Милюков Павел Николаевич
Струве - защитник "либерализма" и "демократии"

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   
   П. Н. Милюков: "русский европеец". Публицистика 20--30-х гг. XX в.
   М.: Российская политическая энциклопедия (РОССПЭН), 2012. -- (Люди России).
   

СТРУВЕ -- ЗАЩИТНИК "ЛИБЕРАЛИЗМА" И "ДЕМОКРАТИИ"

   Мы не шутим. Бывают случаи, когда и Струве -- не Струве, редактор "Освобождения" {"Освобождение" -- ежедневный либеральный журнал, выходивший в 1902-1905 гг. в Париже под редакцией П.Б. Струве.}, а Струве "стоптанный туфель", Струве -- редактор "Возрождения" {"Возрождение" -- газета, выходившая в Париже в 1925-1940 гг.}, Струве -- панегирист Николая Николаевича и Николая II, оказывается защитником "либерализма" и "демократии". Струве -- не "словопоклонник", как мы, грешные левые, но он и не "словоборец", как "глупые" монархисты. Он знает, что... от слова не станется.
   "Мы (Струве всегда говорит о себе "мы") в нашем собственном духовном развитии и душевном росте познали диалектическую условность многих слов и практическую безусловность некоторых идей". Действительно, то, что у обыкновенных смертных есть перемена взглядов (не будем уже говорить: "измена" взглядам), то у Струве есть "диалектический" процесс, по Марксу и Гегелю,-- процесс, в котором вскрывается в порядке "душевного роста" "безусловность идей". Эта философская терминология, как видим, служит прекрасную службу, составляя тоже наглядный пример пользы "слов", там, где не хватает понятий,-- wo Begriffe fehlen {Где понятия отсутствуют (нем.).}, как говорит Мефистофель у Гете. В диалектике Струве и "либерализм", и "демократия" тоже вполне приемлемы... если только объяснить их несколько иначе, mit andern Worten {В другом ответе (нем.).}, чем их обыкновенно понимают. "Мы (т.е. Струве) знаем ценность идей либерализма и консерватизма и цену слова демократия"!
   Как же истолковать эти "слова", чтобы вернуть вкус к ним Струве и сделать его тоже "словопоклонником"? Очень просто. "Демократия" должна быть "консервативна". "Консерватизм, обнаруживаемый в формах демократии", есть фашизм, а фашизм близок сердцу теперешнего Струве. "Для нас (т.е. для Струве) демократия там, где народные массы достаточно консервативны, т.е. достаточно любят отечество и достаточно уважают собственность, есть вполне приемлемая, а иногда и явно самая разумная форма обнаружения народного консерватизма". Струве даже прощает "наиболее близкой нам по духу чешской партии ("народной демократии") ее республиканизм ("нисколько нас не шокирует") за то, что она глубоко националистична и в хорошем смысле буржуазна".
   Конечно, мы могли бы удовлетвориться тем, что есть случаи, когда и Струве высказывается за республику и за демократию. Но, увы, его оговорки и его аргументация совершенно уничтожают эту кажущуюся уступчивость. И нам приходится, прежде чем принять всерьез новые плоды "диалектики" этого софиста, разобраться в том новом смысле, который он подсовывает старым словам.
   Что демократия и республика должны быть "консервативны", чтобы существовать, в этом положении есть определенный смысл, с которым нельзя не согласиться. Не так давно Струве рекомендовал П.Н. Милюкову роль Тьера, который тоже говорил, что "республика должна быть консервативной, или ее не будет". Но Струве при этом противополагал Тьера Гамбетте: "республику консерваторов" -- "республике республиканцев". В этом противоположении -- и граница правильности его утверждения. Ибо отвлеченная категория "консерватизм", означающая просто переход "идеи" республики в привычку, в ежедневную принадлежность и потребность быта, подменяется здесь вполне конкретным понятием французских "консерваторов" данного момента, которые, как известно, весьма энергично конспирировали против и "идеи", и факта республики. Самому Струве в этом сравнении выпала бы на долю, очевидно, не роль Тьера, а роль Мак-Магона, и он устраивал бы новое свидание в Фросдорфе-Кобурге между русским графом Шамбором -- Кириллом и русским принцем Орлеанским -- Николаем Николаевичем.
   Такую же кашу, как с Тьером и Гамбеттой, Струве устраивает в разбираемой статье с конкретными примерами "здорового возврата к консервативным началам" и с "жонглированием" (возвращаем Струве по принадлежности этот термин) понятиями "отечества", "национализма" и "демократии". В числе примеров "здорового возврата" упоминаются подряд, без всякого различия, Муссолини и Цанков, выборы Гинденбурга и "легальная смена парламентского большинства всеобщим голосованием" в Англии. И в Англии, и в Германии, оказывается, "достаточно консервативны для демократии". В действительности, в первом случае, в Англии, эволюция демократизма перерастает парламентаризм, переходя к формам прямого опроса народа, а во втором случае, в Германии, она едва дорастает до республики, и Гинденбург может оказаться ближе к Мак-Магону, чем к Тьеру, не говоря уже о Гамбетте. Об Италии, Испании и Болгарии в этой связи Струве совсем уже не решается упомянуть, понимая, очевидно, что о традиционном "консерватизме" народных масс в этих странах нельзя говорить в том же смысле, как о сознательном консерватизме их в Англии или даже в Германии. Словом, историческая аргументация Струве распадается как гнилая ткань,-- по той основной причине, что Струве попробовал "жонглировать" тут применением многозначительного понятия "консерватизм". Дальше, освободившись от перечисленных им конкретных примеров, он жонглирует понятиями уже совершенно откровенно и чрезвычайно неискусно.
   "Демократия, в смысле системы учреждений, может прочно держаться и нормально функционировать лишь там, где консервативен сам народ". Таков тезис Струве, извлеченный им из приведенных примеров. Ясно, что этот тезис также двусмыслен, как пестры и разнозначны самые примеры. "Консервативность" народа, как условие функционирования демократии, очевидно, нельзя понять в смысле сохранения традиций средневекового патернализма (вотчинного начала), источающего демократизм. Традиционный "демократизм", по контовскому принципу "солидарности" (теперь Струве уже знает, что значит этот, столь неосторожно им использованный принцип), соответствует управлению народом при посредстве "хозяина" (монарха) и о "демократии" при таком режиме можно говорить лишь в условном смысле -- демократии примитивного коллективизма. Что же касается развитой и созревшей демократии, как "системы учреждений", то необходимой предпосылкой для нее является не "консерватизм" в смысле сохранения традиций, а то, что Монтескье называл "добродетелью" vertu {Под (фр.).}: готовность каждого гражданина "консервировать" и защищать эту "систему учреждений", подчиняясь вытекающим из нее необходимым ограничениям личной свободы. Такая цивическая добродетель предполагает известный уровень политического воспитания и сознательности в народе, и, действительно, без наличности этого уровня демократия и республика не могут существовать.
   Что же делает Струве? Он подменяет это требование -- политического сознания связи с целым -- другим, сродным, но не тождественным понятием "отечества" и присоединяет, тут же, в духе своей доктрины, совсем не идущее к делу в этом порядке идей понятие "собственности". Оказывается, он уже пустил в оборот эту формулу "на одном русском собрании в Праге" -- и так ею доволен, что считает ее удовлетворительной для Парижа и для печатного выступления. Струве ошибается: его формула чересчур кустарна, чтобы получить такое широкое обращение и признание. В идее "отечества" заключается, по крайней мере, понятие альтруизма, требование самоотречения, как и в понятии девической добродетели. В идее "собственности" заключается только призыв к защите личного эгоистического интереса. Вот почему эти идеи не могут стоять рядом, как реквизит существования демократии. Правда, в более древнем понимании идея "отечества" заключала в себе те же эгоистические элементы, тогда как представление о "собственности" не всегда соответствовало узкому понятию собственности по римскому праву. Социолог сказал бы, что всякий народ, даже и примитивный,-- и примитивный народ, быть может, даже более в императивной форме,-- обладает сознанием необходимости защищать то целое, к которому принадлежит. Там эта защита обеспечивается дополнительными религиозными санкциями. Но Струве не социолог, и в этой неспособности социологически мыслить заключается один из коренных дефектов его ума, вышколенного на германской, а не на английской и не на французской науке.
   Подставив более широкое и традиционное понятие "отечества" вместо понятия цивической добродетели, как основы сознательного политического поведения масс, Струве затем, уже с тем большей легкостью заменяет и это понятие партийным понятием "национализма". Оказывается, что французскую республику "спасли" не высокий патриотизм и не высокий уровень политической сознательности французского народа, а "столь противный нашим левым национализм" и "буржуазный дух самих народных масс". Дальше, и Болгария свергла Стамбулийского потому, что "и болгарские демократы были и постоянными "националистами", и добрыми "буржуа"". Что фашистский "национализм" тоже демократичен, Струве тут прибавлять не решается.
   Едва ли нужно объяснять, что понятием "национализма" Струве здесь так же жонглирует, как и понятием "консерватизма". Под национализмом в обычном словоупотреблении разумеется шовинизм, утрированное чувство национальной исключительности. С понятием патриотизма, с любовью к "отечеству", с готовностью жертвовать собой за родину этот шовинизм не имеет ничего общего. Коренясь в средневековых инстинктах, этот вид "национализма" постепенно вымирает как раз в ту эпоху, когда развиваются цивические добродетели. С понятием "демократия" он по принципу "солидарности" не только не связан, но даже противоположен ей, поскольку имеет воинственные настроения и толкает на агрессивную внешнюю политику. Таким образом, демократия без всякой благодарности вернет Струве его попытку -- реабилитировать ее путем отожествления с тем, что ей глубоко несродно и противно.
   Статья разрослась, а между тем остается еще один образчик струвевского жонглирования понятиями, которое нелишне было бы разоблачить. "Для нас (т.е. для Струве) консерватизм стоит на страже вечной основы либерализма, как политического утверждения христианского начала бесконечной ценности человеческой личности и ее творческой свободы". Было бы нетрудно доказать, что историческое христианство не всегда служило развитию "человеческой личности и ее творческой свободы", а иногда и прямо подавляло то и другое. Мы как-то имели случай вспомнить, по поводу Бердяева, что за ролью христианства, которую нельзя отрицать, но не следует преувеличивать, тут забывается роль гуманизма. Но Струве нужно -- в гораздо более грубом и низменном смысле, чем Бердяеву,-- связать настоящее с прошлым, с исторической традицией, и тут уже никакие искажения исторической истины его не останавливают. Струве как-то выдал себе диплом на звание "историка". Весь склад его ума глубоко антиисторичен. Публицистика Струве догматична, как и его наука. Вот почему на каждом шагу приходится напоминать этому квазиученому самые элементарные истины, вот почему и Струве-публицист впадает на каждом шагу в самые грубые ошибки.
   
   Последние новости. 1925, 19 июля
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru