Усадьба Владимира Димитриевича Пентаурова занимала в сороковых годах в городе Рязани целый квартал.
С Большой улицы сквозь решетчатую зеленую ограду прохожим виден был стоявший в глубине широкого двора огромный, двухэтажный дом с мезонином и башенками по углам, придававшими ему вид старинного замка; старинным он был и на самом деле, так как выстроил его еще прадед Владимира Димитриевича в царствование императрицы Елизаветы.
Перед домом красовалась высокая куртина, несколько закрывавшая, благодаря разросшимся на ней кустам сирени, выступ пространного шатрового подъезда.
По ту сторону дома, за клумбами цветов, раскидывался густой парк из столетних, неохватных лип; прямая аллея, начинавшаяся от увитого плющом балкона, пересекала парк и упиралась в только что начатое постройкой большое здание, выходившее фасадом на другую улицу.
Рязань в те времена изобиловала богатым дворянством, широко, по-помещичьи расположившимся и проживавшим в ней, но усадьба Пентаурова и сам хозяин ее пользовались в городе особой известностью.
Владимир Димитриевич считался загадочным человеком. С большими связями в Петербурге, богатый, побывавший -- что было редкостью тогда -- за границей и, стало быть, повидавший виды, он вдруг года два назад вернулся из столицы в Рязань и зажил в ней безвыездно и даже только раза два-три заглянул в свое подгородное имение Баграмово. Что была за причина такого переселения -- никто в городе не знал, и, как ни ломали себе рязанцы головы, додуматься ни до чего не могли.
Одни полагали это следствием смерти жены Пентаурова, приключившейся в Петербурге, и после которой якобы столица ему опостылела; другие шепотком передавали, что он навлек на себя немилость кого-то из великих мира сего, чуть не самого императора. Третьи, самые рьяные вестовщики, несли такую окончательную несуразицу, что на них только руками махали.
Как бы там ни было, но Пентауров, переселившись в Рязань, сделал всего три-четыре официальных визита и затворился в своих палатах. Псовой охоты, излюбленного тогда занятия помещиков, он терпеть не мог и не держал, хозяйством лично не занимался и чем наполнял свои досуги опять-таки было неизвестно.
И вдруг через два года в полном безмолвия парке Пентаурова застучали топоры и плотники стали возводить какое-то строение.
Первою всполошилась Клавдия Алексеевна Соловьева, девица лет тридцати пяти, необычайно длинная и сухопарая и чрезвычайно интересовавшаяся всем, что ни происходило в городе.
Уже больше недели назад, проходя мимо парка, она приметила, что к нему начали свозить бревна. Она остановилась и обратилась к возчикам с вопросом, зачем они привезли бревна.
Бородатый, осанистый мужик в белой посконной рубахе и синих штанах глянул на тощую, как шест, незнакомую не то барыню, не то барышню, бывшую, несмотря на жаркий июньский день, в толстой черной мантилье и под раскрытым огромным, что верхушка копны, порыжелым зонтом. Маленькие черные глазки Клавдии Алексеевны оживленно бегали то по бревнам, то по лицам артели, то по части парка, прилегавшей к забору. Но разгадки происходившему ниоткуда не появлялось.
-- Велено... -- отозвался возчик.
-- Кто велел?
-- Барин, стало быть, наш; Пентауровские мы.
-- Зачем?
-- Этого мы знать не можем!
Мужик ухватил за конец бревно и стал подымать его через колесо.
-- Строиться, что ли, хочет ваш барин, или забор будут поправлять?
-- Забор?... -- Мужик гак неопределенно произнес эго слово, что Клавдия Алексеевна сочла его за утвердительный ответ и, не видя больше ничего интересного кругом, поспешила дальше, чтобы успеть первой разнести весть, что Пентауров наконец зашевелился и решил поправлять свой значительно пообветшавший забор.
-- Ну и ду-у-ра!... -- протянул мужик, когда она отошла на значительное расстояние. -- Таки бревна да на забор?
-- Что с нее взять? -- ответил другой, как бы сожалеючи. -- Видал, чать, какая у нее головка, что куричья, на спичке взоткнута. А глаза-то, братцы? Ровно блохи прыгают!
Мужики захохотали.
На другой день на место предстоящих работ, дыша, что запаленный конь, прикатился Арефий Петрович Званцев.
Званцев был не только известен решительно всей Рязани, но и весьма любим всем дворянством ее. Любили его прежде всего за наружный вид, сразу заставлявший улыбаться людей: он состоял как бы из двух арбузов, -- маленького и большого, поставленных друг на друга. Верхний, маленький арбуз, цвета новорожденного поросенка, был всегда тщательно выбрит и спереди, кроме щелок для глаз и рта, имел красную пуговку -- носик и по бокам пару больших, словно приклеенных, ушей. Нижний арбуз и короткие ножки облекала коричневая пара.
Не имея гениальной прозорливости Соловьевой, обладавшей даром сообщать вести о событиях еще накануне их происшествия, он обладал даром потешать город и весьма немаловажной статьей для него являлось улавливанье Клавдии Алексеевны и уличенье ее во лжи. Эта неисчерпаемая статья необыкновенно радовала рязанских обывателей, и даровые представления, устраивать которые Званцев был великий мастер, доставляли ему, владельцу трех крепостных душ, не только безбедное, но и приятное существование.
-- А ну-ка, как нынче погрызутся Арефа с Клавдинькой? -- говаривали обыватели, собираясь на какую-нибудь вечеринку и уже заранее испытывая удовольствие.
Как человек сметливый и в строительных делах более сведущий, Званцев, как только окинул заплывшими жиром глазками груду навезенного материала, сразу сообразил, что забор тут ни при чем и что Пентауровым затеяно что-то другое.
Сердце взыграло у него при мысли о предстоящем посрамлении Соловьевой и, улыбаясь и причмокивая, он поспешил в лавку купца Хлебодарова, в которой, как ему было известно, забирал разную бакалею приказчик Пентаурова.
Лавка Хлебодарова находилась неподалеку, на углу той же улицы, и почиталась в Рязани самой лучшей; позади лавки имелась просторная комната, куда допускались только избранные посетители и где, под видом "пробы" вновь полученных вин, происходили веселые попойки и легкие кутежи преимущественно офицеров квартировавшего в Рязани гусарского Белоцерковского полка и сливок мужской части общества.
Михайло Хлебодаров у них известен был под шутливым прозвищем "мосье Мишу", данным ему кем-то из гусаров.
Для более серьезных кутежей служила гостиница, занимавшая весь верх над лавкою и примыкавшими к ней складами того же владельца.
Хлебодаров -- огромный, грузный человек, с умным, но непомерно раздутым лицом, словно весь налитой растопленным жиром, колыхавшимся под кафтаном, был в лавке и беседовал с двумя какими-то чуйками [верхняя мужская одежда в виде длинного суконного кафтана. Толковый словарь Ефремовой. Перен. Человек в такой одежде (разг.)], когда в нее, с видом приятно прогуливающегося человека, со шляпою на боку, чуть повихливая бедрами, мурлыкая и помахивая палкою, вошел Званцев. Чуйки почтительно отступили в стороны.
-- Здравствуй, Михайло Дмитрич! -- небрежно бросил он, подходя к прилавку.
Голос у него оказался визгливым и совершенно бабьим.
-- Доброго вам здоровьица-с!... -- ответил тот, слегка наклонив голову с начавшею просвечивать лысиной.
-- Как живешь-можешь? -- покровительственно продолжал Званцев, делая вид, что рассматривает разные сласти, выставленные в открытых ящиках.
-- Терпит Бог -- помаленьку-с... Что вашей милости требуется-с?
-- Да... вот так... а свежее шампанское получил? -- словно вдруг вспомнил гость.
Легкий лукавый огонек мелькнул на миг в темных глазах Хлебодарова.
-- Нет-с... -- ответил он. -- А старенького сколько угодно-с!
-- Ну, мне оно не нравится; я такого не пью. Вот когда придет новое, тогда возьму дюжинку. Кстати: что это Пентауров -- строиться никак затеял?
-- Выходит, что так-с.
Званцев насторожился.
-- Чего же это он так? -- сказал он, пробуя миндаль из мешка. -- Хороший миндаль, а почем?
-- Сорок копеечек фунтик.
-- На серебро? -- ужаснулся Званцев. -- Разорить ты нас всех, Михайло Дмитрич, хочешь! Дом, что ли, он себе новый строить вздумал?
-- Вроде как бы дом...
-- А это почем? -- Званцев запустил горсть в другой мешок. -- Вкусная шептала! [устар. --сушенные на солнце абрикосы или персики с косточками] Так что же такое вроде дома может быть -- конюшня?
У Званцева из открывшегося рта чуть не вывалилась только что засунутая в него крупная шептала.
-- Театр? -- как эхо, совсем фистулой [фальцет] визгнул он в изумлении.
-- Да-с. Приказчик их, пентауровский, сам мне сказывал!
-- Вот это так пуля! -- все еще не придя в себя, протянул Званцев. -- Да что же в этом театре делать будут?
Купец развел похожими на подушки руками.
-- А уж этого не знаем-с: их на то воля. Представлять, надо быть, станут, как на Москве, слыхать, представляют!
Званцев озабоченно поправил шляпу на голове и принялся застегивать пуговицы своего серого сюртука; новость оказалась настолько поразительной, что разносить ее будничным образом не подобало.
-- Однако заболтался я тут с тобой... некогда мне! -- проверещал он. -- Ну, прощай, Михайло Дмитрич!
Званцев с достоинством вышел из лавки, но минуту спустя опять заторопился и чуть не бегом пустился по улице.
-- Голосок-то как у свинки! -- соболезнующе проронила одна из чуек, проводив его глазами.
-- Богатый, надо быть, барин? -- поинтересовалась другая. -- На много, чать, берет у тебя, Михал Митрич?
Хлебодаров усмехнулся и провел ладонью по реденькой, но длинной бороде своей.
-- На рупь в год! -- проронил он в ответ. -- А наверещит, как с настоящими господами придет, -- сразу на сто!
Глава II
Новость, быстро разнесшаяся по городу, поразила и взбудоражила решительно всех.
Театра в те времена в Рязани не было; знали о нем только понаслышке и для большинства обывателей, не заглядывавших в Москву, даже само слово это звучало, как что-то необычайное и даже жуткое.
Затей такое предприятие кто-нибудь из других помещиков, подобного количества толков оно, может быть, и не вызвало бы. Но его затеял отшельник, и без того загадочный человек, и притом так неожиданно.
К месту постройки начались паломничества; всем хотелось своими глазами убедиться в справедливости слухов и взглянуть, что творится в недоступном ни для кого парке Пентаурова.
Многие из помещиков, разъехавшихся на лето по деревням, нарочно вернулись в Рязань; некоторые приезжали даже с семьями, и обыкновенно пустынная улица позади парка Пентаурова превратилась в своего рода Невский проспект, по которому от четырех до пяти часов дня вереницей, как на масленичном катании, медленно стали проезжать высокие гитары, дрожки и даже рыдваны-коляски, наполненные, как клетки с курами на базаре, рязанцами всяких возрастов.
Кто не имел своих лошадей -- тот прогуливался пешком.
Разряженные дамы, в накинутых на плечи разноцветных, большею частью желтых шалях с каймою внизу, щебетали, что ласточки перед отлетом, но громче и чаще всех слышался голос полнотелой Марии Михайловны Груниной, -- дамы, занимавшей в городе первенствующее место, не по положению мужа, а по необычайной способности говорить без умолку в течение какого угодно времени и о чем угодно.
Как и всегда, ее сопровождали муж, благообразный пожилой господин с седеющими густыми баками, Антон Васильевич, и черноглазая дочка Нюрочка, барышня лет двадцати; при Марье Михайловне они всегда поневоле безмолвствовали, и только Нюрочке, девице весьма проворной, изредка, при долгой остановке их коляски около встречной, удавалось в секунду оплошности маменьки выкрикнуть словечко-другое своей приятельнице.
Гулянье, так неожиданно перенесенное с Большой улицы на захолустную Запарковскую, начавшую всеми звучно именоваться Театральной, доставило обитателям ее огромное удовольствие. Но, как везде это водится, нашлись и недовольные.
К числу последних принадлежал отставной приказный Зосима Петрович Морковкин, владевший чистеньким, веселым домиком на углу той же улицы, и священник отец Михей, в приходе которого состояли Пентауров и Морковкин.
Причины недовольства их были, разумеется, различные. Отец Михей, никогда никого не осуждавший, молчаливый человек в больших, темных очках, скрывавших его больные глаза, в сущности, никакого неудовольствия не заявлял, а, услыхав о затее Пентаурова, проронил только: "Не подобало бы!"
Все остальное договорила его попадья, дебелая и румяная, с волосами что смоль, Маремьяна Никитична, державшая в своих руках не только отца Михея, но и весь причт.
-- Изволите видеть, что надумал?! -- сдвинув черные брови, говорила она низким, звучным контральто. -- На церковной крыше, прости Господи, черти в свайку играли, вся в дырах, а он, самый богатый прихожанин, -- театр бесовский строит!
-- Правильно-с, матушка, правильно... -- поддержал ее Морковкин, их сосед и приятель, бывший у них на ту пору в гостях. -- И какой это такой будет театр -- неизвестно! Не иначе как разврат, думается мне.
Он открыл с глубокомысленным видом табакерку, затянулся понюшкою и покачал, словно молью побитою, головой.
-- Доносец на сие написать, я так полагаю, следовало бы!
-- На что же доносец? -- удивился отец Михей. -- С разрешения властей, чаю, он делает?
Желтые брови Морковкина взъехали на лоб. Он поднял вверх указательный перст.
-- С разрешения ли, отец Михей? А ежели и разрешено, так ведь фармазонство [franc maçon (фр.), франкмасонство. Перен. вольнодумие, нигилизм] нынче не в поощрении! Оборотите это во внимание!
-- И напиши, напиши, Зосим Петрович! -- одобрила Маремьяна Никитична. -- Фармазонство это, верное твое слово!
Отец Михей молчал и только неопределенно качнул головой.
Долетела новость и до гусарского полка и вызвала там большой восторг среди молодежи. Особенно обрадовала она "гусарский монастырь": так именовался тогда в Рязани обширный, запущенный дом, стоявший в конце Левитской улицы; сад его, густой, что лес, спускался с горы к самой Лыбеди -- небольшому озеру, расположенному в глубокой котловине на краю города.
Дом этот принадлежал какой-то старой помещице, никогда не наезжавшей в Рязань, и отдан был ею под постой гусарам. Помещался в нем целый второй эскадрон; дом занимало пятеро офицеров, а в многочисленных службах вокруг него располагались солдаты.
Настоятелем "монастыря" состоял эскадронный командир, ротмистр Костиц, усач чрезвычайно сурового вида; отцом благочинным был громадный поручик Возницын; отцом-ключарем и казначеем -- молчаливый и всегда серьезный поручик Радугин, имевший обычай, если его спрашивали о здоровье кого-либо из знакомых, отвечать самым искренним и грустным тоном: "Умер вчера", что нередко приводило к всевозможным происшествиям; отцом-келарем был хорошенький, что девушка, корнет Курденко. Пятый из них, самый юный и только что произведенный в прапорщики Светицкий, числился отцом звонарем.
Посетители "монастыря" -- и штатские, и военные -- все именовались "богомольцами".
"Монастырь" жил самой развеселой жизнью и вызывал зависть к себе у других эскадронов, расположенных далеко не так удобно и привольно, как счастливый второй.
Весть о закладке в городе театра привез в "монастырь" один из самых частых "богомольцев" его, некий Андрей Иванович Штучкин, господин средних лет, высокий и необычайно мрачной наружности, обладавший глухим, загробным голосом и похожими на черные кусты бровями; в "монастыре" он слыл под названием "голос из камина". Ни на военной, ни на гражданской службе он никогда не служил, дальше Москвы никуда не заглядывал, но именовал себя военною косточкой и любил рассказывать разные приключения, случавшиеся с ним во Франции.
Только что поднявшиеся с кроватей гусары сидели в большой зале, служившей им общей столовой и приемной, и отпивались после крепкой вчерашней попойки черным кофе, когда быстрыми шагами к ним вошел Штучкин.
-- Господа! -- не здороваясь, начал он голосом, выходившим как бы из соседней стены и подымая правую руку, в которой держал шляпу. -- Событие величайшее!
-- Соседняя попадья родила тройню! -- густым басом вставил Возницын, сидевший, вернее возлежавший за столом, с ногами, положенными на кресло.
Штучкин опустил руку.
-- Отец благочинный! -- внушительно ответил он. -- Мы, военные, сплетнями не занимаемся. У нас в Рязани скоро будет театр!
-- Да ну? -- в голос воскликнули Курденко и Светицкий; первый даже вскочил со стула.
-- Истина-с! Пентауров начал строить театр...
-- Стро-о-ить еще только? -- разочарованно протянул Курденко. Он махнул рукою и сел допивать свой кофе.
-- Это еще с год пройдет, пока будут давать в нем представления! -- сказал Светицкий.
-- Нет-с, не год! -- возразил Штучкин. -- А через два месяца. Пентауров его строит.
-- Кто это такой? -- проронил Костиц.
-- Вы не знаете Пентаурова? -- изумился Штучкин.
Костиц скосил налитые кровью глаза на правый ус свой, спадавший ему на грудь и покрутил его.
-- Не имею этой великой чести...
-- Первый богач рязанский! При дворе был в фаворе, Потемкиным вторым, может быть, был бы, но... -- Штучкин понизил голос и оглянулся на дверь. -- Сорвалось! Дуэль у него с Аракчеевым чуть не вышла, сюда велели выехать. Вот-с кто такой Пентауров. И он сам мне вчера сказал, что через два месяца подымет занавес. Этими словами сказал! А актриски у него, господа, какие... У-ух! -- Штучкин вытянул вперед хоботком бритые губы и поцеловал кончики своих костлявых пальцев.
Еще измятые после сна лица всех оживились.
-- Вы их видели? -- быстро задал вопрос Курденко, слывший, несмотря на свою девичью наружность, первым ходоком по части женского пола.
-- Разумеется. Всех их знаю!
-- Откуда он их набрал? -- спросил Светицкий.
-- Откуда? Ну, девки дворовые, разумеется: кто ж еще в актрисы пойдет?
-- Дуры дурами и будут по сцене ходить! -- насмешливо отозвался Возницын. -- Есть что посмотреть: королевы, мадам "Чаво"!
-- Вы, Лев Михайлович, любите, не глядя, критику пустить! -- возразил Штучкин. -- Подлинную королеву в театр ведь из-за границы не выпишешь! А девка девке рознь. У него замечательные есть: по-французски даже говорят!
-- Быть не может? -- усомнился Курденко.
-- Ей-богу, сам говорил с ней! Личиком -- херувим. И имя у нее замечательное -- Леня, Леонида то есть...
Гусары переглянулись.
-- Что ж, отец-настоятель, -- проговорил Возницын, поворачиваясь к Костицу, -- коль такое дело, отмолебствовать, как будто, подобает?
Костиц кивнул начавшей седеть головой в знак согласия.
-- Ударь, сыне, в кандию!... -- обратился он к Светицкому.
Тот протянул руку к подвижному колоколу, висевшему на небольшом треножнике, поставленном перед ним на столе, и дважды дернул за ремешок, привязанный к языку. Звон разнесся по всему дому.
Из прихожей выскочило двое вестовых.
-- Шампанского! -- приказал Костиц.
Вестовые исчезли и мигом появились снова с бутылками, завернутыми в салфетки.
-- Господа! -- слабо запротестовал было Штучкин. -- Нельзя, ведь десять часов утра всего.
-- Не впадай в ересь, нечестивец! -- произнес всем говоривший "ты" Костиц, протягивая ему большой стакан, полный искрившимся вином.
-- За процветание театра! -- воскликнул, подымая свой стакан, Светицкий
-- За Леню! -- поддержал Курденко.
Все чокнулись и залпом осушили вино; лица начали зарумяниваться, только Костиц и Возницын составляли исключение, так как и без того были цвета доброго старого бургонского.
После первого стакана выпито было по второму и по третьему, и только когда огромные, стоявшие у стены английские часы начали бить полдень, посоловевшие глаза Штучкина с недоумением и страхом, точно на лице привидения, остановились на циферблате. Он спохватился и вспомнил, что ему необходимо торопиться домой.
-- Двенадцать часов?! -- ужаснулся он, подымаясь с места. Язык плохо повиновался ему.
-- А же-на ска-жет, что я опять пьян!
-- Это будет напраслина! -- возгласил под общий смех Возницын.
Курденко, сидевший рядом с Штучкиным, схватил его за рукав.
-- Погодите! -- сказал он и повернулся к Костицу. -- Отец-настоятель, повелишь ли богомольцев до многолетия отпускать?
-- Нет! -- отрубил тот. -- Ну-ка, отец благочинный, хвати за болярина Курдюмова, или как его там...
-- Пентаурова, -- поправил Светицкий.
Огромный Возницын встал и густо, как настоящий протодьякон, откашлялся в руку.
-- Потешнику нашему, театросоздателю и девок учителю, болярину Пентаурову... -- могучими раскатами пронеслось по двусветной зале. -- Театру его, и лицедейкам, и господам театралам, и всем в подпитии находящимся, -- многая лета-а-а...
Стекла зазвенели в окнах при последних словах; побагровевший Возницын взял стакан с вином, разом, как рюмку водки, опрокинул его в рот и тяжело плюхнулся в затрещавшее кресло.
-- Великолепно! -- проговорил Штучкин. -- Ну я, однако, бегу...
-- А кому-то сегодня попадет! -- лукаво протянул Курденко, прощаясь с ним.
-- Мне? -- Штучкин ткнул пальцем в свою грудь. -- Никогда! Я ни в одном глазу!
-- Не женитесь никогда, сыны мои! -- во всеуслышание объявил Костиц. -- Бо впадете в житие прискорбное, аки сей богомолец наш! Будут обнюхивать вас жены ваши по возвращении вашем и учинять скандалы велие.
Под общие шутки и смех Штучкин распростился с гусарами и поспешил усесться в свою гитару с парой понуро стоявших лошадей.
Только что выехал он на Левитскую улицу, навстречу ему попалась бричка, запряженная парой буланых коньков.
-- Стой, стой! -- завопил сидевший в ней господин в белой накидке.
Повозки остановились, и Штучкин, в глазах которого все двоилось и рябило, узрел к крайнему своему изумлению два прыщеватых лица на узких плечах вечного рязанского жениха -- Николая Николаевича Заводчикова.
-- Вы откуда? -- хрипло прокричал Заводчиков, встав в своей бричке.
-- Из монастыря... -- выпрямившись, что шест, раздельно выговорил Штучкин.
-- Что, служат там сегодня? -- Карие глаза плюгавого Заводчикова так и шарили по лицу Штучкина.
Тот вдруг икнул, прикрыл губы рукою и кивнул головой.
-- Служат... и с многолетием...
-- Пошел! -- крикнул вдруг Заводчиков на своего кучера и ткнул его несколько раз в загривок. -- Чего ты ждешь, осел?!
Экипажи разъехались в разные стороны.
Глава III
...В то время как в гусарском монастыре возглашалась Пентаурову здравица, он сидел в вольтеровском высоком кресле у себя в кабинете и беседовал с почтительно стоявшим перед ним человеком весьма захудалого вида.
Пентауров имел редкую в те времена привычку тщательно одеваться с утра и поэтому сидел в легком летнем сюртуке синего цвета, в белоснежном жабо и с такими же кружевными рукавами, из которых выставлялись выхоленные белые руки; довольно округленный живот его облекал белый жилет; ноги, обтянутые бронзовыми чулками, были перехвачены у колен синими подвязками с бантами и покоились одна на другой.
Лет Пентаурову было на вид под сорок, в действительности же около пятидесяти пяти. Ни бороды, ни усов он, как штатский человек, не носил, и правильно очерченное лицо его можно было бы назвать красивым, если бы не излишняя округленность и припухлость розовых щек и подбородка, придававшая ему оттенок чего-то младенческого.
Карие глаза его внимательно глядели на стоявшего перед ним невысокого, щуплого человека с круглым, чернявым лицом и взъерошенной, как после хорошей трепки, головой; облечен тот был в крепко заношенный и лоснившийся, нанковый казакин и такие же длинные, необыкновенно широкие брюки, из-под бахромы которых неуклюже торчали носки порыжелых и заскорузлых сапог.
Это был "заправский" актер Белявка, выписанный Пентауровым из Москвы от одного своего приятеля, большого знатока и любителя театра.
-- Так вот что, Грицко... я написал несколько пьес, -- говорил мягким, приятным тенорком Пентауров, -- и хочу их поставить на сцене: для этого я устраиваю театр и выписал тебя к себе на помощь. Говорил тебе Максим Ульянович, что ты будешь у меня режиссером?
-- Ховорыли-с!... -- с сильным хохлацким акцентом произнес Белявка.
-- Он мне пишет, что ты дельный и толковый человек... -- продолжал Пентауров. -- Очень рад буду, если ты поддержишь эту свою, как ее по-русски... репутасьон. Я буду тобой доволен -- и ты будешь мной доволен! -- выразительно добавил он. -- В первую очередь нужно будет тебе прилично одеться: ты ведь теперь глава труппы! Как твое имя?
-- Грицко ж Белявка! -- ответил тот.
-- А по отцу?
-- Харлампыч-с.
-- Так вот, я тебе покажу сейчас моих актеров, и ты разберись в них; если мало их или найдешь лучшего, выбирай любого, не стесняйся: дворня у меня большая, выбрать есть из кого. Твоя главная обязанность -- отыскать мне таланты!
Пентауров взял со стола бронзовый колокольчик и позвонил.
В кабинет, как на пожар, вскочил малый лет пятнадцати со вздернутым, словно вставшим на дыбы, носом и отроду удивленными, светлыми глазами.
-- Приказчик здесь?... -- спросил Пентауров.
-- Тута-с...
-- А актеры?
Малый прикрыл красной лапой нос, как бы собираясь удержать его от прыжка, и хихикнул.
-- И актеры тута-с!... -- ответил он, отдернув руку и покашливая, чтобы как-нибудь скрыть свою оплошность.
-- Пошел, позови! -- слегка сдвинув безволосые бугорки бровей, приказал Пентауров; малый метнулся назад, за дверь.
Немного погодя в кабинет вступил плотно сложенный, плечистый человек лет сорока, в черном кафтане; намасленную русую голову его разделял пробор, тщательно сделанный посередине; маленькие глаза умно и спокойно, как зверьки из нор, глядели из-под круто осевшего над ними низкого лба.
За ним осторожно, на носках, следовала небольшая кучка дворовых, мужчин и девушек.
Ухмыляющаяся носатая рожа парня показалась на миг за спинами вошедших, фыркнула, как испуганный кот, и опять исчезла.
Приказчик свободной походкой привычного человека подошел к столу и стал чуть поодаль от Белявки. Остальные толпой стеснились у дверей.
-- Маремьян, -- обратился Пентауров к приказчику, -- есть у тебя в запасе новое, хорошее платье и все прочее?
-- Найдется-с...
-- Так выдай вот ему!... -- Он кивнул головой на Белявку.
Приказчик окинул взглядом своего соседа, будто только что заметив его.
-- Слушаю-с! -- обронил он.
-- Подойдите ближе! -- приказал Пентауров актерам.
Те несмело придвинулись на несколько шагов и опять остановились.
-- Я вам выписал из Москвы начальника и учителя... -- заговорил Пентауров. -- Вот он! Дело свое он знает отлично...
Белявка кашлянул и заложил назад правую руку.
-- Смотрите, слушаться его без разговоров! -- Пентауров постучал по ручке кресла. -- Он будет проходить с вами роли, научит, что и как нужно делать на сцене. А ты, Григорий Харлампыч, держи их в руках крепко, чуть что -- мне доложи!
Величанье барином по имени-отчеству нового человека произвело большое впечатление на актеров. Приказчик уже внимательней глянул на Белявку.
Тот слегка отставил ногу и приосанился.
-- Вот тебе список актеров!... -- продолжал Пентауров, протягивая исписанный листок бумаги.
Белявка подскочил и бережно, обеими руками, принял бумагу.
-- Я написал здесь их настоящие имена и затем фамилии, под которыми они будут играть в театре. Фамилии должны отвечать их... Как это... сказать?... Ну ролям! Я уже все обдумал и взвесил, и ничто переменено быть не может. Ну, вызывай их по порядку, посмотри на каждого!
Белявка близко поднес листок к своему лицу.
-- Сенька Македонский! -- возгласил он.
Из кучки дворовых выступил огромного роста, белокурый богатырь с приятным и умным лицом.
-- Херой! -- дочитал Белявка и вскинул глаза на того. -- Хорош!... Оченно даже годен!... -- одобрительно заметил он, обозрев героя от головы до ног.
-- Я думаю!... -- с удовольствием произнес Пентауров. -- Такого и в Преображенском полку не сыщешь.
-- А зубы у тебя все? -- спросил Белявка, и не успел богатырь ответить, как уж тот проворно, как у лошади, приподнял ему верхнюю губу. За нею блеснули белые, что кипень, зубы. -- Все!... -- удовлетворенно ответил сам себе Белявка и отошел опять на прежнее место.
-- Трагик... Петька Сарданапалов?
Выдвинулся дворовый среднего роста, черный, с большим крючковатым носом и бровями, сросшимися на переносице.
-- Он же и злодий!... -- Белявка склонил голову на бок. -- И сей ничего... Нос соответственный... хреческий!... -- глубокомысленно сказал он.
-- Нет, ты посмотри, каков он, когда нахмурится! -- вмешался Пентауров. -- Петька, нахмурься!
Будущий актер исполнил приказ, и точно туча покрыла лицо его.
-- А что? -- воскликнул Пентауров. -- Талант, а?
-- Наглядно-с! -- согласился Белявка.
-- Спирька... -- он запнулся и уткнулся совсем в листок. -- Бонапарте! Комик. Это ты Бонапарте? -- как бы не доверяя прочитанному, спросил он выдвинувшегося вперед невысокого человека с волосами цвета мочалки, мутными глазами и с таким острым и ярко-красным, стерляжьим носом, что, казалось, будто бы он только что прободал им насквозь какое-нибудь живое существо.
-- Я-с!... -- мрачно и сипло ответил тот.
Белявка безмолвно перевел глаза на Пентаурова и увидал, что тот весь трясется от беззвучного смеха.
-- Каков, а? -- вытирая слезы, сказал Пентауров. -- Нет, ты посмотри на эту рожу!... -- И он опять зашелся смехом.
Улыбнулся, но деланно, и Белявка. Пентауров заметил это.
-- Что, кажется, он тебе не нравится? -- спросил он, переставь смеяться.
-- Ничего-с!... -- торопливо ответил Белявка. -- А только-с... того, не выпивает ли он?
-- Самый запьянцовский! -- проронил, ни к кому не обращаясь, приказчик.
-- И настоящий Бонапарте такой же плюгавец-пьянчужка был! Публика поймет намек; как увидит его, так и захохочет! А будет пить, -- уже строго добавил Пентауров, опять стуча по креслу, -- пороть буду! Следующего!
-- Благородный отец, Васька Вольтеров?
-- Здесь! -- отозвался голос, и из-за спин актеров выбрался пожилой, весьма благообразный дворовый.
-- По всем статьям годен! -- одобрил его Белявка. -- Теперь кто же... героиня, Настасья Антуанетина?...
-- Погоди, -- перебил Пентауров. -- Надо кое-что пояснить вам всем. Слыхал ты когда- нибудь про Марию-Антуанетту?
-- Никак нет-с!... -- ответил Белявка.
-- Были две королевы, одна красавица собой, Мария-Антуанетта, ее казнили. А другая злодейка -- Елизавета; вот по их именам я и назвал этих двух. Беленькая Антуанетина, а та чернушка -- злодеек будет играть, она Санька Елизаветина. Поняли?
Не успел никто ответить, как черноволосая, названная Елизаветиной, девушка выскочила вперед, упала перед Пентауровым на колени и, обхватив его ноги, припала к ним головой.
Он вздрогнул и откинулся.
-- Батюшка, барин, смилуйся! -- в истошный голос завопила, залившись слезами, девушка. -- Ослобони меня, не хочу я в злодейках быть!...
-- Глупая, ведь это не в самом деле, а представлять только так будете!
-- Где ж мне, барин, с ей справиться? Она здоровая, она сама мне все глаза выдерет! -- продолжала причитать девушка. -- Не хочу я в актерках быть!
Пентауров рассердился.
-- Пошла прочь! -- сказал он, оттолкнув ее голову концами пальцев. -- Посеки ее, Маремьян, немножко, чтобы она опомнилась!
-- Слушаю!... -- отозвался приказчик. -- Встань, дуреха, сейчас! -- сурово обратился он к Елизаветиной.
Девушка разом смолкла, поднялась и отошла в сторону, утирая глаза передником.
-- Ванька, воды! -- приказал Пентауров, увидав высунувшуюся из-за актеров любопытную рожу малого.
Ванька исчез и через миг явился с полотенцем через плечо; в руках он держал серебряный тазик с водой: Пентауров имел привычку, прикоснувшись к кому-нибудь, немедленно обмывать руки.
Он пополоскал пальцы в воде и стал вытирать их пушистым полотенцем.
-- Можете идти все... кроме тебя, Григорий Харлампыч: ты останься, я тебе пьесу сейчас свою прочту и объясню! А в четыре часа всем актерам собраться в зале: будет первый урок вам.
Пентауров и Белявка остались в кабинете, а актеры, стараясь не зашуметь, гуськом выбрались за двери.
-- Вот так напасть! -- разведя руками, вполголоса, с ужасом произнес обладатель красного носа. -- Был человеком, а теперь, нате вам, что, -- Бонапартием стал!...
Благородный отец вздохнул и сокрушенно покачал головою:
-- Ваша фамилия, Спиридон Вавилыч, еще что? -- прошептал он, оглядываясь, не услыхал бы приказчик. -- А вот моя! -- Он махнул рукою. -- Сказывают, причастия за нее лишить могут!
К четырем часам дня в большой зал пентауровского дома, среди закрытой белыми чехлами золоченой мебели и высоких простеночных зеркал, робкою кучкой собрались актеры.
Глава IV
Белявка, одетый в новое платье и сапоги, разгуливал по лоснившемуся паркету и останавливался перед каждым зеркалом.
Вид собственной персоны в длиннейшем сюртуке, сидевшем на нем мешком, доставлял ему чрезвычайное удовольствие. Он то поправлял на себе воротник, то ухватывал в кулак подбородок, покрытый сизой щетиной, и на минуту-другую так и застывал в восторженном самозабвении.
Актеры покашливали и переминались, не смея даже прислониться к стенам.
Ровно в четыре часа Ванька распахнул белую дверь и из кабинета появился, точный всегда и во всем, Пентауров.
По мановению его пальца Ванька вкатил из соседней гостиной одно из кресел и поставил его у середины стены.
-- Начинайте!... -- проронил Пентауров, опускаясь в кресло.
Ванька подал ему раскуренную трубку с вышитым голубым бисером чубуком в рост человека, и Пентауров, откинувшись и облокотившись на одну руку, стал посасывать мундштук и пускать мелкие кольца дыма.
Белявка вставил два пальца за свой воротник под подбородком и потянул его вперед, словно желая дать больше простора горлу.
-- Наперво я наглядно скажу вам, шо таке сцена!... -- начал он, обращаясь к актерам и закинув назад голову. -- Это вам нэ котух и нэ девичья; с нее усе видно, как на долони, а потому держать соби на ней треба, как следует... не харкать и в подол и в руку не сморкаться! Спиной к публике становиться нэльзя, бо ничего хорошего на спине не имеется; помните усе время твердо, кого вы играете: коли ты храф -- храфом и держи себя; коли злодий, так шоб сразу видать было, шо ты свинья и подлец!
Пентауров одобрительно кивнул головой, и заметивший это Белявка продолжал еще с большим воодушевлением:
-- А как это сделать? Вот как! Перво-наперво ходыгь надо, как следует. Скажем, герой я, Александр Македонский, альбо Буцефал какой, так неужто ж я, как михрютка, лазать стану? Да никогда! Хрудь у него колесом должна быть, голова вверх, руку так вот держать; идет, пол под ним трещать должен!... Вот так...
Белявка выпятил вперед грудь, окончательно задрал голову, вытянул над ней руку и индейским петухом прошелся по зале.
-- Величаво и хорошо! -- произнес он, остановясь и опуская руку. -- Сразу понятно всем, шо я херой. Ну вот, ты, Петр, трагик... иди сюды до мени!...
Черноволосый парень со сросшимися бровями сделал два шага вперед и остановился.