П. Н. Милюков: "русский европеец". Публицистика 20--30-х гг. XX в.
М.: Российская политическая энциклопедия (РОССПЭН), 2012. -- (Люди России).
ДВАДЦАТИЛЕТИЕ РУССКОЙ РЕВОЛЮЦИИ
В пятницу довольно незаметно для эмиграции прошла двадцатилетняя годовщина 17 октября {17 октября 1905 г. был обнародован Манифест "Об усовершенствовании общественного порядка", в котором даровались "незыблемые основы гражданской свободы на началах действительной неприкосновенности личности, свободы слова, собраний и союзов", Государственной думе предоставлялись законодательные права.}. Помянуло ее только одно "Возрождение" -- и помянуло не добром. В исторической схеме П.Б. Струве эта дата возможного "величайшего поворотного пункта в новейшей истории России и подлинного национального праздника" обернулась "скорбной датой". Другими словами, все последующее течение событий не только затуманило для Струве "национальный праздник", но и сообщило ему такой характер, с которым понятие празднования несоединимо.
Можно оспаривать значение даты 17 октября и с других точек зрения, чем та, на которой стоит П.Б. Струве. Русская революция есть длительный процесс. Начало его можно формально относить к дате 17 октября, но можно относить и к 9 января 1905 г., к "красному воскресению", или к 6-8 ноября 1904 г., когда земский съезд выставил конституционные требования,-- или, например, к 18 июня 1902 г., когда вышел в Штутгарте первый номер "Освобождения" под редакцией П.Б. Струве. Дата 17 октября была бы действительной исторической чертой, "поворотным пунктом" этого длительного процесса в истории борьбы русской общественности с самодержавием, если бы в этот день власть перестала быть самодержавной и сделала требованиям общественности решительные и окончательные уступки. В действительности дата 17 октября является лишь одним из этапов борьбы, естественно побледневшим уже теперь в памяти потомства. Это потому, что в этот момент решающей спор уступки сделано не было. Борьба продолжалась и по другую сторону баррикады, взятой народом 17 октября. Совершенно уничтожить баррикаду и начать эру внутреннего мира могли бы только серьезные и искренние уступки власти народу. Тогда это был бы действительно "поворотный пункт" в истории и начало нового расцвета нашей родины. Но, увы, повторяем: таких уступок сделано не было. Акт 17 октября, составленный впопыхах, в дни всеобщей забастовки, принятый под прямым давлением и опубликованный вместе с всеподданнейшим докладом Витте, чтобы не дать ему фигурировать в роли новейшего Сперанского,-- этот акт отразил на себе всю тогдашнюю психологию власти: ее лицемерие, ее твердое намерение, не изменявшееся и в самую минуту уступок,-- взять их назад при первой возможности, ее абсолютное нежелание облечь обещания в строгую правовую форму. В широких обывательских кругах, не разбиравшихся в тонкостях юридических формулировок, акт 17 октября был принят с энтузиазмом: люди обнимались и целовались, торжествуя мнимое взятие русской Бастилии. Очень скоро они почувствовали треповское "рукоприкладство". Заговор против только сделанных уступок, заговор, покровительствуемый сверху и объединивший государственную полицию с заинтересованными дворянскими кругами,-- этот заговор, по воспоминаниям Витте, датируется тайными сношениями в.к. Николая Николаевича с доктором Дубровиным и с союзом русского народа {Союз русского народа -- организация русских националистов в России в 1905-1917 гг.}.
Нужно было произнести только одно слово: "конституция". Оно не только не было произнесено, но, напротив, все скоро поняли, что именно из-за понимания правительственных уступок, как конституционных, немедленно разгорится дальнейшая политическая борьба. Она и началась. Соглашения между правительством и обществом не было ни на минуту, и революция не прекратилась. Она развертывалась по обе стороны даты 17 октября. И это было так не только для революционных политических течений. Течения конституционные, которые рады бы были ухватиться за конституционный документ и сделать его своим знаменем, не получили в манифесте 17 октября никакой точки опоры. Единственными защитниками "октября" сделались "октябристы" {Октябристы -- "Союз 17 октября" -- проправительственная партия крупных помещиков и торгово-промышленной буржуазии в России в 1905-1917 гг.}, правительственная партия. На этом потерпел поражение Витте.
Правда, политическая борьба получила теперь новую базу: народное представительство, Государственная Дума, которая при достаточном понимании властью важности момента -- должна бы была стать могучим орудием успокоения страны и незаменимым средством введения политической борьбы в строго политические рамки, сделалась ареной, на которую революция перенесла свои методы, после того как революция на улицах была разбита. Государственная Дума оказалась слишком слабым и хрупким орудием, чтобы противостать этому,-- и партия, к которой принадлежал Струве, тщетно старалась охранить это орудие от революционных покушений справа и от революционного использования слева. Правительство с своей стороны не только поощряло, но и само вело революционную борьбу против думы. Союз самодержавной власти с дворянством -- таков был явный для всех политический смысл правительственного наступления. Разгон Думы Горемыкиным на аграрном вопросе, изменение после вторичного разгона избирательного закона по проектам "объединенного" дворянства и в его пользу сделали этот основной смысл борьбы очевидным для всей страны, включая и наиболее заинтересованный социальный строй -- крестьянство.
Таков простой смысл событий. Струве не мог не понимать его, ибо сам находился в центре событий и был даже членом второй Государственной Думы, выбранным по партийному списку, состоя в то же время и членом центрального комитета партии народной свободы. Увы, от этого прежнего понимания сохранилось теперь только "сомнение" и "нужен ли был роспуск первой, а тем более (это "тем более" может объясняться только автобиографически) второй Думы". Это для Струве теперь -- "детальный исторический вопрос". На первый же план вместо коренного факта борьбы власти за сохранение самодержавия и дворянского землевладения против народного представительства, стремившегося закрепить свои права и защищать кровные интересы народа,-- выступил факт "трагической неудачи такого крупного человека, как П.А. Столыпин"! В трагические герои возведен тут человек, не лишенный таланта и известной доли гражданского мужества, но употребивший свои таланты и свою волю на осуществление политических актов, продиктованных руководителями дворянских съездов. Вместо характеристики действительно трагического столкновения двух исторических сил, вместо оценки глубокого социального конфликта получился сентенциозный выговор двум столкнувшимся максимализмам -- правому и левому. От бывшего марксиста можно бы было ожидать несколько больше реализма в трактовании крупных исторических явлений.
Из двадцати лет, прошедших со времени первой русской революции, десять лет заняты мирной "передышкой" двух последних государственных Дум, третьей и четвертой. Поверхностный наблюдатель русской жизни мог бы, пожалуй, в это десятилетие 1907--1917 гг. прийти к заключению, что здесь достигнуты плоды Столыпинской тактики: "сперва успокоение, потом реформы". Но в действительности не было ни того, ни другого: ни реформ, ни успокоения. Это сказали правительству в самой Думе представители правительственной партии, бесцеремонно отброшенной Столыпиным, когда она перестала быть нужна и когда дальнейшей союз с ней грозил его карьере. "Вы успокаивали нас, а не страну" -- так говорили Столыпину и в высших сферах незадолго до его кончины. А относительно реформ -- вероятно, не забыто еще тучковское: "мы ждем". Дождались -- второй революции.
Революция не прекращалась и в это по внешности мирное десятилетие. Она лишь была загнана внутрь, хотя и продолжала пользоваться могущественным рупором Государственной Думы. Не прекратилась и революция справа. Она продолжала вестись прежними элементами, включавшими царя, двор и дворянство. Оба противника притаились; но было ясно, что схватка произойдет, как только ход событий откроет клапан и снимет искусственные внешние склепки. Временный и переходный характер этого десятилетия лучше всего характеризуется тем, что со времени появления законодательных учреждений -- законодательство забастовало. Проводились только политические, тенденциозные законы, подливавшие масло в огонь. Вся "органическая" работа по созданию новых, соответствующих хотя бы духу 17 октября учреждений и норм была безнадежно застопорена правительственным большинством Дум и "пробкой" Государственного Совета. Обе стороны прекрасно понимали, что так жить долгое время нельзя. Революция справа и революция слева на глазах у всех готовились к новой смертельной схватке, оставляя средние течения в положении бессильных свидетелей приближавшейся катастрофы. Валить за это ответственность на обанкротившуюся будто бы русскую "общественность" есть верх несправедливости и политической близорукости.
Как бы то ни было, дата двадцатилетия русской революции может быть хронологически отодвинута в глубь прошлого; но она не может быть приближена. Все эти двадцать лет -- и не только они, а и весь последний период русской истории начиная с освобождения крестьян есть один сплошной революционный период, один цельный процесс, с логическими развивавшимися стадиями. Сводить все объяснение этого процесса к максимализму русской интеллигенции -- значит просто не понимать глубины и серьезности этого процесса. Русский максимализм отнюдь не составляет какой-то специфической национальной черты. Присущий всегда и повсюду начальному периоду свободной политической жизни, максимализм у нас слишком задержался благодаря именно упорному сопротивлению сверху. И все морализации наших доморощенных националистов по этому поводу являются полнейшим противоречием с их же постоянными призывами -- понять настоящее при помощи прошлого. Именно в своих ссылках на историю они особенно антиисторичны.