Lib.ru/Классика: Милюков Павел Николаевич. Правая и левая рука СССР

П. Н. Милюков: "русский европеец". Публицистика 20--30-х гг. XX в.

М.: Российская политическая энциклопедия (РОССПЭН), 2012. -- (Люди России).

ПРАВАЯ И ЛЕВАЯ РУКА СССР*

* VI часть статьи отсутствует в доступных фондах библиотек и архивов Российской Федерации.

I. Объединение восточного славянства

Не без колебания перехожу к тому, что я назвал отрицательной стороной советской политики. Дело тут не в том, что сведения наши об этой стороне пока еще очень скудны, и даже не в том, что картина процесса быстро меняется, повторяя в несколько дней -- первые месяцы и годы советского захвата России. Дело в том непримиренном -- и непримиримом -- противоречии, которое лежит в основе советской политики: противоречии между ее интернационализмом и национализмом. От утопической "мировой революции" Ленина Сталин благополучно перебрался к лживой и лицемерной, но все же более реальной формуле "социализма в одной стране". Это дало ему возможность связать отдаленное прошлое с посулами отдаленного будущего: грядущий "коммунизм" с "христианством" Владимира Святого и "патриотизмом" Александра Невского. Теперь заполняется и пустая середка этой схемы. Петр Великий, Екатерина Вторая, Суворов, Кутузов... Тут, как говорится, "все есть, коль нет обмана". А обман налицо: надо все-таки куда-то всунуть и "мировую революцию". Получается такая амальгама, в которой нелегко разобраться постороннему наблюдателю,-- особенно если он не совсем все-таки посторонний, и если самая операция сращения далеко еще не закончена и больной кричит всеми голосами.

Противоречие особенно чувствуется в той области, на которой теперь остановлюсь -- и где оператор чувствует себя дома: на процессе оккупации, по Петру и Екатерине, и на быстрой инкорпорации, по принципу распространения "социалистического отечества", Западной Белоруссии и Украины. Для большей наглядности этого превращения остановлюсь на маленькой иллюстрации, которую советский официоз, "Известия" {"Известия" -- общественно-политическая газета, учрежденная в марте 1917 г. В советское время -- официальный орган советского правительства.}, на свою голову поместил 14 октября. Сфотографирован митинг в белорусской деревне Ворняны. Предательское дело -- фотография; из нее ничего не выкинешь. Вот с левого края стоит пропагандист и что-то вычитывает по бумажке крестьянской толпе, которая больше глазеет, чем слушает. В задних рядах этой многолюдной толпы ребят, баб и взрослых мужиков все ничего не слышно. Кто поближе, тщетно прикладывает руки к ушам, силясь понять читаемое на "родном языке". Впереди сгрудились мальчишки и девчонки, поглощенные спектаклем и работой фотографа. Но всех объединяет одна черта: у всех озабоченные, встревоженные лица. "Что-то будет, что-то будет?".

Это -- подготовка к народному "плебисциту". Плебисцит начинается с подготовки к выборам в "народное собрание", а народное собрание предрешает вотум Верховного совета СССР -- этого инструмента, за которым разыгрываются песни без слов и музыка без текста. Сделано в два счета. Гладко ли, не знаем. Из Львова уже идут сведения, что там "голосовало всего от 25 до 50 проц. и недовольные были устранены". Но дело сделано, постановления вынесены: тут и инкорпорация, и конфискация земель, банков, "крупных" предприятий,-- все, что на первый раз требуется для приобщения к сталинскому "социализму". Как видим, создан акт величайшей важности: исторический акт воссоединения двух отраслей восточного славянства внутри себя и с третьей -- отраслью, "первой между равными", по советской терминологии. На этот раз правы советские одописцы: такого в истории еще не бывало. Но прочно ли? Ведь так и Гитлер присоединяет "мирно" покоренные области. И имеется уже протест законной Польши, которая ведь не вовсе исчезла с географической карты. Вопрос придется, вероятно, решать в международном порядке. Мы видели: решение, кажется, складывается благоприятно. По существу, дело, очевидно, выигрышное. Но зачем же было обставлять его такими дешевыми, наспех намалеванными декорациями?

Ответ международному трибуналу можно, конечно, изготовить исподволь. Но что ответят,-- или уже ответили -- на молчаливый вопрос вот этой встревоженной толпы новых сограждан "социалистического отчества"? Поняла ли она, за что голосует? Узнает ли она свою волю, когда прочтет бумажку, где навязаны ей ее собственные желания, требования, постановления? Ведь инкорпорированный и "единогласно" обеспеченный край имел же свой собственный облик, сложившийся исторически. Даже и эта отсталая среда, с ее совсем недавней культурой, успела самоопределиться, выделить собственную интеллигенцию, создать собственный литературный язык. Восточная Галиция привыкла считать себя "украинским" Пьемонтом: не с Днепра сюда, а отсюда на Днепр должно было прийти украинское объединение. И даже "тутейшие" белорусы имеют не только свой национальный облик, но и свою литературу, на языке, не совсем сходном с искусственно-построенной рядом советской "республикой", к которой присоединены. И вдруг все, как "корова языком слизнула". Проснувшись среди нового социального строя и новых порядков тоталитарного государства, что все эти люди почувствуют?

Им, конечно, ответят: вы же сами решили! Но кто эти "вы"? Эта бессловесная, недоумевающая толпа? Ответ уже дан: нет, вами же выбранные местные органы: городские управления и крестьянские комитеты. "Красная Звезда" {"Красная звезда" -- военная и общеполитическая газета, орган Министерства обороны СССР.} уверяет (14 октября), что требования шли от "временных городских управлений" Белостока и Львова. Но та же советская печать ("Комсомольская Правда" {"Комсомольская правда" -- общеполитическая газета, выходит с 1925 г.}, 28 сентября) рассказывает, как подбирался большевиками персонал всех этих "временных" органов представительства и власти на месте. Оккупанты обратились в участки польской полиции, и нашли там списки неблагонадежных лиц, в том числе и лиц, "заподозренных в симпатиях к советской державе". Из этих скрытых коммунистов и были подобраны "кадры актива", организовавшего временное управление и составившего "нормальные" наказы. Этот актив в своем усердии, правда, заходил иной раз дальше прямых указаний из московского центра; да в первые дни и недели они едва ли и могли быть даны. "Красная Звезда" (ном. 215) рассказала нам, как советская власть готовилась к конфискации помещичьих земель,-- первый и основной пункт программы "советизации", который должен был расположить к СССР местную крестьянскую массу и создать настроение местного восторга для "мирной" оккупации края. По статистическим справкам было точно вычислено, сколько в какой местности следует экспроприировать: в Белоруссии выходило больше 50 проц. земель "сельскохозяйственного значения", в Западной Украине -- свыше 80 проц. Но на местах "процедура конфискации" была "упрощена". Перед приходом советских войск почти все землевладельцы бежали, и крестьяне распределили между собой их земли, не дожидаясь регламентации свыше. Оккупантам оставалось "охранять" брошенное имущество и вводить экспроприацию в заранее определенные рамки. При этом велено выделить и охранить прежде всего площади, необходимые для винокуренных, свеклосахарных, картофельно-паточных и др. сельскохозяйственных предприятий: очевидно, это будущие "совхозы". Из них только "клочки угодий" разрешалось предоставить "нуждающимся земледельцам". Конечно, тотчас пошли толки, что будут введены и "колхозы". А между тем на тех же митинговых собраниях, которые "единогласно" постановляли аннексии и конфискации, такие требования, как отобрание мелких предприятий, упразднение частной собственности, прекращение частной торговли, "поддержки не находили". Вот был случай протянуть населению, помимо "левой", также и "правую" руку. И действительно, были распространены листки, обвинявшие "контрреволюционеров" в распространении слухов, будто большевики собираются "раскулачить крестьян и согнать их в колхозы". "Не верьте провокаторам",-- возглашали оккупанты. Но чему же верить? Пропагандисты отвечали: мы несем вам... "счастливую жизнь". Ту же, что в совдепии? -- могли бы спросить недоумевающие, если бы вообще могли спрашивать... Так и остается неясным, где тут будет проведена грань между сохранением местных особенностей и полной советизации. Вернее всего, что после уничтожения пограничных столбов с соседними одноплеменными советскими республиками такой грани вообще не будет, а будет то, что на языке немецкого партнера называется Gleichschaltung {Унификация (нем.).}. Как будут на это реагировать новые сограждане,-- и не соблазнят ли они старых сограждан рассказами о прежней "счастливой жизни" и об обилии плодов земных и всяких до оккупации края, мы пока не знаем. Знаем только, что все потребовавшиеся на работу профессионалы волей или неволей вывозятся в СССР. Это называется -- уменьшать "безработицу".

Если по отношению к одноплеменному населению оккупированного края советская власть все-таки сочла нужным соблюсти известные формальности и даже пыталась наложить сурдинку на неумеренное усердие собственных агентов, то по отношению к "социальным" врагам, составлявшим верхний слой населения, этим агентам предоставлено было действовать без всякого стеснения. И здесь мы присутствуем при явлениях, напоминающих первые недели и месяцы большевистского завоевания России. Если с возвращением к России восточнославянского населения западная демократия еще кое-как мирится, то освежать в ее памяти, в самой отвратительной, примитивной форме, ужасы классового террора не значит укреплять доверие к советскому режиму и к "счастливой жизни" его новых обитателей. А между тем этими ужасными картинами была полна международная печать. Такие факты, как расстрелы Радзивиллов, Любецких, Святополка-Мирского с гостями, охота на польских офицеров в Беловежской Пуще, не забываются. К социальному террору присоединился религиозный: по спискам Ярославского, вождя "безбожников", преследуются католики, и орган Ватикана "Оссерваторе Романо" {"Оссерваторе Романо" ("Римский обозреватель") -- ежедневная официальная газета Ватикана, издается с 1861 г.} тщательно отмечает преступления большевиков. Преследуются и православные священники. Этот список (пока) не так длинен, как зверства в германских концентрационных лагерях, наполнившие "Белую книгу" {В международной правовой практике "Белой книгой" называют собрание документов по какому-либо важному событию или явлению.}. Но ведь германские преступления и вызвали войну -- не только против внешней политики Гитлера, а и против всего тоталитарного режима. Если возвращение потерянных Россией территорий автоматически влечет за собой их "советизацию", то тот же вопрос о "вмешательстве" может возникнуть в международном порядке и относительно советского режима. И никакое "комчванство" и "шапкозакидательство" этому помешать не сможет.

II. Окно в Европу

Мы видели, что с оккупированным краем третьего польского раздела советская власть распорядилась вполне по-хозяйски. Элиминировав несродные им элементы -- путем ли отступления в пределы этнографической границы, или путем классового террора внутри, большевики продиктовали соплеменной народной массе те решения, которые были ей нужны и которые вернулись к СССР под видом воли всего народа. Это был заранее заготовленный мандат на полную "советизацию". Глухие обещания частичных изъятий из нее не имели никакого обязательного характера. Работа была всецело сделана "левой рукой" с маленькими поправками "правой" на "частника" и на национальную словесность (из которой, однако, изъята традиционная ссылка на православие: язык, но не вера).

Совершенно иное положение пришлось занять советской дипломатии, когда она вышла из-за Китайской стены, которою оградил себя своим фиктивным именем СССР, на вольные просторы Европы. Ибо, несмотря на введение местного тоталитарного стиля, это все-таки был уголок Европы -- тот самый, которым двумя веками раньше приобщил Россию к Европе Петр Великий, разбивший для этого московскую Китайскую стену. Из мира фикций -- фикции "социализма", фикции народного представительства, фикции "счастливой жизни" -- СССР переходил тут в мир европейских реальностей. У себя дома он тщательно избегал этого столкновения. Заграничные дипломатические и консульские представительства были обведены в Москве непроходимой чертой; и горе советскому гражданину, который осмеливался войти в сношения с этими европейскими оазисами. И за границей русским дипломатам было строжайше запрещено общаться с окружающим населением, а матросам русских судов разговаривать с пестрой толпой иностранных портов. Изоляция и здесь поддерживалась строго: нарушения карались жестоко, вплоть до расстрела. И вот приходилось поневоле нарушить запрет, возвращаясь на балтийский берег, так еще недавно совсем обрусевший: из "окна в Европу", вновь отворенного, дул свежий ветер; затворить окно было нельзя. Куда же и как спрятаться от чистого воздуха?

Поначалу это казалось легко: стоило только применить те же старые приемы. И мы присутствуем при курьезах первого контакта -- в Эстонии и Латвии. Первые же наблюдения иностранных корреспондентов свидетельствуют о своеобразии этой первой встречи -- с Европой. Вот Жюль Сорвэн наблюдает красноармейцев в Эстонии "издали". Даже "фотографировать их запрещено"! Видно, как эти пришельцы поражены обилием "ширпотреба" в местных магазинах. Нельзя ли купить второй хлеб в булочной? Действительно ли здесь советское разрешение купить сапоги? И откуда все эти богатства? Не из совдепии ли? Вопросы не безопасные. Рассказывает же другой корреспондент -- датской газеты, что за такие же вопросы и покупки красных матросов в магазинах Либавы и Ревеля -- совсем еще недавно -- при возвращении с коронации Георга VI -- капитан вернувшегося в Кронштадт судна был расстрелян, а адмирал Орлов отставлен от должности. Как тут строить на балтийских берегах морские и сухопутные базы и держать войска на постоянных квартирах?

И вот советскую "идеологию" стараются приспособить к европейской действительности. Только "издали" можно наблюдать красноармейцев потому, что "приняты все меры в полной изоляции экспедиционного корпуса от связи с местным населением" (корреспондент "Берлингске Тиденде" {"Берлингске Тиденде" -- датская газета, выходит с 1749 г.}). Ночевать в эстонских домах красноармейцам строго запрещается. Расквартировывают их отдельно, в бараках, наскоро построенных около уступленных баз. "Их абсолютно никто не видит". Совдепия и тут строго отделена от Европы, а Европа от совдепии. При этом достигается двоякая цель. С одной стороны, красноармейцы ограждены от "разлагающего влияния местного населения. С другой стороны, можно сказать, что население гарантировано от советской пропаганды. Ведь "договоры о взаимопомощи" "твердо оговаривают неприкосновенность суверенитета подписавших их государств и принцип невмешательства в дела другого государства". Эти договоры основаны на взаимном уважении государственной, социальной и экономической структуры другой страны. Все это признает и подчеркивает Молотов в своей пресловутой речи и при этом прибавляет: "Болтовня о советизации прибалтийских стран выгодна только нашим общим врагам".

Прекрасно; но уверена ли во всем этом "другая сторона"? Читаем официальные заявления представителей трех балтийских государств. Конечно, они подчеркивают все то, что имеется в договорах и подтверждается Молотовым: невмешательство, суверенитет, сохранение собственной культуры; отвергают они и "вздорные слухи" о предстоящей советизации. Все, как по заказу. Но и "среди нас имеются сомнения",-- признает латвийский министр Мунтерс. И вот как он их опровергает. "Советский Союз не стремится советизировать Латвию, так как в результате этого исчезло бы всякое доверие между обоими государствами и возникли бы осложнения, которые никоим образом не могли бы содействовать укреплению безопасности Советского Союза". Итак, самая необходимость обеспечить государственную оборону заставляет дипломатию СССР облечь оккупацию в европейские формы. От себя уже СССР принимает меры, чтобы европейские формы как-нибудь не влили в себя европейскую сущность...

Очевидно, такое двойственное положение лишено всякой устойчивости. Что-нибудь одно: или то, или другое? И естественно, что "вздорные слухи" множатся и крепнут. Приходится писать новые официальные опровержения. Одно из этих опровержений ("Партийное Строительство" {"Партийное строительство" -- журнал ЦК ВКП(б), выходил в 1929--1946 гг.}, No 19) особенно интересно, так как показывает, что "слухи" распространяются не только вовне, но и внутри СССР, причем приобретают различный оттенок в зависимости от той же альтернативы: или-или. Если внешняя политика СССР преследует исключительно завоевательные цели, тогда это есть участие в "империалистической борьбе за передел мира". И партийная газета рассылает руководящим кадрам партии уверения, что это -- ложь и что политика СССР -- самая мирная. Если "слухи" имеют в виду, как это и произошло в Галиции и Польше, законную с партийной точки зрения советизацию новооккупированных земель,-- тогда надо успокаивать Европу. "Распространителям этих мнений",-- свидетельствует "Партийное Строительство",-- "удалось запугать некоторых из политических деятелей прибалтийских стран всякими небылицами о потере суверенитета в случае, если эти страны будут укреплять и расширять отношения с СССР" {Почти дословно такая фраза имеется в речи Молотова, подтверждающего наличность "благоприятных предпосылок для дальнейшего укрепления политических и всяких других отношений СССР с прибалтийскими соседями".}. Ответ на эту сторону "сомнений" -- более уклончив. Он сводится к доказательству, что от своего "суверенитета" балтийские страны отнюдь не выиграли, а страшно проиграли -- в экономическом отношении, превратившись "вследствие насильственного отрыва от рынков СССР в отсталые сельскохозяйственные страны". Это, конечно, совершенно верно, и доказать это не трудно. Но это не исчерпывает вопроса, и для "слухов" остается достаточно места.

Вынужденная двусмысленность положения СССР в балтийских странах ярко иллюстрируется эпизодом его временного господства в Вильне. Здесь уже не может быть речи о единой задаче приморской обороны. С другой стороны, нет и тесной национальной и социальной связи с прилежащим русским населением, которая предрешает "социализацию". Получается положение промежуточное. И у СССР был, очевидно, момент колебания: какую тактику применить: правую или левую -- европейскую или сталинскую? Аннектировать и ассимилировать -- или отдать в Европу? Ясно было только, что со "всеобщим сочувствием" и с плохо оправданным доверием народных масс, как было в чисто белорусском крае, здесь красных войск не встретят и "народного" мандата на инкорпорацию и советизацию не дадут. И советская власть поступила благоразумно, отойдя, как и в Польше, подальше от "Европы" и поближе к собственному дому. Сомнительный "дар" Вильны был великодушно и благородно уступлен Литве, которая, конечно,-- что бы она о нем ни думала,-- должна была принять его с восторгом, как осуществление живого или мертвого "исторического" идеала. Но, уходя, СССР все-таки оставил осязательные следы начавшейся советизации и хозяйского распоряжения краем. Советизация была круто остановлена. Но из Вильны успели увезти все, что только было можно и нужно. Здесь ведь тоже одно государство фактически "перестало существовать", а другое еще не появилось. Увозили локомотивы, вагоны, машины, типографии, лаборатории, библиотеки. Не забыли и о местных древностях, изъяв из церквей и монастырей наиболее интересные памятники искусства. В этом числе взята была "добром" и высокочтимая населением святыня: икона остробрамской Богоматери. Взятые когда-то польские древности пришлось возвратить. Не знаю, будут ли возвращены и эти "дружественному" государству?..

Итак, вот общий вывод из новых советских приобретений на Западе. Или "советизация", или "европеизация". Среднего не дано. Но это положение a la longue {Давно (фр.).} невозможно. Оно кладет предел не только распространению советского влияния на Запад, но и проникновению европейского влияния на Восток. Реставраторы русского "национализма" и "патриотизма" должны об этом подумать. Владимир Святой и Александр Невский, даже Минин и Пожарский,-- это еще куда ни шло. Но как быть с Петром и Екатериной, не говоря уже о Пушкине, которого чествовали в 1937 году, и Лермонтове, которого чествуют сейчас? Как быть с русской культурой, "первой между равными"? То, что произошло сейчас, при первой встрече с Европой, ведь слишком напоминает Россию конца XVII века. Та же непроходимая черта, тот же строгий запрет выезда к иностранцам, за исключением казенных командировок, тот же строгий надзор за иностранцами в России, запрещение общаться с местным населением, строгий запрет держать у себя и читать хотя бы одну печатную строку не "московской печати". "Идеологическая" ересь того времени преследовалась, как и теперь, ссылкой и казнью. Московское "тоталитарное" государство так же, как теперешнее, отрицало личную свободу и собственность. Земля принадлежала царю, а подданные были его "холопами". Правда, теперешние дипломаты вынуждены носить фраки и цилиндры. Но Чемберлен только недавно отметил их "дурные манеры", напоминающие ту самую grobianita moscovitica, на которую жаловались иностранцы в XV и XVI веках. Не надеть ли им лучше охабни с высоким стоячим воротом и аршинными рукавами, отличавшие тогдашних "знатных орденоносцев"?

По наблюдению умного наблюдателя XVII в. Юрия Крижанича, такое вынужденное затворничество привело к подобострастию русского "чужебесия". Чтобы восстановить чувство русского достоинства, пришлось не только открыть "окно в Европу", а и распахнуть широко настежь ворота. Теперь принуждены бояться даже и форточки. Так продолжаться не может. Историю теперь полюбили в России. Но история имеет свои законы. Пусть берут у нее уроки, но не вырывают из нее целых страниц, без которых нельзя понять, что в мире было -- и что стало.

III. Борьба или сотрудничество?

Прежде чем попала в печать эта очередная статья, совершилось событие, которого самые злейшие враги СССР не хотели предвидеть. Не хотел и я, как видно из моих заявлений в предыдущих статьях. СССР, не объявляя войны, произвел вооруженное нападение на мирную страну по самым точным образцам гитлеровских захватов. Мы не верили в эту возможность, ибо с трудом допускали предположение, что советская власть перейдет добровольно ту роковую границу, за которой меняется смысл всего, что было сделано до сих пор ее "правой рукой" и создает во всем мире то же самое настроение против себя, которое вызвано было против Гитлера зверскими расправами с Австрией, с Чехословакией, с Польшей. Теперь к этим трем именам присоединилось четвертое -- Финляндия. К последствиям этого преступления перед Россией и перед всем цивилизованным миром нам еще придется вернуться. Но на том, как могло произойти это вопиющее проявление крайнего аморализма, политической слепоты и маниакального безумия, надо остановиться теперь же. Мы увидим, что это не только не отвлекает нас от избранной линии суждения, но, напротив, делает эту линию более отчетливой и ясной, прибавляя к ней новый штрих, печальный, но -- увы -- неизбежный.

Я и теперь не говорю: это должно было случиться, и не прибавлю: мы это предвидели. Формула: мы не хотели этого предвидеть -- ближе к истине. При инкорпорации восточной Галиции все-таки были соблюдены известные, хотя и фиктивные формальности добровольного присоединения родственного населения. Да и чересчур далеко от Европы происходило это квазиконституционное действо, чтобы можно было разобраться в подробностях. Балтийским государствам, на глазах у Европы, были даны самые категорические заверения, что им не грозит никакая "советизация", и в их внутренний режим и их независимость СССР, вопреки всяким "вздорным слухам", вовсе не думает вмешиваться. Казалось, тут намечался путь наиболее безопасный для достижения национальных целей. И вдруг именно здесь, при полном европейском освещении, где требовалась наибольшая осторожность, нарушены договоры, растоптаны все требования международного права, отвергнуто законное правительство и признаны люди коминтерна, принесшие прямо из Москвы коммунистическую программу. Красные войска и советские легионы беспощадно разрушают неукрепленные города и убивают без разбора гражданское население. Весь мир проникнут чувством негодования и презрения к чужеродному телу, варварски вторгнувшемуся в жизнь мирного народа, никому никогда не грозившего. Этим невероятным поступком СССР отделил себя резкой чертой от тех, к кому как будто хотел перебросить, на всякий случай, хрупкий мостик, и добровольно заклеймил себя явным сотрудничеством с дважды, трижды опасным партнером, осужденным на верную гибель. И при всем этом грубая, наглая ложь и отвратительное, чересчур прозрачное лицемерие. Этого ли впечатления хотели добиться владыки Кремля?

Как могло произойти все это? Откуда такое нелепое смешение стилей конца и начала, "левой" и "правой" руки? Выбирая это заглавие для нашего ряда статей, мы никак не думали, чтобы к советской дипломатии можно было приложить поговорку: правая рука не знает, что делает левая. Нам, напротив, казалось, что в данном случае обе руки управляют одним мозгом, и если между их работой проявляются противоречия, слишком очевидные, то и тут есть определенная цель: менять дозировку, смотря по изменению международных условий и соответственно характер материала, над которым ведется работа. Теперь приходится внести поправку. Или "мозг" этот такого сорта, что в нем неизбежно соединяется примитивная хитрость дикаря с топорным московским "грубиянством" -- или же в самом деле правая рука не знает, что творит левая. Одна творит, другая разделывает сотворенное, а контрольный орган дает им поочередно волю по расчету личной безопасности.

Присмотримся хорошенько, с точки зрения этой гипотезы, как совершилась эта внезапная смена стилей? Собственно говоря, тут не приходится даже говорить о "смене". Налицо имеется какое-то странное сосуществование обоих. Начинаются переговоры с Финляндией как будто по всем правилам дипломатического искусства. В Москве отмечают даже, что из всех трех встреч -- с эстонской, латвийской и финляндской делегацией -- наиболее почета и внимания оказано именно последней. Сталин, сам Сталин рад, что со старым приятелем Таннером он, наконец, может отбросить свою невольную роль молчальника -- и изъясняться "по-русски". Делегаты вспоминают, что даже при последнем отъезде из Москвы, похожем на окончательный разрыв, Сталин дружески жал им руки и говорил: "До свидания". И в самом деле переговоры, казалось, шли, хотя и медленно, на лад. На сколько "десятков километров" следует отдалить финляндскую границу от Петербурга? Какие именно острова нужно взять, чтобы охранить "подступы" к столице и к Кронштадту?

Если нельзя получить финляндской территории в собственность, то нельзя ли получить ее на определенный срок, в аренду? А спор о границе на далеком Мурманском берегу -- старое достояние Великого Новгорода -- не есть ли простое недоразумение, вызванное тем, что недавнее размежевание произошло "неумело и неправильно"? Молотов признает все советские требования "минимальными"; но пределы их настолько эластичны и лишены принципиального значения, что допускают дальнейшую торговлю в обычных дипломатических формах. Молотов даже гордится тем, что "никакое правительство, кроме советского, не может допустить существования независимой Финляндии у самых ворот Петрограда". Хорошо же он сам теперь это допускает! От Молотова, конечно, нельзя требовать знания учебника истории. Напомним ему все же, что придвинул финскую границу к самым воротам Петербурга Александр I, вернув Финляндии добровольно завоевания Петра Великого и Елизаветы, которые отдалили эту границу до реки Кюмени. Неудачна и ссылка Молотова на особое великодушие советского правительства, "обеспечившее независимое существование Финляндии". Независимость Финляндии провозглашена ею самою в процессе русской революции, а невольное и запоздалое "волеизъявление" слабой тогда советской власти лишь задним числом санкционировало совершившийся революционный акт. Молотов ехидно называет при этом мое имя; но в те времена, когда вместе с финляндцами мы боролись за финляндскую государственность, сама Финляндия не требовала независимости, добиваясь лишь прочных закрепленных законом, дружественных отношений. Таким образом, советское правительство есть хронологически первое, перед которым вообще встала проблема соседства с "независимой" страной. И как же теперь СССР решает эту проблему? Никогда, даже в самые темные времена Бобрикова, против которого мы сообща боролись, не могло прийти никому в голову, что Финляндия когда-либо может подвергнуться таким ужасам разгрома со стороны русского колосса, признавшего ее "независимость", о которых мы ежедневно читаем в газетах. Правда, Молотов за несколько часов до вторжения красных войск опровергал "слухи", будто СССР собирается напасть на Финляндию. До последней минуты он рассчитывал, по-видимому, что можно будет добиться последней уступки, из-за которой оборвались переговоры, путем экономического давления. А теперь, когда в один день, 1 декабря, со скоропалительной быстротой одни декорации были заменены другими, прямо противоположными, тот же Молотов 2 декабря заявляет, что не желает разговаривать с законным правительством, хотя оно и готово теперь на территориальные уступки, а признает только одно правительство -- коминтерна, скомпонованное из финляндских эмигрантов-коммунистов в Москве и посаженное, под защитой русских штыков, в Териоках!

Откуда такое внезапное превращение у руководителя русской иностранной политики? Не трудно открыть ее источники. Еще тогда, когда правительственный орган "Известия" печатал строго министерскую речь Молотова, орган партии, "Правда", тут же рядом кричали благим матом, грозя и ругаясь, оскорбляя финляндский народ (которому так горячо сочувствует Молотов) самыми неупотребительными в приличной беседе словами. "Мы пошлем к черту всех этих политиков и азартных игроков. Мы обеспечим безопасность СССР, невзирая на все препятствия. Если понадобится, мы их попросту уничтожим". Этот пассаж облетел весь мир, возбуждая повсюду гнев мирового общественного мнения, все еще не решавшегося понимать, к чему ведут крайние элементы с благословения Гитлера. Для Молотова Таннер еще остается законным представителем страны и старым другом Сталина. А для "Правды" он уже зарвавшийся "азартный игрок". Молотов продолжает терпеливо выжидать мирной развязки переговоров. А "Правда" хочет просто уничтожить препятствия. Характерно, что та же "Правда" из всей финляндской печати выбирает одну захудалую газету финляндских коммунистов и пользуется ее статьей, чтобы впервые внести в полемику социальную ноту. Цитата указывает на социальные противоречия в самой Финляндии, как бы готовя тем и к мнимому "восстанию" финляндской армии, и к программе коммунистического правительства Куусинена. "Левая" рука, очевидно, знает, чего хочет "правая", и сознательно противится этому. Но знает ли Молотов, что пока он сеет слова, левая готовит действия? Положение обостряется еще тем, что, как всегда в подобных случаях, выводится на сцену "народный гнев" и сыплются сотни резолюций по заблаговременно заготовленному одинаковому рецепту. Теперь уже финляндские министры называются просто "бандитами", которых надо "уничтожить". А когда предсказанное нашествие действительно началось, советское радио уже спешит сообщить о неописуемом восторге и энтузиазме, с которым встретил этот факт весь "рабоче-крестьянский" народ -- ничего, конечно, не знающий о Финляндии. Радио трубит заранее -- хотя преждевременно -- о "неувядаемой славе", которой покроет себя Красная армия. Поединок Голиафа с Давидом начался, но о "славе" что-то не слышно. Худая слава, действительно, не увядает.

Мы теперь -- в самой лаборатории советского политического творчества. Надо признать, что "левая" рука работает здесь самостоятельно и независимо от "правой", заставляю правую себе подчиниться. Тут лежит предел "мудрой" политики Сталина. Борьба ведется пока в самом тесном его окружении. Исход ее, именно в настоящий момент, настолько важен для всего дальнейшего хода событий в России, что к этому вопросу необходимо вернуться. Сейчас можно лишь констатировать, что в этой борьбе, говоря языком гомеровских героев, "то сей, то оный на бок гнется". Если, с одной стороны, хотят зачем-то вновь показать на кремлевском параде европеизированную фигуру Литвинова, то с другой -- за кулисами продолжает работать Димитров. Его посылали делать в спешном порядке "волю" украинского и белорусского народа в Галиции. Удивительно, как он еще не всплыл на поверхности в Териоках? В этих двух именах символически воплощается суть борьбы около Сталина. Энергия болгарского примитива, по-видимому, импонирует Сталину, как когда-то кавказский примитив импонировал Ленину. Вместе с тем вновь выдвигается на очередь вопрос о примитивной утопии ленинизма. Как же обстоит теперь дело с "мировой" революцией?

IV. "Мировая революция"

Германские философы любят оперировать над "пределами" умопостигаемого. И у германского марксизма была своя "предельная" идея (Grenzbergriff). Эту обязанность исполняла надежда на одновременное восстание "пролетариев всех стран" против имущих классов. "Будет некогда день и погибнет высокая Троя..." Всеобщее восстание уничтожит "орган насилия", государство, и откроет для человечества "эру свободного коммунистического общежития". Уставшие ждать этого "кладдарадатча", эпигоны Маркса принялись все-таки искать способов воплотить отдаленную мечту в реальную действительность текущего дня. Это оказалось очень просто. Главное, надо подождать войны, которую затеяли между собой капиталисты и империалисты; но это непременно случится по непреложным законам мировой экономики. Тогда нетрудно будет убедить вооруженный буржуазией народ, что ему выгоднее обратить оружие против своих насильников, нежели убивать своего брата. Объединенные этой идеей, массы тотчас обратят мировую войну в гражданскую и истребят классового врага. О дальнейшем позаботятся идейные руководители "пролетариата" -- "авангарда" революции. Что им придется при этом вместо уничтожения государства уничтожить без остатка личную свободу граждан -- об этом, кажется, не думали тогда и сами руководители...

Так идея мировой революции была конкретизирована. Оставалось мобилизовать массы, упростив доктрину до общедоступных зажигательных лозунгов и бросить эти лозунги в их среду. Нужно ли напомнить, что это раздевание доктрины от всего лишнего совершилось в русском мозгу Ленина; что плацдармом для развертывания сил послужили просторы царской России, а "авангардом" явилась небольшая, но сплоченная группа русских революционеров-эмигрантов, объединивших около себя ядро иностранных единомышленников, членов объявленного тогда же "коммунистического интернационала" (Коминтерна). Утомленные долгой войной и разочарованные в ожиданиях, русские массы легко поверили обещаниям немедленного улучшения жизни и подняли на щит опасных учителей. Первый приступ к "мировому" эксперименту блестяще удался на русской почве.

Тогда заговорщики, в один день ставшие властью, немедленно приступили к основной своей задаче: к экспорту коммунистической революции в Европу, где было, по плану, ее настоящее место. Быстрота и легкость победы окрыляла надеждой на такие же успехи и там. Сроки европейских переворотов измерялись неделями, месяцами, самое большее -- ближайшими годами. Методы немедленного захвата власти оглушали своей новизной; измерить заранее пределы "динамичности" разбуженных классовых инстинктов не было никакой возможности. Естественно, что Европа заволновалась. "Мировая революция" питалась за счет страха, который возбуждает всякая неизвестность. Пришлось и мне в те годы, под теми же впечатлениями, написать по-английски книгу, быстро разошедшуюся, о "Большевизме, как интернациональной опасности".

Прошли годы. Накопился опыт. Вместо мирового капитализма и страшных "сумерек Европы" мы присутствовали при ряде мелких путчей, неизменно кончавшихся провалами. Большевизма перестали бояться. Потом он как будто стал даже ручным, появился в Европе не с ножом в зубах, а в цилиндре и во фраке, закармливать иностранцев зернистой икрой и севрюгой, торговал по сходной цене, давал концессии и подписывал договоры, протискался, наконец, хотя и не без труда, в Лигу Наций и красноречиво заговорил, вместо мировой революции, о мире всего мира. Пугало мировой революции было куда-то запрятано от посторонних глаз. В другой книге, по-французски, я уже описывал постепенное отступление Коминтерна, неудачи его новых и новых экспериментов, наконец, принципиальную замену мирового конфликта борьбой за "социализм в одной стране". Вместе с идейным отступлением происходило и внутреннее обнищание "динамизма" доктрины. Не удавались настойчивые попытки проникнуть в рабочие союзы и в профессиональные организации. Постепенно отворачивались от попыток слияния соседи -- социалистические партии. В недавние месяцы "народного фронта" я спросил депутата-социалиста о степени опасности коммунизма во Франции. Он спокойно ответил: "Мы прежде всего -- французы". А из Страны Советов, как будто раздавался непривычный патриотический отклик: "Мы прежде всего -- русские!"... Об этом "прежде всего" поговорим при случае.

Что же оставалось теперь от Коминтерна? "Всепослушнейшие" слуги Москвы, как назвал их недавно Леон Блюм. Достаточно было первого дуновения войны, чтобы никчемная сеть одиночек, служивших на сокращенном жаловании, спустилась в подполье, из которого вышла. Быть может, мне скажут, что теперь я слишком преуменьшаю опасность коммунизма, как прежде склонен был ее преувеличивать. Но вот новейший отклик более компетентного наблюдателя, чем я, который только что прочел в последнем номере "Социалистического вестника"; с.-д. Абрамович пишет: "Европейский коммунизм, который почти нигде не мог пустить глубоких корней, превратился в простой, не рассуждающий придаток к Москве, не имеющий никакой самостоятельной жизни. В нем, после всех бесчисленных чисток, оставляя в стороне платных агентов или своекорыстных попутчиков, остались лишь те элементы рабочего класса, которые раз навсегда прияли божественную роль Москвы". В тех же почти выражениях я читал лет десять тому назад суровый приговор Фроссара, перешагнувшего за черту этого намалеванного дракона. Не к этим ли нерассуждающим энтузиастам обратится теперь Москва за международным признанием коммунистического правительства Куусинена?

Я предвижу еще одно возражение -- по существу. Коммунизм вовсе не умер. Он теперь как раз возрождается. Вся обстановка для экспорта коммунизма снова восстанавливается в его пользу. Мы ведь присутствуем при возвращении той самой мировой "конъюнктуры", которая вызвала первый опыт Ленина. Снова, как в 1914-1918 гг., началась война, грозящая стать войной "на истощение". Возможно как будто рецидивы на почве усталости. На лицо "третий радующийся", у которого может возникнуть прежний соблазн "взорвать мир" своим "динамизмом". Притом этот радующийся предстоит нам в новом облике. Он не прячется больше в подпольях La Grange aux Belles и не дискутирует о мировой революции в пивных Женевы, Лозанны и Цюриха. Теперь он обладает всеми силами громадной империи с вымуштрованным населением, которое беспрекословно подчиняется любым велениям власти. Как бы не вышла снова отсюда во много раз усиленная коммунистическая опасность?

Да, остановка та же, но коммунизм не тот, что прежде. Материальные сила громадны, но дух иссяк: идея истощена, в ней нет прежнего "динамизма". Московский опыт отнял у нее притягательную силу. Для большей наглядности вот историческая справка из автобиографии Троцкого. Его как-то спросили: почему, находясь в зените своего могущества и стоя во главе Красной армии, он добровольно ушел со своего поста, вместо того, чтобы начать борьбу за осуществление своей программы? Троцкий отвечал (излагаю своими словами): да просто потому, что за мной уже не было тех, с которыми мы сделали успешную революцию. Выросло новое поколение, которое не принесло с собой прежнего энтузиазма к революционному делу. Оно считает, что революция уже произведена, и, стало быть, остается пользоваться ее результатами, жить в свое удовольствие... Это подмечено очень верно и метко. Последних ветеранов тогдашнего энтузиазма угробил Сталин. И с тех пор лозунг "мировой революции" заменен официально другим лозунгом: "счастливой жизни". Так ловко подтвердил Сталин невольное признание Троцкого...

Наконец, последний вопрос. Пусть дух коммунизма выродился; но форма жива! Вывеска не снята; как быть с "Коминтерном"? Можно перестрелять прежних председателей, но учреждение остается. Сталин продолжает прикреплять "сталинизм" к "ленинизму", а ленинизм стоит и падает с идеей мировой революции, которую из него не вытравишь.

Тут, конечно, одно из глубоких противоречий сталинской практики, терпимое намеренно. С былыми "героями" Коминтерна, спасающими Москву от заграничных преследователей, Сталин уже теперь не церемонится. Они его стесняют. И судьба их плачевна. Виктор Серж составил длинный мартиролог этих эмигрантов мировой революции, пожаловавших некстати на свою духовную родину. Одни сидят по тюрьмам, другие просто куда-то исчезли, третьи уже "несомненно выведены в расход". Здесь мы находим и членов ЦК, и ИК третьего интернационала, и редакторов и сотрудников заграничных коммунистических газет; тут и друг прославленного героя Тельмана, и еще более знаменитый Бела-Кун, организатор восстания в Венгрии и палач в Крыму. Он умер в тюрьме, после многочисленных допросов и пыток. Доказательства открытого отступления Сталина от идеологии, ставшей анахронизмом, можно найти в изобилии. Так, орган ЦК коммунистической партии, "Партийное строительство", редактируемый личным секретарем и фаворитом Сталина, Маленковым, под руководством другого вельможи из ближайшего окружения, Жданова, явно понижает теперь тон передовых статей, составленных в антикапиталистическом направлении. За русским "министром пропаганды" послушно следуют и московские газеты. Из того же центра происходит, очевидно, и знаменательная перемена лозунгов к последней годовщине октября. С праздничных знамен исчез, прежде всего, такой коренной лозунг, как "Да здравствует пролетарская революция во всем мире!". "Весь мир" больше не интересует. Коммунистический интернационал, прежде именовавшийся на знаменах "руководителем борьбы против войны, фашизма и капитализма", ныне сохранил лишь первые два слова: "руководителя борьбы". Против кого борьба, неизвестно; иначе пришлось бы разбираться перед публикой в понимании "агрессоров", старом и новом. Исчезли на этот раз и "героические испанцы и китайцы". Главный очередной лозунг теперь: "Да здравствует мудрая внешняя политика Сталина, обеспечивающая мир и безопасность нашей родины!". И если знамена упоминают о "братском сотрудничестве рабочих и крестьян", то и тут разумеется сотрудничество отнюдь не с "мировым пролетариатом", а опять-таки в пределах "нашей страны"; при этом к сотрудничеству привлекается наряду с "трудящимися" и "интеллигенция".

Смысл этой пропаганды "на тормозах" очевиден. Но тут же начинаются и затруднения. Сталинская пропаганда умеренности наталкивается на сопротивление убежденных сторонников прежней доктрины. С этими "верующими" Сталин характерным образом уже не решается расправляться, как со своего рода "троцкистами" мировой революции. Он, очевидно, их побаивается, и старается подействовать на них путем осторожного вразумления. Пользуясь терминологией Ленина, их теперь упрекают в "детских болезнях левизны". Им втолковывают, что сталинские перемены не касаются стратегии доктрины, а только ее ближайшей тактики. Последние же цели (мы возвращаемся к Grenzbergriffy) остаются прежними. Недовольным отменой лозунга "мировой революции" уклончиво объясняют, что социалистические революции вообще невозможны без предварительной обширной и сложной подготовки. Головокружительная победа Ленина в 1917 году в счет не идет. Тогда имелись налицо исключительные условия. Теперь -- время не то, и не тот характер войны. "Подвести массы к социалистической революции нельзя без борьбы с соглашательскими партиями" и "с существующими буржуазно-демократическими парламентами". В России при Ленине ни того, ни другого препятствия не было. Приходится, следовательно, на этот раз ограничиваться "мудрой" политикой Сталина.

Здесь, однако, появляется новая неувязка, притом -- самая серьезная. Ведь "мудрая политика" праздничных знамен отнесена к внешней политике Сталина. А его спуск на тормозах происходит в области внутренней политики. Если и тут приходится остерегаться не в меру "верных" поклонников, то в области внешней политики, где Коминтерн вступает в свои, не отмененные формально права, осторожность эта должна удвоиться. В результате и получается та эквилибристика правой и левой руки, на которую мы постоянно наталкиваемся. Итог сталкивающихся влияний измеряется каждый раз особо чувствительными весами Молотова, которые находятся в постоянном колебании. Галиция -- одно, Прибалтика -- другое, Финляндия -- третье. Постоянной чертой остается новейший советский империализм. Но там, где проходит китайская стена, происходят трения. Они достигают максимума в собственных владениях Коминтерна, то есть по традиции в Европе. Молотов со своим "уважением" к чужим режимам умолкает. Молчит и Сталин. Распоряжается, по своей воле, коллективный Димитров,-- все равно, где бы это не происходило: в Москве, В Гельсингфорсе, в Париже. В Москве на партийном параде октябрьской годовщины коллективный Димитров объявляет манифест Коминтерна от имени молчащего Сталина: "Сталин призвал всех пролетариев к борьбе против империалистической войны". А как же с Германией? Все равно: Германия здесь стоит в одном ряду с Англией и Францией. Германская делегация с той же эстрады видит, как в числе портретов коммунистических "героев" процессия проносит мимо нее и портрет германского пленника Тельмана. Ворошилов тут же поясняет: "Хотя в СССР и нейтралитет", но он "окружен капиталистическими странами" и "готов ко всему". Члены правительства -- они же частью и члены Коминтерна -- стоят на эстраде рядом с ИК Коминтерна. Завтра Ворошилов будет командовать русской армией в Финляндии, а Сталин прикажет назвать главой финского правительства димитровского товарища по секретарству в Коминтерне -- Куусинена и бросит вызов Европе.

Как разобраться в этих переплетающихся стилях? Что здесь старо, что ново? Что отживает, что живо? Орган Ватикана отвечает, как отвечали все недавно: Коминтерн, правительство, партия,-- это одно и то же. При таком ответе мы перестаем понимать и то, что все-таки понимали. В целях полемики с СССР -- это удобно. В целях борьбы против России -- это опасно. В целях рекламы отжившей идеи и умирающей организации -- это совершенно необходимо.

V. "Цели войны" и "враг No 1"

Во вступительной статье ("Политика СССР") к этой серии я высказал предположение, казавшееся мне невероятным. "Если можно фантазировать на тему общеевропейского блока против СССР", то только тогда, если внешняя политика СССР вновь примется за экспорт "мировой революции" в Европу. Конечно, вообще говоря, "Европа привыкла держать нейтралитет по отношению к любому "идеологическому режиму", но "дело меняется, если этот режим становится предметом экспорта". Я ставил вопрос, не предрешая его: "Удержится ли политика СССР на позиции европеизированного национализма", которую она заняла не без успеха, "или советская "тройка" пойдет скакать по ухабам квазикоммунистической уравниловки"? "Это было бы самой слабой стороной советской политики",-- говорил я,-- и "от этого будет зависеть окончательный успех или неудача этой политики". И не без тревоги я спрашивал себя: "Понятно ли это московским националистам?"

Увы, оказалось непонятно. В своем "зазнайстве" они перешагнули границу, и невозможное тотчас же оказалось возможным: по крайней мере, так учитывается врагом. Если нападение на Финляндию было первой тяжелой ошибкой в этом направлении, то теперь мы присутствуем и при первых предостережениях. Европа не хочет не только признать, но и понять смысл смехотворного правительства Куусинена. Она отвечает в лице Лиги Наций отказом иметь какое-либо общее дело с государством, которое само себя исключило из общения с цивилизованным миром. Зато сейчас же напрашивается на это общение Гитлер, предлагая свои услуги Европе... для борьбы с большевизмом. Три дюжины его эмиссаров в кулуарах дворца Лиги Наций, в кофейнях, отелях и частных встречах уже популяризировали в Женеве новое предложение фюрера: он готов вместе с Европой идти на своего советского партнера, если она согласится санкционировать его захваты, вернув фиктивную жизнь его замученным и обезглавленным жертвам. Попытка эта, конечно, не удастся, как и предыдущие, но в свете нового экспорта коммунизма в Финляндию она,-- даже и независимо от коммивояжеров Гитлера,-- получила неожиданный резонанс. На очередь вдруг встал вопрос: кто же в Европе "враг No 1": Гитлер или... Сталин? С кем, собственно, Европа должна бороться в первую очередь?

Одна возможность постановки подобного вопроса таит в себе весьма серьезную опасность -- затемнение истинных целей войны, которая с таким напряжением ведется демократиями против провокации Гитлера и против сущности "гитлеризма". Такая постановка была бы извращением и полным забвением той исторической перспективы, в которой появился перед нами вновь рецидив германской агрессии, сделавший эту войну неизбежной. Передо мною два тома материалов об "ответственности и целях войны", собранных Шарлем Даниэлу на исходе предыдущей войны. Сравнение их с нынешними прениями на ту же тему особенно ярко показывает, как возросла и какой новый характер приняла теперь германская угроза. Притязания Вильгельма II и его советников на гегемонию над Европой и над всем светом были, конечно, и тогда хорошо известны. Как ни разнообразны были взгляды на то, какой мир надо противопоставить этим притязаниям,-- мир союзнический, мир американский; мир сепаратный, мир преждевременный; мир победителей "до конца",-- но одна черта оставалась общей среди всех этих различий: мир должен быть таким, чтобы опасность больше не повторялась. Но противник, вооруживший против себя Европу, все же представляется тогда, в известном смысле, представителем государственности того же европейского типа. Его требования, как бы далеко они ни шли, были конкретны: требования победителей измерялись соображениями, насколько возможно осуществить их для европейского государства; этим объяснялось и общее нежелание посягать на единство ее этнографической территории. Правда, все это дало Германии возможность восстановить, вопреки всем договорным обязательствам, свое военное могущество. Цель предупреждения опасности нового нападения не была достигнута. Клемансо оказался тогда в меньшинстве, в качестве "противника политики, которая желает, чтобы нас простили за то, что мы победили германцев".

Теперь положение другое. Была и тотчас ясна трудность, если не безнадежность уничтожить "ментальность" народа, который не только не хочет "отменять" войну, но считает ее божественным учреждением, созданным для того, чтобы освежать и держать на уровне постоянного "героизма" дух избранной расы. Для этого народа, со времен Валленштейна и Фридриха II, война оставалась предметом выгодного "экспорта". Теперь стало очевидно, что даже победа не может убедить этот народ в собственном поражении. А государственность его приняла новый, "тоталитарный" характер, отрезавший его от Европы, но, очевидно, соответствующий ее "гению". И если ставится вновь задача организовать, после победы, "новый порядок" в Европе, путем "кооперации" всех народов, на основе человеческого равенства, самоуважения и терпимости (беру умеренную формулу лорда Галифакса, опуская более крайние), то чем же отвечают на эту задачу теперешние [представители] германского народа? Если угодно, они тоже хотят, чтобы эта война была "последней", но, только после того, как "германский мир" водворится на земле. Это будет, разумеется, не тот "межгосударственный" порядок (Inter-State) и не тот "сверхгосударственный" (Super-State), к которому тщетно пыталась приблизиться Лига Наций и над которым теперь ломает голову британская мысль. Нет, это будет "сверхгосударство", совсем особого вида. На весь мир распространится проект того, что уже сейчас заложено в Германии. По существу, эти "цели войны" неизмеримы с самим минимумом того, что может предложить демократия побежденному врагу. По размаху германские планы приведения мира в "новый порядок" начинают напоминать империализм наполеоновских войн; только несут они собой не наполеоновские идеи, а совершенно определенную задачу: поработить народы материальным нуждам "белокурого зверя", от времен предизбранного владычествовать над Вселенной. Вместо международной организации на принципе равенства участников, тут будет сосредоточена в руках земного владыки монополия всех средств сопротивления его контрольному игу. Покоренный мир "падших рас" будет наполнять "жизненное пространство", где прикрепленный к месту рабочий скот будет питать плодами рабского труда высшую "культуру" и которая, в свою очередь, железной дисциплиной подчинена воле "вождя". С винтовкой за плечами и с кнутом в руках надсмотрщики будут выбивать сверх труд рабов, будучи сами подчинены строгому надзору какого-нибудь гаулейтера. Специально обученные рабы будут возводить гигантские постройки, перед которыми бледнеют египетские пирамиды. Школы с малых лет до зрелого возраста будет вбивать в голову и руки, необходимые для работы свойства, а особый катехизис в обязательных формах будет обучать беспрекословному подчинению личной воле, велениям свыше.

Мне возразят: эта картина ведь очень близко напоминает другой вариант господства мировой диктатуры, только под фальшивым лозунгом свободы. Да, я для того и набросал ее, чтобы показать, что сходство есть, и очень большое. Есть, правда, и различия, но оставим их пока в стороне. Для данного момента стоит вопрос,-- он не нами поставлен,-- где тут общественный враг No 1, и где враг No 2? С одним мы уже сейчас в борьбе; другой только выходит на сцену. Оба ненавидят друг друга и готовы друг друга уничтожить, но по временным соображениям тактики предпочитают находиться в контакте. Притом первый, как мы видели, предлагает хоть теперь же напасть на второго, если санкционируют его захваты. В противном случае он грозит еще теснее с ним соединиться. Цель угроз и обещаний ясна, и цена им известна. Враг No 1 просчитался и начал нападение не в том порядке, как было намечено. Он готов изменить порядок: сперва напасть на Восток, чтобы потом вернуться к Западу в лучших условиях. Перед нами стоит задача довольно элементарная: дать ли ему возможность поправиться и осуществить этот порядок?

Практически вопрос, конечно, предрешен: смысл войны изменен не будет. Но в порядке газетного обсуждения "целей войны" этот вопрос, благодаря "мудрой" политике Сталина, поставлен на очередь, и уже успел разделить общественное мнение на два лагеря. Оба довольно пестры по составу. В одном соединились недавние сторонники сближения с Гитлером (включая и русских) с людьми эмоционально затронутыми не находящими себе оправдания преступления Сталина против морали, справедливости и права. Лига Наций указала пальцем на преступника. Не поддержать ее -- невозможно. Но как поддержать,-- спрашивал в упор Хольсти: словами или действием?.. Другой лагерь,-- от Блюма до Кериллиса,-- призывает к сохранению благоразумия. Во-первых, лучше бороться с одним противником, чем сразу с двумя, под какими бы номерами они не регистрировались. Во-вторых, как бы минимальна ни была надежда, что один из двух (именно второй, конечно) перейдет на нашу сторону,-- или, по крайней мере, будет косвенно вредить своему партнеру, его нельзя толкать нашими осуждениями в объятия первого, наиболее опасного. Рассуждения, по-видимому, неопровержимые. Посмотрим, что говорят факты. Окончательно ли Вельзевул продался Люциферу?

Очутившись в одиночестве с самого начала войны, Гитлер, несомненно, ищет разных способов выйти из затруднительного положения, в какое себя поставил. Неудача его попыток заключить мир -- известна. Его усилия заставить нейтральных в той или иной форме принять участие на его стороне продолжаются до последнего времени. Но как заставить главного из нейтральных, СССР, оставить нейтралитет и открыто стать на сторону Гитлера? До сих пор все жертвы, все усилия и соблазны не только не действовали, а, наоборот, вызывали со стороны СССР заявления о независимости своей политики, или приводили к явно двусмысленной и бесплодной поддержке. В последнее время Гитлер испробовал новое средство; в духе Тильзита он предложил СССР вдвоем разделить власть над миром. Сперва мы получили из Берлина известие, что там уже поделен север: Прибалтика, Финляндия, половина Швеции -- Сталину, Дания и другая половина Швеции -- Гитлеру. Настойчивые советы по адресу Финляндии уступить советским требованиям и заявления о германской "заинтересованности" поймали СССР в эту ловушку. "Нейтралитет", по хамскому выражению Алексея Толстого, действительно стал "нейтралитетом на советский лад". Теперь испробован дальнейший шаг, объявлен раздел юго-востока: советам отдаются Румыния и Турция, Гитлеру -- Венгрия. Обещания там и тут сопровождаются весьма прозрачным шантажом. Но тут уже становится вопрос, неприятный для Сталина: принять ли формально участие в войне, становящейся мировой? И СССР проявляет усиленную осторожность, которой ему не хватало в случае с Финляндией. Германские газетные утки встречают со стороны СССР немедленное опровержение. Так, опровергнуто было известие, что СССР требует уступки гаваней у Швеции и Норвегии. Потом Турции и СССР пришлось сообща опровергать сообщение, будто по обе стороны кавказской границы скопляются войска. Особенно характерен случай с Румынией. Как в случае с Финляндией, пущен был в ход Коминтерн. В московском коммунистическом журнале появилось сообщение, что СССР потребует от Румынии заключения такого же договора, который связал с советами прибалтийские государства. Немедленно последовало тройное опровержение через микро {Так в тексте.}, через печать и путем личного заявления русского представителя румынскому министру, что пробный шар Коминтерна вовсе не соответствует мнению правительства, которое, напротив, продолжает относиться к Румынии дружественно. Если иностранная печать увидела тут обычную хитрость и двуличность советской политики, то мы вправе отнестись к этому эпизоду внимательно. Он вскрывает ту борьбу между наркоминделом и Коминтерном, которая в случае с Финляндией закончилась победой Димитрова. Не нужно было даже последних газетных слухов из Москвы, чтобы предположить, что своим согласием на финляндскую авантюру Сталин не может остаться доволен, и что очередь реванша -- за Молотовым. С другой стороны, после первого неудачного дебюта Красной армии в Финляндии, едва ли есть охота показать ее в юго-восточном направлении, вплоть до Афганистана и Индии, как хотелось бы Гитлеру. Мнение о том, что СССР в руках у Гитлера давно пора оставить. Конечно, так же неверно и то, что Гитлер попал в руки СССР. Вернее, что их дороги расходятся -- чем дальше, тем больше. На этой же почве они расходятся и с недавними членами "оси". К приведенным эпизодам в этом отношении интересно прибавить еще один. Через полуофициальный канал Германия сочла нужным намекнуть Италии, что если СССР начнет на Балканах военные действия, то она, Германия, не будет вмешиваться. Этот намек отнюдь не имел такого успеха, как такие же "поощрения" СССР относительно Финляндии. Италия, напротив, сочла нужным откликнуться, что она в этом случае не останется безучастной, ибо Балканы и Дунай ее интересуют непосредственно. Подобно Молотову, и Италия при этом подчеркнула, что у нее имеется собственное мнение о том, что касается ее внешней политики.

Такова обстановка, при которой Гитлер счел возможным намекать в Женеве, что он готов уступить Сталину роль "общественного врага No 1". Немудрено, что и Лига, осуждая поведение СССР, сочла необходимым подчеркнуть, что это почетное место все же остается за Гитлером.

VII. Перед трибуналом

Приговором женевского трибунала замкнулся круг событий, которым посвящены эти статьи. Их тема -- первый выход СССР за пределы китайской стены Кремля в преддверия Европы -- исчерпана. Лига Наций признала, что своим поведением СССР отлучил себя от общения с Европой и со всем миром. Пусть Лига упустила случай послать такой же приговор вдогонку другим хищникам, ускользнувшим от ее ферулы. Как бы то ни было, суровый приговор, вынесенный СССР, оказался единственным в своем роде. Мы знаем случай, когда голос мировой совести заставил одного императора простоять ночь на коленях в снегу перед папским замком в Каноссе. Но то был случай раскаявшегося грешника. А мы имеем дело с неприкаянным. Известен и другой пример на этот случай. Голос мировой совести, более громкий, раздался из облаков вслед беглецу: Каин! Где брат твой Авель? И также неуклюже, полусознаваясь и не желая сознаться, с циничной усмешкой современный нам Каин ответил: разве я сторож брату моему? Он тоже осудил себя сам на бессрочное скитание в созданной им моральной пустыне...

Но уйти ему от суда не удастся. Пустынь в наше время больше не существует. Я знаю, есть люди -- они есть и в нашей среде,-- которые считают, что за китайской стеной существует идеальное азиатское царство, которое само себе довлеет. Тут в ханской ставке московского "улуса", можно укрыться с награбленным добром. Туда ходят покоренные народы с поклонами и дарами. Выходить оттуда нет надобности, иначе как для приобщения к стяжаниям новых стяжаний. В обширное, обладающее всем нужным ханство никто вслед за разбойниками вторгаться не посмеет.

Увы, и для этой степной идиллии нет места в современном мировом обороте. Укрыться негде. Я цитировал с одобрением лозунг: "Мы прежде всего -- русские". Но наши русские азиаты им не довольствуются. Они уже заменили его печатно другим: "Мы только русские". Нет, не только! Не говоря уже о многоплеменности СССР, мы также и европейцы. Никак этого звания у нас не отнимешь. Ни санитарными кордонами, ни географическими делениями, ни претензиями соседей -- ограждать Европу от нашего азиатского варварства. Можно искать где угодно границ Европы, на Висле, на Урале, или, как я считаю, на Енисее. Нельзя только европейскую Россию и ее историю объявлять "доуральским" предисловием к истории великого "евразийского" московского ханства.

Вот какие глубины и дали открывает перед нами женевский приговор. Мы опять возвращаемся к старой теме: Россия и Европа. Но не для того я об этом споре напомнил, чтобы на нем сейчас останавливаться. Единство моей темы ведь заключается в эпизоде совершенно конкретном: в выходе московской ставки в Европу для восстановления петровских и екатерининских границ Российской империи. Отсюда можно уйти в Москву с награбленными "дарами", но нельзя уйти с "поклонами". Нас здесь, в Европе, ждет другое судилище, и от него уклониться будет невозможно. О нас, правда, забыли в Версале,-- за исключением тех национальностей, которые сами о себе настойчиво напоминали и чьи дела там решили, нас не спрашивая. Нас только по "колониальному" масштабу Ллойд-Джорджа позвали в карантин на Принкипо, но туда ни мы, ни большевики не поехали. В Версале же победителям было впору рассчитаться с "врагом No 1". А как будет теперь, когда Женева нас поставит на очередь, как "врага No 2"?

В промежутке мы, без особого шума, проживали беспаспортно за двойным "кордоном". Один -- "санитарный кордон" был, по мысли Клемансо, сооружен против обольшевичившейся России посредством отделения Финляндии, балтийских государств и расширения Польши за этнографическую границу. С этим кордоном покончено. Мы только что прошли по его обломкам. Но другой, встречный, кордон "идеологический" оказался прочнее. Он был сооружен самими большевиками -- с прямым расчетом перешагнуть впоследствии и за первый. От того, устоит ли он на месте или тоже подастся в Европу, зависит и дальнейшая судьба разрушенного кордона. Ибо думать, что будущий европейский или мировой трибунал об этих наших разрушениях просто забудет или нам их "простит", совершенно невозможно. Трудно даже ожидать, что СССР просто спрячется у себя и молча выслушает заочный приговор, как он сделал теперь. Значит, все будет зависеть от того, в каком качестве и на какой скамье сядет СССР перед лицом международного ареопага.

Я не думаю здесь затрагивать сложность вопроса о "целях мира". Я согласен с теми, кто считает подробное обсуждение этих целей неосторожным и бесплодным. Об опасности такого обсуждения сужу по собственному горькому русскому опыту. Чемберлен в речи 28 ноября совершенно правильно указал объективные границы газетных и партийных толков на эту тему. Его слова надо запомнить: "Никто не знает, как будет развиваться война? Никто не знает, кто будет на нашей стороне, когда она кончится и кто будет тогда против нас?... Цели мира могут быть достигнуты лишь по окончании войны... Возможно даже, что придется привлечь к совещанию и побежденных, прежде чем будет решен вопрос, как лучше устроить новый мир".

Когда речь идет о привлечении "побежденных", подразумевается, конечно, Гитлер с его шайкой. Неоднократно Чемберлен и другие определенно заявляли, что "цель войны" -- предварительное устранение этой "угрозы" и "восстановления доверия в Европе". В 1918-1919 гг. этого было легче достигнуть: стоило Германии отделаться от кайзера и закрыться дымовой завесой Макса Баденского и Веймара. Теперь от тоталитарной деспотии к правительству "доверия" переход много труднее. Водворение Гитлера было революционным актом -- "нигилистической революцией", по определению Раушнинга,-- и переход к "доверию" тоже нельзя мыслить без новой внутренней революции в Германии. В противном случае сторонникам "искоренения гитлеризма" нельзя было бы кончить войну и "совещаться с побежденным". Так как под "побежденным" Чемберлен, несомненно, разумеет Германию, то это определяет размах и потребные размеры победы над теперешним "врагом No 1".

Но как быть с "врагом No 2" -- очередь, на которую выдвигает себя СССР? К нему, конечно, могут относиться другие, тоже очень осторожные слова Чемберлена. "Никто не знает, кто будет на нашей стороне, и кто будет тогда против нас". Я не раз отмечал в этих статьях сдержанность Англии и Франции по отношению к смыслу "нейтралитета" СССР. Эта сдержанность сказалась еще раз в речи Бонкура в Лиге Наций. Очевидно, вопреки всему случившемуся, перемена СССР во время войны продолжает считаться возможной. Это, конечно, тот минимум, без которого СССР не мог бы появиться перед трибуналом иначе как в роли подсудимого, или не появиться вовсе, что равносильно тому же. Но возможен ли этот минимум без внутренней перемены в самом СССР? Вот коренной вопрос, к которому ведут все дороги. Мы сочли пока возможным констатировать лишь внутреннюю борьбу влияний. Ни Димитров, ни его товарищи по Коминтерну, пьяница Куусинен, разумеется, появиться перед европейским трибуналом не могут. Возможен был только Литвинов, аргументами которого против "агрессоров" и в пользу "неделимого мира" так победоносно воспользовались в Женеве, как основанием для исключения СССР. Но восстановить Литвинова (не говорю о лице, а о направлении) после опалы уже немыслимо без серьезного ручательства, что к такому обновленному Литвинову можно теперь относиться с "доверием".

Далее, демократические государства говорят, как о необходимой предпосылке для мира, только об искоренении идеологии врага No 1, с которым борются. Об изменении режима врага No 2 они пока не заговаривают. Они осторожнее нас, которые считают это изменение необходимым. Но логика требует, что категорический и окончательный отказ от Коминтерна был сделан вторым после перемены ориентации требованием со стороны демократической Европы, которое будет обращено к завоевателям Финляндии.

Для нас отказ от Коминтерна, на котором стоит и с которым падает "ленинизм" как доктрина, равносилен отказу от самой доктрины. Поэтому он так и труден для современных владык Кремля. Мы видели, что "сталинизм" стоит на этом пути, но дойти по нему до конца он не может. Почему? Да потому, что Коминтерн есть не только неотъемлемая часть доктрины, но и самое существо метода переворота. Ведь водворение Ленина-Сталина у власти есть тоже революционный акт, как и водворение Гитлера. Мало того, можно, пользуясь терминологией Раушнинга, назвать эту революцию -- революцией нигилизма. Здесь тоже "программа" есть лишь способ получения власти; партия есть способ сохранения власти; все остальное -- практика "динамизма" власти, при котором только и можно держать массы не только в состоянии порабощения, но и в состоянии непрерывного гипноза. Для этого нужна соответственная перемена очередных боевых лозунгов, хотя бы и лишенных всякой связи с принципами программы. Все эти стадии беспрепятственно пройдены Сталиным. Но Гитлер, видимо, на них запнулся. В этом -- разница их положения, и она глубже, чем может казаться. "Элита", при помощи которой управляет Гитлер, замкнута в касту: ее единственная цель -- сохранение собственных привилегий. Потому ли что социальное строение России вообще менее чеканно, допускает переливы и переходы, отличаясь большею "капиллярностью", или потому, что старая "элита" в России уничтожена, а новая -- бесформенна, не успела сложиться, но Сталину уже пришлось раздвинуть ряды и осложнить понятие "партийность" расширением в "беспартийность", а классовые понятия "рабочих и крестьян" перевести общим термином "трудящихся",-- для того, чтобы включить и "интеллигенцию". Эта новая "интеллигенция" очень бедна идеями, и культурный уровень ее очень низок. Но она быстро растет, хочет учиться у старых учителей, ибо в казенных натаскивателях на "марксизм" она окончательно изверилась. Она еще не отрешилась от гипноза, боясь потерять с ним и всякое стремление к идеалу. Она поневоле сохраняет и практицизм своего поколения, но теория "хорошей жизни", опровергаемая ежедневной действительностью, ее явно не удовлетворяет.

В такой среде переворот труднее, нежели в окружении касты. Час Гитлера уже назначен, а о часе Сталина отсюда ничего не слышно. После Гитлера ясна неизбежность крутого возврата от беспринципности его "элиты" к принципам, которые он покинул: национальным, социальным, политическим. После Сталина все неясно, ибо покинутые принципы заменены полукомпромиссами, смысл которых намеренно запутан. Гитлеру нет отступления, которое еще возможно для Сталина. Гитлер -- в железе, Сталин -- в вате. Сроки может сократить поведение армии. Но и тут для Гитлера -- жребий брошен, отступление невозможно, мирные выводы исключены. Сталин получил в Финляндии тяжелый урок, но еще может им воспользоваться. "Раздел мира" напоминает Тильзит {В 1807 г. в г. Тильзите был заключен мирный договор между Александром I и Наполеоном, отвечавший интересам Франции.}, но за Тильзитом был Эрфурт {В 1808 г. в г. Эрфурте было заключено новое соглашение между Александром I и Наполеоном, по которому Франция признала права России на Бессарабию, Молдавию, Валахию и Финляндию.}. Александр I воспользовался после сговора тем, что плохо лежало, а от мировых миражей вовремя отказался. Если Сталин пойдет на юго-восток, вплоть до Индии, то надо будет признать, что современному Наполеону удалось его одурачить. Если он попытается продолжить историю с Куусиненом -- значит, он сам себя одурачил. Но может случиться, что не произойдет на протяжении войны ни того, ни другого. И в этом случае, однако, тихая позиция status quo уже потеряна. "Мудрая" политика может быть теперь только одна: выйдя в Европу, попытаться говорить и думать по-европейски.

Последние новости. 1939, 18, 27 ноября, 7, 18, 22, 26 декабря

Оставить комментарий Милюков Павел Николаевич (bmn@lib.ru) Год: 1939 Обновлено: 14/07/2023. 71k. Статистика. Статья: Публицистика Критика и публицистика	Скачать FB2 Ваша оценка:

Милюков Павел Николаевич Правая и левая рука СССР