Минцлов Сергей Рудольфович
Осеннее

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

Сергей Минцлов.
Осеннее

   Поздняя осень...
   Льет дождь: сквозь разредившийся, почернелый сад видны жнивья и ровные, вспаханные поля; вдали большак, обсаженный ветвистыми березами. И все пустынно -- ни души живой кругом; даже вороны и те куда-то попрятались. Дороги развезло -- ни выйти, ни выехать...
   Скучно в такую пору в деревне!
   В доме тишина; учащаяся молодежь давно в городе; оставшиеся будто притаились по своим углам. Делать ничего не хочется, даже не читается... Утонешь в дедовском кресле у окна и подолгу смотришь на мокрый знакомый двор, или бродишь по пустынным комнатам... за тобой чуть слышно крадется эхо... Остановишься против старинных портретов, что-то вспоминается, думается... Мысли бессвязны; рои их сплетаются в какие-то образы и чувства, сейчас же уносящиеся прочь... Осень -- время для дум и воспоминаний; в скуке ее есть своя прелесть!..
   И вдруг как ветром сдунет наполняющий душу неведомый мир и сразу перенесешься в настоящее: с большака к усадьбе сворачивает коляска с поднятым верхом.
   Дом пробуждается. -- "Едет кто-то!.." -- искрой облетает комнаты. А со двора уже слышится глухое чавканье копыт и у подъезда водит боками тройка коней, запаренных до пены под шлейками; кузов коляски, крылья, колеса облеплены пудами грязи.
   Случайный гость в такую пору -- радость!
   Время, или не время -- на столе вырастают самовар и закуски. За оживленной беседой только по ставшему слишком ярким огоньку папироски гостя сообразишь, что надвинулись сумерки; глянешь на окно -- там хмурится темень; по бурому, провисшему небу поодиночке тянутся на ночлег к дальнему углу сада взъерошенные вороны.
   Из столовой переходим в уют маленькой, теплой гостиной или кабинета...
   Ночная темнота способствует откровенности и многое, о чем промолчал бы человек днем, расскажет вечером.

* * *

   Именно в такую пору ко мне нежданно завернул некто Заварнин -- мой дальний и малознакомый сосед; молва о нем шла неопределенная, странная: говорили, что он оккультист и спирит; ходил даже слух, будто бы он умер и был погребен на Московском кладбище.
   Гость освободился от бурочного чапана и шубы и мы поздоровались.
   -- Лошади из сил выбились -- такая отчаянная дорога! -- заявил он, входя вместе со мной в столовую. -- Если не прогоните, буду проситься заночевать у вас?..
   -- Милости прошу, очень рад!.. -- ответил я.
   Заварнин был высок и худощав; на верхней губе его изжелта-смуглого лица чернели две капельки -- модные усики; он был бы красив, если бы не выпуклые тускло-черные глаза с синими белками; лет ему можно было дать под сорок.
   Разговор сначала несколько не вязался; личные интересы у нас были разные, а земскими делами Заварнин не интересовался совершенно и при упоминании о них умолкал и слегка кривил тонкие, синеватые губы.
   Гость отогрелся чаем и мы перешли в кабинет; туда же подали нам бутылку густого Нюи и мы расположились в креслах друг против друга.
   Разговор коснулся участившихся в последние годы землетрясений и их последствий.
   -- Опасность всегда можно избежать!.. -- заметил гость.
   -- Надо только прислушиваться к голосам природы... К сожалению, мы воспринимаем разве сотую долю ее предупреждений!..
   -- Например, каких?..
   -- Да хотя бы шум листьев, воды -- они совершенно изменяются перед катастрофами...
   -- Разве?...
   -- Бесспорно! И реки и деревья перед землетрясениями шумят по-особенному. Земля всегда шлет свои предостерегающие радио человеку... К сожалению, многие совершенно разучились понимать "трав прозябанье"!
   -- Понимание их -- уже не учение, а способность!.. -- возразил я.
   -- Совершенно верно. И эта способность сохранена животными: у них она проявляется смутным беспокойством. Собаки предчувствуют даже такие событие, как приближение чьей-либо смерти или пожара в доме...
   -- Это совсем потустороннее... -- ответил я. -- Вы не теософ?..
   Заварнин неопределенно наклонил голову.
   -- Я ищущий, но без определенных рамок...
   Я посмотрел сквозь рубин стакана на свет; гость медленно отхлебывал вино: ночь и оно уже начинали оказывать некоторое действие; на верхней части его щек засквозили румяные пятна; он сидел рассеянный, мысли его, видимо, унеслись далеко... по железной крыше гулко стучал дождь.
   -- Вас в уезде считают чем-то вроде Фауста или Калиостро... и даже Феникса?.. -- заметил я, наливая еще вина.
   Заварнин оглянулся на меня; в черных глазах его мелькнуло недоуменное выражение только что опомнившегося человека.
   -- Я, Фауст?.. -- он улыбнулся. -- Я только человек, десять лет отсутствовавший из дома!.. А что необыкновенное имело место в моей жизни -- это верно!
   -- Что же именно?.. -- спросил я.
   -- Если хотите, расскажу?..
   -- Очень прошу!..
   Заварнин отпил из стакана.
   -- Вы ведь знавали моих родителей?... -- начал он. -- Помните, как шумно и широко они жили?
   -- Как же!.. -- отозвался я. -- И вас помню еще студентом... Куда вы потом как в воду канули на целых десять лет?
   -- Сперва в Москве жил, затем за границей... жизнь вел безалаберную! И вот, однажды, познакомился я на вечере у знакомых с молоденькой барышней... Знаете, курочки такие бывают особые, с большущим хохлом на голове, из-под которого только глазки блестят да носик торчит -- ну точь-в-точь она. Платье на ней было белое, не то из снежинок, не то из перышек, личико оживленное, веселое, а над ним круглая шапка из черных кудрей.
   Разговорился я с ней -- будто ранней весной из душного дома на балкон вышел: свежестью дохнуло, чистотой, искренностью... подснежник с черной головкой!.. Звали ее Ирой.
   Заварнин пожал плечом.
   -- Удивительная вещь память!!.. -- будто самому себе сказал. -- Часто забываешь существенное, важное, а запечатлевается мелочь, пустяк!.. Первое, что мы сделали с ней -- пошли танцевать... какая-то монументальная дама играла вальс из "Фауста"... король всех вальсов, не правда ли, он вечная молодость!.. Знаете, что я сейчас вижу?.. -- вдруг перебил он сам себя; глаза его были устремлены на окно.
   Я невольно посмотрел туда же -- за мокрыми стеклами чернела ночь.
   -- Сад густой, -- продолжал Заварнин, -- заросль жасминов и из нее глядит небольшой, деревянный особнячок с облупившимися, выбеленными колонками; небо светло голубое, на нем кресты и главы церквей Кремля... Ах, какая прелесть это Замоскворечье! Тогда оно было еще полно такими особнячками и садами. Дворянство познатней, побогаче широко размещалось на Поварской, на Арбате, на Пречистенке; в Замоскворечье жили купцы и небогатые дворяне. А что за красота там под Светлый праздник! Все звонари ждут на своих колокольнях первого полуночного удара с Ивана Великого: как только он проплывет -- все сорок сороков московских подхватывают трезвон. Это нечто потрясающее! А на чернети неба, как нарисованные разноцветными, яркими красками, горят иллюминованные купола и башни Кремля...
   Часто говорят, что любовь теперь мельчает и вообще идет к вымиранию. Так и быть должно -- для нее, для восторженной, чистой любви, нужна обстановка: нельзя дворнику изъясняться в ней иначе, как хлопая по спине даму сердца лопатой!..
   Начался у нас роман.
   Из родителей ее в живых находилась только мать -- добродушная наседка с карими, ласковыми глазами, и брат, Иван, тоже студент, весельчак, балагур и гитарист...
   Я это об их доме и саде говорил сейчас!
   Сядешь, бывало, в лунный вечер на перилах балкончика, на ступеньках расположатся Иван с сестрой; за сквозным навесом лип месяц в белой зыби облаков купается, сирень благоухает, жасмины; за забором на улице тишина... И вдруг соловей отзовется из кустов; за ним другой, третий. Иван на гитаре им чуть вторит... Или в аллее укроемся... с балкона лампа зажженная за нами следит, стол там накрывают к ужину. А мы, прильнув друг к другу, идем под руку... чувствую, как сердце у нее бьется под легоньким, белым платьем...
   Извините, я глупости болтаю!.. -- спохватился Заварнин.
   -- Это ненужно и неинтересно!
   -- Полноте!.. -- возразил я. -- Все интересно; пожалуйста, продолжайте!
   -- Дни летели -- и не замечал я их. Много читали, много говорили... одного только слова не выговаривал я -- "люблю". Произнеси я его, и мы стали бы женихом и невестой... я это чувствовал, знал, видел и этого испугался! Стал пытаться представить себя в роли мужа. Это значило -- отрешение от своих привычек, вечное приспосабливание к другому человеку, отдачу себя до конца дней только этой одной милой, но наивной девочке. Теперь я понимаю, что со мной творилось!.. Я остыл к ней, потянуло в сторону. Женитьба вообще нешуточная вещь, а такая ранняя камень.
   И жаль ее было, и больно -- Гордиев узел скрутился!
   В разгар таких размышлений и переживаний мне пришлось остаться у них ночевать. Случалось это и раньше -- я жил очень далеко, у Смоленского бульвара.
   Устроили мне, как всегда, постель на синем диване в гостиной, лег я, а уснуть не могу -- думы безотвязные в голову лезут, а тут еще месяц полный в стеклянную дверь смотрит. Лежал я, лежал, терпенье наконец иссякло!
   Встал, оделся и на балкон вышел.
   Было уже очень поздно и сыро; кругом все спало. Спустился я в сад, прошелся по аллее -- будто в гроте обрызнутом золотом бродил, -- потом к балкону направился; окна темные, за ними занавески тюлевые белели... Иринина комнатка в мезонине находилась -- и там ни тени...
   И вдруг вижу -- какой-то плотный господин стоит на балконе: облокотился на перила, руки поджал и за мной следит; месяц прямо на него светит, голова будто из серебра вычеканена, вся в завитках, брови густые, черные, у переносья слились; усы висят, щеки бритые, одет в халат с разводами.
   Я изумился.
   -- Что за история, думаю?! -- кто такой, откуда взялся? Подхожу ближе -- лицо как будто знакомое, но чье -- хоть убей, не помню!
   Поднялся я на балкон, поклонился слегка.
   Незнакомец медленно обратил в мою сторону лицо; впалые глаза его светились.
   -- Вы здесь живете?.. -- спросил я, сам не знаю почему.
   Ответа не было. Незнакомец повернулся и молча пошел к двери; на ногах его белели носки; вышитые туфли без задков зашлепали по его пяткам. У порога он остановился, оглянулся, погрозил мне пальцем и скрылся в гостиной.
   Я стоял как ошарашенный.
   Незнакомец явно был свой человек в доме и жил, вероятно, в мезонине. Но отчего же я о нем никогда не слыхал? Значит, его прятали? Почему он погрозился мне? Что-нибудь заметил?.. Или он душевнобольной?
   Долго не мог я уснуть. Утром открыл глаза, потом скорее протер их и вскочил: со стены на меня глядел портрет моего ночного гостя -- я его видел много раз; то был давно покойный отец Иры!
   Раздетый, я подбежал к портрету. Он, несомненно он, являлся мне ночью: на меня глядели те же бездонные, мрачные глаза; лоб рассекали те же две глубоко просеченные морщины Почудилось, что губы его шевельнулись...
   Я отскочил прочь и давай скорей одеваться!
   Когда все сошлись к чаю, я ничего про свое видение не сказал: не хотелось, было неприятно. Ира и мать ее нашли, что я бледен и обеспокоились, но я отговорился головной болью и поспешил уйти.
   С этого дня я твердо взял себя в руки: бывать стал реже, вдвоем с Ирой в аллею не ходил... на портрет старался не смотреть, но он не спускал с меня глаз и, даже сидя спиной к нему, я чувствовал на себе его неприятный взгляд.
   Ирина притихла, а с нею и весь дом; в глазах ее я ловил тревогу и недоумение... было горько и тяжело, но я решил выдержать характер и не смущать ее зря... поздно, конечно, спохватился!
   Ни вопроса, ни намека ни на что со стороны Иры не было: думала и переживала все про себя. Только раз, когда мы остались с ней на балконе одни, она положила руку на мою и тихо, глубинно, спросила: -- "Что с вами?".
   -- Я нездоров!.. -- ответил я. -- Кажется, я должен буду скоро уехать...
   Ира побледнела.
   -- Вы вернетесь!.. -- помолчав, с пророческим подъемом сказала она. -- Мы увидимся!!..
   Появился Иван; Ирина поднялась и ушла к себе.
   Я последовал ее примеру.
   Эта беседа с Ириной была последней: больше я к ним не показывался.
   Скажу правду -- сердце долго щемило! Я задурил, закрутил, завязал роман с некоей легкой барынькой -- от Иры ни звука...
   Меньше я о ней думать стал, потом экзамены подошли, университет кончил, за границу уехал и совсем потонуло все!.. раза два, впрочем, вспоминалось кое-что -- как картинки из детства!..
   Прошло много времени -- лет десять... Помяла меня судьба, остепенился я, больше духом стал жить.
   Как-то зимой попал я по делам в Киев; поселился в гостинице, скучаю и вдруг, однажды, утром подают мне письмо. Вскрываю его и словно ток электрический меня пронизал: -- "Сегодня в дворянском собрании маскарад" -- глядело на меня с листка: -- "я буду в костюме цыганки и в желтой полумаске. Придите непременно, я хочу вас видеть! Ира".
   Не передать того, что я испытал! Радость охватила, бодрость. Как солнцем осветило домик в Замоскворечье, сад, Ирину -- душа помолодела!
   Разумеется, вечером в дворянском собрании я был чуть не первым! Стал между колоннами у входа в зал, высматриваю цыганку -- ее нет и нет! народа собралась уйма -- Иры не видно.
   Отошел я в глубь залы, думаю -- уж не пропустил ли я ее как-нибудь: нет ее в толпе! И вдруг как огонь вспыхнул у колонны -- в ярко-красном платье, с желтой маской на лице показалась цыганка; сразу узнал ее кудри, походку, фигуру; выросла только, как будто, округлилась формами, родным дохнуло, близким!
   Я к ней! И она меня увидала; протянула обе руки ко мне, шага три между нами оставалось, глаза ее блестевшие видел. В эту минуту какой-то верзила попал между нами, закрыл ее. Я оттолкнул его -- за ним оказался капуцин; я дальше -- нет цыганки! Осматриваюсь -- пропала, как в воду канула!!
   Обогнул я колонны, обошел все углы -- нигде ее не оказалось! Обратился к распорядителям -- такой маски не видали ни они, ни капуцин с верзилистым господином.
   Оставалось одно -- заключить, что у меня была галлюцинация! А письмо-то ее как же?! в кармане оно у меня лежало! Пробродил я по зале до четырех часов ночи, намучился, ничего не узнал и уехал в свою гостиницу.
   На другое утро прямо в адресный стол махнул. Там Ира не значилась -- ясно, она или замужем, или проезжая, как я. Укольнуло меня первое предположение!
   Приходилось ждать нового письма; его тоже не было ни на следующий день, ни на третий...
   На четвертое утро отправился я пройтись к Аскольдовой могиле, развлечься видом на Днепр и дали; с этого кладбища они удивительные! Сел над самым обрывом на скамеечку, а мысли вразброд бегут -- душа вся перебудоражена -- не могу постичь, что же такое случилось? Кругом пустынно, тихо; тысячи памятников и крестов далеко вниз по уступам горы спустились; рядом со мной березка молоденькая вся инеем осыпанная стояла, ни ветка не шелохнулась на ней. И вдруг вся она затрепетала, снежинки звездочками густо с нее посыпались; меня крылья-невидимки воздухом овеяли. И опять зацепенело все.
   Взволновался я! Чувствую, что не могу больше сидеть, тянет неудержимо куда-то. Встал со скамьи и только завернул за угол дорожки -- погребальная процессия мне навстречу идет: гроб белый глазетовый на руках несут.
   Снял я шляпу, пропустил его мимо себя и пошел с сопровождавшими: их двигалась целая толпа. Один господин показался мне знакомым. Вгляделся в него -- батюшки, да это Иван, брат Иры: бородой зарос, понурый идет, убитый!
   Тронул я его за плечо.
   -- Ваня?.. -- говорю. -- Кого хороните?
   Он вскинул на меня глаза и сразу узнал.
   -- А, это ты!.. -- равнодушно сказал. -- Иру хороним.
   И вдруг как затрясется весь, как осыплется слезами -- должно быть, я старые воспоминания в нем видом своим разбередил!
   В коротких словах заключил он годы: несколько лет назад Ира вышла замуж и жила в Киеве. В день смерти она собиралась поехать на маскарад, очень нервничала почему-то; перед самым отъездом из дома подошла к зеркалу примерить маску и вдруг закричала и упала. Когда ее подняли -- она была уже мертва -- скончалась от разрыва сердца.
   -- Что же могло ее так потрясти?.. -- спросил я.
   Иван пожал плечами.
   -- Не знаем!., никого посторонних в доме не было! Разве отцовского портрета испугалась -- он у них в том зеркале отражается?..
   Я все понял... понял и то, что овеяло меня и березку: это душа Иры мимо меня прошла...
   Так я и остался холостым!.. -- закончил Заварнин свой рассказ. -- Поздно прозреваем мы, в чем и где наше счастье... Однако, уж полночь, пора спать, если разрешите?..
   На другое утро опять низко висели бурые лохмотья неба, лил дождь, белый кот клубком спал среди тишины на горячей лежанке.
   Я ходил в мягких туфлях от окна к окну и смотрел на большак, где черной точкой долго маячила коляска Заварнина.
   
   Рига, 1927
   
   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru