Lib.ru/Классика: Минаев Дмитрий Дмитриевич. С Невского берега

СЪ НЕВСКАГО БЕРЕГА.

(Общественныя и литературныя замѣтки и размышленія.)

Похороны Д. И. Писарева.-- Надгробныя рѣчи и стихотвореніе, посвященное покойнику.-- Сотрудникъ "Голоса", попавшій въ судъ за печатное оскорбленіе женщины и его обвинитель-защитникъ.-- Обоюдоострый адвокатскій мечъ г. Лохвицкаго.-- Загуляевскій намѣстникъ въ "Голосѣ".-- Гдѣ оканчивается ложь и начинается правда?-- Скарятинъ и его доказательства пьянства народа.-- Одинъ изъ современныхъ поэтовъ.-- Лѣто въ Петербургѣ,-- Поджоги и подметныя письма.-- "Батюшкины братцы".

Въ понедѣльникъ, 29-го іюля были похороны Д. И. Писарева. Мнѣ приходится этимъ печальнымъ извѣстіемъ начать свои замѣтки. Въ часъ пополудни отъ воротъ маріинской больницы двинулось погребальное шествіе, сопровождаемое огромнымъ числомъ, друзей и почитателей покойнаго. Несмотря на тяжесть свинцоваго гроба, его сняли съ катафалка и несли на рукахъ поперемѣнно до самаго Волкова кладбища. Въ числѣ публики было много дамъ.

-- Кого это хоронятъ? спрашивали многіе по Дорогѣ и, узнавъ, что Писарева, примыкали къ процессіи и шли безъ шапокъ до самой могилы.

Рядомъ съ могилой Добролюбова свинцовый гробъ былъ опущенъ въ землю. На его крышку посыпались цвѣты. Долго длилось надъ могилой то глубокое молчаніе, которое подъ часъ бываетъ краснорѣчивѣе всякихъ словъ.

Наконецъ оно было прервано. Было сказано четыре короткихъ слова. На всѣхъ произвела сильное впечатлѣніе послѣдняя рѣчь писателя, бывшаго когда-то въ самыхъ дружескихъ отношеніяхъ съ покойнымъ Дмитріемъ Иванычемъ. Его рѣчь вовсе не отличалась холоднымъ блескомъ приготовившагося оратора, но была искреннимъ, задушевнымъ словомъ, крикомъ горькой печали, какъ тѣ короткія слова Гамлета надъ могилою Офеліи:

"Drownd'd!, drown'd!"...

На многихъ глазахъ навернулись слезы... Многія дамы громко рыдали. Плакалъ даже полицейскій чиновникъ!...

Совершенно другого рода впечатлѣніе произвели на публику рѣчи двухъ господъ, заспорившихъ другъ съ, другомъ надъ могилой Писарева и бросившихъ одинъ въ другаго полемическія копья о литературномъ значеніи покойника и о томъ, много или мало нужно говорить у его гроба. Пренія эти по своему фельетонному характеру были совершенно неумѣстны и на многихъ лицахъ выразилось полнѣйшее недоумѣніе и досада.

Кромѣ того были прочитаны два стихотворенія, посвященныя памяти Писарева. Третье стихотвореніе, принадлежащее одному поэту, но нечитанное на кладбищѣ, я, пользуясь правомъ, мнѣ даннымъ, не лишнимъ нахожу привести на страницахъ "Дѣла". Вотъ это стихотвореніе.

29-го іюля 1868 года.

О, Death! thou dunnest of all dune.
Byron.

Свинцовый гробъ спустили въ землю мы,

Свинцовой тяжестью въ сердцахъ лежало горе:

Еще одна волна въ житейскомъ темномъ морѣ

Прахъ юноши умчала въ царство тьмы.

Еще одна утраченная Сила,

Средь дорогихъ могилъ-еще одна могила!..

* * *

Усопшій труженикъ!.. Твоя судьба

На размышленье горькое наводитъ:

Не въ первый разъ предъ нами происходитъ

Холодная, упорная борьба,

Гдѣ смерть, готовясь къ новой тризнѣ,

Все лучшее беретъ у новой жизни,

Лишь оставляя ей побѣдоносно въ даръ

Житейскій хламъ, ничтожество, растлѣнье,

А все, что молодо и полно вдохновенья,

Въ комъ честныхъ помысловъ живетъ священный жаръ,

Въ комъ къ истинѣ любовь не увядаетъ,

Смерть съ наглостью у жизни отнимаетъ.

* * *

И вотъ въ средѣ безвременныхъ могилъ

Предъ нами новая и свѣжая могила,

Гдѣ много говорить не нужно вовсе было,

Довольно и тѣхъ словъ, что "человѣкъ онъ былъ!"

Талантъ и честный трудъ -- не многихъ достоянье,

А въ немъ и самый врагъ признаетъ на всегда

И гражданина честнаго труда

И честное, прямое дарованье...

Хотя переходъ -- отъ похоронъ Д. И. Писарева къ другимъ явленіямъ нашей общественной жизни не совсѣмъ удобенъ, но по обязанности лѣтописца я долженъ теперь перейти къ нимъ.

II.

"Сегодняшній день -- особенный день, день, о которомъ будетъ помнить русская литература: въ этотъ день рѣшается въ высшей степени важный вопросъ о ея существованіи", -- сказалъ недавно одинъ журналистъ, призванный въ судъ къ отвѣту за одну изъ своихъ статей.

Самый проницательный человѣкъ не могъ бы догадаться, кто изъ журналистовъ рѣшился сказать о самомъ себѣ такую громкую фразу, рѣшился существованіе русской литературы связывать съ собственными своими литературными похожденіями.

Цинизмъ вышеприведенной фразы будетъ тогда только понятенъ, когда я скажу, что ее произнесъ фельетонистъ "Голоса" г. Загуляевъ, призванный къ суду за печатное оскорбленіе одной дамы, а именно г-жи, Зауеръ, которую онъ называлъ "замужней камеліей, скандализировавшей весь Петербургъ своими похожденіями"...

Понимаете ли вы теперь всю возмутительную сторону выходки этого Загуляева, имя котораго давно уже сдѣлалось синонимомъ всего темнаго, ретрограднаго и жалкаго въ русской журналистикѣ, опозоренной наѣздничествомъ разныхъ крошечныхъ Видоковъ, -- этого Загуляева, который, бросая въ лицо женщины печатный пасквиль, осмѣливается говорить на судѣ, что день его вызова въ судъ, -- особенный день, который будетъ помнить русская литература? Понимаете ли вы тутъ что нибудь, я васъ спрашиваю?

Въ своей, защитительной рѣчи г. Загуляевъ не останавливается на одной этой выходкѣ. Этотъ жалкій, бездарный пасквилянтъ называетъ свои неопрятные, зловонные фельетоны художественными очерками общественной жизни, называетъ себя честнымъ труженикомъ, работавшимъ въ журналахъ, заслуживающихъ уваженія", (дѣло идетъ о "Всемірномъ трудѣ" и "Голосѣ"!!!..) хвастается тѣмъ, что получаетъ безъимянныя письма, чуть-чуть не признанія въ любви отъ разныхъ dames du monde и, наконецъ, сравниваетъ свое положеніе съ положеніемъ Пушкина, сочинившаго свою сатиру на выздоровленіе Лукулла.

Для повѣреннаго обвинительницы, г. Лохвицкаго, рѣчь Загуляева представляла блестящій случай выказать свой талантъ адвоката и наказать въ лицѣ г. Загуляева всю клоаку журнальныхъ тряпичниковъ и фельетонныхъ мусорщиковъ, оскорбляющихъ печатно женщинъ и именами извѣстныхъ актрисъ называющихъ публичныхъ кокотокъ и куртизанокъ.

Но въ судѣ произошло странное зрѣлище. Обвинитель вмѣсто протеста, видимо взялъ подъ свою защиту обвиняемаго, заявивъ судьямъ: "Я долженъ сказать, что г. Загуляевъ -- литераторъ образованный; онъ никогда не участвовалъ въ литературныхъ оргіяхъ"..

По моему мнѣнію, только личная симпатія къ дѣятельности г. Загуляева, который есть лучшій представитель литературныхъ оргій, привела г. Лохвицкаго къ такой безобразной постановкѣ вопроса. Какъ повѣренный г-жи Зауеръ, онъ призналъ все оргическое и циническое значеніе фельетона г. Загуляева и въ тоже самое время вмѣсто обвиненія его въ этомъ, удивляется образованности обвиняемаго, исключаетъ его дѣятельность изъ литературныхъ оргій и въ заключеніе прибавляетъ: "я прошу судъ принять это въ соображеніе при наложеніи наказанія".

Ясно, что г. Лохвицкій забылъ свою роль обвинителя и явился защитникомъ г. Загуляева совершенно не въ видахъ своей оскорбленной довѣрительницы.

Подобное обвиненіе, переходящее въ прямую защиту, дѣлается болѣе чѣмъ страннымъ, если мы примемъ въ соображеніе слѣдующее обстоятельство. Г. Лохвицкій, признавая, съ одной стороны, пасквиль г. Загуляева, только за неосторожность "образованнаго литератора", съ другой стороны говоритъ судьямъ, что "у насъ, какъ извѣстно (кому Извѣстно? гдѣ извѣстно?) было время безнаказанныхъ литературныхъ преступленій", что "у насъ нѣсколько лѣтъ тому назадъ общество и личность были безоружны отъ опозоренія всякаго рода въ листкахъ и даже въ толстыхъ журналахъ".

Удивительная способность собственныя, галлюцинаціи признавать за существовавшія явленія, а живые факты, стоящіе передъ глазами въ лицѣ различныхъ Загуляевыхъ, считать только неосторожностью "образованнаго литератора".

Неловкость обвинительной рѣчи г. Лохвицкаго такова, что каждый, читая эту рѣчь, можетъ сказать, что онъ только по обязанности повѣреннаго обвинительницы толковалъ объ "анархіи и господствѣ грубой силы", а на самомъ дѣлѣ находилъ грязный поступокъ г. Загуляева ошибкой образованнаго писателя и въ лицѣ того же Загуляева сказалъ похвальное слово "господству грубой силы" уличныхъ скандалистовъ и газетныхъ "казаковъ-бапш" и башибузуковъ...

Двойной талантъ толпа найдетъ

Въ подобномъ ловкомъ адвокатѣ:

Онъ обвиненіемъ начнетъ

И оправдаетъ вдругъ не кстати.

Что же касается до тѣхъ незнакомокъ, которыя, если вѣрить г. Загуляеву, писали къ нему письма съ подписью "госпожа читающая вашъ фельетонъ", "une dame du monde", то пусть не скорбятъ эти милыя незнакомки, если уже не встрѣтятъ въ "Голосѣ" воскресныхъ листковъ г. Загуляева. Но, утѣшьтесь, mesdames! Нѣтъ худа безъ добра. Еслибъ онъ тамъ писалъ до нынѣ, то, можетъ быть, которую нибудь изъ васъ онъ удостоилъ бы такимъ же точно пасквилемъ, какъ и тотъ, за который былъ позванъ въ судъ г-жею Зауеръ.

Впрочемъ, намѣстникъ г. Загуляева въ "Голосѣ" нѣкто Нилъ Адмирари совершенно идетъ по стопамъ своего предшественника и къ нему кажется не менѣе опасно, чѣмъ къ г. Загуляеву, писать дамамъ анонимныя Письма.

Нилъ Адмирари къ петербургскимъ обитательницамъ относится самымъ не любезнымъ образомъ. Упоминая въ своемъ "листкѣ" о воспрещеніи въ "клубѣ игры въ "рамсъ" и о томъ, что дамамъ не дозволяется теперь посѣщать нѣмецкаго клуба ежедневно, вышеозначенный публицистъ прибавляетъ: "Вполнѣ согласенъ, что посѣщеніе дамами клубовъ въ дни, неопредѣленные уставомъ, своего рода безпорядокъ. Къ несчастію, есть нѣкоторое основаніе опасаться, что въ числѣ дамъ, изгнанныхъ по извѣстнымъ днямъ изъ нѣмецкаго клуба, могутъ найтись такія, которыя именно, вслѣдствіе ихъ изгнанія, впадутъ въ безпорядочность совершенно другого рода. Не пустятъ ихъ въ клубъ -- онѣ поѣдутъ въ Шато-де-Флеръ или Эльдорадо; не пустятъ туда -- он(ѣ) отправятся въ трактиръ; запрутъ имъ двери трактира -- онѣ воротятся домой, только ужь не однѣ, а съ веселой компаніей..."

Во всякомъ случаѣ, Нилъ Адмирари, не смотря на несомнѣнные признаки заіуляевщины, все же оказывается скромнѣе г. Загуляева, а для газеты "Голосъ" и это уже -- прогрессъ...

III.

Всѣмъ слѣдящимъ за движеніемъ русской публицистики, особенно провинціальной, часто приходится становиться въ тупикъ передъ вопросомъ: гдѣ кончается истина и начинается ложь?

Тотъ же вопросъ былъ предложенъ недавно на одномъ изъ семейныхъ вечеровъ Фонтенебло, гдѣ играли въ petits-jeux: какъ отличить истину отъ лжи.

На этотъ вопросъ Люи-Наполеонъ отвѣчалъ такъ: "Отличить можно одну отъ другой тѣмъ, что обѣ входятъ въ одну и туже дверь, но ложь входитъ всегда первая".

Въ ту самую минуту, какъ онъ это сказалъ, двери залы отворились и въ дверяхъ показались гг. Руэ и Пинаръ. Каждый изъ нихъ хотѣть уступить другому честь войти въ залу первому и наконецъ, Руэ, какъ старшій по лѣтамъ, прошелъ впередъ первымъ. Въ залѣ раздался общій хохотъ. Самъ Наполеонъ III не удержался отъ смѣха; Руэ тоже смѣялся, хотя не могъ понять причины всеобщаго веселья,

Но возвратимся къ нашимъ публицистамъ.

III.

Если между ними находятся такіе, которые увѣряютъ, что голодъ въ Россіи выдумали одни недоброжелатели, то есть и такіе публицисты, которые голодъ объясняютъ не всеобщимъ неурожаемъ, а пьянствомъ простого русскаго человѣка.

Чтобы убѣдить въ этомъ всѣхъ, г. Скарятинъ даже допустилъ въ свою "господскую переднюю, которую называютъ "Вѣстью" письмо, подписанное "мужикомъ", крестьяниномъ московской губерніи Тарасомъ Никоновымъ.

Дтя поддержанія своихъ "барскихъ принциповъ", г. Скарятину удобно было подыскать такого мужичка и помѣстить его корреспонденцію въ своей газетѣ.

Корреспонденція эта гласитъ о томъ, что въ настоящее время нашъ крестьянскій бытъ "освоеволѣлъ и ослабъ отъ зараженія пьянства..." За одно слово, что народъ "освоеволѣлъ" г. Скарятцнъ разумѣется долженъ былъ и руками и ногами вцѣпиться въ "мужицкую" корреспонденцію, такъ какъ она въ данномъ случаѣ являлась ему поддержкой.

Письмо Тараса Никонова редакція "Вѣсти" съ тѣмъ большею охотою должна была помѣстить на своихъ страницахъ, что письмо оканчивается заявленіемъ о томъ, что волостныя правленія сами ослабли отъ заразы пьянства и что надъ нами (т. е. крестьянами) нужно принять какія либо строгія мѣры.

Чтобъ усилить впечатлѣніе этого письма, редакція "Вѣсти" добавляетъ его слѣдующимъ прибавленіемъ, по всей вѣроятности, принадлежащимъ перу г. Скарятина, автора писемъ изъ Венеціи:" Кабакъ, кабакъ и кабакъ; кабакъ въ селѣ, кабакъ въ полѣ, кабакъ въ лѣсу, кабакъ на большой и на проселочной дорогѣ, всюду и вездѣ всепоглощающій кабакъ".

Еслибъ г. Скарятинъ владѣлъ стихомъ, то онъ непремѣнно бы передалъ это мѣсто въ стихотворной формѣ въ родѣ слѣдующихъ куплетовъ:

Гдѣбъ не былъ я, издатель "Вѣсти",

Меня смущаетъ тайный врагъ:

Я узнаю за сажень двѣсти --

Кабакъ.

Отъ кабаковъ прохода нѣтъ намъ,

Лишь только сдѣлаемъ мы шагъ,

Уже стоитъ съ виномъ запретнымъ --

Кабакъ.

Заглянешь въ поле. Тамъ природа

На мигъ разгонитъ съ сердца мракъ,

Но -- глядь!-- стоитъ у огорода

Кабакъ.

Въ село зайдешь,-- что за картина!..

Мужикъ -- невѣжда и бѣднякъ...

А нищетѣ его причина --

Кабакъ.

Умчишься въ лѣсъ ты въ шарабанѣ,

Забравъ шампанскаго въ портъ-сакъ,

Но и въ лѣсу есть на полянѣ

Кабакъ.

Кабакъ -- вездѣ... И вотъ печаль та

Невыносима мнѣ никакъ;

Мнѣ даже чудится въ Ріальто --

Кабакъ.

Выше я сказалъ, что г. Скарятинъ, обладая даромъ версификаціи, непремѣнно бы выражалъ въ стихахъ всѣ свои лирическіе порывы и стремленія и я благодарю Бога, что онъ не далъ ему этого, ужаснаго въ нѣкоторыхъ случаяхъ, дара. Не про всякаго писателя вѣдь можно сказать тоже самое, что сказалъ Пушкинъ о "Невскомъ альманахѣ":

Онъ милъ и въ прозѣ и въ стихахъ...

Благо за то г. Скарятину, что онъ не пишетъ стиховъ... Жаль, что примѣру Скарятина не слѣдуютъ многія, которые не имѣя никакого поэтическаго призванія, подвержены болѣзненной слабости писать стихи съ неистовой неутомимостью.

IV.

Такой неистовой неутомимостью отличается въ настоящее время нѣкто г. Пушкаревъ самый плодовитый изъ всѣхъ современныхъ трактирно-радикальствующихъ поэтиковъ. О плеядѣ этихъ стихотворцевъ я при случаѣ поговорю когда нибудь особо, а пока остановлюсь на одномъ г. Пушкаревѣ, тѣмъ болѣе, что онъ есть достойный представитель той буфетной поэзіи, той новой среды нашихъ начинающихъ стихотворцевъ, "которые воображаютъ себя реалистами только потому, что они болтаютъ не о лунѣ и цвѣтахъ, а "о взяткахъ", "о мракѣ невѣжества", о "прогрессѣ", которые не преклоняются предъ красотою женщины, какъ прежніе лирики, но за то относятся къ ней съ реализмомъ "половыхъ" тѣхъ трактировъ, гдѣ отдаются "номера".

