Мякотин Венедикт Александрович
Новый труд об имп. Александре I

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    (Великий князь Николай Михайлович. Император Александр I. Опыт исторического исследования. Том I).

   

Новый трудъ объ имп. Александрѣ I.

(Великій князь Николай Михайловичъ. Императоръ Александръ I. Опытъ историческаго изслѣдованія. Томъ I. Текстъ и приложенія, съ 19 таблицами портретовъ и рисунковъ. Стр. XIII+580. Томъ II. Приложенія. Стр. V+745. СПБ. 1912 г.).

   Новая книга в. кн. Николая Михаиловича, напечатавшаго уже нѣсколько цѣнныхъ работъ по исторіи Александровской эпохи и издавшаго рядъ важныхъ документовъ этой эпохи, посвящена личности имп. Александра I. При этомъ авторъ сознательно ограничилъ свою задачу сравнительно тѣсными предѣлами. "Мы не намѣрены -- говоритъ онъ въ своемъ предисловіи -- излагать исторію царствованія Александра Благословеннаго". "Мы стремимся -- продолжаетъ онъ, опредѣляя свою задачу съ положительной ея стороны, -- дать опытъ историческаго изслѣдованія характера и дѣятельности Александра Павловича не только какъ государя и повелителя земли русской, но и какъ человѣка". И, предупреждая противъ взгляда на его книгу, какъ на попытку исторіи царствованія Александра I, авторъ устанавливаетъ несравненно болѣе скромный характеръ своего труда: "мы давали и даемъ -- говоритъ онъ -- матеріалы, которыми будущіе русскіе историки могутъ воспользоваться" (I, V--VI).
   Это послѣднее опредѣленіе, впрочемъ, слишкомъ узко для той книги, къ которой оно относится. Матеріаловъ въ новой книгѣ в. кн. Николая Михаиловича опубликовано, дѣйствительно, немало. Въ двухъ ея томахъ немного менѣе тысячи страницъ большого формата занято приложеніями и среди послѣднихъ встрѣчается много чрезвычайно цѣнныхъ и интересныхъ документовъ, извлеченныхъ издателемъ изъ архивныхъ хранилищъ. Одну группу этихъ приложеній образуютъ письма самого Александра I и близкихъ къ нему лицъ. Въ нее входятъ переписка Александра съ Лагарпомъ, съ кн. Адамомъ Чарторыскимъ, съ кн. А. Н. Голицынымъ, съ Р. А. Кошелевымъ, письма разныхъ лицъ къ Кошелеву, письма баронессы Крюденеръ, къ Александру I и къ кн. А. Н. Голицыну, наконецъ, переписка Александра съ Аракчеевымъ. Сюда же можно отнести еще три документа, относящіеся къ пребыванію Александра I въ Вѣнѣ въ 1814 г., письмо папы Пія VII 1817 г. вмѣстѣ съ отвѣтомъ Александра I и два документа, касающіеся исторіи, разыгравшейся въ 1820 г. въ Семеновскомъ полку. Другую группу приложеній составляютъ бумаги иностранныхъ дипломатовъ, австрійскихъ за 1809--13 гг. и французскихъ за 1816--25 гг. Изъ этихъ разнообразныхъ документовъ не всѣ, правда, одинаково новы и цѣнны. Есть среди нихъ и такіе, которые были уже напечатаны раньше въ другихъ изданіяхъ и не являются, собственно говоря, новостью для историковъ. Таковы, напримѣръ, нѣкоторыя письма изъ переписки Александра съ Лагарпомъ, съ кн. Чарторыскимъ, съ Аракчеевымъ. Но въ большей своей части документы, помѣщенные въ приложеніяхъ къ настоящей книгѣ, опубликованы ея авторомъ впервые и представляютъ большой интересъ для историковъ, заключая въ себѣ цѣнный матеріалъ для обрисовки личности Александра I и его отношеній къ различнымъ дѣятелямъ его времени.
   Наряду съ этимъ матеріаломъ однако большой интересъ въ новой книгѣ в. кн. Николая Михаиловича представляетъ и самый текстъ ея. Здѣсь мы уже имѣемъ дѣло не только съ болѣе или мѣнѣе цѣннымъ новымъ матеріаломъ и съ комментаріями къ нему, а съ самостоятельнымъ историческимъ изслѣдованіемъ. При этомъ авторъ послѣдняго желаетъ стоять на чисто научной почвѣ, рѣшительно отказываясь отъ всякаго рода апологетическихъ соображеній. "Не намъ -- говоритъ онъ -- рѣшать вопросъ, возвеличитъ или понизитъ предлагаемое историческое изслѣдованіе образъ Благословеннаго монарха" (I, VI). Единственной цѣлью этого изслѣдованія онъ ставитъ сообразную съ историческими фактами характеристику личности Александра I. И сравнительно съ обычными изображеніями Александра I въ прежней исторической литературѣ эта характеристика заключаетъ въ себѣ много новаго и оригинальнаго. Съ ней придется поэтому считаться всѣмъ, кто интересуется временемъ Александра I, тѣмъ болѣе, что въ значительной своей части она опирается на свѣжій матеріалъ, вновь вводимый ея авторомъ въ научный оборотъ.
   Правда, говоря объ этой сторонѣ новой книги в. кн. Николая Михаиловича, необходимо сдѣлать нѣкоторыя оговорки. Прежде всего, заключающееся^въ ней изслѣдованіе даже въ тѣхъ предѣлахъ, въ какіе его поставилъ самъ авторъ, носитъ не вполнѣ законченный характеръ. Авторъ далеко не съ одинаковымъ вниманіемъ и не съ одинаковой обстоятельностью останавливается на разныхъ сторонахъ жизни Александра I и на различныхъ моментахъ его царствованія. По отношенію къ тѣмъ моментамъ, для которыхъ въ распоряженіи автора не имѣется новаго матеріала, онъ нерѣдко довольствуется простыми ссылками на предшествующую литературу, притомъ подчасъ черезчуръ бѣглыми и недостаточно точными, благодаря чему читатель его книги иной разъ можетъ получить не совсѣмъ ясное представленіе о затрагиваемыхъ въ ней вопросахъ. Вмѣстѣ съ тѣмъ въ нѣкоторыхъ случаяхъ авторъ и въ собственныхъ своихъ утвержденіяхъ допускаетъ черезчуръ большую поспѣшность и категоричность, соединенныя иногда съ недостаточной обоснованностью. Въ результатѣ его книга не вполнѣ свободна отъ кое-какихъ пробѣловъ, а временами и отъ рискованныхъ утвержденій, съ которыми трудно было бы согласиться. Не перечисляя здѣсь всѣхъ случаевъ такого рода, мы отмѣтимъ лишь нѣкоторые изъ нихъ.
   Авторъ новаго труда объ ими. Александрѣ I на протяженіи своей работы много, и въ общемъ довольно удачно, полемизируетъ съ покойнымъ Шильдеромъ. Но это не мѣшаетъ ему, заговоривъ о преобразовательныхъ планахъ Сперанскаго, удѣлить имъ весьма мало вниманія, удовольствовавшись ссылкой на книгу покойнаго историка Александровскаго царствованія и на статью г. Тимирязева въ "Историческомъ Вѣстникѣ". "Все извѣстно -- говоритъ по поводу этихъ плановъ авторъ -- изъ книги Шильдера и изъ статей В. А. Тимирязева" (I, 69). Между тѣмъ въ дѣйствительности у Шильдера реформаторскіе планы Сперанскаго изложены какъ разъ крайне неполно и неточно, въ настоящее время объ этихъ планахъ существуетъ рядъ работъ, оставшихся, повидимому, неизвѣстными автору. Въ другомъ мѣстѣ, говоря о паденіи и ссылкѣ Сперанскаго, авторъ очень рѣшительно, но едва-ли вполнѣ правильно, указываетъ причй; такого паденія. "Государь -- говоритъ онъ -- понялъ главное, что нужна жертва для успокоенія встревоженныхъ умовъ" (I, 100). Врядъ-ли возможно вполнѣ согласиться съ такимъ объясненіемъ. Въ данномъ случаѣ "жертва" нужна была, кажется, не столько "встревоженнымъ умамъ", сколько самому Александру. Разочаровавшись въ тѣхъ планахъ преобразованія Россіи, какіе онъ составлялъ вмѣстѣ съ Сперанскимъ, лично задѣтый послѣднимъ, онъ облекъ его опалу въ такую форму, какая давала ей видъ уступки крѣпостническимъ кругамъ дворянскаго общества, но по существу это была лишь кажущаяся уступка, за которой скрывалось желаніе самого императора возможно рѣшительнѣе отдѣлаться отъ ставшаго неудобнымъ сотрудника. Не менѣе, если не болѣе, трудно согласиться и съ другимъ утвержденіемъ автора, относящимся къ событіямъ 1812 года,-- будто выборъ Александромъ нъ главнокомандующіе Москвы гр. Ѳ. В. Ростопчина былъ "выборомъ весьма удачнымъ". Авторъ не аргументируетъ сколько-нибудь подробно это свое мнѣніе, довольствуясь лишь утвержденіемъ, что "Ростопчинъ сумѣлъ въ короткое время наэлектризовать все населеніе цѣлымъ рядомъ удачныхъ мѣръ, дѣйствовавшихъ на воображеніе москвичей и простого народа" (I, 112). Въ сущности однако это послѣднее утвержденіе очень рискованно и, думается, авторъ не сталъ бы настаивать на немъ, еслибы былъ достаточно знакомъ съ новѣйшей литературой, касающейся дѣятельности Ростопчина въ роли московскаго главнокомандующаго.
   Точно также не совсѣмъ правильно освѣщаетъ авторъ и другую сторону дѣятельности Александра I -- его отношеніе къ конституціи Царства Польскаго. По словамъ автора, "не смотря на совершившійся переломъ въ характерѣ Александра послѣ Вѣнскаго конгресса, онъ продолжалъ относиться съ уваженіемъ къ конституціоннымъ началамъ, введеннымъ въ Финляндіи и Польшѣ, и даже, когда въ послѣднія времена жизни реакція свирѣпствовала на Руси, обѣихъ окраинъ не трогали и почти не стѣсняли" (I, 174). На самомъ дѣлѣ, какъ извѣстно, Александромъ былъ допущенъ рядъ существенныхъ нарушеній польской конституціи, нарушеній, которыя съ теченіемъ времени все возростали, и въ сущности къ поведенію Александра въ Польшѣ авторъ могъ бы съ полнымъ правомъ примѣнить тѣ же самыя слова, какими онъ характеризуетъ его дѣятельность въ первые годы царствованія въ Россіи: "говорить и толковать о либерализмѣ Александръ очень любилъ, но, когда дѣло доходило до конфликта, немедленно проявлялось желаніе настоять на своемъ, другими словами, желаніе подчеркнуть самодержавную власть" (I, 35). Вмѣстѣ съ тѣмъ врядъ-ли возможно вполнѣ согласиться и съ другимъ утвержденіемъ автора, будто даже въ послѣдніе годы жизни, въ моментъ полнаго паденія интереса къ внутреннему управленію Россіей, всецѣло переданному въ руки Аракчеева, Александръ все время сохранялъ живой интересъ къ дѣламъ Царства Польскаго, проявляя по отношенію къ нимъ "полную послѣдовательность" (I, 341). На дѣлѣ такой рѣзкой противоположности не было. И, если отъ Россіи Александръ въ эти послѣдніе годы жизни заслонился Аракчеевымъ, то по отношенію къ Царству Польскому до извѣстной степени аналогичную роль игралъ Константинъ Павловичъ, которому были даны очень, широкія полномочія.
   Не менѣе рискованныя утвержденія встрѣчаются порою у автора даже и тогда, когда онъ говоритъ о фактахъ, давно уже прочно установленныхъ русской исторической литературой. Какъ я уже упоминалъ, авторъ удѣляетъ въ своей книгѣ не мало, мѣста полемикѣ съ покойнымъ Шильдеромъ. И, хотя въ общемъ эта полемика вполнѣ основательна, но временами она все же увлекаетъ автора дальше, чѣмъ бы слѣдовало, и заставляетъ его оспаривать даже такія, положенія, покойнаго историка, которыя сами по себѣ вовсе не могутъ вызывать возраженія. Такова, напримѣръ, даваемая авторомъ характеристика военныхъ поселеній, въ которой онъ рѣзко расходится съ Шильдеромъ, а заодно и со всѣми писавшими по этому вопросу историками, "Правда -- говорятъ онъ -- крестьяне относились въ большинствѣ съ недовѣріемъ къ новшеству, подавали прошенія вдовствующей императрицѣ, великому князю Николаю Павловичу, но вначалѣ не замѣчалось особаго ропота. Впослѣдствіи часто отношенія обострялись, больше ради мелочей, какъ приказанія брить бороды, носить казенные мундиры, а иногда вслѣдствіе излишней строгости или безтактности мѣстнаго, подчасъ слишкомъ ретиваго, начальства. Но въ общемъ крестьянство не обнаруживало того негодованія, которое старались, изобразить впослѣдствіи въ литературѣ" (I, 232). Эта мягкая характеристика такъ мало согласована съ фактами, которые она должна покрывать собою, что самъ же авторъ уже черезъ нѣсколько страницъ приводитъ совершенно не мирящійся съ нею отзывъ современника, врача Тарасова, имѣвшаго возможность во время поѣздокъ съ государемъ приглядѣться къ военнымъ поселеніямъ. Въ Чугуевѣ -- писалъ Тарасовъ въ своихъ воспоминаніяхъ -- "мѣстнымъ военнымъ начальникомъ былъ генералъ Садовъ, извѣстный своими жестокими мѣрами при водвореніи военнаго поселенія, на которое мирные жители Украйны очень неохотно соглашались. При видѣ, какъ въ самое короткое время совершено преобразованіе края въ военное положеніе и жители приняли военную форму, нельзя не удивляться твердости воли главнаго учредителя военныхъ поселеній. Но, съ другой стороны, нельзя не ужасаться, слышавъ отъ очевидцевъ, какія жертвы принесены жителями при обращеніи ихъ въ военные поселяне" (I, 237). Приводя такой отзывъ, авторъ, казалось бы, долженъ былъ или опровергнуть его,-- что въ сущности было не" возможно,-- или привести въ соотвѣтствіе съ нимъ свою характеристику военныхъ поселеній, но онъ не сдѣлалъ пи того, ци другого и, благодаря этому, въ его книгѣ осталось кричащее противорѣчіе.
   Столь же рѣшительно и вмѣстѣ съ тѣмъ едва-ли болѣе удачно расхожденіе автора съ Шильдеромъ въ оцѣнкѣ распоряженій Александра I по вопросу престолонаслѣдія. Въ то время, какъ Шильдеръ находилъ, что Александръ очень "страннымъ образомъ обставилъ измѣненіе важнѣйшаго основного закона Имперіи", в. кн. Николай Михаиловичъ, по его словамъ, не видитъ "ничего "страннаго" въ обстановкѣ всего этого дѣла" (1,315). То обстоятельство, что отреченіе Константина Павловича и назначеніе наслѣдникомъ Николая было облечено глубокой тайной, по его мнѣнію, "объясняется просто": "было вовсе нежелательно разглашать, прежде времени, отреченіе отъ престола цесаревича Константина, давать поводъ къ массѣ лишнихъ толковъ и разговоровъ, словомъ, доводить до всеобщаго свѣдѣнія такого рода деликатный вопросъ". Не странно и то, что самъ будущій императоръ не былъ достаточно освѣдомленъ непосредственно Александромъ Павловичемъ объ отреченіи Константина: "откуда бы Николай Павловичъ ни зналъ объ отреченіи, это -- дѣло второстепенное; по фактъ безусловный, что онъ былъ освѣдомленъ объ этомъ, равно какъ и Филаретъ, князь А. Н. Голицынъ, графъ Аракчеевъ, а также обѣ императрицы". Кромѣ того, "въ Петербургѣ манифестъ хранился въ трехъ главныхъ государственныхъ учрежденіяхъ: въ Государственномъ Совѣтѣ, Св. Синодѣ и Сенатѣ. Чего же больше?" (I, 312--3, 314, 315). Врядъ-ли всѣ эти аргументы покажутся кому-нибудь достаточно убѣдительными. Но тѣмъ не менѣе нельзя отрицать за ними извѣстнаго значенія. Самая возможность въ настоящее время подобныхъ аргументовъ, особенно въ устахъ такого лица, какъ авторъ данной книги, является чрезвычайно характерной, представляя собою обстоятельство, способное до извѣстной степени сдѣлать-психологически болѣе понятнымъ поведеніе Александра I. Въ самомъ дѣлѣ, если и сейчасъ еще мыслимо представленіе о громадной странѣ, какъ о своего рода частной вотчинѣ, которая можетъ быть передаваема по наслѣдству путемъ секретнаго домашняго завѣщанія, не подлежащаго преждевременной огласкѣ, чтобы не "доводить до всеобщаго свѣдѣнія такого рода деликатный вопросъ", то девяносто лѣтъ тому назадъ подобная психологія, конечно, должна была имѣть подъ собою еще болѣе прочную почву. Но, само собой разумѣется, признаніе возможности такой психологіи еще не равносильно признанію правильности ея и отрицаніе въ ней авторомъ всякой странности свидѣтельствуетъ лишь объ его субъективизмѣ, не позволившемъ ему въ данномъ случаѣ встать на болѣе широкую точку зрѣнія.
   Тотъ чрезмѣрный субъективизмъ, какой сказался въ данномъ эпизодѣ, проявляется и въ нѣкоторыхъ другихъ мѣстахъ книги в. кн. Николая Михаиловича. И этотъ субъективизмъ вмѣстѣ съ допущенными авторомъ пробѣлами и неточностями нѣсколько суживаетъ значеніе его работы. Далеко не являясь лишь простымъ матеріаломъ для будущихъ историковъ, она вмѣстѣ съ тѣмъ не представляетъ собою и достаточно цѣльной, болѣе или менѣе одинаково выдержанной во всѣхъ своихъ частяхъ характеристики императора Александра I. Кое-что авторъ оставляетъ въ тѣни, кой о чемъ, входящемъ въ его тому, говоритъ только вскользь, и лишь на нѣкоторыхъ сторонахъ жизни избраннаго имъ для изслѣдованія лица останавливается достаточно подробно и обстоятельно, давая такимъ образомъ читателю не столько полную характеристику Александра I, сколько подготовительный этюдъ къ ней. Но въ качествѣ такого этюда изслѣдованіе автора имѣетъ большую и серьезную цѣну. Рѣзко расходясь съ традиціоннымъ изображеніемъ Александра въ прежней исторической литературѣ, оно во многихъ случаяхъ устанавливаетъ несостоятельность такого изображенія и вмѣстѣ позволяетъ ближе подойти къ пониманію любопытной и сложной фигуры вѣнценосца, сумѣвшаго соединить въ своей дѣятельности мечты о дарованіи Россіи конституціи съ введеніемъ въ русскую жизнь военныхъ поселеній.
   Съ этой точки зрѣнія большой интересъ въ книгѣ автора представляетъ уже изложеніе имъ момента, непосредственно предшествовавшаго воцаренію Александра. Прежними историками участіе послѣдняго въ заговорѣ, возведшемъ его на престолъ, по большей части изображалось, какъ чисто внѣшнее и на половину вынужденное согласіе на дѣйствія заговорщиковъ, дѣйствія, характеръ которыхъ Александръ не могъ вдобавокъ достаточно ясно предвидѣть. Авторъ новаго труда объ императорѣ Александрѣ I смотритъ на дѣло иначе и, опираясь на неизданный и неиспользованный раньше матеріалъ, настойчиво подчеркиваетъ, что участіе Александра въ заговорѣ не могло ограничиваться и не ограничивалось въ дѣйствительности чисто пассивной ролью, а шло и дальше. "Несомнѣнно,-- говоритъ по этому поводу авторъ -- что Паленъ произвелъ глубокое впечатлѣніе на наслѣдника престола. Они видѣлись ежедневно и вели продолжительныя бесѣды. Паленъ не скрывалъ отъ сына, что положеніе изо дня въ день дѣлается болѣе серьезнымъ и тревожнымъ, что необходимъ какой-либо выходъ, что ему, Александру, грозитъ постоянная опасность быть заключеннымъ, словомъ, дѣйствовалъ на воображеніе юноши умѣло и искусно. Александръ, самъ отлично зная, что гроза неминуема, ни на что опредѣленное не рѣшался, опасаясь неожиданныхъ послѣдствій, но въ концѣ-концовъ далъ Палену carte blanche дѣйствовать по его усмотрѣнію. Что это означало? Да просто согласіе наслѣдника на исполненіе заговора" (I, 6--7). И на одномъ этомъ согласіи, какъ указываетъ авторъ, дѣло не остановилось. Никому иному, какъ Александру, принадлежалъ самый выборъ дня, въ который должно было закончиться царствованіе его отца. Первоначально исполненіе заговора было намѣчено въ ночь съ 9 на 10 марта, но въ эту ночь въ дворцовомъ караулѣ должны были находиться преображенцы, которыхъ считали преданными Павлу, и Александръ, не смотря на сопротивленіе Палена, опасавшагося дальнѣйшей отсрочки задуманнаго предпріятія, настоялъ на отсрочкѣ до ночи 11 марта, когда въ дворцовый караулъ вступили семеновцы, находившіеся подъ его командой и внушавшіе ему больше довѣрія. Яснѣе очерчивая такимъ образомъ роль Александра въ заговорѣ, авторъ вмѣстѣ съ тѣмъ настаиваетъ и на томъ, что для наслѣдника не могъ быть вполнѣ неожиданнымъ и конечный исходъ этого заговора. "Наслѣдникъ престола -- говоритъ онъ -- зналъ всѣ подробности заговора, ничего не сдѣлалъ, чтобы предотвратить его, а, напротивъ того, далъ свое обдуманное согласіе на дѣйствія злоумышленниковъ, какъ бы закрывая глаза на несомнѣнную вѣроятность плачевнаго исхода, т. е. насильственную смерть отца. Вѣдьтрудно допустить слѣдующее предположеніе, а именно, что Александръ, давъ согласіе дѣйствовать, могъ сомнѣваться, что жизни отца грозитъ опасность. Характеръ батюшки былъ прекрасно извѣстенъ сыну, и вѣроятіе на подписаніе отреченія безъ бурной сцены или проблесковъ самозащиты врядъ-ли допустимо". Въ виду всего этого, авторъ единственное возможное объясненіе поведенію Александра находитъ въ томъ, что "онъ сознавалъ вполнѣ всю серьезность переживаемаго момента, но, благодаря свойственной ему безпечности и не задумываясь глубоко о возможныхъ послѣдствіяхъ, давъ согласіе, пребывалъ въ состояніи полудремоты до окончанія заговора" (I, 9--10).
   Это послѣднее объясненіе можно считать не вполнѣ удовлетворительнымъ и во всякомъ случаѣ не исчерпывающимъ вопросъ о роли, сыгранной Александромъ въ моментъ, непосредственно предшествовавшій его вступленію на престолъ, -- нельзя же забывать, что заговоръ противъ Павла былъ вызванъ не одними только личными мотивами и что не они одни также опредѣляли положеніе наслѣдника престола -- но все же приводимые авторомъ факты и соображенія имѣютъ большой интересъ, рисуя въ новомъ свѣтѣ личность Александра въ одинъ изъ наиболѣе важныхъ моментовъ его жизни. Немалый интересъ въ этомъ смыслѣ представляетъ и изложеніе авторомъ первыхъ лѣтъ царствованія Александра, заполненныхъ реформаторскими попытками. Въ этомъ изложеніи авторъ рѣшительно расходится съ взглядомъ прежнихъ историковъ на Александра, какъ на мечтателя, легко увлекавшагося благородными замыслами, но лишеннаго твердой воли и потому почти безъ сопротивленія поддававшагося самымъ разнообразнымъ вліяніямъ. Съ своей стороны онъ считаетъ возможнымъ характеризовать Александра совершенно иначе и безъ оговорокъ примыкаетъ къ высказанному недавно въ исторической литературѣ г. Кизеветтеромъ мнѣнію, согласно которому въ Александрѣ за видимой готовностью къ уступкамъ, за кажущимся слабоволіемъ и нерѣшительностью скрывались большое упорство, самостоятельность и способность подчинятъ себѣ людей, не показывая этого и имѣя, напротивъ, видъ какъ бы подчиненнаго ими. Въ первые же годы царствованія -- говоритъ отъ себя авторъ -- "сказалась уже основная черта характера Александра, а именно блеснуть лучезарной идеей, быть вдохновителемъ этой идеи, но всю тяжесть работы переносить на другихъ, внимательно прислушиваясь къ общественному мнѣнію, но ни на минуту не подавая даже вида, что въ глубинѣ души его симпатіи уже ослабѣваютъ къ предпринятому дѣлу" (I, 23). Наряду съ этимъ авторъ отмѣчаетъ въ характерѣ Александра Іи прямую двуличность. Она,-- говоритъ авторъ -- "быть можетъ, была и природнымъ свойствомъ его характера, по годы дѣтства и отрочества, несомнѣнно, оказали на эту склонность самое пагубное вліяніе" (I, 337). Оцѣнивая же роль Александра въ реформахъ первыхъ лѣтъ его царствованія, авторъ находитъ возможнымъ повторить мнѣніе, уже высказанное имъ въ одной изъ предъидущихъ его работъ и сводящееся къ тому, что ни одна изъ этихъ реформъ не исходила лично отъ Александра, а всѣ онѣ были не безъ труда внушаемы ему. "Императоръ Александръ I никогда не былъ реформаторомъ, а въ первые годы своего царствованія онъ былъ консерваторомъ болѣе всѣхъ окружавшихъ его совѣтниковъ" (I, 24). Онъ могъ и любилъ говорить о либерализмѣ, но эта любовь къ либеральнымъ разговорамъ нисколько не мѣшала ему крѣпко держаться за самодержавную власть. Если же тѣмъ не менѣе въ первые годы правленія Александръ отдался попыткамъ либеральныхъ реформъ, то лишь потому, что въ нихъ онъ искалъ средства "заглушить тревоги душевныя и угрызенія совѣсти", мучившія его съ момента вступленія на престолъ (I, 23).
   Объяснять весь интересъ Александра къ внутреннимъ реформамъ стремленіемъ заглушить угрызенія совѣсти значитъ, конечно, идти черезчуръ ужь далеко и, въ частности, слишкомъ преувеличивать роль такихъ угрызеній въ жизни Александра Павловича. Въ этомъ пунктѣ едва-ли возможно согласиться съ авторомъ. Но указанія его на инстинктивный консерватизмъ Александра и на его внутреннюю независимость отъ ближайшихъ его друзей и совѣтниковъ заслуживаютъ большого вниманія. То же стремленіе къ независимости отмѣчаетъ авторъ въ Александрѣ съ первыхъ лѣтъ его царствованія и въ области внѣшней политики. Первоначально въ этой области, по словамъ автора, "всякія вліянія дѣйствовали на государя, а у него лично еще не выработался опредѣленный планъ" (I, 37). Но даже отсутствіе своего опредѣленнаго плана не мѣшало Александру, какъ указываетъ авторъ, время отъ времени принимать самостоятельныя и неожиданныя для близкихъ его совѣтниковъ рѣшенія, а, чѣмъ дальше шло время, тѣмъ больше возростала самостоятельность Александра въ опредѣленіи внѣшней политики Россіи. Эта самостоятельность продолжала однако уживаться съ внѣшней покладливостью по отношенію къ офиціальнымъ совѣтникамъ, которые зачастую при этомъ оставались даже неосвѣдомленными объ истинныхъ видахъ и намѣреніяхъ императора, ведшаго, помимо министровъ, свою собственную политику черезъ особо довѣренныхъ лицъ. Выборъ этихъ послѣднихъ, какъ указываетъ авторъ, далеко не всегда былъ удаченъ. "Дѣло въ томъ,-- говоритъ онъ -- что русское правительство и особенно Александръ находили полезнымъ привлекать къ работѣ всякихъ авантюристовъ и сомнительныхъ людей, всего больше изъ среды французскихъ эмигрантовъ... Эта страсть къ содѣйствію сомнительныхъ личностей продолжалась во все время правленія Александра и, что удивительно, нѣкоторымъ изъ нихъ удалось дойти до высшихъ степеней довѣрія... Въ общемъ эти люди едва-ли приносили пользу, они путали, интриговали и только; иногда же попадались и изъ-за нихъ происходили вовсе нежелательныя недоразумѣнія" (I, 38--9). Въ своей книгѣ авторъ и приводитъ нѣкоторые изъ эпизодовъ такого рода, а вмѣстѣ съ тѣмъ довольно подробно останавливается и вообще на разборѣ и оцѣнкѣ внѣшней политики Александра, посвящая ей немало любопытныхъ замѣчаній, въ которыхъ, наряду съ чрезмѣрнымъ подчасъ субъективизмомъ, есть много и такого, что заслуживаетъ серьезнаго вниманія.
   Сравнительно наименьшій интересъ представляютъ въ разбираемой книгѣ тѣ ея главы, въ которыхъ идетъ рѣчь о совмѣстной работѣ Александра съ Сперанскимъ надъ планомъ преобразованія Россіи и объ эпохѣ Отечественной войны. Здѣсь авторъ въ сущности не даетъ ничего новаго и вмѣстѣ съ тѣмъ является черезчуръ недостаточно освѣдомленнымъ въ томъ, что уже сдѣлано для разработки интересующихъ его вопросовъ въ исторической литературѣ. За то большой интересъ представляютъ тѣ страницы книги в. кн. Николая Михаиловича, на которыхъ говорится объ увлеченіи Александра послѣ Отечественной войны религіознымъ мистицизмомъ. Авторъ не только даетъ яркую картину этого увлеченія, въ разгарѣ котораго, только два вопроса возбуждали интересъ не наружный, а положительный въ мысляхъ государя: бесѣды на религіозныя темы и военныя поселенія", но -- въ значительной мѣрѣ на основаніи остававшагося до сихъ поръ неизданнымъ и неизвѣстнымъ матеріала -- точнѣе опредѣляетъ и роли, принадлежавшія отдѣльнымъ лицамъ въ этой полосѣ жизни Александра. Такъ, авторъ указываетъ, что пресловутая баронесса Крюденеръ, которой часто приписывали исключительную по своей важности роль въ мистическихъ увлеченіяхъ Александра, на самомъ дѣлѣ лишь недолгое сравнительно время была близка къ государю и довольно скоро утратила его довѣріе. Съ другой стороны, авторъ отмѣчаетъ выдающееся значеніе, какимъ пользовался, наряду съ кн. А. Н. Голицынымъ, еще одинъ изъ окружавшихъ Александра въ этотъ періодъ его жизни мистиковъ, Г. А. Кошелевъ. Хотя послѣдній не занималъ въ это время никакого виднаго офиціальнаго поста, Александръ совѣтовался съ нимъ объ очень важныхъ дѣлахъ и настолько довѣрялъ ему, что никто иной, какъ Кошелевъ, по словамъ автора, былъ "единственнымъ вдохновителемъ и цензоромъ" рѣчи, произнесенной Александромъ въ Варшавѣ при открытіи перваго польскаго сейма. Но, указывая вліяніе, какимъ пользовались на Александра во второй половинѣ его царствованія отдѣльные мистики, авторъ указываетъ вмѣстѣ съ тѣмъ -- и въ этомъ заключается одна изъ наиболѣе интересныхъ чертъ характеристики, даваемой имъ Александру,-- что послѣдній по отношенію къ своимъ друзьямъ-мистикамъ сохранялъ въ сущности такую же свободу, какъ и по отношенію къ либеральнымъ друзьямъ своей юности, и при наружной уступчивости по существу обнаруживалъ такъ же мало готовности слѣпо подчиняться чужимъ совѣтамъ. Александръ-мистикъ могъ быть и былъ въ дѣйствительности орудіемъ въ рукахъ реакціонеровъ. Но, когда порою нѣкоторые изъ его мистически настроенныхъ друзей пытались, пользуясь религіозными мотивами, отвлечь его отъ крайностей реакціи, онъ проявлялъ стой кое сопротивленіе и рѣшительно отказывался свернуть на указываемый ему путь.
   Чрезвычайно характерна въ этомъ отношеніи напечатанная в. кн. Николаемъ Михаиловичемъ въ приложеніяхъ къ его труду и отчасти использованная въ самомъ текстѣ послѣдняго переписка императора Александра съ кн. А. Н. Голицынымъ во время Лайбахскаго конгресса. Князь Голицынъ и Кошелевъ пытались было въ это время убѣдить Александра не идти черезчуръ далеко за реакціонными замыслами вѣнскаго кабинета и первый изъ нихъ писалъ въ этомъ смыслѣ императору, но въ отвѣтъ лишь получилъ пространное письмо, какъ нельзя болѣе рѣшительно защищавшее политику, усвоенную Священнымъ Союзомъ. И въ этой защитѣ Александръ старался болѣе всего опираться на св. Писаніе, самымъ неожиданнымъ образомъ толкуя подчасъ его тексты.
   "Изъ писемъ вашихъ и Кошелевскихъ порученій -- говорилъ онъ, между прочимъ, въ своемъ письмѣ -- я усматриваю критику той политической системы, коей я нынче придерживаюсь. Не могу я допустить, что это порицаніе могло у васъ появиться послѣ того, какъ въ 6 мѣсяцевъ принципъ разрушенія привелъ къ революціи въ трехъ странахъ и грозитъ распространиться по всей Европѣ. Вѣдь нельзя, право, спокойно сего допускать. Едва-ли ваше сужденіе можетъ разойтись съ моей точкой зрѣнія, потому что эти принципы разрушенія, какъ враги престоловъ, направлены еще болѣе противъ христіанской вѣры, и что главная цѣль, ими преслѣдуемая, идетъ къ достиженію сего, на это у меня имѣются тысячи и тысячи неопровержимыхъ доказательствъ, которыя я могу вамъ представить. Словомъ, это результатъ, на практикѣ примѣненный, доктринъ, проповѣданныхъ Вольтеромъ, Мирабо, Кондорсе и всѣми такъ называемыми энциклопедистами. А потому ваше порицаніе можетъ быть объяснено развѣ только страхомъ и тревогой, что борьба, нами предпринятая, не будетъ имѣть успѣха. Но, когда внутренній голосъ намъ подсказываетъ, что это твореніе врага, то опасеніе за разрѣшеніе борьбы со зломъ не умѣстно. Не есть ли это долгъ христіанина бороться противъ врага и его дьявольскаго творенія всѣми тѣми средствами, которыя даны намъ Божьимъ Промысломъ? Безпокойство неудачи не должно волновать насъ. Тутъ-то и проявится вѣра въ Божественную помощь.. Не писалъ ли мнѣ неоднократно Кошелевъ втеченіе 1812, 1813 и 1814 годовъ, что надо мнѣ бороться до конца?! Теперь мы находимся приблизительно въ такомъ же положеніи, а я вамъ говорю, что въ еще болѣе опасномъ, потому что тогда борьба велась противъ разрушительнаго деспотизма Наполеона, а настоящія доктрины куда болѣе могуче дѣйствуютъ на толпу, чѣмъ то военное иго, которымъ онъ держалъ ее въ рукахъ. Въ моихъ ежедневныхъ духовныхъ чтеніяхъ я только что закончилъ книгу Юдиѳи. Очевидно, что жители Бетуліи не могли противиться полчищамъ Олоферна, Они вѣдь могли сдѣлать то же, что и остальные народы, т. е. подчиниться, а не сопротивляться. И что же? Жители Бетуліи поняли, что подчиниться Набукодоносору значило отчаиваться въ могуществѣ Бога и въ той помощи, которую Онъ оказываетъ тѣмъ, кто довѣряется Ему одному". И, примѣняя разсказъ о жителяхъ Бетуліи и Навуходоносорѣ къ неаполитанскому королю и революціонерамъ, Александръ въ дальнѣйшемъ длинно, запутанно и горячо доказывалъ чистоту намѣреній вѣнскаго правительства и его преданность принципамъ христіанства. Защищая отъ всякихъ подозрѣній австрійское правительство, онъ вмѣстѣ съ тѣмъ энергично защищалъ и самаго себя, не останавливаясь передъ очень рѣшительными утвержденіями. "По моему,-- писалъ онъ -- я лично еще далекъ отъ осторожности, мудрости, обдуманности и т. д., но я чувствую, что во мнѣ таится откровеніе святого священнаго дѣла" (I, 241--9).
   Приводя это письмо, авторъ указываетъ, что оно "какъ нельзя болѣе наглядно передаетъ то душевное состоніе, въ которомъ обрѣтался повелитель земли русской", состояніе, "приближавшееся скорѣе къ какому-то общему сумбуру разума и мыслей, чѣмъ къ иной формѣ мышленія". "Въ строкахъ письма -- продолжаетъ авторъ -- чувствуется разладъ духовный и тщетно ищешь того душевнаго спокойствія, о которомъ не разъ говоритъ самъ писавшій это посланіе. Ссылки на Библію, на Апокалипсисъ, на Посланіе апостола Павла къ римлянамъ поражаютъ, какъ плодъ болѣзненнаго мечтанія нравственно разстроеннаго человѣка" (I, 249). Это указаніе, несомнѣнно, справедливо, но все же оно охватываетъ лишь одну сторону дѣла, вдобавокъ общую Александру съ другими мистиками той эпохи, въ мышленіи и еще болѣе способѣ выраженія которыхъ проявлялся также немалый "сумбуръ". И для того, чтобы вполнѣ охарактеризовать душевное состояніе Александра, отразившееся въ его письмѣ, необходимо къ указанію автора прибавить еще другое, -- что за сумбурностью мысли и словъ у Александра скрывалось вполнѣ опредѣленное политическое настроеніе, позволявшее ему усматривать главную, если не единственную, задачу своей жизни въ борьбѣ съ революціей и съ просвѣтительной философіей XVIII вѣка. Это настроеніе въ свою очередь чрезвычайно рельефно выступаетъ въ цитированномъ письмѣ и, читая послѣднее, нельзя не видѣть, какъ далеки отъ истины были тѣ историки, которые готовы были изображать Александра еще въ началѣ 20-хъ годовъ либерально настроеннымъ монархомъ. На дѣлѣ Александръ въ это время уже выбралъ себѣ вполнѣ опредѣленную дорогу, на которой для него наилучшимъ помощникомъ являлся Аракчеевъ, вскорѣ и оттѣснившій окончательно мистиковъ.
   Отношеніямъ Александра къ Аракчееву въ книгѣ в. кн. Николая Михаиловича удѣлено немало мѣста и замѣчанія автора объ этихъ отношеніяхъ въ свою очередь заслуживаютъ серьезнаго вниманія. "Съ 1822 года по всѣмъ дѣламъ -- говоритъ авторъ, изображая роль Аракчеева,-- государь началъ слушать только одного Аракчеева, принимать исключительно его доклады по всѣмъ отраслямъ управленій, а всесильный графъ окружилъ монарха исключительно своими ставленниками и клевретами, не смѣвшими ему противорѣчить и что-либо предлагать, не посовѣтовавшись предварительно съ нимъ. Послѣдніе четыре года царствованія Александра Павловича стали въ дѣйствительности годами управленія Россіей одного Алексѣя Андреевича Аракчеева. Онъ издавалъ законы, разсылалъ повелѣнія, наказывалъ, миловалъ, объявлялъ выговоры или высказывалъ неудовольствіе, выдвигалъ разныя бездарности, въ общемъ угнеталъ своимъ безсердечнымъ игомъ Россію и русскихъ подданныхъ, а Александръ молчалъ, страдалъ душевно, недомогалъ часто физически и все покорно подписывалъ" (I, 269). Объясняя возможность такого положенія вещей и самый характеръ связи, соединявшей столь разнородныхъ, повидимому, людей, какъ Александръ и Аракчеевъ, авторъ изъ этомъ пунктѣ опять-таки присоединяется къ мнѣнію, которое было не такъ давно высказано въ литературѣ г. Кизеветтеромъ и согласно которому Александръ вовсе не обольщался на счетъ истинныхъ свойствъ Аракчеева, но дорожилъ имъ, цѣня его личную преданность къ себѣ, и вмѣстѣ сѣтѣмт заслонялся имъ, при жизни отца -- отъ этого послѣдняго, а въ концѣ собственнаго царствованія -- отъ Россіи. Въ подтвержденіе этого мнѣнія авторъ новаго изслѣдованія приводитъ нѣсколько яркихъ эпизодовъ, наглядно свидѣтельствующихъ о томъ, что Александръ порою вполнѣ сознательно прикрывался личностью Аракчеева, заставляя послѣдняго отдавать отъ своего имени распоряженія и приказы, въ дѣйствительности исходившіе отъ царя. При этомъ съ своей стороны авторъ считаетъ, впрочемъ, нужнымъ добавить къ данной г. Кизеветтеромъ характеристикѣ отношеній между Александромъ и Аракчеевымъ еще одну черту, подчеркнувъ именно наличность у перваго изъ нихъ "смиренія передъ тѣмъ человѣкомъ, "котораго сердце было чисто и духъ правъ" передъ ими. Павломъ" (I, 283). Только наличностью такого "смиренія" авторъ и находитъ возможнымъ объяснить безграничную уступчивость Александра въ сношеніяхъ съ Аракчеевымъ и крайнюю снисходительность и податливость передъ всѣми капризами послѣдняго. Доля истины, хотя, быть можетъ, и не такая значительная, какъ представляется самому автору, въ этомъ его добавочномъ объясненіи, несомнѣнно, имѣется. Оно во всякомъ случаѣ помогаетъ ближе подойти къ пониманію отношеній между Александромъ и Аракчеевымъ, для многихъ историковъ, въ томъ числѣ и для покойнаго Шильдера, казавшихся почти необъяснимой загадкой.
   Немалый интересъ представляютъ, наконецъ, въ книгѣ великаго князя Николая Михаиловича тѣ ея страницы, которыя посвящены описанію послѣдняго года жизни императора Александра. Авторъ указываетъ, что зима 1824--1825 года открылась для Александра при самыхъ тяжелыхъ условіяхъ, что петербургское наводненіе и болѣзнь жены отразились крайне угнетающимъ образомъ на его настроеніи и въ это время у него "дѣйствительно началось проявленіе полнаго маразма и обнаружилось это настроеніе въ стремленія къ уединенію и постоянныхъ молитвахъ" (I, 321). Но тѣмъ не менѣе авторъ категорически отвергаетъ предположенія Шильдера о созрѣвавшей въ это время въ Александрѣ рѣшимости отречься отъ престола и удалиться въ частную жизнь, и, думается, онъ въ этомъ случаѣ, какъ и въ рядѣ другихъ, въ которыхъ онъ пытается разорвать покровъ таинственности и романтизма, набрасывавшійся Шильдеромъ на фигуру Александра I, болѣе правъ и болѣе близокъ къ исторической истинѣ, нежели покойный историкъ.
   Подводя конечные итоги своего изслѣдованія, авторъ приходитъ къ тому выводу, что, "какъ русскій государь, Александръ былъ въ полномъ расцвѣтѣ своихъ блестящихъ дарованій лишь въ годину Отечественной войны, въ другіе же періоды двадцатичетырехлѣтняго царствованія интересы Россіи, къ сожалѣнію, отходили на второй планъ". Время правленія Александра "нельзя причислить къ счастливымъ для русскаго народа", никакихъ правъ быть сопричисленнымъ къ великимъ правителямъ государствъ за Александромъ также нѣтъ и только "геніальность Наполеона отразилась, какъ на водѣ, на Немъ и придала ему то значеніе, котораго онъ не имѣлъ бы, не будь этого отраженія". "Что же касается -- продолжаетъ авторъ -- личности Александра Павловича, какъ человѣка и простого смертнаго, то врядъ-ли обликъ его, такъ сильно очаровывавшій современниковъ, чрезъ сто лѣтъ безпристрастный изслѣдователь признаетъ столь же обаятельнымъ". Авторъ отмѣчаетъ въ Александрѣ умѣнье "обворожить и подчинить своей волѣ окружавшихъ его людей" и соглашается, что до извѣстной степени это умѣнье было связано съ присущими Александру добротой и благожелательствомъ къ ближнему. Но -- прибавляетъ онъ -- "рядомъ съ этой добротой иногда проявлялось и злопамятство, никогда вполнѣ не угасавшее, а, кромѣ того, чувствовалась частенько и двуличность, которую сразу не каждому удавалось подмѣтить. Двуличность никогда не оставляла Александра, составляя коренную черту его нрава. Она давала ему возможность одновременно работать съ Сперанскимъ и Аракчеевымъ, съ Аракчеевымъ и А. Н. Голицынымъ, а также и съ Волконскимъ; онъ могъ слушать и подчиняться совѣтамъ Меттерниха и заниматься часами съ Каподистріей; пока Александръ обзораживалъ Наполеона въ Тильзитѣ и Эрфуртѣ, онъ спокойно писалъ матушкѣ о тѣхъ способахъ, какими возможно сломать его мощь; въ одну дверь входилъ къ нему довѣрчиво канцлеръ Румянцевъ, а въ другую тайкомъ впускался Кошелевъ; съ одного подъѣзда подъѣзжалъ англійскій квэкеръ или другой сектантъ, а съ другого входилъ убогій монахъ или самъ митрополитъ; въ одинъ часъ шла бесѣда о возвышенныхъ чувствахъ долга монарха къ своей родинѣ съ Карамзинымъ, а въ другое время Александръ могъ выслушивать спокойно какого-нибудь Магницкаго и что болѣе всего замѣчательно, что всѣ эти люди выходили очарованными изъ кабинета государя и часто воображали, что его величество соблаговолилъ раздѣлять ихъ образъ мыслей". Развившійся же съ теченіемъ времени въ Александрѣ "особаго рода религіозный фанатизмъ" еще усилилъ эту двуличность, внеся въ нее новыя черты и создавъ своеобразную двойственность характера. Въ Александрѣ -- повторяетъ авторъ -- "дѣйствительно таилось рѣдкое качество притяженія къ себѣ людей, дававшее себя знать въ проявленіяхъ къ нему любви и привязанности. И подумать, тотъ же Александръ могъ съ легкимъ сердцемъ подписывать лютые приговоры къ наказанію солдатъ розгами и къ проведенію сквозь строй по нѣскольку разъ!.. Вѣдь каждый день, начиная съ 1812 года, государь читалъ по одной главѣ изъ Евангелія или изъ Библіи, зналъ многія цитаты священнаго писанія наизусть, постоянно въ письмахъ ссылался на слово Христово, и тотъ же человѣкъ могъ поощрять такого рода взысканія и смотрѣть сквозь пальцы на всѣ изувѣрства Аракчеева въ военныхъ поселеніяхъ втеченіе многихъ непрерывныхъ лѣтъ" (I, VI, 343, 345, 347).
   Таковы основные выводы автора новаго труда объ императорѣ Александрѣ I. И мимо этихъ выводовъ, а еще болѣе мимо того -- въ значительной части своей совершенно новаго -- матеріала, которымъ они обставлены и о которомъ я старался дать нѣкоторое представленіе въ предшествующемъ изложеніи, нельзя пройти никому, кто интересуется личностью и временемъ Александра I. При всѣхъ своихъ частичныхъ недочетахъ, о какихъ была рѣчь выше, новая книга великаго князя Николая Михаиловича представляетъ собою большой шагъ впередъ въ дѣлѣ изученія какъ сложной фигуры императора Александра I, такъ и той эпохи русской жизни, которая связана съ его именемъ.

В. Мякотинъ.

"Русское Богатство", No 1, 1913

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru