Лакей провел меня в верхний этаж и там на площадке лестницы открыл одну из дверей направо.
Я увидел Льва Николаевича. Он стоял посреди комнаты и приветливо протянул мне руку.
-- Я пришел, чтобы лично поблагодарить вас, Лев Николаевич, за разрешение поместить при моей книжке отрывок одной беседы моей с вами.
-- За что же тут благодарить? Прошу садиться.
Граф указал мне на диван, а сам поместился как раз напротив меня в кресле. Преимущества для наблюдения были не на моей стороне: я сидел лицом к окну, а Лев Николаевич -- спиною. Но все же я видел ясно и так близко великого писателя.
Его голубовато-серые глаза смотрели на меня, почти не мигая; в этих глазах я подмечал раньше пронизывающую остроту взгляда, они горели творческим экстазом, в них мерещилось мне напряжение пытливой мысли. Теперь я видел в глазах великого писателя необычайное спокойствие духа, мир, тишину невозмутимую, какая чудится в лазури чистого, безоблачного неба.
На самом темени Льва Николаевича была маленькая белая ермолка или, может быть, повязка, которую окружали его пышные, седые волосы, сходившиеся с седою широкою бородою. Мне казалось, я вижу перед собою библейского пророка, величественного и спокойного, душа которого далеко ушла от суеты мира сего. Выражение лица Льва Николаевича, его тихая теперь, ставшая немного медлительной речь, его движения -- все в нем казалось мне полно спокойствия и великого душевного мира.
Граф был одет в широкий и длинный сюртук из желтоватого сукна.
-- Где вы теперь живете?
Я ответил.
-- Пишете? -- серьезно и участливо спросил граф.
-- Грешен, Лев Николаевич, пишу, -- ответил я виновато, смиренным тоном, каким исповедуются "на духу".
Лев Николаевич улыбнулся.
Однажды я сказал уже Льву Николаевичу, что не могу не писать, как не может щегол не петь, хотя он и не умеет петь по-соловьиному, а только по-своему. Теперь для меня был вполне неожиданным вопрос Льва Николаевича: "Пишете?" -- этот вопрос, заданный искренним, полным поощрения и теплого участия тоном. И я не знаю, как сорвался у меня шутливый мой ответ: "Грешен". Писать... искренно и с верою в то, что и мои слабые силы могут приносить хоть маленькую пользу, -- нет, я, конечно, не считаю серьезно грехом, что пишу... И конечно, Лев Николаевич всей своей чуткой душой понял мою шутку и потому улыбнулся.
-- С одним моим рассказом произошел маленький курьез, очень польстивший мне... Критика меня обвинила в том, что я подражал вашему Альберту...(*1*) В моем "Блуждающем огоньке" вывел я скрипача-пьяницу, которого в главных чертах я списал с натуры... Знал я лично подобного скрипача, знал до самой его смерти... И знал других подобных людей... Собрал у нескольких черты характерные -- и написал моего Волчкова.
-- Я помню, -- сказал Лев Николаевич. -- А с критиками это случается: они часто любят подозревать в подражании.
-- Вот по поводу типов с натуры: меня интересует одно... как будто противоречие... Когда читаешь произведения Гоголя, Мопассана, ваши, Лев Николаевич, поражаешься реальностью типов, правдивостью. Ясно, что писано многое с натуры... И сами вы, кажется, подтверждали, что часто писали с натуры.
-- Да, -- сказал Лев Николаевич, -- я часто пишу с натуры. Прежде даже и фамилии героев писал в черновых работах настоящие, чтобы яснее представлять себе то лицо, с которого я писал. И переменял фамилии, уже заканчивая отделку рассказа.
-- А между тем вскоре после выхода "Войны и мира" была напечатана ваша статья (*2*) -- недавно она перепечатывалась, -- в которой вы писали: "Я бы очень сожалел, ежели бы сходство вымышленных имен с действительными могло бы кому-нибудь дать мысль, что я хотел описать то или другое действительное лицо; в особенности потому, что та литературная деятельность, которая состоит в описании действительно существующих или существовавших лиц, не может иметь ничего общего с тою, которою я занимался".
-- Не помню уж теперь, что я писал в той статье... Но я думаю так, что если писать прямо с натуры одного какого-нибудь человека, то это выйдет совсем не типично -- получится нечто единичное, исключительное и неинтересное... А нужно именно взять у кого-нибудь его главные, характерные черты и дополнить характерными чертами других людей, которых наблюдал... Тогда это будет типично. Нужно наблюдать много однородных людей, чтобы создать один определенный тип.
В комнату вошел сын графа.
-- Мой сын, Сергей Львович, -- сказал Лев Николаевич и назвал меня.
Мы поздоровались с графом Сергеем Львовичем, который сейчас же ушел.
-- Я должен идти работать, -- сказал Лев Николаевич, -- теперь мой рабочий час, -- не угодно ли вам кофе?..
Лев Николаевич провел меня в столовую, где его домашние сидели за кофе, остановился у входа, назвал меня и сказал:
-- Пожалуйста, примите гостя. А я с вами прощусь, -- сказал Лев Николаевич, пожимая мне руку.
И великий писатель прошел работать.
Комментарии
Алексей Мошин. Поездка в Ясную Поляну. -- Новости дня, 1903, 18 мая, No 7164.
Алексей Николаевич Мошин (1870-1928), писатель, автор книги "Штрихи и настроения" (М., 1901), в качестве предисловия к которой помещена беседа автора с Л. Н. Толстым. Приводим ее текст:
"Граф Л. Н. Толстой сказал мне:
-- Я ничего не читал из ваших беллетристических произведений... Это ужас, сколько развелось теперь писателей, это просто ужас!.. И как мало имеющих право писать! Я не говорю о вас, я не читал ваших вещей, -- повторил граф, -- но я не понимаю, зачем так много пишут!
-- Что меня касается, -- ответил я, -- то, может быть, и очень плохо пишу, но пишу я потому, что не могу не писать... как не может щегол не петь... хотя он и не умеет петь по-соловьиному, а только по-своему...
-- Петь, вы сказали... Песня -- дело хорошее, да только песня-то эта уж очень дорогая, -- сказал граф строго. -- Из-за этой песни наборщики свинцовую чахотку себе наживают!..
Я видел перед собой грозного судию: его неизъяснимо чудные серые глаза, зеркало гениальной души, светились и укором, и обличением, и как будто спрашивали меня, дерзкого человека, смеющего писать: "Что ты можешь сказать в свое личное оправдание?"
-- Я написал довольно много, напечатано же сравнительно очень мало... Выпускаю только то, что оказывается пригодным, хотя бы и для маленьких периодических изданий... Да, я знаю, теперь так много пишущих, что все органы печати завалены материалом...
В знак согласия граф кивнул головой.
-- Вот я и думал, что если, несмотря на то, мои вещи принимаются и печатаются, -- значит, они хоть куда-нибудь, хоть для чего-то пригодны...
-- Да как же не принимать и не печатать, -- возражал граф, -- когда теперь даже о всяких пустяках удивительно хорошо пишут! Как ловко теперь барыни пишут!.. Множество барынь пишет теперь... До чего развита в наше время техника -- уму непостижимо!.. У Достоевского никогда такой техники не было, какая теперь у барынь... И до чего длинно пишут... Ужас!..
Как начнут писать какую-нибудь вещь, так могут ее до бесконечности писать...
-- А меня вот упрекают в том, что слишком коротко пишу, -- говорят: короче птичьего носа!..
-- Коротко пишете? Это хорошо... Расскажите-ка мне содержание какой-нибудь вашей вещи.
Я почти слово в слово помнил содержание моей маленькой вещицы "Секрет Митрича" и рассказал графу.
-- Хорошо, -- сказал Лев Николаевич, -- только вот одно неверное положение: в Евангелии вовсе не сказано, что кто хочет быть "там", в загробной жизни, первым, тот должен быть здесь слугой... А сказано это и по отношению к земной жизни...
-- Но простой человек -- Митрич, -- возразил я, -- он мог по-своему толковать. Он только той надеждой и жил, что "там" ему воздается за то, чем он был обойден здесь... И многие в народе этой верой и надеждой живут.
-- Да, это правда, -- согласился Лев Николаевич.
-- Ну, пока у вас есть о чем писать, -- с доброй улыбкой сказал граф, -- пишите!..
Москва, 28 января 1900 г."
1* Рассказ "Альберт" (1867-1858).
2* "Несколько слов по поводу книги "Война и мир" (1868).