Милюков Павел Николаевич
Пережитки белой идеологии

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   
   П. Н. Милюков: "русский европеец". Публицистика 20--30-х гг. XX в.
   М.: Российская политическая энциклопедия (РОССПЭН), 2012. -- (Люди России).
   

ПЕРЕЖИТКИ БЕЛОЙ ИДЕОЛОГИИ

   Мы уже отметили эволюцию настроений редактора "Возрождения" по отношению к нашему органу. Сперва он рассчитывал убить нас профессорским высокомерием, потом перешел к методу вышучивания. Когда ни то, ни другое не удалось, он стал злиться и браниться, а когда не подействовал и гнев Юпитера, он пробует завернуться в тогу морального негодования. Нашу статью о планах монархистов он "регистрирует с изумлением и отвращением". К своим правым оппонентам, вроде упоминавшегося вчера г. Филиппова, он относит эпитет "глупость", на нашу долю остается "хорошо рассчитанная" "измена". При этом Струве возмущен, что "делается это ("измена и доносительство") с какой-то непринужденностью и развязностью, которые еще не так давно были бы вряд ли возможны".
   Мы верим в подлинность переживаний Струве и очень о нем сожалеем. Он слишком избалован атмосферой, которая окружала его в Праге. Естественно, что он очень обижается, когда не только не находит в Париже атмосферы привычного поклонения учеников профессору, но когда и все его аксиомы, облеченные притом в его собственные неувядаемые формулы и каноны, оказываются спорными, а при попытках защищать их -- легкомысленными и поверхностными. Расчет Струве -- пересадить в Париж умственные привычки Белграда и правой Праги -- оказался ошибочным. Там, действительно, при строгой "дисциплине" и подчинении "сложившимся личным авторитетам" в известной среде никакая "непринужденность и развязность" в трактовании известных вещей не были "возможны". Там происходило и происходит то "строжайшее и ответственное блюдение", на котором Струве здесь тщетно настаивает. Увы, попытки окружить эти авторитеты -- авторитеты людей и авторитеты идей -- священным туманом и устроить культ их при помощи выспренних песнопений в Париже оказываются совершенно безнадежными. "Религиозному" отношению к политическим святыням Струве давно привык противопоставлять отношение светское, а догматическому трактованию их -- трактование историческое. Отсюда та манера общения, которая привыкшему повиноваться и верить Струве кажется каким-то святотатством, нарушением субординации, чрезмерной "непринужденной развязностью", которые в прежней, привычной для него обстановке были "вряд ли возможны".
   Мы должны решительно отклонить претензию Струве подчинить нас подобному режиму и в случае неповиновения -- выслушивать его моральные выговоры. О монархических затеях мы говорим не первый год. Каждую весну нам приходится отмечать -- и посильно разоблачать -- таинственные замыслы, основанные на фантастических расчетах на европейские констелляции и надеждах на приток материальных и иных субсидий. Подобные замыслы чем дальше, тем больше предназначаются служить не столько делу, сколько "понятию угасающего духа". Чем дальше, тем они становятся более рискованными для участников, а, в случае малейшей надежды на начальный успех, и опасными для того дела -- освобождения России, которому призваны служить. В этой их беспочвенности и опасности заключается наше право критиковать их и раскрывать глаза на них тем, кто все еще в состоянии поддаться генеральскому гипнозу.
   В основе "изумления и отвращения" г. Струве лежит происходящее на его глазах в Париже крушение последней, отчаянной попытки дать абсолютную религиозную санкцию "белой" идеологии. Устами Н.Н. Львова и Н.А. Ильина он давно уже пытался, как редактор "Русской мысли" {"Русская мысль" -- литературно-политический журнал, выходивший в Москве (1880-1918). После его закрытия в советской России издание было возобновлено в эмиграции.}, раскрыть "сущность белой контрреволюции как идею "патриотически-религиозного служения", направленного к восстановлению "священного по природе монархического начала" в союзе с "рыцарской и дворянской традицией в мировой истории". Белая борьба воспринята была, с этой точки зрения, что "белая русская армия победила", несмотря на свое поражение, а Н.Н. Львов заявлял, что "только в Галлиполи {В 1920-1921 гг. на Галлипольском полуострове разместились части Русской Армии генерала П.Н. Врангеля, эвакуированные из Крыма. Русский военный лагерь в Галлиполи превратился в военный центр Белой эмиграции. 22 ноября 1921 г. в Галлиполи было создано Общество Галлиполийцев -- одна из активных воинских антикоммунистических организаций Русского Белого Зарубежья.} белое движение окончательно сложилось, от него отпало все наносное", и оно "окончательно сузилось и назвалось своим последним именем -- движением монархическим". К будущему и обращены надежды тех, кто пытается консервировать отошедшие в прошлое факты в виде очищенной идеи с определенным, "суженным" до монархизма и дворянской рыцарственности, политическим содержанием.
   Мы достаточно потратили усилий на этих самых столбцах, чтобы покончить с легендой и мифом о белом движении. Мы признали все, что было положительного и высокого в "несуженном" белом движении, в первоначальном жертвенном порыве молодежи на спасение родины; мы настаивали на том, что только в измененной форме и с новыми методами можно спасти этот жертвенный порыв для будущего. Но мы признали, что и как "чистая идея" в духе Ильина и Львова, и как исторический факт белая борьба отжила свое время и должна уступить место другим формам борьбы, более соответствующим сложившимся теперь обстоятельствам. Мы видели в этой смене форм борьбы только изменение тактики, которая по существу должна быть вечно подвижной. Упрямые фанатики белой "идеи" увидели в этом нашу "измену". Жизнь научит их, наконец, понять, что со своей "идеей" они остались одиноки и что самую идею более практические и менее философски настроенные деятели монархического движения пробуют теперь обратить на служение задачам, вовсе не столь возвышенным, как превращение "гетерономного патриотического правосознания" в "автономное". Для Струве началом такой выучки явился Париж, и переход от догматической слепоты к прозрению, естественно, должен быть тягостен. Может быть, лучше всего научат его даже не наши критические замечания, а то толкование, которое его проповедь получает в рядах его теперешних последователей -- истолкование, от которого от времени до времени он тщетно пытается отряхнуться, но которое прилипает к нему весьма плотно.
   Логическим выводом и практическим применением неверно абстрагированной "белой идеи" является идея "преемства власти". Был момент, когда идея преемства власти имела практическое значение. Это было в начале февральской революции. Во имя этого преемства -- двойного, от революции и от прежней законной власти, путем ее отречения было полезно и важно сохранить и довести до Учредительного собрания первый состав временного правительства. Но, как известно, этот состав за восемь месяцев переменился пять раз с промежутками безвластья, все более длительными. Преемство утратилось уже в этом калейдоскопе, и едва ли кто-либо будет защищать мысль, что законным представителем власти в России является последний низвергнутый премьер Керенский. Едва ли также захотят вести это преемство от Учредительного собрания, разогнанного большевиками, как на этом очень долго настаивали эсеры. Мы отрицали такое преемство еще при создании комитета членов Учредительного собрания в Париже. После устранения всех этих, когда-то законных притязаний кому придет в голову связывать преемство государственной власти с командованием армии? И если еще тут имела известный практический смысл идея преемства от Алексеева и Деникина, то уже в лице Врангеля преемство становилось сомнительным, а продлить эту линию в обратную сторону, в глубь истории, до "последнего главнокомандующего" (перед царем) Николая Николаевича, является уже слишком очевидной исторической натяжкой. Таким образом, падает самая основа идеи "подчинения", которую так усердно проповедует Струве. Идея эта притом в корне испорчена тем употреблением, которое сделано было из нее ген. Ку-теповым в Галлиполийском лагере.
   Игнорируя все это -- все исторические факты, предстоящие перед нами теперь в своей полной законченности и требующие соответственных выводов и новых практических решений,-- Струве продолжает цепляться за пережитки белой идеологии, кое-как сохранившиеся в душной атмосфере Белграда, но развеваемые по ветру в свободной атмосфере Парижа. Он продолжает требовать от одних отказа от "самочинности" и, чтобы оправдать его, требует от других "воздержания от превращения сильной власти в самовластие и самодурство". В том и другом случае его проповедническая роль выходит одинаково бессильной и немножко смешной. Верха профессорской наивности Струве достигает тогда, когда продолжает утверждать, что эта самая власть, которая здесь, "в ее настоящей стадии, покоится на внутренней дисциплине и добровольческом подчинении", там, по ту сторону рубежа, "сможет стать принудительной властью". Как стать? Надо думать, в порядке "гетерономии" или когда, как говорил Ильин, "дисциплинирующая волна властно придет сверху"?
   Да, таково действительно последнее слово эпигонов белого движения. Дело стоит за малым: захочет ли Россия принять такую "сверху" навязанную "принудительную власть", консервированную на Кутеповской "дисциплине"? Весь опыт белого движения 1918-20 гг. отвечает на этот вопрос отрицательно.
   
   Последние новости. 1925, 14 августа
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru