Lib.ru/Классика: Милль Казимир Ромуальдович. Чудо

Казимир Милль

Чудо

I.

В дороге несколько раз ко мне оборачивался ямщик и, отряхнув с бороды грязной рукавицей липкий мокрый снег, упрашивал:

-- А то заночевали бы в Исленеве... Вишь, как метет, прости Господи, глаза совсем залепило!.. Как есть ни зги. Отдохнули бы... А я вас утром живо домчу до Карачаевки... Может, и впрямь заночевали бы, барин, в Исленеве?..

Я чувствовал себя усталым, торопиться мне было некуда, поэтому я охотно согласился:

-- Ну, будь по-твоему. Вали в Исленево...

Ямщик хлопотливо защелкал кнутом, лошади подобрались, и мы понеслись к селу, обдаваемые влажным мартовским ветром, липкими хлопьями снега и тем легким бодрящим запахом ранней весны, от которого слегка кружится голова и зарождается предчувствие чего-то хорошего и радостного.

Вскоре замаячили огоньки, наперебой залаяли неугомонные деревенские собаки, нестройно заболтали сбившиеся с ритма колокольцы.

Остановились у земской избы.

Я вошел, не торопясь стащил с себя тулуп, вытер платком мокрое лицо и закурил папиросу.

В это время я услышал в соседней комнате раскатистый смех, и до меня донеслись слова:

-- Уж в этом будьте уверены!.. Быть может, вас это несколько и развлечет...

-- Кто там? -- спросил я хозяина.

-- Следователь с доктором... Грех, вишь, у нас случился -- убийство...

Я толкнул дверь и вошел в комнату.

Очкастый хмурый господин в потертой форменной тужурке с потускневшими пуговицами сидел за столом, запустив левую руку в густую седеющую гриву волос, а правой рукой лениво помешивал чай.

Доктор порывисто ходил из угла в угол, размахивал руками и пощипывал изредка свою острую бородку.

Прищурив глаза, он искоса посмотрел на меня, махнул рукой и снова принялся ходить из угла в угол.

А я иронически улыбнулся и грубовато-ласково сказал:

-- Нечего, Шурочка, щуриться, махать рукой и болтаться без толку. Налей-ка лучше стаканчик чаю.

Он в недоумении остановился, окинул меня зорким взглядом с ног до головы, взмахнул руками и закричал:

-- Ты?.. Неужели ты?.. А я побоялся даже подумать, что это именно ты... Чудо -- и баста!.. Вот видите, Семен Петрович, -- обратился он нравоучительно к следователю, -- а вы говорите, что в жизни чудес не бывает. Не будь я Медынцев -- это чудо из чудес!..

Он бросился меня обнимать. Мы крепко расцеловались.

Восторженный Шурочка потащил меня к следователю, который все так же рассеянно помешивал ложечкой чай, и заторопился:

-- Да познакомьтесь же, господин Следопыт, рекомендую: мой лучший друг былых времен!..

Следователь медленно поднялся, пожал мне руку и громко сказал: Званцев Семен Петрович.

И снова опустился на табуретку.

-- Ну, что, разве подобная встреча здесь, в глуши, с другом, с которым ты не видался чёртову дюжину лет, разве она не опровергает вашей теории? -- радостно сказал Медынцев.

Следователь устало улыбнулся.

-- Нисколько, дорогой Александр Иванович, нисколько!.. Еще более подтверждает... Сами посудите, -- обратился он ко мне, -- я, видите ли, утверждаю, что жизнь нищенка, что в однообразную нить дней жизнь вплетает лишь изредка яркий случай, как драгоценную жемчужину. Ну, вот и рассудите, действительно ли богата жизнь, раз такой пустяк, как встреча двух живых людей, является чудом? Это ли не подчёркивает еще ярче всего её убожества!

Я ополоснул пустой стакан Медынцева и стал наливать себе чаю.

Он спохватился:

-- Эх, миленький!.. Я и забыл, голубь, что ты человек столиц и прочих разнообразий, и что стакан чаю уместнее болтовни... Ну, а мы, интеллигенты глухих мест, удивительно бываем голодны до разговоров. Пофилософствовать, поспорить, поразмять язык -- это для нас, голубчик, десерт!..

Следователь смущенно улыбнулся и вскользь заметил:

-- И опять ошибаетесь, Александр Иванович. Разве в столице веселее, чем в глуши? Везде, дорогой мой, те же будни, то же ритмическое постукивание жизни. Пожалуй, машина посложнее, походчее работает -- только и всего... Я не понимаю, право, -- оживился следователь, -- как вы не ощущаете, что жизнь надоедливо бедна, как наши березовые перелески, когда едешь верст за пятьдесят...

Следователь безнадежно махнул рукой.

-- Нет, бросим лучше наш спор... Не стоит, право!.. Да и вашему другу надо отдохнуть.

Я возразил, что рад проболтать, хотя всю ночь, что мне и уставать-то не отчего -- проехал всего двадцать верст.

II.

Мы пытались устроиться на ночлег, но кровать была лишь одна. Все мы предупредительно уступали ее друг другу; но подозрительные следы клопов никого не прельстили. Решили не спать. Мы с Медынцевым разговорились: воспоминания нахлынули, как вода через прорвавшуюся плотину, и мы, перебивая друг друга, расспрашивали об общих знакомых, вспоминали студенческое прошлое, оживились, а потом призадумались и замолчали. Взгрустнулось как-то, что годы промелькнули, и мы уже не столько надеемся на будущее, сколько смущенно посматриваем на постаревшие лица друг друга, вглядываемся в поблекшие глаза.

Следователь не мешал, сидел и писал. А когда мы умолкли, он поднял голову, отбросил ручку и проворчал:

-- Ну, вот и все. Кончено.

Мы с Медынцевым смущенно переглянулись, а он как-то съёжился и сказал мне:

-- Пожалуй, и у нас тоже кончено. Наговорились.

Медынцев потянулся, как бы сбрасывая с себя усталость, и насмешливо, упрямо сказал следователю:

-- Нет, что вы мне, Семен Петрович, ни говорите, а жизнь любопытна. Она кишит случайностями, неожиданностями, в ней много рассыпано трагического и комического... Да и откуда, как не из жизни, почерпают писатели свои рассказы!..

-- Так я и знал, -- отмахнулся Званцев: -- непременно всунете эту разнесчастную беллетристику. Да ведь каждый, самый маленький писатель непременно выдумщик, фантазер... Ведь он сгущает жизнь, привирает, всякое зауряд-явление свяжет, -- смотришь, "стройное целое"... А тут-то и помогает исключительность: она, как молния, озаряет жизнь... А без неё -- нет и не может быть искусства. Вы, милый доктор, точно с луны свалились! Да вот, например, возьмем-ка вашу жизнь... Сознайтесь искренне, был ли хотя один эпизод, происшествие, которое можно было бы рассказать, написать, пусть как занимательный случай.

Медынцев растерялся, но затем упрямо ответил:

-- Если хорошенько подумать -- вероятно, был...

-- Гмм... Очень интересно... Поройтесь-ка в памяти и поделитесь с нами...

-- Может быть, и у вас имеется какой-нибудь эпизодик из своей жизни? -- предупредительно обратился ко мне Семен Петрович.

-- Право, вы, пожалуй, сумеете меня разубедить.

Я молча пожевал губами, насупил брови, быстро перебрал в памяти свою жизнь и ничего интересного не нашел.

-- Нет уж, увольте! -- сказал я, разводя руками: -- вся моя жизнь прошла без приключений... Без молнии этой самой трудновато... Озарит, черкнет и... непременно добавишь, чего и не было!..

-- Вот видите, Александр Иванович, ваш друг, кажется, согласен со мной. Я тоже когда-то подрумянивал жизнь, -- грустно покачал головой Званцев. -- Я даже, признаюсь, и карьеру следовательскую избрал из-за этого... Но ошибся в расчете. Скука. Все преступления так же трафаретны и скучны, как и все... Нуднее вечного дня с моросящим дождем... Ну, что же, Александр Иванович, вспомнили что-нибудь забавное?..

Медынцев, бегавший из угла в угол, остановился, затем сел и взволнованно сказал:

-- Хорошо, я вам расскажу один случай, который мне сейчас вспомнился. Он неярок, но все же... Вы слушаете?..

Мы утвердительно кивнули головами.

III.

Жил я первокурсником в Ново-Чухинском тупике, снимал малюсенькую комнатушку за девять рублей. Жил, голодал, выпивал, радикальничал. Словом, вертелся, жадно бросался повсюду -- лишь бы не оставаться одному в комнатушке. Одиночества боялся превыше всего, да и московская жизнь была внове заманчива. Толокся и толокся повсюду. А квартирный хозяин с хозяйкой были люди приятные и легкомысленные: особенно хозяин... Служил он в государственном контроле, и звали его Николай Николаевич Редутов. Возвращался он домой всегда навеселе, а утром просовывал ко мне похмельную голову, смешно пучил глаза, поводил черными тараканьими усами и непременно говорил:

-- Было выпито, многоуважаемый!.. Было... А у вас?..

Мы вспоминали о выпитом, и всегда он меня забивал количеством и качеством напитков. Признаюсь, я даже завидовал втайне: и выдумывал же, шельмец, названия, прости его Господь!.. Как начнет перечислять эти вина, ликеры -- слюнки, бывало, у меня потекут. Так я его и звал -- Шерри Брендевич Кюрассошкин.

А супруга его, Дарья Григорьевна, та была из купеческих дочерей... Дама презанимательная!.. Экономит, экономит, бывало, целый месяц, а потом катанут с муженьком к Яру да и сведут на нет в ночь всю экономию... А заутра снова начинают мелочить... И вот, когда денег не бывало, страсть, любили блуждать по знакомым. И каких только у них не было знакомых!.. И везде выпивка и закуска обильная...,

Так вот -- сидел я однажды в своей комнатушке за остеологией: как сейчас помню, косточки запястья складывал от скуки. Идти некуда, денег ни сантима... Поневоле за os naviculare схватишься... И вот просовывает свою голову мой Шерри Брендевич и этак заманчиво говорит:

-- Сейчас с Дорой к Щукиным идем. Там сегодня будет сбор всех частей и ужин колоссальный...

Вижу я, и галстучек белый повязывает озабоченно. Обозлился я да и тяпни:

-- Что это вы, Николай Николаевичу зря меня тревожите... Раздражаете только... Мне-то что за дело!.. Вы уйдете, вот, а я сиди тут с костями один...

Вижу, спохватился хозяин, и хлоп себя по лбу:

-- Ах, я микроцефал!.. Ведь, вам, значит, идти некуда? Так идем с нами и баста... Щукины хлебосолы, студентам почет, барышень хоть отбавляй...

Я попробовал возразить, что неловко, но Дарья Григорьевна согласилась с мужем, что у Щукиных "как дома". Я быстро надел сюртук, и вскоре мы были уже у Щукиных.

Ну, что же, дом как дом: водчонка, коньячишко, бабенки, закусёны -- все честь-честью и даже для украшения пира -- настоящий жандармский ротмистр. От неловкости-то я и наконьячился: все развязнее быть хотелось. А надо вам сказать, что где студент и жандармский ротмистр в былое время встретятся -- там непременно друг перед другом в комплиментах рассыпаться начнут. Ротмистр либеральничает, жантильничает, а студент упрекает, вольнодумствует: оба на жизнь жалуются, а с пьяна и слезу прольют!.. Все бывало. Ну, и я не лучше других был: о гнете российском, о мерзости запустения, о жандармских застенках и прочих прелестях распинаюсь. Ну, а он -- о заевшей его среде, о том, что скорбит, но исполняет свой долг, и т. д... Вспомнить противно: даже брудершафт пили.

Только надо вам сказать -- исчез скоро мой ротмистр. А я тогда барыньку приглядел -- все около меня маячила... Чокаться с ней стали: она о любви к студентам, а я о любви к таким, как она, блондинкам. Она кокетничает не на шутку, а я и совсем вскачь пустился... За ужином мы и вовсе сговорились -- я, мол, пойду ее провожать, так как она хочет поговорить о своей разнесчастной жизни. Её жизнь -- это, видите ли, целая драма!.. Это уж у нас было так заведено: барыньки так всегда говорили перед полной сдачей... Вздыхает и сюсюкает:

-- Ах, если бы вы знали, моя жизнь это целая драма!.. Если все рассказать -- роман напишешь!..

Чуть что не садись сейчас же за ремингтон...

Не помню как, но на улице мы очутились вместе и на извозчике ехали вместе. Я, конечно, обнимаю, целую, говорю, что роскошней её не случалось и видать женщин. Она льнет, и, когда подъехали к её квартире, она сама открыла парадную и ввела меня к себе. Ну, а там мы еще выпили по рюмке ликеру, а затем она и говорит:

-- Я хочу отомстить мужу!..

Я, конечно, из любезности:

-- За что?..

-- За то, что он мне изменяет... Каждую ночь не бывает дома, все ссылается на обыски.

-- На какие обыски? -- спрашиваю в недоумении.

-- Как на какие?.. Ведь, мой муж жандармский офицер.

Я, было, выпучил глаза, а потом взглянул на портрет на стене: батюшки, да ведь это тот, мой новый знакомый!.. Вот так история: ну, да наплевать, думаю. И даже поддержал офицершу:

-- Конечно, изменяет -- какие теперь обыски, когда в университете тишь да гладь, на фабриках -- тоже...

Ну, а там все пошло, как по маслу. В пять утра будит моя фея:

-- Убирайтесь, а то на мужа нарветесь!.. С минуты на минуту может прийти...

Я, конечно, долго не размышлял и вскоре был уже на улице...

Утро зимнее, московское: дворники тротуары скребут, ночной извозчик трюхает, мясные и булочные открыты -- лампы сверкают и в церквах к ранней звонят. В голове тяжело и на душе мерзко -- все же грязь!.. У меня всегда в таких случаях угрызения совести просыпались, таков уж характерец. Но все же себя успокаиваю: "И великолепно! И восхитительно! Так ему и надо -- жандармской образине!..". Ну, а тут и к дому подошел. Поднимаюсь медленно по лестнице -- кошка неизменная мяучит -- погладил: "кисанька-кисанька"... Позвонил...

Шура помолчал, закурил папиросу, затянулся и нервно затеребил бородку.

-- Ну, и что же?.. -- в нетерпении спросил следователь: -- и это все?..

Медынцев опустил глаза и добавил:

-- Нет, не все. Когда я вошел в свою комнатушку, в ней поджидал меня мой новый знакомый -- ротмистр -- вкупе с охранниками и понятыми. А после обыска меня захватили в Таганку: две прокламации затесались, да еще какая-то дрянь -- брошюрка, кажется... Вот теперь все. Да, все.

IV.

Медынцев уже крепко спал, когда мы вышли со следователем на крыльцо.

Тишину деревенской ночи прорезал крик петуха и отдаленный лай собаки. Снег уже не падал, и с высоты на нас глядели вспугнутые чем-то звезды.

-- Да, -- проговорил Семен Петрович, -- рассказец сюжетный, что и говорить!.. Но только скажите мне по совести, верите ли вы тому, что все было именно так, как говорил ваш друг?..

-- Очень возможно... Я, право, не могу ничего сказать, так как не знаю этого эпизода из его жизни. Он мне его никогда не рассказывал...

-- Тэкс... -- усмехнулся Званцев, и мы вернулись в избу подремать до утра.

Званцев еще крепко спал, завернувшись в тулуп, когда мне уже были поданы лошади, и нестройно болтали колокольцы, словно сговаривались о долгой дороге.

Я сказал Медынцеву:

-- Шурочка, а ведь молния-то эта самая черкнула все же и озарила тебя!.. Ведь, конец-то ты присочинил, дорогой мой... Да, да, все было так, как ты рассказал, но в разное время... А в то утро, когда ты вернулся от жены ротмистра, ты просто лег спать и проспал до вечера... Я же тебя застал в тот день в постели еще в три часа дня... Да и обыск у тебя производил совсем не тот ротмистр: ведь тогда мы жили вместе в Палашевском...

Медынцев грустно усмехнулся и сказал, вздохнув:

-- Очень может быть, но я иначе и не представляю того случая: так въелось в мозг... Да и противно, скверно, если он прав...

Мы распростились с Медынцевым. Лошади тронули. И словно сговорившись, не сбиваясь, зазвенели неутомимые колокольцы.

Я задремал под их однообразный звон, рассказывавший мне о чьей-то скучной жизни.

К. Милль (Полярный).

----------------------------------------------------

Исходник здесь: Фонарь. Иллюстрированный художественно-литературный журнал.

Оставить комментарий Милль Казимир Ромуальдович (yes@lib.ru) Год: 1914 Обновлено: 16/10/2015. 17k. Статистика. Рассказ: Проза Рассказы	Скачать FB2 Ваша оценка:

Милль Казимир Ромуальдович Чудо

Казимир Милль

Чудо

I.

II.

III.

IV.

Милль Казимир Ромуальдович
Чудо