Исторія XIX вѣка. Директорія. T. I. Происхожденіе Бонапарте. Соч. Мишле. Переводъ М. Цебриковой. Спб. 1883.
Историческія сочиненія Мишле имѣютъ несомнѣнную цѣнность для всякаго интересующагося современною исторіею. Въ нихъ кишмя кишитъ великое множество проблесковъ сильнаго таланта: масса яркихъ характеристикъ, остроумныхъ догадокъ, смѣлыхъ обобщеній и сближеній, плодотворныхъ гипотезъ и даже новыхъ фактическихъ данныхъ. Къ сожалѣнію, всѣми этими сокровищами пользоваться можетъ лишь тотъ, кто основательно знакомъ съ описываемою у Мишле эпохою, и только для такого знатока сочиненія Мишле и интересны, и необходимы. Мишле вообще крайне неразборчивъ въ оцѣнкѣ фактовъ и сужденій своихъ; въ немъ блещетъ полное почти отсутствіе критическаго отношенія къ своему дѣлу. Каждая его книга -- не монографія, не историческій трудъ, представляющій добросовѣстный и разумно, критически разобранный сводъ нашихъ знаній о выбранномъ предметѣ, а болѣе или менѣе безпорядочный сборъ то интересныхъ, то безцвѣтныхъ, то глубокомысленныхъ, то беззубыхъ бутадъ умнаго и начитаннаго человѣка, съ одинаковою важностью болтающаго объ историческихъ событіяхъ и о подробностяхъ своей частной жизни. Историкъ, конечно, не посѣтуетъ за это на Мишле, потому что знаетъ самъ, что цѣнно и что вздорно въ его бесѣдѣ, что достовѣрно, доказано, несомнѣнно и что составляетъ плодъ натяжки, что сказано ради краснаго словца или въ пылу разгоряченной фантазіи. но какъ прикажете вы справиться съ такимъ безпорядочнымъ матеріаломъ обыкновенному читателю, да еще и русскому, который о предметѣ, описываемомъ у Мишле, не имѣетъ даже и простыхъ, элементарныхъ понятій, тѣхъ самыхъ, которыя иностранные читатели выносятъ еще изъ гимназій, гдѣ преподаваніе исторіи доводится до изложенія событій нашихъ дней? Можетъ ли у такого читателя остаться въ головѣ, по прочтеніи такой книги, что-нибудь, кромѣ сумбура и путаницы въ понятіи о дѣлахъ и людяхъ данной эпохи?
Мы удивляемся, поэтому, выбору г-жи Цебриковой, остановившейся на книгѣ Млшле для ознакомленія русской публики съ одною изъ любопытнѣйшихъ эпохъ современной исторіи, съ паденіемъ великой республики и зарожденіемъ военной диктатуры Бонапарте. Безъ сомнѣнія, г-жа Цебрикова введена была въ заблужденіе попыткою Мишле объяснить смыслъ этого явленія вліяніемъ экономическихъ причинъ и доктринъ. Но во французской исторической литературѣ имѣются сочиненія, дающія точь въ точь такое же объясненіе, но несравненно основательнѣе и глубже, чѣмъ у Мишле. Между историческими сочиненіями Луи Блана, Авенеля. Комба и цѣлаго десятка такихъ же изслѣдователей революціи можно было сдѣлать выборъ поудачнѣе.
Скажутъ, пожалуй: названные вами писатели -- односторонніе апологисты каждый отдѣльнаго направленія или отдѣльной личности. Если это и вѣрно, то не менѣе справедливо и то, что не болѣе же односторонни они, чѣмъ Мишле, который, напримѣръ, Робеспьера только буйнымъ злодѣемъ выводитъ... Впрочемъ, чѣмъ разсуждать на тэму, почему переведена эта книга, а не другая, посмотримъ поближе на ту, которая переведена, да на то еще, какъ она переведена.
Мишле -- какъ и большинство французскихъ писателей современной ему романтической школы -- застылъ на манерѣ Виктора Гюго всюду искать антитезъ, разительныхъ, яркихъ противупоставленій. "Одинъ изъ наиболѣе важныхъ и наименѣе замѣченныхъ фактовъ нашего времени тотъ, что ходъ времени совершенно измѣнился", говоритъ онъ въ началѣ своего предисловія. Онъ просто хочетъ сказать, что теперь исторія шагаетъ быстрѣе, чѣмъ прежде, фактъ вовсе не изъ "наиболѣе важныхъ" и ужь во всякомъ случаѣ нисколько не изъ "наименѣе замѣченныхъ", ибо это извѣстно со временъ Вольтера и Кондорсе чуть ли не каждому школьнику. Но фраза красивая. Заговоривъ о Бабёфѣ, Мишле не преминетъ сказать, что "Бабёфъ былъ уроженцемъ полосы, которую я называю югомъ сѣвера -- Пикардіи", и что "населеніе Пикардіи -- очень доброе; кто когда превзошелъ въ добротѣ, милосердіи и состраданіи женщинъ Пикардіи?" Отчего Пикардія есть "югъ сѣвера", а не "сѣверъ юга" или не "востокъ запада" -- это единому Богу извѣстно, но каково историку серьёзному объяснять характеръ Бабёфа его добротою и жалостливостью (стр. 28), приданными ему его родной Пикардіей, когда этому историку извѣстно, что таже самая Пикардія произвела и Кальвина, которому никто, конечно, не припишетъ ни доброты, ни милосердія, ни состраданія, ни жалостливости. Заговоривъ о Сенъ-Симонѣ, объ его аферахъ и кутежахъ, Мишле замѣчаетъ: "Въ этой головѣ надъ дѣлами и женщинами первенствовала идея. И дѣла, и женщины были, очевидно, для него матеріаломъ для наблюденій, для смѣлыхъ опытовъ". Тутъ и мысль совершенно правильная, и фраза красивая (конечно, не въ переводѣ); но пусть кто-нибудь отвѣтитъ намъ, догадается ли русскій читатель по этому отзыву иди и но всѣмъ прочимъ отзывамъ Мишле о Сенъ-Симонѣ, что рѣчь идетъ о мыслителѣ, впервые опредѣлившемъ силу и значеніе индустріализма и положившемъ основаніе доктрины женской эмансипаціи?
Отзывы Мишле о Фурье не болѣе этого глубоки. По нимъ только еле-еле можно догадаться, что этотъ человѣкъ впервые внесъ въ науку идею объ ассоціаціи, о соединенномъ трудѣ. Наврядъ ли такими характеристиками главныхъ творцовъ новыхъ экономическихъ воззрѣній нашего времени можно будетъ уяснить для кого-нибудь ту идею, выраженіе которой г-жа Цебрикова, по всей вѣроятности, считаетъ выдающеюся заслугою труда Мишле...
О достоинствѣ перевода г-жи Цебриковой лучшее понятіе могутъ дать выписки изъ разныхъ мѣстъ книги. "Моя точка зрѣнія въ отношеніи Германіи была братской"... "Мой семидесятидвухлѣтній возрастъ не позволялъ мнѣ быть тѣмъ сильнымъ голосомъ, который былъ нуженъ Франціи"... "Если сжигали центръ части (? въ подлинникѣ, котораго у насъ нѣтъ подъ рукою, вѣроятно, стояло слово patrie, отечество, а не partie часть) -- ратушу.... "Странное, не легко понятное совпаденіе то, что онъ видѣлъ, какъ независимо отъ арміи пошла къ нему нація". Вотъ еще цѣлая фраза, отъ одной красной строки до другой: "Собраніе, враждебное якобинцамъ, расположенное требовать отчета у царившихъ комитетовъ, которые, убивъ Робеспьера, надѣялись продолжать его" (51).
Для характеристики перевода вполнѣ достаточно и этихъ фразъ, хотя въ книгѣ имѣются перлы и покрупнѣе. Очевидно, г-жа Цебрикова переводитъ слово въ слово, ставя на мѣсто каждаго (французскаго слова фразы Мишле, соотвѣтствующее русское слово. Такая рабская вѣрность перевода, быть можетъ, и свидѣтельствуетъ о безусловной добросовѣстности г жи Цебриковой, какъ переводчицы, но русскому уху отъ этой добросовѣстности не поздоровится, да и успѣху переведенной книги тоже.