Мордовцев Д. Л. Сочинения. В 2 т. Т. 2. Мамаево побоище; За чьи грехи?; Сидение раскольников в Соловках; Социалист прошлого века
М., "Художественная литература", 1992.
СОДЕРЖАНИЕ
I. Игрище Дид-Ладо и татарский набег
II. Царевич Арапша и поражение русских при Пьяне-реке
III. Русские полоняники в Орде
IV. "Мамай идет". Русские князья у Сергия. Пересвет и Ослябя
V. Выступление в поход
VI. Ополчение в Коломне
VII. Таинственный Боброк
VIII. Ночь накануне битвы. Предсказание Боброка
IX. Полчища сходятся
X. Единоборство Пересвета с Телебеем
XI. Побоище. Мамай одолевает
XII. Засада и поражение. Димитрий под ракитовым кустом
XIII. Осмотр поля битвы
XIV. Мамаево побоище продолжается поныне
I. ИГРИЩЕ ДИД-ЛАДО И ТАТАРСКИЙ НАБЕГ
В тихий, светлый летний вечер, у села Карачарова, на берегу Оки, на лужайке, называемой "девичьим полем", совершается "игрище": девки и парни хоровод водят.
Это было летом 1376 года. В то далекое время народные игрища совершались так же, как и в настоящее время в глухих захолустьях русской земли, но только с большею обрядностью и строгостью, словно бы это было нечто религиозное, торжественное, с такими унаследованными от старины приемами, отступление от которых казалось неуместным, чем-то как бы греховным. В этих игрищах -- и в их приемах, и в напевах песен -- жила нетронутою та незапамятная старина, когда браки совершались посредством "умыкания девиц у воды", на этих самых игрищах, когда "молились под овином", "кланялись роду и рожанице", пели песни Перуну, и Дид-Ладе, и Дажбогу1. Для этих обрядовых игрищ были особые места у сел и городов, большей частью лужайки у воды, и назывались они "девичьими полями", каковые имелись около каждого города и села.
Такое игрище совершалось в один летний вечер 1376 года у села Карачарова, у того знаменитого села Карачарова, в котором когда-то родился богатырь Илья Муромец.
Девки в белых сорочках и понявах, а иные, по девственной наивности того наивного времени, в одних срачицах и с бусами или с красным шиповником вместо бус на шее, а парни в рубахах и портах и босиком, точь-в-точь как изображены они еще в виде "скифов" на Трояновой колонне в Риме и на кульобской скифской вазе2, взявшись за руки и сплетаясь и расплетаясь, то сходясь плетнями, то расступаясь, ведут то "коло", то "кон" и поют звонкими, здоровыми, чистыми, как у детей, голосами величание таинственному Дид-Ладе.
В то время, когда молодежь творит игрище и оглашает воздух величанием неведомых богов старины, старцы и пожилые мужи и жены сидят кто под своими избушками на завалинках, кто на траве, кто под старинным дубом, под которым когда-то совершались еще приношения лешему и русалкам, сидят, любуются играми молодежи и говорят о старине, о современных порядках, о татарщине, об "удельных раздорах", "усобицах" и "розратьях". Тут же и дети, и большею частью белоголовые, непременно босые, часто совсем голенькие, то, копаясь в песке, играют в "татар", "темников" и "баскаков"3, то "собирают дань великому князю", то "гонят в орду полоняников", большею частью девочек.
А "коло" звенит молодыми голосами: парни, наступая лавой на девок и хорохорясь, молодечествуя перед ними, потряхивая русыми кудрями и притопывая босыми, широкими, как у молодого медведя, лапами, выкрикивают:
А мы просо сеяли, сеяли,
Ой Дид-Ладо, сеяли, сеяли.
А девки, держась за руки плетнем, задорно улыбаясь и поводя плечами и широкими, как квашни, бедрами, как бы нехотя уклоняются от парней и вызывающе вывизгивают:
А мы просо вытравим, вытравим,
Ой Дид-Ладо, вытравим, вытравим.
-- А Илья Муромец, поди, тоже, как молодым был, так здесь на игрище игрывал.
Это говорила молодая, курносенькая, светлоглазая бабенка, которая сидела на земле у завалинки и "искала" в склоченной рыжей голове с такою же бородою, лежавшей у нее на коленях.
Косматая голова повернулась боком.
-- Что баишь? -- проговорила она спросонья.
-- Я, чай, и Илья Муромец, баю, игрывал здеся на игрище, как молодым был,-- повторила бабенка, продолжая "искать" в голове мужа.
-- Что ты, дура-баба! Илья, чай, тридцать и три года сидел сиднем сидячим, покуль не пришли к нему калики перехожие и он не выпил с ними ковша браги... Где ж ему на игрищах было игрывать! -- наставительно проговорила косматая рыжая голова.
-- Мама! Мама! -- подскочила к ней голенькая с льняными волосками девочка, лет пяти.-- Добрынька велит мне по-татарски молиться, кусту.
-- Да он играет, он тебя нароком в полон взял,-- успокаивала мать мнимую полонянку.
А голоса парней гудели в "коле":
А чем-ту вам вытравить, вытравить?
Ой Дид-Ладо, вытравить, вытравить!
А горластые девки перекрикивают:
А мы коней запустим, запустим,
Ой Дид-Ладо, запустим, запустим!
-- Я не хочу, мама, в полон! -- твердила белоголовая девочка.
-- Ну, ин не играй с Добрынькой,-- утешала ее мать,-- играйте сами девочки в Ярилу4.
Девочка побежала к сверстницам, радостно восклицая: "В Ярилу! В Ярилу!"
-- Ишь, девка боится полону татарского,--улыбнулся плечистый, рослый молодой мужик с огромной, словно браслет, медной серьгой в ухе, сидевший тут же на завалинке рядом с седым как лунь стариком.-- А топерево татары-те уж не то, что в старину были, не больно страшны... Вон как в те поры мы ходили с суждальскими, да с нижегородскими, да с московскими дружины, под воеводой под князь Димитрием Волынскием, Казань город громить5, так выпущали они, татаровя, на нас громы-те со стен, уж и перунили же гораздо собаки! Да выпущали на нас велбудов стадо, страховиты таковы, с горбами, шеи что у гуся либо у лебедя, ревут и саплют страх! А мы ну их громить, ну громить и вогнали в город-ат, и князи их, Гасанки да Махметки, нам челом добили и окуп большой дали.
А мы коней выловим, выловим,
Ой Дид-Ладо, выловим, выловим.
А чем-ту вам выловить, выловить?
Ой Дид-Ладо, выловить, выловить!
А мы уздом шелковым, шелковым,
Ой Дид-Ладо, шелковым, шелковым...
-- Так-ту так, Малютушка,-- качал седой головою старик, прислушиваясь к звонким голосам игрища, как парни хотят выловить коней "уздом шелковым",-- токмо коли бы у нас, на Руси, не усобицы княжьи, коли бы Москва с Тверью не короталися да суждальски князи с рязанскими розратья не чинили да татаровей на нас не водили... А то, что год, то нас же и свои князья, и татаровя пустошат и бьют и в полон продают... После дни времена настали...
-- Что ж, дедушко, ноли в стары времена лучше было?
-- Не в пример... При покойном царе Озбяке6 нас, русских людей, никто не смел обижать: как он десять князей-ту наших сказнил в орде, так наши-те князья стали ниже травы, тише воды, да и дань-ту брали по-божески... А ноне с нас и рязанской князь кожу сдирает, и московской, и суждальской: станешь за Олега рязанского, Митрей московской зорит и пустошит, за суждальского станешь, пронской доезжает... Пропадай они пропадом!
И старик, казалось, весь погрузился в созерцание прошлого, когда жилось лучше, когда и царь Озбяк был могущественнее всех царей, и великие князья были тише воды, ниже травы, и солнышко грело жарче молодые кости, и небо было голубее, зелень зеленее... Он, казалось, и видел, и слышал это дорогое, незабываемое прошлое в чужой молодости, вот в этих звуках, что неслись с игрища... Все, все изменилось; не изменились одни старые игрища, не изменился голос величания Дид-Лада, величания, под которое когда-то и он, стар-престар человек, скакал молодыми босыми ногами, выслеживая свою зазнобушку, толстокосую и широкобедрую, в одной, в единой лишь срачице лебедь белую, младую Рогнедь-девку, которая так же, как вот и эти девки, своим лебединым гласом величала:
А мы дадим сто куниц, сто куниц,
Ой Дид-Ладо, сто куниц, сто куниц!
А он, ныне стар-престар человек, а тогда еще млад, русокудр Рогволодушко, своим зычныем голосом выгукивал своей Рогнеде-девке:
Не надоть нам сто куниц, сто куниц.
Ой Дид-Ладо, сто куниц, сто куниц!
А она, Рогнедь-девка, заплетаясь плетнем с другими девками, как свирель, свиристела:
А мы дадим семь вдовиц, семь вдовиц,
Ой Дид-Ладо, семь вдовиц, семь вдовиц!
А он, млад Рогволод-парень, с прочими парнями ответствовал:
Не надоть и ста вдовиц, ста вдовиц,
Ой Дид-Ладо, ста вдовиц, ста вдовиц!
Тогда Рогнедь-девка, подымая на Рогволода свои глаза, эки были зенки с поволокой, тихо выговаривала, маня к себе Рогволода:
А мы дадим девицу, девицу,
Ой Дид-Ладо, девицу, девицу.
И Рогволод, широко расставляя босые лапищи, медведем шел на Рогнедь и выговаривал:
Ох. надоть нам девицу, девицу, Ой Дид-Ладо, девицу, девицу!
Плетень девичий и плетень из парней совсем переплетались, и слышались возгласы то мужские, гогочущие, жеребячьи, то девичьи, лебединые:
-- А котору вам девицу? -- звенел лебединый голосок.
-- Доброгневу! Доброгневу! -- брало несколько глоток.
-- Прекрасу! Гориславу! -- перекрикивали их другие глотки.
-- Верхуславу! Милолику! Вышеславу! -- брали третьи, смотря по тому, какая кому девка нравилась.
-- Давай всех девок! Мы их всех...-- завершал здоровенный голосище широкоплечего, широколицего, почти без профиля парня, который, раскрыв мускулистые руки и растопырив толстые, как обрубки, пальцы, казалось, хотел заграбить под себя всех девок.-- Всех их!..
-- Любо! Любо! Ярополк правду говорит! Ай да Ярополкушко! Всех их! Всех! -- восторженно кричала вся мужская половина.
Но эти восторженные возгласы покрыты были мгновенно отчаянными раздирательными криками детей, которые, несколько в стороне, на возлесье, "играли в татар и в великих князей", заставляя меньших ребятишек и девочек кланяться "царю Мамаю", которого изображал из себя босой и без штанов Добрынька, шустрый черноголовый мальчуган, заставлявший потом своих "улусников" и полоняников кланяться калиновому "кусту".
-- Татары! Татары! -- кричали не своим голосом дети, стремглав несясь от лесу к селу, цепляясь друг за дружку, падая и снова отчаянно голося.-- Татары! Татаровя!
Действительно, из-за лесу показались характерные шапки золотоордынцев, синеордынцев, ясов и черкесов с саблями в руках и зубах, с арканами и луками за плечами. С страшным гиком и алалаканьем неслись они прямо на игрище, подняв высоко правые руки с арканами.
Как испуганное стадо, бросились врассыпную парни и девки, последние с страшным визгом, кто в село, к избам, кто мчался к лесу, кто прямо бросался в Оку и плыл на ту сторону.
Началась дикая ловля полоняников: кто скакал за убегающей девкой, кто пускал аркан вослед бегущему парню, и аркан, описывая в воздухе дугу и свистя, захлестывал шею бегущего, и тот со всего размаху падал навзничь, вскидывая к небу отчаянные руки; иной уже тащился на аркане, как сноп; другого страшная волосяная петля захлестнула в воде и тащила к берегу; тот отчаянно бился в реке и тонул; то там, то здесь извивалось на седле женское тело, болтались голые ноги и руки, развевались по ветру распущенные девичьи косы, жалобно выли детские и женские голоса, ревел скот, отгоняемый от села хищниками, голосили бабы, причитали старухи.
Зажженное с разных сторон Карачарово горело, как гигантская свеча, словно бы силясь лизнуть голубое небо своими огненными языками.
Вихрем налетевшие хищники вихрем и исчезали... Остававшиеся целыми и спасшиеся в лесу, в воде и по оврагам карачаровцы сходились к пылающему селу, отчаянно ломая руки и тщетно разыскивая тех, которые еще так недавно величали милосердого Дид-Ладу.
А те, кого оставшиеся искали,-- Доброгневы, Верхуславы, Гориславы, Прекрасы, Милолики, Переславы, Добрыни и Ярополки -- велись в далекий, неведомый край, в страшную, ненасытимую орду...
II. ЦАРЕВИЧ АРАПША И ПОРАЖЕНИЕ РУССКИХ ПРИ ПЬЯНЕ-РЕКЕ
Старый Рогволод, помнивший еще владычество над Русью грозного царя Узбека, был отчасти прав, говоря, что под прежними золотоордынскими царями Руси жилось легче, чем стало теперь, при Мамае. Все это произошло, можно сказать, на глазах старого Рогволода. Татары, а еще менее их цари, сами никогда не вмешивались в то, каким образом шла жизнь в покоренных ими улусах на святой Руси и что делали там их "улусники", великие и малые князья в своих уделах. Золотоордынские цари одно наблюдали: чтобы русские князья неукоснительно раз в год являлись в их ставку пред светлые очи царя для поклона и для поднесения раз положенной дани. Но едва какой-нибудь из князей забывал свой долг перед грозным властителем, как тотчас же из Орды являлись баскаки, темники и всякая темная сила и вооруженною рукою собирала дань, "взымала недоимку". Тем дело и кончалось. Но зло росло не в Орде, а в недрах самой русской земли. Царская власть, какую князья видели в Орде, стала прельщать и ослеплять их: им самим захотелось быть царями; а этого можно было достигнуть или утопивши других удельных князей клеветой перед царем Кипчака , или подольстившись к нему данью большею, чем давали другие князья, др}тие "улусники"...
И вот с этих пор, как заметил седой Рогволод, "стала стонать русская земля". Князья ссорились между собой из-за уделов, из-за более крупных ломтей русской земли, и ходили войною один на другого, воевали таким образом свою же, русскую землю, пустошили русские города и села. Грызясь друг с другом, они обирали свой народ как липку, лишь бы было чем выслужиться в Орде, поднести больший куш "владыке владык" и тем насолить князю-соседу. Тверской князь грызся с московским, московский с рязанским, рязанский с пронским, но более всех грыз соседей московский, который забирал силу, поняв ранее других, что сила в деньгах. А поняв это, он стал собирать дани втрое больше того, что давал в Орде, а остальное копил на черный день...
В ту пору, с которой начинается наш рассказ, Москва уже богаче стала всех своих со противников, и Твери, и Рязани, и Нижнего, и осилила всех их, а Орда после грозного Узбека стала понемногу расшатываться. Москва это видела и иногда показывала самой Орде, что не даст себя в обиду. Мало того, Москва успела побывать под стенами Казани и там показала свою силу. Это, по выражению старого Рогволода, "Москва показала Орде зубы"...
"Так надо эти зубы выбить",-- решил Мамай, ставший около этого времени царем в Орде8 и владыкою всей русской земли. Он так и сделал.
Сам Мамай пока не двигался с места, а послал наказать своих "рабов и улусников" царевича Арапшу, пришедшего к нему из Синей Орды с толпою хищников9. Хищники расселялись небольшими партиями по окраинам рязанской, муромской и нижегородской земли. Левым крылом они захватили Карачарово, Муром и с добычею поворотили к востоку, чтобы соединиться с главными силами Арапши, двигавшимися по направлению к Нижнему.
Весть о нашествии Арапши быстро пронеслась по нижегородской, суздальской и московской землям. Удельные князья этих областей поняли опасность и поспешили соединить свои рати, усилив их свежими дружинами. Союзные рати бодро шли навстречу врагу, помня, что они уже не раз в прежних стычках с татарами "давали сдачи" своим бритоголовым господам, а недавно и под самою Казанью "ратоборственно утерли пота за русскую землю". Рати двигались на полдень, по направлению к реке Пьяной, которой не должны были миновать "толпища" Арапши, следовавшие по возвышенному сырту от Волги, по сырту, составлявшему водораздел трех систем рек, Волги, Дона и Оки, и представлявшему наименее трудных переправ через реки, чего особенно не любили степные хищники. К московским и суздальским дружинам примкнули муромцы и карачаровцы, уцелевшие от последнего набега левого крыла "арапшатины", захватившей в Карачарове и в Муроме немалый полон девками, парнями и малыми детьми. Захвачен был и тот маленький, босоногий, еще "не доросший до портов" Добрынька, который на последнем игрище изображал из себя "царя Мамая" и заставлял своих босоногих сверстников и сверстниц, якобы "великих князей", кланяться и себе, и калиновому "кусту", вызывая тем неудержимый плач маленьких девочек, боявшихся, что в кусту сидит "бука", сам "дедушка леший".
Русские рати шли, по любимому тогдашнему выражению, "аки борове" -- словно лес, словно темный бор, а не как ошибочно переводил это выражение покойный историк, высокочтимый Сергей Михайлович Соловьев: "Точно боровы, кабаны"... нет, словно темный бор...
Рати перешли через Пьяну-реку: уже за "шеломянем" осталась русская земля. Начиналась земля мордовская. Наступал август10, самая жаркая пора, последние знойные дни лета. Рати двигаются тихо, с развалкою; да иначе нельзя, и невмоготу: солнце, поворотив с лета на зиму и как бы прощаясь с зеленью полей и лугов, с голубыми озерами и реками, с красно-желтыми песками из берегов и яруг, с темною зеленью лесов, печет и марит невыносимо. Птицы, что еще кое-где покрикивали и звенели в зелени дубрав, от жару и упеки попрятались в чащу и смолкли. Ратные кони, допекаемые жарой и удрученные тяжелыми боевыми доспехами, идут лениво, потряхивая головами и пофыркивая. И конникам жарко и душно: они едут, расстегнувши все петли, распахнувши охабни и сарафаны. Пешие рати, истомленные упекой, идут вразброд, словно стада с водопоев, раздетые до рубах и портов, босиком и с голыми большею частью руками: сулицы, копья, рогатины и стрелы с луками и колчанами свалены в обоз, на телеги, чтобы вольготнее было идти.
Гул, говор, ржание коней, да и то ленивое, скрип немазаных телег, и над всем этим пыль клубами так и стоит, лениво клубясь, не будучи относима ветром... Ветру нет, и ему жарко, и он устал дуть... Два-три стяга трепались в воздухе, блестели золотом шитья белых княгининых да боярышниных ручек, да и те уже не треплются, сложены в обоз.
-- Привал бы уж, могуты нет, братцы,-- слышатся усталые голоса.
-- Вон тамотка, где борочек зелен, добро бы...
-- Да и вода тамотка, братцы, ах!
-- Да то Пьяна-река, чу, лукою излучилась.
Слышны речи в передовом полку. Им отвечают на крыльях везде:
-- Привал! Любо! Любо!
Все оживились, куда и усталость девалась! Лошади весело поднимали головы и ржали словно наперебой одна другой. Ратники бросились к воде, на бегу срывая с себя рубахи, крестились и со всего размаху кидались в воду. Крик, смех, плеск воды, перебрасыванье шутками, стоном стонал весь излучистый берег речки, которая скоро совсем была запружена человеческими телами и, казалось, вышла из берега от этих масс брошенного в нее жаркого человеческого мяса... Самая вода, казалось, нагрелась этими жаркими телами и больше не холодила купающихся.
Выкупавшиеся спешили одеваться, прыгая и валяясь по примятой траве. Кто потерял рубаху, кто искал порты. Путались одеждой, отнимали друг у дружки -- тот кричит: "Не замай, мое!" Тот: "Ан мои порты, мой гашник!" -- "Врешь! Моя рубаха!" -- полетели в воздух крепкие слова, какие и татарину "неудобь есть глаголати"... "Да ты не лайся! Не крепи словесами!" -- "Я не креплю! Я не пес!" -- "Да мне что! Да я тебя растак!.."
-- Стой, братие, не лайся,-- усовещивает товарищей старый воин, благочестивый, расчесывая медным гребешком мокрые волосы.-- Аще который человек коего дни матерны излает, и тово дни уста его кровию закипят злого ради словесе и нечистого ради смрада, исходящего из уст...
-- Ну, пошел, святитель, плести "аще"! -- смеется молодежь.-- Поучи татаровей, как придут, а то еще!..
-- Аще, братие, великое слово, не смейся над ним, не лайся... Сия бо брань...
-- Сказывай! Слышали...
-- Се есть, братие, брань песья; псом бо дано лаяти. А в которое время человек матерно излает, и в то время небо и земля потрясается о таковом словеси...
-- Ан вон, чу, не потряслась, как Микитка тебе загнул.
К привалу между тем подоспел и обоз, нагруженный оружием, сулицами, рогатинами, копьями, стрелами, красными, как огонь, щитами, провиантом, бочонками с пивом, медами, зеленым и не зеленым винами для князей и воевод. Целый огромный табор образовался из обоза. Обозные распрягали лошадей, кричали, ругались, спеша скорее выкупаться и выкупать лошадей. Шатровая прислуга разбивала наскоро шатры для военачальников и бояр, которые также, томимые жаром, плескались в Пьяной, охлаждая свое боярское тело и выполаскивая свои бороды и головы от пыли и поту.
Из возов вытаскивались бочонки с прохладительными и горячительными напитками и подкатывались к разбитым шатрам. Вынимались дорожные погребцы с золотою и серебряною посудою для еды и питья, с чарами, стопами, кубками, ендовами, братинами.
Скоро все союзное воинство начало утешаться брашнами и питием. Простые ратники ели сухари и хлеб, заедая луком и огурцами, у кого таковые были, и запивая водой, брагой и зеленым вином. Бояре кушали кокурки, печеные яйца, всевозможные копченые и соленые полотки гусиные, утиные и лебединые. Тот поедал копченого куровя, тот баранью ногу, гложа прямо из рук, по-божески, и вытирая засаленные пальцы либо об ширинки, либо прямо об русы кудреюшки. Бояре кушали, распоясавшись, потому упека. Бог теплынью пожаловал. Петли у рубах и охабней отстегнуты, вольготно так, хорошо. А меды пьяные так и пенятся в рогах и чарах: рога и полные братины переходят из рук в руки, от одних жарких уст к другим боярским да княжеским устам. Хмель бьет в голову, вызывает хороборство, похвальбу, засучиванье рукавов.
-- Да мы-ста их, кобыльих детей! Мы им покажем, каковы суть ноне русичи хоробрые! -- похваляется молодой воевода, князь Иван Димитриевич, сын нижегородского князя Дмитрия Константиновича, тестя московского великого князя Димитрия Ивановича11.
-- Мы их, кобылятников, вспарим! Не то ныне времечко стало, что было, мы их, конеядцев! -- подбавлял жару московский воевода, засучивая рукава и рыгая на всю княжескую ставку.
-- Не устрашит ноне хоробрих русичей и сам Мамаишко, пес, а то на! Арапша, Арапшишко некий, синеордянин... Мы ноне и на Золотую Орду плевать хотели!
-- Нам ноне подавай семерых татаровей на единого русича!
-- Противу нас никто! Никто же на ны! С нами Порги-победоносец, вот кто!
В стороне от воеводских и боярских шатров, по берегу Пьяной, кучами сидели простые воины и также проклажались. Карачаровец Малюта рассказывал, как они с воеводою, с князем Димитрием Волынским, Казань добывали, как при этом на них "велбуды" ревели и как они тех "велбудов" не испужались. Один молодой воин, что звали Микиткой и что хитрец был всякое крепкое слово загнуть, сидел вместе с другими ратными под ракитовым кустом и лениво тянул, подперши щеку ладонью:
Ахти во Москве у нас, братцы, нездорово!
Заунывно в большой колокол звонили...
-- Полно выть! -- перебивал его другой ратный.-- И без твово вытья кручинно.
-- Что кручинно? Или по бабе? Так не спеть ли тебе про Чурилью-игуменью?
-- Так не ту завел? Не люба?-- дразнил его Микитка.-- Так може эту?
При старце было при Макарье,
Было беззаконство великое...
Старицы по кельям родильницы,
Черницы по дорогам разбойницы...
-- А в кое время кой человек что бологое поет, доброе, и в оно время анъдел ево радуетца, а бес плачет, а в кое время человек той похаб поет, и в то время аньдел, крылышками закрывшись, плачет, а бес скачет и руками плещет,-- ораторствовал старый благочестивый воин в назидание младым игрецам.
А младой игрец, как бы назло благочестивому, играя пальцами на губах, как на балалайке, затянул еще более разухабистую:
От обедни да к игумне.
От вечерни да в харчевню,
Всякой день он напиваетца,
В кабаке пьяной валяетца...
-- Ну, выходи, кто есть жив человек! Подавай мне татаровей поганых! Всех зашибу! -- хорохорился совсем уже опьяневший суздалец, поплевывая в ладоши и грозя неведомо кому.
-- Так их! Так жеребячьих сынов! -- подзадоривал Микитка.
-- Ай да богатырь! Ай да ратнище Игримище! Не спущай им, босым головам!
Вдруг с разных сторон послышалось дикое, неистовое гиканье, точно бы неслись откуда-то целые стада взбесившихся зверей, собак и волков. В воздухе засвистали и завыли стрелы, зазвенело оружие, заржали лошади. Облака пыли полузакрывали что-то страшное, темною тучею охватывавшее с трех сторон растерявшиеся русские рати.
-- Арапша! Арапша! -- пронеслись по всему стану испуганные крики.
Растерянные от неожиданности, обезумевшие от страха, пьяные и непьяные, кидались воины к обозу, ища своего оружия, спотыкаясь и падая. Испуганные кони неслись через стан к реке, опрокидывая все на пути -- шатры, телеги, бочонки с медами, мечущихся ратных.
А стрелы напирающего со всех сторон нежданного врага уже пронизывали шатры, впивались в землю, сбивали листья с деревьев, вонзались в беззащитное тело русичей, ранили и доводили до бешенства коней...
Татары уже тут, в самом стане. Князь Иван Димитриевич, наскоро облачившись в тяжелые боевые доспехи и ступив в стремена подведенного к нему коня, кричал, надрывая грудь, чтобы строились в ряды, подымали стяги... Напрасно! Голос его замирал в невообразимом гаме и реве нечеловеческих голосов и воплей...
Пошли в ход арканы, сабли, рукопашная свалка. Впереди татарского войска, на белом арабском коне, какой-то маленький, сухой, тщедушный и черный, как эфиоп, татарчонок дико визжал, отдавая приказания и сверкая в воздухе изогнутым клинком: это был сам Арапша-царевич, свирепый азиат, выросший на седле и вскормленный постоянною войною.
Русичи опрокинуты в воду... Как овцы, бросились они в реку, тонули, топили и давили друг дружку. Пьяна была скоро запружена русскими телами. Иные по этим телам перебирались на тот бок реки и спасались бегством...
Весь обоз, шатры, запасы, оружие, одежда -- все было во власти татар.
По ту сторону Пьяной, у самого берега, из помятой осоки блестел золоченый шлем над молодым мертвым лицом; молодой утопленник был военачальник злополучных русичей, князь Иван Димитриевич нижегородский.
Долго помнили потом русичи реку Пьяную.
III. РУССКИЕ ПОЛОНЯНИКИ В ОРДЕ
После несчастной для русских битвы на берегах реки Пьяной Арапша, опустошивши на сотни верст кругом города и села, с огромною добычею и полоном возвращался в Орду. Через земли мордовских князей, которые ему помогали, он вышел на Волгу и направился к малой столице ханов, к Укеку, стоявшему на возвышенном берегу этой реки, в двенадцати верстах ниже нынешнего Саратова.
В конце августа, когда загоны Арашпи приблизились к Укеку, погода стояла ясная, совершенно летняя, хотя уже без летнего зноя. Загоны следовали по возвышению, с которого глазам путника открывались виды на необозримое пространство. Полоняники и полонянки, которых было несколько сот, шли с обозом, а более слабые, особенно же молодые девушки и дети, были посажены на телеги, нагруженные добычею, или же на смирных вьючных лошадей. Пешие шли сворами, навязанные на длинные канаты, и только некоторые из них, более беспокойные и сильные, были прикованы к телегам или скованы попарно ручными и ножными кандалами. На одной стороне шли рядом с телегою знакомые уже нам карачаровцы, которых татары захватили на игрище в самый разгар величаний таинственного Дид-Лада. Ражий, здоровенный детина, которого называли Ярополкушкой и который за "выкуп коней", "потоптавших просо", требовал не одну "девицу", а "всех девок", был прикован к тележной оглобле и шел, словно продажный жеребец в легкой пристяжке, без хомута.
Рядом с ним шла большекосая и полногрудая Доброгнева, карачаровская красавица, босая, как была и дома, и с каменными пестрыми бусами на загорелой шее. Хоть татары иногда и отгоняли ее от прикованного молодца, отводили в другую свору полоняников, но она от этого так худела и спадала с тела, что ее опять, как телку к корове, подпускали к Ярополку, и она опять полнела и здоровела. Тут же шли и другие карачаровские девки -- Горислава, Прекраса, Верхуслава. Маленький Добрынька, что еще недавно выдавал себя за Мамая, не мог выносить долгого пути в орду и потому был посажен татарами на телегу в виде погонщика.
Полоняники поражены были видом, который развернулся перед их глазами с нагорного берега реки, никогда ими не виданной. Прямо перед ними -- город, обнесенный высокими зубчатыми стенами. Это Укек, от которого в настоящее время уцелели только кучи мусора. На поворотах стен возвышаются остроконечные башни. В разных местах торчат тонкие иглы минаретов. Чем-то сказочным вставал перед глазами изумленных полоняников этот город, в котором не было ничего похожего на то, что доселе ими было видано. Казалось, что не люди там живут, а что-то тоже сказочное: змеи-горынычи, стерегущие прекрасных полонянок, бабы-яги, летающие в ступах, или соловьи-разбойники.
А там далее -- широкая, как море, река. Не видать ни начала, откуда она несет целое море воды, ни конца, к которому стремится эта голубая вода. Там и сям виднеются плывущие суда.
-- Ока-матушка! Родненька! -- невольно вырвалось из груди Доброгневы.
-- Не Ока это, Гневынька,-- печально покачал головой прикованный к оглобле молодец.
-- Не Ока, баишь? -- удивилась Доброгнева.
-- Не Ока, Ока у нас, в Карачарове... А это, поди, Дунай...
-- Что в песне-то поется?
-- Он, Гневынька.
И оба замолчали в тяжелом безнадежном сознании, что их загнали на край света, к песенному тихому Дунаю да к морю Хвалынскому. А за этим Дунаем виднеется бесконечная степная даль, которая сходится с концом света и на которую опустилось краем голубое небо.
В это время впереди показался обоз из нескольких колымаг, крытых и некрытых. Новый обоз пересекал путь, по которому следовали полоняники. В колымагах и около них виднелись черные фигуры с черными шапочками и покрывалами на головах, напоминавшие монахов.
Татары, сопровождавшие полоняников, с криками и высвистами обскакали обоз со всех сторон, по-видимому требуя, чтоб обоз остановился. Он действительно тотчас же остановился. Некоторые из черных фигур перекрестились.
-- И то наши: не то попы, не то чернецы, Микола Угодник!-- удивился и прикованный малый.
-- Чернецы, чернецы и есть! Матушки.
И полоняники толпою сунулись к обозу, обступили его, несмотря на татарские нагайки, которыми отгоняли любопытных от колымаг.
Подскакал и Арапша на своем белом аргамаке. Слышались крики, вопросы. Из передней, самой обширной и богато убранной колымаги, поддерживаемый чернецами, вышел высокий старик в белом клобуке и с золотым крестом на груди. В руке у него был посох. Седая длинная борода, старческий вид и кроткие, проникающие в душу глаза внушали, по-видимому, страх и почтение самим татарам.
-- Мир вам, Людие, чада единого Бога!-- кротко произнес старик, благословляя на все стороны.
Арапша, приподнявшись на седле всею своею тщедушною фигурою, сказал что-то стоявшему рядом с ним всаднику в богатом татарском одеянии. Тот кивнул головой, на которой красовалась зеленая чалма.
-- Ты кто еси, старче? -- спросила зеленая чалма с горловым татарским выговором.
-- Аз есми Михайло, божиею милостию и ярлыком Атюляка-царя, митрополит киевский и всея Руси,-- отвечал старик.
Зеленая чалма передала эти слова Арапше. Арапша снова сказал что-то чалме.
-- А где твой ярлык Атюляка-царя? -- спросила чалма.
Митрополит распахнул свою черную мантию, под которой висел у него на груди складной образ, украшенный дорогими камнями, и, раскрыв складень, достал оттуда сложенную вчетверо бумагу.
-- Се ярлык Атюляка-царя,-- сказал он, подавая бумагу зеленой чалме.
Чалма взяла бумагу, бережно развернула ее и, показав Арапше, тихо пояснила: "Тамга -- салгат -- карапчи..." Арапша кивнул головой и опять что-то промолвил.
-- "Бессмертного Бога силою и величеством,-- громко читала ярлык зеленая чалма,-- из дед, из прадед, от первых царей и от отец наших, Атюляк-царь слово рек, Мамаевою мыслию дядиною".