Если поэзія Майковыхъ, Фетовъ и Полонскихъ подвергалась частой насмѣшкѣ за свою безцѣльность и безсодержательность, то точно тѣмъ же самымъ отличаются современные "прозаики съ рифмами". Страдая той же самой болтливостью и безсодержательностью, тоже не'имѣя нцкакой опредѣленной цѣли и никакихъ прочныхъ убѣжденій, эти господа стоятъ гораздо ниже гг. Майкова, Полонскаго и Фета, потому, что не имѣютъ ихъ поэтическаго таланта, не обладаютъ мелодіей и гармоніей ихъ стиха.

Читая, напр. какіе нибудь стансы г. Фета, можно сказать: "что за мелодическая чепуха!" Стиховъ же Пушкарева читать вовсе нельзя, можно только держать корректуру его стиховъ, отъ неопрятности которыхъ могутъ сдѣлаться заусенцы на рукахъ корректора. Мучаясь и пыхтя надъ стихомъ, эти гг. Пушкаревы никакимъ содержаніемъ не выкупаютъ неудачной и топорной формы и выходитъ, что мелодическая чепуха Фета лучше безсвязной и бьющей ухо чепухи рифмованныхъ прозаиковъ. Во всякомъ случаѣ горшокъ съ душистыми цвѣтами на окнѣ лучше кучи битыхъ бутылокъ, клочка сѣна и паутины.

Во. времена Бѣлинскаго, Добролюбова и, наконецъ, въ лучшее время дѣятельности покойнаго Писарева, стихотворцамъ, подобнымъ г. Пушкареву нельзя было бы нигдѣ отыскать для себя постояннаго пріюта: появится и вдругъ изчезнетъ. Въ настоящее же время такихъ стихотворцевъ развилось многое множество, а потому при всей видимой незамѣтности и мизерности ихъ появленія, я нахожу нужнымъ обратить на нихъ нѣкоторое вниманіе. Я увѣренъ, напр., увѣренъ вполнѣ, что редакція "Будильника" вовсе не по недобросовѣстности заполняетъ свою газету, цѣлыми потоками рифмованной ерунды, а потому, что признаетъ разныхъ Чижиковъ, Пушкаревыхъ и другихъ за молодые таланты, хоть не оперившіеся, но у которыхъ "молодое перо" выдергивать изъ рукъ не слѣдуетъ.

На литературный типъ неутомимаго и Пушкарева еще никто не обращалъ вниманія въ нашей журналистикѣ и по настоящему онъ долженъ быть мнѣ благодарнымъ за мое вниманіе, хотя -- о, человѣческая неблагодарность!-- вѣроятно очень прогнѣвается на меня.

Чтожъ дѣлать!.. "Я люблю враговъ, только не по христіански", какъ говоритъ Лермонтовъ.

Возьму на выдержку первое попавшееся мнѣ подъ руку стихо твореніе г. Пушкарева: "Домъ умалишенныхъ".

Хотя изображеніе людскихъ пороковъ и нелѣпыхъ поступковъ въ формѣ "дома умалишенныхъ", населеннаго безумцами, не новость даже въ нашей литературѣ, но въ рукахъ даровитаго и умѣющаго размышлять поэта такая тема все-таки можетъ оказаться очень благодарной. Посмотримъ теперь, что сдѣлалъ съ ней г. Пушкаревъ.

Г. Пушкаревъ разсказываетъ, что онъ попалъ въ желтый домъ, биткомъ набитый толпами поврежденныхъ,

Всѣхъ половъ, возрастовъ, сословій и видовъ.

Поставивъ точку (замѣтьте!) онъ продолжаетъ:

Угрюмо съ докторомъ, шутливо-равнодушнымъ,

Ходилъ все утро я въ немъ (?) по палатамъ душнымъ.

Если г. Пушкаревъ прежде писанія стиховъ заглядывалъ въ граматику, то онъ долженъ бы кажется понять, что по смыслу его стиховъ выходитъ то, будто бы онъ ходилъ въ докторѣ?!..

Послѣ этого одного примѣра я не стану останавливаться на внѣшнемъ безобразіи неотесанныхъ стиховъ г. Пушкарева, а обращусь къ ихъ внутренней начинкѣ.

Попавши въ желтый домъ "дѣтей больнаго вѣка", стихотворецъ до такой степени заражается воздухомъ этихъ "поврежденныхъ", что самъ невольно повреждается и воображаетъ себя уже не господиномъ Пушкаревымъ, но датскимъ принцемъ Гамлетомъ:

И страшно было мнѣ -- за жизнь, за человѣка,

Какъ принцу Гамлету мнѣ было страшно тамъ.

Мы знаемъ, почему Гамлету "за человѣка страшно" было. По" смотримъ теперь почему г. Пушкареву сдѣлалось такъ страшно за человѣка.

"Изъ за чего бѣснуетесь вы столько"

господинъ Пушкаревъ?

Оказывается, что онъ вошелъ въ танцовальную залу, гдѣ кружилась и весело танцовала молодежь обоего пола. Казалось бы что тутъ страшнаго? За что стихотворецъ гнѣваться станетъ? Но онъ, ставши въ трагическую позу, разрѣшился такимъ приговоромъ;

Вотъ этотъ жалкій родъ смѣшныхъ умалишенныхъ,

Они... имъ кажется, что мозгъ -- не въ головахъ,

Не здѣсь, а тамъ въ концахъ носковъ гіхъ ногъ красивыхъ...

Послѣднюю строку самъ авторъ написалъ курсивомъ, вѣроятно, сознавая, что отъ чтенія этого стиха можно прикусить языкъ, получить икоту или на вѣки сдѣлаться заикой...

Смыслъ же этихъ строкъ таковъ, что если его передать въ болѣе понятной и легкой формѣ, то выходитъ вотъ что:

Барышни! Танцы -- ужасная страсть...

Бойтесь же танцевъ!.. Чтобъ мыслить здорово,

Чтобъ въ съумасшедшій вамъ домъ не попасть,

Лучше читайте стихи Пушкарева

И упивайтесь ихъ прелестью всласть.

Причисливъ всѣхъ охотниковъ до танцевъ къ разряду умалишенныхъ, г. Пушкаревъ входитъ въ другую комнату и ужь дѣйствительно самъ теряетъ умъ при видѣ людей, которые... угадайте что они дѣлаютъ?.. При видѣ людей, которые... о, ужасъ!... играютъ въ карты!!!. Какъ въ самомъ дѣлѣ не возмутиться человѣку при такомъ зрѣлищѣ, какъ не воскликнуть, что всѣ эти игроки,

Всѣ эти жалкія, помѣшанныя дѣти,

Всѣ свято вѣрили, что каждый здѣсь живетъ

Не отвратительно, не гнусно, не разумно,

Что каждый благо тутъ (?) великое разумно

На пользу обществу и краю отдаетъ...

Что за жалкая и дѣтская выходка! Положимъ картежная игра -- дѣло не головоломное, не государственное, не философское, но что же въ игрѣ есть "отвратительнаго, гнуснаго и безумнаго?" Бисмаркъ даже въ карты играть любитъ... Кто же, наконецъ, садясь къ ломберному столу воображаетъ, что онъ, выражаясь суконнымъ языкомъ поэта, "благо тутъ великое разумно на пользу обществу и краю отдаетъ?..

Г. Пушкаревъ ничего этого знать не хочетъ и приходитъ въ гнѣвъ на цѣлый пятіалтынный... О чемъ же онъ хлопочетъ?.. Ужь лучше служить "искуству для искуства", нежели безцѣльному "неистовству для неистовства". Всѣ эти гг. пушкаревцы видимо никогда не поймутъ, что отрицаніе есть страшная сила только въ томъ случаѣ, когда, это отрицаніе есть продуктъ сильной и живой мысли: иначе оно выходитъ шарлатанскимъ кликушествомъ, безсвязнымъ лепетаніемъ и непозволительнымъ кривляньемъ...

Нѣтъ, гораздо ужь лучше писать оранжерейные мадригалы, посланія къ цвѣтамъ и "къ ней", чѣмъ, какъ лапти, плести липовые стихи о томъ, что первое въ глаза бросится: танцуютъ -- давай танцы позорить, въ карты играютъ -- въ домъ умалишенныхъ ихъ... Всѣхъ-дескать -- обличу!.. Всѣ эти кадеты русскаго Парнасса далеко не уйдутъ съ ихъ дѣтскимъ міросозерцаніемъ и ухарскимъ отношеніемъ къ дѣйствительности.

Но на этотъ разъ -- довольно о нихъ...

Второй годъ Петербургу отъ дыму житья нѣтъ. Въ прошломъ году налетѣлъ на него "Дымъ" Тургенева; нынѣшнее лѣто дымъ торфяной, дымъ горящихъ лѣсовъ отравилъ всѣмъ жизнь въ Петербургѣ и его окрестностяхъ. По прежнему стоятъ жары, попрежнему стоитъ засуха. Говорятъ, что есть астрономическое предсказаніе, что то и другое продолжится до 15-го сентября. Плохо, если это предсказаніе сбудется.

Въ городѣ почти ежедневно бываетъ по нѣскольку пожаровъ. Причина ихъ по большей части -- неосторожность и сухое время. Поговариваютъ также о поджогахъ, но эти поджоги имѣютъ особый характеръ. Нѣкоторые домовладѣльцы и промышленники смотрятъ на пожаръ собственныхъ домовъ и собственныхъ имуществъ, какъ на выгодную спекуляцію. Застраховавъ то и другое и разсчитавъ, что гораздо выгоднѣе получить деньги изъ страховаго общества, чѣмъ жить въ ветхихъ жилищахъ своихъ, они потихоньку выносятъ изъ него болѣе цѣнную движимость и зажигаютъ свои дома или лавки.

Вотъ о какого рода поджогахъ ходятъ въ городѣ толки. Толки о поджогахъ вообще и о подбрасываніи писемъ оказались даже справедливыми. Въ концѣ прошлаго мѣсяца было нѣсколько случаевъ подбрасыванья подметныхъ писемъ различнымъ обществамъ и отдѣльнымъ лицамъ въ Петербургѣ и даже были отправляемы въ провинцію.

Эти возмутительныя и непонятныя по своей цѣли письма оказались не рукописными, какъ это дѣлалось на Руси прежде, но отпечатанные, повидимому, на ручномъ станкѣ. Вотъ содержаніе одного изъ такихъ писемъ:

Причина пожаровъ.

"Множество людей держали и держатъ въ видѣ предварительнаго ареста въ тюрьмѣ, неизобличенныхъ въ преступленіи. Изъ таковыхъ жертвъ, разбитыхъ и опороченныхъ, организовалось общество, которое постановило: за каждый невинный арестъ дѣлать поджегъ, дабы разбудить угнетенный народъ; во время же пожаровъ допустить кражи на вознагражденіе разоренныхъ и на содержаніе общества. О вышесказанномъ поставляется въ извѣстность"...

Къ подлиннику приложена печать съ надписью славянскими буквами: "Ожесточеніе".

Во всякомъ случаѣ -- существуетъ или нѣтъ такое общество -- письма эти, какъ крайнее проявленіе или холоднаго злодѣйства или возмутительной мистификаціи, заслуживаютъ полнѣйшаго презрѣнія со стороны общественнаго мнѣнія. Придавать имъ значеніе едва ли можетъ даже съискная полиція.

VI.

Я началъ свои "замѣтки" разсказомъ о похоронахъ Д. И. Писарева, а кончу ихъ опять Писаревымъ по поводу нѣсколькихъ воспоминаній о немъ, появившихся въ нашихъ газетахъ.

Въ литературѣ русской, какъ и въ самой русской жизни, выработался у насъ довольно опредѣленный типъ людей, изъ которыхъ каждый весьма удобно можетъ себѣ присвоить названіе "батюшкина брата". Этотъ уже готовый и чрезвычайно мѣткій эпитетъ прилагается къ нимъ совершенно удобно.

Физіономіи этихъ господъ всегда выглядываютъ изъ-за чужихъ плечъ; ихъ имена припоминаются только возлѣ чужихъ и болѣе извѣстныхъ и самостоятельныхъ именъ. Эти крошечныя планетки, могущія жить только заимствованнымъ свѣтомъ, постоянно ищутъ какого нибудь свѣтила, чтобъ поживиться хоть на счетъ одного луча его, чтобъ хоть на мигъ сдѣлаться замѣтнымъ въ блескѣ чужой популярности. Типъ этихъ людей самый незлобный и безобидный, какъ не злобна и безобидна та муха въ баснѣ, которая сидя на рогу вола, возвратившагося съ поля, гордо говоритъ: "Мы пахали!"

Литературный "батюшкинъ братъ" при первомъ удобномъ случаѣ не приминетъ заявить о своемъ близкомъ знакомствѣ съ какою нибудь знаменитостью; при первомъ вопросѣ: не знали ли вы такого-то? Воскликнетъ:

А, знаю... помню, видѣлъ, слышалъ...

Какъ мнѣ не знать? извѣстный случай вышелъ...

и изъ мрака своей неизвѣстности торопится явиться въ свѣтъ съ "воспоминаніями" о такомъ-то. Въ этихъ воспоминаніяхъ, становясь на цыпочки, журнальный "батюшкинъ братъ", старается выглянуть въ публику изъ-за плечъ какого нибудь извѣстнаго дѣятеля, старается обратить общее вниманіе на самого себя, намекая довольно ясно, что "мы тоже пахали".

Къ числу такихъ "батюшкиныхъ братьевъ" въ журналистикѣ несомнѣнно принадлежитъ нѣкто совершенно никому неизвѣстный П. Полевой, который напечаталъ въ С. И Вѣдомостяхъ сперва воспоминанія о Д. И. Писаревѣ, а потомъ явился въ той же газетѣ уже съ воспоминаніемъ "о самомъ себѣ"... "Батюшкинъ братъ" поступилъ въ этомъ случаѣ очень хорошо и осторожно. Сначала напомнилъ о себѣ косвенно, какъ о человѣкѣ, который былъ въ дружескихъ отношеніяхъ съ "извѣстнымъ русскимъ писателемъ", а потомъ, зарекомендовавшись, началъ писать прямыя воспоминанія "о самомъ себѣ", о своихъ ученическихъ годахъ, когда онъ былъ первымъ ученикомъ гимназіи.

Хотя послѣдній фактъ очень похваленъ, но мы не остановимся на этихъ воспоминаніяхъ, а перейдемъ къ воспоминаніямъ г. П. Полеваго о Д. И. Писаревѣ. Онѣ, по его словамъ, касаются "исключительно періода ранней юности Д. И. когда мы были съ нимъ особенно близки, когда мы проводили съ нимъ цѣлые дни вмѣстѣ".

Предполагаю, что г. Полевой потому называетъ себя мы, что скромно сознаетъ, что у него нѣтъ еще собственнаго я... Такая скромность очень похвальна...

Изъ статьи г. Полеваго мы узнаемъ, что онъ и его кружекъ въ университетѣ много способствовалъ къ удержанію Писарева отъ различныхъ увлеченій. Что это за увлеченія -- мы сейчасъ увидимъ. Писаревъ уже былъ второкурсникомъ, когда г. Полевой поступилъ въ университетъ по тому же историко-филологическому факультету. Г. Полевой пишетъ; что въ началѣ 1858 года въ университетѣ петербургскомъ началось броженіе, собирались кружки и выказали стремленіе къ общественной дѣятельности. Эти стремленія г. Полевой и его кружокъ постоянно осмѣивали и уберегали отъ него г. Писарева. Кружокъ этотъ, хотя и состоялъ изъ молодыхъ людей, но "уединялся отъ общаго теченія" и увлеченій другихъ товарищей, имѣя въ виду только одни "спеціальныя занятія", какъ говоритъ г. Полевой. Этотъ кружокъ спеціалистовъ удерживалъ Писарева отъ сходокъ, на которые Писаревъ рвался, какъ живой человѣкъ. Хотя сходки эти были совершенно невинны, по указанію самого г. Полеваго, но его кружокъ даже считалъ "агитаторствомъ" -- "сбираніе денегъ въ пользу недостаточныхъ студентовъ". (!!?)

"И вотъ въ этомъ отношеніи", наивно восклицаетъ "батюшкинъ братъ", -- многое сдѣлано было для Писарева нашимъ тѣснымъ товарищескимъ кружкомъ.... Ты побуждали ею избирать себѣ какую нибудь спеціальность, какъ и мы себѣ избрали"...

Каждый знакомый съ личностью Писарева даже хотя по одной его литературной дѣятельности очень хорошо долженъ понять, какъ, дѣйствовали на его страстную и живую натуру эти толки и совѣты кружка мертвыхъ филистеровъ, которые смущали его своей спеціальностью и считали агитаторомъ каждаго, кто ходитъ на сходки, чтобъ поднять голосъ о помощи для нищенствующаго товарища... Я совершенно вѣрю г. Полевому, что въ это время "Писаревъ часто приходилъ къ очень неутѣшительнымъ заключеніямъ о своей личности и не на шутку впадалъ въ уныніе"...

Г. Полевой не только тогда, но даже теперь не можетъ понятъ, что въ сферѣ подобнаго мертваго кружка спеціалистовъ дѣйствительно каждый живой юноша могъ впасть въ уныніе и растеряться... Г. Полевой не понимаетъ, что этотъ филистерскій кружекъ былъ для Писарева его первымъ тюремнымъ заключеніемъ...

Въ такомъ положеніи Писаревъ, разумѣется, не могъ долго оставаться... Спеціальности онъ не вынесъ и вырвался изъ свѣжій воздухъ. Кружекъ г. Полеваго пришелъ въ уныніе, видя, что'Писаревъ охладѣлъ къ ихъ образу жизни и занятій, но нѣсколько часовъ въ день игралъ въ трактирѣ на билліардѣ и на студенческихъ вечерахъ поигрывалъ въ преферансъ. Молодые педанты качали головой.

Въ это время, въ началѣ 1859 года, русская журналистика стала оживляться, появились новыя изданія; Писаревъ примкнулъ къ "Разсвѣту", гдѣ и началась его первая литературная дѣятельность и началась съ большимъ успѣхомъ.

Кружекъ спеціалистовъ не могъ понять настоящаго призванія Писарева. "Мы, пишетъ г. Полевой, отговаривали его отъ библіографической дѣятельности". Далѣе говоритъ онъ: "Событія 1859 г. (т. е. новая литературная дѣятельность Писарева) оказали громадное вліяніе на Д. И. и надо сказать откровенно -- (милая откровенность!) вліяніе было далеко не благопріятнымъ для развитія его нравственной личности".

Ну, кто, кромѣ "батюшкина брата", способенъ говорить такія вещи, спустя девять лѣтъ послѣ выступленія Писарева на литературное поприще? Г. Полевой удивляется очень искренно тому, что Писаревъ, вырвавшись на свободу изъ своего вагнеровскаго, узкаго и мертваго кружка, понявъ настоящее свое назначеніе публициста, "послѣ двухъ-трехъ мѣсяцевъ журнальной работы, вдругъ пересталъ сокрушаться о своей безполезности"...

Причины такого оживленія въ Писаревѣ г. Полевой, какъ видите, даже теперь не понимаетъ!.. Вотъ что значитъ быть "батюшкинымъ братомъ", вотъ что значитъ мѣрить всѣхъ людей своей мѣркой...

Тотъ университетской кружекъ, въ который къ несчастію попалъ покойный Д. И., благодаря откровенности г. Полеваго, лучше всего можетъ характеризировать отношеніе этого кружка къ поднявшемуся въ 1859 году въ университетѣ вопросу о посѣщеніи женщинами университетскихъ лекцій...

Кружокъ этотъ протестовалъ противъ посѣщенія женщинами университетскихъ лекцій и этотъ протестъ долженъ былъ раскрыть, наконецъ, Писареву глаза.

Особенно любопытно слѣдующее мѣсто въ статьѣ г. Полеваго: "Мы рѣшительно отвергали присутствіе женщинъ на лекціяхъ въ университетѣ; а когда ихъ, вмѣсто двухъ, явившихся первоначально, стало приходить на нѣкоторыя лекціи по двадцати, мы просто стали жаловаться на то, что присутствіе ихъ мѣшаетъ внимательному записыванію лекцій. Писаревъ возсталъ противъ такого общаго всѣмъ намъ взгляда и, такъ какъ я энергичнѣе всѣхъ ею поддерживалъ, то между мной и имъ произошло нѣсколько горячихъ стычекъ"...

Бѣдный Писаревъ! О немъ рѣшаются писать воспоминанія, оскорбляя его память, люди, которыхъ принципы онъ презиралъ и преслѣдовалъ въ продолженіи всей своей журнальной дѣятельности, люди, выталкивавшіе, бывши еще юношами, женщинъ изъ своихъ аудиторій, люди не стыдившіеся даже жаловаться, доносить на нихъ! Бѣдный Писаревъ!..

Свойство всѣхъ этихъ жалкихъ и скудоумныхъ "батюшкиныхъ братцевъ" такоцо, что они не посовѣстятся выставить самыя гадкіе и ретроградные свои помыслы и дѣянія, лишь бы имъ только позволили заявить печатно, что они съ такимъ-то извѣстнымъ дѣятелемъ имѣли когда-то горячій разговоръ и этотъ дѣятель повернулся къ нимъ спиною.

Вращаясь въ обществѣ господъ, подобныхъ г. Полевому, нѣтъ ничего мудренаго, что Писаревъ на одномъ изъ ужиновъ своего кружка, хотѣлъ говорить что-то и вдругъ упалъ въ обморокъ. Объ этомъ случаѣ сообщаетъ самъ г. Полевой. Сто разъ можно задохнуться, упасть въ обморокъ, получить падучую болѣзнь, попавши въ кругъ людей, которые въ ранней молодости уже отличаются самымъ застарѣлымъ, хроническимъ обскурантизмомъ. Изъ такого зачумленнаго кружка -- до съумасшедшаго дома былъ только одинъ шагъ и шагъ этотъ былъ сдѣланъ Писаревымъ.

Вотъ что вы сдѣлали съ нимъ, господинъ Полевой, а у васъ еще рука поднимается Писать свои воспоминанія о Писаревѣ!..

Замѣчательнѣе всего то, что когда Писаревъ оправился отъ своей болѣзни и совершенно предался литературной работѣ, -- кружокъ г. Полеваго скорбѣлъ о томъ, что между Писаревымъ и ихъ воззрѣніями уже нѣтъ ничего общаго. Чѣмъ же объясняетъ это г. Полевой? А вотъ чѣмъ: "Помню, что даже и много времени спустя мы никакъ не могли объяснить себѣ поворота въ воззрѣніяхъ Писарева иначе, какъ слѣдствіемъ болѣзненнаго разстройства въ организмѣ и эта мысль нѣсколько примиряла насъ съ нимъ.

Выводъ изъ всего этого одинъ, выводъ достойный г. Полеваго и всѣхъ ему подобныхъ: пока Писаревъ находился въ кружкѣ васильевско-островскихъ филистеровъ -- онъ былъ человѣкъ; когда же сдѣлался публицистомъ -- то всѣ его произведенія были плодомъ "болѣзненнаго разстройства организма"!..

Мы лучше всего сдѣлаемъ теперь, если отвернемся отъ бывшаго "названнаго пріятеля" Писарева и перейдемъ къ другому журнальному "батюшкину брату", которымъ на этотъ разъ является нѣкто г. Кутейниковъ, тоже написавшій "нѣсколько словъ въ память Д. И. Писарева".

Г. Кутейниковъ тоже неизвѣстенъ большинству публики, хоть и перевелъ на русскій языкъ одну книжку; г. Кутейниковъ тоже вспоминаетъ и о Писаревѣ и о самомъ себѣ, въ одной и той же статейкѣ; г. Кутейниковъ тоже "названный пріятель Писарева". Впрочемъ, дружество это самъ г. Кутейниковъ формулируетъ такъ: "мой хорошій пріятель Ж. близко сошелся съ Писаревымъ и до самой кончины Д. И. Писарева былъ его лучшимъ другомъ" т. е. другъ г. Кутейникова былъ другомъ Писарева, а слѣдовательно и г. Кутейниковъ былъ другомъ его же.

Но дѣло не въ этомъ. "Нѣсколько словъ" г. Кутейникова о Писаревѣ можно также назвать и "нѣсколькими словами" г. Кутейникова о г. Кутейниковѣ... Вѣроятно, г. Кутейниковъ почему нибудь находитъ удобнымъ знакомить насъ съ нѣкоторыми біографическими данными изъ жизни г. Кутейникова и я противъ этого ничего не имѣю. Отчего, въ самомъ дѣлѣ, не узнать о его житьѣ-бытьѣ, о его здоровьѣ и т. д. Ничего я противъ этого не имѣю и даже, чтобъ услужить г. Кутейникову, ознакомлю до нѣкоторой степени читателей "Дѣла" съ г. Кутейниковымъ, на основаніи его собственныхъ показаній, вполнѣ увѣренный, что читателя "Дѣла" уже очень давно желаютъ имѣть хотя нѣкоторое, приблизительное понятіе о г. Кутейниковѣ.

Вотъ эти драгоцѣнныя свѣденія:

Г. Кутейниковъ кончилъ курсъ въ петербургскомъ университетѣ въ 1861 г.

Г. Кутейниковъ жилъ на Васильев. остр. на углу 7-ой линіи и Большого проспекта.

Зимою 1862 года, г. Кутейниковъ поступилъ на службу въ г. Санктпетербургѣ. (По какому вѣдомству -- къ сожалѣнію -- неизвѣстно).

Въ одну майскую ночь 1867 года, г. Кутейниковъ провожалъ изъ Петербурга своего пріятеля Ж.

На лѣто 1867 года г. Кутейниковъ уѣзжалъ изъ Петербурга и вернулся назадъ осенью.

Въ началѣ текущаго 1868 г. г. Кутейниковъ былъ нездоровъ.

Свѣденія эти о самомъ себѣ г; Кутейниковъ повидимому самъ считалъ очень важными, если нашелъ нужнымъ помѣстить ихъ въ своихъ воспоминаніяхъ о Писаревѣ.

О самомъ же Писаревѣ г. Кутейниковъ ничего не сообщаетъ новаго, кромѣ одного, нигдѣ не высказаннаго, взгляда Писарева, показавшагося очень страннымъ для всѣхъ, кто зналъ даже очень близко Д. И.

Кутейниковъ разсказываетъ, что онъ однажды спорилъ съ Писаревымъ о разныхъ разностяхъ до пяти часовъ утра и въ эту ночь будто бы Писаревъ говорилъ ему прямо, "что, вступая въ сношенія съ человѣкомъ, онъ смотритъ только на то, въ какой степени этотъ человѣкъ можетъ принести пользу,-- сравнивалъ его съ апельсиномъ, который бросаютъ, какъ только высосутъ..."

Вотъ лучшій примѣръ того, какъ часто неловко услуживаютъ покойникамъ названные друзья-пріятели! Вырветъ изъ разговора цѣликомъ такую фразу и выставитъ передъ всѣми!.. Не спорю съ г. Кутейниковымъ, можетъ быть, Писаревъ и говорилъ ему нѣчто подобное, но г. Кутейниковъ долженъ знать, что нѣкоторыя вещи говорятся до ужина, другія послѣ ужина, -- одно въ веселую минуту для остраго словца, другое -- въ минуту раздраженія или спокойнаго состоянія.

Очень могло случиться, что въ минуту сильной досады, которыхъ не мало у журналиста, у Писарева могла вырваться такая фраза: "О, чортъ бы васъ побралъ со всей вашей литературой!" Но изъ этого еще не слѣдуетъ, что Писаревъ охладѣлъ къ литературѣ и подобныя восклицанія нѣтъ надобности выводить, какъ воспоминаніе, особнякомъ, въ печати. Точно тоже самое можно сказать и о сравненіи Писаревымъ человѣка съ апельсиномъ... Неужели г. Кутейниковъ только это одно неудачное сравненіе и запомнилъ изъ всѣхъ своихъ долгихъ разговоровъ съ Писаревымъ?..

До какой степени въ г. Кутейниковѣ мало прозорливости на счетъ Писарева, это явствуетъ изъ слѣдующаго его размышленія: "Кажется, можно безошибочно сказать, что недалеко уже было то время, когда Писаревъ выступилъ бы на чисто-научную дорогу..."

Рѣшительно, покойному Писареву, счастье не везло въ выборѣ его пріятелей. Въ ранней юности, на студенческой скамьѣ г. Полевой и К^о хотѣли сдѣлать изъ него архивнаго спеціалиста, холоднаго жреца науки. Далѣе, когда Писаревъ вышелъ на настоящую свою дорогу, на дорогу публициста, доставившую ему скорую и блестящую извѣстность, ему и тутъ прозорливый пріятель указывалъ на другой путь и предсказывалъ ему впереди "чисто-научную" карьеру...

Отчего же они всѣ такъ непроницательны?.. А все потому же, что каждый изъ нихъ опять-таки есть ничто иное, какъ "батюшкинъ братъ..."

Въ заключеніе скажу два слова г. Полевому.

Прошло почти десять лѣтъ съ тѣхъ поръ, какъ г. Полевой съ братіей ратовалъ противъ университетскаго образованія женщинъ и жаловался на тѣхъ изъ нихъ, которыя мѣшали ему записывать "аккуратно" лекціи, и вотъ чрезъ десять лѣтъ въ послѣдней (іюльской) книжкѣ "журнала Министерства Народнаго просвѣщенія" напечатано, что въ совѣтъ с.-петербургскаго университета представлена записка, за подписью 178 лицъ женскаго пола, съ просьбою открыть отъ университета правильные курсы для женщинъ по предметамъ историко-филологическихъ и естественныхъ наукъ. Для предварительнаго обсужденія этой записки, совѣтъ назначилъ коммисію, подъ предсѣдательствомъ орд. профес. Бекетова, изъ проф. Сухомлинова, Бауера и Фаминцина...

Что скажетъ на это г. Полевой? Не напишетъ ли онъ теперь "воспоминаній о женщинахъ, нарушавшихъ тишину и благочиніе университетскихъ аудиторій?.." Чего добраго!..

Анонимъ.

"Дѣло", No 8, 1868

Оставить комментарий Минаев Дмитрий Дмитриевич (bmn@lib.ru) Год: 1868 Обновлено: 19/09/2019. 48k. Статистика. Статья: Публицистика С Невского берега	Скачать FB2 Ваша оценка:
Аннотация: Похороны Д. И. Писарева.- Надгробные речи и стихотворение, посвященное покойнику.- Сотрудник "Голоса", попавший в суд за печатное оскорбление женщины и его обвинитель-защитник.- Обоюдоострый адвокатский меч г. Лохвицкого.- Загуляевский наместник в "Голосе".- Где оканчивается ложь и начинается правда?- Скарятин и его доказательства пьянства народа.- Один из современных поэтов.- Лето в Петербурге.- Поджоги и подметные письма.- "Батюшкины братцы".

Минаев Дмитрий Дмитриевич С Невского берега

СЪ НЕВСКАГО БЕРЕГА.

Минаев Дмитрий Дмитриевич
С Невского берега