Модестов Василий Иванович
Марк Аврелий и новая религия

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   

МАРКЪ АВРЕЛІЙ И НОВАЯ РЕЛИГІЯ.

   Въ апрѣлѣ 1880 года, членъ Французской академіи Эрнестъ Ренанъ читалъ публичныя лекціи въ Лондонѣ. Предметомъ этихъ лекцій было первоначальное христіанство въ Римѣ. Началъ ихъ Ренанъ съ вопроса о томъ, въ какомъ смыслѣ христіанство можно считать римскимъ дѣломъ, затѣмъ перешелъ къ преданіямъ о пребываніи въ столицѣ римской имперіи апостоловъ Петра и Павла, говорилъ о Римѣ, какъ о центрѣ образованія церковной власти и, наконецъ, о Римѣ, какъ о столицѣ католичества. Показать значеніе Рима въ исторіи зарожденія и образованія христіанской церкви и было цѣлью, для которой знаменитый Французскій ученый былъ приглашенъ въ столицу Великобританіи Гиббертовымъ заведеніемъ для публичныхъ чтеній о религіозныхъ вопросахъ. Но черезъ два дня послѣ своей послѣдней лекціи въ этомъ прекрасномъ учрежденіи, Ренанъ снова явился на трибунѣ передъ англійскою публикой и на этотъ разъ уже не въ Гиббертовомъ заведеніи, а въ королевскомъ институтѣ, въ которомъ избранная публика уже привыкла видѣть передъ собой то того, то другаго изъ наиболѣе громкихъ представителей европейской науки. Темой для этой лекціи онъ избралъ Марка Аврелія.
   Тотъ, кто слушалъ или читалъ {Лекціи свои Ренанъ, вскорѣ послѣ ихъ произнесенія, издалъ въ Парижѣ подъ заглавіемъ: Conférences d'Angleterre. Rome et le christianisme. Marc-Aurèle. Paris, 1880.} эту увлекательную рѣчь о благороднѣйшемъ по чувствамъ и возвышеннѣйшемъ по уму и характеру римскомъ императорѣ, не могъ оставаться равнодушнымъ при появленіи въ свѣтъ уже не простой лекціи, а цѣлаго тома изслѣдованія, посвященнаго времени, мыслямъ и дѣятельности Марка Аврелія. Томъ этотъ, заключающій собой рядъ трудовъ знаменитаго писателя о первоначальной исторіи христіанства, вышелъ въ концѣ 1881 года и носитъ заглавіе; "Маркъ Аврелій и конецъ древняго міра" (Marc-Aurèle et la fin du inonde antique).
   Хорошая книга въ наши дни составляетъ ничѣмъ не замѣнимое удовольствіе. Хорошею же книгой мы называемъ не только такую, которая насъ чему-нибудь научаетъ, обогащаетъ свѣдѣніями, но и такую, которая возбуждаетъ въ насъ хорошія чувства, заставляетъ возноситься мыслію къ идеаламъ человѣческой жизни, обращается къ лучшей сторонѣ нашей природы, поднимаетъ въ насъ вѣру въ благородное призваніе человѣка, доставляетъ нашей душѣ бодрость и даетъ толчокъ нашему самоусовершенствованію. Имѣть возможность уйти хоть на время отъ созерцанія окружающей насъ вакханаліи дикихъ или подлыхъ страстей, безпрепятственно разыгрывающихся на нашихъ глазахъ и въ жизни,и въ печати, отъ созерцанія постоянныхъ оскорбленій всего того, что до сихъ поръ составляло лучшую нашу вѣру и надежду, отъ этого оглушающаго призыва къ стаднымъ свойствамъ нашей натуры, отъ этого прославленія холопства, какъ гражданской доблести, отъ этого циническаго отрицанія правъ человѣка на достойное существованіе -- какое благо, какая отрада въ нашей безотрадной жизни! А новая книга Ренана именно такова, что, читая ее, мы невольно поднимаемся надъ засасывающею насъ тиной современной дѣйствительности и, слѣдя за ходомъ колоссальнаго переворота, совершающагося предъ нашими глазами на сценѣ всемірной исторіи, задумываемся надъ высшими задачами и цѣлями человѣческаго существованія.
   Новая книга Ренана переноситъ насъ во второе столѣтіе христіанской эры, когда, въ виду явно убывающаго античнаго духа, видимо возростало и укрѣплялось на всемъ пространствѣ греко-римскаго міра новое ученіе, отвергавшее современное общество и всѣ тѣ основы, на которыхъ это послѣднее покоилось. Оно отвергало всѣ, безъ исключенія, до тѣхъ поръ существовавшія религіи, отвергало языческое государство съ его учрежденіями, отвергало науку, философію, искусство, установившіяся формы общественной жизни. Греко-римское общество, сильное многовѣковой культурой, плодами давно созрѣвшей образованности, начинало уже, хотя и смутно, чувствовать врага, и въ лицѣ государственной власти стало употреблять энергическія усилія для борьбы съ распространеніемъ христіанства, какъ противогосударственной секты. Но врагъ гонимый, преслѣдуемый, заточаемый, пытаемый огнемъ и желѣзомъ, бросаемый на растерзаніе звѣрямъ, распинаемый на крестѣ, обезглавливаемый, не уступалъ. Онъ росъ и множился, все болѣе и болѣе захватывая римскія провинціи, болѣе многочисленный на Востокѣ, въ Малой Азіи, менѣе сильный на европейскомъ Западѣ, но уже прочно утвердившійся въ Африкѣ, въ то время сильно тронутой латинскою образованностью. Время могущества его еще не пришло: противъ него въ то время стояли не только судъ, пытка и казнь, но еще болѣе стояла наука, философская мысль, такъ называемая эллинская мудрость, общественное и литературное развитіе. Новое ученіе, подкапывавшее существующій порядокъ въ его основаніяхъ, общественныхъ, религіозныхъ и нравственныхъ, находило себѣ послѣдователей преимущественно среди городской разноплеменной черни большихъ центровъ населенія, въ войскѣ, гдѣ совокупная жизнь облегчала пропаганду, среди вольноотпущенниковъ и рабовъ, среди всякаго рода страждущихъ и угнетенныхъ въ народной массѣ; но оно почти совсѣмъ не имѣло доступа въ среду людей образованныхъ, богатыхъ и съ*виднымъ положеніемъ въ обществѣ. Придетъ время, оно сломитъ гордыню мудрыхъ и сильныхъ міра сего; но въ ту эпоху, которую мы имѣемъ теперь въ виду, мысль о такомъ исходѣ борьбы новаго ученія съ старымъ строемъ общественной, умственной и нравственной жизни казалась безразсудною.
   Какая это должна быть интересная эпоха! И дѣйствительно, ничего болѣе многозначительнаго и поучительнаго еще не представляла исторія. Передъ нашими глазами явно совершается переломъ въ исторіи человѣчества; идетъ рѣшительный бой между двумя мірами, старымъ и новымъ, между двумя идеалами, между двумя историческими циклами. Исходъ этого необыкновеннаго боя намъ извѣстенъ; но онъ не былъ извѣстенъ ни современникамъ Марка Аврелія, ни самому императору, про котораго обыкновенно говорятъ, что съ нимъ взошла на престолъ человѣческая мудрость. Въ этой неизвѣстности, уже стучащагося въ двери, будущаго заключается трагизмъ положенія древняго общества, которое и не подозрѣвало, что оно роковымъ образомъ идетъ къ гибели и черезъ два -- три поколѣнія должно уступить торжество тому началу, которое оно думало стереть съ лица земли пытками и мученіями.
   Для того, чтобы изобразить со всею живостью трагизмъ этой эпохи, чтобы представить въ ясномъ видѣ перипетіи борьбы двухъ противоположныхъ началъ, двухъ не признающихъ другъ друга обществъ, двухъ различныхъ культуръ, двухъ міровъ, изъ которыхъ одному предстояло погибнуть, а другому -- водворить на землѣ свое господство, требовалась рука такого мастера, какъ знаменитый авторъ цѣлаго ряда трудовъ о начаткахъ христіанства. Не мало было сочиненій, изображавшихъ борьбу христіанства съ язычествомъ, и сочиненій превосходныхъ, авторамъ которыхъ нельзя отказать ни въ солидной учености, ни въ искусствѣ изложенія: даже за нѣсколько мѣсяцевъ до появленія книги Ренана вышелъ въ свѣтъ въ Германіи прекрасный трудъ недавно умершаго гессенскаго профессора, Теодора Кейма {Rom und das Christenthum. Eine Darstellung des Kampfes etc. von Theodor Keim, herausgegeben von H. Ziegler. Berlin, 1881.}, появленіе котораго нельзя не привѣтствовать съ искреннимъ удовольствіемъ. Но обыкновенно подобныя сочиненія носятъ богословскій характеръ и рѣдко становятся на такую точку зрѣнія, при которой нѣтъ нужды жертвовать исторіей и которая дѣлаетъ судьбы религіозныхъ вѣрованій необыкновенно привлекательными для изученія. Книга Ренана, которою онъ заканчиваетъ свой двадцатилѣтній трудъ по первоначальной исторіи христіанства, отличается именно этимъ, такъ сказать, общественно-историческимъ характеромъ, и въ этомъ смыслѣ столько-же интересна, сколько и поучительна. Живое представленіе духовной жизни эпохи, проницательный умъ, тонкое пониманіе психологическихъ мотивовъ, блестящійстиль, всюду разлитое гуманное чувство, это высокое уваженіе къ человѣку, его горю и страданіямъ, это твердое признаніе за нимъ правъ на духовную свободу,-- всѣ тѣ качества, которыми обыкновенно блистаетъ Ренанъ въ своихъ произведеніяхъ, присущи и настоящему его труду въ самой высокой степени.
   Второе столѣтіе нашей эры имѣетъ въ исторіи римской имперіи ту особенность, что черезъ него проходитъ рядъ слѣдовавшихъ другъ за другомъ хорошихъ государей, доставившихъ римскому обществу болѣе восьмидесяти лѣтъ спокойствія и, вообще говоря, кроткаго и справедливаго управленія^ Рядъ этихъ государей начинается, въ концѣ перваго столѣтія, Первой, усыновившимъ Траяна, и оканчивается Маркомъ Авреліемъ (96--180 по P. X.). Ни одинъ изъ этихъ императоровъ не наслѣдовалъ другому по крови; напротивъ, всѣ они были усыновлены одинъ другимъ за личныя качества и дѣлались государями, какъ справедливо замѣчаетъ Ренанъ, не потому, что искали этой чести, не потому, что обязаны были этимъ рожденію или какому нибудь отвлеченному праву, а потому, что были того достойны и оправдывали свое званіе заслугами и образомъ жизни. Этотъ счастливый въ исторіи римской имперіи періодъ названъ былъ вѣкомъ Антониновъ, по двумъ наиболѣе выдающимся его представителямъ -- Антонину Пію (138--161) и Марку Аврелію (161--180), прозванному философомъ. Въ лицѣ перваго, какъ принято выражаться у историковъ, возсѣдала на престолѣ добродѣтель, а въ лицѣ послѣдняго -- мудрость, которую, впрочемъ, древніе объединяли съ добродѣтелью. Знаменитѣйшимъ изъ нихъ былъ, безспорно, Маркъ Аврелій, называющійся иначе Антониномъ философомъ. Нельзя сказать, чтобы онъ, какъ человѣкъ и какъ правитель государства, былъ лучше своего предшественника, которому исторія не можетъ сдѣлать никакого упрека, но онъ имѣетъ передъ нимъ то преимущество, что оставилъ послѣ себя книгу, которую нельзя не считать одною изъ лучшихъ книгъ, завѣщанныхъ намъ древностью.
   Въ этой книгѣ, писанной по-гречески и носящей заглавіе, которое по русски лучше всего передать словомъ "Размышленія" {Греческое заглавіе этого сочиненія: Τὰ εἰς ἑαυτὸν.}, мы видимъ стоическаго философа, повѣряющаго самому себѣ свои мысли, оцѣнивающаго свои поступки и постоянно занятаго мыслію о самосовершенствованіи. Она даетъ намъ понять лучше, чѣмъ что-либо другое, до какой высоты нравственныхъ принциповъ дошелъ древній міръ въ ученіи стоической философіи, уже потерявшей въ это время не только свою школьную суровость, какую она имѣла въ рукахъ своихъ греческихъ основателей: Зенона, Клеанѳа и Хризиппа, но и ту, съ какою она является въ первомъ столѣтіи нашей эры въ Римѣ, въ сочиненіяхъ Сенеки. На каждомъ шагу мы встрѣчаемъ въ этихъ мысляхъ, которыя философъ-императоръ обращаетъ ежедневно къ самому себѣ, уваженіе къ людямъ, строгость къ своимъ поступкамъ, напоминаніе о долгѣ, презрѣніе къ пустой славѣ и къ бреннымъ благамъ міра сего, поощреніе себя къ добру, къ справедливости, къ терпѣнію, къ мужественному человѣколюбію. Философъ-императоръ возвышается даже до прощенія врагамъ, до забвенія обидъ, почти до христіанскаго самоотверженія.
   Еслибъ мы вздумали ближе познакомить читателей съ содержаніемъ "Размышленій" Марка Аврелія, дѣлая изъ нихъ выписки лучшихъ мѣстъ, то нашимъ выпискамъ не было-бы конца: такъ интересна нравственная сторона философскаго ученія, какое исповѣдывалъ римскій императоръ наравнѣ съ своими лучшими современниками! Привести, однако, нѣсколько мѣстъ мы считаемъ теперь же необходимымъ, для ближайшаго знакомства съ лицомъ, которому Ренанъ посвящаетъ свое сочиненіе. Беремъ ихъ почти на удачу.
   "Не считай никогда полезнымъ для себя того, что тебя со временемъ заставитъ нарушить данное слово, потерять уваженіе къ себѣ, ненавидѣть, кляузничать, подозрѣвать, злословить, притворяться; не желай никогда ничего такого, что нужно было бы скрывать за стѣнами или за покровами". (III, 1).