При словах "Атюляк" и "Мамай" Арапша прикасался пальцами ко лбу и прижимал ладонь к тому месту, где у него должно бы было быть сердце.
-- "Ординским и улусным всем и ратным князем,-- продолжала зеленая чалма,-- и волостным дорогам и князем, писцем и таможником, и побережником, и мимохожим послом, и сокольником, и пардусником, и бураложником, и сотником, и заставщиком, и лодейником, или кто на каково дело ни пойдет, и многим людем. От первых царей при Чингис-царь, и по нем иные цари, Азиз и Бердибек, и тии жаловали церковных людей, а они за них молились. И весь чин поповский, и всии церковнии людии, не токмо жаловали их, какова дань ни буди, или какая пошлина, или которые доходы, или заказы, или работы, или кормы, ино тем церковным людем ни видити, ни слышати того не надобь, чтоб во упокой Бога молили и молитву за них воздавали Богу..."
Арапша прервал чтение, взял из рук читающего ярлык и стал его рассматривать: посмотрел на "алую" тамгу, оборотив ее, взглянул на шнурок и, снова приложив руку ко лбу и к сердцу, подал бумагу митрополиту.
-- Велик ярлык,-- улыбнулась зеленая чалма,-- и ала тамга есть... Дан ярлык не заячьего, а овечьего лета, дарыка в семьсот осьмое лето... Хорош ярлык, крепка... А куда, старче святой, едешь? -- спросила чалма.
-- Из Орды в Киев, на свой стол,-- отвечал митрополит, пряча ярлык в складни.
-- С Богом, старче.
Арапша ударил в ладоши. Стоявший за ним татарин затрубил в рог, и Арапша вместе с зеленой чалмой поехали далее к Укеку.
Полоняники бросились к митрополиту целовать руки. Женщины и дети плакали. Старик усердно крестил их, поднимая к небу глаза, на которых тоже блистали слезы.
-- Не плачьте, дети... Молитесь Богу единому в троице, той освободит вы из пленения,-- говорил он, усаживаясь в свою колымагу.
-- Молись за нас, святой митрополит! -- слышались другие голоса полоняников.
-- Буду, буду молиться о страждущих, плененных, буду, детки мои! -- говорил старик, осеняя крестом толпившихся около колымаги злополучных соотечественников.
Опять затрубили рога, послышались татарские возгласы, удары нагаек... Все двинулось в путь, и колымаги, и телеги с черными фигурами скоро скрылись из вида.
Встреча полоняников с своими черными соотечественниками была так неожиданна и так глубоко поразила их, была притом так кратковременна, что им казалось, будто они все это видели во сне в этом заколдованном царстве змея-горынчища. А вот и его город за высокими стенами, город Укек... С испугом глядят на него карачаровцы, крестятся со страху... Что-то еще будет с ними? Куда-то еще погонят их?
-- Я убегу, как только откуют меня,-- сказал вдруг Ярополк, глядя на укекские стены.
Доброгнева с боязнью и тоской посмотрела на него.
-- Дорогу я помню, найду... все степью да междулесьем,-- продолжал как бы про себя прикованный.
-- А я-то... что со мною будет? -- с испугом спросила Доброгнева.
-- И ты, Гневынька, со мною,-- успокоил он ее.
Но полоняников не вогнали в город, а расположили на берегу Волги, вдоль городских стен.
Едва в городе узнали о пришествии загонов с добычею и полоном, как кучи татар и татарчат высыпали на берег поглазеть на полоняников. Татары рассматривали их, приценивались, иногда плотоядно посматривали на девушек. Татарчата прыгали около них, пели, дразнились, высовывали языки.
Между тем на берегу реки уже готовились лодки для перевоза полоняников на ту сторону Волги: одна часть их должна была идти к Сараю тою стороною Волги, луговою, а другая -- нагорною. Карачаровцы оказались в числе той половины, которая должна была переправиться за Волгу.
Все это было так скоро сделано, что полоняники разных городов и сел, успевшие за дорогу перезнакомиться и привыкнуть друг к дружке, теперь не могли проститься порядком, как очутились уж в больших плоскодонных лодках. Поднялся плач и с той, и с другой стороны. Пошли гулять по спинам несчастных татарские нагайки.
Но вот лодки отчалили. Татары-гребцы налегли на весла, и лодки быстро удалялись от берега.
Вдруг на одной из лодок послышался отчаянный крик, и что-то белое, мелькнув перед глазами, бултыхнуло в воду.
-- Матушки! Кто-то в воду кинулся! Богородица, спаси!
-- Верхуслава! Верхуславушка кинулася!
Некоторые из лодок приостановились и ждали. На том месте, где исчезла под водою молодая полоняночка, выходили из воды пузыри, отходя все далее и далее вниз по течению.
Наконец, далеко ниже лодок, что-то вынырнуло из воды. Показалась рука, мелькнула голова.