Лет за пятнадцать до Великой войны судьба занесла меня на несколько дней в Москву.
Стоял знойный и пыльный июль; знакомые, как водится в эту пору, все поразъехались, кто в имение, кто на дачу, между тем, свободного времени у меня имелось много и я уже с полудня начинал ломать голову, как и где скоротать дальнейший день.
Однажды меня осенило: я вспомнил, что в одной из частных психиатрических лечебниц служит мой приятель, человек редкой жизнерадостности, доктор Иволгин, которого я не видал лет десять, и я, помолодев от одной мысли об этом весельчаке, решил немедленно навестить его.
Лечебница находилась где то далеко, на Трех Горах, близ знаменитого пивоваренного завода, и занимала загородный дворец, принадлежавший когда-то графу Закревскому.
Я нанял извозчика, плохенького ваньку, и железные шины московских колес загремели по неровной булыжной мостовой. Не успел я опуститься на сиденье, как пришлось вскочить: я сел точно на раскаленную плиту; я перевернул кожаную подушку и тут только обратил внимание, что мой старичок-извозчик словно спеленат длиннейшим, сшитым на великана, рваным синим армяком из толстенного сукна, подбитым ватой; на голове его была нахлобучена теплая же шапка и из под нее выбивались взмокшие, мочального цвета волосы.
-- Дед, да ведь ты испечешься?!.. -- воскликнул я.
-- Нельзя этого, ваше благородие: хформа такая!.. -- убежденно возразил он.
Улицы делались все пустыннее, на них стала показываться трава; вместо прохожих, начали попадаться разинувшие рты куры, спасавшиеся от жары под заборами; на нас воззрилась рыжая корова, блаженно жевавшая жвачку середи улицы; она медленно повернулась и дала нам дорогу. Местность делалась все холмистее. Наконец мой извозчик вытянул вперед руку с кнутом и указал на белое каменное здание, глядевшее на нас с горы зеркальными окнами и окруженное обширным, густым садом.
-- Эвося дворец!.. -- проговорил он.
Ворота из узорочного железа были закрыты; из будки около них внимательно и зорко глядел на меня единственным своим глазом кривой и рослый, мрачного вида, сторож.
Пролетка остановилась.
-- Доктор Иволгин здесь? -- спросил я, сходя с нее.
-- Здесь... пожалуйте!.. -- ответил сторож и отпер и распахнул передо мной калитку. -- Там у швейцара спросите!
По усыпанной красным песком дорожке я поднялся еще немного в гору; в дом, словно в собор, вели широкие и длинные мраморные ступени.
У дверей меня встретил ливрейный швейцар и на вопрос об Иволгине сообщил, что он сейчас занят с директором, но скоро освободится, и предложил подождать в приемной.
-- А в саду нельзя посидеть? -- спросил я.
-- Отчего же, пожалуйте-с! Как выйдут -- я им доложу-с!
Я оставил ему свою карточку, а сам спустился со ступеней, пересек небольшую площадку и очутился под зеленым навесом столетней липы; дальше шла совершенно пустынная аллея из них. Неподалеку от меня, на чугунной, старинной скамье, откинув руку на спинку ее, в чесучовом костюме сидел небольшой старичок с тщательно выбритым лицом; рядом с ним, на скамье, лежала легкая тросточка и поверх нее соломенная шляпа. Из-за золотых очков глядели сильно увеличенные ими серые глаза.
-- Разрешите присесть около вас?... -- сказал я, приподняв шляпу.
-- А сделайте одолжение... -- любезно ответил старичок и принял свои вещи. -- Навестить кого-нибудь из больных приехали?
-- Доктора одного повидать мне надо... Иволгина...
-- А!., и я его жду!.. -- старичок улыбнулся и желтоватое лицо и глаза сделались чрезвычайно приветливыми.
-- Вы, кажется, нездешний?
-- Да, я из Петербурга.
Я снял шляпу и отрекомендовался. Старик встал.
-- Профессор N... -- произнес он, -- очень рад познакомиться.
Фамилия, названная им, была из известных.
-- Что у вас нового?... -- заговорил он, садясь вместе со мною на скамью. -- Что еще про Атлантиду пишут?
Надо напомнить, что в то время в газетах промелькнули две-три заметки об этом загадочном материке.
-- Да в сущности, ничего -- одни общие места и гаданья!.. -- ответил я. -- Быть может, и не было никогда такого!..
-- Напрасно так думаете! -- возразил профессор: -- о существовании его мы имеем свидетельства древних. Да и культура доисторического населения центральной Америки указывает, что между нею и Африкой был когда-то переброшен мост из материка.
-- Но ведь провал такой громады должен был повлечь за собой величайшие катастрофы, между тем, мы их не видим!
-- Т. е., не хотите видеть?... -- поправил мой собеседник. -- А они есть и даже чрезвычайные. Мы знаем, что в глубокой древности равновесие земли было чем-то нарушено и по сей день происходит медленный, но неизменный наклона земной оси. Это открыли нам древнейшие из пирамид -- в них делали отверстие, сквозь которые гробницы фараонов должны были в свое время освещаться Полярной звездой; теперь она уже далеко в стороне и на саркофаги смотрят совершенно другие звезды! Затем: вся северная часть Африки, Сахара, без всякого сомнения, была дном моря -- этого вы не отрицаете? Куда же могла деваться вся масса воды его? Исчезнуть, как дым, она не могла!
-- Разумеется!.. -- подтвердил я.
-- Стало быть, вывод допустим лишь один: под материком Атлантиды имелись неизмеримейшие пустоты. Что же должно было произойти, когда материк рухнул в них? Середи океана вдруг разверзлась чудовищная пропасть: воды ринулись в нее со всех сторон. Естественно, должна была обнажиться Сахара, обмелеть Средиземное море, появиться острова... так мы все наблюдаем и в действительности! Произошло новое мироздание... вы представляете себе эту картину?
Профессор воодушевился и слегка взмахивал руками, глаза его разгорелись.
-- Что же должно было повлечь за собой перемещение к югу триллиона триллионов тонн воды? -- продолжал он. -- Ясно -- резкий наклон к югу же земной оси; в силу перегружения и нарушения равновесие он медленно продолжается и по сей час. От этого мелеет Балтийское море и уменьшается количество вод в Северном полушарии; отсюда изменение климатов. Гибель Атлантиды возродила Европу: она оборвала ледниковый период в ней, дала ей "толчок расцвета".
-- И вы допускаете, что человечество видело эту катастрофу? -- усомнился я.
-- А несомненно-с! -- ответил профессор: -- человек не только жил в ледниковый период, но даже у нас, в дикой Европе, вырезывал уже на бивнях мамонта сцены охоты за ним.
-- И вы полагаете, что население Атлантиды было так же культурно, ну, скажем, как египтяне?
-- Выше... куда выше!!! Оно было просвещеннее нас! Мир переживает Бог весть какую по счету эру расцвета!
-- Да может ли это быть? Ведь кругом же глубочайший каменный век был, всюду одни дикари, полу-орангутанги жили?
-- А Китай? -- возразил профессор: -- разве он тысячи лет не находился в точно таких же условиях? Культура древней Греции, которой так гордится Европа, -- из семян Атлантиды! Представляете себе это зрелище... -- с большим подъемом добавил он и откинул назад голову, как бы увидав что то сквозь густую зелень листвы. -- Голубое небо и по нему летит вереница серебряных кораблей с последними атлантидцами?
Он вдруг поразил меня необыкновенным сходством с ожившим и важным фарфоровым китайцем.
-- Корабли? почему же по воздуху?.. -- удивился я.
-- Да, у них были не наши жалкие аэропланы и дирижабли, а настоящие воздушные корабли! Повторяю, атлантидцы знали больше нашего! А на кораблях группы людей, -- среди них -- Зевс, величайший художник -- Аполлон, первейшие красавицы -- Венера и Диана, весь цвет ума и таланта...
-- Вы поэт!!!.. -- сказал я. -- Картинка для фантастического романа действительно прекрасная!
Профессор покачал головой.
-- Не фантазия это!.. -- задумчиво проронил он: -- фантазия всегда позади действительности!..
Со стороны дома появился торопливо шедший, полный и плечистый господин в белом фланелевом костюме, и я узнал в нем своего приятеля. Панама его была сдвинута почти на затылок, маленькую темную бородку, как пробор, рассекала по-средине полоска седины.
Увидав меня, Иволгин протянул вперед обе руки.
-- Вот он?!.. Здорово, дружище!!.. -- воскликнул он, подходя к нам и вглядываясь в меня карими глазами. На профессора он не обратил ровно никакого внимания.
-- Отцы мои, да какой же мы чемодан приобрели?!.. -- добавил он, погладив меня по животу и садясь между нами.
-- Да и вы ничего себе... тоже по всем трем измерениям вспухли!.. -- ответил я.
-- Да, да!! погрузнел, отяжелел!.. -- улыбаясь, согласился Иволгин: -- что поделаешь, "и хором бабушки твердят -- как наши годы-то летят"?..
Начались обычные расспросы. Во время них я убедился, что полнота Иволгина была нездоровой; на лице его лежал бурый оттенок, оживившиеся ненадолго глаза утратили блеск и закрылись усталыми.
-- Да вы здоровы ли? -- спросил я.
-- Как бык!.. -- был ответ. -- Заработался немного...
-- Мы с профессором вместе трудимся... в области спиритуалистики!
Я изумился. Этот завзятый естественник и здоровяк был так далек всегда от всего туманного и фантастического!
-- Вот так история?!.. -- проговорил я: -- да вы не столы ли уж вертите?
-- И столы вертим!.. -- подтвердил он, -- а вы чему удивляетесь? "Многое есть на свете, друг Горацио" и пр.!
-- Что же вас в этом деле интересует? Чего вы достигли?
-- Интересует неведомое. А достигли многого: сейчас мы ведем очень важные переговоры с Зевсом.
-- С кем?! -- с изумлением спросил я. Мне показалось, что приятель шутит или с ума сошел, но нет -- выражение его лица, также как и его соседа, было вполне нормальное и серьезное.
Я легонько дернул его за рукав.
-- Почтеннейший, а у вас здесь все благополучно?.. -- вполголоса осведомился я и показал пальцем себе на лоб.
Иволгин и профессор посмотрели друг на друга и улыбнулись.
-- Видите... -- обратился к нему профессор: -- таков вообще суд общества -- что непонятно, то и ненормально!..
-- Вполне хорошо, дорогой мой!.. -- ответил мне Иволгин. -- Я должен вам призваться, что пятнадцать лет наблюдений за душевнобольными убедили меня, что еще неизвестно, кто более ненормален -- они или мы, здоровые!
-- То есть?
-- Да то, что весь мир, каждая вещь в нем в действительности вовсе не то, за что мы их принимаем! Вот хотя бы небо -- голубое ведь оно, а на деле никакой голубизны там нет и междупланетные просторы черны, как сажа в трубе! Если мы с вами не больны, видя "голубое" небо, то почему же считать больными тех, кто видит его черным? Это не признак болезни, а просто, как и все "галлюцинации", есть результат большей восприимчивости или чуткости человеческого аппарата. Скажу образней: мы, здоровые, -- это люди, идущие в густом тумане по узкому гребню высокой стены. Мы не видим сквозь него ничего, а только подозреваем. А для других завеса кое-где распахивается... это, по-нашему, сумасшедшие!
-- Но что же сообщил вам Зевс, это даже интересно?
-- А это уж по его части! -- Иволгин указал рукой на профессора. -- Константин Борисович, расскажите!..
Старик положил руки себе на колени и подался всем телом вперед.
-- Последние годы Атлантиды были ужасны!.. -- начал он тем тоном, которым обыкновенно профессора начинают свои лекции. -- Население страны выросло чрезвычайно, экономический кризис был жесточайший, но решительно никто, за самыми ничтожными исключениями, не желал переселиться в дикую, одетую льдами, негостеприимную Европу или в Африку, полную страшнейшими животными. Жизнь сделалась невыносимой; ослепленный злобой пролетариат вступил в яростную борьбу с культурой, с интеллигенцией, с капиталом и опрокинул их. На всем материке начались резня, пожары, грабежи; избивались старики и дети, огнем и мечом уничтожалось все, что было создано трудами и знанием тысячелетий...
Зевс был величайший инженер Атлантиды. Группа лучших и талантливейших людей сомкнулась вокруг него для последней борьбы и шаг за шагом, электрическими ружьями и убивающими лучами, отстаивала дворец его, но разъяренная стихия одолевала: враги проникли в подвалы и собирались взорвать здание. На плоской крыше его в полной готовности стояли три воздушные серебряные корабля, и Зевс дал сигнал отступать и садиться в них.
Зевс в числе немногих знал тайну о пустотах под материком и знал, что дни Атлантиды сочтены: об этом предупреждали его все учащавшиеся случаи страшных землетрясений. Где было возможно, он возводил под землей чудовищные устои, но, предвидя исход борьбы с одичалой толпой, он бросил работы и минировал главнейшие, державшие своды скалы. И когда сверкающие корабли взмыли высоко в небо -- под звериный рев и вой исступленной толпы, плясавшей на картинах наилучших художников и драгоценностях и святынях дворцов и храмов, Зевс нажал кнопку и гул сотряс небо и землю. Здания, церкви, башни -- все двинулось друг на друга, все слилось в вопль и крушение и стало проваливаться. Гигантский зелено-черный вал в версту вышиной вздыбился на океане и рухнул в разверстую пропасть, еще кишевшую людьми и падающими зданиями. Все захлестнулось водой... громадные, белоголовые волны одни на всем синем просторе остались памятниками над великой Атлантидой!.. Серебряные трубы опять пропели в выси неба и воздушная эскадра понеслась к Европе. А навстречу ей беспредельной желтой пеленой уже вставала из бирюзовых вод Сахара... Дикари в звериных шкурах на плечах подымали вверх головы и падали перед невиданным зрелищем!.. Так появились первые боги в Европе. Высоко в неприступных скалах Зевс возвел дворец для себя и оттуда, и там правил миром и забавлялся с друзьями!
Профессор умолк и вздохнул.
-- Какая картина... воистину Зевсов размах!!.. -- произнес я, охваченный сильным впечатлением от рассказа профессора.
-- То-то, друже!.. -- сказал Иволгин и прикоснулся ладонью к моему колену. -- Нет чудес -- и все чудо на свете!
Мы побеседовали еще с полчаса и я начал прощаться.
-- А мы вас проводим!.. -- сказал профессор, и мы все втроем направились к воротам.
-- Рад, что удалось повидать вас и вас, профессор!.. -- обратился я к своим спутникам. -- Давно я не проводил так интересно время, как сегодня с вами!
Профессор слегка поклонился.
-- И я рад!.. -- отозвался мой приятель: -- точно свежим воздухом на меня потянуло!
У калитки оба они любезно пропустили меня вперед; кривой сторож зазвякал ключами и отпер ее. Я вышел на улицу к поджидавшему меня извозчику.
-- Нельзя-с!.. -- услыхал я за своей спиной голос сторожа: -- назад пожалуйте!!..
Я оглянулся. Оба мои спутника стояли по ту сторону решетки; калитка была захлопнута и сторож замыкал ее.
-- Циклоп Полифем!!.. -- произнес сквозь зубы мой приятель. Он взялся за решетку и потряс ее.
-- Оставьте!.. -- повелительно сказал профессор и снял волосатую, сильную руку Иволгина с прутьев калитки. -- Скоро мы улетим отсюда на корабле... До скорого свиданья!!..
Они повернулись и пошли к дому; Иволгин, показалось мне, сразу осунулся и сгорбился; профессор выступал величественно.
-- Что это значит? -- с негодованием обратился я к привратнику: -- отчего вы не выпустили этих господ?
Единственный глаз сторожа в свою очередь удивленно уставился на меня.
-- Да ведь они же сумасшедшие, сударь!.. -- ответил он.
-- Как так?!.. -- чуть не вскрикнул я.
Шедшие, должно быть, услыхали мой возглас и оглянулись; лицо Иволгина было неузнаваемо -- озлобленное и настороженное; профессор презрительно повел в нашу сторону носом. Чтобы им видно меня не было, я скрылся за будкой.
-- Господин Иволгин вот уже третий год как из докторов в больные перешли... -- продолжал привратник: -- все души померших вызывает!
-- Отчего же это с ним случилось?!
Сторож пожал плечами.
-- А кто ж может это знать? Сказывают люди -- от любви, будто, попритчилось?!
-- От какой любви?!
-- Да глупость обыкновенная... У профессора дочка, что ли, была, не то племянница, так вот к ей... Антонидой какой-то ее звали. Провалилась она где-то, вот и повредились оба!.. По нашим временам долго ли?!