Минцлов Сергей Рудольфович
Чудо

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

Сергей Минцлов.
Чудо

   Я сидел на некрашеной лавочке перед крутым обрывом и глядел на белые дали и черные, еловые леса противоположного берега; глубоко внизу, в отвесных стенах, изгибалась снежная гладь широкой реки; неподалеку от меня, вокруг крестов и пяти голубых, полинявших главок вросшей в землю церковки, с криком кружились галки; за пустырем начиналась слободка; вдоль низеньких домиков тропками тянулись затоптанные мостки для пешеходов; улица была безлюдна; за бесконечной длиной ее сумрачное зимнее небо мешалось с колокольнями; смутным хаосом, в дыму и тумане, раскидывался город.
   Пахло оттепелью.
   -- Извините, не обеспокою я вас?.. -- проговорил чей-то окающий, медлительный голос.
   Я оглянулся и увидал пожилого, плечистого мужчину с клоком пегих волос на подбородке и со строгими, щедринскими глазами под сросшимися русыми бровями; одет он был в сильно потертое теплое пальто, голову покрывала широкополая, тоже поношенная шляпа.
   -- Нисколько, пожалуйста!.. -- отозвался я, отодвигаясь к краю скамьи.
   Незнакомец сел и оперся руками в серых варежках с алыми запястьями на толстую, светло-желтую палку. Мне почему-то показалось, что он был из духовных.
   -- Совсем весну Бог послал!.. -- сказал он. -- Того гляди таять начнет!
   Он обвел долгим взглядом просторы заречья.
   -- Чудно!.. -- проговорил. -- Ну до того здешние места на наши походят, что и изъяснить нельзя!
   -- А вы откуда?.. -- полюбопытствовал я.
   -- Белорусский я... по делам приехал. Будто я над Видьбой над нашей сижу!.. И улица совсем как наша, Богословская, к храму выходит... Нынче, впрочем, она в Комсомольскую переиначена!
   -- А церковь запечатана?
   -- Н-е-е-т!.. -- убежденно возразил он. -- Где же?.. нешто возможно теперь?
   -- Отчего же невозможно?
   -- А уж так!.. -- незнакомец перевел на меня глаза и как отрубил: -- чудо у нас было!
   Должно быть, на моем лице против воли мелькнула улыбка и он заметил ее.
   -- Врать не стану! -- добавил он, -- я не из товарищей, в свое время в университете был!
   Я удивился: очень уж не походил на бывшего студента мой собеседник.
   -- И кончили? по какому факультету? -- спросил я, стараясь не дать заметить своего недоумения.
   -- По философскому... только я со второго курса ушел!
   -- Почему? Из-за чего?
   -- Из за тарарабумбии...
   -- Надебошили, что ли, круто?
   Незнакомец отрицательно качнул головой.
   -- Нет, философия заела: сызмальства я ею увлекался!.. Был со мной такой случай... пустой, будто, а многое из него для меня обнаружилось!.. Проходил я как то близ кладбища, а навстречу мне, гляжу, похороны приближаются, важное лицо какое-то хоронят -- впереди музыка, венки, позади сотни две провожающих, все с цветами, лица опечаленные. Особенно капельмейстер в глаза кинулся -- толстый, морда красная, усы рыжие на грудь свисают. Насупротив меня шествие остановилось, литию отслужили, вечную память спели и дальше двинулись, а я по своим делам направился. Так через часок вертаюсь я к тем же местам и вдруг слышу -- музыка марш ударила! Я скорей к углу -- смотрю, музыканты домой возвращаются -- сразу их по мордачу признал! А по тротуарам публика черным горохом катится. И все веселые, развеселые, будто из-под качель на масленой; шутки шутят, пересмеиваются. А музыка к-а-к хватит "тарарабумбию" -- лошадь на улице извозчичья, заморенная стояла, так и та на дыбки вскочила, танцевать начала!
   Вот этого я уж и не выдержал, запил!.. У меня и отец потомственно испивающий был -- из купцов мы из мелких. Рюмочка, да трубочка, да опять рюмочка, университет я бросил и до босяцкой команды и докатился!..
   Он умолк и сплюнул.
   -- Вспомнить погано!.. -- добавил.
   -- Почему же на вас так тарарабумбия подействовала? -- спросил я.
   -- Внедрилось в те годы в меня, что не стоит ни над чем трудиться на свете!., как ржа разъедала мысль, что прах и тлен все; шар земной и тот когда-нибудь разрушится и уничтожится и будь хоть семи пядей во лбу -- все одно никто и никогда не узнает, что ты жил и что делал. Работай, значит, только для того, чтобы было что жевать нынче, а ешь, чтобы завтра опять спину ломать. На коего же беса эта вся канитель нужна? Многие из молодежи тогда пессимистами были, иные даже кончали с собой... Скорбь мировая!.. А тут тарарабумбия! Только что вечную память посулили, и вдруг пожалуйте -- танцы с лошадиным участием! Ложь человеческая уж очень обнаружилась -- на пять минут этой вечности хватило!
   -- Можно быть веселым и помнить об утрате!.. -- заметил я. -- Но скажите, отчего вы так огорчились, что ваше имя не перейдет в века?
   -- Не о себе я думал, а о человечестве. Смысла жить не стало! Чего я ни перехватал тогда -- и Канта, и Спинозу, и Шопенгауэра -- он тогда в большой моде был! И когда прочитал -- понял, что и самая высота высот -- философия -- не наука, а гимнастика для праздной болтовни: выжмите пуд томов ее -- дай Бог, чтобы хоть с горсточку чего-нибудь дельного набежало!
   -- Что есть истина?.. -- полушутя сказал я.
   -- Вот, вот!.. -- подхватил мой собеседник. -- Одна только доподлинно великая книга и есть на свете -- евангелие. Выше его уже никакие Канты не досягнут!
   -- Как же вы от босячества к евангелию перекатились?
   -- Чудо было, я вам уже сказывал... Революция меня на Хитровом рынке застала; повертелся я там некоторое время и к себе, в свой город, воротился. А за слободкой церковка у нас на отлете стоит над обрывом -- может, еще круче он, чем здешний; по отвесу его тропочка петли петляет, к воде сбегает. Поп старый был, маленький, под стать церковке, да глухой -- криком ему на ухо кричать надо было, чтобы услышал. Такой же и дьячок, тетерев красноглазый, жил. Обоим за полтораста лет было; службу начнут служить -- потеха! Народу мало ходило, больше бабский пол присутствовал. Дьячок поет, а сам церкву метет. Один в алтаре возглашает -- "и сподоби нас владыко", а другой сидит на корточках перед печкой, мешает в ней кочергой и козлом "иже херувимы" выводит; иной раз головешка попадется, примется колотить ее, да на всю церкву -- "о, чтоб тебя разорвало" добавит.
   Вдругорядь дьячок перегонит -- отче наш поет, а батя в это время великий выход делает! Да тут же и поссорятся, чисто как дети! И смех и грех глядеть было!
   -- Как же их не убрали?.. -- спросил я.
   -- А вот так и не трогали! Справедливость-то часто преступлением бывает. Прихожане очень их любили: вдовые оба старика были, бессребреники, рубаху последнюю у них попроси и ту отдали бы! А службу в каком порядке ни служи -- она все той же останется: народ не на слова, а на человека смотрит! Жили они вместе в одном домишке -- он неподалеку за церковью стоял. И куликнуть любили: по одной выпьют, глядишь, уж оба пьяненькие, сидят рядком, что воробушки, смеются либо из церковного вразброд поют.
   Вот они-то и пригрели меня, сторожем взяли; семь лет я с ними и прожил. И что удивительно -- они пили, а я у них от пьянства отстал: вошло в голову, что старичков своих я оберегать должон! И никуда бы я от них по сей день не ушел -- очень уж свободно и хорошо было!.. Звон один на колокольне чего стоил -- без молитвы им с Богом беседуешь! Ну, да судьба наша не от нас зависит; года три тому назад оборвалось это житье: прошел слух, что под самое Рождество Христово к нам комсомольцы сбираются пожаловать: антирелигиозный фронт в нашем городе развоевался! И так эта весть нашего отца Ивана встревожила, что и сказать нельзя: по ночам стал бредить -- вскочит со сна и кричит благим теноришком: "Не допущу!., не допущу во храм!.. Изыдите, силы бесовские!" -- До того доволновался, что слег, в жар впал, людей узнавать перестал и все рукой будто крест наперстный брал с груди, вперед его выставлял и "да воскреснет Бог" шептал.
   А в полдень сочельника как сорвется вдруг с постели -- откуда и силы взялись, -- глаза дикие, расширенные; хотел что-то сказать да вдруг поник головой и у нас на руках и повис: сразу кончился!
   Добежал я до церкви, в колокол ударил по покойнику, люди сошлись, священника из города вызвали, все сделали и отслужили что надобно.
   Остались в доме мы вдвоем с дьячком Ермилычем и с покойником... А уж на дворе сумерки пали, слободка огоньками обрызнулась. Слушаю я чтение, а на душе неспокойно -- и отца Ивана жалко, и грызет что-то; все гостей непрошенных жду!.. А дьячок как угадал мою думу: поднял от евангелия лицо, очки оловянные отвел на лоб, усмехнулся эдак хитростно да и говорит: "Не допустит он, будь покоен!" и на покойника подмигнул. Так это мне чудно показалось, -- думаю, уж в уме не повредился ли старик, не заговариваться ли стал?
   Зачитал опять дьячок, а я присел в уголке на стул, гляжу на о. Ивана... озабоченный такой лежит, будто думает что-то. И чувствую, что глаза у меня слипаться начинают -- очень уж замытарились мы с дьячком за последние дни! Ну, смекаю, нет -- спать при покойнике не полагается!
   Разинул я их пошире, а веки сами собой стали смыкаться. Клюнул я носом, очнулся, глянул кругом -- за окошком тьма полная; церковь наша уже вся огнями извнутри освещена, народа в ней множество... священник городской всенощную в ней служить должен был!.. И хотел встать, сменить Ермилыча, да так и застыл и душа у меня в пятки ушла: покойник голову приподнял, глянул на дьячка, потом на окно, осторожно спустил на пол парчевой покров, свесил со стола ноги, сгорбился и, крадучись, заспешил к двери. Попытался я вскочить -- ни голосу, ни силы нет, двинуть ни рукой, ни ногой не могу -- все отнялось! А Ермилыч уткнулся носом в евангелие и о потоплении тивериадских свиней бубнит и ничего не примечает!
   Сомлел я, должно быть, с испугу -- шибко-шибко закружилась голова и все из глаз поплыло. Слышал только, будто в бубны где-то стали бить, трубы затрубили, голоса многие закричали. Очнулся, гляжу на стол -- пуст он, простыня на нем белая сбитая лежит, подушка примятая, а покойника нет! Вдруг дверь приотворяться стала, за нею мертвец чернеет; выставил он в щель голову, огляделся и опять скорехонько, клубочком, к столу... лег на свое место, руки на груди сложил и вытянулся.
   В лихорадку меня бросило! Вскочил я, креститься давай. Потом к дьячку метнулся.
   -- Ермилыч?! -- сиплю. -- Видел?!..
   Он снял очки.
   -- Ну почитай, почитай! -- ответил. -- Устал я, признаться!..
   Я его за оба плеча ухватил и затряс: голосу дать с перепугу не могу.
   -- Вставал он сейчас! видел ты это?!..
   -- Ну, выпил так и хорошо!.. -- отвечает. -- А я не могу, захмелею! Я свое потом на радостях выпью!
   Что станешь с глухим делать? Господи, думаю -- да неужто же спал я и сон мне пригрезился?!..
   Взялись мы покров на место класть -- сердце у меня как екнет: смертные туфли покойника все в свежем снегу налипшем! Я на них пальцем Ермилычу тычу.
   -- Откуда снег?!.. -- бормочу.
   Тот нагнулся, поглядел, обтер их рукою.
   -- По пороше в царствие Божие идет!.. -- проговорил. А глаза как у безумного светятся.
   Покосился я на лик отца Ивана. И сразу страх отвалился от сердца -- просветлевший лежит покойник, улыбается...
   Перевел взгляд на окошко -- там чернота, ни звездочки, ни огня не видать. Отошла, стало быть, всенощная! Не могу понять, чему Бог привел свидетелем быть -- сон ли привиделся, чудо ли произошло? Но зачем же усопшему оживать было, уходить куда-то?.. Так до свету глаз и не сомкнул, понятно!
   А наутро смотрю, люди к нам спешат, как на пожар будто; иные бегом бегут, крестятся.
   Вышел я на крыльцо, обступили меня.
   -- Жив отец Иван?!.. -- спрашивают.
   -- Вот вам и раз!.. -- отвечаю. -- Вчера все вы сами его на столе видали! Завтра вынос будет!
   -- А вот, сказывают, будто жив он! -- враз несколько голосов заявляют.
   -- Видели его, будто, вчера вечером?
   -- Да знаешь ли ты, что вечор случилось?.. -- вперебой другие шумят. -- Комсомольцы все в Видьбе, в проруби потонули!!!
   Меня как обухом треснуло!
   -- Да что вы? Как, каким манером?!..
   -- Отец Иван их у церкви встрел, да за собой по тропке с горы и повел. А склизко было -- все как есть они и посорвались да в полынью и попадали... пьяные, понятно! Только один уцелел, вот он; сам сейчас объявился!
   И выпихивают вперед малого лет двадцати; на нем ряса черная, из огромнеющего кармана четверть с водкой торчит, в руке за спиной митру архиерейскую держит, прячет, значит: стыдится! Сам весь бледный, без шапки, волосы ершами торчат...
   -- Ты видал вчера отца Ивана?... -- спрашиваю его.
   -- Я! -- отвечает.
   -- А допрежде знавал его?
   -- Нет. Люди сказали, что то он был. Маленький такой, седой, с бородкой реденькой!
   А народ на нас наседает кругом.
   -- Да не держи зря!.. -- галдят. -- Допусти до горницы, пущай удостоверится!
   Отворил я дверь. Залец сразу битком людьми набился; креститься все начали.
   Подошел комсомолец к покойнику, глянул на него.
   -- Он! -- выговорил. Да как рухнет перед ним на пол в земном поклоне, как заплачет!
   Подкатило и у меня к горлу; вижу, что нельзя и мне потаить того, что видал! Так и так, заявляю, братцы!.. вот чему я свидетель этой же ночью был!
   Господи ты мой, что тут поднялось -- плач, вопли; руки, ноги у отца Ивана лобызали!., похороны какие необыкновенные были!
   Коммунисты хотели не допустить их, да уж куда тут было -- народу, может быть, тысячи сошлись! А комсомольцев целых два дня из воды баграми вылавливали, пять возов тел наклали и увезли. Ряженые все были -- кто Саваофа изображал, кто патриарха, кто Богородицу и жандармов пьяных... воистину свиньи тивериадские!..
   Вот и рассудите -- сон то был, или еще что? А я резюме вывел такое -- не понимаем мы, а в смешном-то часто святое таится! -- Он замолчал и задумался.

* * *

   Из-под края мрачных облаков блеснул алый шар заходившего солнца; нежданно наступил час Страшного Суда: -- и земля и небо вдруг вспыхнули в стихийном всеобщем пожаре. Низко висевшее небо превратилось в изрытый свод чудовищной раскаленной пещеры: с него струями хлынуло расплавленное золото; весь воздух заполнился путаницей из бесчисленных нитей -- хлопьями повалил снег.
   Зрелище было необычайное и недолгое; пурпур и багрец стали бледнеть, зажелтели и залиловели просветы, снегопад прекратился; первой погасла, отодвинула дали и захолодела земля; снежная пелена на ней сделалась розовой, потом посинела. Последними померкли кресты церковки.
   Я хотел спросить своего соседа о дальнейшей судьбе дьячка Ермилыча и оглянулся, но его уже не было: грузная фигура философа мерно шагала по завечеревшему белому пустырю к слободке.
   
   Рига, 1927.
   
   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru