Аннотация: Из гимназических воспоминаний.
Текст издания: журнал "Юный Читатель", NoNo 14, 16, 18, 1901.
БѢГЛЕЦЫ.
Изъ гимназическихъ воспоминаній.
ГЛАВА I.
Мы жили въ Минскѣ. Я только что благополучно сдалъ экзамены изъ второго въ третій классъ гимназіи, какъ отца моего назначили въ Астраханскую губернію. Меня перевели въ Виленскую гимназію. Около середины лѣта мать отвезла меня въ Вильно къ сестрѣ своей Кунигундѣ Окушко.
Я съ горькими слезами разстался со своей семьей.
Дома я привыкъ къ небольшимъ, свѣтлымъ комнатамъ, къ шуму и вознѣ младшихъ сестеръ и братьевъ; во всѣхъ углахъ у насъ бѣлѣли чьи нибудь головки; въ деревянномъ же одноэтажномъ потемнѣвшемъ снаружи домѣ тетки, находившемся въ предмѣстьѣ Вильны -- Поплавахъ -- царило безмолвіе. Въ большихъ, высокихъ комнатахъ его стоялъ полумракъ;, тяжелыя длинныя занавѣсы полузакрывали окна и двери; въ углахъ виднѣлись старинныя горки съ хрусталемъ и фарфоромъ; на стѣнахъ висѣли темные портреты въ когда то золоченныхъ рамахъ; мебель, перешедшая къ теткѣ отъ прапрадѣдовъ, стояла важная и строгая; мнѣ казалось, что и она, и бюсты, и портреты -- недвижно глядятъ на меня со всѣхъ сторонъ. Мягкіе пушистые ковры закрывали полы; только въ залѣ, огромномъ, холодномъ и непривѣтливомъ, ихъ не было: на вылощенномъ паркетѣ ноги мои скользили, какъ на льду. Съ карнизовъ стѣнъ спускались на толстыхъ шнурахъ старинныя картины; подъ одной изъ нихъ чернѣлъ длинный рояль. Иногда я осторожно подымалъ переднюю крышку его, тихо трогалъ одну изъ пожелтѣвшихъ клавишъ, и дребезжащій странный звукъ раздавался и замиралъ въ углахъ зала. Я извлекалъ второй звукъ, третій, и мнѣ дѣлалось жутко: точно жизнь пробуждалась кругомъ; чудилось, вотъ, вотъ, и мебель, и зеркала оживутъ и двинутся. Я закрывалъ рояль и на ципочкахъ уходилъ къ себѣ по трещавшему подъ ногами паркету.
Населеніе всѣхъ шести комнатъ дома составляли -- я, тетя Кунигунда и бѣлый котъ Юзекъ; внизу, въ подвальномъ этажѣ, гдѣ находилась кухня, помѣщались двѣ горничныя и старый, старый, сизоусый и ворчливый поваръ Тадеушъ; темное лицо его казалось изрубленнымъ саблею -- такія безчисленныя и глубокія морщины избороздили его; короткіе бѣлые волосы на головѣ торчали щетиною.
Тетѣ Кунигундѣ было лѣтъ около пятидесяти; она была бездѣтная вдова. Невысокую фигуру ея облекало всегда безукоризненное черное платье; на серебрившихся волосахъ она носила кружевную наколку; правую руку тети обвивали въ видѣ браслета темныя кипарисныя четки изъ Рима.
Говорила она такъ, что ни одного слова нельзя было бы выпустить безъ ущерба изъ разсказовъ ея; дѣлала все, не торопясь, но все выходило скоро и какъ то мягко, пріятно для окружающихъ. Мягкость эта была врожденною чертою ея; она сквозила и въ блѣдномъ лицѣ тети съ чуть изогнутымъ небольшимъ носомъ, и въ большихъ сѣрыхъ проницательныхъ глазахъ ея. Голоса она никогда не возвышала. Всю ее, и голосъ -- немного слабый, но чистый,-- и каждое движеніе, каждый взглядъ, все проникала такая спокойная, хорошая самоувѣренность, такая обаятельная властность, что, кому ни приходилось имѣть дѣло съ ней, казалось невозможнымъ не исполнить приказаній или просьбъ этой мягкой и слабой на видъ женщины.
Жизнь тетя вела однообразную и замкнутую; гости къ ней пріѣзжали рѣдко, прогулки тетя совершала только въ костелъ или по саду.
Остальное время она посвящала чтенію, писанію и, немного, хозяйству. Съ наступленіемъ сумерекъ въ кабинетѣ ея, уставленномъ шкапами съ книгами, на старинномъ бюро, украшенномъ рѣзьбой и инкрустаціями, зажигалась лампа съ зеленымъ колпакомъ, и я долго, пока не засыпалъ, что случалось иногда и за полночь, видѣлъ на полу узкую полоску свѣта, проникавшаго черезъ темную смежную комнату, отдѣлявшую меня отъ кабинета.
Отъ мамы я зналъ, что тетя была писательница.
Меня она приняла очень ласково. Каждый разъ, когда она замѣчала, что я задумчивъ или грущу по своимъ,-- она откладывала книгу, подзывала меня къ себѣ и разговоръ съ нею незамѣтно разсѣивалъ мою тоску.
Домъ тети стоялъ между холмами, вѣрнѣе, онъ находился на днѣ оврага, который съ одной стороны выходилъ къ полотну желѣзной дороги, а съ другой открывалъ видъ на рѣчку Вилейку и далекое, лѣпящееся по высокой горѣ надъ ней, живописное Зарѣчье. Фасадъ дома глядѣлъ черезъ широкій дворъ и невысокій зеленый заборчикъ, ограждавшій, послѣдній, на желѣзнодорожный путь; далѣе подымались лѣсистые бугры. Во дворѣ, немного поодаль, подъ угломъ къ нашему находился другой, точно такой же, деревянный домъ; тетя отдавала его внаймы.
Сосны на дворѣ всегда шумѣли,-- тихо или громко, смотря по погодѣ. Лунными, а чаще темными вечерами я нерѣдко прокрадывался на крыльцо и, весь замирая, глядѣлъ на необычную для меня, горожанина, картину. На облитыхъ блѣдно-синеватымъ свѣтомъ луны холмахъ высился молчаливый, словно очарованный лѣсъ. Надъ нимъ раскидывалось прозрачно-темное бездонное небо. Мнѣ казалось все не то сномъ, не то сказкою; я видѣлъ себя въ волшебномъ краю; гдѣ то въ глубинѣ загадочно-недвижнаго лѣса, чудилось мнѣ, таится, сверкая и переливаясь въ лучахъ мѣсяца, хрустальный замокъ, творится что то дивное и неизвѣстное.
А надъ соннымъ дворомъ стоялъ чуть слышный, но какъ будто властный шепотъ,-- говорили сосны, росшія надъ нимъ на обрывѣ. И мнѣ казалось, что это не вершины сосенъ, а головы вставшихъ во весь ростъ великановъ осматриваютъ міръ изъ темной бездны неба и киваютъ, и шепчутъ что то другъ другу.
Я убѣгалъ, наконецъ, къ себѣ и, кутаясь въ одѣяло, подолгу силился угадать, что разсказываютъ деревья, что таится въ лѣсу, почему мерцаютъ звѣзды, и, засыпая, явственно начиналъ слышать надъ изголовьемъ величаво-спокойный гулъ сосенъ.
Въ темныя ночи, особенно, когда подымался хотя небольшой вѣтеръ, на дворѣ было страшно. Сосны сердились и ревѣли грозными голосами; лѣсъ за полотномъ дороги перекликался и вторилъ имъ. И вдругъ изъ-за невидимыхъ холмовъ съ гуломъ и грохотомъ вылетало бѣшенное чудовище -- поѣздъ, сверкало огненно-кровавыми глазами и, словно гонясь за жертвою, изрыгая пламя и искры, скрывалось за поворотомъ.
Тетя была слишкомъ погружена въ свое писательство, чтобы замѣтить мою излишнюю склонность къ мечтательности.
Я пользовался полной свободой и, уединяясь, жадно томъ за томомъ прочитывалъ всякія описанія путешествій и приключеній, отысканныя мною въ одномъ изъ никогда не отворявшихся тетей шкаповъ ея.
Иногда по вечерамъ, вѣроятно, чтобъ развить во мнѣ поэтическую жилку, тетя разсказывала мнѣ легенды и подвиги древнихъ героевъ, преимущественно литовскихъ.
Я слушалъ ее, весь охваченный интересомъ и дрожью.
Каждая улица, каждая площадь и камень въ неизвѣстной мнѣ еще Вильнѣ начали пріобрѣтать въ моихъ глазахъ совсѣмъ другой, полный таинственнаго значенія, обликъ. Я увидѣлъ въ нихъ безмолвныхъ свидѣтелей глубокой старины, созерцавшихъ и помнящихъ безконечно много событій.
Страсть къ чтенію во мнѣ усиливалась.
Вмѣстѣ съ ней росло желаніе и самому испытать что нибудь, хоть похожее на то, что пережили мои герои. Не разъ, стоя на полотнѣ желѣзной дороги, я глядѣлъ на-уходившія въ необъятную даль черныя линіи рельсовъ, на лѣсъ и холмы, провожавшіе ихъ съ обѣихъ сторонъ, и желаніе побывать тамъ, въ невѣдомой дали, разгоралось во мнѣ.
Для начала я рѣшилъ изслѣдовать холмы за дорогою противъ нашего дома. Но прежде чѣмъ пуститься въ опасное странствованіе я сдѣлалъ себѣ лукъ и стрѣлы и напрактиковался въ стрѣльбѣ изъ него.
Въ одинъ изъ знойныхъ полдней я забралъ свой лукъ, да карманный ножикъ и съ волненіемъ взобрался на первый высокій холмъ за желѣзной дорогой.
Вершина его была заповѣдною чертой, за которую я не переступалъ еще ни разу и только жадно глядѣлъ съ нея на вздымавшіяся дальше песчаныя горы, одѣтыя густымъ лѣсомъ.
Кругомъ было тихо. Развѣсистыя ели стояли неподвижно. Подъ ними царили тѣни; ноги мои глубоко погружались въ мохъ.
Я спустился съ откоса, взобрался на новую крутизну и опять сошелъ внизъ. Высокіе округленные холмы обступили меня со всѣхъ сторонъ.
На бѣловатомъ, ровномъ какъ скатерть, пескѣ ложбины между ними не виднѣлось ни куста, ци травки, ничего, кромѣ камней да моихъ слѣдовъ.
Я воображалъ, что я первый открылъ тѣ мѣста, и радость и гордость наполняли мое сердце. Оглядываясь и прислушиваясь, я шелъ все дальше и дальше. Однако итти по глубокому песку подъ горячими лучами солнца становилось трудно. Слѣва непрерывно тянулся лѣсъ; я свернулъ къ нему и скоро очутился подъ высокими соснами.
По склонамъ горъ, темнѣли кусты можжевельника. Лощина съуживалась и замѣтно понижалась.
Нѣтъ нѣтъ, и вниманіе мое привлекали громадные бурые камни, выступавшіе, какъ утесы изъ моря, изъ окружавшаго ихъ песка. Я тщательно изслѣдовалъ каждый.
Мало по малу между мрачною зеленью можжевельника стали выглядывать веселые свѣтлые листья вязовыхъ и орѣховыхъ кустовъ. Дышать становилось легче. На встрѣчу попался громадный развѣсистый вязъ. За нимъ еще и еще. Сосны исчезли.
Я очутился въ прохладномъ, полномъ густой тѣни, лиственномъ лѣсу, среди тополей, липъ и другихъ деревьевъ.
Скоро открылась полянка. По обѣ стороны ея подымались чащи орѣшника; вглубинѣ, изъ подъ камней, оплетенныхъ корнями кряжистаго мощнаго дуба, выбивался, журча, родникъ. Свѣтлая лента ручейка извивалась прочь отъ дуба и скрывалась въ чащѣ.
Я поспѣшилъ къ нему, припалъ на свѣжую траву и погрузилъ лицо въ холодную, кристальную воду.
Вдругъ я услыхалъ посвистыванье.
Я поднялъ голову и увидалъ прямо передъ собой насмѣшливую физіономію оборваннаго мальчишки.
Онъ сидѣлъ на камняхъ подъ дубомъ и, охвативъ поджатыя босыя ноги руками, вызывающе смотрѣлъ на меня.
-- Попилъ?-- спросилъ онъ, не измѣняя позы.
На загорѣломъ, пестромъ отъ веснушекъ, носатомъ лицѣ его стояло какое то загадочное, хитрое выраженіе. Рыжеватые волосы выбивались гривой изъ подъ замасленнаго картуза, сбитаго въ видѣ блина на затылокъ.
Я внимательно осмотрѣлъ мальчишку, опустилъ опять голову къ водѣ и, кончивъ пить, всталъ съ земли.
-- А почему это ты не отвѣчаешь, когда съ тобой говорятъ, а?-- спросилъ онъ, подымаясь въ свою очередь, и каріе съ красными вѣками глаза его разгорѣлись.
Мальчишка значительно превосходилъ меня и ростомъ и шириною плечъ.
-- Потому что, когда пьютъ, тогда говорить нельзя,-- отвѣтилъ я.
-- Что ты здѣсь дѣлаешь?
-- Лѣсъ осматриваю. А ты?
-- Слушай,-- рѣшительно вдругъ произнесъ мальчишка, подступивъ ко мнѣ:-- хочешь, я тебѣ сейчасъ морду разобью?
Предложеніе его было неожиданно.
-- Нѣтъ!-- Возразилъ я.-- Совсѣмъ не желаю.
Я подумалъ, что онъ съума сошелъ.
-- А не хочешь, такъ проваливай! Нечего тебѣ здѣсь дѣлать. Убирайся по добру и здорову!
-- Развѣ это твой лѣсъ, что ты меня изъ него гонишь?
-- Не мой,-- а маршъ отсюда!
-- Не твой, такъ ты и не командуй!-- сдерживая волненіе, сказалъ я.-- Я имѣю такое же право быть здѣсь, какъ и ты.
Мальчишка сжалъ кулаки и шагнулъ ближе.
-- Берегись!-- добавилъ я, и направилъ на него свой лукъ.
Въ эту минуту послышался слабый пискъ, и что то хлопнуло въ кустахъ лѣвѣе насъ.
Готовый уже ринуться на меня врагъ мой разжалъ кулаки и стремглавъ бросился по направленію звуковъ.
Я посмотрѣлъ туда же и увидалъ на вѣткѣ западню, въ которой билась попавшаяся птичка.
Выждавъ немного, я вскинулъ свое оружіе на плечо и, несмотря на все желаніе скрыться какъ можно скорѣе, медленно сталъ удаляться съ полянки.
-- Эй!-- донеслось мнѣ вслѣдъ.-- Только явись еще разъ сюда,-- такіе тебѣ семафоры {Семафоры -- высокіе столбы съ сигнальными фонарями для остановки поѣздовъ передъ станціями.} подъ глазами поставлю, что поѣзда останавливать станешь!
-- Посмотримъ!-- крикнулъ я.-- Еще у кого то они будутъ!
Въ отвѣтъ на это въ вѣтви надъ моей головой врѣзался камень; на меня посыпались сбитые имъ листья. За первымъ камнемъ послѣдовалъ второй.
-- Плохо кидаешь! Поучись сперва!
Я засмѣялся насколько могъ громче и подъ градомъ камней, летѣвшихъ мнѣ въ слѣдъ, но не попадавшихъ въ меня, пошелъ, посвистывая, своею дорогой.
Сердце во мнѣ стучало скоро, скоро; мнѣ было жутко, но я преодолѣлъ чувство, подмывавшее меня бѣжать отъ опасности и укрыться скорѣй гдѣ нибудь, и съ честью вышелъ изъ испытанія.
Усталый, но гордый и довольный, полный разнообразныхъ впечатлѣній, я вернулся, домой передъ самымъ обѣдомъ.
На небольшомъ дворѣ нашемъ стояло три воза съ мебелью и всякою всячиной. Около нихъ хлопотали евреи извозчики и какія то женщины въ платкахъ. Изъ окна глядѣли два гимназиста, приблизительно однихъ лѣтъ со мною.
Я съ любопытствомъ осмотрѣлъ все и подошелъ къ Тадеушу, стоявшему у угла нашего дома.
Волосатыя, какъ у обезьяны, руки его были въ карманахъ, въ зубахъ онъ держалъ трубку и презрительно, какъ мнѣ показалось, смотрѣлъ своими ехидными желтыми глазами изъ-подъ густыхъ, нависшихъ бровей на ближайшій къ нему возъ съ кухонною обстановкой.
У ногъ Тадеуша сидѣлъ бѣлый съ коричневыми подпалинами песъ его, Брутъ.
-- Кто пріѣхалъ, Тадеушъ?-- спросилъ я.
Онъ перевелъ глаза на меня, затянулся раза два дымомъ и, наконецъ, отвѣтилъ:-- Жильцы.
-- А гимназисты эти тоже здѣсь жить будутъ?
-- Здѣсь...
Тадеушъ вдругъ усмѣхнулся и подмигнулъ мнѣ.
-- Вмѣстѣ васъ пороть будутъ!
Я удивился.
-- Какъ пороть? За что?
-- Начальство знаетъ за что!-- уже сурово добавилъ онъ, словно устыдясь своей минутной фамильярности со мной.
-- Если васъ не пороть, такъ это что же и будетъ? На то для васъ Господь и березу роститъ!
-- Господь въ порки не вмѣшивается, -- обиженно возразилъ я.-- Теперь и не порятъ никого...-- И я отошелъ въ сторону.
Тадеушъ выпустилъ сквозь усы море дыма и что то пробурчалъ себѣ подъ носъ.
ГЛАВА II.
Со вновь прибывшими гимназистами я познакомился въ тотъ же день.
Старшаго,-- стройнаго и красиваго четвероклассника съ румяными щеками, -- звали Андреемъ. Въ карихъ глазахъ и тонкихъ губахъ его просвѣчивало что-то слегка презрительно-снисходительное къ окружающимъ; проборъ въ каштановыхъ волосахъ его былъ сдѣланъ необычайно тщательно; во всей выхоленной фигурѣ его сквозило что то изнѣженное, женоподобное.
Мнѣ онъ не понравился.
За то другой, оказавшійся моимъ одноклассникомъ и нахлѣбникомъ нашихъ жильцовъ, Богданъ Остапенко, коренастый и неуклюжій медвѣженокъ съ круглымъ, какъ блинъ, лицомъ, украшеннымъ носомъ въ видѣ двойной картофелины, и съ желтыми вихрастыми волосами, сразу расположилъ меня въ свою пользу.
Держался онъ солидно, но въ маленькихъ сѣрыхъ глазкахъ его свѣтилось столько затаенной веселости столько добродушнаго юмора, что, вглядѣвшись въ нихъ, хотѣлось засмѣяться и обрадоваться чему то.
Я сошелся съ нимъ и, благодаря разсказамъ его, быстро ознакомился съ учителями, будущими товарищами и порядками моей новой гимназіи.
Андрей -- фамилія его была Каштелянскій -- рѣдко присоединялся къ нашимъ бесѣдамъ, которыя велись обыкновенно гдѣ нибудь въ тѣни подъ заборомъ или на скамьѣ у воротъ. Чаще всего онъ, съ хлыстикомъ въ рукѣ, проходя мимо, окидывалъ насъ насмѣшливымъ взглядомъ, притрогивался изящно-небрежно къ свой фуражкѣ и, насвистывая, отправлялся въ городъ, въ гости къ своимъ одноклассникамъ.
Знакомился онъ съ большимъ выборомъ.
Остапенко поварачивалъ вслѣдъ ему свою короткую шею и отпускалъ какое нибудь насмѣшливое замѣчаніе. Не разъ, въ порывѣ откровенности, я сообщалъ новому другу свои планы на будущее.
Разъ я дошелъ даже до того, что предложилъ Остапенко немедленно бѣжать со мною.
-- А тебя давно не пороли?-- спросилъ онъ.
-- Совсѣмъ никогда не пороли!
Я точно съ неба свалился.
-- То-то и видно. А у моего батьки такой ремень есть, что послѣ него не то что путешествовать -- сѣсть не захочешь. Да и куда же бы мы побѣжали?
Но меня уже такъ расхолодилъ тонъ его, что я пересталъ распространяться на эту тему и перевелъ разговоръ на мои изслѣдованія и открытія въ неизвѣстныхъ еще никому горахъ.
-- Неизвѣстныя горы?-- повторилъ онъ -- эти вотъ? Онъ указалъ рукою на бѣлѣвшіе за дорогой высокіе холмы.
-- Да.
Остапенко скосилъ глаза на меня, затѣмъ поднялъ ихъ къ небу и, не отвѣтивъ ничего, защемилъ себѣ кончикъ носа пальцами и началъ тереть его; это продѣлывалъ онъ всегда передъ тѣмъ, какъ фыркнуть.
-- Это подъ Вильной то?
-- Да.
Остапенко фыркнулъ.
-- Ну, да, неизвѣстныя!-- горячо возразилъ я -- туда никто не заходитъ; тамъ слѣда даже нѣтъ ни одного.
-- Да зачѣмъ туда заходить? Песокъ что ли распахивать?-- отвѣтилъ Остапенко.-- А дальше, за горами за этими лежитъ большакъ на Ошмяны. А еще дальше Вилія течетъ.
-- Мало ли что еще дальше! За всякими неизвѣстными странами лежатъ тоже дороги и рѣки.
Несмотря на недовѣріе, съ какими отнесся Остапенко къ новымъ землямъ, онъ все-таки вскорѣ отправился вмѣстѣ со мною взглянуть на нихъ.
Мало по малу онъ увлекся не меньше меня этимъ дѣломъ, и дни у насъ полетѣли весело и незамѣтно.
Врагъ мой, -- оборванецъ мальчишка, -- намъ не встрѣчался.
Подошелъ срокъ начала занятій въ гимназіи.
Съ волненіемъ приблизился я въ первый разъ къ старому и невзрачному зданію гимназіи.
Со мной шли Остапенко и Каштелянскій.
Изъ закрытыхъ оконъ второго этажа доносился гулъ,виднѣлись лица и мундиры гимназистовъ.
Мы поднялись по лѣстницѣ и Остапенко провелъ меня къ дежурному надзирателю.
По счастью я оказался записаннымъ въ параллельное отдѣленіе, въ то же, гдѣ находился и Остапенко.
Вмѣстѣ мы отправились въ классъ, и только отворили дверь,-- меня охватили духота, шумъ и говоръ. По свободному отъ партъ пространству класса сновали, бѣгали и возились гимназисты; среди партъ кричали и спорили.
Остапенко привѣтствовали взрывомъ криковъ.
Меня молча осматривали.
-- Господа, это новый товарищъ нашъ!-- Во всю мочь заоралъ, указывая на меня, Остапенко. Его разслышали. Я неловко поклонился и остановился у крайней парты; не зная, куда мнѣ садиться.
Остапенко окружила толпа и засыпала его разспросами.
Вдругъ возня и шумъ прекратились.
Я оглянулся и увидалъ входившаго длиннаго и тощаго, еще совсѣмъ молодого, но сгорбленнаго бѣлокураго надзирателя съ узкою и длинной бородкой.
Свободныя мѣста оказались, конечно, только на первой партѣ: въ нашемъ классѣ, какъ и вездѣ, любили укромные уголки.
Рядомъ съ Гольдбахомъ -- первымъ ученикомъ -- помѣстился Остапенко; съ краю около него я.
Одинъ за другимъ стали появляться учителя; одни диктовали названія необходимыхъ учебниковъ, другіе говорили о сортахъ бумаги, карандашей, линеекъ и т.п.
Занятій, собственно говоря, не начиналъ никто. Точно и учителямъ, какъ и намъ всѣмъ, неловко и трудно было послѣ долгаго отдыха взять да и приняться сразу за серьезный трудъ.
Въ перемѣну я вышелъ въ рекреаціонную залу; словно рой пчелъ жужжали и кишѣли въ ней гимназисты; я постоялъ въ ней, посмотрѣлъ на величаво гулявшаго Дунаева и по корридору, слѣва и справа въ который глядѣли стеклянныя двери, отправился обратно.
Со слѣдующаго дня начались настоящія занятія; я скоро освоился съ новыми товарищами и порядками, и ученье пошло обычною колеею.
На одной партѣ со мной сидѣлъ первый ученикъ, сдѣланный поэтому старшимъ въ классѣ,-- Гольдбахъ. Съ непомѣрно узкими плечами, со впалою грудью, худой и вмѣстѣ съ тѣмъ очень высокій и словно развинченый, онъ не могъ пробыть ни минуты въ покоѣ. То онъ схватывалъ книгу, затыкалъ уши и усиленно начиналъ долбитъ урокъ, вызубренный уже имъ слово въ слово, то вдругъ срывался черезъ минуту со скамьи, безтолково метался по классу, по пяти разъ провѣряя,-- на мѣсто-ли онъ положилъ мѣлъ для учителя, принесли журналъ и т. д.
Сосѣду его, спокойному Остапенко, наконецъ, суетня эта надоѣла.
Гольдбахъ со встревоженнымъ видомъ поспѣшно, вскочилъ и отошелъ въ сторону.
Остапенко нагнулся къ лавкѣ Гольдбаха, тщательно осмотрѣлъ ее и обшарилъ нѣсколько разъ рукою. "Удивительно"... спокойно проговорилъ онъ. "Гладкая доска. А я думалъ, шило въ ней есть, что онъ такъ скачетъ!"
Щеки Гольдбаха вспыхнули; онъ забормоталъ что-то въ отвѣтъ, но съ этой минуты, по крайней мѣрѣ въ присутствіи Остапенко, сталъ менѣе порывистымъ.
Первымъ головорѣзомъ у насъ считался Славцовъ; онъ и его послѣдователи засѣдали на заднихъ партахъ. Во время уроковъ оттуда летѣли въ доски жеванныя бумажки, иногда бумажныя стрѣлы; всякіе заговоры и шалости исходили оттуда же. Обитатели этого квартала говорить старались, басами, отвѣчать выходили не иначе, какъ cъ ладонями, исписанными отвѣтами; нѣкоторые ухитрялись помѣщать на ногтяхъ пальцевъ цѣлыя задачи; другіе отправлялись со "шпаргалами", въ рукавахъ.
Если учитель спрашивалъ кого-нибудь изъ "галерки" какъ звали у насъ заднія парты, не требуя къ доскѣ то слышалось сперва схожее со змѣинымъ шипѣнье подсказывающаго, а затѣмъ уже заикающійся, неувѣренный отвѣтъ вызваннаго. Если учитель при этомъ не ходилъ по классу, а оставался на каѳедрѣ, спрошенные отвѣчали бойко: къ спинѣ сидящаго впереди прислонялась книга, и вызванный отвѣчалъ, къ удивленію преподавателя, урокъ слово въ слово. Иногда отвѣтъ вдругъ прерывался кашлемъ; отвѣчающій прикрывалъ ротъ ладонью и раздавался раздраженный шепотъ; "Да переверни же, чертъ!" Это означало, что сосѣдъ зазѣвался и забылъ перевернуть прочитанную уже страницу.
Особенно увлекался этимъ я и съ жадностью и страстью поглощалъ розысканныя мною у тети сочиненія Сенкевича, Сырокомли, Мицкевича и другихъ писателей.
Ученье мое отъ этого, конечно, все ухудшалось.
Несмотря на всѣ ухищренія Остапенко по части подсказыванія мнѣ, не смотря на всѣ посылаемыя имъ шпаргалки при вызовахъ къ доскѣ,-- двойки все чаще и чаще стали пестрить мою тетрадку.
-- "Ээхъ, балда ты!" укоризненно говорилъ мнѣ Остапенко, когда я, только что оторванный учителемъ отъ какого-нибудь упоительнаго романа Сенкевича и еще не придя въ себя отъ него, весь красный отъ волненія опускался на свое мѣсто послѣ продолжительнаго и краснорѣчиваго молчанія у доски. "Я жъ тебѣ подсказывалъ; что у тебя уши, что ли собаки съѣли?!"
Онъ внимательно принимался слѣдить за рукою учителя. "Эхва! Опять колъ!" вполголоса восклицалъ Остапенко мотая головою.
Подсказы пріятеля я слышалъ явственно, но мгновенное и неожиданное перенесеніе изъ польскихъ лѣсовъ, изъ среды Володыевскихъ и Скшетусскихъ въ желтую комнату предъ проницательный взоръ учителя такъ дѣйствовало на меня, что я на время какъ бы лишался языка.
ГЛАВА III.
Наступила зима; все одѣлось блестящимъ бѣлымъ уборомъ; лѣсъ превратился во что-то волшебное.
Въ лунныя ночи онъ -- весь синевато-серебряный -- очаровывалъ меня своей красотой и таинственнымъ безмолвіемъ.
Проникнуть въ него я желалъ болѣе прежняго, но послѣ двухъ-трехъ попытокъ отказался отъ этой мысли: метели нанесли столько снѣгу, что мѣстами сугробы доходили мнѣ до пояса; въ лощинахъ же между горами можно было увязнуть въ снѣгу съ головою.
Не имѣя возможности бродить по лѣсу, я сталъ читать еще больше.
Тетя стала замѣчать, что мои отмѣтки дѣлаются все хуже и хуже. Она допытывалась у меня о причинѣ этого, спрашивала, понимаю-ли я заданное, не утомляетъ ли меня хожденіе въ гимназію, здоровъ-ли я и т. п.
Я отвѣчалъ, что здоровъ и уроки понимаю.
-- Почему же у тебя столько двоекъ?
Я смущался и на этотъ вопросъ не давалъ отвѣта.
Тетя начала внимательнѣе слѣдить за мною и вскорѣ узнала причину моихъ неуспѣховъ.
Однажды, когда я открылъ ранецъ, чтобъ достать тетрадь съ отмѣтками, среди учебниковъ ей бросился въ глаза хорошо знакомый синій корешокъ съ золотымъ тисненіемъ.
-- Сенкевичъ?-- Съ удивленіемъ спросила она.-- Это у тебя учебная книга?
Я весь вспыхнулъ.
Тетя вынула изъ ранца романъ и положила его на письменный столъ.
-- Я очень рада, что ты любознательный мальчикъ, спокойно начала она, поглядѣвъ на меня.-- Но я надѣюсь, что съ сегодняшняго дня ты больше начнешь отдавать времени ученью, чѣмъ это дѣлалъ до сихъ поръ. Не такъ-ли?
-- Да... едва проговорилъ я.
-- И если ты дашь слово, что будешь читать только въ дѣйствительно свободное время,-- тетя подчеркнула слово дѣйствительно,-- я оставлю книги въ твоемъ распоряженіи. Или можетъ быть тебѣ это не по силамъ и лучше нанять для тебя репетитора?
-- Нѣтъ по силамъ!-- воскликнулъ я, задѣтый за живое. Я буду учиться, тетя, и не стану читать, пока не приготовлю уроковъ.
-- Хорошо... посмотримъ.
И тетя отпустила меня.
Разговоръ этотъ отрезвилъ меня.
Несмотря на все нетерпѣніе докончить въ тотъ же вечеръ полный интереса романъ, я принялся сперва за уроки и терпѣливо сталъ учить ихъ. Тутъ съ сожалѣніемъ я замѣтилъ, какъ много мною пропущено и какъ трудно поэтому учить середину предмета, не зная начала его.
Я откровенно сознался въ этомъ тетѣ и, съ ея разрѣшенія, предложилъ Остапенко приходить заниматься со мною.
Онъ учился не блестяще, но толково и основательно усваивалъ все. Хромали у него одни только языки.
При совмѣстномъ ученьи уроки давались намъ легче.
По вечерамъ въ моей комнатѣ зажигалась стоячая лампа съ зеленымъ абажуромъ, и уютная комната съ двумя турецкими диванами у боковыхъ стѣнъ, между которыми у окна находился нашъ рабочій столъ, принимала еще болѣе уютный и пріятный видъ; въ глубинѣ ея виднѣлась моя кровать и комодъ съ бѣльемъ; въ углу бѣлѣлъ умывальникъ; около одного изъ широкихъ дивановъ выступала у стѣны кафельная печь.
Остапенко сидитъ бывало рядомъ со мной, у стола, склонившись надъ книгой; въ единственное, полузатянутое ледяными узорами окно глядитъ темная, морозная ночь. Я оглядываюсь. Мягкій диванъ манитъ меня къ себѣ; хорошо было бы забраться съ ногами на него и погрѣться у теплой печки. И я дѣлаю перерывъ, вскакиваю на диванъ и свертываюсь на немъ, какъ котъ, въ клубокъ. Остапенко располагается на другомъ, и у насъ начинаются бесѣды.
Я подробно разсказываю ему про любимыхъ героевъ моихъ и про ихъ подвиги; онъ слушаетъ внимательно; я вижу, что повѣствованіе мое увлекаетъ его, и это придаетъ горячность и краски моему языку.
Наконецъ Остапенко вспоминаетъ, что къ завтрашнему дню не все еще приготовлено, и мы опять принимаемся за учебники.
Однажды утромъ мы съ Остапенко явились въ гимназію позднѣе обыкновеннаго и застали весь классъ въ волненіи.
Никто не смѣялся и не возился; между партъ совѣщались кучки; всѣ были озабочены. Оказалось, что одного изъ нашихъ поколотили на улицѣ реалисты.
Виновникъ торжества, какъ назвалъ его Остапенко,-- невзрачный и рябой послѣдователь Славцова, весь пунцовый отъ потасовки,-- чуть не въ двадцатый разъ повѣствовалъ о случившемся.
-- Бить реалистовъ!-- крикнулъ на весь классъ Славцовъ, ударяя кулакомъ по партѣ.
Въ эту минуту вошелъ учитель русскаго языка, Котловцевъ; всѣ стихли и встали.
Гольдбахъ пробормоталъ молитву; онъ ее начиналъ всегда внятно и медленно, съ видимымъ намѣреніемъ такъ же истово дойти до конца, но уже съ половины переходилъ въ карьеръ и заключалъ понятнымъ только ему одному бормотаньемъ.
Котловцевъ происходилъ изъ семинаристовъ. Сѣрое лицо его со скверными зубами и маленькими свѣтлыми глазками украшала рѣденькая бородка; на щекахъ растительность почти отсутствовала.
Темнорусые длинные волосы онъ зачесывалъ назадъ и, когда ходилъ, а ходилъ онъ такъ, будто тонкія ноги его подламывались на каждомъ шагу въ колѣняхъ, то все тѣло его и даже волосы на головѣ припрыгивали.
Выговаривалъ онъ слова въ носъ, протяжно и неразборчиво; вмѣстѣ съ тѣмъ переспросовъ не терпѣлъ и всегда сердился, если его просили повторить что либо.
Мы сѣли.
Котловцевъ заявилъ, что будетъ диктантъ и велѣлъ приготовить тетради.
Гольдбахъ, ревниво относившійся къ своимъ трудамъ, сѣлъ такъ, чтобы лѣвое плечо его мѣшало Остапенко заглядывать въ тетрадь къ нему.
Остапенко, будто нечаянно, ткнулъ его локтемъ въ бокъ. Гольдбахъ чуть не вскрикнулъ и вполголоса принялся браниться.
-- А ты сядь прямо,-- внушительно заявилъ Остапенко.-- Чего тебя скрючило? Мнѣ сидѣть неудобно,-- я такъ тебя всегда толкать буду!
Гольдбахъ слегка измѣнилъ позу.
Диктантъ начался.
Растягивая фразы, Котловцевъ ходилъ между партами, слѣдя, чтобъ не списывали.
Остапенко косилъ глаза, насколько возможно, но угловатое плечо Гольдбаха опять закрыло отъ него тетрадь. Тогда Остапенко полѣзъ будто бы за платкомъ въ карманъ и на обратномъ пути такъ толкнулъ кулакомъ въ ребра Гольдбаху, что тотъ чуть не слетѣлъ отъ удара и отъ испуга съ лавки.
-- Съума сошелъ?-- зашипѣлъ онъ, оборачивая лицо къ Остапенко.
-- Я жъ тебя предупреждалъ!...-- отвѣтилъ невозмутимо тотъ, не глядя на него.-- Не сиди такъ.... Я вѣдь и опять могу толкнуть тебя!
-- Гольдбахъ, молчать!-- крикнулъ Котловцовъ,-- Не спрашивайте ничего у Остапенко.
-- Я не спрашиваю!-- возбужденно отвѣтилъ Гольдбахъ, сорвался съ мѣста и опять сѣлъ,-- на этотъ разъ уже прямо.
Онъ сфискалилъ бы на Остапенко, но страхъ передъ дружной расправой товарищей не позволялъ ему сдѣлать этого. Отъ безсильной злости на глазахъ у него блеснули слезы. Фискальство у насъ въ гимназіи преслѣдовалось сурово.
Урокъ продолжался.
Плечо Гольдбаха мало по малу снова начало оберегать тетрадь отъ взоровъ сосѣда.
-- Опять ты?!-- внимательно глядя въ свою тетрадь прошепталъ Остапенко.
Гольдбахъ поднялъ на него разсерженное до нельзя лицо; онъ весь кипѣлъ и дергался.
-- Что вамъ угодно? Что вы пристаете ко мнѣ?
-- Гольдбахъ, не списывать! Опять вы къ Остапенко въ тетрадь смотрите?
-- Да я...
-- Молчать! Я вамъ сбавлю баллъ, если вы хоть разъ еще спросите его о чемъ-нибудь!
Остапенко весь трясся отъ беззвучнаго смѣха и уже безпрепятственно "сдулъ" диктантъ у сварливаго сосѣда.
Послѣ урока всѣ мы разсыпались по рекреаціонному залу, сообщая незнающимъ еще новость объ оскорбленіи нашей гимназіи реалистами.
На бурномъ совѣщаніи нѣсколькихъ классовъ рѣшили немедленно начать мстить этимъ давнишнимъ врагамъ нашимъ.
По окончаніи уроковъ мы, какъ обыкновенно, шумной гурьбой высыпали на улицу.
-- Всѣхъ васъ будемъ бить!-- раздались голоса.-- Покажитесь только намъ!
Реалистъ подобралъ свою фуражку, погрозилъ кулакомъ, и кучка ихъ скрылась за поворотомъ.
За ними погналось съ десятокъ нашихъ.
Война была оффиціально начата и объявлена.
-- Ну, братъ, кому, кому, а намъ съ тобою влетитъ!-- замѣтилъ Остапенко, удаляясь со мною отъ мѣста стычки.
-- Почему?-- спросилъ я.-- какимъ образомъ?
-- А такимъ: въ Поплавахъ на нашей дорогѣ противъ монастыря пять человѣкъ реалистовъ живетъ!-- Остапенко былъ правъ: обойти этотъ вражескій дворъ было невозможно, такъ какъ улица, вѣрнѣе переулокъ, по обѣ стороны котораго тянулись ряды непрерывныхъ высокихъ частоколовъ, являлся единственнымъ сообщеніемъ съ городомъ. Имѣлась, правда, возможность пробраться въ гимназію по полотну желѣзной дороги, но этотъ путь былъ слишкомъ кружный и дальній.
Въ истинѣ словъ Остапенко скоро мнѣ пришлось убѣдиться на дѣлѣ.
ГЛАВА IV.
На слѣдующее утро мы съ Остапенко запаслись палками и вышли за ворота.
Переулокъ безлюдствовалъ, какъ всегда. На извилинахъ его мы осторожно выглядывали за углы и, убѣдившись, что путь свободенъ, шли дальше.
Я посмотрѣлъ впередъ и увидалъ у самой нашей дороги точно чудомъ выросшую зубчатую снѣговую крѣпость; задней стѣною ей служилъ отвѣсъ горы. Оледѣнѣвшія отъ поливки водою толстыя стѣны ея сверкали въ яркихъ лучахъ солнца.
Мы притаились.
Крѣпость безмолвствовала.
-- Есть тамъ кто или нѣтъ, какъ ты полагаешь? шепотомъ спросилъ я Остапенко.
-- Есть...
Онъ не сводилъ глазъ съ одной изъ бойницъ.
-- Видишь, вонъ чернѣетъ что-то... Засада тамъ...
Возвращаться и итти другимъ путемъ не оставалось времени; необходимо было прорваться силой.
Мы подтянули потуже ранцы, скатали по парѣ снѣжковъ и бѣгомъ бросились мимо крѣпости.
Въ бойницахъ показались лица. Остапенко швырнулъ съ размаха свой комокъ и угодилъ кому-то въ носъ. Изнутри крѣпости загремѣло "ура"; въ насъ полетѣли такіе же снаряды; нѣсколько заледѣнѣвшихъ глыбъ обрушилось на наши шеи и спины. Реалисты съ крикомъ высыпали въ погоню, но, увидавъ въ нашихъ рукахъ палки, остановились и принялись снова, но уже безуспѣшно, осыпать насъ снѣжками.
Мы отвѣтили нѣсколькими довольно мѣткими выстрѣлами и, торжествующіе, скрылись за уголъ монастырской стѣны. Въ кустахъ мы спрятали палки и быстро направились къ гимназіи.