   "Если ты можешь -- разсуждаетъ съ собой императоръ о врагахъ -- исправь ихъ; если же нѣтъ, то помни, что для приложенія къ нимъ тебѣ и дана благосклонность. Къ нимъ милостивы сами боги, которые -- такъ велика ихъ благость!-- помогаютъ имъ пріобрѣтать здоровье, богатство, славу. Ты можешь поступать, какъ боги, или скажи мнѣ, что тебѣ въ этомъ служитъ препятствіемъ?" (IX, 11).
   "Украшай себя простотой, скромностью, равнодушіемъ къ тому, что занимаетъ середину между добродѣтелью и порокомъ. Люби родъ человѣческій, повинуйся Богу; Богъ, какъ говоритъ поэтъ, все совершаетъ по законамъ". (VII, 31).
   "Часто размышляй о быстротѣ, съ какою уносится и исчезаетъ все, что существуетъ, и все, что проходитъ въ мірѣ. Вещественная природа, какъ рѣка, находится въ безпрерывномъ теченіи. Въ постоянныхъ измѣненіяхъ и проявляются дѣйствія природы, по безконечнымъ превращеніямъ познаются дѣйствующія причины. Нѣтъ почти ничего постояннаго. Оглянись на ту безконечную бездну времени, котораго уже нѣтъ болѣе, и на будущее, въ которомъ все исчезаетъ. Не безуменъ ли, поэтому, тотъ, кто по поводу такихъ вещей предается тщеславію или мучится, или предается скорби, словно онѣ могутъ, хотя бы на короткое время, быть причиной безпокойства"? (V, 23).
   "Берегись впасть въ пороки кесарей (т. е. Тиберія, Калигулы, Клавдія, Нерона)... Сохраняй себя простымъ, добрымъ, чистымъ, серьезнымъ, врагомъ пышности, другомъ справедливости, богопочтительнымъ, благосклоннымъ, человѣчнымъ, твердымъ въ исполненіи своихъ обязанностей. Употребляй всѣ усилія къ тому, чтобы оставаться такимъ, какимъ тебя хотѣла сдѣлать философія. Почитай боговъ, бодрствуй надъ сохраненіемъ людей. Жизнь коротка: единственный плодъ земнаго существованія состоитъ въ томъ, чтобы поддержать нашу душу въ священномъ настроеніи, совершать дѣла, полезныя обществу. Дѣйствуй всегда, какъ ученикъ Антонина {Антонина Пія, предшественника и усыновителя Марка Аврелія.}. Припоминай себѣ его постоянство въ исполненіи предписаній разума, его благочестіе, ясность его лица, его чрезвычайную кротость, его презрѣніе къ суетной славѣ, его стараніе проникнуть въ смыслъ вещей; помышляй о томъ, что онъ не предпринималъ ничего безъ предварительнаго строгаго изслѣдованія и надлежащаго уразумѣнія. Онъ выносилъ несправедливые упреки безъ всякаго осужденія; онъ ничего не дѣлалъ необдуманно; онъ не слушалъ доносчиковъ; внимательно изслѣдовалъ нравы и поступки; не былъ ни злорѣчивымъ, ни боязливымъ, ни подозрительнымъ, ни софистомъ. Онъ довольствовался малымъ: таковы были его жилище, его постель, его одежда, его пища, домашняя прислуга. Онъ любилъ трудъ; его долготерпѣніе было чрезмѣрно; онъ жилъ трезво... Припоминай, какъ его дружба была ровна и постоянна, съ какой добротой онъ выносилъ юткрытое противорѣчіе своимъ собственнымъ мнѣніямъ, какъ онъ радовался, если кто судилъ лучше, чѣмъ онъ; какъ, наконецъ, его благочестіе не заключало въ себѣ ничего суевѣрнаго". (VI, 30).
   "Помышляй въ каждый часъ дня, что тебѣ слѣдуетъ во всѣхъ твоихъ дѣйствіяхъ обнаруживать характеръ твердый, какъ подобаетъ римлянину и человѣку, серьезность, которая никогда себѣ не измѣняетъ, но и не заключаетъ въ себѣ аффектаціи, сердце, любящее свободу и справедливость. Освободи свою душу отъ всякой другой мысли; ты ее освободишь, если ты будешь разсматривать каждый изъ своихъ поступковъ, какъ послѣдній въ твоей жизни, если ты будешь дѣйствовать безъ опрометчивости, безъ всякой страсти, отнимающей власть у разума, безъ притворства, безъ самолюбія и съ покорностью велѣніямъ судьбы. Видишь-ли, какъ немногочисленны заповѣди, соблюденія которыхъ достаточно для того, чтобы обезпечить нашему существованію мирное теченіе и божеское благополучіе"? (II, 5).
   Никто не станетъ спорить, что въ мысляхъ Марка Аврелія разбросанныхъ въ 12-ти" книгахъ, замѣчаются перлы чистой и самой высокой нравственности, и притомъ нравственности не отвлеченной, не книжной, а дѣйствующей въ жизни или, по крайней мѣрѣ, обязательной для человѣка, желающаго исполнить свое назначеніе, для человѣка просвѣщеннаго и способнаго размышлять о природѣ видимой и невидимой или, по древнему, для философн. Эти возвышенныя правила жизни, правила чистотыя святости помысловъ не заключаютъ въ себѣ ничего догматическаго, ничего такого, что говорило бы о ихъ внѣшнемъ, не зависящемъ отъ развитія человѣческаго разума, существованіи. Они -- плодъ человѣческой мысли и изученія, плодъ человѣческой мудрости. Въ настоящемъ случаѣ ихъ исповѣдуетъ не философъ по ремеслу, не софистъ, проповѣдующій ученіе о благоразумной, согласной и счастливой жизни случайной толпѣ или избранной публикѣ, а человѣкъ, говорящій съ самимъ собою, въ ночной тишинѣ, не имѣя предъ собой никакого свидѣтеля, кромѣ своей совѣсти. Это такая-же искренняя сердечная исповѣдь, какъ и та, какую оставилъ намъ блажен. Августинъ, писавшій уже подъ другимъ, христіанскимъ угломъ зрѣнія. Но это исповѣдь человѣка, стремящагося къ совершенству не во имя требованій положительной религіи, не въ виду наградъ, уготованныхъ праведникамъ въ ученіи христіанства, а во имя требованій разума, но имя достоинства человѣческой природы, чувствующей въ себѣ потребность самосовершенствованія, приближенія къ Божеству, какъ разумному началу, дѣйствующему во всей природѣ, тому началу, которое, среди постояннаго измѣненія всѣхъ вещей, остается вѣчнымъ и къ которому принадлежитъ душа человѣческая.
   "Размышленія" необходимо являются исходнымъ пунктомъ, коль скоро заходитъ рѣчь о Маркѣ Авреліи. Въ нихъ ярче и ближе всего виденъ человѣкъ, который можетъ служить образцомъ лучшихъ людей своего времени, столь важнаго въ римской исторіи, роковаго въ исторіи человѣчества. Еслибъ "Размышленія" были произведеніемъ одного изъ обыкновенныхъ римскихъ писателей, они и тогда имѣли бы значеніе драгоцѣннаго литературнаго памятника, съ которымъ, по важности содержанія и въ особенности нравственнаго духа, нейдетъ въ сравненіе ни одно явленіе тогдашней римской литературы. Но значеніе ихъ увеличивается въ десять разъ, когда мы знаемъ, что авторъ ихъ императоръ, что онъ былъ лицомъ, въ рукахъ котораго сосредоточивались, въ теченіе почти двухъ десятилѣтій, судьбы міра. Исторія не представляетъ другаго примѣра государя, который былъ бы не только просвѣщеннѣйшимъ человѣкомъ своего времени, но и живымъ образцомъ высокой нравственной чистоты, неусыпнаго стремленія къ совершенству на пути идеальной добродѣтели. Правда, встрѣчаясь съ такимъ необыкновеннымъ фактомъ, мы по неволѣ задумываемся, зная, что даже и управленіе мудрѣйшаго и добродѣтельнѣйшаго изъ государей не спасло римскую имперію и древняго общества отъ разложенія, и что, напротивъ, это разложеніе пошло съ особенной силой непосредственно послѣ его смерти, какъ будто оно было подготовлено его правленіемъ. Но въ томъ-то и заключается особенный интересъ втораго вѣка нашей эры и въ особенности времени Марка Аврелія, что здѣсь мы воочію видимъ, какъ мало обнаруживаютъ вліянія на ходъ судебъ человѣчества отдѣльныя личности, какъ неумолимо въ общественной жизни дѣйствіе историческаго закона и какъ самые мудрые люди, не понимая этого закона, дѣйствуютъ наперекоръ ему и тѣмъ какъ бы ускоряютъ его шествіе иди, по крайней мѣрѣ, дѣлаютъ это шествіе болѣе бурнымъ и рѣшительнымъ.
   "Никогда до того времени не было видана, чтобъ задача счастія человѣчества преслѣдовалась съ такою послѣдовательностью и рѣшительностью. Осуществленъ былъ идеалъ Платона: міръ управлялся философами". Такими словами начинаетъ Ренанъ третью главу своего сочиненія, носящую у него заглавіе "Царство философовъ". Время управленія Марка Аврелія было на самомъ дѣлѣ временемъ такого царства. Никогда этотъ классъ людей, столь малочисленный въ римской имперіи не былъ въ такой чести, не имѣлъ такого вліянія на дѣла государственныя, какъ въ это, единственное въ своемъ родѣ, время римской имперіи. Маркъ Аврелій, съ дѣтства обнаруживавшій склонность къ изученію мудрости, воспитанный лучшими ея представителями, теперь былъ буквально окруженъ философами, которые со всѣхъ странъ міра стекались въ столицу имперіи и находили ласковый пріемъ со стороны мудраго государя. Онъ надѣлялъ ихъ почетными должностями, назначалъ имъ пенсіи, что впрочемъ дѣлалъ и его предшественникъ, и не зналъ, повидимому, высшаго удовольствія, какъ находиться въ обществѣ разныхъ стоиковъ, перипететиковъ и тому подобныхъ бородатыхъ людей, которые уже своею внѣшностью старались доказывать серьезность своего взгляда на жизнь, нерѣдко, впрочемъ, прикрывая ветхимъ плащемъ и равнодушіемъ къ опрятности порочныя наклонности и настоящее шарлатанство. Но никакіе недостатки отдѣльныхъ лицъ., никакія насмѣшки, сыпавшіяся на императора со стороны свѣтскихъ людей, не исключая и членовъ его собственнаго семейства, нимало не искореняли въ немъ уваженія къ проповѣдникамъ мудрости и даже къ людямъ, старавшимся лишь походить на нихъ. Особенную же нѣжность и любовь чувствовалъ императоръ къ своимъ бывшимъ наставникамъ, а между ними болѣе всего къ стоику Юнію Рустику, которому, сверхъ другихъ почестей, онъ ввѣрилъ чрезвычайно важную въ то время должность префекта города Рима. Его онъ считалъ своимъ главнымъ учителемъ, съ нимъ совѣщался о всѣхъ дѣлахъ государственныхъ и частныхъ, съ нимъ при оффиціальныхъ пріемахъ считалъ нужнымъ здороваться раньше, чѣмъ съ начальникомъ преторіанскихъ когортъ, его онъ два раза возводилъ въ должность консула и, по смерти его, просилъ сенатъ почтить его поставленіемъ статуй на счетъ государства. Біографъ Марка Аврелія, Юлій Капитолинъ, сообщаетъ намъ въ этомъ отношеніи еще болѣе замѣчательное свѣдѣніе, когда говоритъ, что философъ-императоръ помѣстилъ золотыя изображенія своихъ учителей въ своей божницѣ (такъ называлась одна изъ комнатъ въ большихъ римскихъ домахъ, lararium) и приносилъ жертвы на ихъ гробницахъ, украшая ихъ постоянно цвѣтами. Это безпредѣльное уваженіе Марка Аврелія къ своимъ наставникамъ составляетъ, безъ сомнѣнія, одну изъ прекраснѣйшихъ чертъ его души и говоритъ краснорѣчивѣе, чѣмъ многое другое, о томъ, что высокія нравственныя правила, которыя онъ исповѣдывалъ, не были для него пустыми словами. Не можетъ быть ничего трогательнѣе той признательности, съ какою онъ говоритъ въ "Размышленіяхъ" о своихъ наставникахъ -- Юніѣ Рустикѣ, Діогнетѣ, Аполлинаріѣ, Секстѣ Херонейскомъ, племянникѣ Плутарха, Катулѣ, Клавдіѣ, Максимѣ и другихъ философахъ, вспоминая ихъ наставленія и благодаря боговъ за то, что они дали ему возможность познакомиться съ такими людьми. Нельзя также достаточно подивиться той нѣжности, какою дышутъ сохранившіяся многочисленныя письма императора къ его учителю риторики, знаменитому Фронтону, хотя занятія краснорѣчіемъ давно уже не пользовались такимъ его вниманіемъ, какъ занятія философіей. Императоръ никогда не переставалъ относиться къ нему иначе,, какъ съ почтительностью ученика, искренно принимая къ сердцу его горе, сообщая ему извѣстія о своихъ семейныхъ дѣлахъ, безпокоясь о его здоровьѣ и съ чувствомъ удовольствія употребляя ласкательныя, по отношенію къ нему, выраженія.
   Порученіе важнѣйшихъ должностей просвѣщеннѣйшимъ и гуманнѣйшимъ людямъ своего времени не могло не отразиться на ходѣ управленія. Справедливость и кротость сдѣлались правиломъ въ отношеніяхъ властей къ управляемымъ. Замолкли политическіе доносы, сдѣлавшіеся язвою имперіи со временъ Тиберія, или, по крайней мѣрѣ, были введены въ опредѣленныя рамки; злые доносчики и клеветники подвергались заслуженному наказанію. Въ уголовныхъ дѣлахъ стали прилагаться къ осужденнымъ наказанія, смягченныя противъ суровыхъ предписаній закона; избѣгалось всякое поспѣшное осужденіе и нерѣдко дѣла подвергались вторичному разсмотрѣнію, если императору становилось извѣстнымъ, что рѣшеніе въ нихъ сдѣлано преторомъ безъ должнаго вниманія. Никогда правительство не заботилось такъ объ улучшеніи матеріальнаго благосостоянія не только въ Италіи, но и въ провинціяхъ: строго наблюдалось, чтобы сборщики податей не взимали съ населенія чего нибудь сверхъ должнаго; были приняты дѣятельныя мѣры къ тому, чтобъ предотвратить вздорожаніе хлѣба въ городахъ Италіи; прилагались большія заботы къ тому, чтобъ вездѣ дороги находились въ исправности. Пострадавшія отъ землетрясеній, отъ моровыхъ болѣзней и другихъ несчастій мѣстности не обременялись налогами. Прилагалось попеченіе о воспитаніи бѣдныхъ дѣтей обоего пола, для чего устраивались особыя вспомогательныя кассы, и одно изъ такихъ учрежденій для дѣвочекъ возникло въ память умершей жены императора, Фаустины. Гуманный духъ, какой стали вносить римскіе юристы со временъ Адріана, нашелъ себѣ широкое примѣненіе при Маркѣ Авреліи. Улучшено было юридическое положеніе сиротъ, женщинъ и сыновей; многое сдѣлано было для раба. Стоическая философія, смотрѣвшая на рабство, какъ на учрежденіе, противное природѣ, обнаружила въ этомъ случаѣ рѣшительное дѣйствіе. Рабъ не только пересталъ считаться вещью, не только получилъ разныя облегченія къ выходу изъ своего состоянія, но и достигъ того, что его положеніе въ нѣкоторыхъ случаяхъ стало походить на положеніе гражданской личности: онъ получилъ возможность имѣть свое имущество, завести себѣ семью, и даже ему дано было право въ извѣстныхъ случаяхъ являться наслѣдникомъ имущества своего господина.
   Заботясь о смягченіи нравовъ, Маркъ Аврелій съ своими философами старался по возможности оградить и нравственность отъ слишкомъ грубыхъ и постыдныхъ на нее вліяній въ общественной жизни. Но всего труднѣе ему было бороться съ той общественной школой притупленія человѣческихъ чувствъ, какую представлялъ амфитеатръ съ его гладіаторскими боями, при которыхъ люди умирали для потѣхи публики, и съ растерзываніемъ людей звѣрями, нарочно обучаемыми дѣлать это съ особенной ловкостью. Страсть къ этимъ постыднымъ зрѣлищамъ до того въѣлась въ римскіе нравы, что искоренить ее было совершенно невозможно, и съ трудомъ можно было сдѣлать лишь нѣкоторыя ограниченія въ кровавыхъ представленіяхъ. Біографъ Марка Арвелія, Юлій Капитолинъ, сообщаетъ весьма характеристическій фактъ, какъ народъ, узнавъ о распоряженіи Марка Аврелія отправить гладіаторовъ на войну съ германцами, съ ропотомъ говорилъ: ужь не хочетъ ли императоръ, лишая его удовольствій, заставить заняться философіей?
   Что Маркъ Аврелій былъ государемъ примѣрнымъ и старался доставить управляемому имъ міру возможное счастье, это сдѣлалось исторической аксіомой. Все, что могло быть въ кесарскомъ режимѣ высокаго, благороднаго, разумнаго, все это мы видимъ въ дѣйствіи въ правленіе Марка Аврелія. Мы видимъ его водворяющимъ справедливость, смягчающимъ законы, заботящимся о воспитаніи дѣтей, вникающимъ во всѣ отрасли управленія, зорко слѣдящимъ за движеніемъ варварскихъ народовъ на границахъ имперіи, проводящимъ цѣлые годы въ войнѣ съ квадами, маркоманнами и другими задунайскими народами. Вездѣ римскій императоръ оказывался способнымъ, вездѣ гуманнымъ, даже на войнѣ, которую онъ внутренно ненавидѣлъ или, по крайней мѣрѣ, считалъ дѣломъ не соотвѣтствующимъ требованіямъ разума, и никогда не забывалъ размышлять о томъ, что справедливо, что возвышаетъ человѣка, что даетъ смыслъ нашей жизни. Мы были бы несправедливы къ памяти этого замѣчательнаго человѣка, еслибы умолчали о томъ, что многія страницы его прекрасныхъ "Размышленій" писаны имъ вдали отъ Италіи, въ варварскихъ странахъ, въ часы отдыха отъ военныхъ занятій и подвиговъ. Тамъ, именно у кнадовъ, на берегу рѣки Грана, въ Венгріи, онъ и началъ свои замѣтки, подписавъ именемъ этого народа и этой рѣки первую ихъ книгу. Его нигдѣ не переставали занимать высшіе вопросы жизни и человѣческой нравственности.
   Вотъ какъ онъ, между прочимъ, бесѣдовалъ съ собой, живя въ паннонскомъ городѣ Карнунтѣ:
   "Ты долженъ во всемъ такъ поступать и такъ мыслить, какъ еслибы ты тотчасъ же могъ покинуть жизнь. Удалиться же изъ среды людей, коль скоро есть боги, нисколько не страшно, такъ какъ они тебя не ввергнутъ ни въ какое бѣдствіе. А если ихъ нѣтъ или они нисколько не пекутся о дѣлахъ человѣческихъ, то что пользы жить въ мірѣ, не имѣющемъ боговъ, не имѣющемъ провидѣнія? Но боги есть и пекутся о людяхъ" (II, 14).
   "Хотя бы ты намѣревался жить три тысячи лѣтъ, даже тридцать тысячъ лѣтъ, ты долженъ все-таки помнить, что никто не теряетъ другой жизни, кромѣ той, которою онъ пользуется, и что никто не пользуется другою жизнью, кромѣ той, которую онъ теряетъ. Такимъ образомъ, самая длинная и самая короткая жизнь сходятся къ одному и тому же. Настоящее для всѣхъ одинаково продолжается, какъ бы ни было неравно прошедшее. Поэтому, то, что теряется, является безконечно малымъ. Ибо никто не можетъ потерять ни прошедшаго, ни будущаго. Въ самомъ дѣлѣ, какъ можно отнять у кого-нибудь то, чего онъ не имѣетъ? Итакъ нужно помнить двѣ истины: одна изъ нихъ -- та, что все отъ вѣчности имѣетъ одинъ видъ и вращается въ кругу, и что нѣтъ разницы, будешь ли ты видѣть одно и то же сто, двѣсти лѣтъ или незначительное время; другая -- та, что тотъ, кто жилъ бы очень долгое время, и тотъ, кто скоро умеръ бы, теряютъ совершенно одинаковую продолжительность жизни: оба они теряютъ только настоящее, такъ какъ только имъ владѣютъ, а кто чѣмъ не владѣетъ, не можетъ и потерять того" (II, 14).
   "Время жизни человѣческой -- одна точка; матерія -- безконечное теченіе; ощущеніе -- темное явленіе; строеніе всего тѣла -- явленіе, подлежащее разрушенію, душа -- вращеніе; судьба -- загадка; слава -- нѣчто лишенное сужденія. Словомъ сказать, все, касающееся тѣла, рѣка текущая; касающееся души -- сонъ и дымъ; жизнь -- война и пребываніе путника въ чужой странѣ; посмертная слава -- забвеніе. Итакъ, что же можетъ служить человѣку путеводителемъ? Одна и единственная вещь, философія. А она состоитъ въ томъ, чтобъ находящійся внутри насъ духъ сохранить цѣлымъ и непорочнымъ, возвышающимся надъ всякимъ удовольствіемъ и мукою, ничего не дѣлающимъ на обумъ,-- состоитъ въ томъ, чтобъ никогда не лгать и не притворяться, не нуждаться въ томъ, чтобы другой что либо дѣлалъ или не дѣлалъ; далѣе, въ томъ, чтобы все, съ нами случающееся и выпадающее намъ на долю; такъ принимать, какъ бы это приходило оттуда, откуда и самъ духъ нашъ пришелъ; въ томъ, наконецъ, чтобъ ожидать смерти спокойно и видѣть въ ней ничто иное, какъ распаденіе тѣхъ элементовъ, изъ которыхъ составлено всякое живое существо. Если сами элементы нисколько не страдаютъ въ своемъ безпрерывномъ измѣненіи одинъ въ другой, то къ чему скорбѣть о перемѣнѣ и распаденіи всѣхъ вещей? Вѣдь это сообразно съ природой. А нѣтъ никакого зла въ томъ, что сообразно съ природой" (II, 17).
   Бывали на свѣтѣ государи, одушевленные высокими идеями и добрыми стремленіями, но эти идеи и стремленія не приносили ожидаемыхъ плодовъ не только по стеченію неблагопріятныхъ обстоятельствъ, но и потому, что сами государи обладали недостаточно твердымъ характеромъ, или стремленіе ихъ дѣлать добро было поверхностно, не составляло свойства ихъ души, не было для нихъ цѣлью жизни, а было навѣяно на нихъ случайнымъ обстоятельствомъ. О Маркѣ Авреліи нельзя сказать ничего подобнаго. Онъ былъ философомъ почти отъ рожденія и уже въ дѣтствѣ поражалъ своей серьезностью {Fuit a prima infantia gravis. Jul. Capitolin, 2.}. Его съ раннихъ лѣтъ занимали высокія мысли. Въ годы воспитанія онъ былъ окруженъ хорошими примѣрами и никогда почти не разставался съ людьми, которые больше другихъ были проникнуты идеями справедливости, доброты, кротости, уваженія къ человѣческому достоинству. И спора не можетъ быть, что этотъ человѣкъ всю свою жизнь носилъ въ душѣ высокіе идеалы и остался вѣренъ своимъ идеаламъ до конца: онъ умѣлъ выносить съ кротостью и самоотверженіемъ самыя тяжелыя личныя несчастія, каково было отчаянное распутство его жены и безнадежная испорченность сына; онъ ни на минуту не забывалъ своихъ важныхъ обязанностей къ государству и дѣлалъ все, что отъ него зависѣло, чтобы возвысить его внутри и укрѣпить его извнѣ. И надо сказать правду, что его гражданскія заслуги и личныя качества были оцѣнены его современниками. Философъ-императоръ, мудрый, дѣятельный, распорядительный, справедливый, гуманный, былъ предметомъ общей любви, какой, быть можетъ, не удостоивался ни одинъ римскій императоръ. И, безъ сомнѣнія, никогда народная любовь не была болѣе заслуженною.
   Но случилось такъ, что въ правленіе этого мудраго, просвѣщеннаго и кроткаго государя происходило одно изъ самыхъ ожесточенныхъ гоненій, какія только знаютъ лѣтописи первоначальнаго христіанства, противъ послѣдователей новаго ученія. Неизвѣстно въ точности, при немъ ли, при Маркѣ Авреліи, или при его предшественникѣ, былъ казненъ въ Римѣ Юстинъ-философъ, прозванный мученикомъ, съ своими товарищами; но, несомнѣнно, что въ Смирнѣ нѣсколько позже былъ казненъ восьмидесятилѣтній епископъ Поликарпъ съ нѣсколькими другими христіанами. Но преслѣдованія, относящіяся къ первымъ годамъ правленія Марка Аврелія были ничто въ сравненіи съ тѣми, какія разъигрались за нѣсколько лѣтъ до смерти императора, именно въ 177 г., особенно въ Малой Азіи и въ Галліи. То, что въ это время претерпѣли христіане, и описать трудно. Ихъ выгоняли изъ домовъ, гдѣ они жили, не пускали въ бани, прогоняли съ рынковъ, запретили имъ показываться въ народѣ, отдавали ихъ имущество доносчикамъ, хватали ихъ массами, сажали въ темницы, пытали жесточайшимъ образомъ въ продолженіе многихъ дней, требуя отреченія отъ вѣры, наконецъ бросали на съѣденіе звѣрямъ, рубили головы, распинали на крестѣ. Всѣ эти явленія были бы невѣроятны, еслибъ не были засвидѣтельствованы самыми непреложными историческими памятниками. Они имѣютъ свое объясненіе, если не оправданіе; но во всякомъ случаѣ, передъ нами развертывается необычайная въ исторіи картина, на которой, рядомъ съ безчисленными актами просвѣщеннаго, мудраго и кроткаго управленія, нарисованы жесточайшія преслѣдованія, пытки и казни людей, думавшихъ, вѣровавшихъ и молившихся иначе, чѣмъ остальное населеніе.
   Въ книгѣ Ренана есть глава, посвященная описанію мученичества христіанъ въ Ліонѣ. Она написана съ мастерствомъ, рѣдкимъ даже и для пера этого писателя. Намъ пріятно воспользоваться ея содержаніемъ для того, чтобы показать, какія недостойныя дѣйствія совершались въ послѣдніе годы правленія императора-философа.
   Это было въ 177 году. Христіанская церковь имѣла въ это время многочисленныхъ представителей въ галльскихъ городахъ, въ особенности въ Ліонѣ и во Вьени. Давно уже народъ смотрѣлъ на христіанъ, какъ на виновниковъ разныхъ бѣдствій, посѣщавшихъ имперію, приписывая это ихъ нечестію, отверженію ими національнаго культа. Возростая все больше и больше, ненависть народная перешла въ насиліе. Дошло до того, что христіане не "смѣли никуда показываться, а если кто попадался черни на глаза, его преслѣдовали криками, побоями, бросаніемъ каменьевъ и всяческими оскорбленіями. Безпорядки возросли до такой степени, что" должна была, наконецъ, вмѣшаться въ дѣло власть, которая, на основаніи законовъ о недозволенныхъ обществахъ, всегда имѣла право подвергнуть христіанъ гоненію. И вотъ въ одинъ прекрасный день всѣ лица, извѣстныя за принадлежащихъ къ христіанству, какъ къ противугосударственной сектѣ, были арестованы и подвергнуты допросу на Форумѣ въ присутствіи народа. Всѣ они признали себя христіанами. Легатъ императора, пропреторъ, былъ въ отсутствіи. и, въ ожиданіи его, арестованные были ввергнуты въ темницу. Наконецъ, легатъ возвратился въ Ліонъ, и процессъ начался.
   Видя жестокое обращеніе съ единовѣрцами во время слѣдствія, нѣкто Веттій Эпагаѳъ, человѣкъ молодой и благороднаго происхожденія, лицо извѣстное въ городѣ, является къ преторскому трибуналу и заявляетъ о своемъ желаніи быть защитникомъ несчастныхъ, обвиняемыхъ въ самыхъ дикихъ и даже невозможныхъ преступленіяхъ. Онъ заявляетъ изумленному римскому сановнику, что онъ христіанинъ. Его не арестовали; но въ защитѣ единовѣрцевъ ему было грубо отказано.
   Жестокими пытками судебныя власти думали вынудить у заключенныхъ признаніе въ небывалыхъ преступленіяхъ. Но пытки не могли устрашить людей, которымъ шествіе на казнь казалось праздникомъ, торжественнымъ днемъ въ ихъ жизни, и которые, подкрѣпляя другъ друга, гордились признавать себя всенародно христіанами. Изъ всей массы арестованныхъ, какъ въ Ліонѣ, такъ и во Вьени, лишь немногіе, какихъ-нибудь двѣнадцать человѣкъ, поколебались и отказались отъ своей вѣры во Христа. Всѣ остальные, среди которыхъ находился и епископъ Поѳинъ, мужественно выносили мученія, не признавая себя виновными ни въ какихъ преступленіяхъ. Но между рабами заключенныхъ были язычники. Они, испуганные пытками, какимъ подвергались ихъ господа, согласились подтвердить всѣ клеветы, возводимыя на христіанъ, и заявили, что дѣтоубійства, ѣденіе человѣческаго мяса, кровосмѣшеніе и пр. имъ извѣстны, какъ преступленія, совершаемыя христіанами. Тогда пытки удвоились, но не могли одолѣть героизма мучениковъ. Мысль, что они страдаютъ за Христа, наполняла ихъ сердца гордостью и дѣлала самыя слабыя существа сверхъестественно неустрашимыми. Послушаемъ, однако, какъ разсказываетъ объ этомъ знаменитый историкъ первоначальнаго христіанства.
   "Діаконъ Санктъ, изъ Вьени, возблисталъ между самыми мужественными. Такъ какъ язычники считали его хранителемъ тайнъ церкви, то они старались извлечь изъ него какое-либо слово, которое бы могло дать основаніе гнуснымъ обвиненіямъ, взведеннымъ на общину. Но они не добились отъ него ни того, чтобы онъ сказалъ имъ свое имя, ни имени народа, ни имени города, изъ котораго онъ происходилъ, ни того, свободный ли онъ человѣкъ, или рабъ. На все, что у него ни спрашивали, онъ отвѣчалъ по латыни: Christianus sum (я христіанинъ). Въ этомъ заключалось его имя, его отечество, его племя, его все. Язычники не могли вытянуть изъ его устъ другаго признанія, кромѣ этого. Такое упорство только удвоивало ярость легата и истязателей. Истощивъ безуспѣшно всѣ свои средства, они придумали прикладывать къ самымъ чувствительнымъ органамъ тѣла мѣдныя пластинки, накаленныя до бѣла. Санктъ, во все это время, оставался непреклоненъ и не выходилъ изъ своего упорнаго признанія: Christianus sum" Его тѣло превратилось въ язву, въ сочащуюся кровью, изуродованную, подергиваемую судорогами, сморщенную массу, не представляющую уже никакого человѣческаго вида. Вѣрные торжествовали, говоря, что Христосъ умѣетъ сдѣлать своихъ людей нечувствительными и замѣняетъ ихъ, когда ихъ мучатъ, чтобы страдать вмѣсто нихъ. Страшно было то, что, черезъ нѣсколько дней, стали снова пытать Санкта. Состояніе исповѣдника было таково, что одно прикосновеніе къ нему руки заставляло его вскакивать отъ боли. Палачи заживили одну за другой всѣ его воспламененныя раны; послѣ этого стали растравлять каждую изъ нихъ, повторять надъ каждымъ изъ его органовъ ужасные опыты перваго дня: надѣялись или сломить его упорство, или видѣть его умирающимъ въ мукахъ, что могло бы устрашить другихъ. Не тутъ-то было. Санктъ выносилъ это мученіе такъ хорошо, что его товарищи увидѣли тутъ чудо и утверждали, что эта вторая пытка, производя на него дѣйствіе врачеванія, возстановила его члены и возвратила его тѣлу утраченное имъ человѣческое положеніе.
   "Матуръ, который былъ лишь неофитомъ, выдержалъ себя также, какъ храбрый воинъ Христовъ. Что же касается до служанки Бландины, то она показала, что переворотъ уже совершился. Бландина принадлежала христіанской дамѣ, которая, безъ сомнѣнія, и посвятила ее въ Христову вѣру. Чувство низменности своего общественнаго положенія только побуждало ее сравняться съ своими господами. Истинная эманципація раба, эманципація путемъ героизма, была въ значительной мѣрѣ ея дѣломъ. Въ языческомъ рабѣ видѣли существо злое и безчувственное по существу. Какой прекрасный способъ возстановить и освободить его, показавши его способнымъ къ тѣмъ же добродѣтелямъ и къ тѣмъ же жертвамъ, къ какимъ способенъ человѣкъ свободный! Какъ обращаться презрительно съ тѣми женщинами, которыхъ видѣли въ амфитеатрѣ еще болѣе возвышенными, чѣмъ ихъ госпожи? Добрая ліонская служанка слыхала, что Богъ судитъ совсѣмъ не по наружности человѣческой, что онъ часто благоволитъ избирать то, что есть самаго приниженнаго, невзрачнаго и презрѣннаго, чтобы смутить то, что кажется прекраснымъ и сильнымъ. * Проникаясь своей ролью, она призывала пытки и горѣла желаніемъ пострадать. Она была маленькая, худенькая, такъ что вѣрные боялись, что она не въ состояніи вынести мученія. Особенно ея госпожа, которая находилась въ числѣ заключенныхъ, опасалась, что это слабое и робкое существо не будетъ способно громко засвидѣтельствовать свою вѣру. Но Бландина оказала чудеса энергіи и смѣлости. Она утомила бригады палачей, которыя смѣнялись подлѣ нея одна за другою съ утра до вечера; побѣжденные истязатели признались, что у нихъ нѣтъ болѣе для нея мученій, и заявили, что они не понимаютъ, какъ она можетъ еще дышать съ разорваннымъ и проколотымъ тѣломъ; они утверждали, что одной изъ пытокъ, къ ней приложенныхъ, было бы достаточно для ея умерщвленія. Но блаженная, какъ отважный боецъ, пріобрѣтала новыя силы въ исповѣдываніи Христа. Для нея было утѣшительнымъ и отнимающимъ чувство боли средствомъ говорить: "я христіанка; въ нашей средѣ не дѣлаютъ ничего худаго". Едва только она оканчивала эти слова, какъ, казалось, обрѣтала всю свою силу, для того чтобы предстать свѣжею къ новымъ битвамъ".
   Изумительное мужество мучениковъ, не признававшихъ себя виновными ни въ какомъ преступленіи, только раздражало ихъ гонителей, которые съ тѣхъ поръ не жалѣли ничего, чтобы сдѣлать положеніе своихъ жертвъ наиболѣе невыносимымъ. Многіе, особенно изъ вновь арестованныхъ, задохлись въ тюрьмахъ; другіе, несмотря на неестественныя муки, оставались живы, изъявляя готовность идти на новыя мученія. Твердость ихъ возбудила сожалѣніе и стыдъ въ тѣхъ, которые отреклись-было отъ вѣры во Христа для избѣжанія пытокъ, и заставила нѣкоторыхъ изъ нихъ снова заявить о своей принадлежности къ христіанству. Римскій легатъ, желая дать народу зрѣлище казни христіанъ, рѣшился устроить эту казнь въ амфитеатрѣ, гдѣ они въ концѣ концовъ могли быть отданы звѣрямъ на растерзаніе. Были назначены для этой торжественной казни отборныя лица между исповѣдывавшими вѣру во Христа, и на первый разъ были выведены Мотуръ, Санктъ, Бландина и Атталъ. "Ничего не было пощажено для этихъ жертвъ. Начато было, по обычаю, отвратительной процессіей, въ которой осужденные, проходя нагими одинъ за другимъ передъ строемъ лицъ, приставленныхъ къ звѣрямъ, получали отъ каждаго изъ нихъ по спинѣ страшные удары плетью. Затѣмъ выпустили на нихъ звѣрей. Ѳто былъ наиболѣе потрясающій моментъ дня. Звѣри не пожрали тотчасъ своихъ жертвъ; они ихъ кусали, волочили, впускали зубы въ ихъ голыя тѣла, оставляли на нихъ кровавые слѣды. Въ этотъ моментъ зрители дѣлались безъ ума отъ удовольствія... Ожесточеніе противъ христіанъ было таково, что требовали, по отношенію къ нимъ, самыхъ ужасныхъ мученій. Искусство палача, быть можетъ, не могло изобрѣсти ничего болѣе адскаго, какъ желѣзный стулъ, раскаленный до-красна на огнѣ: на него были посажены Мотуръ и Санктъ. Отталкивающій запахъ жаренаго мяса наполнилъ амфитеатръ и только опьянилъ бѣшеныхъ зрителей. Твердость обоихъ мучениковъ была удивительна. Отъ Санкта не могли добиться ничего, кромѣ двухъ словъ: "Я христіанинъ". Оба мученика, казалось, не могли умереть; звѣри, съ другой стороны, также, повидимому ихъ избѣгали; чтобы покончить съ этимъ, приходилось поневолѣ ихъ помиловать, какъ это дѣлалось для борцовъ со звѣрями и для гладіаторовъ.
   "Во все это время Бландина висѣла на столбѣ, будучи выставлена для звѣрей, которыхъ подстрекали пожрать ее. Она не переставала молиться съ глазами, обращенными къ небу. Ни одно животное, въ этотъ день, не почувствовало къ ней аппетита. Это бѣдное тѣльце, выставленное на показъ тысячамъ зрителей, любопытство которыхъ сдерживалось лишь узкимъ поясомъ, предписаннымъ закономъ для актрисъ и осужденныхъ, не возбуждало, повидимому, въ присутствующихъ никакого сожалѣнія; но оно получило для другихъ мучениковъ мистическое значеніе. Столбъ Бландины казался имъ крестомъ Христа; тѣло ихъ подруги, блистая бѣлизной на другой оконечности амфитеатра, напомнило имъ тѣло распятаго Христа... Въ минуты жестокихъ страданій, взглядъ, брошенный на ихъ сестру на крестѣ, наполнялъ ихъ радостью и ревностью".
   Дошла очередь до Аттала, пергамскаго уроженца, одного изъ столповъ ліонской церкви. Но онъ оказался римскимъ гражданиномъ. Его принуждены были отвести сновавъ тюрьму. Такъ какъ случай съ Атталомъ былъ не единственный, а между тѣмъ число обвиненныхъ все увеличивалось, то легатъ счелъ себя обязаннымъ испросить рѣшенія императора. Это рѣшеніе пришло. Рескриптъ императора гласилъ, что всѣ признающіе себя христіанами должны быть казнены, отказывающіеся же отъ своей вѣры должны быть отпущены. Страшно подумать, что это былъ рескриптъ Марка Аврелія!
   Мы не станемъ сообщать подробностей отвратительнаго зрѣлища казни сорока восьми христіанскихъ мучениковъ въ ліонскомъ амфитеатрѣ, даннаго легатомъ римскаго императора въ видѣ увеселительнаго представленія на многолюдномъ праздникѣ, который открылся 1-го августа (177 г.). Къ этому дню съѣзжались въ Ліонъ представители галльскихъ общинъ для празднованія годовщины освященія жертвенника Риму и Августу, и стекалось множество народа, по случаю ярмарки, изъ всей Галліи. Такимъ образомъ, вся Галлія, въ лицѣ своихъ представителей, была свидѣтельницей жестокихъ и отвратительныхъ пытокъ и позорной казни, совершенной надъ ея первыми христіанами. Эта казнь и истязанія, продолжавшіяся нѣсколько дней, начались съ Аттала, котораго не защитило и званіе римскаго гражданина, и Александра, по профессіи врача, родомъ изъ Фригіи. Закончились эти отвратительныя зрѣлища мученіями и казнью Бландины, которая перенесла всѣ степени пытокъ, до сидѣнья на раскаленномъ желѣзномъ стулѣ включительно, съ такимъ изумительнымъ мужествомъ, что, по словамъ очевидцевъ, расходившаяся изъ амфитеатра толпа только и говорила: "никогда въ Галліи не видано было женщины, которая бы столько вытерпѣла".
   Противъ всякаго чаянія мучителей, устроенное ими зрѣлище несокрушимой твердости духа въ исповѣдникахъ христіанскаго ученія послужило источникомъ свѣжей силы и могущественнаго дѣйствія новой религіи. Имена ліонскихъ мучениковъ сдѣлались скоро извѣстны всему христіанскому міру и укрѣпляли страдальцевъ за вѣру при новыхъ гоненіяхъ, которыя тогда, т. е. въ послѣдніе годы Марка Аврелія, свирѣпствовали по всей имперіи.

В. Модестовъ.

(Окончаніе слѣдуетъ).

"Наблюдатель", No 3, 1882

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru