Аннотация: Н. М. Минский.
(Стихотворения. Спб., 1887 г.).
Наши современные поэты.
Н. М. Минскій.
(Стихотворенія. Спб., 1887 г.).
Не плачь, коль въ наши дни предъ чистой красотой Толпа колѣнъ не преклоняетъ, То -- признакъ силы. Море подъ грозой Лазурь небесъ не отражаетъ.
Таково обращеніе г. Минскаго къ современному художнику (стр. 155). Къ самому себѣ, по примѣру другихъ поэтовъ, заставляетъ онъ обращаться свою музу, и этимъ обращеніемъ, относящимся къ 1887 году, открывается сборникъ его стихотвореній. Оно, стало быть, служитъ ему напутствіемъ. Явившись когда-то поэту "молодою вакханкой", потомъ "строгою богиней, съ руками, грубыми отъ труда", со знаменемъ въ этихъ рукахъ, и съ призывомъ "ободрять усталыхъ", она, наконецъ, явилась ему, какъ "привидѣніе, глядѣвшее ему въ очи безумными очами, съ тлѣющимъ факеломъ въ одной рукѣ, съ зеркаломъ, мерцающимъ холодными лучами, въ другой". Въ этомъ послѣднемъ своемъ превращеніи она назвала себя "жаждою истины", "совѣстью мірозданья". Это, съ перваго взгляда, напоминаетъ Истину Баратынскаго, только поэтъ Пушкинской плеяды не видѣлъ въ ней особеннаго воплощенія той же музы и отказался отъ "печальнаго привѣта роковой гостьи, хотя она, "обливая суровымъ холодомъ его душу", и сулила ему "покой". Баратынскій, отсылая ее отъ себя, былъ готовъ ее снова призвать, но только наканунѣ смерти. Г. Минскій, напротивъ того, хотя и "удерживая рыданья", молча стоялъ передъ привидѣніемъ съ безумными очами, величающимъ себя "жаждою истины", какъ "покорный рабъ передъ царицей". Между тѣмъ, она со своимъ тлѣющимъ факеломъ пыталась пойти несравненно далѣе, чѣмъ Истина Баратынскаго со своимъ свѣтильникомъ. Она судила ему такимъ образомъ озарить "пустыню его чувствъ и думъ", чтобы "во всемъ, что считалъ онъ добромъ, увидалъ онъ ложь, а въ порочномъ и преступномъ увидалъ неизбѣжное".
Намъ кажется, что это очень сомнительное озареніе душевной пустыни и что, при предсказаніи тутъ же и "невѣрія въ пророка и героя", напрасно разсчитывать на цѣлебное дѣйствіе какой-то возбуждаемой ею же "печали, уязвляющей сердце, застывшее въ глубокомъ безвѣріи". Впрочемъ, не зная, что будетъ у поэта далѣе, а судя по наличнымъ стихотвореніямъ г. Минскаго, мы прямо можемъ сказать, что въ нихъ онъ очень часто измѣняетъ завѣтамъ своей жестокой царицы. Напрасно, въ обращеніи къ своимъ наставникамъ: Пушкину и Лермонтову, онъ говоритъ съ опасеніемъ о той "отравѣ красоты", которая представляется ему даже у "мятежнаго Лермонтова". Не опасеніе ли этой "отравы" и обратило для насъ міръ въ то подобіе "храма египетскихъ царей", которое живописуется г. Минскимъ въ концѣ того же стихотворенія:
Но Божій духъ надъ нимъ, какъ прежде, не паритъ (стр. 65).
Не отъ отсутствія ли красоты пришлось г. Минскому сѣтовать и на то, что "солнца вѣры нѣтъ", что
Кумиры прошлаго развѣнчаны безъ страха,
Грядущее темно, какъ море предъ грозой,
И родъ людей стоитъ межъ гробомъ, полнымъ мрака,
И колыбелію пустой (стр. 68).
Вотъ и приходится ему, какъ и покойному Надсону, сознавать, что, "быть можетъ, никогда такъ страстно міръ не ждалъ пророческаго слова". Но этого мало. Г. Минскій посвятилъ "отравляющей красотѣ" я цѣлую особую пѣсню. Онъ выставляетъ ее тутъ прямо "сестрой строгой истины". Мы надѣемся, что не той самозванки, которая явилась ему съ "безумными очами" и "тлѣющимъ факеломъ". Не даромъ же красота говоритъ у нашего поэта про себя и про свою сестру:
Мы -- за труды и за невзгоды
Награда высшая, ихъ цѣль.
Нашъ храмъ -- земля, жрецы -- народы,
И небо -- наша колыбель.
Далѣе, она у него опредѣляетъ уже одну себя:
Я называюсь Красотою.
Не плачь, поэтъ: я не больна.
Отъ глазъ сокрытыя грозою
Не гаснутъ звѣзды и луна.
Вслѣдъ за тѣлъ она сама же и выступаетъ защитницею своихъ противниковъ, говоря:
Поэтъ! враговъ моихъ суровыхъ
Не презирай и не кляни.
Пророки словъ живыхъ и новыхъ
И правды воины -- они.
Когда исполнятся надежды,
Герои, распростясь съ войной,
Низложатъ бранныя одежды
И въ прахъ падутъ передо мной... (стр. 156--157).
То, что на одномъ языкѣ называется то на другомъ языкѣ -- любовь, нравственный законъ, правда внутренняя. У г. Минскаго есть особое стихотвореніе, противупоставляющее любовь мечу, т.-е. внѣшней силѣ, началу принудительному. Любовь проситъ Бога указать ей, гдѣ бы не былъ владыкою мечъ. Узнавъ, что такого края нѣтъ на землѣ, она отправляется ко вратамъ рая, но и тутъ останавливается передъ херувимомъ съ тѣмъ же мечомъ въ рукахъ. Но самъ поэтъ постоянно колеблется въ своемъ выборѣ между любовью и мечомъ. Онъ не только порою сочувствуетъ грозамъ, освѣжающимъ воздухъ, но и доходитъ до какого-то апоѳоза вулканическаго огня, говоря:
Привѣть, привѣть тебѣ, губитель городовъ!
Чей скрытый гнѣвъ смертельный страхъ вселяетъ
Въ сердца людей. О, будь всегда таковъ!
Весь міръ тебя за то лишь прославляетъ,
Что ты жестокъ, что въ быстротечный мигъ
Людей сразить ты можешь долгимъ горемъ;
Кто-бъ зналъ тебя, когда-бъ дремалъ надъ моремъ
Среди другихъ и твой безвредный ликъ?
Твои бока изрѣзали бы плугомъ,
До темени сковали бы сады,
И сотня поселянъ, быть можетъ, другомъ
Звала-бъ тебя въ награду за плоды... (стр. 28) {Пьеса Везувій.}.
Но г. Минскій, гораздо соотвѣтственнѣе поэтическому своему призванію, вдохновляется и инымъ совершенно значеніемъ огня, -- тѣмъ, какое получилъ онъ въ рукахъ Прометея. Безсмертный титанъ противупоставляетъ свой трудовой, похищенный у боговъ, огонь -- ихъ небесному, грозовому. Онъ обращается къ этому послѣднему:
Да, ты прекрасно
О, небесное пламя! Изъ тучъ, безъ труда
Ты нежданно летишь, но напрасно
Люди долго стрѣлы твоей ждутъ иногда.
Въ мигъ одинъ мощный дубъ одолѣешь,
Но порой и лачугъ не жалѣешь.
Нѣтъ, иной нуженъ людямъ огонь!
Онъ наказанъ богами за то, что, направляемое ихъ произволомъ, стало орудіемъ человѣческой, на благо направляемой, воли.
Долго въ тяжкихъ цѣпяхъ Прометей изнывалъ,
Искупая свой грѣхъ благотворный.
Но огня, имъ зажженнаго, Зевсъ не сковалъ:
Разгорался огонь непокорный.
И Олимпъ запылалъ, и наказанъ тиранъ,
И пришелъ человѣкъ, и раскованъ титанъ... (стр. 32--33) *).
*) Пьеса эта озаглавлена: Геній и трудъ. Не вѣрнѣе ли было бы: Огонь и трудъ? Есть у г. Минскаго и другое стихотвореніе на сходную тему: Счастье Прометея. Оно представляется намъ менѣе удачнымъ, нѣсколько риторическимъ.
Но г. Минскій выставилъ передъ нами еще и другаго, восточнаго Прометея,-- въ лицѣ того, кто сталъ на своемъ столпѣ добираться до Митраса, говоря ему:
Греми, бушуй и злись! Я здѣсь одинъ -- ты видишь --
Но ты не страшенъ мнѣ -- ты, съ яростью своей.
Не страшенъ потому, что я люблю людей,
А ты ихъ только ненавидишь (стр. 114).
Его сооруженіе рухнуло подъ ударомъ небеснаго огня, но любовь сооружавшаго къ человѣчеству уцѣлѣла: новый, уже не каменный, столпъ возсталъ:
Изъ чистыхъ помысловъ, святаго состраданья,
Изъ подвиговъ любви, изъ безкорыстныхъ думъ.
Герой принесъ свой пылъ, поэтъ -- свои мечтанья,
Мудрецъ -- испытанный свой умъ (стр. 116).
Полное, всеоживляющее дѣйствіе любви выразилъ нашъ поэтъ въ лицѣ своего Прокаженнаго. Предметъ отвращенія и ужаса людей, постоянно предупреждающій встрѣчныхъ, чтобы они его береглись, онъ, въ невольномъ своемъ одиночествѣ, создаетъ себѣ духовное общеніе съ цѣлымъ міромъ, изливаясь въ слезахъ умиленія.
Порою, однако же, нашъ поэтъ создаетъ себѣ въ воображенія особый союзъ любви съ мечомъ, спрашивая:
Зачѣмъ любовь теперь является ко мнѣ
Сурово-страстная, съ кровавыми руками
И, задыхался въ горячечномъ огнѣ,
Все бредитъ битвами, и местью, и бойцами? (стр. 89).
Онъ, повидимому, ужасается такого союза, задаваясь новыми вопросами, но оставляя ихъ безъ отвѣта:
А кровь невинная... А мрачная свобода,
Что кровью добыта... А грознаго народа
Горячей крови разъ вкусившіе мечи (стр. 96).
Онъ призываетъ учителя, который пришелъ бы и разрѣшилъ эти роковыя недоумѣнія. Все, вѣдь, сводится тутъ къ тому, насколько ученіе о "непротивленіи злу" вытекаетъ изъ любви и насколько оно же можетъ противорѣчить ей, заставляя своихъ исповѣдниковъ оставаться при одной проповѣди и тамъ, гдѣ приходится силою вырвать жертву изъ рукъ насильника. Г. Минскій такъ и оставляетъ этотъ мудреный вопросъ неразрѣшеннымъ. Онъ только взываетъ вслѣдъ за тѣмъ къ поэту, умоляя его "могучимъ словомъ любви гнать грозу, скопляющуюся въ серрахъ".
Во многихъ своихъ стихотвореніяхъ превознося силу слова, г. Минскій въ одномъ изъ нихъ сопоставляетъ ее съ силою физическаго труда -- труда земледѣльческаго (Среди полей). И тутъ онъ опять касается одной изъ тѣхъ мудреныхъ задачъ, которыя такъ приковали къ себѣ вниманіе геніальнаго Л. Н. Толстаго, и по-своему рѣшаются имъ уже не со вчерашняго дня. Г. Минскій относится къ этой задачѣ совсѣмъ иначе, не принижая своего труда предъ крестьянскимъ, привѣтствуя въ крестьянинѣ "брата по судьбѣ". Онъ говоритъ, обращаясь къ нему:
И я, какъ ты, свой трудъ неблагодарный,
Завѣтный трудъ восторженно люблю.
И я въ душѣ отъ глазъ толпы коварно
На лучшій вѣкъ -- свободный, лучезарный --
Надежду робкую таю (стр. 159).
Стихи эти невольно напоминаютъ намъ кое-какіе еще изъ начала нынѣшняго столѣтія, оплакивавшіе суровую долю культурнаго человѣка съ его духовными муками и тяготами, особенно же неблагодарную долю поэта, никѣмъ не понимаемаго и вѣчно за всѣхъ болѣющаго. Въ приведенныхъ стихахъ г. Минскаго недостаетъ именно того, что, какъ бы ни были мы мало удовлетворены рѣшеніемъ того же вопроса у Л. Н. Толстаго, придаетъ этому рѣшенію особое обаяніе -- обаяніе смиренія передъ народомъ. Въ стихахъ же г. Минскаго на насъ прямо обратнымъ образомъ дѣйствуетъ тотъ избытокъ совсѣмъ уже не смиренія, а чего-то противуположнаго, который, пожалуй, и еще сильнѣе сказывается у него въ стихахъ, озаглавленныхъ Въ деревнѣ. Вотъ какимъ образомъ обращается онъ тутъ къ народу:
Какъ море, темень ты: могучъ ли ты, какъ море? (стр. 10).
Тутъ уже достаточно озадачиваетъ вопросъ: кто лучше -- ты иль я? Мы понимаемъ, что это не значитъ: кто лучше -- народъ или г. Минскій,-- а значить: народъ, или культурный человѣкъ со всею преимущественностью его положенія? Но намъ кажется, что, при живой любви къ народу, и въ подобной формѣ вопросъ этотъ невозможенъ. Онъ столько же невозможенъ, какъ и въ устахъ сына, любящаго своего отца,-- отца, который, отдавъ всѣ свои средства на его образованіе, самъ остался за то въ нуждѣ и невѣжествѣ,-- былъ бы невозможенъ вопросъ: "кто лучше -- отецъ мой или я?" Если же у этого сына нѣтъ беззавѣтной любви къ такому отцу, то пусть же онъ и не превозносится своею культурой!
Нашъ поэтъ съ глубокимъ сочувствіемъ рисуетъ намъ нашего культурнаго человѣка, особенно молодаго, въ своихъ Пѣсняхъ о родинѣ. И кто изъ насъ съ такимъ же сочувствіемъ не повторитъ съ поэтомъ:
... Мы-ль не громили ложь,
Мы-ль жертвъ не жаждали? Нѣтъ края,
Такого въ мірѣ нѣтъ угла, гдѣ-бъ молодежь,
Всѣ блага жизни презирая,
Такъ честно, какъ у насъ, такъ рано обрекла
Себя служенью правдѣ строгой.
Жизнь чуть ли не дѣтьми насъ прямо повела
Тернистой подвиговъ дорогой.
Намъ сжалъ впервые грудь не женскихъ ласкъ восторгъ,
Дать вполнѣ удовлетворительный отвѣтъ на такой вопросъ, разумѣется, не легко. Въ составъ подобающаго тутъ отвѣта должно, бы войти слишкомъ многое. Но между многимъ должно бы, кажется намъ, оказаться и такое соображеніе: не слишкомъ ли часто обращалась наша самоотверженная молодежь къ народу съ тѣмъ же вопросомъ: кто лучше -- ты иль я? Не обращалась ли съ затаеннымъ мнѣніемъ: ужь не я ли лучше? Всего страшнѣе, конечно, было бы, еслибъ у той же самоотверженной молодежи развилось еще, въ довершеніе всего, и особое чувство горечи къ "непонимающему" ее народу, опасная мысль объ его "неблагодарности". На подобное опасеніе наводитъ насъ, между прочимъ, и драматическая поэма г. Минскаго: Кай Гракхъ. Скажемъ откровенно: она можетъ внушать прямо недоброе. Авторъ становится на скользкій путь, заставляя и самые призраки почившихъ римскихъ дѣятелей на пользу народную внушать Каю Гракху такія мысли:
И Кай Гракхъ поддается такимъ внушеніямъ. Намъ случайно попала въ руки трагедія на ту же тему Винченцо Монти {Отеч. Записки, 1882 г., іюль.}. Въ ней, къ чести ея автора, нѣтъ ничего подобнаго. Все, что позволяетъ себѣ тутъ Кай Гракхъ, это сказать народу:
Плебеи, тяжко
Заплачено тому, кто вамъ служилъ.
Самая возможность настроить народъ противъ того, кто отдался ему вполнѣ, объясняется тутъ иначе. На К. Гракха возведено тутъ правдоподобное съ виду подозрѣніе въ томъ, что онъ принялъ участіе въ убійствѣ полуличнаго, полуполитическаго характера, и народъ, такимъ образомъ; получаетъ нѣкоторое основаніе разочароваться въ нравственной чистотѣ своего заступника. Глубоко тѣмъ огорченный, К. Гракхъ, все-таки, очень сдержанно восклицаетъ въ своей неповинности:
Народъ повѣрилъ,
Что я убійца!
Сами сторонники К. Гракха изъ просвѣщеннаго класса стараются защитить народъ, указывая на то, что многіе изъ народа остались ему вѣрными: одни говорятъ, что бога
Его покинули, а не плебеи.
Тому свидѣтели -- тѣ тѣни павшихъ,
Сраженныхъ въ грудь, въ чело за дѣло Гракха.
Ихъ тысячи...
Совершенно не то у г. Минскаго. Народъ оказывается у него огульно неблагодарнымъ, главнымъ образомъ ради ловко возбужденнаго въ немъ религіознаго суевѣрія, а Кай Гракхъ доходитъ у него подъ конецъ до подобной остервенѣлой выходки противъ народа:
Пусть никогда лица свободы близко
Не видитъ онъ, но тѣнь ея вдали,
Какъ призракъ чести въ помыслахъ блудницы,
Пусть вѣчно духъ терзаетъ въ немъ, въ то время,
Когда въ пыли онъ будетъ изнывать
У ногъ владыкъ, его безумьемъ сильныхъ... (стр. 231).
Но этого еще мало. Онъ взываетъ къ богамъ:
Зачѣмъ меня не сдѣлали вы звѣремъ,
Волчицей руминальской, что вскормила
Двухъ близнецовъ? Нѣтъ, я-бъ ихъ не вскормилъ,
Я-бъ растерзалъ, я-бъ разметалъ ихъ члены
По всѣмъ холмамъ -- и не было-бъ тогда
Народа-звѣря въ логовищѣ Римѣ (стр. 241).
Подобные мотивы могла нашептать г. Минскому развѣ та самозванная "Истина" съ "безумными очами" и "тлѣющимъ факеломъ", которая явилась ему, чтобъ оставить за собою чадъ и дымъ. Но если изъ-за этого чада и дыма не стало ему видно "солнца вѣры", то оно положительно опять восходило предъ нимъ во многихъ его стихотвореніяхъ. Вспомнимъ хоть третью изъ его пѣсенъ о родинѣ. Среди Колизея является поэту духъ этихъ историческихъ развалинъ и читаетъ ему такія наставленія:
...Сперва облей кровавымъ потомъ
Родной страны чуть вспаханную ниву.
Пускай затѣмъ твой сынъ, и внукъ, и правнукъ
Надъ нивой той священной потрудятся;
Пускай она заколосится пышно
И цѣлый міръ накормитъ новымъ хлѣбомъ...
Какъ счастливъ ты! Какъ скорбь твоя завидна!
Вечернему подобная туману,
Моя печаль сгущается, чернѣя;
Твоя же грусть и грусть твоей отчизны,
Какъ легкій дымъ въ лучахъ пурпурныхъ утра,
Разсѣется безслѣдно...
Проснись душой,-- не ты одинъ проснешься.
Великое свершается: я знаю
И боль родовъ, и муки агоніи... (стр. 102--103).
Бодрою, незыблемою вѣрующею силой отзывается у нашего поэта стихотвореніе на текстъ изъ пророка Исаіи: "приближается утро, но еще ночь", Мы выписываемъ его цѣликомъ, считая его положительно лучшимъ у г. Минскаго. Оно невелико, но вполнѣ закончено; изъ него, въ то же время, не выкинешь ни одного слова. Если многія другія стихотворенія нашего поэта, какъ оно можно замѣтить даже по нашимъ выпискамъ, не чужды нѣкоторой растянутости и утомительныхъ повтореній, то это, наоборотъ, отличается прямо противуположнымъ.