Морозов Михаил Михайлович
Воспоминания о М. М. Морозове

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    О моем сыне. М. К. Морозова
    Памяти М. М. Морозова. С. Маршак
    "Верьте Шекспиру". М. О. Кнебель

Воспоминания о М. М. Морозове

  
   М. Морозов. Шекспир, Бернс, Шоу...
   М., "Искусство", 1967
   Автор вступительной статьи и составитель сборника и редактор Ю. Шведов

Содержание

   О моем сыне. М. К. Морозова
   Памяти М. М. Морозова. С. Маршак
   "Верьте Шекспиру". М. О. Кнебель
  

О моем сыне

  
   Мика умер 9 мая 1952 года.
   Хотя он умер в уже зрелом возрасте, но в жизни его как раз в это время совершился переход на новую работу {Он был назначен главным редактором журнала "Новости".}, которая открывала перед ним широкие творческие перспективы, и его живая и кипучая натура заставляла верить и надеяться, что еще немало нового будет им сказано. Но роковая болезнь положила конец всем надеждам... Он скончался, а я, его мать, восьмидесяти лет, его пережила...
   Теперь мне остаются только воспоминания о нем. Воспоминания эти уносят меня к далеко ушедшим годам прошлого столетия. Чем больше я вспоминаю и думаю, тем яснее и живее становится образ крошечного кудрявого мальчика с большими черными, всегда широко открытыми, точно удивленными глазами. Душа невольно цепляется за нить воспоминаний, ищет утешения в этом светлом образе. Мне очень больно, что я никогда в своей жизни не вела записей, не раз уже я в этом себя упрекала. Так и сейчас, мне до боли хотелось бы восстановить многое из детских и юношеских лет моего сына, но придется довольствоваться теми отрывочными картинами, которые сохранила моя память, да кое-какими письмами.
   Мика родился в нашем доме на углу Смоленского бульвара и Глазовского переулка (где теперь помещается Киевский райком КПСС).
   Он родился семимесячным, недоношенным ребенком. Случилось это потому, что в этот день мне сообщили, что у моей матери рак. Я была страшно потрясена и поехала в клинику, где матери сделали операцию. В клинике я себя плохо почувствовала и едва успела доехать домой. Когда Мика родился, он казался здоровым, но на другой день у него сделалась спазма в сердце, его спешно крестили и боялись, что спазма повторится и он умрет. Но спазма больше не повторялась, и он стал постепенно поправляться. Он долго лежал в кроватке-ванночке с двойными стенками и дном, куда наливалась горячая вода, чтобы ребенок был в тепле. Я помню, как раз к нему, лежащему в этой ванночке, подошел проф. В. Ф. Снегирев, большой друг наш, и со смехом воскликнул: "Мы-то тебя похоронили, а ты вон какой лежишь и на нас смотришь!"
   Действительно, мальчик мой стал расти и поправляться и впоследствии сделался огромного роста, широкоплечим, могучим человеком. Но в то время сложение и здоровье его требовало неустанного внимания и ухода. Приходилось ежегодно ездить с ним на море осенью. Летом мы жили в глуши Тверской губернии, в верховьях Волги. Дача стояла на самом берегу реки, окруженная бесконечным сосновым лесом, полным земляники, брусники и грибов.
   К четырем годам он вырос, очень окреп и развился. Он очень хорошо и громко говорил по-русски и по-английски. Английский язык он легко освоил, так как у него была очень милая, интеллигентная няня-англичанка мисс Маквити. Английский язык отозвался только на его произношении буквы "р"; он сильно грассировал, от чего, впрочем, впоследствии совершенно избавился, занимаясь дикцией.
   Помню, что он как-то рассматривал у меня на столе книгу по астрономии; его очень привлекли картинки солнца и планет, и он с моих слов запомнил названия планет и очень любил их повторять. Громко и ясно, сильно грассируя на "р", произносил он их в порядке: Нептун, Уран, Юпитер, Сатурн, Меркурий, Венера, Марс, Земля. При этом он не обращал никакого внимания, ему было все равно, слушают ли его, ему просто нравилось громко произносить эти слова. Часто, сидя у стола на своем высоком креслице, он долго молчит, что-то думает сам с собой, что всегда было его отличительной чертой; кругом шумят, говорят, а он начинает: "Нептун, Уран, Юпитер" и т. д. - громко, громко! Также у меня была книжка священной истории, Ветхого завета с рисунками Доре, которую он очень любил. Он очень пожалел дьявола, которого бог изгнал из рая, и задумал за него молиться. И действительно, на ночь, молясь за маму, папу, прибавлял "помилуй дьявола".
   Около пяти лет он стал сам с большим усилием стараться читать и писать. У его постельки висел календарь с картинками из кондитерской Яни. Яни и Янула Панайот была восточная кондитерская на Арбате, которую все дети очень любили. Он как-то хворал гриппом, лежал долго в постели, взял карандаш и стал списывать печатными буквами с этого календаря: "Яни и Янула Панайот". Громко говорил буквы и писал ужасные каракули, но все-таки этим положил начало своей грамотности.
   В это же время В. А. Серов писал Микин портрет, на котором он сидит как живой. Этот портрет передает не только Мику того времени; в нем Серов схватил основную черту его натуры, его необыкновенную живость, и оттого все находили этот портрет очень похожим и на взрослого Михаила.
   Когда Мике минуло семь лет, мы поехали на целый год в Швейцарию, на Женевское озеро. Этот год, проведенный на таком чистом воздухе, среди чудной природы, принес огромную пользу моему мальчику. Он очень вырос и окреп. Много бегал, играл и совершал с нами большие прогулки в горы пешком и верхом. Там, по вечерам, Мика часто нас всех - меня, свою няню и гувернантку - усаживал в ряд на стулья, сам становился перед нами и читал нам "лекции о народе леперкальцах", очень громко и торжественно, как он любил говорить. Он сообщал, что Леперкалия - страна на Севере, состояла из сорока пяти островов с главным городом Боца. Потом рассказывал о войнах леперкальцев с другими народами, пересыпая все очень замысловатыми именами и названиями, им самим, конечно, придуманными. Зимой в Москве, до нашего отъезда в Швейцарию, у нас дома молодежь играла шекспировского "Юлия Цезаря". Там упоминается праздник Леперкалий. Мика слышал это слово, и оно ему, очевидно, понравилось и запомнилось. У меня сохранились записи с Микиных слов о Леперкалии. Такова была его первая мимолетная встреча с Шекспиром. Кроме того, Мика сочинил в Швейцарии драму "Братья-враги". Он ее играл с другими детьми, в костюмах, с декорациями. Сюжет очень драматичный и сложный по чувствам, с убийством, также, вероятно, навеянный "Юлием Цезарем".
   В это же время у Мики был какой-то воображаемый Зёрнов, который в действительности не существовал, но с которым Мика как-то и где-то будто бы встречался. Очень часто Мика, сидя за завтраком или за обедом, серьезно объявлял: "Я сейчас видел Зёрнова, и он мне сказал..." Тогда кругом поднимался крик всех сидящих за столом: "Неправда, неправда, никакого Зёрнова - нет, ты выдумываешь". Мика как-то смущенно замолкал, но на другой день опять объявлял о том же.
   После годичного пребывания в Швейцарии Мика начал регулярно учиться дома. Увлечения его за эти годы сначала сосредоточивались на аквариуме с живородящими рыбками и на его двух собачках "фоксиках", с которыми он много возился у себя в комнате, а позднее на увлечении спортом, теннисом и легкой атлетикой. Летом Мика на даче у нас в Калужской губернии даже устраивал олимпиады, на которые собиралось много молодежи. Позднее, когда Мика был в последних двух классах гимназии, у нас образовался кружок молодежи: "Кружок любителей искусства" - КЛИ, - тогда уже начинали появляться такие сокращения слов. В КЛИ было три секции: литературная, музыкальная и художественная. Мика в то время очень увлекался русской литературой и читал в КЛИ рефераты о Мельникове-Печерском и о Тургеневе. Главным его увлечением в то время был Мельников, он даже ездил с одним своим товарищем к А. П. Мельникову, сыну писателя, в Нижний Новгород и затем в Нижегородскую губернию на озеро Светлояр, где в ночь с 23 на 24 июня, под Ивана Купала, когда, по преданию, цветет папоротник, собирались богомольцы со всех концов нашей страны, спорили о вере и молились Невидимому граду Китежу. Впечатления, полученные им в эту поездку, были очень сильны. Он сделал много записей, много прочел книг и набросал очерк "Образы старообрядческой Руси". В этой работе уже сказались его прирожденная способность и интерес к научной работе. Вообще история Древней Руси и особенно старообрядчества его настолько привлекала, что он долгое время думал посвятить свою жизнь изучению этой эпохи и расстался с этой мыслью не без труда {Родоначальник всей семьи Морозовых был Савва Васильевич Морозов, жил при Александре I. Он и вся его семья были старообрядцами различных толков. Но потомки его сына Абрама Саввича перешли в православие, так как сын последнего Абрам Абрамович женился на православной В. А. Хлудовой и сам принял православную веру. Это были дед и бабка Мики, который вырос в православной семье.}. Этому способствовало другое очень большое его увлечение - его любовь к театру, которая и вытеснила понемногу и окончательно мысль об изучении древней и старообрядческой Руси. После революции под Москвой, в Черкизове, около Тарасовки, образовался театральный техникум, куда собрался кружок очень талантливых молодых преподавателей и большое количество учащейся молодежи. Мика начал там преподавать. Работа велась по методу импровизации. Мика стал сам сочинять импровизации и пьесы по образцу итальянской комедии масок. Все эти работы он систематизировал и написал целый курс о Commedia dell'arte, который читал в Черкизове и в Москве в различных студиях.
   Мне хочется также упомянуть, что Мика очень любил французский язык и французскую поэзию и особенно Мольера, которым очень увлекался. Также он некоторое время с удовольствием учился музыке, играя на фортепьяно. У него был хороший слух и очень гибкая рука, он играл очень музыкально. Как сейчас помню и как будто слышу звуки вальсов Шуберта и отрывки из "Дон-Жуана" Моцарта, которые Мика любил играть. Шуберт был его любимым композитором. К сожалению, он скоро эти занятия бросил.
   Одновременно он целый ряд лет вел литературную работу. Он писал много рассказов, стихов и пьес. Во время своей работы над театром он написал небольшую пьесу из японской жизни "О-Тао", которую напечатали и сыграли. Он сам играл в ней главную роль. К этому времени благодаря его углубленным занятиям английским языком он систематически занялся преподаванием этого языка. Любовь и знание театра естественно привели его к изучению творчества Шекспира.
   На этом я останавливаюсь, так как тут начинается самостоятельная научная работа моего сына. Я хочу только отметить, что Мика как театровед уже в молодые годы не был узким шекспироведом. Обладая широким кругозором, он также проявлял живой интерес к русскому театру, в частности к его истории и к творчеству выдающихся мастеров русской сцены.
   В моем кратком очерке детских и юношеских лет моего сына мне хотелось выразить то, что меня всегда удивляло: насколько рано в нем обозначился весь его облик и даже его способности. Особенно характерной чертой его всегда была одержимость той мыслью, которая в данное время его захватывала. Однако это сочеталось в нем с исключительным упорством в работе над предметом увлечения. Ко всему, что было вне этого, он был невнимателен и даже рассеян. Всю жизнь помню его сидящим за письменным столом и пишущим. Меня всегда трогало его отношение к работе. Он любил свою работу, был буквально тружеником, который не жалел своих сил. В работе он был строг, добросовестен, никогда не работал поверхностно, а всегда вкладывал всю свою душу и знания. Память у него была очень большая.
   Что касается практической жизни, то он в ней часто терялся и бывал даже беспомощен. В жизни, во всех своих привычках и в обстановке, он был до крайности прост и скромен. Он любил жизнь, был очень веселый и живой собеседник, умел талантливо подражать и изображать тех, о ком рассказывал. С большой легкостью и грацией в движениях он импровизировал балетные танцы, несмотря на свою большую и грузную фигуру, чем забавлял и смешил нас. Он очень любил и хорошо читал стихи. Особенно любил он читать лекции и умел зажигать и увлекать слушателей. У молодежи он имел большой успех.
   Таким я помню Мику. Мне хотелось бы думать, что таким будут вспоминать его те, кто встречался с ним в жизни и в работе.
  

М. К. Морозова

  

Памяти М. М. Морозова

  
   В одном из горьковских рассказов есть замечательные слова о том, как надо поминать людей, которые недаром прожили свой век.
   Старик, герой этого рассказа, говорит, протянув руки к могилам:
   "Я должен знать, за что положили свою жизнь все эти люди, я живу их трудом и умом, на их костях, - вы согласны?.."
   И дальше:
   "...Я хочу, должен знать жизнь и работу людей. Когда отошел человек... напишите для меня, для жизни подробно и ясно все его дела! Зачем он жил? Крупно напишите, понятно, - так?.."
   В беседах со мной и с другими Алексей Максимович не раз возвращался к этой теме, не раз говорил, что мы должны наконец научиться помнить людей, которые жили и работали среди нас, их дела и мысли.
   Строго и настойчиво повторял он:
   - Помнить надо!
   Я рад, что деятели литературы, театра и представители обществ дружбы с зарубежными странами организовали этот вечер, посвященный памяти нашего друга и товарища, выдающегося, талантливого шекспироведа М. М. Морозова.
   Десять лет прошло со дня его смерти, немало работ о Шекспире написано за это время у нас и за рубежом, а взгляды Михаила Михайловича до сих пор остаются передовыми, книги и статьи его до сих пор действенны, ибо они говорят о народности и реализме Шекспира, борясь с реакционно-романтическими истолкованиями творчества великого драматурга.
   Еще убедительнее, чем прежде, звучат сейчас, в свете новых работ, слова М. М. Морозова о том, что "теории, отрицающие авторство Шекспира, лопаются как мыльные пузыри".
   Десять лет прошло со дня смерти Михаила Михайловича, а нам кажется, что еще вчера он был среди нас. Так свежа память о нем в аудиториях, где он выступал с докладами и лекциями, в театрах, где он бывал не только на спектаклях, - но и на репетициях, во Всероссийском театральном обществе, где он руководил Кабинетом Шекспира и проводил памятные шекспировские конференции. Многие из нынешних литературоведов и театроведов студентами слушали его увлекательные лекции, в которых богатая эрудиция так счастливо сочеталась с мастерством изложения.
   Мы не помним ни одной московской театральной премьеры, ни одного вернисажа, где бы нам не бросалась в глаза крупная и такая заметная фигура Михаила Михайловича.
   Все в нем было броско и ярко: остро глядящие, черные с блеском глаза, звучный голос, громкий смех.
   Несмотря на его большой рост, мы неизменно узнавали в нем того жадно и пристально вглядывающегося в окружающий мир ребенка, "Мику Морозова", которого так чудесно изобразил когда-то великий русский художник Валентин Серов.
   В те дни, когда я работал над сонетами Шекспира, и позже, во время нашей совместной с ним работы над переводом "Виндзорских насмешниц" для театра Моссовета, Михаил Михайлович чуть ли не каждый день бывал у меня. Помню, какое сильное впечатление производили его внешность и голос на моего внука.
   Однажды, сидя за общим столом в писательском доме отдыха, мальчик с чувством гордости и даже не без некоторого хвастовства во всеуслышание объявил:
   - А у моего дедушки и бабушки есть Михаил Михайлович!
   Вероятно, он казался моему пятилетнему внуку добрым сказочным великаном.
   Михаил Михайлович был не только замечательным литературоведом и знатоком театра, но и подлинным языковедом.
   Он глубоко знал свой родной язык. Русская речь звучала в его устах вкусно, свежо и сочно - недаром он был коренной москвич, да и английским языком владел в совершенстве.
   Удивительно, как удавалось ему сочетать сосредоточенный, иной раз кропотливый труд по изучению языка и стиля Шекспира, его эпитетов и метафор со множеством публичных докладов и лекций, с деятельным участием в создании истории английской литературы, с постоянной работой в журналах и газетах.
   А как широк был круг тем его книг и многочисленных статей! Значительная часть их посвящена, конечно, драматургу, которого он любил глубоко и неизменно, - Шекспиру. Но наряду с этой основной своей работой он писал и о современнике Шекспира, Кристофере Марло, и о шотландском поэте Роберте Бернсе, и об английских народных балладах, и об А. Н. Островском, как о переводчике Шекспира, и о наших русских знаменитых актерах - таких, как Андреев-Бурлак, Иванов-Козельский, Модест Писарев.
   Неоценим скромный и самоотверженный труд М. М. Морозова по созданию дословных, подстрочных переводов "Гамлета" и "Отелло" и комментариев к ним.
   При жизни Михаила Михайловича эти дословные переводы были изданы Управлением по охране авторских прав и напечатаны на стеклографе всего только в количестве ста пятидесяти экземпляров. Только после его смерти по настоянию его друзей и почитателей эти переводы были включены в сборник его избранных статей и переводов (издание Гослитиздата).
   Да, в сущности, Михаил Михайлович Морозов на протяжении многих лет был неизменным помощником и советчиком всех, кто переводил, ставил или играл на советской сцене Шекспира. Он принимал самое близкое и деятельное участие в постановке шекспировских пьес не только в Москве, но и во многих городах Советского Союза - в Ярославле, в Горьком, в Минске, Воронеже.
   Умный и талантливый исследователь, лингвист, теоретик художественного перевода, блестящий лектор, Щедрый учитель молодежи, М. М. Морозов оставил после себя светлый и глубокий след в истории нашего литературоведения, в истории советского театра.
   А те, кому довелось знать его лично, никогда не забудут милого Михаила Михайловича, до конца, до последних своих дней так сильно - по-детски - любившего жизнь.
  

С. Маршак

  

"Верьте Шекспиру"

  
   Я еще не была знакома с Михаилом Михайловичем Морозовым, но уже знала и любила его по портрету Серова. "Мика Морозов" была одной из самых любимых картин моего детства. В портрете ребенка, сидящего на деревянном кресле, поражала стремительность внутреннего движения, громадная ребяческая взволнованность. Его рот полуоткрыт. Большие темные глаза под приподнятыми бровями взволнованно всматриваются во что-то. Курчавые волосы взвихрены. Он положил руки на подлокотники кресла. Кажется, что сейчас он вскочит и куда-то побежит...
   Ту же стремительность, острый взгляд, темперамент и волю я узнала в Михаиле Михайловиче, когда мы встретились с ним впервые в работе над "Как вам это понравится" Шекспира. Произошло это так.
   Николай Павлович Хмелев предложил мне ставить совместно с ним одну из комедий Шекспира, рассматривая это прежде всего как средство для роста молодой труппы Ермоловского театра. Он охотно соглашался на любую комедию по моему собственному усмотрению. Но когда я предложила "Как вам это понравится", Хмелев заколебался. Его смущало, что пьеса почти не имела сценической истории; ему казалось, что она значительно слабее многих известных комедий.
   Мое же увлечение пьесой становилось все более определенным, и мы решили, что надо посоветоваться со знатоком Шекспира. Я пошла в ВТО, чтобы поговорить там с Михаилом Михайловичем, который заведовал в те времена Шекспировским кабинетом.
   Я знала, что известный шекспировед Морозов - тот самый, с детства знакомый серовский Мика Морозов. Но ведь с тех пор прошло около сорока лет, и я не думала найти в профессоре сходство с Микой. И вдруг я увидела, что передо мной стоит большой, немного грузный человек, в глазах которого было что-то поразительно напоминавшее мальчика, рвущегося со стремительной энергией вперед. Что-то самое существенное в маленьком человечке схватил Серов, и что-то самое существенное в себе сумел пронести через всю свою жизнь Михаил Михайлович.
   Морозов не только поддержал меня в выборе пьесы - он буквально обрушил на меня огромные запасы жизнерадостной веры в то, что именно данное произведение ждет своего воплощения на сцене; и я ушла от него счастливой и уверенной. Я поняла, что в лице Михаила Михайловича я нашла друга, вдохновителя и крупнейшего специалиста, который знает и любит Шекспира тем особым знанием, той особой любовью, которые так нужны работникам театра. Режиссеры и актеры подчас, несмотря на самое глубокое уважение к трудам специалистов, не умеют практически использовать их опыт. В этом есть и наша вина. Есть в этом и вина специалистов, работающих в отрыве от стихии самого театра.
   Михаил Михайлович мне всегда казался живым свидетелем времен Шекспира, почему-то живущим в Москве, одетым в современный костюм и награжденным даром чувствовать так, как чувствовали люди эпохи Возрождения, а анализировать во всеоружии советского шекспироведения. Он говорил о действующих лицах словно о своих знакомых, с которыми постоянно общаешься. Одних он любил, других ненавидел, к третьим относился с уважением, четвертых презирал...
   Оттенки этих взаимоотношений были необыкновенно многообразны. Диктовались они гением Шекспира и удивительно ясной точкой зрения современного, советского шекспироведа, страстно любившего великого драматурга и свою замечательную специальность.
   Активность, инициативность его помощи была удивительной. Убедившись в том, что я хочу ставить "Как вам это понравится", он предложил сразу же, немедленно, сейчас же идти к Хмелеву. Он разыскал Николая Павловича в МХАТ, вызвал его с репетиции и в течение нескольких минут вселил в него такую уверенность, что решено было приступить к работе немедленно. С той же энергией он включился в работу над уточнением перевода Т. Л. Щепкиной-Куперник.
   Этот период для меня незабываем.
   Гений Шекспира открывался через тончайшее и точнейшее проникновение в текст, словосочетания, в скрупулезных поисках оттенка словесного выражения мысли. Я не пропустила ни одной встречи Морозова и Щепкиной-Куперник. Несмотря на то, что специалистами в области текста были они, мы работали втроем, потому что все мы стремились к одному - к сценическому варианту пьесы.
   Я не знала людей более несхожих. Они были полярны. Маленькая, женственная, очаровательная, воспитанная в самом высоком смысле этого слова Татьяна Львовна, которую однажды запаковали в корзину цветов и преподнесли профессору Сакулину в день юбилея, - и большой, шумный, мужественный, не подпускающий к Шекспиру ничего, хоть отдаленно напоминающего сентиментальность, похожий на Фальстафа Михаил Михайлович. Бои за каждую строчку были отчаянные. Татьяна Львовна при всей своей мягкости обнаруживала железный характер, когда речь шла о поэтической форме. Михаил Михайлович не жалел никаких саркастических красок для того, чтобы настоять на точности смысла шекспировского текста.
   Бывали моменты, когда квартира М. Н. Ермоловой, в которой с семьей великой актрисы жила Щепкина-Куперник, оглашалась такими криками, воплями и руганью, которые могли бы возникнуть и на улице Стратфорда во время Шекспира. И вместе с тем стремление найти общий язык во имя общего дела охлаждало их пыл, взаимные обиды отходили на второй план и работа двигалась с удивительной быстротой, потому что двигало ее увлечение.
   У меня сохранился печатный экземпляр пьесы с изменениями, сделанными совместными усилиями Михаила Михайловича и Татьяны Львовны. Это поистине громадная работа. Нет ни одной страницы, которая не подверглась бы серьезным коррективам. Сегодня, проглядывая ряд реплик, я вновь думаю о том, какое огромное значение для авторов и для зрителей имеет точность и поэтичность перевода и какую ни с чем не сравнимую помощь оказал театру Михаил Михайлович.
   Морозов помогал нам раскрывать душу произведения, не только уточняя текст Шекспира. Он с необычайной чуткостью проникался замыслом режиссера и художника и одновременно влиял на него. Советоваться с Михаилом Михайловичем стало для меня потребностью в течение всего процесса постановки.
   Помню, как в самом начале работы, еще в пору этюдов, у нас возникло неожиданное для нас самих решение. В сцене встречи Розалинды и Орландо в лесу они сразу узнали друг друга; но после мига растерянности, неожиданной радости у Розалинды мелькнула мысль о том, что надо скрыть это от Орландо. Орландо сразу понял этот ход, и они как бы безмолвно условились, что ни он, ни она друг друга не знают.
   Началась двойная игра. Розалинда под видом мальчишки Ганимеда бралась вылечить Орландо от любви к Розалинде. Орландо, послушный требованию Ганимеда, называл мальчика Розалиндой и говорил о своей любви, ни минуты не сомневаясь, что перед ним любимая девушка. Найдя это решение, я сразу же рассказала об этом Михаилу Михайловичу.
   Он начал с того, что категорически не согласился с решением, настаивая на том, что Орландо ни под каким видом не должен узнавать Розалинду, а Розалинда просто не сможет разыгрывать Орландо, если она почувствует, что она узнана. Он говорил, что узнание разрушает шекспировский замысел. Обвинял меня в том, что я не хочу принять театральной условности, которой пропитана вся поэтическая ткань пьесы.
   Замысел мой был еще очень хрупок, но что-то в нем мне было необычайно дорого. Поэтому, встретившись на следующий день с Морозовым и Щепкиной-Куперник, я вернулась к мучившему меня вопросу. Я попыталась не только рассказать, но и немножко показать два разных хода, от которых будет зависеть поведение и самочувствие актеров.
   Почувствовав, по-видимому, что-то интересное в моем еще совсем незрелом замысле, Михаил Михайлович не только не стал настаивать на своей так резко высказанной точке зрения, но буквально влюбился в новое решение.
   Сейчас, по прошествии многих лет, я думаю, что, если бы Михаил Михайлович, которому я бесконечно доверяла, не поддержал бы меня тогда, мне, наверно, не удалось бы внести в спектакль очень существенной для него черты.
   Так же открыто, душевно и уверенно поддерживал он поиски художника спектакля Ниссона Абрамовича Шифрина. Он ощутил в "Как вам это понравится" суровый, вольный дух робин-гудовской Англии, бесконечно далекой от идиллической Аркадии, которую так упорно приписывали шекспировской комедии буржуазные исследователи Шекспира; и он подчинил этому духу весь замысел спектакля. Картины леса были необыкновенно многообразны. Показывая разные места Арденнского леса, он добивался светом и удивительно лаконическими деталями такого разнообразия, такой гаммы различных состояний, что трудно было представить себе, как это могло быть осуществлено на сцене Ермоловского театра. Ему хотелось, чтобы песня Амьена:
  
   Вей, зимний ветер, вей!
   Ты все-таки добрей
   Предательства людского... -
  
   звучала среди суровой природы. А для сцены любовного дуэта Розалинды и Орландо он сочинил такое необыкновенное, уходящее верхушками ввысь дерево, что Розалинде - Орданской и слезать с него не хотелось: оно было неисчерпаемо по мизансценическим возможностям. Дерево это окружала среда, как будто бы такая же суровая и безлиственная; но, залитое солнцем, оно казалось прекрасным.
   Михаил Михайлович не только всем сердцем поддерживал нашу работу. Он заражал всех - Хмелева, Шифрина, Щепкину-Куперник, актеров и меня - своим удивительным, глубоким ощущением Шекспира.
   Помню один из самых первых прогонов спектакля.
   И Хмелева и меня беспокоила комедийная сцена Корина - Лекарева и Оселка - Фивейского. Она казалась нам не смешной. Реакция Михаила Михайловича поразила нас. Он громко, от всей души смеялся.
   - Вы думаете, публика будет принимать эту сцену? - спросили мы с сомнением.
   - Верьте Шекспиру, - убежденно ответил Михаил Михайлович. И он оказался прав.
   Я навсегда запомнила эти слова Михаила Михайловича. И я не сомневаюсь в том, что все наши удачи в области постановок шекспировских пьес и все недостатки кроются в одном: впитали ли мы или нет урок, преподанный нам, советским режиссерам и актерам, Михаилом Михайловичем Морозовым: "Верьте Шекспиру",
  

М. О. Кнебель

  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru