*) Лекція, читанная передъ его юбилеемъ въ залѣ с.-петербургской городской думы.
Мы, можно сказать, живемъ въ юбилейную пору. Мы то и цѣло поминаемъ своихъ славныхъ предшественниковъ, про которыхъ можно сказать, что
... На насъ ихъ портреты
Укоризненно смотрятъ со стѣнъ...
Но мы догадываемся иногда чествовать и тѣхъ, еще не ушедшихъ отъ насъ, дѣятелей, которые все же таки принадлежатъ порѣ, видимо отъ насъ уходящей,-- догадываемся, послѣ того какъ многимъ изъ недавно умершихъ дѣятелей приходилось отъ насъ при жизни солоно и мы настоящихъ образомъ ихъ почтили только опуская ихъ въ гробъ, въ могилу. Въ сущности, мы провожаемъ цѣлую, скрывающуюся отъ насъ, эпоху, провожаемъ, несмотря на то, что -- "дальніе проводы -- лишнія слезы". Да, мы находимъ какую-то горькую сладость въ этихъ е лишнихъ слезахъ"...
Недавно, поминая Пушкина, мы точно будто бы переживали все то, что такъ преждевременно свело въ могилу нашего великаго поэта. А давно ли такъ больно доставалось ему отъ насъ за его поэтическую независимость? Давно ли мы вмѣняли ему въ вину и'то, что написалось у него уже подъ самый конецъ жизни:
" Зависѣть отъ властей, зависѣть отъ народа --
Не все ли намъ равно? Богъ съ ними! Никому
Отчета не давать, себѣ лишь одному
Служить и угождать; для власти, для ливреи
Не гнуть ни совѣсти, ни помысловъ, ни шеи;
По прихоти своей скитаться здѣсь и тамъ,
Дивясь божественнымъ природы красотамъ
И предъ созданьями искусствъ и вдохновенья
Безмолвно утопать въ восторгахъ умиленья --
Вотъ счастье, вотъ права!"
Мы, очевидно, поняли эту поэтическую прихоть въ буквальномъ смыслѣ, мы не разглядѣли въ ней вполнѣ законнаго нежеланія писать по заказу -- чьему бы то ни было, благородной смѣлости не ломать шапки ни передъ кѣмъ.
Не тотъ же ли самый Пушкинъ въ ту же самую пору сказалъ:
"И долго буду тѣмъ любезенъ я народу,
Что чувства добрая я лирой пробуждалъ,
Что въ мой жестокій вѣкъ возславилъ я свободу
И милость къ падшимъ призывалъ?
Пушкинъ хотѣлъ и умѣлъ въ своемъ смыслѣ служить народу, только не выслуживаясь и у него, не добиваясь такъ называемой популярности. Онъ, несомнѣнно, отзывался и на такъ называемую "злобу дня", только никогда не забывая при этомъ и служенія "вѣчной правдѣ". Да, вѣдь, настоящій, глубокій отзывъ на все живое-текущее и возможенъ-то только при широкой отзывчивости на все человѣческое, при постоянномъ сознаніи той внутренней связи, которая существуетъ между черногорцемъ, отстаивающимъ свою дикую свободу отъ цивилизованнаго завоевателя, и Франклиномъ, въ сочувствіи которому обвинялся Екатериною нашъ Радищевъ, между какою-нибудь Пѣснью плѣннаго Ирокезца и Шиллеровымъ Вильгельмомъ Телемъ.
Мы вернулись къ Пушкину, когда поняли, наконецъ, каково оставаться обществу безъ широты поэтическаго и философскаго кругозора. Вернувшись къ Пушкину, мы вернулись и къ тѣмъ немногимъ современнымъ обитателямъ идеальныхъ высотъ, для которыхъ, какъ оказывается на повѣрку, вполнѣ возможно слѣдить оттуда за всѣмъ, что происходитъ у насъ внизу. Вотъ такимъ-то образомъ мы вернулись и къ чествуемому нами теперь, за его пятидесятилѣтнюю поэтическую дѣятельность, Я. П. Полонскому.
Да, мы уже не ставимъ и ему въ вину того, что находимъ у него не одни только современные, или, лучше сказать, очередные мотивы,-- что и онъ, подобно Пушкину, отзывается, такъ сказать, на все. Мы не станемъ, напримѣръ, пожимать плечами, прочитавъ его поэтическую небылицу о Солнцѣ и мѣсяцѣ {Полное собраніе сочиненій, т. I, стр. 1--2.}, въ которой, вопреки естествовѣдѣнію, утверждается, будто бы мѣсяцъ даетъ каждодневно отчетъ солнцу въ томъ, что онъ видѣлъ ночью, и будто бы солнце весело всходитъ, если мѣстъ видѣлъ доброе, и заволакивается туманомъ, если онъ видѣлъ злое. Мы едва ли также отвернемся отъ того Ангела, который въ младенческіе годы поэта грустно задумывался у его изголовья, говоря:
"Дитя, поймешь ли ты слова моей печали?" {Тамъ же, стр. 32.}
Мы горькимъ опытомъ научились понимать, что та чистота младенца, надъ предстоящею утратой которой задумывается тутъ ангелъ, слишкомъ была бы нужна и юношѣ, и зрѣлому мужу,-- нужна именно для того, чтобъ онъ могъ, не колеблясь, пройти свое общественное поприще. Мы не осудимъ уже теперь и того безумія горя {Тамъ же, стр. 209--210.}, которое съ такою страшною силой сказалось у нашего поэта послѣ тяжкой семейной утраты. Не каждый ли изъ насъ бываетъ способенъ повторить вслѣдъ за нимъ:
"Когда твой гробъ исчезъ, забросанный землею,
Увы! мой все еще насмѣшливо сѣлдъ --
И озирался я, покинутый тобою,
Душа души моей, и смутно сознавалъ,
Какъ не легко въ моемъ громадно-пышномъ гробѣ.
И порывался я очнуться, встрепенуться,
Подняться,-- вѣчную мою гробницу изломать --
Какъ саванъ, сбросить это небо,
На солнце наступить и звѣзды разметать,--
И ринуться по этому кладбищу,
Покрытому обломками свѣтилъ,
Туда, гдѣ ты, гдѣ нѣтъ воспоминаній,
Прикованныхъ къ ничтожеству могилъ".
Конечно, иному изъ насъ представится тутъ не семейная, а иного рода утрата,-- утрата всего того, во что вѣрилось, что нами чаялось, что испытало у насъ на глазахъ окончательное крушеніе, такъ что въ самомъ дѣлѣ какимъ-то огромнымъ гробомъ представляется намъ этотъ міръ съ его веселымъ, точно будто дразнящимъ насъ, солнцемъ,-- міръ, въ которомъ мы будто живемъ, на самомъ же дѣлѣ медленно, заживо умираемъ.
Мы, пожалуй, только снисходительно выслушаемъ наивную жалобу той дѣвушки въ извѣстномъ стихотвореніи Полонскаго {Тамъ же, стр. 49--60.}, которая употребляетъ всѣ усилія, чтобъ обратить на себя вниманіе живущаго у нихъ въ домѣ студента, и которой приходится, опустивъ руки, сказать:
"Но что ни дѣлаю, ничто не помогаетъ!
Попрежнему онъ холоденъ и тихъ,
Попрежнему сидитъ я книги все читаетъ,
Какъ будто хуже я его несносныхъ книгъ".
Насъ невольно, однако же, привлекаетъ этотъ неподатливый оврагъ юноши, всецѣло погруженнаго въ званіе для будущаго живаго труда. Въ этомъ дѣвственномъ образѣ какъ бы намѣченъ уже Алеша, котораго вывелъ Полонскій въ своей большой поэмѣ: Мими {Полное собраніе сочиненій, т. III.},-- этотъ, съумѣвшій отстоять свою независимость, молодой человѣкъ, о твердую волю котораго сокрушился и идеальный соблазнъ красоты, и практическій соблазнъ комфорта и про котораго нашъ поэтъ въ заключеніе говоритъ:
"Судя по блѣдности, по выраженью глазъ
И по его ланитамъ впалымъ,
Онъ много бѣдствовалъ и голодалъ не разъ.
Ожесточился, но... остался честнымъ малымъ.
Порой у насъ такихъ ребятъ
И понимать-то не хотятъ".
Да, хочетъ этихъ сказать поэтъ, частенько у насъ не хотятъ понять, что въ этихъ-то неподатливыхъ ни на какіе соблазны,-- въ тонъ числѣ и на соблазнъ выслуги, милостей,-- выносливыхъ людяхъ и заключается соль земли, хотя бы и страстно кипѣли въ нихъ силы, отведенныя всѣ въ одну сторону -- на общественное служеніе; не хотятъ понять, что надо только предоставить широкій законный исходъ этихъ кипучихъ силахъ, и онѣ-то и примкнутъ къ самымъ твердыхъ, самымъ надежныхъ устояхъ родной земли.
Съ перваго взгляда, пожалуй, только какою-то поэтическою игрушкой представляется у Полонскаго поэма Куклы {Полное собраніе сочиненій, т. II.}, но въ затаенномъ ея символизмѣ несомнѣнно заключается и извѣстный общественный смыслъ. Приглядитесь хорошенько къ этимъ кукламъ, и вы невольно признаете въ нихъ людей, только низведшихъ себя до куколъ. Вспомнимъ обращеніе къ одной изъ нихъ олицетворенной въ поэмѣ "Нужды":
"Познакомься со мной, и тебя я
Натолкну на ученье, умѣнье,
На заботу, работу, на прибыль,
И спасетъ васъ обѣихъ терпѣнье --
Понемногу изъ куклы, въ которой
Нѣтъ ни сердца, ни смысла, тебя я
Превращу въ золотую бабенку,
И счастлива ты будешь, родная...
Чай, слыхала? Нужда всѣхъ научитъ
Калачи ѣсть, не корку сухую,--
Калачи!!! Я -- Нужда, и любого
Человѣка одѣну, обую"...
"Ты -- Нужда!-- отмахнувшись руками,
Гнѣвно пискнула кукла:-- о Боже!
Ты -- Нужда! Мнѣ, какъ нищей, нуждаться!
Да на что-жь это будетъ похоже?
Мнѣ, съ моимъ деликатнымъ сложеньемъ,
Съ воспитаньемъ моимъ, и съ такою
Красотой... Жить безъ всякой прислуги,
Да на рынокъ ходить... Богъ съ тобою!"
Поэтъ, конечно, нѣсколько прикрашиваетъ тутъ нужду, утверждая, будто она постоянно учитъ человѣка только уху-разуху. Часто, конечно, она учитъ и многому иному, низводя человѣка до томительныхъ, до душевно-тяжелыхъ профессій. Но поэтъ съумѣлъ, съ убійственною наглядностью, указать намъ и на это,-- напримѣръ, въ своей Натурщицѣ {Полное собраніе сочиненій, т. I, стр. 180 и 187.}. Напрасно старается она у него утѣшительно вразумить себя, кто она, вѣдь, не какая-нибудь соблазнительница со своею "Богомъ данною красотой-наготою". Вырывается же у нея вслѣдъ затѣмъ:
"Мнѣ не стыдно, не обидно;
Только такъ -- порой завидно,
Для чего я не манкенъ!
Твой манкенъ не проситъ хлѣба,
Не боится кары неба,
Не клянетъ своей судьбы;
Онъ не зналъ обидъ напрасныхъ,
Соблазнителей безстрастныхъ,
Сокрушительной борьбы.
Дни, года пройдутъ, быть можетъ,
Нагота ноя поможетъ
И тебѣ карманъ набить.
Я же, снова голодая,
Можетъ быть, приду, больная,
Подъ окно твое просить".
То же живое участіе ко всякой рабочей долѣ заставило Полонскаго очутиться на крыльяхъ воображенія и на Каланчѣ, чтобы подслушать душою, что ощущаетъ, а, вмѣстѣ съ тѣмъ, и что человѣчески чувствуетъ взгроможденный на нее пожарный, занимающій на такой высотѣ одно изъ самыхъ низменныхъ, а потому и наименѣе вознаграждаемыхъ мѣстъ {Тамъ же, стр. 471 и слѣд.}. Но и въ находящемся въ иномъ совсѣмъ положенія Больномъ писателѣ Полонскій выставляетъ намъ, при надорванныхъ болѣзнью силахъ, того же рабочаго, напрасно остерегающагося, какъ бы этотъ, его такъ увлекающій, умственный трудъ не обратился, наконецъ, въ то же ремесло, только что не дающее умереть съ голоду. Напрасно такъ чутко слѣдитъ онъ за политическими событіями въ Европѣ,-- ему некогда хорошенько надъ ними задуматься, некогда дать своимъ мыслямъ устояться, созрѣть и окрѣпнуть,-- онъ, вѣдь, на самомъ дѣлѣ давно уже литературный поденщикъ, къ которому постоянно протягивается рука жены за деньгами на расходъ да на то лѣкарство, которымъ онъ еле-еле еще поддерживаетъ свои силы {Полное собраніе сочиненій, т. II.}.
Даже и въ Кузнечикѣ-Музыкантѣ {Тамъ же.}, этой, казалось бы, только граціозной поэтической шуткѣ, Полонскій выставляетъ передъ нами честнаго труженика артиста, не находящаго отзыва въ легковѣсной феѣ-бабочкѣ, плѣненной такимъ важнымъ маэстро, какъ соловей, въ свою очередь, относящійся къ ней свысока и доводящій ее до ранней смерти. Поэма отзывается, въ цѣломъ, духомъ того народнаго животнаго эпоса, въ которомъ въ лицѣ животныхъ, въ сущности, выступаютъ передъ нами тѣ же люди. Вспомнимъ, наконецъ, и такую подробность этой поэмы, какъ находящееся въ началѣ 5-й пѣсни поэтическое обращеніе кузнечика къ родной, умѣющей отзываться на всякую тяжелую долю, музѣ:
"Плачь, родная муза! Затяни ты пѣсню:
Не о томъ, какъ "ходитъ молодецъ на Прѣсню",
Не о томъ, какъ "пряха пряла, не лѣнилась",
Не о томъ, какъ "Волга матушка катилась",--
Спой намъ пѣсню такъ, чтобъ туча разразилась
Надъ широкой нивой, чтобъ дождемъ шумящимъ
Пробѣжала сила по листамъ дрожащимъ,
Чтобъ червей, враждебныхъ зелени и лѣту
Ненавистныхъ, падкихъ въ завязи и цвѣту,
Смыло, разнесло бы по крутымъ оврагамъ!
Туча дождевая, будь ты нашимъ благомъ!
Поднимая вѣтеръ, оборви ты сѣти
Паука съ крестами, что гордится въ свѣтѣ
Тѣмъ, что изсушалъ онъ множество народу,
Изъ души сердца высосавъ свободу!
"Кузнечикъ-музыкантъ", такимъ образомъ, оказывается и поэтомъ, даже поэтомъ, не чуждымъ своего рода "гражданскихъ мотивовъ". Если же видѣть живую человѣческую душу, какъ и слѣдуетъ видѣть ее, не только въ животныхъ, понимаемыхъ поэтически, но и въ поэтически понимаемомъ Нагорномъ ключѣ и Утесѣ, то и такъ озаглавленныя, замѣчательныя но силѣ выраженія, стихотворенія Полонскаго окажутся не пшенными общественнаго смысла. Говоритъ же у нашего поэта нагорный ключъ:
*) Полное собраніе сочиненій, т. I, стр. 316--318.
Такое же душевное участіе возбуждаетъ невольно и утесъ, отшатнувшійся отъ родимыхъ горъ и далеко ушедшій въ чужое бурное море.
"... Пришлецъ недужный,
Онъ молчитъ,-- уже съ разбитой
Грудью, всѣмъ вѣтрамъ открытой,
Посреди чужихъ -- ненужный,
Посреди своихъ -- забытый!"
Мы невольно прислушиваемся къ лепету той волны, которая ластится къ одинокому пришельцу:
"О утесъ! герой мой милый!
Надышись моею силой,
Позабудь свои проклятья,
Упади въ мои объятья!
Или -- воротись къ великимъ
Тѣмъ горамъ, глухимъ и дикимъ,
Къ тѣмъ, когда-то милымъ братьямъ,
Къ ихъ цѣпямъ и къ ихъ объятьямъ" *).
**) Тамъ же, стр. 318--321.
Свободно отзывчивый, подобно своему учителю Пушкину, на все живое, Полонскій, подобно ему, любовно относится и къ скудной русской природѣ, порою смѣняя ея незатѣйливыя картины величавыми картинами природы Кавказа, и въ обыкновеннымъ явленіямъ русскаго быта, порою переходя отъ нихъ къ чертамъ быта нашихъ восточныхъ инородцевъ, и къ выдающимся личностямъ нашего литературнаго пантеона, а подчасъ, наконецъ, и къ чарующимъ образамъ русской народной поэзіи. Однажды онъ даже придалъ своей музѣ причудливыя очертанія сказочной, замкнувшейся въ своемъ теремѣ Царь-дѣвицы, еще съ ребяческихъ лѣтъ ставшей для него предметомъ чуднаго бреда, а затѣмъ, наконецъ, какъ-то выглянувшей къ нему изъ окна и прижегшей ему ко лбу горячую печать своего поцѣлуя {Тамъ же, стр. 401 и 402.}. А, вѣдь, посредницей между нею и поэтомъ вовсе не служила, повидимому, няня Полонскаго, обрисовавшаго намъ ее далеко не такъ, какъ когда-то Пушкинъ свою милую Арину Родіоновну. Старая няня выставлена Полонскимъ безъ малѣйшаго, можно сказать, ореола, съ полнѣйшимъ жизненнымъ реализмомъ, не скрывающимъ всякихъ изъяновъ той отжившей уже среды, которая когда-то ее породила.
"Ты дѣвчонкой крѣпостной
По дорогѣ столбовой
Къ намъ съ обозомъ дотащилася;
Долго плавала, дичилася,
Не причесанная, не отесанная..."
Вотъ какимъ образомъ обращается къ ней поэтъ, касаясь затѣмъ, уже пряно съ ироніей, и педагогическихъ ея изъянцевъ:
"Славной няней ты была:
Скоро въ роль свою вошла;
Теребила меня за воротъ,
Да гулять водила за городъ,
Съ горокъ скатывалась,
Въ рожь запрятывалась...
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
И, побитая не разъ,
Ты любила, разсердясь,
Потихоньку мнѣ отплачивать:
Меня больно поколачивать;
Я не жаловался,
Отбояривался".
Поэтъ не скрываетъ отъ насъ и того, кто она невольно посвящала его съ отроческихъ лѣтъ въ свои извѣстнаго рода шашни, сама же и каясь мальчику въ такихъ потайныхъ грѣхахъ. И все же его воспоминанія о ней сохраняютъ въ себѣ оттѣнокъ теплаго снисходительнаго состраданія, а говоря намъ о томъ, какъ онъ, послѣ тридцатилѣтней разлуки, снова увидался съ нею, уже старухою, онъ прямо даетъ намъ почувствовать, что тутъ-то, наконецъ, она въ самомъ дѣлѣ подѣйствовала на него воспитательно,-- тѣми присущими ей духовными устоями народной жизни, отъ которыхъ онъ отшатнулся, подобно намъ всѣмъ, не замѣнивъ ихъ ничѣмъ инымъ, хотя сколько-нибудь устойчивымъ. Не даромъ же поэтъ говоритъ своей старой нянѣ:
"И напомнила Христа
Ты страдальцу безъ креста,
Гражданину, сыну времени,
Посреди роднаго племени
Прозябающему,
Изнывающему..." *)
*) Тамъ же, стр. 331--334.
Не заглядывая въ отдаленную глубь русскаго историческаго прошлаго, Полонскій раза два заглянулъ въ бытописанія нашихъ соплеменниковъ, какъ южныхъ, такъ и западныхъ. Покойный И. С. Тургеневъ, какъ мы сами слышали, относилъ прямо къ лучшимъ стихотвореніямъ Полонскаго его Симеона, царя Болгарскаго. Стихотвореніе это, дѣйствительно, отличается сжатою силой выраженія и глубокимъ пониманіемъ смысла югославянской исторіи -- со стороны отношеній ея къ тому заживо разлагавшемуся въ теченіе цѣлыхъ вѣковъ византійскому трупу, оживить котораго не смогло и само христіанство, со времени провозглашенія его государственною религіей лишившееся своей настоящей зиждительной силы. Никто иной, какъ грекъ, т.-е. грекъ-монахъ, очевидно, отчаявшійся, подобно всѣмъ вообще византійскимъ аскетамъ, въ возможное" дѣятельной борьбы съ византійскою скверной, а потому и ударившійся, подобно имъ всѣмъ, въ аскетизмъ, останавливая коня, на которомъ возвращается царь Симеонъ послѣ своего свиданія съ императоромъ, пророчески укоряетъ болгарскаго царя въ томъ, что онъ далъ себя обойти, склонившись на льстивыя греческія рѣчи и удержавшись отъ нанесенія послѣдняго, рѣшительнаго удара Византіи.
Не менѣе удачно выбранъ и выполненъ нашимъ поэтомъ и сюжетъ изъ польской исторіи. Мы разумѣемъ его небольшую поэму: Казиміръ Великій. Этотъ "хлопскій король", какъ его называли,-- самое, можетъ быть, симпатичное лицо между всѣми польскими королями, вмѣстѣ же съ тѣмъ и самый добрый примѣръ для всѣхъ вообще представителей власти въ славянскомъ -- и вообще-то, можно сказать, по преимуществу "поискомъ", т.-е. крестьянскомъ мірѣ. Казиміръ зазываетъ въ себѣ на пиръ народнаго пѣвца; по пѣвецъ поетъ ему только объ его походахъ, да величаетъ его ненаглядную, по своей красотѣ, королеву. Не того совсѣмъ нужно народолюбивому королю,-- ему нужно узнать отъ пѣвца народнаго всю правду о народной долѣ. И вотъ пѣвецъ рѣшается затянуть передъ королемъ такую именно пѣсню:
"Ой вы, хлопы, ой вы, божьи люди!
Но враги трубятъ въ побѣдный рогъ,
По пустыхъ полямъ шагаетъ голодъ
И, кого ни встрѣтитъ, валитъ съ ногъ,
Продаетъ за пудъ муки корову;
Продаетъ послѣдняго конька.
Ой, не плачь, родная, но ребенкѣ!
Грудь твоя давно безъ молока.
Ой, не плачь ты, хлопецъ, о дѣвчинѣ!
По веснѣ, авось, помрешь и ты...
Ужъ ростутъ,-- должно быть къ урожаю,--
На кладбищѣ новые кресты*"
Казиміръ дождался того, къ чему онъ давно стремился, и слѣдитъ за тѣмъ, что происходитъ вокругъ него.