Формы, мой другъ, совершенство -- не все еще въ дѣлѣ искусства: Чистая пусть извнутри свѣтится въ ней мнѣ душа.
Такъ выразился чествуемый нынѣ поэтъ уже въ началѣ восьмидесятыхъ годовъ, т.-е. не особенно задолго до своего пятидесятилѣтняго юбилея. Слова эти, стало быть, выводъ изъ долгаго жизненнаго опыта,-- выводъ тѣмъ болѣе драгоцѣнный, что онъ сдѣланъ представителемъ "чистаго искусства", однимъ изъ тѣхъ, кто и самъ особенно цѣнилъ, и у кого особенно цѣнили совершенство формы. Въ этомъ совершенствѣ, по его же признанію, стало быть, далеко не все; главное, стало быть, это -- живая душа созданія.
Прежде, въ концѣ 60-хъ годовъ, особенно дорожа совершенствомъ формы, поэтъ говорилъ:
Возвышенная мысль достойной хочетъ брони;
Богиня строгая -- ей нуженъ пьедесталъ,
И храмъ, и жертвенникъ, и лира, и кимвалъ,
И пѣсни сладкія, и волны благовоній...
Малѣйшую черту обдумай строго въ ней,
Чтобъ выдержанъ былъ строй въ наружномъ безпорядкѣ,
Чтобы божественность сквозила въ каждой складкѣ,
И образъ весь сіялъ -- огнемъ души твоей (II, 70).
Но такая черезъ-чуръ ужъ умышленная отдѣлка всякихъ мелочей не подѣйствуетъ ли расхолаживающимъ образомъ? Можетъ ли при ней уцѣлѣть настоящій огонь души? Въ самомъ дѣлѣ, произведенія, отличающіяся избыткомъ заботливости о формѣ, не слишкомъ ли олимпійски спокойны, т.-е. холодны, безучастны къ человѣческой долѣ, какъ классическіе боги?
Совершенство формы, какъ формы, безъ особыхъ запросовъ со стороны содержанія, это -- преимущественное свойство антологической поэзіи,-- поэзіи во вкусѣ древнихъ, когда-то превознесенной и воздѣланной у насъ Батюшковымъ и въ свою пору приводившей въ восхищеніе Бѣлинскаго. Какъ поэтъ въ антологическомъ родѣ, этимъ и открывшій свое поприще, А. Н. Майковъ является прямымъ послѣдователемъ Батюшкова,-- Батюшкова даже болѣе, чѣмъ Пушкина. То произведеніе нашего поэта, которое прочитано было пятьдесятъ лѣтъ тому назадъ въ Московскомъ университетѣ С. П. Шевыревымъ -- небольшая пьеса Сонъ, такъ восхитившая Бѣлинскаго -- было въ чисто-антологическомъ вкусѣ; это своего рода изваяніе въ стихахъ. Другое произведеніе нашего поэта, около того же времени прочитанное въ Петербургскомъ университетѣ А. В. Никитенкомъ, пьеса уже большаго объема -- Венера Медицейская -- не до такой степени выдержана въ подробностяхъ, а потому и вызвала нѣкоторыя нападки со стороны критика и и самимъ поэтомъ уже не включалась въ полныя собранія его сочиненій. Поэтъ нашъ вообще очень строгъ къ себѣ и сталъ впослѣдствіи отвергать очень многое изъ прежнихъ своихъ произведеній (опять, повидимому, подъ первымъ неотразимымъ вліяніемъ Бѣлинскаго). Б это именно строгость къ формѣ. Иногда она заходила у него уже слишкомъ далеко, иногда же страннымъ образомъ его критику выдерживало то, что не должно бы было ее выдержать. Такъ, имъ не пощажена поэма Двѣ судьбы, хотя въ ней есть прекрасныя частности, а у него уцѣлѣла поэма Странникъ, крайне растянутая и утомительная. Художническою строгостью А. Н. Майкова объясняется, что его стихотворенія умѣщаются въ какихъ-нибудь три тома. Если же принять въ разсчетъ, что между ними не мало переводовъ и подражаній (изъ греческихъ и римскихъ классиковъ, изъ Эдды, изъ сербскихъ и новогреческихъ пѣсенъ, изъ Гёте, Гейне и др.), то творческая производительность нашего поэта за 50 лѣтъ его дѣятельности окажется еще менѣе значительною. Дѣло именно въ томъ, что онъ относится къ процессу творчества строго, долго оставаясь за работою и довольно рѣдко за нее принимаясь. За то, съ другой стороны, удовлетворенный формой, онъ подчасъ слишкомъ снисходителенъ къ содержанію. Такимъ образомъ въ полныхъ собраніяхъ его сочиненій постоянно появляется "неаполитанскій альбомъ", озаглавленный Миссъ Мери. Это, какъ извѣстно, рядъ небольшихъ картинокъ, связанныхъ на живую нитку, граціозныхъ, но мало содержательныхъ и совершенно холодныхъ по колориту. Но авторъ до того снисходителенъ къ нимъ ради техническихъ ихъ достоинствъ, что рука не поднялась у него даже на восьмистишіе о королѣ Фердинандѣ (No XXIII), отличающееся довольно легкомысленною скоромностью. Ради все искупающей формы, надобно думать, устоялъ предъ его строгою критикой и разсказъ аркадскаго селянина путешественнику, заключающійся сопоставленіемъ шашней классическихъ сатировъ съ нашими нравами помѣщичьихъ временъ, къ которымъ можно относиться только тономъ негодующей сатиры, а никакъ не съ игривостью въ "улыбательномъ родѣ" {Выраженіе Екатерины II въ Собесѣдникѣ любителей Россійскаго слова.}. Но, вѣдь, и независимо отъ какихъ-либо сопоставленій, "козлоногій уродъ", пристающій къ деревенскимъ красавицамъ, остается отвратительнымъ, несмотря ни на какія совершенства его скульптурныхъ и скульптурно-словесныхъ воспроизведеній. Скажемъ болѣе: противенъ и Анакреонъ,
Дряхлый, пьяный, весь разбитый,
Черепъ, розами покрытый...
Противны и тѣ молодыя красавицы, которымъ кружитъ онъ головы и про которыхъ ухаживающіе за ними юноши говорятъ:
А онѣ намъ хоромъ пѣли,
Что любить мы не умѣли,
Какъ когда-то онъ любилъ (I, 842).
Несмотря ни на какую антологическую грацію, не здоровое, а патологическое впечатлѣніе производитъ на насъ не особенно уже молодая Аспазія, когда она говоритъ намъ о своихъ ухаживаньяхъ за неподатливымъ подросткомъ:
Пускай я -- женщина, а онъ еще мальчишка,
Но счастье, вѣдь, не въ томъ, чтобы самой любить
И чувствомъ пламеннымъ сгорать и наслаждаться;
Нѣтъ, счастіемъ его дышать и любоваться
И въ немъ неопытность въ блаженству пріучить...
А онъ -- онъ чистое подобье полубога!
Онъ робокъ, онъ стыдливъ и даже дивъ немного,
Но сколько гордости въ приподнятыхъ губахъ,
И какъ краснѣетъ онъ при ласковыхъ словахъ... (I, 352--53).
Совсѣмъ нездоровое впечатлѣніе производитъ и четверостишіе изъ Марціала, исполненное такой безсердечной разсудочности:
Если ты хочешь прожить безмятежно, безбурно,
Горечи жизни не зная, до старости поздней,--
Друга себѣ не ищи и ничьимъ не зови себя другомъ:
Меньше ты радости вкусишь, меньше и горя (I, 90).
Мы не находимъ, несмотря на совершенство формы, никакого подъема духа и въ той эпикурейской пѣснѣ, которая, однако же, порывается дойти до такого подъема:
О други! сыпьте розъ Гораціева сада
По симъ бѣлѣющимъ костямъ,
И свѣжей кистью винограда
Вѣнчайте черепъ -- этотъ храмъ,
Чертогъ покинутый и сирый,
Гдѣ обиталъ животворящій духъ
Во дни, когда киѳара съ звонкой лирой
Его плѣняли чуткій слухъ
И пилъ онъ розъ благоуханье,
Любилъ кристаллъ амфоры золотой,
И дѣвъ горячія лобзанья,
И трепетъ груда молодой (I, 96).
Мы просто не понимаемъ, чего ради называться опустѣлымъ храмомъ тому черепу, въ которомъ гнѣздилось жизненное начало, способное лишь на подобныя, чисто-чувственныя проявленія? Столь же мало понятно намъ и то возвышенно-восторженное настроеніе, въ какомъ выходилъ нашъ поэтъ изъ Ватиканскаго музея и говорилъ:
Какъ будто музыкѣ безвѣстной я внималъ,
Какъ будто чудный свѣтъ вокругъ меня сіялъ,
Курился мирры дымъ и нардъ благоуханный
И нѣкто дивный былъ и тяготѣлъ надъ мной...
Съ душой, подавленной восторженной тоской,
Глядѣлъ въ смущеньи я на лики вѣковые,
Какъ Скиѳы дикіе, пришедшіе съ Днѣпра,
Средь блеска пурпура Царьградскаго двора,
Предъ благолѣпіемъ маститой Византіи
Внимали музыкѣ имъ чуждой литургіи... (I, 193).
Стихи чудесные, но заключающійся въ нихъ культъ античнаго міра является въ наши дни только вопіющимъ фактомъ переживанія.
Тотъ же культъ сказывается и въ томъ изъ Очерковъ, который озаглавленъ -- Древній Римъ. Приниженно относя самого себя, со своими современниками, къ "печальнымъ сынамъ безцвѣтныхъ поколѣній", поэтъ "трепещетъ въ сладостномъ восторгѣ" и восклицаетъ:
Иные люди здѣсь, намъ кажется, прошли
И врѣзали свой слѣдъ нетлѣнный на земли --
Великіе въ бѣдахъ, и въ битвѣ, и въ сенатѣ,
Великіе въ добрѣ, великіе въ развратѣ...
Это "величіе въ развратѣ" (не будь г. Майковъ такой мастеръ въ поэтической рѣчи, подобное выраженіе можно бы было отнести на счетъ услужливо подвернувшейся риѳмы) объясняется, впрочемъ, далѣе, какъ нѣчто совсѣмъ уже не величественное, какою-то роковою, постороннею силой. Поэтъ говоритъ, обращаясь въ Риму:
Римскіе патріоты временъ упадка, какъ извѣстно, воображали, что змѣя, эта вползла въ Римъ изъ Греціи, т.-е. изъ другаго святилища тѣхъ же античныхъ чудесъ. Менѣе увлекающіеся изъ римлянъ должны были, конечно, сознаваться, что зародыши этой "хитрой змѣи" таились въ нихъ же самихъ, таились уже въ ихъ предкахъ. Въ очеркѣ Игры (съ эпиграфомъ: хлѣба и зрѣлищъ) поэтъ рисуетъ намъ одно изъ крупнѣйшихъ проявленій римскаго общественнаго разврата -- разврата не въ буквальномъ смыслѣ слова -- и тутъ же выставляетъ гордаго римлянина, любующагося этихъ развратомъ, какъ какою-то добродѣтелью, и говорящаго:
Бросаются рабы у наръ на растерзанье --
Рабамъ смерть рабская! Собачья смерть рабамъ!
Что толку въ жизни ихъ, привыкнувшихъ къ цѣпямъ?
Достойны ихъ они, достойны поруганья... (I, 222).
Римлянинъ говоритъ это въ отпоръ гуманному греку, проклинающему Римъ за его лютые вкусы. На если грекъ могъ протестовать противъ безчеловѣчныхъ игръ цирка, то противъ рабства вообще и онъ, вѣдь, не протестовалъ. Подобный протестъ могъ раздаться только изъ того подземнаго Рима, про новое населеніе котораго говоритъ нашъ поэтъ:
Въ нѣдрахъ горы, между тѣмъ, собирались, какъ тѣни,
Ратники новыя вѣры, и рабъ, и патрицій;
Слышались странные звуки и чуждое пѣнье,
Будто Везувій, во мракѣ клокочущій лавой,
И выходили потомъ, просвѣтленные свыше,
Въ міръ на мученье съ глаголомъ любви и смиренья (I, 206).
Но почему же духовные потомки этихъ новыхъ людей, подкопавшихся извнутри подъ самыя основы древняго міра, могли возвратиться къ нему и даже дойти до какого-то религіознаго его культа? Почему же и для нашего поэта, по справедливому замѣчанію Бѣлинскаго, "эллинское созерцаніе составляло такъ долго основной элементъ таланта"? Почему знаменитому критику пришлось сказать про него: "онъ смотритъ на жизнь глазами грека и иначе и не умѣетъ смотрѣть на нее"? Почему, наконецъ, и тѣ проявленія глубокой душевной жизни, которыя сказывались же, однако, и у грековъ -- въ ихъ трагедіи, по замѣчанію того же критика, такъ долго не затрогивались нашимъ поэтомъ? Критикъ въ свое время объяснялъ это не столько характеромъ таланта нашего поэта, сколько его молодостью, "еще переживающею моментъ гармоническаго единства съ природою въ духѣ древнихъ". "Но придетъ время,-- говорилъ онъ,-- и, можетъ быть, въ душѣ поэта совершится движеніе: прекрасная природа не будетъ болѣе заслонять отъ его глазъ явленій высшаго міра -- міра нравственнаго, міра судебъ человѣческихъ, народовъ и человѣчества". Однажды, по замѣчанію критика, поэтъ нашъ "былъ близокъ къ трагическому элементу древней поэзіи -- близокъ по содержанію, избранному имъ для самой большой своей пьесы; но онъ и не коснулся трагическаго, хотя, можетъ быть, и думалъ вполнѣ его выразить..." Критикъ разумѣлъ тутъ драматическую поэму: Олинѳъ и Эсѳирь, слабость которой, отмѣченная Бѣлинскимъ и, очевидно, признанная самимъ поэтомъ, заставила послѣдняго оставить въ одномъ изъ позднѣйшихъ изданій только кое-что изъ этой поэмы и, наконецъ, совсѣмъ ее исключить изъ полнаго собранія своихъ сочиненій. Только гораздо позже, уже въ 1874 г., поэтъ нашъ проникся и трагическою стороной поэзіи древнихъ -- въ своихъ сценахъ изъ Эсхилловой трагедіи Кассандра. Тутъ, конечно, основа уже глубоко-психологическая, хотя и не въ такой степени, какъ въ Софокловой Антигонѣ, гдѣ прямо даже поставленъ вопросъ объ отношеніи нравственнаго закона къ государственному, правды внутренней къ правдѣ внѣшней. Но почему же, опять-таки налегаемъ мы, при существованіи такого глубокаго внутренняго содержанія въ самой поэзіи древнихъ, поэты даже недавняго времени оказываются способными откликаться въ ней не на то, что являлось въ ней предвозвѣстіемъ новой, углубленной и одухотворенной жизни, а преимущественно на то, преобладающее въ ней, раздолье чувственной жизни, которое только умѣрялось чувствомъ художнической мѣры и практически-философскаго благоразумія? Отчего, однимъ словомъ, не только Карамзинъ могъ восклицать: "о, греки! кто васъ не любитъ?" -- и Батюшковъ поэтически вторить ему, но и Майковъ гораздо уже позже могъ создать себѣ извѣстность именно какъ поэтъ въ антологическомъ родѣ? Правда, и въ то уже время Бѣлинскій находилъ у нашего поэта "зерно и зародышъ новой для него эпохи творчества, новыхъ созданій въ будущемъ". Такимъ "зерномъ и зародышемъ" представлялись ему, между прочимъ, стихи:
Блаженъ, кто сохранилъ еще знаменованье
Обычаевъ отцовъ, ихъ темнаго преданья,
Отвѣтствовалъ слезой на пѣніе псалма;
Кто, волей оторвавъ сомнѣнія ума,
Святую Библію читаетъ съ умиленьемъ
И, внявъ церковный звонъ, въ ночи, съ благоговѣньемъ,
Съ молитвою зажегъ предъ образомъ святымъ
Свѣчу завѣтную и плакалъ передъ нимъ (I, 71).
Но поэтъ, повидимому, вздыхалъ по такомъ блаженствѣ, какъ изгнанникъ рая у его дверей.
Бѣлинскій отмѣтилъ тогда у нашего поэта еще и другую пьесу того же особеннаго покроя -- Ангелъ и Демонъ, -- пьесу, воспроизводящую передъ нами борьбу въ человѣкѣ тѣхъ двухъ началъ, которыя могутъ быть также названы небомъ и землею. "Какая глубокая идея!" -- воскликнулъ онъ, не вполнѣ, однако же, удовлетворенный формою, которая, по его выраженію, "не совсѣмъ охватила и выразила это необъятное содержаніе". Бѣлинскій предложилъ даже особую поправку въ концѣ пьесы. Припомнимъ этотъ конецъ:
Но торжество кому-жь уступитъ
Въ пыли рожденный человѣкъ?
Вѣнецъ ли вѣчныхъ пальмъ онъ купитъ,
Иль чашу временную нѣтъ?
Господень ангелъ тихъ и ясенъ.
Его живитъ смиренья лучъ;
Но пышный демонъ такъ прекрасенъ,
Такъ лучезаренъ и могучъ 1 (I, 66).
Бѣлинскій находилъ эпитетъ "пышный" въ примѣненіи къ демону неудовлетворительнымъ, думалъ, что слово "гордый" больше бы шло къ внутреннему смыслу пьесы. Поэтъ, должно быть, согласился съ критикомъ: въ полныхъ собраніяхъ его сочиненій слово пышный замѣнено уже словомъ гордый. Мы съ своей стороны полагаемъ, что и пышный тутъ кстати. Этотъ эпитетъ указываетъ на тѣ чувственныя приманки земли, поэтизированіе которыхъ и составляло господствующій элементъ древняго искусства,-- тотъ элементъ, вопреки которому сказались у нашего поэта стихи, также отмѣченные тогда Бѣлинскимъ:
Жизнь безъ тревогъ -- прекрасный, свѣтлый день;
Тревожная -- весны младыя грезы,
Тамъ -- солнца лучъ, а въ зной -- оливы сѣнь;
А здѣсь -- и громъ, и молнія, и слезы...
О, дайте мнѣ весь блескъ весеннихъ грезъ
И горечь слезъ, и сладость слезъ! (I, 33).
"На эту пьеску,-- говорилъ Бѣлинскій,-- не нужно комментаріевъ; кто жаждетъ такъ же и горечи, какъ и сладости грезъ, тотъ будетъ "царства дивнаго всесильный властелинъ". Но критикъ остановился, наконецъ, и еще на одномъ перлѣ неантологическихъ стихотвореній Майкова, а именно на Раздумъи. Онъ видѣлъ въ немъ верхъ совершенства во всѣхъ отношеніяхъ: въ "антологической, роскошно художественной формѣ, оно, по замѣчанію критика, поражаетъ содержаніемъ изъ другой сферы". Первая половина пьесы посвящена характеристикѣ спокойной жизни "подъ крыломъ домашнихъ ларъ". Картина -- въ гораціанскомъ стилѣ съ различный образами изъ классической миѳологіи. А кончается она такимъ задушевнымъ признаніемъ:
Но я бы не желалъ сей жизни безъ волненья,
Мнѣ тягостно ея размѣрное теченье.
Я въ тайнѣ бы страдалъ и жаждалъ бы порой
И бури, и тревогъ, и вольности святой,
Чтобъ духъ мой крѣпнуть могъ въ бореніи мятежномъ
И, крылья распустивъ, орломъ широкобѣжнымъ
При общемъ ужасѣ надъ льдами горъ витать,
На бездну упадать и въ небѣ утопать (I, 6--7).
Это уже не по части олимпійскаго величія съ его невозмутимымъ покоемъ. Это именно тѣмъ и цѣнно, что тутъ "свѣтится извнутри душа". Но если уже въ то время она такъ свѣтилась у нашего поэта, то что же заставляло его поэтизировать гадкаго старикашку Анакреона, со своею, увѣнчанной розами, лысиной волочащагося за дѣвчонками, или чувственную Аспазію, самолюбиво-довольную тѣмъ, что ей, наконецъ, удается нарушить дѣвственный покой юноши, прежде чѣмъ успѣлъ окрѣпнуть его духъ, успѣли распуститься, уносящія его въ высь, орлиныя крылья? Что же заставляло нашего поэта игриво подтрунивать надъ романическими успѣхами "козлоногаго урода" и ихъ сходствомъ съ отвратительными романами крѣпостной поры, или же надъ тѣмъ, ради чего король Фердинандъ, прибравъ изъ своего сада нагихъ Венеръ, не прибралъ раздѣтыхъ Геркулесовъ?
Для того, чтобы антологическая поэзія снова могла получить обаяніе и граждане новаго міра могли возгорѣть желаніемъ перевоплощаться въ грековъ и римлянъ, должны были накопиться особыя историческія причины, надъ смысломъ которыхъ, къ сожалѣнію, не особенно задумывался нашъ поэтъ, хотя поводъ къ тому не разъ ему представлялся. Такой поводъ прямо подавала ему его небольшая поэма Послѣдніе язычники. Вся сила въ томъ, что эти люди только воображали себя послѣдними язычниками, не умѣя догадаться, что тотъ императорскій декретъ, который объявилъ христіанство государственною религіей, прямо вносилъ языческую отраву въ самое лоно христіанской общины. Декретъ этотъ, происходившій отъ первосвященнической функціи римскаго императора, объявлялъ христіанство вѣрою, имъ приголубленною, и служилъ приманкою въ ряды христіанъ для такихъ людей, которые только хотѣли угодить этимъ императору и у которыхъ не было ничего общаго съ христіанами. Подъ новою кличкой, эти люди оставались тѣми же старыми язычниками, хотя и возлагали на себя крестъ, подобно тому, какъ чисто-языческимъ оставался и шь государственный строй имперіи, хотя въ ней ниспровергались кумиры и созидались христіанскіе храмы, "съ благовѣстомъ которыхъ, по выраженію нашего поэта, сливалась побѣдная воинская труба". Совсѣмъ не задумавшись надъ такимъ нелогическимъ сочетаемъ, поэтъ просто оборвалъ свою небольшую поэму о послѣднихъ язычникахъ, сказавъ про нихъ:
Ушли. Распятіе въ пути
На перекресткѣ ихъ встрѣчаетъ...
Но нѣтъ! не поняли они,
Что Божій Сынъ и ихъ прощаетъ (I, 320).
Но, вѣдь, дѣло не въ томъ, а въ той "хулѣ на Духа Святаго", которая не прощается,-- въ неизгладимомъ грѣхѣ кесаря, вторгшагося въ область Божію, возмнившаго себя обладающимъ правомъ удостоить христіанство своей санкціи, попрежнему, считавшаго себя divus'омъ, сохранившаго при этомъ весь языческій развратъ и всю кровожадность Тиверіевъ и Нероновъ, а изъ усердія къ новой вѣрѣ декретировавшаго смертную казнь за уклоненія отъ ея догматовъ? Несмотря на недогадливый ужасъ "послѣднихъ язычниковъ", вѣдь, тотъ же кесарь и создавалъ имъ прямыхъ преемниковъ въ лицѣ тѣхъ лже-христіанъ, которые такъ быстро расплодились послѣ его декрета, расплодились и внесли отраву въ христіанскую общину. Чѣмъ далѣе, тѣмъ осязательнѣе оказывалось, что званіе христіанина -- это только какой-то новый государственный санъ, вовсе не обязывавшій на какую-нибудь новую жизнь, такъ какъ, вѣдь, въ государствѣ все оставалось по-старому. Если бы оно не осмѣлилось придать свою санкцію христіанству, а попросило ея у него, то христіанство никогда бы не освятила своимъ признаніемъ стараго римскаго государства съ его обожествленнымъ, порочнымъ кесаремъ, съ его раболѣпствомъ и его развратомъ, съ его безчеловѣчною жестокостью въ нравахъ и въ законодательствѣ. При "вѣрѣ безвѣрной" новаго Рима, т.-е. Византіи, при "слѣпой ея гордости" {Выраженія Хомякова.}, своимъ міродержавнымъ величіемъ, унаслѣдованнымъ отъ стараго Рима,-- тѣмъ, кто не мирился со всею этою фальшью, приходилось переходить на ту почву отшельническую, которая существовала еще до христіанства на азіатскомъ и африканскомъ востокѣ, и которой нашъ поэтъ, коснулся въ, своемъ Жрецы -- отрывкѣ изъ поэмы, отличающемся удивительными красотами изобразительной поэзіи, дающемъ непосредственно, такъ сказать, почувствовать и знойную природу, и зной въ крови, мѣшающій устоять передъ чувственными соблазнами, но, въ то же время, отличающемся недодуманностью содержанія. Между тѣмъ, содержаніе тутъ таково, что могло бы кинуть свѣтъ и на тѣ явленія византійской жизни, которыми опять-таки подготовлялся открытый возвратъ на лоно классической опоэтизированной, чувственности. Въ сладострастной Лезбіянкѣ, одерживающей, наконецъ, побѣду надъ Изидинымъ жрецомъ, гнѣздится, очевидно, тотъ пышный -- именно пышный -- демонъ, который рисуется и во множествѣ средневѣковыхъ, легендъ о неотвязчивости искушеній,-- легендъ, такъ хорошо знакомыхъ и древне-русской письменности. Между тѣмъ, на то, почему не устоялъ передъ этимъ демономъ жрецъ, какъ не устояли, по крайней мѣрѣ, временно, и многіе другіе уже не жрецы, сдѣланъ нашимъ поэтомъ только слабый намекъ, тогда какъ намеку слѣдовало бы обратиться въ цѣлую, ясно проводимую мысль,-- мысль, пронизывающую всю поэму (цѣлая поэма непремѣнно бы создалась, было бы изъ чего создать ее, если бы мысль эта вполнѣ сознавалась поэтомъ). Вспомнимъ только рѣчь жреца къ народу передъ удаленіемъ его въ пустыню,-- рѣчь, являющуюся данью его тому гордому -- на этотъ разъ прямо гордому -- демону, которому платили такую же щедрую дань и многіе средневѣковые не-жрецы:
Я жилъ средь васъ, я посѣщалъ
Вертепы роскоши порочной
И яствъ и питій искушалъ
Себя я запахомъ нарочно;
Смотрѣлъ на пляски вашихъ дѣвъ,
Коварный слушалъ ихъ напѣвъ;
Съ мѣшкомъ, набитымъ туго златомъ,
Ходилъ по рынкамъ я богатыхъ,--
Но вотъ -- ни крови, ни очамъ
Своей души въ соблазнъ я не далъ.
Я вашихъ брашень не отвѣдалъ,
И злато бросилъ нищимъ псамъ
И чистъ, какъ духъ, иду я нынѣ,
Чтобъ съ Богомъ говорить въ пустынѣ!" (I, 310--811).
Но напрасно онъ такъ самоувѣренно считаетъ себя обратившимся разъ -навсегда въ какого-то чистаго духа. Если бы онъ дѣйствительно принялъ въ себя того Божьяго ангела, который борется въ человѣкѣ съ гордымъ "пышнымъ демономъ, онъ не величалъ бы своихъ ближнихъ нищими псами. Въ этихъ словахъ жреца -- вся разгара того пораженія, какое онъ, наконецъ, потерпѣлъ. Въ этомъ жрецѣ не оказывается того, что одно только и способно не дать человѣку поддаться никакимъ соблазнамъ,-- недостаетъ любви,-- той любви къ своему брату, рар которой и не приходится намъ допускать для себя какой-либо львиной доли. Классическое чувство мѣры,-- мѣры, предписываемой личнымъ благоразуміемъ, тутъ, вѣдь, совсѣмъ недостаточно. Недостаточнымъ оказывалось очень часто -- уже не въ древности, а въ средніе вѣка -- и другаго рода благоразуміе личное, благоразуміе съ другаго конца -- религіозно практическій разсчетъ на то, что здѣшнія блага не прочны, а тамошнія блага вѣчны. Вполнѣ надежная сила устоя заключается только въ любви къ ближнему, въ обузданіи во имя ея своей ненасытной плоти, въ самоотверженіи ради братьевъ. Но, вѣдь, любви, настоящей любви къ людямъ и не могло же, наконецъ, быть въ отрознивающей отъ нихъ пустынѣ. Напрасно въ нашихъ народныхъ духовныхъ стихахъ она величается матерью; на самомъ дѣлѣ она слишкомъ часто оказывалась въ нравственномъ смыслѣ мачихой, такъ сильно противодѣйствовавшей у насъ на Руси воспитательному значенію общины. Повидимому, общинѣ предстояло только развиваться и крѣпнуть подъ теплымъ кровомъ настоящаго дѣятельнаго христіанства, въ видѣ вселенской церкви развернувшаго свои объятія на цѣлый міръ; но пережившіе христіанство и ставшіе во главѣ, его римскіе кесари, разогнавъ по пустынямъ всѣхъ лучшихъ людей, невольно обратили ихъ въ новыхъ "жрецовъ Изидиныхъ".
Многимъ изъ нихъ удавалось, правда, устоять, но устоять уже ради прочности неземныхъ личныхъ благъ, ради славы и чести одержаной надъ собою побѣды, т.-е. устоять безплодно для общества, которое если и увлекалось при этомъ примѣромъ, то опять-таки примѣромъ личнаго духовнаго самоудовлетворенія и личной загробной заслуги. Одного изъ такихъ новѣйшихъ "жрецовъ Изидиныхъ" выставилъ намъ нашъ поэтъ въ своей Легендѣ о Констанцкомъ соборѣ,-- одномъ изъ своихъ лучшихъ произведеній,-- лучшихъ не только по формѣ, но и по идеѣ.
Былъ въ собраньи этомъ старецъ;
Изъ пустыни вызванъ папой,
И почтенъ за строгость жизни...
Кардинальской красной шляпой.
Ему, какъ и прочимъ, присутствовавшимъ въ залѣ собора, послышалось вдругъ чарующее пѣніе соловья. Оно не соединялось для него ни съ какими мірскими, чувственными воспоминаніями; въ воображеніи его и не думало возникать, сопровождавшееся такимъ же пѣніемъ, какое-либо урочное свиданіе въ Неаполѣ, въ Прагѣ или на берегу Рейна, свиданіе съ какою либо "новою Гебой -- разливательницей вина въ трактирахъ". Все это, существовавшее въ свое время для многихъ другихъ, тутъ присутствующихъ, для него, надо думать, даже вовсе не существовало. Совершенно о другомъ заговорилъ ему соловьиный голосъ.
Вспомнилъ онъ, какъ тамъ, въ пустынѣ,
Миръ природы, птичекъ пѣнье
Укрѣпляли въ сердцѣ силу
Примиренья и прощенья;
И, какъ шепотъ раздается
По пустой, огромной залѣ,
Такъ въ душѣ его два слова:
"Жалко Гуса" прозвучали...
Но, видно, и сама гармонія, разлитая въ природѣ, не слишкомъ-то дѣйствовала на его душу, обособившуюся отъ другихъ людей, отвыкшую отъ той гармоніи нравственной, которая составляетъ задачу человѣческаго общества,-- видно, и дружное пѣніе птичекъ не очень-то настроило его тамъ на примиреніе и прощеніе, такъ какъ въ пустынѣ, вѣдь, и не съ чѣмъ мириться, и нечему прощать, при отсутствіи тамъ какой-либо борьбы, кромѣ борьбы со своими уединенными помыслами. Только что почувствовавъ жалость къ Гусу, старикъ сейчасъ же и пришелъ въ себя, опомнился, спохватился.
Онъ, какъ будто перепуганъ
Звукомъ собственнаго слова,
Костылемъ ударилъ объ полъ
И упалъ на мѣсто снова.
"Пробудитесь!" возопилъ онъ,
Блѣдный, ужасомъ объятый:
"Дьяволъ, дьяволъ обошелъ иксъ!
Это гласъ его проклятый..."
Дѣло дошло въ немъ до такого самоослѣпленія, что за демонскій голосъ принятъ имъ голосъ ангела, точно будто бы воплотившагося въ этой птичкѣ съ ея умиротворяющимъ пѣніемъ. А все, разумѣется, отъ того, что преобладающимъ чувствомъ въ немъ была не любовь, а страхъ,-- страхъ, какъ бы не лишиться той щедрой мзды, которая ожидала его за весь его пустынный подвигъ,-- мзды отъ того небеснаго Сюзерена, измѣной которому представлялось малѣйшее снисхожденіе къ еретикамъ, а Гусъ, вѣдь, и былъ для всего собранія именно еретикомъ, т.-е. личнымъ врагомъ того подателя вѣчныхъ леновъ, какимъ представлялся |феодально-религіозному воображенію этого собранія Царь небесный.
Ужаснулося собранье,
Стало съ мѣстъ своихъ, и хоромъ:
"Да воскреснетъ Богъ" запѣло
Духовенство всѣмъ соборомъ,
И, очистивъ духъ отъ бѣса
Покаяньемъ и проклятьемъ,
Всѣ упали на колѣни
Предъ серебрянымъ распятьемъ,--
И, возставъ, Іоганна Гуса,
Церкви Божьей во спасенье,
Въ назиданье христіанамъ,
Осудили на сожженье... (И, 175--178),
Вѣдь, не даромъ же они издавна потрудились уловить своимъ изувѣрскимъ соблазномъ и малыхъ сихъ и могли, такимъ образомъ, разсчитывать на сочувствіе съ ихъ стороны, такъ наглядно выразившееся въ той бѣдной старушкѣ, которая притащила для Гусова костра охапку, быть можетъ, послѣднихъ своихъ дровецъ и вызвала у великаго мученика добродушное замѣчаніе: sancta simplicitas! Но если такая выслуга передъ Богомъ являлась прямымъ увѣнчаніемъ порижническаго самообузданія въ пустынѣ, то подобною выслугой, съ другой стороны, самымъ удобнымъ образомъ покрывалось даже полнѣйшее потворство страстямъ. Эта сторона средневѣковаго изувѣрства мѣтко схвачена нашимъ поэтомъ въ его Легендѣ объ испанской инквизиціи -- въ лицѣ того исповѣдника, который, узнавъ семейную тайну королевы Изабеллы еще до исповѣди (при помощи правила, что цѣль оправдываетъ средства), налагаетъ на нее такую епитимью:
Вотъ такое-то извращеніе христіанства, такая замѣна добраго пастыря, полагающаго душу за своихъ овецъ, какимъ-то живымъ сочетаніемъ лисы и волка, обузданіе страстей ради личной выслуги и открытое разрѣшеніе на вся, ради болѣе успѣшной вербовки тюремщиковъ и палачей на еретиковъ, къ которымъ сопричислялись и люди, подобные Гусу,-- вотъ это-то накопленіе всякой мерзостной лжи на мѣстѣ святѣ, еще въ самомъ началѣ ея появленія вызвавшее Юліана Отступника, сказалось, наконецъ, и тѣмъ огульнымъ отступничествомъ на интеллектуальныхъ верхахъ, которое извѣстно подъ именемъ возрожденія классической древности. Извѣстно, что имъ, съ нарушеніемъ всякихъ оффиціальныхъ приличій, откровеннѣйшимъ образомъ увлеклась и такая гіена въ папской тіарѣ, такая вавилонская блудница въ образѣ первосвященника, какъ "непреподобнѣйшій", по выраженію Максима Грека, Александръ VI -- этотъ палачъ такого "еретика", какъ Іеронимъ Савонаролла. Мы, такимъ образомъ, подошли къ той небольшой поэмѣ нашего поэта, которая носитъ на себѣ его имя, имя доминиканскаго монаха, по призыву котораго былъ зажженъ костеръ, испепелившій, вмѣстѣ съ предметами роскоши, и произведенія античнаго чувственнаго искусства,-- монаха, который нѣсколько лѣтъ спустя самъ былъ сожженъ на кострѣ за то, что уличалъ въ безвѣріи и развратѣ самого папу. Тема богатая и многосторонняя, но недостаточно продуманная и болѣе съ внѣшней стороны обработанная нашимъ поэтомъ. Въ концѣ, -- это правда,-- онъ, повидимому, заглядываетъ въ самую глубь своей темы, говоря про Савонароллу:
Христомъ былъ духъ его напитанъ
И за Него на казнь онъ шелъ,
Христа же именемъ прочитанъ
Монаху смертный протоколъ,
И то же имя повторяла
Толпа, смотря со всѣхъ сторонъ,
Какъ рухнулъ съ висѣлицы онъ
И пламя въ мигъ его объяло
И, задыхаясь, произнесъ
Онъ въ самомъ пламени: "Христосъ! "
Но, заглянувъ въ самую глубину событія, поэтъ, однако же, не достаточно вдумчиво останавливается на ней, хотя и спрашиваетъ: