П. Н. Милюков: "русский европеец". Публицистика 20--30-х гг. XX в.
М.: Российская политическая энциклопедия (РОССПЭН), 2012. -- (Люди России).
АПОЛОГИЯ МЮНХЕНА
Книга сэра Невиля Гендерсона вышла по-английски под заголовком "Failure of a mission": "Провал миссии". А выбранное им motto к книге дает очень удачное объяснение провала: "Я тружусь для мира, но когда я им говорю об этом, они готовятся к бою". Это и полагается для британца -- цитата из 120-го псалма. Признаюсь, мне при чтении этой книги постоянно приходила в голову другая цитата -- из Эзопа: In cornu tauri parva sedebat musca {Муха на рогах быка рассуждает: "Мы пахали" (лат.).}. Бык прет напролом -- вперед к своей цели. А неотвязчивая муха жужжит ему идиллию о мире всего мира. Упрямое животное всячески пробует отогнать ее и притворяется, что не слышит. Но "миссия" исполняется добросовестно -- до самого провала.
Это, впрочем, не только строгое исполнение долга. Это плод искреннего убеждения, что внутренняя правота преодолеет все препятствия и победит все кажущиеся недоразумения. Гендерсон начинает книгу заявлением, что он ехал на свой пост посла в Берлин "с твердым убеждением, что мир Европы зависит от осуществления соглашения между Англией и Германией". Мир зависел совсем от другого, но Гендерсон остался верен старой теории, что препятствует миру стремление Франции к гегемонии. Его другая идея была -- "представить германскую позицию как можно объективнее" и признать то, что в ней было защитимого. Это было ему тем легче, что он сам был противником версальских решений (36, 98, 137, 179) и упрекал англичан, что они не ценят германского "социального опыта". И наконец, он считал необходимым "сблизиться с вождями "наци", и, по возможности, приобрести их доверие и даже симпатию" (17). Гендерсон был несколько прикосновенен к германской культуре -- и мог говорить с вождями по-немецки.
С Гитлером сблизиться, однако, ему не удалось. Гендерсон неоднократно признается, что он, собственно, не знает Гитлера. Сношения ограничивались обменом банальных фраз при встречах; а если приходилось добиваться официальной аудиенции, то Гитлер терпеливо выслушивал поручения из Лондона, "не обращая внимания на то, что я ему говорил, и, вероятно, обдумывая, что он мне скажет" (43) {Ссылки на страницы даны по французскому изданию "Deux ans avec Hitler" -- заглавие рекламное.}. "Меня как-то спросил знакомый немец, как мне удается вставить слово в те длинные монологи, которыми фюрер отвечал на короткие сообщения британского посла. Обыкновенно эти монологи намеренно выдерживались в раздражительном тоне". Гендерсон заключил отсюда, что ему как-то всегда приходилось встречаться с Гитлером в минуты его гневных настроений (119-121-127). Зато он вознаградил себя дружескими отношениями с Герингом: этот, по крайней мере, всегда был готов выслушать его внимательно, хотя "никогда мне не удалось переменить его мнения" (стр. 243).
Притом Геринг ссылался на то, что, в конце концов, дело решает сам Гитлер и что он, Геринг, все равно пойдет туда, куда ему прикажут (301). Наконец, Гендерсона отделял от Гитлера Риббентроп -- "злой гений", которому место в "Дантовском аду". Приходилось обращаться к чиновникам министерства, как Вейцзагер. В одну из решительных минут Гендерсон нарочно приехал в Байрейт на трилогию Вагнера, со специальной целью добиться свидания с Гитлером. Но фюрер и тут его избегал,-- и встреча ограничилась банальными фразами (257-258).
Такова обстановка, в которой Гендерсон осужден был постоянно опаздывать с личными впечатлениями и судить о Гитлере по совершившимся фактам, причем он упорно не хотел верить в его действительные намерения и продолжал "надеяться, вопреки надежде". Эта настойчивость в заблуждении, вопреки настойчивым же заявлениям о собственной дальновидности и предусмотрительности, производит поистине странное впечатление. Там, где уже нельзя отрицать фактов, Гендерсон начинает искать смягчающие обстоятельства и постоянно впадает в противоречия между своим "оптимизмом" перед готовящимися совершиться событиями и своеобразным "фатализмом греческой драмы", когда "худшее" совершилось. Он "верит", что Нейрат случайно отказался от уже налаженного визита в Лондон: это -- "фатальность, которая упорно разрушала все наши усилия открыть доступ к англо-немецким переговорам". И тут же следует признание: "только позднее я понял заранее обдуманный характер этой коварной судьбы". Это не мешает Гендерсону прийти в восторг от ослепительных манифестаций Нюрнбергского съезда партии {Нюрнбергский съезд национал-социалистической партии проходил в 1935 г. На нем были приняты т.н. Нюрнбергские расовые законы ("Закон о гражданстве Рейха" и "Закон об охране германской крови и германской чести").}, и он уже "надеется, что нацизм вступит в более мирную фазу" (70, 77). Гитлер был "более сердечен", и даже Геббельс -- "любезен", хотя тогда же Нейрат ему откровенно ответил о целях Германии: "Австрия -- первая и последняя; Судеты могли бы кончиться компромиссом, если бы чехи отошли от советской орбиты". И Геринг признал, что аншлюс уже "неизбежен". "Несмотря на все",-- заявляет Гендерсон, процитировав Раушнинга,-- "в эпоху, о которой идет речь, еще было возможно надеяться" (80-82). Правда, в своем годичном отчете за 1937-й год Гендерсон перечислил спешные вооружения Германии и цитировал объяснение Геринга, что "к войне готовят не только армию, но и весь германский народ". Он даже прибавляет к этому: "...кажется удивительным, как тогда могла сохраняться малейшая доза оптимизма". Но тут же опять прибавляет: "...все же было возможным верить, что Гитлер действует в силу принципа: если хочешь мира, готовь войну" (107). Наступает, наконец, момент захвата Австрии. Гендерсон до сих пор не верит, как не верил и тогда (1936), что захват, в той форме и в тот момент, когда он совершился, был в точности заранее обдуман. И он перечисляет три "ошибки" Шушнига, которые ускорили трагедию (125-128). "Как поступит Англия?". Собственно, Гендерсон уже ответил ("в скобках") на этот вопрос еще тогда, когда Германия была "не готова" и когда Гитлер "поступил против мнения своего главного штаба и против ближайших советников", захватив Рейнскую область. "Это, вероятно, был последний случай",-- замечает он,-- "когда Великобритания и Франция могли бы сказать диктатору "нет", не будучи вынуждены подкрепить свой отказ войной" (41). В случае с Австрией, Англия, "как и предвидел Гитлер, ограничилась словесным протестом". Гендерсон прибавляет: "Гитлера еще нельзя было осуждать окончательно. Германия стала слишком сильна, чтобы убеждаться пустыми словами, и это только подтверждало мнение людей, подобных Риббентропу, что Англия примирится с чем угодно, только бы не воевать". И сам Гендерсон категорически заявляет: "Правительство е.в. не было в состоянии приступить к действиям, чтобы спасти Австрию", тем более что общественное мнение Англии не хотело бороться против "самоопределения": "Австрия была германской".
История с Чехословакией оказалась гораздо сложнее, и Гендерсон подробно описывает все перипетии переговоров, имеющих целью предупредить вооруженный разгром, затеянный Гитлером. На этот раз он, наконец, яснее понял личные мотивы Гитлера: раздражение и жажда мести, а затем уже -- желание испробовать свою армию в локализованной войне. Гитлер, прежде всего, был раздражен стойкостью Бенеша, как он был раздражен поведением Шушнига, а потом -- отказами Бека. Он хотел дать всем по очереди личный урок. Но, по существу, Гендерсон опять был на стороне Гитлера, что касается Судетов и принципа самоопределения народностей. Он находил позицию Чехии, хотя она и была краеугольным камнем всей демократической политики, заранее проигранной по вине Версаля. Это было "искусственное построение", страдавшее "роковым пороком политической географии: польские и венгерские меньшинства находились, как и немецкие, на окраинах, в соприкосновении с государствами, которые требовали их возвращения". То же самое он потом должен был признать относительно Польши. С этой точки зрения, он считал, что "единственный шанс успеха был -- превратить национальное государство Чехословакия в многонациональное". Но тут же он признает, что "Бенеш, конечно, не считал такую систему жизнеспособной". И Гендерсон как бы обвиняет Бенеша, что "тот предпочитал укрыться за оптимистической уверенностью, что в последнем счете Франция, Англия и Россия избавят его от необходимости делать уступки германскому меньшинству, которые он считал чрезмерными и опасными" (стр. 137-139). Это рассуждение необыкновенно характерно для Гендерсона. Разумеется, Бенеш понимал, что существование Чехословакии тесно связано со всей системой международной политики, которая имела целью предупредить германскую экспансию на юг,-- и он отлично видел, что эта система пришла в состояние неустойчивости. Но ведь на этот раз положение было гарантированно, хотя Англия и связала свое поведение с поведением Франции. И попытки Гитлера уже натолкнулись на прямые угрозы войны. Наступление Гитлера было на этот раз остановлено, как признает Гендерсон, в последнюю минуту исключительно вмешательством Муссолини. Но эта остановка была связана также с настойчивыми настояниями держав перед чехословацким правительством -- идти на уступки. Решимость избегнуть войны во что бы то ни стало выразилась тогда в повторных поездках Чемберлена на свидание с Гитлером -- и в устройстве международного совещания "четырех", которое окончательно пожертвовало Чехословакией для сохранения мира. Все эти унизительные переговоры привели Гендерсона, как и первого министра, к выводу, что мир все равно сохранен быть не может, и что Мюнхен явился лишь предисловием к Польше. Гендерсон находит целый ряд параллелей,-- даже в подробностях,-- между тем и другим захватом. Тем не менее он, в сущности, снова становится на германскую позицию, принятую Мюнхеном. Помимо ответственности Версаля и "географии", он обвиняет Бенеша (как прежде Шушнига) в ряде "ошибок", которые облегчили Гитлеру его задачу. Басня о "волке и ягненке", которую он сам приводит, нисколько его не убеждает. Бенеш виноват... в своей самоуверенности, в торжестве по поводу майской отсрочки нападения, вообще -- в нежелании уступить и т.д. А Гитлер -- прав, потому что, помимо "самоопределения" Судетов, он должен был искать "стратегических границ". И Гендерсон заключает: "Придет, быть может, день, когда нам снова придется воевать с Германией, но я хочу верить, что причиной, по которой мы будем принуждены биться, будет бесспорное право, и что честь и жизненный интерес Великобритании будут столь очевидны, что мы получим безоговорочную поддержку всего британского народа, империи и мирового общественного мнения. В сентябре 1938 года это было бы иначе". И тут же Гендерсон не может от себя скрыть, что воздержание от войны в сентябре 1938 года оказалось поощрением к войне в сентябре 1939-го.
И все-таки, вплоть до 15 марта 1939 года, до аннексии Чехословакии, Гендерсон продолжал выполнять свою миссию, "веря" и "надеясь". Его надежды теперь основывались на том, что Бенеш "смягчил" положение своим отъездом, а Гака и Хвалковский "искренне желали сотрудничать с Германией" (185-197). И Гендерсон так же искренне считал их "настоящим чешским правительством". Но... Гитлер "ни от чего не отказался" (192). Он был после Мюнхена раздражен на тех, кто помешал ему "раздавить" чехов, как потом "раздавить" поляков. Так как Англия начала вооружаться, Гитлер объявил ее и Францию "подготовителями войны". Отсюда пошла теория смены "агрессоров": Гитлер был убежден, что Англия готовит "превентивную войну" (227-242). Но Гендерсон продолжал "и на этот раз питать некоторую надежду" (198). Он все еще верил в "оппортунизм" Гитлера. "Даже и теперь мне трудно допустить, что Гитлер действительно имел в виду приступить к действию в марте". И Гендерсон снова принимается вычислять чешские "ошибки", как он будет потом вычислять польские, давшие Гитлеру благоприятный случай для нападения. Опять он будет советовать им -- уступить. По его мнению, перед Гитлером все еще оставался выбор между "авантюрой и нормальностью" (208). "Я должен признаться, что до последней минуты отказывался верить, что Гитлер дойдет до крайности" (217). Гитлер дошел до крайности,-- и Гендерсон объясняет, почему инкорпорация Чехословакии была "необходима, чтобы быть готовым ко всяким возможностям" (228).
Относительно Польши Гендерсон должен был усвоить [...] своего правительства. Но для него было "совершенно очевидно, что ни Великобритания, ни Франция не были в состоянии оказать действительную помощь Польше". Он возложил свои надежды на... Россию (234). В ожидании развязки переговоров, Гендерсон продолжал считать, что "инициатива принадлежит нам" (247),-- и всячески убеждал поляков возобновить переговоры с Германией. В июне 1939 года он еще сохранял "известное спокойствие духа" (249). Но в июле он "потерял к московским переговорам всякий интерес", и "еще и теперь убежден, что Москва никогда не думала серьезно прийти к соглашению с нами" (265). Известна последняя попытка Гитлера оттянуть Англию от союза с Францией, полет Гендерсона в Лондон и обратно, его последние усилия оттянуть хоть на неделю нападение на Польшу и убедить поляков пойти на "небезосновательные" требования Данцига и коридора (291). Все это заранее было обречено на неудачу. Вторжение и разгром произошли.
Гендерсон покинул Германию после объявления войны, 3 сентября 1939 года. Он увез с собой свое основное убеждение, что "если бы Гитлер остановился после Мюнхена, было бы еще возможно сотрудничать с ним, и быть может мир признал бы его гением и простил бы ему некоторые приемы, которые он пустил в ход, чтобы достигнуть своих целей". Мало того, Гендерсон настойчиво рекомендует в конце войны забыть чувство взаимной ненависти, чтобы "единственное недовольство Германии было направлено против системы ее вождей", тогда нужно будет спросить, "готова ли Германия принять правила цивилизации, за которые мы боремся. Германия может оказаться неисправимой: но, наверное, станет такой, если, по окончании войны, мы забудем наши правила". Это приблизительно та позиция, которой держались представители Англии в Версале. Мюнхен, очевидно, еще не умер.