Мищенко Федор Герасимович
Мессинская невеста или братья враги

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   Собраніе сочиненій Шиллера въ переводѣ русскихъ писателей. Подъ ред. С. А. Венгерова. Томъ III. С.-Пб., 1901
   
   0x01 graphic
   

Мессинская невѣста или братья враги.

   6 февраля 1803 года Шиллеръ писалъ изъ Веймара другу своему Кёрнеру, что за нѣсколько дней передъ тѣмъ онъ кончилъ "Мессинскую невѣсту", читалъ ее въ избранномъ обществѣ принцевъ, артистовъ, великосвѣтскихъ дамъ, профессоровъ, и что трагедія въ чтеніи имѣла огромный успѣхъ, поэтому онъ теперь больше надѣется, что ему удастся поставить свою трагедію на сцену вмѣстѣ съ хорами. Дѣйствительно, уже 19 марта того же года "Мессинская невѣста" была разыграна въ Веймарскомъ театрѣ, и поэтъ остался доволенъ впечатлѣніемъ, какое она произвела на зрителей и больше еще на него самого. Въ другомъ письмѣ къ тому же Кёрнеру Шиллеръ пишетъ, что на этомъ спектаклѣ впервые испыталъ впечатлѣніе истинной трагедіи. По его словамъ, и на публику піеса произвела необычайно сильное дѣйствіе, и авторъ по окончаніи представленія былъ награжденъ восторженной оваціей. Правда, отъ Шиллера не укрылось, что о хоровыхъ частяхъ трагедіи и объ ея преимущественно лирическомъ характерѣ голоса зрителей раздѣлились; но разнорѣчіе въ сужденіяхъ онъ старается объяснить въ пользу своей піесы, тѣмъ именно, что большинству зрителей все еще невозможно стряхнуть съ себя привычныя требованія естественности отъ произведеній поэзіи, требованія, съ которыми слѣдуетъ обращаться къ произведеніямъ прозы. "Это -- старый, вѣчный споръ", писалъ Шиллеръ, "и едва-ли ему суждено когда-нибудь кончиться". Поэта больше всего озабочивалъ хоръ, введенный имъ въ видѣ перваго опыта въ ново-европейскую трагедію. Но и съ этой стороны
   постановка "Мессинской невѣсты" въ Веймарѣ удовлетворила его вполнѣ: "хоромъ превосходно смыкались отдѣльныя части въ единое цѣлое, и благодаря хору надъ всѣмъ ходомъ драмы царила серьезность, возвышенная, внушающая ужасъ". Въ іюлѣ того же года трагедія шла на Берлинской сценѣ, и по словамъ знаменитаго актера Ифланда, драматическаго писателя и директора берлинскихъ театровъ, общій эффектъ отъ піесы получался "возвышеннѣйшій, глубочайшій и благороднѣйшій. Хоры произносились мастерски и ниспадали на зрителей, какъ гроза на землю". Вскорѣ трагедія появилась въ печати, а въ 1826 году была переведена на итальянскій и англійскій языки. Такимъ образомъ, не менѣе, чѣмъ самъ авторъ, "Мессинской невѣстой" были довольны, повидимому, и друзья его. Кёрнеръ послѣ перваго бѣглаго прочтенія трагедіи писалъ Шиллеру, что "ему неизвѣстно ни одно новое произведеніе, въ которомъ античный духъ отражался бы въ такой степени. Вещество драмы всецѣло растворяется въ торжественномъ великолѣпіи художественной формы". Въ томъ же приблизительно смыслѣ высказывались о новой піесѣ Шиллера Гёте и В. Фонъ-Гумбольдтъ. По мнѣнію послѣдняго, "Мессинская невѣста" представляетъ образецъ совершеннѣйшаго искусства, такъ какъ въ ней романтическое содержаніе облечено въ подлинно античную художественную форму".
   Однако, тоже изъ этихъ отзывовъ видно, что первые критики "Невѣсты* или "Братьевъ-враговъ" руководствовались въ своей оцѣнкѣ не столько непосредственнымъ анализомъ ея, сколько усвоенными ими теоретическими взглядами на искусство, на задачи драмы и въ частности трагедіи. Трагедія Шиллера отвѣчала этимъ взглядамъ, и почитатели поэта удовлетворялись ею и восхищались. Масса зрителей и читателей, хотя тѣ же взгляды проникали и въ ея среду, сохраняла въ себѣ гораздо большую свободу отъ предвзятыхъ теорій. Этимъ и объясняется то разногласіе въ оцѣнкѣ піесы, которое отмѣтилъ Шиллеръ уже послѣ перваго ея представленія. То же самое ощутилъ и Кёрнеръ сразу, еще до появленія трагедіи на Веймарской сценѣ. Піеса должна разсчитывать", писалъ онъ своему другу, не на шумное сочувствіе нынѣшней толпы, но на долговѣчную хвалу друзей искусства въ грядущихъ поколѣніяхъ". Предсказаніе Кёрнера однако не оправдалось. Послѣдующія поколѣнія удивлялись искусству поэта, высоко цѣнили благородство мыслей автора и отдѣльные пассажи трагедіи, но увлечь за собою зрителя или читателя этой трагедіей Шиллеру не удалось; не вызвалъ онъ ни продолжателей своего начинанія, ни послѣдователей. Когда мы читаемъ разсужденія Шиллера о трагическомъ, о высокомъ, о паѳосѣ, о наивной и сентиментальной поэзіи, о хорѣ въ трагедіи, мы не можемъ отказать поэту-критику въ вѣрности и глубинѣ анализа, которому онъ подвергаетъ съ одной стороны художественныя произведенія, а съ другой тѣ душевныя эмоціи, которыя этими произведеніями въ насъ вызываются; но когда присутствіе хора въ античной трагедіи онъ пытается возвести въ непреложный законъ для всякаго времени и всякаго народа, мы не можемъ не замѣчать, что поэтъ платитъ дань своему времени, тому увлеченію античной литературой, какое охватывало французское и нѣмецкое общество въ концѣ XVIII и въ первой половинѣ XIX вѣка; оно наложило яркую печать античности на тогдашнюю критику, беллетристику, на соціальныя и педагогическія теоріи, на самую философію. Это была пора неогуманности или вторичнаго возрожденія, въ которомъ нѣмецкимъ критикамъ, поэтамъ и мыслителямъ принадлежала руководящая, первенствующая роль. Если по ту сторону Рейна греческими писателями пользовались для цѣлей политики, для разрушенія обветшавшаго общественнаго и политическаго строя, то тѣ же писатели въ Германіи вливали широкую струю въ литературное движеніе. Было бы, конечно, крайне ошибочно утверждать, что могущественный подъемъ критики и созиданія, ознаменовавшій собою эту великую историческую эпоху, вышелъ, какъ фениксъ изъ пепла, изъ знакомства съ античной Греціей. Но въ литературномъ наслѣдіи Греціи поэты и моралисты того времени находили нерѣдко созвучное настроеніе, готовые образы и доказательства въ пользу своихъ понятій и требованій, для борьбы съ отжившими формами жизни. Это былъ какъ бы дружный-союзъ современности съ античными традиціями во имя возстановленія попранныхъ правъ человѣческой личности, во имя преклоненія предъ общечеловѣческимъ независимо отъ національности, отъ бытовыхъ и историческихъ условій времени. Какъ у самого Шиллера и его современниковъ, такъ еще больше у того поколѣнія, которое непосредственно за ними слѣдовало, мы наблюдаемъ твердую увѣренность въ возможность и плодотворность тѣснѣйшаго сближенія и даже полнаго сліянія собственныхъ пріобрѣтеній нѣмецкой и общеевропейской образованности съ тѣмъ, что было создано древними греками; между двумя историческими періодами, раздѣленными длиннымъ промежуткомъ времени, далеко неодинаковыми по своему содержанію, какъ бы устанавливалось живое взаимодѣйствіе; отличающія оба періода особенности казались малозначущими частностями, которыя не мѣшаютъ объяснять явленія древне-греческой образованности съ помощью идей и фактовъ современной жизни, а этой послѣдней усвоивать себѣ идеи и формы, выработанныя въ древней Греціи. Винкельманъ, Виландъ, Лессингъ, Гёте, Шиллеръ облекали свои мысли о древней Греціи или заимствованныя отъ греческой литературы темы въ прекрасную форму и тѣмъ усиливали обаяніе древне-греческаго генія. Мессинская невѣста" Шиллера представляетъ собою крайній предѣлъ, до котораго доходило въ то время преклоненіе передъ античными образцами, и передъ которымъ въ раздумьѣ остановилась т. н. большая публика, въ данномъ случаѣ, какъ бываетъ и во многихъ другихъ, оказавшаяся если не болѣе проницательной, то болѣе чуткой къ художественной правдѣ. Критики и философы въ своемъ увлеченіи и въ своихъ систематическихъ построеніяхъ не замѣчали того, что они во многихъ отношеніяхъ поновляютъ греческую старину, что они не безъ ущерба для истины и исторіи переносили на древне-греческую жизнь и на литературу свои собственныя идеи и чувства, выросшія и вскормленныя въ иныхъ реальныхъ условіяхъ. Съ Шиллеромъ это должно было случиться скорѣе и легче, нежели съ другими: греческій языкъ онъ зналъ мало, не могла быть особенно большою и начитанность его въ греческой литературѣ, хотя-бы въ переводахъ. Но мы имѣемъ достовѣрное свидѣтельство, что "Мессинскую невѣсту" Шиллеръ писалъ, подъ свѣжимъ впечатлѣніемъ образцовъ античной трагедіи. Такъ, въ ноябрѣ 1802 года, когда трагедія была уже наполовину написана, онъ послалъ Кёрнеру вмѣстѣ съ письмомъ четыре трагедіи Эсхила въ нѣмецкомъ переводѣ: "Прометей", "Семь на Ѳивы", "Персы", "Евмениды", и прибавлялъ, что уже много лѣтъ онъ не испытывалъ такого чувства благоговѣнія, какъ при чтеніи этихъ высоко-поэтическихъ произведеній. На это Кёрнеръ ему отвѣчалъ: "Я хорошо понимаю, какъ захватывающе дѣйствовала на тебя эта жизнь, полная силы, и яркіе образы въ драмахъ Эсхила. Здѣсь игра фантазіи смѣлѣе еще и свободнѣе, нежели у Софокла, котораго уже отчасти связываютъ установившіяся формы. Правда, это -- формы греческія, но Эсхилъ, можно сказать, больше, нежели эллинъ; онъ, какъ и Шекспиръ, скорѣе міровой гражданинъ, который только случайно жилъ въ Греціи". Какъ мы видимъ, для тогдашней литературной критики въ Германіи, законодателемъ которой былъ Лессингъ, высшимъ мѣриломъ художественности служила близость произведенія къ античнымъ образцамъ, какъ понимали и цѣнили ихъ въ то время. Шиллеръ чувствовалъ искусственность перенесенія древне-греческаго хора на современную ему сцену; онъ сознавалъ, что это смѣлое нововведеніе не имѣетъ для себя основанія въ родной дѣйствительности, ни въ исторіи ново-европейской драмы, но онъ исповѣдывалъ убѣжденіе, что поэзія должна служить противовѣсомъ дѣйствительности, должна быть идеальной во всѣхъ частяхъ своихъ, ничего не заимствуя изъ дѣйствительности въ такомъ видѣ, какъ она есть. Шиллеру извѣстно, что хоръ древне-греческой трагедіи выросъ совершенно естественно въ условіяхъ тогдашней жизни и тогдашняго театра; тамъ хоръ служилъ представителемъ той общественной среды, которой принадлежали герои трагедіи, и передъ лицомъ которой совершались важнѣйшія событія въ жизни этихъ древне-греческихъ героевъ и царей. Но поэтъ пытался воскресить эту привлекательную для него старину съ ея простотою нравовъ, съ постояннымъ общеніемъ правителей и управляемыхъ. "Теперь дворцы царей заперты", говоритъ онъ: "отправленіе правосудія перенесено отъ городскихъ воротъ во внутренность домовъ; письмо вытѣснило живую рѣчь; самый народъ, эта чувственно живая масса тамъ, гдѣ онъ не дѣйствуетъ какъ грубая сила, обратился въ государство слѣдовательно, сталъ отвлеченной идеей; боги возвратились въ грудь человѣка. Поэтъ долженъ снова отворить дворцы, долженъ перенести судилище подъ открытое небо, долженъ снова поставить боговъ передъ нами, возстановить все непосредственное, уничтожить искусственность дѣйствительной жизни, отбросить всякую манерность въ человѣкѣ и во всемъ къ нему относящемся, потому что она мѣшаетъ выраженію его внутренней природы, его первоначальнаго характера". Въ этихъ словахъ Шиллера мы слышимъ вмѣстѣ съ увлеченіемъ античной Греціей отголоски рѣчей, которыя неслись изъ-за Рейна, изъ Франціи, и въ сочиненіяхъ Ж. Ж. Руссо дѣйствовали зажигающе на все образованное общество Европы. Эти рѣчи были горячимъ, пламеннымъ призывомъ вдохновеннаго Іереміи къ возстановленію натуральнаго человѣка, къ отреченію самому полному отъ всей неправды и всѣхъ условностей тогдашней цивилизаціи. Дальше мы яснѣе увидимъ зависимость Шиллера отъ французскаго моралиста, а пока замѣтимъ, что нѣмецкій поэтъ усматривалъ въ привнесеніи хоровъ на европейскую сцену радикальнѣйшее средство разорвать всякую связь между дѣйствительной жизнью, которой онъ тяготился, какъ и его вдохновитель, и поэзіей. "Хоръ для новѣйшаго трагика", говоритъ онъ, "существенно еще полезнѣе, нежели для древняго поэта, и собственно потому, что онъ новый будничный міръ переноситъ въ древній, поэтическій, что дозволяетъ ему отбросить все противное поэзіи и влечетъ его къ самымъ первоначальнымъ, простымъ, наивнымъ мотивамъ". Но Шиллеръ пошелъ дальше позаимствованія одной изъ составныхъ частей древней трагедіи. Его герои, норманы и туземцы XI в. нашей эры, пересыпаютъ свои рѣчи именами греческихъ боговъ и богинь, древне-греческихъ святилищъ, цѣлыми выраженіями изъ греческихъ трагедій, греческими понятіями о судьбѣ, о жребіи и т. п. Такъ, дѣйствующія лица говорятъ объ Ериніяхъ, богиняхъ клятвы и мщенія, объ Евменидѣ, о Церерѣ Ѳемидѣ, Панѣ, Діанѣ, о Дельфійскомъ оракулѣ, объ Афродитѣ, о предвѣчныхъ богахъ, о непреложныхъ опредѣленіяхъ судьбы, о правдивости гадателей и т. д., и т. д. Княгиня Изабелла въ порывѣ отчаянія говоритъ враждующимъ между собою братьямъ, ея сыновьямъ:
   
   "Грудь съ грудью вы, какъ ѳивскіе борцы,
   "Неистово кидаясь другъ на друга,
   "Желѣзными объятьями схватитесь,
   "И, вырвавъ другъ у друга жизнь ножомъ,
   "Противника пусть каждый побѣдитъ".
   
   Этотъ образъ непримиримой братской вражды взятъ изъ греческихъ легендъ объ Етеоклѣ и Полиникѣ, погибшихъ въ единоборствѣ. Когда донъ-Цезарь умертвилъ старшаго брата, донъ-Мануила, хоръ въ прекрасныхъ стихахъ разсказываетъ, согласно съ Эсхиломъ, исторію древне-греческаго героя, Ореста, какъ его
   
   "Коварныя фуріи гнали,
   "Ихъ адскія змѣи его подстрекали,
   "Чтобъ матерь свою онъ убилъ...
   "Но лишь поразилъ онъ родную утробу,
   "Что съ нѣжной любовью носила его,
   "Со страшною злобой
   "Возстали они на него самого...
   "Ему сердце гложутъ отравой змѣиной,
   "Безъ устали гонятъ отъ края до края,
   "До самой Дельфійской святыни".
   
   При помощи такихъ пріемовъ Шиллеру казалось возможнымъ оторвать хоть на время зрителей его трагедіи отъ неприглядной дѣйствительности и заставить ихъ жить другою, идеальною жизнью.
   Мѣсто дѣйствія "Мессинской невѣсты" столица Сициліи, резиденція норманскихъ владыкъ, завоевателей острова; трагическое событіе отнесено поэтомъ къ XI--XII вѣку, когда арабское владычество на островѣ смѣнилось норманскимъ. Завоевателемъ Сициліи былъ одинъ изъ внуковъ Танкреда Готвильскаго, Рожеръ I, сынъ Гюискара. Туземцы живо еще помнятъ свою свободу и ждутъ только случая, чтобы избавиться отъ иноземныхъ ненавистныхъ владыкъ. Островомъ правятъ по смерти стараго князя два брата, донъ-Мануилъ и донъ-Цезарь, съ матерью Изабеллой. Невѣдомо для нихъ, въ монастырѣ св. Цециліи, что расположенъ на склонахъ Этны, растетъ и воспитывается сестра ихъ Беатриче; ее сокрыла тамъ мать, когда старый князь, устрашенный прорицаніями, отдалъ приказъ кинуть новорожденную въ морскія волны. Онъ видѣлъ сонъ, и звѣздогадатель арабъ истолковалъ его такъ, что, если у княгини родится дочь, она погубитъ ему обоихъ сыновей и весь родъ его. Братья ничего не знаютъ о сестрѣ. Они оба случайно встрѣчаются съ Беатриче, и тотъ и другой воспылалъ къ дѣвушкѣ неудержимой страстью, тотъ и другой избралъ ее своей невѣстой, и вотъ, когда они, уступая любви и мольбамъ матери, примирились наконецъ послѣ многолѣтней жестокой распри, когда они собираются украсить матери счастливѣйшій день брачнымъ пиромъ, наступаетъ роковая развязка. Кровосмѣшеніе между донъ-Мануиломъ и Беатриче, братоубійство въ убѣжищѣ ихъ общей возлюбленной и самоубійство донъ-Цезаря на глазахъ матери и сестры составляютъ трагическіе моменты Шиллеровской піесы. Роковая развязка подготовляется цѣпью случайностей, надъ которыми властвуетъ безпощадная, непреодолимая судьба. Всѣ члены княжескаго дома несутъ заслуженную кару за преступленія свои и своихъ предковъ. Первымъ тяжкимъ преступленіемъ было завоеваніе острова. Иноплеменные пришельцы коварно завладѣли благодатной страной: они пришли съ запада на быстрыхъ ладьяхъ и за радушный, ласковый пріемъ заплатили хозяевамъ земли насильственнымъ захватомъ. Туземцы тоскуютъ по утраченной свободѣ, и княгиня знаетъ, что сопровождающіе сыновей ея рыцари ненавидятъ своихъ вождей и владыкъ:
   
   "Не могутъ вамъ они добра желать,
   Вамъ, чужестранцамъ, роду пришлецовъ,
   "Что ихъ, изъ собственнаго ихъ наслѣдья
   Изгнавъ, себѣ владычество присвоили".
   
   Каждый любитъ жить свободно, по закону собственныхъ желаній. Поэтому
   
   "Владыкъ паденье,
   "Головъ вѣнчанныхъ гибель -- содержанье
   Ихъ пѣсенъ и рѣчей; отъ дѣдовъ къ внукамъ
   "Переходя, у нихъ живутъ онѣ
   "И зимнія имъ ночи сокращаютъ".
   
   Только страхомъ и насиліемъ владыки Сициліи сдерживаютъ покоренныхъ. За з.тимъ первичнымъ злодѣяніемъ, насиліемъ надъ людьми свободными и великодушными, слѣдуютъ другія. Въ нѣдрахъ княжескаго дома витаетъ проклятіе прародителя. Недавно умершій князь тяжко оскорбилъ родителя, посягнувши на его супругу, и
   
   "Прародитель на ложе разврата,
   "Съ яростью гнѣвной небеснаго грома,
   "Страшныхъ проклятій извергъ сѣмена".
   
   Ближайшимъ плодомъ проклятія была взаимная ненависть внуковъ. Отецъ только силою смирялъ необузданныхъ юношей. Въ свою очередь насиліемъ и хитростью дѣйствовали молодые князья въ своихъ отношеніяхъ къ невѣдомой дѣвушкѣ. Юноши одержимы своеволіемъ, злобнымъ ожесточеніемъ, и старая вражда ихъ, затихшая было на время, вспыхиваетъ снова съ прежней силой, лишь только они встрѣтились лицомъ къ лицу у страстно любимой женщины. Словомъ, княжескій домъ въ Мессинѣ -- гнѣздо смутъ, проклятія и злодѣяній, и онъ долженъ рушиться подъ тяжестью возмездія.
   
   "То не случайность, не жребій нѣмой", говорить хоръ,
   "Что столь неистово борются братья:
   "Матери чрево постигло проклятье --
   "Злобой она разрѣшилась, враждой".
   
   Вотъ почему и Изабелла, и рыцари, сопутствующіе молодымъ князьямъ, исполнены тяжелыхъ предчувствій, находясь въ непрестанномъ ожиданіи какихъ-то страшныхъ бѣдствій. Хоръ не вѣритъ въ прочность мира, наступившаго послѣ вражды братьевъ, потому что въ княжескій домъ слишкомъ глубоко проникло озлобленіе.
   
   "Страшныя слишкомъ свершились дѣянія,
   "Имъ ни прощенія нѣтъ, ни забвенія".
   
   Предчувствіями томится душа Изабеллы, и въ тотъ самый день, когда, казалось, кончились ея муки, когда она, какъ античная Ніоба, чувствовала себя счастливѣйшей изъ женщинъ, на нее обрушивается ударъ судьбы за ударомъ.
   
   "Исполнилась мѣра печалей твоихъ", говоритъ хоръ:
   "Какъ было предсказано, такъ и свершилось,
   "Никто не минуетъ судебъ роковыхъ.
   "Кто мудрствуя имъ отвращаетъ рѣшенье,
   "За дерзость свою понесетъ искупленье".
   
   Понятіе о всесильной судьбѣ, о неизбѣжности наказанія, которое слѣдуетъ за злодѣяніемъ, сближаетъ "Мессинскую невѣсту" съ образцами античной трагедіи еще больше, нежели хоръ. Хоръ составляетъ принадлежность техники драмы, а отмѣченныя понятія -- самую душу Шиллеровской трагедіи. Греческая трагедія вышла изъ хора и была по своему происхожденію священнодѣйствіемъ въ честь одного изъ божествъ; хоровыя пѣсни, исполнявшіяся у алтаря, были или гимнами богамъ, или выраженіемъ того настроенія и тѣхъ мыслей, которыя близость божества внушала смертному въ виду грозящихъ или уже постигшихъ его бѣдствій. Все въ этихъ пѣсняхъ было родное, знакомое каждому зрителю. Древне-греческіе хоры состояли изъ лицъ близкихъ герою, способныхъ дѣлить съ нимъ радости и скорби. Какъ и подобаетъ ближайшему участнику-священнослуженія, античный хоръ напоминалъ обыкновенно героямъ о суетности человѣческихъ усилій, о необходимости полагаться на волю боговъ, о непреложности судьбы или божескихъ опредѣленій. Алтарь божества былъ центромъ античнаго театра грековъ. Ничего общаго съ подобнымъ назначеніемъ не имѣетъ новоевропейскій театръ, и въ "Мессинской невѣстѣ" дѣйствіе происходитъ или въ княжескихъ палатахъ, или въ глубинѣ сада на морскомъ берегу; далеко не всѣ сцены Шиллеровской трагедіи допускаютъ присутствіе хора, и въ такихъ случаяхъ онъ или не появляется вовсе, или вынужденъ удаляться по приказанію Изабеллы и князей. Наконецъ Шиллеровскій хоръ, раздѣленный на два полухора, состоитъ изъ непримиримыхъ враговъ героевъ трагедіи, и имъ-то предоставлено поэтомъ высказывать правила высшей человѣческой мудрости и произносить судъ надъ владыками страны. Искусственнымъ, насильственно связаннымъ съ ходомъ піесы является хоръ у Шиллера, а не живымъ, необходимымъ участникомъ драмы, какимъ былъ онъ въ трагедіи Эсхила или Софокла; Шиллеровскіе хоры безсильны перенести насъ въ ту обстановку первобытнаго общества, возстановить которую пытался поэтъ; да и греческое общество временъ трагиковъ было слишкомъ удалено отъ первобытнаго состоянія. Въ лицѣ хора явно чувствуется вторженіе самого поэта въ дѣйствіе трагедіи.
   Участіе самого поэта въ ходѣ піесы еще явственнѣе выражено въ ея общемъ настроеніи и въ частомъ напоминаніи ея смысла и назидательности. Ради проведенія дорогихъ для автора истинъ, въ "Мессинской невѣстѣ" нагромождены случайности, совпаденія, встрѣчи, и читатель не сразу разбирается во всѣхъ внѣшнихъ частностяхъ драмы. И въ этомъ отношеніи Шиллеровская трагедія уступаетъ своимъ античнымъ образцамъ. Не самое кровосмѣшеніе, не случайности, къ нему ведущія, составляютъ содержаніе Софоклова "Эдипа", но рядъ душевныхъ состояній, какія переживаетъ благородный, великодушный, всѣми любимый правитель страны съ того момента, когда въ душу его закрадывается подозрѣніе, что виновный въ кровосмѣшеніи и черезъ то въ несчастій его согражданъ -- онъ самъ? и никто другой. По мѣрѣ обнаруженія виновнаго, какъ цареубійцы, отцеубійцы и кровосмѣсителя, разъясняются и оправдываются всѣ подробности позабытаго было оракула, приходятъ на память важнѣйшія обстоятельства изъ исторіи царственнаго дома. Личныя особенности героя и несложныя внѣшнія обстоятельства совершенно достаточны для того, чтобы наступила послѣдняя катастрофа и безъ вмѣшательства божескихъ силъ, и только когда фактъ совершился, его находятъ вполнѣ согласнымъ съ непреложной волей боговъ. Религіозныя и этическія выраженія героевъ и хора, образы боговъ, понятія о неумолимомъ рокѣ не были заимствованы поэтомъ откуда-либо со стороны; они находились во всеобщемъ обращеніи въ средѣ аѳинянъ и другихъ грековъ, для которыхъ ставилась трагедія, были органической частью той атмосферы, въ которой жило современное поэту общество. Вся фабула трагедіи была заранѣе извѣстна зрителямъ, и то новое, что вносилъ отъ себя поэтъ, были не внѣшнія событія и не моральныя сентенціи на различныя темы, но правдивое, заражающее зрителя изображеніе душевныхъ мукъ героя, его сомнѣній, надеждъ, опасеній, ужаса. Къ тому же зритель научался познавать безконечную сложность жизненныхъ явленій и безсиліе человѣка, даже самаго мудраго изъ людей, восторжествовавшаго надъ Сфинксомъ, проникнуть въ тайны жизни и оцѣнить по достоинству каждое звено ея въ зависимости отъ прочихъ звеньевъ. Анализу, осмотрительности, самообладанію и скромности научала зрителя античная трагедія. Наоборотъ, трагедія Шиллера, особенно въ изображеніяхъ главныхъ героевъ, двухъ братьевъ, даетъ очень мало. Всѣми способами поэтъ осложнилъ вымышленную фабулу, нагромоздилъ пороки и злодѣянія, поставилъ лицомъ къ лицу различныя народности и различныя вѣрованія для того, чтобы имѣть въ своемъ распоряженіи возможно больше поводовъ выказать собственные взгляды на окружающее, привести свои этическія воззрѣнія. Античныя формы съ вѣрованіями древнихъ грековъ включительно, средневѣковое содержаніе съ христіанскими понятіями и культомъ, ученіе современныхъ моралистовъ, преимущественно Руссо, должны были по плану Шиллера служить одной цѣли и объединяться сознаніемъ единаго верховнаго судьи всѣхъ человѣческихъ поступковъ, именно нашей совѣсти. Арабы, норманы, сицилійскіе туземцы, далекая старина и современность, христіанство и язычество помѣщены поэтомъ намѣренно на одномъ планѣ для того, чтобы ярко выступала обязательность опредѣленныхъ правилъ морали для всякаго человѣка, независимо отъ культурныхъ отличій, отъ разницы историческихъ условій. Прорицанія араба кудесника и святого христіанскаго отшельника вполнѣ совпадаютъ и одинаково оправдываются, даже недовѣріе къ тому или другому изъ нихъ одинаково вмѣняется въ вину Изабеллѣ; одни и тѣ же лица то призываютъ греческихъ и вообще языческихъ боговъ подъ ихъ собственными именами, то молятся Небесной Царицѣ, Пречистой Дѣвѣ, Единому Богу, божьему ангелу, Всевышнему. Беатриче сокрыта въ монастырѣ св. Цециліи, старый князь погребенъ въ церкви и т. д. и т. д. "Я считаю за право поэзіи", говоритъ Шиллеръ въ предисловіи къ нашей трагедіи, "пользцваться различными вѣрованіями, какъ собирательнымъ цѣлымъ, чтобы дѣйствовать на воображеніе... Подъ оболочкою всѣхъ религій находится самая религія, идея божества, и да будетъ дозволено поэту выразить это въ той формѣ, какую найдетъ онъ наиболѣе удобною и лучшею". Религія Шиллера -- одинъ изъ видовъ деизма; положительныя вѣроученія замѣняются въ немъ естественной религіей; она соприсуща природѣ, универсальна и сводится къ предустановленному міровому порядку, къ универсальной нравственности. И здѣсь на Шиллерѣ отразилось огромное вліяніе деизма Ж. Ж. Руссо, какъ оно отразилось на Кантѣ, Лессингѣ и др. Съ деистическимъ ученіемъ религіозныя представленія древнихъ грековъ далеко не совпадаютъ. Греческіе боги -- существа весьмаограниченныя, и приспособленіе именъ ихъ къ деистическимъ понятіямъ у Шиллера было явнымъ анахронизмомъ. Греческимъ богамъ доступно состраданіе къ грѣшникамъ, если вина ихъ невольная или вынужденная. Эдипъ принадлежалъ къ запятнанному злодѣяніями роду, самъ былъ повиненъ въ тяжкихъ преступленіяхъ, и тѣмъ не менѣе онъ находитъ у боговъ полное прощеніе своимъ невольнымъ грѣхамъ, онъ преобразуется въ божество, и могила страдальца служитъ залогомъ неприкосновенности для страны, въ которой дано ему послѣднее убѣжище. Яростныя, безпощадныя въ своей мести Ериніи превращаются въ милостивыхъ Евменидъ, и матереубійца Орестъ, совершившій преступленіе по требованію Аполлона и въ возмездіе за насильственную смерть отца, находитъ себѣ могущественную заступницу въ Аѳинѣ, и его мученіямъ полагается предѣлъ. Не таково божество Шиллера, нераздѣльно слитое съ міровымъ порядкомъ. Оно не знаетъ состраданія къ нарушителямъ законовъ природы, не различаетъ вольнаго и невольнаго противъ нихъ прегрѣшенія, и потому ни Изабелла, ни даже Беатриче не произносятъ ни одного слова въ утѣшеніе себѣ, хотя онѣ -- жертвы чужого насилія и вынужденныя участницы въ чужихъ грѣхахъ. Шиллеръ весьма охотно пользуется греческими терминами судьбы, жребія, доли для выраженія понятія о неумолимости природы; но и эти термины въ древне-греческой трагедіи имѣютъ гораздо болѣе относительное значеніе, нежели въ "Мессинской невѣстѣ", какъ въ этомъ убѣждаютъ насъ образы Эдипа, Ореста, Антигоны и др. Словомъ, античная трагедія болѣе человѣчна, болѣе участлива къ человѣческимъ слабостямъ и гораздо менѣе послѣдовательна въ приговорахъ надъ героями. Своего отношенія къ окружающему античный трагикъ не облекъ еще въ неподвижныя формы, которыя казались бы ему безусловно точнымъ выраженіемъ всего разнообразія мотивовъ, дѣйствующихъ въ жизни человѣка, и оттого античная трагедія производила на грека не столь удручающее впечатлѣніе, какое производитъ на насъ трагедія Шиллера. Какъ мало Шиллеръ стѣснялся анахронизмами, съ помощью ихъ желая стереть хронологическія и бытовыя грани, показываетъ слѣдующій примѣръ: погребальный обрядъ, совершенный надъ Мессинскимъ княземъ XII в., списанъ поэтомъ съ похоронной церемоніи, совершенной надъ герцогомъ Карломъ Виртембергскимъ, которую видѣлъ Шиллеръ въ 1793 г. въ церкви Людвигсбургскаго замка близъ Штутгарта.
   Міровой порядокъ, на стражѣ котораго стоитъ неумолимая и непреклонная судьба "безгранично надъ нами царящая", сохраняется, по ученію Шиллера, только въ природѣ, и потому только жизнь согласная съ природой способна обезпечить прочное счастье человѣку. Божій міръ совершененъ; страданіе вноситъ съ собою человѣкъ. Одна природа безгрѣшна, въ своихъ дарахъ справедлива; вдали отъ житейскихъ тревогъ, на лонѣ природы, или "въ тихомъ пристанищѣ кельи святой" обрѣтается человѣческое счастье. Бѣдствія Беатриче, говоритъ сама она, начинаются съ того момента, когда она покидаетъ монастырскую келью и смѣшивается съ людской толпой. По словамъ хора,
   
   "Зло пресмыкается -- преступленье
   "Только въ чаду городской тѣсноты.
   "Какъ смертоносной чумы дуновенье,
   "Горныхъ вершинъ не терпя высоты.
   "На вершинахъ свобода! Могилы дыханіе
   "Не возлетаетъ горѣ, въ поднебесный эѳиръ".
   
   Истинную задачу поэзіи въ противоположность прозѣ Шиллеръ полагалъ, какъ мы видѣли выше, въ удаленіи насъ отъ всего искусственнаго, что есть въ дѣйствительной жизни и что препятствуетъ выраженію внутренней природы человѣка и его первоначальнаго характера, въ перенесеніи насъ въ обстановку первобытно простую.
   Припомнимъ здѣсь положеніе Руссо, что человѣкъ по природѣ существо добродѣтельное, и что порочнымъ дѣлаютъ его учрежденія. "Пока люди довольствовались сельскими хижинами", учитъ онъ, "пока они шили себѣ платье изъ звѣриныхъ шкуръ терновыми иглами или рыбьими костями, украшали себя перьями и раковинами, расписывали тѣла свои красками... словомъ, пока они занимались только такими работами, какія каждый можетъ исполнить самъ по себѣ и для себя, не нуждаясь въ чужихъ рукахъ, до тѣхъ поръ они были свободны, здоровы, добры и счастливы" и проч. Зло воцаряется на землѣ съ прекращеніемъ этого натуральнаго состоянія, за которымъ слѣдовали неравенство, бѣдность, порабощеніе однихъ другими. Ученіе о натуральномъ состояніи отвѣчало вѣрованіямъ различныхъ народовъ въ существованіе золотого вѣка, вѣрованіямъ, которыя у древнихъ грековъ выражались много разъ въ поэтической формѣ. Уклоненія отъ первобытнаго состоянія наказываются природой безпощадно. Вражда, обманъ и насиліе противны природѣ, могутъ торжествовать надъ любовью, свободой и правдой только временно, и каждый человѣкъ, виновный противъ законовъ естества, неизбѣжно расплачивается жестокими страданіями; путемъ этихъ послѣднихъ природа какъ бы возстановляетъ нарушенное равновѣсіе, а людямъ даетъ уроки смиренія, покорности скромной долѣ. Одна любовь всесильна; она, какъ божество, царитъ надъ Сердцами людей; простымъ словомъ любви Изабелла примирила братьевъ, чего не могъ сдѣлать могущественный князь принужденіемъ. По словамъ Изабеллы, тамъ нѣтъ жизни, гдѣ нѣтъ любви. Законы естества нарушены не только междоусобицей молодыхъ князей-братьевъ и отцомъ ихъ, осквернившимъ супружеское ложе родителя, но равно Изабеллой и Беатриче, какъ участницами, хотя и невольными и несознательными, въ преступленіяхъ; нарушены законы природы и всѣмъ поведеніемъ юношей относительно Беатриче. Вотъ почему хоръ не вѣритъ въ прочность мира между братьями и въ благополучіе брачнаго союза донъМануила съ невѣдомой дѣвушкой. Доброе идетъ прямыми путями; злое сѣмя даетъ дурной плодъ, а донъ-Мануилъ обнаружилъ въ своихъ дѣйствіяхъ и наглость, и неуваженіе къ святости монастыря, и беззаконіе въ поступкахъ, и любовь его окутана тайной, какъ нѣчто запретное и незаконное. Далѣе, свобода -- прирожденное состояніе человѣка, и потому каждый любитъ жить "по волѣ собственныхъ желаній". Туземцы Мессины правы, когда они ненавидятъ иноземныхъ завоевателей: силою и обманомъ захватили они чужую страну и только при помощи силы способны держать покоренныхъ въ повиновеніи. Княжескіе рабы увѣрены, что могущество господъ ихъ скоропреходящее, что оно -- порожденіе одного мгновенья, что на память объ ихъ шумныхъ опустошительныхъ побѣдахъ останется въ будущемъ одно разореніе,-- и они благословляютъ свою долю рабовъ: родная страна ихъ по праву возвратится къ нимъ. Княжескій домъ Мессины, это гнѣздо смуты, проклятій и насилія, долженъ рухнуть подъ тяжестью собственныхъ пороковъ:
   
   "Въ немъ слишкомъ глубоко впилось озлобленіе,
   "Страшныя въ немъ совершились дѣла.
   "Имъ ни прощенія нѣтъ, ни забвенія".
   
   Томящее предчувствіе близкой грозы, независимо отъ зловѣщихъ сновидѣній и толкованій гадателей, охватываетъ не только хоръ рыцарей, но и Изабеллу, и Беатриче; не прозрѣваютъ одни юные князья: они ослѣплены сначала безсмысленной враждой другъ къ другу, а потомъ страстнымъ влеченіемъ къ таинственной дѣвушкѣ, и своимъ безразсудствомъ только ускоряютъ неизбѣжный трагическій конецъ. Ничто не въ силахъ остановить потока; наоборотъ, тѣ самые поступки Изабеллы, которые должны бы охранить княжескій домъ отъ несчастій, только подготовляютъ ихъ и умножаютъ,-- пріемъ композиціи, также заимствованный Шиллеромъ изъ античной трагедіи. Пучина бѣдствій разверзается въ тотъ моментъ, когда княгиня, какъ античная Ніоба, чувствуетъ себя счастливѣйшей изъ матерей, когда завѣтная мечта ея повидимому осуществляется. Но тѣмъ мучительнѣе внезапная катастрофа, разрушающая въ конецъ всѣ ея надежды, и безпомощнымъ и беззащитнымъ женщинамъ остается на долю горестное существованіе во вражеской странѣ, въ сознаніи преступленій и божьяго гнѣва, тяготѣющихъ надъ княжескимъ домомъ. При видѣ всего случившагося хоръ высказываетъ убѣжденіе, что воля не высшее изъ человѣческихъ благъ, но что самое страшное зло -- это преступленіе.
   Понятія свои о нравственномъ міровомъ порядкѣ, который покоится на любви и свободѣ, и нарушеніе котораго никогда не бываетъ безнаказанно, Шиллеръ попытался вложить въ античныя формы, находя ихъ совершенными и потому одинаково пригодными и обязательными для всякаго народа во всякое время. Въ этомъ стремленіи поэта слить воедино различные историческіе періоды и кроется причина неудачи его опыта, а опытъ состоялъ въ приспособленіи строя античной трагедіи къ задачамъ новоевропейскаго театра и къ этическимъ воззрѣніямъ самого поэта. Пересадить на новую сцену древне-греческую трагедію поэту не удалось, и не удалось потому, что какъ образы и имена античной трагедіи, такъ точно и выраженныя въ ней понятія и самое настроеніе носятъ на себѣ яркую печать исторіи и народности греческой и не могутъ быть достаточно оцѣнены и поняты внѣ тѣхъ бытовыхъ и историческихъ условій, въ которыхъ античная трагедія возникла и развивалась. Что было ясно, вразумительно и близко древнему греку, то для новаго зрителя или читателя требуетъ оговорокъ и поясненій, а это не можетъ быть сдѣлано безъ ущерба для идей автора и для цѣльности художественнаго впечатлѣнія. Шиллеръ не подражалъ античнымъ трагикамъ; онъ заимствовалъ отъ нихъ ихъ средства для цѣлей современной ему поэзіи и морали. Горячей проповѣди за права человѣческой личности Шиллеръ не далъ въ противоположность своему женевскому учителю; трагедія Шиллера представляетъ собою лишь слабый отголосокъ страстнаго протеста, шедшаго изъ-за Рейна, противъ уродливостей тогдашняго семейнаго воспитанія и общественнаго строя. Насколько вѣрнѣе достигается художественная и общественная цѣль литературнаго произведенія, когда авторъ довольствуется тѣмъ назиданіемъ, какое слѣдуетъ само собою изъ правдиваго изображенія дѣйствительности, показываетъ небольшой разсказъ Гюи-де-Мопассана le Port, въ русской передачѣ гр. Л. Н. Толстого -- "Франсуаза", разсказъ, также написанный на тему о кровосмѣшеніи между родными братомъ и сестрой. Читатель даже не знаетъ, задавался-ли романистъ цѣлями назиданія; но частица жизни въ изображеніи поэта, безъ всякаго подсказыванія со стороны послѣдняго, вызываетъ въ душѣ читателя и чувство глубокой жалости къ обездоленнымъ людямъ, и мысли о необходимости перемѣнъ въ общественномъ строѣ на началахъ справедливости, и сомнѣніе въ состоятельности ходячихъ правилъ морали. За уроками художникъ не обращается въ далекую чужую старину; онъ не ищетъ своихъ героевъ въ царскихъ палатахъ для усиленія эффекта заключительной катастрофы; фабула разсказа проста и свободна отъ случайностей, въ которыхъ было бы трудно разобраться читателю. Зато съ неотразимою, захватывающей силою поэтъ возсоздаетъ рядъ душевныхъ состояній, переживаемыхъ матросомъ и его несчастной сестрой въ короткій промежутокъ времени, отъ беззаботнаго веселья и пустой бесѣды за стаканомъ вина до ужаса, который потрясаетъ все нравственное существо героевъ. Художникъ остается все время въ скромныхъ рамкахъ обычной, близкой ему дѣйствительности, но этимъ нисколько не умаляется широкое гуманизирующее значеніе разсказа. Французскій реалистъ по правиламъ творчества и по отношенію къ обработанному матеріалу ближе къ античнымъ учителямъ, нежели нѣмецкій поэтъ-философъ, не перестающій въ теченіе всей драмы внушать зрителю тѣ чувства и понятія, которыя раздѣляетъ самъ.
   Причина относительной неудачи Шиллера не въ слабости художественнаго дарованія, но въ усвоеніи взглядовъ на искусство, которые отрывали его отъ внимательнаго наблюденія дѣйствительной жизни, и въ стараніи оправдать собственное міровоззрѣніе съ помощью художественнаго вымысла. Словомъ, огромный талантъ автора былъ стѣсненъ въ своемъ проявленіи предвзятой теоріей морали и въ частности трагедіи. Истинный талантъ, какъ говоритъ Л. Н. Толстой, независимо отъ своего желанія "заставляетъ насъ любить то, что достойно любви, ненавидѣть то, что достойно ненависти. Художникъ только потому и художникъ, что онъ видитъ предметы не такъ, какъ онъ хочетъ ихъ видѣть, а такъ, какъ они есть. Носитель таланта, человѣкъ, можетъ ошибаться, но талантъ, если ему только будетъ данъ ходъ, откроетъ, обнажитъ предметъ и заставитъ полюбить его, если онъ достоинъ любви, и возненавидѣть его, если онъ достоинъ ненависти". Тамъ, гдѣ Шиллеръ даетъ просторъ своему искусству рисовать муки наболѣвшей души, напримѣръ въ изображеніи Изабеллы и Беатриче, гдѣ онъ живописуетъ природу, даетъ картину преслѣдованія Ореста яростными фуріями или разсказываетъ зловѣщее сновидѣніе, вездѣ въ этихъ случаяхъ чувствуется великій мастеръ, и созданные имъ образы сохраняютъ непреходящую цѣнность для всякаго времени. Но общее міровоззрѣніе Шиллера и его взгляды на искусство и на задачи театра имѣютъ для насъ значеніе историческое, и его попытка воскресить античную трагедію для разрѣшенія современныхъ задачъ морали и философіи неизбѣжно превратилась въ несовершенное поновленіе античныхъ образцовъ: эти послѣдніе имѣли свою собственную исторію и назначались для зрителей, которые жили въ одинаковыхъ съ поэтомъ понятіяхъ и бытовыхъ условіяхъ; многое въ этихъ образцахъ отошло въ исторію и понятно намъ только въ связи съ другими сторонами жизни древняго грека, преимущественно аѳинянина V в. до P. X.; общечеловѣческая и вѣчная часть содержанія вложена въ античные образцы чуткимъ сердцемъ и яснымъ умомъ поэтовъ, которые проникали въ сокровенные мотивы человѣческой души, какъ они наблюдали ихъ въ себѣ самихъ и на близкихъ имъ людяхъ, гражданахъ и рабахъ.

Ѳ. Мищенко.

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru