Существуют испытанные шаблоны рецензий о стихах: последний сборник поэта сравнивается с предыдущими, прослеживается развитие тех или других мотивов, образов, ритмов. И затем делается вывод: "мастерство поэта окрепло (или ослабело)", "поэт созрел или не созрел", "последний сборник является завершением его творческого пути", или, наоборот, "не оправдывает наших ожиданий".
Подобные рассуждения, вероятно, имеют некую ценность: людям, ничего в поэзии не понимающим, они как будто что то объясняют. Эти культурные читатели возмутились бы, если бы критика объявила им, что настоящую поэзию объяснять нельзя и не следует.
Вот передо мной три сборника Георгия Иванова: "Вереск", "Сады" и "Розы". Я ощущаю их словесный материал, я замечаю сходные черты, я мог бы перечислить, подтверждая цитатами, повторяющиеся мотивы. И вся эта раоота была бы бесплодной, так как в поэзии самое понятие "развитие" -- бессмысленно. Связь прошлого с настоящим разорвана, никакого накопления опыта не происходит и несмотря на "художественную традицию" и "историю литературы"" каждое новое стихотворение рождается чудом из ничего. Я читаю в "Вереске":
Никакого мне не нужно рая,
Никакая не страшна гроза --
Волосы твои перебирая
Все глядел бы в милые глаза.
Как в источник сладостный, в котором
Путник, наклонившийся страдой,
Видит с облаками и простором
Небо, отраженное водой.
А вот в "Розах":
В глубине, на самом дне сознанья,
Как на дне колодца -- самом дне --
Отблеск нестерпимого сиянья
Пролетает иногда во мне.
Неправда ли, похоже? И сюжет, и образ, и метр, и ритм, -- одним словом, все элементы, которыми оперирует формальная критика. И если вы не чувствуете, что эти стихотворения столь же различны, как "лед и пламень", что первое из них -- "прелестное", а второе -- настоящее, то помочь этому нельзя.
Никому еще не удавалось "доказать" поэзию. Поэтому критику остается только выражать "немотивированные мнения". И вот одно из них: до "Роз" Г. Иванов был тонким мастером, изысканным стихотворцем, писавшим "прелестные", "очаровательные" стихи. В "Розах" он стал поэтом. И это "стал" -- совсем не завершение прошлого, не предел какого то развития, а просто новый факт.
Едва ли мне нужно объяснять, что поэзия не есть ни словесное мастерство, ни раздумье о любви, смерти и смысле жизни. Большинство мнимых поэтов блещут техникой и глубокомыслием. Не только идеи, но и слова для нее в каком то смысле безразличны.
И касаясь торжества,
Превращаясь в торжество,
Рассыпаются слова
И не значат ничего.
Поэзия не вмещается ни в литературу, ни в жизнь; "звуки сладкие и молитвы", а кругом пустота. И чем мертвее, тем лучше:
Хорошо -- что никого,
Хорошо -- что ничего,
Так черно и так мертво,
Что мертвее быть не может
И чернее не бывать,
Что никто нам не поможет
И не надо помогать.
Какое ликование, какая радость в тех звуках! И какое счастье освобождения:
И нет ни России, ни мира,
И нет ни любви, ни обид --
По синему царству эфира
Свободное сердце летит.
О том, как человек превращается в поэта, рассказать нельзя. Откровение в огне и свете. Новое сознание.
Г. Иванов восклицает:
Боже! И глаза я закрываю
От невыносимого огня.
Падаю в него...
От голоса Музы мир делается пустым и прозрачным. Разноцветные туманы, шорох моря, тихий ветер, огромные закаты, звезды, розы, легкие тучи, синие дали и над всем этим, бесплотным и хрупким сиянием -- глубокая синева неба.
Над закатами и розами --
Остальное все равно.
Или:
В небе розовом до края
Тихо канут в сумрак томный.
Или:
И в последний раз, в пустые очи
Звезд бессмертных -- погляди.
Так обо всем -- о природе, о жизни, о страданиях, о любви -- "в последний раз". Лирика всегда -- прощание, разлука; лирика -- всегда о смерти. Как у Блока: Муза -- Прекрасная Дама -- Смерть. Поэт, посвященный в эту тайну, знает, что