Lib.ru/Классика: Милюков Павел Николаевич. Очерки по истории русской культуры

ОЧЕРКИ ПО ИСТОРІИ РУССКОЙ КУЛЬТУРЫ.

Проф. П. Н. Милюкова.

(Продолженіе *).

*) См. "Міръ Божій", No 7, іюль 1896.

Очеркъ шестой. Церковь и творчество.

Современные остатки христіанской легенды.-- Ея прошлое и вліяніе ея ни западную литературу.-- Незначительность ея вліянія у насъ въ древнѣйшій періодъ.-- Живучесть эпическаго преданія и языческой старины.-- Отношеніе церкви къ христіанской легендѣ.-- "Калики перехожіе" -- проводники легенды въ народное сознаніе.-- Связь развитія христіанской легенды на Руси въ развитіемъ обрядоваго благочестія.-- XVI -- XVII вѣкъ, какъ время усвоенія легенды народомъ (въ формѣ духовнаго стиха).-- Послѣдствія поздняго и неполнаго вліянія на творчество христіанской легенды.-- Легкость реакціи противъ византійскаго міровоззрѣнія.-- Господство этого міровоззрѣнія въ интеллигентной средѣ.-- Переходъ къ другимъ настроеніямъ въ литературѣ.-- Появленіе сентиментализма и любовной лирики.-- Условность въ содержаніи и формѣ литературы XVIII вѣка и ея постепенное уничтоженіе.-- Развитіе литературнаго языка.-- Вкусы средняго читателя XVIII в.-- Предѣлы вліянія литературы на жизнь съ точки зрѣнія сентиментализма.-- Расширеніе этихъ предѣловъ поэзіей Пушкина.-- Споръ съ Рылѣевымъ и "герои безвременья" какъ черты переходнаго состоянія литературы.-- Появленіе романтической теоріи,-- Переходъ эстетической^критики въ публицистическую.-- Роль публицистическаго элемента въ критикѣ и беллетристикѣ.

Въ крестьянской избѣ какого-нибудь русскаго захолустья, въ углу подъ образами, между Псалтыремъ и Акаѳистомъ Богородицѣ, до сихъ поръ можно еще найти засаленную тетрадку, исписанную полуграмотными каракулями, совсѣмъ новымъ почеркомъ. Въ тетрадкѣ, на первомъ мѣстѣ, помѣщенъ разсказъ о томъ, какъ архангелъ Михаилъ показывалъ Богородицѣ мѣста адскихъ мученій. Въ аду течетъ рѣка огненная, съ востока и до запада. Въ рѣкѣ стоять грѣшники: одни по колѣно, другіе по поясъ, третьи по горло; это все люди, которые родителей и отцовъ духовныхъ не почитали, седьмую заповѣдь нарушали и дѣтей своихъ для смѣха браниться учили. Въ другой, темной рѣкѣ слышенъ великій плачъ и вопль: тамъ мучатся распявшіе Христа. Червь неусыпаемый гложетъ тѣхъ, кто не постился, не исповѣдывался и не бывалъ у причастія. Лютыя змѣи кусаютъ лицо и сердце тѣхъ, кто въ церкви Божіей говорилъ, смѣялся и шептался, не слушая божественнаго пѣнія и не поклоняясь святымъ иконамъ. Есть тутъ мѣсто и для пастырей душъ, видѣвшихъ свѣтъ и возлюбившихъ тьму: они людей не учили, книгъ божественнаго писанія не читали и царство небесное людямъ затворили. Тутъ же помѣщены и неправедные судіи, правыхъ обвинявшіе, а виноватыхъ оправдывавшіе,-- и цари, князья и бояре немилостивые, рабовъ своихъ мучившіе. Вслѣдъ за этимъ "хожденіемъ Богородицы по мукамъ", съ его перечисленіемъ церковныхъ, моральныхъ и соціальныхъ недуговъ старой Руси, встрѣтится въ этой же тетрадкѣ "сказаніе Климента, папы римскаго" -- о двѣнадцати пятницахъ: кто блюдетъ постъ въ одну изъ этихъ пятницъ, тотъ будетъ сохраненъ или отъ скоропостижной смертпили отъ потопленія, или отъ остраго меча, лихорадки, непріятелей и нечистыхъ духову. Дальше, "Сонъ Богородицы" окончательно придаетъ всей тетрадкѣ характеръ амулета, прямо вытекающій изъ извѣстнаго намъ формализма древне-русской религіозности. Кто этотъ "сонъ" спишетъ и хотя разъ въ недѣлю будетъ читать, тому обѣщается полное прощеніе грѣховъ, хотя бы ихъ было столько, сколько листьевъ на деревѣ или песку въ морѣ, или звѣздъ на небѣ: въ той жизни онъ получитъ царствіе небесное, а въ этой -- сохраненъ будетъ отъ всякихъ опаеностей и болѣзней. Содержаніе "сна" несложно. Спала Богородица въ святомъ градѣ Виѳлеемѣ и видѣла во снѣ всѣ будущія мученія, которыя угрожаютъ Христу; этотъ сонъ Она, проснувшись, разсказываетъ Спасителю, Который подтверждаетъ истину сна и обѣщаетъ послать этотъ сонъ въ міръ людямъ и дать ему великую силу.

Не надо относиться съ пренебреженіемъ къ нашей засаленной тетрадкѣ. Ея содержаніе довольно бѣдно, но вошедшіе въ нее легенды и заговоры, такъ хорошо пришедшіеся по росту старинному міровоззрѣнію массы, составляютъ обломокъ когда-то величественнаго зданія средневѣковой христіанской литературы. Основаніе этому зданію положено было еще въ первые вѣка нашей эры. На всемъ христіанскомъ Востокѣ, въ Египтѣ, въ Сиріи, на Балканскомъ полуостровѣ, благочестивая фантазія усиленно работала подъ свѣжимъ впечатлѣніемъ только-что усвоенной новой вѣры. Благодаря этому періоду усиленнаго религіознаго творчества, создалась, въ довольно короткій промежутокъ времени, огромная масса христіанскихъ образовъ и легендъ, которыми потомъ, въ теченіе цѣлаго тысячелѣтія, жило западное искусство.

Съ самыхъ тѣхъ поръ, когда составлялись священныя книги Новаго Завѣта, благочестивой любознательности открывалось широкое поле для творчества. Какая связь между Новымъ Завѣтомъ и Ветхимъ, между Христомъ и Адамомъ? Что дѣлалъ Адамъ послѣ изгнанія изъ рая? какъ онъ, напр., пахалъ, какъ хоронилъ Авеля, не зная, предварительно, ни что такое смерть, ни что такое погребеніе? Какъ жила Матерь Божія въ дѣтствѣ? Каковы были подробности мученій и крестной смерти Спасителя? На всѣ эти вопросы, и имъ подобные, каноническія книги не давали опредѣленнаго отвѣта. Сколько вопросовъ, столько оказывалось въ религіозной исторіи пробѣловъ, немедленно восполненныхъ религіозной легендой. Христосъ искупилъ Адамовъ грѣхъ: эта основная формула христіанской богословской системы тотчасъ же была воплощена въ реальные образы. Вотъ какъ было дѣло, въ воображеніи христіанскаго художника и поэта. Дьяволъ обманомъ заставилъ Адама дать рукописаніе, по которому Адамъ отдавалъ себя въ распоряженіе дьявола. Это рукописаніе, написанное на камнѣ, дьяволъ спряталъ въ р. Іорданѣ и приставилъ стеречь его четыреста чертей. Но Христосъ, когда крестился въ Іорданѣ, сталъ на этотъ самый камень и сокрушилъ его: такимъ образомъ и было разрушено рукописаніе Адамово. Или вотъ другая легенда на ту же тему. Изъ вѣтки райскаго дерева Адамъ сдѣлалъ себѣ вѣнецъ, въ которомъ его и похоронили. Изъ вѣнца выросло огромное дерево, охватившее Адамовъ гробъ своими корнями. Это самое дерево принесено было Соломону для постройки храма; но оно не пригодилось и посажено было, вмѣстѣ съ гробомъ, на Голгоѳѣ. Изъ дерева сдѣланъ былъ потомъ крестъ Христовъ, и кровь Спасителя, просачиваясь сквозь каменистую почву Голгоѳы, капала на голову Адама, освобождая его тѣмъ отъ грѣха и даруя ему искупленіе (ср. изображеніе черепа на распятіи).

Самостоятельно созданная на Востокѣ или заимствованная изъ древнихъ еврейскихъ источниковъ, христіанская легенда тѣсно сплелась со всѣми любопытными эпизодами и выдающимися личностями Ветхаго и Новаго Завѣта. Адамъ, Каинъ, Авель, Енохъ, Ламехъ, Ной, Мелхиседекъ, Авраамъ, Іосифъ, Моисей, Соломонъ, Пилатъ, Никодимъ, Іосифъ Аримаеейскій -- всѣ эти лица поочередно сдѣлались дѣйствующими лицами легенды. Библейская исторія превратилась, въ итогѣ этой творческой дѣятельности христіанской фантазіи, въ своего рода романъ, въ которомъ трудно становилось отличить истину отъ вымысла.

Удовлетворяя эстетическимъ потребностямъ вѣрующихъ, эти сокровища христіанскаго творчества быстро сдѣлались достояніемъ всего христіанскаго міра. Невозможно услѣдить всѣ пути, которыми они проникали съ Востока на Западъ, но одинъ изъ этихъ путей обратилъ на себя особенное вниманіе изслѣдователей, такъ какъ это былъ не простой передаточный пунктъ, а своего рода лабораторія, въ которой христіанская легенда, прежде чѣмъ достигнуть Запада, получила новую, дополнительную переработку. Рѣчь идетъ о Болгаріи X вѣка, взволнованной дуалистической ересью, извѣстной подъ названіемъ "богумильства". Подъ вліяніемъ ереси въ христіанскую легенду введенъ былъ новый мотивъ -- борьбы добраго начала со злымъ, Бога съ дьяволомъ, Сатанаиломъ. Ареной этой борьбы и послужило сотвореніе міра; въ результатѣ борьбы зло одолѣло въ мірѣ добро; "кривда" осталась на землѣ, а "правда" улетѣла на небо. Ересь оживила на западѣ интересъ къ христіанской легендѣ: съ десятаго по тринадцатый вѣкъ мы встрѣчаемъ въ разныхъ частяхъ Европы, въ Италіи, Германіи, Франціи, Нидерландахъ и даже въ далекой Англіи одну и ту же болгарскую секту подъ различными именами.

Такимъ образомъ, вліяніе христіанской легенды было очень велико на Западѣ. И результаты этого вліянія оказались очень значительны. Христіанскіе мотивы овладѣли народнымъ воображеніемъ; старая народная былина и пѣсня были мало-по-малу вытѣснены новой поэзіей христіанства. Но вытѣснивъ продукты стараго народнаго творчества, христіанство нисколько не убило ихъ источника: народная фантазія быстро ассимилировала новый матеріалъ, и на готовой основѣ восточной легенды возникли самостоятельныя созданія средневѣковой христіанской литературы, поэзіи, живописи и искусства. Нѣкоторыя изъ этихъ созданій ушли неизмѣримо дальше вдохновившихъ ихъ восточныхъ мотивовъ: достаточно вспомнить, что матеріаломъ христіанской легенды не гнушался Дантъ, и изъ идеи "хожденій по мукамъ" выросла Божественная комедія. Но, снова прошли вѣка, и время исключительнаго господства христіанской мысли и христіанской цивилизаціи, въ свою очередь, миновало въ Европѣ. Взявъ отъ этой цивилизаціи все, что она могла дать, Западъ двинулся дальше, и скоро средневѣковая легенда, когда-то вытѣснившая изъ народной памяти продукты эпической старины, въ свою очередь, потеряла власть надъ умами и очутилась гдѣ-то внизу, въ пережитомъ историческомъ слоѣ, многократно перекрытомъ послѣдующими, болѣе новыми наслоеніями. Для возстановленія этого періода народной жизни, изслѣдователю приходится рыться въ забытыхъ литературныхъ памятникахъ XI--XV вѣка; народная намять ничего не разскажетъ ему объ этой давно минувшей эпохѣ.

Чтобы сразу получить впечатлѣніе огромной разницы, существующей въ этомъ отношеніи между нами и Западомъ, достаточно вспомнить, что нашему народу, наоборотъ, выпала на долю сомнительная привилегія -- послужить живымъ источникомъ для изученія не только христіанскаго средневѣкового, но и дохристіанскаго эпическаго міровоззрѣнія массы. Историческая прослойка существуетъ, конечно, и у насъ; но она идетъ какъ-то бокомъ, не прикрывая всей поверхности и оставляя существовать рядомъ, бокъ-о-бокъ, самыя различныя историческія формаціи. Если бы мы ничего не знали о нашемъ литературномъ прошломъ, то изъ одного этого наблюденія мы должны бы были вывести, что того глубокаго вліянія, какое оказало христіанское міровоззрѣніе на весь духовный складъ европейскихъ народовъ, у насъ оно не имѣло, не говоря уже о вліяніи послѣдующихъ міровоззрѣній, соединившихъ въ Европѣ средневѣковье.

Наши историки литературы привыкли характеризовать древнѣйшій періодъ русской словесности, какъ эпоху исключительнаго преобладанія византійскихъ аскетическихъ воззрѣній. Это, можетъ быть, и вѣрно относительно немногихъ грамотѣевъ, всецѣло подчинившихся настроенію заимствованной литературы. Но вліяніе этой литературы на поэтическое творчество массы было совершенно ничтожно въ древнѣйшій періодъ; сколько нибудь значительно это вліяніе сдѣлалось лишь гораздо позднѣе.

Мы видѣли раньше, какъ медленно народная масса усвоивала себѣ хотя бы и простое формальное христіанство. Такъ же медленно должно было обнаружиться воздѣйствіе христіанской легенды на народное творчество. Первымъ послѣдствіемъ этой медленности оказалось то, что старый источникъ народнаго творчества не успѣлъ изсякнуть, и билъ живымъ ключомъ вплоть до самаго того времени, когда ученые изслѣдователи собрались записать произведенія этого творчества. То, что въ Западной Европѣ предпринято было при Карлѣ Великомъ -- запись народнаго эпоса, у насъ сдѣлано было, какъ слѣдуетъ, только въ срединѣ XIX вѣка, и мы все таки еще не опоздали. Наши изслѣдователи очень сильно расходятся по вопросамъ, гдѣ и когда возникъ впервые тотъ или другой былинный русскій сюжетъ. Указываютъ и на Кіевъ, и на Новгородъ, и на Москву; колеблются между ХІ-мъ и XVII-мъ вѣками. Но въ одномъ они всѣ теперь согласны, что русскій эпосъ не есть что либо законченное уже въ древній періодъ и сохранившееся до насъ въ неприкосновенномъ видѣ, какъ это казалось прежнимъ ученымъ. Оказывается, что русскій эпосъ жилъ и подчинялся законамъ всего живого чуть ли не на всемъ протяженіи русской исторіи. Все несомнѣннѣе становится и тотъ выводъ, что не только сохраненіе, и переработка старыхъ сюжетовъ, но и созданіе новыхъ продолжалось въ русскомъ эпосѣ до очень поздняго времени. Вплоть до Петра Великаго то и другое составляло задачу "веселаго" цеха "скомороховъ", подвергшагося серьезному преслѣдованію правительства только со временъ благочестиваго царя Алексѣя.

Церковь не переставала осуждать народное творчество и его представителей съ самыхъ древнихъ временъ; но у нея не было достаточныхъ нравственныхъ средствъ, чтобы воспитать народъ въ новомъ міровоззрѣніи и направить иначе дѣятельность его фантазіи. Ей было тѣмъ труднѣе это сдѣлать, что какая бы то ни была дѣятельность фантазіи выходила изъ ея кругозора и встрѣчала съ ея стороны рѣшительное недовѣріе. Христіанская легенда, съ этой точки зрѣнія, была осуждена церковью не менѣе строго, чѣмъ языческое народное творчество. Русская церковь получила это осужденіе уже готовымъ изъ того самаго источкика, изъ котораго пришли на Русь и богумильскія переработки христіанской легенды. Отмѣтки книгъ, допущенныхъ и не допущенныхъ къ употребленію церковью, дѣлались съ древнѣйшихъ временъ христіанства. Въ Болгаріи эти отмѣтки были дополнены и составили цѣлый списокъ запрещенныхъ книгъ, усвоенный къ концу XIV в. и русской церковной литературой. Почти всѣ, перечисленныя въ спискѣ, произведенія въ это время принесены были уже въ Россію въ сербскихъ или болгарскихъ переводахъ. Церковныя запрещенія, конечно, не могли бы помѣшать имъ оказать на народную мысль свое вліяніе, какое они и оказали впослѣдствіи. Но масса тогда еще слишкомъ мало была подготовлена къ тому, чтобы заинтересоваться мотивами христіанской легенды: слабое развитіе какихъ бы то ни было христіанскихъ идей лучше оберегало народъ отъ вліянія христіанской поэзіи, чѣмъ это могли бы сдѣлать самыя строгія запрещенія. Народная масса охотно слушала своихъ скомороховъ, предавалась "бѣсовскимъ" увеселеніямъ язычества и оставалась совершенно глуха къ церковной проповѣди и христіанской легендѣ. Когда надо идти въ церковь, говоритъ проповѣдникъ въ одномъ памятникѣ, написанномъ около 1100 года, мы "позѣвываемъ, и почесываемся, и потягиваемся, дремлемъ и говоримъ: холодно или дождь идетъ... а когда плясуны или музыканты или иной какой игрецъ позоветъ на игрище или сборище идольское, то всѣ туда бѣгутъ съ удовольствіемъ... и весь день стоятъ тамъ, глазѣютъ", хотя и нѣтъ тамъ ни крыши, ни какой-либо защиты отъ дождя и вьюги. "Это все мы охотно выносимъ, губя душу зрѣлищами; а въ церкви есть и крыши, и защита отъ вѣтра, а не хотятъ придти на поученье, лѣнятся".

При этихъ условіяхъ, конечно, христіанская легенда не могла сдѣлаться у насъ предметомъ сколько-нибудь самостоятельной переработки въ древній періодъ нашей словесности. Можетъ быть, намъ докажутъ со временемъ, что рука русскаго передѣлывателя расположила легенды въ иномъ порядкѣ, свела ихъ въ одно цѣлое, пожалуй, даже комбинировала иначе тѣ или другія черты разсказа; но творчества, изобрѣтенія не рѣшаются предполагать у насъ даже самые смѣлые изслѣдователи. Наиболѣе усердные защитники богатства нашей древней литературы стараются доказать это богатство при помощи одного только аргумента: обилія (и то пока сомнительнаго) переводовъ съ греческаго (и, можетъ быть, еврейскаго), сдѣланныхъ на Руси, а не принесенныхъ готовыми изъ Сербіи и Болгаріи.

Мало-по-малу обстоятельства измѣнились. Явился и у насъ внимательный -- если не читатель, то, по крайней мѣрѣ, слушатель христіанской легенды, и тотчасъ же явились ея пропагандисты. Конечно, служители церкви могли явиться такими пропагандистами только по недоразумѣнію; церковныя власти строго осуждали тѣхъ "невѣждъ -- сельскихъ поповъ", которые въ простотѣ душевной выдавали народу "отреченныя" книги за священное писаніе. Но масса имѣла возможность узнать содержаніе христіанской легенды и помимо "толстыхъ сборниковъ" сельскаго духовенства. Легенду разсказали народу на доступномъ ему языкѣ люди изъ его собственной среды. У англичанъ сохранилось преданіе о томъ, какъ одинъ англійскій проповѣдникъ, не будучи въ состояніи заставить народъ слушать свои проповѣди, переодѣлся народнымъ пѣвцомъ, сталъ на прохожей дорогѣ и запѣлъ, какъ скальдъ. На знакомый напѣвъ народъ сбѣжался толпами и охотно сталъ слушать духовныя пѣсни, облеченныя въ народный костюмъ. Нѣчто подобное произошло и у насъ; только пѣвцами явились не переодѣтые священнослужители, а благочестивые странники изъ народа.

Странничество по святымъ мѣстамъ очень рано сдѣлалось у насъ профессіей людей, нуждавшихся въ общественной благотворительности. Находясь подъ особымъ покровительствомъ церкви, нищіе странники были естественными посредниками между церковниками и мірянами. Зная и раздѣляя вкусы послѣднихъ, они лучше всего могли приноровить къ этимъ вкусамъ то, что находили подходящаго для этой цѣли у первыхъ. Странники, "калики перехожіе", и становятся, рядомъ со "скоморохами", представителями народнаго творчества въ этой второй его фазѣ,-- при переходѣ отъ эпической поэзіи и языческой пѣсни къ усвоенію христіанской легенды. "Духовный стихъ" начинаетъ вытѣснять народную "старинку" {"Старинкой" народъ называетъ свою эпическую поэзію. "Былина" есть терминъ новый и искусственный, появившійся лишь въ эпоху собираніи народнаго эпоса, въ срединѣ нашего столѣтія.}. Неисчерпаемымъ источникомъ духовнаго стиха становится древній христіанскій "апокрифъ", большею частью "отреченный", т. е. запрещенный церковью. Ритмическая форма "стиха" -- это неизбѣжный штемпель, который народное творчество обязательно накладываетъ на все, что предназначается къ обращенію въ народной массѣ. Припомнимъ, какъ легко раскольничья проповѣдь къ народу принимаетъ стихотворный размѣръ и даже риѳму (см. выше). Это -- явленіе, общее любой народной словесности въ состояніи младенчества. Такимъ образомъ, переложеніе княжной легенды въ формы народнаго стиха само по себѣ является доказательствомъ того, что содержаніе легенды сдѣлалось, наконецъ, достояніемъ народной массы.

Когда же совершилось это воспріятіе народной фантазіей поэтическихъ мотивовъ средневѣковой христіанской легенды? Всѣ признаки заставляютъ думать, что у насъ на Руси это случилось довольно поздно. Усвоеніе христіанской поэзіи идетъ объ руку съ усвоеніемъ религіознаго формализма и съ націонализаціей вѣры,-- явленіями, описанными въ предыдущемъ очеркѣ. Періодъ перваго процвѣтанія духовнаго стиха долженъ относиться ко времени возвеличенія національнаго благочестія, и дальнѣйшая судьба его -- одна и та же съ судьбой русскаго увлеченія обрядомъ.

До конца XV вѣка книжные источники христіанской легенды, принесенные къ намъ въ болгарскихъ и сербскихъ переводахъ, мирно покоились на полкахъ монастырскихъ хранилищъ, извѣстные немногимъ и интересовавшіе развѣ только іерарховъ церкви, вродѣ новгородскаго архіепископа XIV вѣка, Василія, и ему подобныхъ любознательныхъ "книгочіевъ". Только съ XVI столѣтія всѣ эти богатства христіанской поэзіи съ книжныхъ полокъ двинулись въ народную массу. Во главѣ движенія шествовали, повидимому, все еще грамотѣи изъ духовенства; но возбужденный ими интересъ къ христіанской легендѣ былъ уже настолько великъ, что вызвалъ серьезныя опасенія со стороны властей и образованнѣйшихъ людей времени. Курбскій жалуется, что "мнящіе себя учителями нынѣшняго вѣка" "упражняются" въ чтеніи "болгарскихъ басенъ", хвалятъ ихъ и предпочитаютъ великимъ учителямъ церкви. Припомнимъ обличенія, Максима и опасенія Стоглава, и мы ясно себѣ представимъ тотъ общій фонъ "шатанія" старинныхъ обычаевъ, на которомъ совершались первыя завоеванія христіанскаго апокрифа. Лучшимъ доказательствомъ усилившейся опасности служитъ принятіе противъ нея новыхъ спеціальныхъ мѣръ. Извѣстный намъ списокъ запрещенныхъ книгъ XIV вѣка превратился въ русскую статью "о книгахъ ложныхъ и неложныхъ", распространившуюся въ XVI--XVII вв. въ большомъ количествѣ списковъ. "Большое число списковъ", замѣчаетъ по этому поводу А. Н. Пыпинъ, "служить вѣрнымъ признакомъ, что къ тому же времени относится наибольшее распространеніе запрещенныхъ въ статьѣ книгъ; въ самомъ дѣлѣ, наибольшее количество ложныхъ книгъ извѣстно также въ спискахъ этого времени. Въ памятникахъ XVI--XVII вѣка ложныя книги являются и съ наиболѣе народными чертами языка и подробностей, на которыя успѣла оказать вліяніе русская почва".

Въ это же время христіанскій апокрифъ принимаетъ, какъ сказано выше, и форму духовнаго стиха. Постепенный переходъ изъ книжной формы въ народную мы можемъ часто прослѣдить, благодаря этому позднему времени перехода, съ документами въ рукахъ. Не разъ оказывается при этомъ, что источникомъ стиха послужило произведеніе, само появившееся на Руси лишь въ концѣ XVII вѣка, или какое-нибудь печатное изданіе того же вѣка.

Такое позднее воспріятіе христіанской поэзіи опредѣлило и дальнѣйшую судьбу ея на Руси. Она не могла уже, при этомъ условіи, оказать русскому творчеству тѣхъ услугъ, какія оказала европейскому въ средніе вѣка. Мы видимъ, что наиболѣе просвѣщенные представители церкви и общества отнеслись къ этой поэзіи отрицательно и критически при самомъ началѣ ея распространенія въ массѣ. Понятно, что для наиболѣе культурнаго слоя уже въ это время христіанская поэзія не могла сдѣлаться движущей пружиной художественнаго творчества. Позднѣе, когда духовные интересы культурнаго слоя направились совершенно въ другую сторону, это было еще менѣе возможно. Такимъ образомъ, средневѣковая легенда скоро послѣ своего распространенія должна была сдѣлаться достояніемъ людей, сохранившихъ въ своей средѣ религіозные идеалы XVI столѣтія и чуждыхъ новымъ литературнымъ вліяніямъ. Вотъ почему духовный стихъ сдѣлался, во-первыхъ, достояніемъ однихъ только низшихъ классовъ и не вдохновилъ никакихъ выдающихся талантовъ, не вызвалъ никакихъ крупныхъ произведеній искусства. По тѣмъ же причинамъ, вовторыхъ, дальнѣйшее живое развитіе этого стиха совершилось, главнымъ образомъ, въ старообрядческой средѣ и духовный стихъ пріобрѣлъ раскольническій оттѣнокъ. Самые любимые сюжеты духовнаго стиха какъ нельзя лучше гармонировали съ настроеніемъ старовѣровъ. Страшный судъ и вѣчныя муки, восхваленіе "прекрасной пустыни" въ ожиданіи послѣдняго времени, нищета и странничество Христа ради, всѣ эти мотивы получили теперь своеобразное развитіе, соотвѣтственно міровоззрѣнію крайнихъ раскольничьихъ толковъ. По старымъ образцамъ создавались и новыя произведенія, иногда свидѣтельствующія о глубокомъ и сильномъ чувствѣ и не лишенныя нѣкоторой красоты формы, какъ, напр., поэзія странника Никиты Семенова (средина XIV в.). Изъ раскола духовная поэзія стараго стиля перешла и къ родственнымъ расколу сектамъ: хлыстамъ и скопцамъ (см. выше). Но евангельское христіанство и духовное христіанство позднѣйшаго типа (т. е. съ середины XVIII в.) остались, повидимому, совершенно чужды старому духовному стиху; ихъ духовныя пѣсни носятъ новѣйшій протестантскій характеръ и часто составляютъ переводъ и передѣлку иностранныхъ образцовъ. Наконецъ, вся остальная народная масса, не вошедшая ни въ старую вѣру, ни въ сектантство, продолжала хранить старое литературное наслѣдіе въ томъ видѣ, какъ оно сложилось къ концу XVII вѣка, не прибавляя къ нему ничего своего; позднѣйшія культурныя вліянія постепенно отодвинули это преданіе на второй планъ и, въ концѣ концовъ, вовсе вытѣснили изъ памяти народа остатки христіанской поэзіи среднихъ вѣковъ.

Итакъ, за исключеніемъ раскола и части сектантства, воспріятіе христіанской легенды прошло совершенно безплодно для народной фантазіи. Даже въ пору наибольшаго своего расцвѣта, духовная поэзія была не настолько сильна, чтобы замѣнить народу его прежнее эпическое и язычески-обрядовое преданіе. Какъ ни охотно народъ слушалъ "каликъ перехожихъ", имъ не удалось вытѣснить "веселыхъ молодцовъ" -- скомороховъ. Напротивъ, ремесло тѣхъ и другихъ очень сблизилось съ тѣхъ поръ, какъ скоморохи перестали быть пѣвцами придворныхъ пировъ, а калики перестали считаться церковными людьми, состоящими на иждивеніи церкви. Тѣ и другіе питались теперь подаяніями народа -- правда, не всегда добровольными -- и служили его потребностямъ; и, отвѣчая народному вкусу, былинный репертуаръ скомороховъ мирно уживался рядомъ съ духовнымъ репертуаромъ каликъ. Послѣ того, какъ правительственныя мѣры совсѣмъ сжили со свѣта скомороховъ, "старцы" и калики сдѣлались даже ихъ единственны" наслѣдниками. Понятно, что въ такомъ близкомъ сосѣдствѣ оба репертуара не могли не оказать другъ на друга взаимнаго вліянія. Вотъ почему Илья Муромецъ сталъ воспреемникомъ каликъ и святымъ, а Соломонъ превратился въ героя былины; вотъ почему любимецъ скомороховъ, Васька Буслаевъ, начинаетъ свою карьеру подвигами молодечества въ былинномъ вкусѣ, затѣмъ отправляется, по-каличьи, замаливать свои грѣхи во святую землю, а въ концѣ концовъ опять не выдерживаетъ роли и оканчиваетъ жизнь мальчишеской выходкой. Средневѣковая легенда покрыла народный эпосъ густымъ слоемъ христіанскихъ поэтическихъ представленій и, въ свою очередь, приняла порою народный складъ. Это мирное сожительство является лучшей иллюстраціей поздняго и неполнаго вліянія христіанской литературы на народную мысль.

При такомъ характерѣ христіанскаго вліянія и реакція противъ него была у насъ дѣломъ нетруднымъ. Покаянное настроеніе легко переходило въ шутку и нравоучительная притча легко превращалась въ пародію. Въ тѣ же вѣка, когда народное творчество овладѣвало сюжетами христіанской легенды, оно овладѣло также и знаменитой темой о "бражникѣ", шедшей въ разрѣзъ съ основными аксіомами христіанской морали. Кажется, не было предмета, по поводу котораго и христіанская легенда, и древняя нравоучительная литература чаще громила вѣрующихъ, какъ "пьянственное питіе". Легенда производила вино отъ адскаго корня, посѣяннаго въ раю дьяволомъ; отъ виноградной лозы вкусили Адамъ и Ева, преступивши Господню заповѣдь. Церковная проповѣдь производила отъ пьянства всѣ остальные грѣхи и грозила пьяницамъ вѣчными муками. Въ этомъ духѣ сочинена извѣстная русская повѣсть въ стихахъ о Горѣ-злосчастьѣ. Всѣ бѣдствія героя повѣсти происходятъ отъ того, что, вопреки родительскому наставленію, онъ "принялся за питье за пьяное". Послѣ многихъ скитаній молодецъ находитъ себѣ спасеніе отъ горя тамъ, гдѣ искалъ его древнерусскій интеллигентный читатель -- въ монастырѣ. Такова византійская струя, проникшая мало-по-малу и народное міровоззрѣніе. Теперь сравнимъ съ этимъ западную смѣхотворную повѣсть, полюбившуюся народу и принявшую въ Россіи особенно задорный характеръ. Герой повѣсти во Франціи мужикъ, въ Германіи мельникъ; въ Россіи мужика и мельника замѣнили пьяницей, превративши такимъ образомъ соціальный протестъ въ моральную браваду. "Былъ нѣкій бражникъ,-- такъ начинается русская повѣсть,-- и зѣло много вина пилъ во вся дни живота своего, а всякимъ ковшомъ Господа Бога славилъ". По смерти бражникъ является передъ воротами рая и начинаетъ препираться съ отворяющими ему святыми. Сперва является апостолъ Петръ и спрашиваетъ, кто стучится у райскихъ вратъ. "Азъ есмь грѣшный человѣкъ бражникъ,-- отвѣчаетъ ему герой повѣсти,-- хочу съ вами въ раю пребыти".-- Бражниковъ сюда не пускаютъ, отвѣчаетъ апостолъ.-- А ты кто такой?-- спрашиваетъ бражникъ, и узнавъ, что съ нимъ говоритъ Петръ, продолжаетъ:-- а помнишь, Петръ, какъ ты отъ Христа отрекся: зачѣмъ же ты въ раю живешь? Петръ, посрамленный, уходитъ прочь. Такая же участь постигаетъ ап. Павла, Давида, Соломона, святителя Николая и Іоанна Богослова, которому бражникъ напоминаетъ: вы съ Лукой написали въ евангеліи: другъ друга любите; а вы пришельца ненавидите? Либо руки своей отрѣшись, Іоаннъ Богословъ, либо снова отопрись. Послѣ этого Іоаннъ отвѣчаетъ: ты еси нашъ человѣкъ, бражникъ, я вводитъ его въ рай. Бражникъ располагается на самомъ лучшемъ мѣстѣ, говоря обидѣвшимся на это святымъ: "святые отцы, не умѣете вы говорить съ бражникомъ, не то что съ трезвымъ". Насколько распространилась среди читателей повѣсть о бражникѣ, видно изъ того, что списки запрещенныхъ книгъ начали въ XVII в. включать въ свой составъ ея заглавіе.

Здоровый смѣхъ и шутка легко прорывались наружу въ народной словесности. Это была та подпочва, плохо прикрытая культурнымъ слоемъ, которая носила въ себѣ зародыши правдивости и реализма, свойственные русскому искусству въ его развитомъ видѣ. Но въ тогдашней интеллигентной средѣ культурный слой былъ нѣсколько прочнѣе; и русскому искусству пришлось еще пережить цѣлый рядъ условныхъ настроеній, прежде чѣмъ оно за воевало себѣ право черпать свой матеріалъ непосредственно изъ жизни. Первымъ изъ такихъ условныхъ настроеній было -- воспитанное Византіей. Шутки и смѣхъ въ этомъ настроеніи не могли имѣть мѣста. "Смѣхъ не созидаетъ, не хранитъ,-- говорилъ древнерусскій моралистъ, -- но погубляетъ и созиданія разрушаетъ; смѣхъ Духа Святаго печалитъ, не пользуетъ и тѣло растлѣваетъ; смѣхъ добродѣтели прогонитъ, потому что не помнитъ о смерти и вѣчныхъ мукахъ. Отъими, Господи, отъ меня смѣхъ и даруй плачъ и рыданіе". Такимъ образомъ, древне-русскіе мыслителм не только не признавалъ смѣха воспитательнымъ средствомъ, но смотрѣлъ на него, какъ на тяжкое искушеніе. Одного подвижника, Памву, бѣсы хотѣли погубить, разсмѣшивши, и когда, наконецъ, послѣ тщетныхъ усилій, имъ удалось заставить подвижника улыбнуться, они съ восторгомъ торжествовали побѣду.

Какимъ образомъ русская интеллигентная среда вышла изъ. этого настроенія и чѣмъ оно было замѣнено, это лучше всего видно изъ исторіи старинной русской беллетристики. Произведенія этой беллетристики почти исключительно переводныя; но самый подборъ оригиналовъ для перевода и постепенная смѣна любимыхъ читателями сюжетовъ даетъ возможность судить о томъ, какъ измѣнялись литературные вкусы читателей и въ какую сторону направлялись ихъ интеллектуальные запросы.

Только-что отмѣченное византійско-аскетическое направленіе уцѣлѣло до самаго конца XVII вѣка среди самыхъ видныхъ представителей русскаго общества. Въ 1676 году, по прямому "желанію и повелѣнію" царя Алексѣя Михайловича, вновь переводится произведеніе, на которомъ сошлись оба враждовавшіе тогда лагеря русской интеллигенціи: старая православная и новая польсколатинская партія (о нихъ см. ниже). Это былъ объемистый іезуитскій сборникъ, составленный изъ средневѣковыхъ матеріаловъ XII и XIII в., "Великое Зерцало". Содержащіяся въ немъ повѣсти, собственно, должны были служить иллюстраціями для проповѣдниковъ; но онѣ чрезвычайно пришлись по вкусу вообше православному читателю, и въ томъ же XVII в., не смотря на значительный объемъ, сборникъ распространился въ большемъ количествѣ списковъ; онъ приготовленъ былъ даже къ печати. Патріархъ Адріанъ сдѣлалъ заимствованія изъ "Зерцала" для составленнаго имъ образцоваго поминанья ("синодика"). Наконецъ, въ XVIII в_ многіе разсказы Зерцала сдѣлались достояніемъ народной массы; еще въ большемъ количествѣ случаевъ они обновили въ памяти содержаніе старинной русской повѣствовательной литературы.

Къ этому старинному содержанію и разсказы Великаго Зерцала, дѣйствительно, подходили очень близко. Какъ тамъ, такъи здѣсь строго осуждались всякія свѣтскія удовольствія, вино и пѣсни, танцы и наряды, и всѣ помыслы сосредоточивались на вопросѣ о спасеніи души. Но новый сборникъ разрисовывалъ мученія грѣшниковъ съ новыми устрашающими подробностями и не жалѣлъ красокъ, чтобы запугать фантазію вѣрующихъ. Клеветникъ постоянно жуетъ и выплевываетъ свой собственный языкъ, раскаленный какъ желѣзо, висящій до полу и непрерывно выростаюшій вновь. Грѣшная женщина сидитъ на лютомъ зміи; два демона съ обоихъ боковъ бьютъ ее огненными цѣпями; скорпіоны и ящерицы, псы и мыши грызутъ и гложутъ ея уши и мозгъ,руки и ноги. Жабы выскакиваютъ у исповѣдующагося изо рта при всякомъ исповѣданномъ грѣхѣ и снова влѣзаютъ всѣ внутрь при одномъ грѣхѣ сокрытомъ. Словомъ, угрозы разсыпаны на каждомъ шагу, и только церковь можетъ спасти грѣшника отъ неминуемой погибели: годъ ея поминовенія засчитывается за 1.000 лѣтъ мытарствъ, а тридцать литургій подрядъ могутъ спасти отъ ада грѣшную душу. Такъ, чисто католическія идеи незамѣтно находили себѣ доступъ къ совѣсти русскаго вѣрующаго (ср. выше, ученіе Стефана Яворскаго).

Судьба "Великаго Зерцала" была общая съ судьбой христіанскаго апокрифа. Подобно ему, "Зерцало" сдѣлалось въ XVIII в. достояніемъ преимущественно раскольничьей среды. Подобно ему же, оно повліяло на народное творчество въ формѣ духовнаго стиха. Но въ интеллигентной средѣ настроеніе быстро перемѣнилось вскорѣ послѣ перваго распространенія списковъ "Зерцала". Вѣроятно, поэтому "Великое Зерцало" такъ и не попало на типографскій станокъ. Другія птицы -- другія пѣсни.

Перемѣна настроенія читателей становится ощутительной даже въ самыхъ заглавіяхъ, которыми переводчики или переписчики обыкновенно рекомендовали публикѣ содержаніе повѣсти, пускаемой въ оборотъ. "Повѣсть зѣло полезна ко спасенію души" -- такова была наиболѣе обычная рекомендація стариннаго повѣствовательнаго матеріала. Теперь рядомъ съ "душеполезнымъ" чтеніемъ открыто становится и постепенно вытѣсняетъ его чтеніе иного рода. Читатель начинаетъ скучать отъ "душеполезной" литературы и ищетъ "потѣшной (утѣшной, умильной)".

Само собою разумѣется, что интересъ къ занимательному чтенію свѣтскаго характера не могъ отсутствовать и въ древней русской литературѣ. Но интересъ этотъ былъ нѣсколько одностороненъ и удовлетворялся довольно своеобразно. Прежде всего, читателя интересовало по преимуществу баснословное, фантастическое, сказочное -- все то, что "зѣло дивво есть послушати". Затѣмъ, только подъ прикрытіемъ назидательности можно было получить занятное чтеніе. Старинная повѣствовательная литература принадлежала, такимъ образомъ, къ одному изъ двухъ типовъ. Или это были небольшія отрывочныя повѣсти, подчасъ не особенно скромныя, но всегда снабженныя въ заключеніе христіанской моралью и большею частью объединенныя какою-нибудь свободною литературною формой или незамысловатой интригой. Такова большая часть старинныхъ діалоговъ, въ которыхъ собесѣдники состязаются въ разсказѣ новеллъ или предлагаютъ другъ другу загадки и притчи {Стефанитъ и Ихнилатъ, Варлаамъ и Іосафать, Соломонъ и Китоврасъ, позднѣе -- повѣсть о семи мудрецахъ.}. Или это -- сказанія о диковинныхъ странахъ и людяхъ, прикрѣпленныя къ дѣятельности легендарнаго или полулегендарнаго героя: таково сказаніе объ Индѣйскомъ царствѣ пресвитера Іоанна; такова знаменитая "Александрія", т. е. подвиги Александра Македонскаго, и сказанія о Троянской войнѣ. Какъ новелла получила право гражданства въ литературѣ лишь въ формѣ назидательной притчи, "прилога", такъ и подвиги героевъ должны были принятъ христіанскій характеръ. Такимъ образомъ, уже въ XV вѣкѣ Александръ Македонскій начинаетъ усиленно сокрушаться о тщетѣ всего земного, а затѣмъ въ новой сербской передѣлкѣ "Александріи" и окончательно получаетъ характеръ христіанскаго героя, поклоняющагося единому истинному Богу и раззоряющаго языческіе храмы. Только съ конца XVII вѣка свѣтскій элементъ повѣсти выступаетъ уже безъ всякаго моральнаго прикрытія. Разсказъ перестаетъ быть канвой для свободнаго нанизыванія приключеній и притчъ; является интересъ къ фабулѣ самой по себѣ, и мѣсто прежнихъ діалоговъ занимаютъ длинныя повѣсти съ сложнымъ сюжетомъ и хитросплетенной интригой. Одна за другой являются на сцену "пріятныя" и "любезныя" "исторіи" о "славныхъ" короляхъ, "храбрыхъ" рыцаряхъ и "прекрасныхъ" королевнахъ: о Петрѣ золотые ключи и Магилонѣ, о Бовѣ королевичѣ и т. д. Сперва въ этихъ повѣствованіяхъ интересуютъ читателя преимущественно рыцарскія приключенія героя; но мало-по-малу пробуждается интересъ и къ его романтическимъ похожденіямъ. Любовь, не обращавшая прежде на себя никакого вниманія читателя и проникавшая лишь въ минимальныхъ размѣрахъ въ русскія передѣлки, начинаетъ получать видное мѣсто и въ концѣ концовъ становится центральнымъ интересомъ всего разсказа. Впервые въ русскую повѣствовательную литературу проникаетъ сердечная лирика.

Этотъ моментъ важно отмѣтить, такъ какъ введеніе любовнаго элемента было первымъ завоеваніемъ, сдѣланнымъ литературой у жизни, и первымъ пріобрѣтеніемъ, заимствованнымъ жизнью у литературы. Въ литературу вошелъ съ этихъ поръ элементъ житейской дѣйствительности, а въ жизнь проникъ элементъ идеализма, облагораживавшаго человѣческія отношенія. Вопреки обычнымъ школьнымъ дѣленіямъ можно смѣло утверждать, что именно съ этого времени русская литература стала сентиментальной.

Переворотъ, предсказанный на Западѣ Дантомъ и осуществленный Петраркой, совершился въ нашей литературѣ не ранѣе эпохи Петра Великаго. Любимый герой оригинальныхъ русскихъ повѣстей петровскаго времени принадлежитъ уже всецѣло сентиментальной литературѣ. Это обыкновенно -- русскій, посланный за-границу учиться. За-границей этотъ герой, россійскій матросъ Василій или храбрый кавалеръ россійскій Александръ, влюбляется въ какую-нибудь прекрасную дѣвицу или принцессу, страдаетъ отъ любви и даже пишетъ любовные стихи. Въ концѣ концовъ, послѣ цѣлаго ряда препятствій, онъ или благополучно соединяется съ предметомъ своей страсти, или трагически погибаетъ.

Такимъ образомъ, петровская повѣсть указываетъ намъ и тотъ источникъ, изъ котораго русскій читатель заимствовалъ свои нѣжныя чувства, и тотъ способъ, какимъ эти чувства распространялись. Источникомъ нѣжныхъ чувствъ послужили, въ данномъ случаѣ, впечатлѣнія заграничной поѣздки, а способомъ ихъ пропаганды сдѣлалась оригинальная и переводная беллетристика. Познакомившись съ новыми чувствами въ мірѣ воображенія, читатель пробовалъ переносить тѣ же чувства и въ свой житейской обиходъ. Какіе успѣхи были сдѣланы въ самое короткое время на этомъ поприщѣ, лучше всего можно видѣть изъ измѣненія тона и содержанія первыхъ опытовъ русской любовной лирики. Для сравненія мы нарочно возьмемъ не профессіональныхъ стихотворцевъ, а людей, непосредственно выражавшихъ риѳмами состояніе своего сердца. Вотъ какъ переписывался съ невѣстой въ 1698 году одинъ безграмотный юноша, полковничій сынъ, при помощи своего грамотнаго деньщика:

Здрава буди, душа моя, многія лѣта

И не забывай праведнаго твоего обѣта,

Какъ мы съ тобой передъ Богомъ обѣщалися,

Въ которое время перстнями помѣнялися

И вѣнцы на глазахъ нашихъ имѣли златые

Во дни мимошедшіе, радостные, святые.

Почасту, свѣте, меня вспоминай,

Наипаче же въ молитвахъ своихъ не забывай:

А я воистину тебя не забываю, но всякій часъ вспоминаю,

И такъ мнѣ по тебѣ тошно:

Какъ была бы можно,

И я бы къ тебѣ полетѣлъ,

И къ тебѣ бы, душа моя, прилетѣлъ.

Изъ продолженія письма видно, что родители жениха не одобряли этого обрученія и что "вмѣсто милости пресвѣтлыя", сыну пришлось выслушать отъ "государя-батюшки" и отъ "государыни-жатушки" слова извѣтныя: "можно бы тебѣ же питися и многими пожитками поживитися; взялъ бы ты, гдѣ намъ годно и тебѣ благородно: въ Москвѣ у человѣка знатнаго". Какъ видимъ, это -- свадьба уже не совсѣмъ въ домостроевскомъ стилѣ: очевидно, мезальянсы, вродѣ брака Фрола Скабѣева, существовали уже не въ однѣхъ повѣстяхъ того времени. Но, тѣмъ не менѣе, государюбатюшкѣ и государынѣ-матушкѣ нечѣмъ было бы укоритъ по существу "праведный обѣтъ" сына: любовь развивается самымъ законнымъ порядкомъ; весь строй чувствъ и мыслей нашей "совѣтной грамоты" не выходитъ изъ допетровскаго шаблона. Сравнимъ теперь съ этимъ простодушнымъ изліяніемъ чувствъ любовное посланіе опытнаго сердцеѣда, красавца Монса, сложившаго за свои похожденія и голову на плахѣ. Стихи писаны около 1720 года.

Ахъ, что есть свѣтъ, и въ свѣтѣ, ахъ, все противное!

Не могу ни жить, ни умерти! Сердце тоскливое,

Долго ты мучилось. Нѣтъ упокоя сердца.

Купидонъ, воръ проклятый, вельми радуется:

Пробилъ стрѣлою сердце; лежу безъ памяти,

Не могу я очнуться и очами плакати:

Тоска великая, сердце кровавое

Рудою запеклое -- и все пробитое!

Такъ воображаемыя страданія сердца сливались съ дѣйствительными; въ итогѣ весь строй чувствъ повышался, и русскій человѣкъ входилъ во вкусъ утонченныхъ душевныхъ движеній, о которыхъ не имѣли ни малѣйшаго понятія его отцы и дѣды. Черезъ посредство сентиментальной повѣсти и любовной лирики въ душѣ русскаго человѣка впервые отведенъ былъ уголокъ идеализму. Правда, пока это былъ еще очень маленькій уголокъ и, притомъ, переполненный исключительно личными чувствованіями. Но, какъ бы то ни было, начало было положено.

Продолженія этого начала пришлось, однако же, ждать довольно долго. Продолженіемъ должно было быть дальнѣйшее развитіе въ литературѣ умѣнья черпать свой матеріалъ непосредственно изъ жизни: изображать то, что видишь, и писать такъ" какъ говорятъ. Только при этомъ условіи литература могла сдѣлаться силой въ общественной жизни, а не однимъ развлеченіемъ въ часы досуга. Между тѣмъ, самыми характерными чертами русской литературы въ теченіе всего XVIII столѣтія оставалась условность содержанія и формы: ложно-классическое направленіе и искусственно сочиненный языкъ.

Само собой разумѣется, что господство ложнаго классицизма и невыработанность литературнаго языка не были сами по себѣ причинами, задерживавшими развитіе литературы. Это были скорѣе симптомы, а причины лежали глубже, въ соціальныхъ условіяхъ времени. У насъ, какъ на Западѣ, классицизмъ удовлетворялъ требованіямъ извѣстнаго общественнаго слоя и господствовалъ лишь до тѣхъ поръ, пока не заинтересовалась литературой публика изъ иной среды, съ иными вкусами и запросами. Теорія ложнаго классицизма сложилась на Западѣ въ XVI -- XVII вѣкахъ подъ непосредственнымъ вліяніемъ двора и аристократіи; эта теорія должна была создать литературу для "порядочныхъ людей", презиравшихъ la racaille, la vile multitude. Естественно, что и у насъ въ началѣ XVIII в. классическая теорія явилась самой подходящей для литературы, которая по необходимости должна была говорить,-- выражаясь словами Тредьяковскаго,-- "языкомъ двора, благоразумнѣйшихъ министровъ, премудрѣйшихъ священноначальниковъ и знатнѣйшаго дворянства". Но при дворѣ во всю первую половину вѣка литература скорѣе терпѣлась, какъ необходимая принадлежность цивилизованной обстановки, нежели цѣнилась по своему внутреннему содержанію. Этого рода потребность въ литературѣ достаточно удовлетворялась условными формами классической трагедіи и оды. По скольку же высокопоставленная публика интересовалась самымъ содержаніемъ литературныхъ произведеній,-- содержаніе это уже въ то время было сентиментально. Тѣмъ болѣе выступилъ на сцену этотъ элементъ со второй половины XVIII вѣка, когда появились читатели и зрители изъ средняго дворянскаго и мѣщанскаго слоя. Къ этому времени -- и по тѣмъ же причинамъ -- требованія большей естественности и большаго вниманія къ simple humanité souffrante были уже громко заявлены во французской литературѣ. Русскіе защитники "мѣщанскихъ вкусовъ" могли стать подъ готовое знамя; но они не пошли далеко не только въ своемъ соціальномъ протестѣ, но даже и въ литературномъ опроверженіи принциповъ ложно-классической школы. Ихъ литературный протестъ ограничился крайностями и уродливостями русскаго классицизма, и, сдѣлавъ кое-какія уступки новымъ вкусамъ, ложно классицизмъ продолжалъ мирно уживаться съ постоянно усиливавшимся сентиментальнымъ направленіемъ. Съ начала и до конца ложно-классическая форма и сентиментальный духъ просуществовали рядомъ въ русской литературѣ.

Другимъ признакомъ, тоже свидѣтельствующимъ о слабомъ вліяніи литературы на жизнь, была въ XVIII вѣкѣ неустановленность литературнаго языка. Современники могли считать эту невыработанность языка причиной безсилія литературы и спѣшили помочь дѣлу изданіемъ грамматикъ, словарей и собственными литературными образцами. Въ дѣйствительности, наоборотъ, скромная роль литературы въ жизни была причиной невыработанности литературнаго языка. Литературный языкъ создается не писателями, а читателями, или, по крайней мѣрѣ, совокупной дѣятельностью тѣхъ и другихъ. Подобно одинаковой цѣнѣ на товары, однообразный смыслъ словъ и выраженій устанавливается въ зависимости отъ размѣра рынка и быстроты обмѣна. Только постоянный и сильный спросъ на произведенія литературы, и не менѣе обильное предложеніе могутъ выработать то молчаливое согласіе публики и авторовъ, тотъ usus, которымъ закрѣпляется въ общественномъ обращеніи извѣстный лексическій и грамматическій составъ языка. Въ ожиданіи этого времени писателямъ первой половины XVIII столѣтія приходилось искать ощупью свою публику и выдумывать искусственныя правила литературнаго стиля. Все это очень скоро измѣнилось, какъ только выяснился составъ читающей публики и опредѣлились ея вкусы. Публика была простая и настроеніе ея сентиментальное: простъ и сентименталенъ долженъ былъ быть и первый сколько-нибудь установившійся литературный языкъ.

Собственно говоря, и древняя Русь имѣла свой установленный языкъ, возвышавшійся надъ вѣчно-подвижнымъ океаномъ народныхъ говоровъ. Это былъ языкъ церковной литературы, успѣвшій въ теченіе вѣковъ приспособиться до нѣкоторой степени къ мѣстной русской рѣчи -- и потому далекій отъ своего славянскаго первообраза. Но при всемъ томъ, это былъ черезчуръ условный и книжный языкъ; пропасть между нимъ и разговорной рѣчью чѣмъ дальше, тѣмъ болѣе расширялась. Церковь оберегала его неприкосновенность, а въ концѣ XVI и началѣ XVII в. окончательно выдѣлила его въ особый, самостоятельный языкъ, создавъ для него особую грамматику съ особыми, совершенно условными правилами. Для простого люда этотъ языкъ былъ черезчуръ невразумительнымъ и темнымъ; но долговременная привычка примирила и съ этими качествами; въ нихъ даже стали находить что-то соотвѣтствующее достоинству и высотѣ предметовъ, о которыхъ считалось позволительнымъ писать на этомъ языкѣ. Обыденная рѣчь мало нуждалась въ письменномъ выраженіи; но, однако же, потребность въ такомъ выраженіи была; такимъ образомъ сложился мало-по-малу особый письменный стиль, напр., для дѣловыхъ документовъ. Естественно было ожидать, что стиль этотъ постепенно проникнетъ и въ другія области письменности, не находившіяся подъ непосредственной охраной церкви. Уже въ первой половинѣ XVI вѣка эта тенденція была замѣчена и осуждена нашими старыми книжниками. "Я думаю", пишетъ Зиновій Отенскій, "что вводить изъ общихъ народныхъ рѣчей въ книжныя рѣчи -- есть лукавое умышленіе христоборцевъ или людей, грубыхъ смысломъ; приличнѣе, по моему, книжными рѣчами исправлять общенародныя рѣчи, а не книжныя народными обезчещивать". Дѣйствительно, литературу въ тѣснѣйшемъ смыслѣ, и безъ того проникнутую въ то время религіозными интересами, удастся надолго задержать на этомъ пути. Но, дѣловой языкъ, по необходимости, сохраняетъ свое положеніе въ письменности и продолжаетъ развиваться, особенно въ рукахъ правительства. Правительственнымъ канцеляріямъ приходится говорить на понятномъ языкѣ со всей Россіей изъ Москвы; такимъ образомъ и создается, въ результатѣ, на основѣ московскаго говора, простой и точный приказный языкъ, не лишенный подчасъ изобразительности и силы. Вѣроятно, когда-нибудь спеціальное изслѣдованіе покажетъ, сколько было въ этомъ языкѣ народныхъ элементовъ и въ какомъ отно шеніи онъ находится къ остаткамъ народнаго творчества. Во всякомъ случаѣ, это былъ законченный и выработанный языкъ, имѣвшій шансы остаться неизмѣннымъ такъ долго, какъ долго просуществуетъ создавшій его уровень потребностей и понятій. Примѣръ Котошихина и Посошкова показываетъ намъ, что этимъ языкомъ начала пользоваться и серьезная литература. Но съ началомъ XVIII в. снова все приходитъ въ движеніе. Языкъ точно срывается съ только-что установленныхъ основъ и мечется на-угадъ, безъ церемоніи нагромождая сырой матеріалъ иностранныхъ впечатлѣній и терминовъ. Наступаетъ періодъ, въ теченіе котораго русскіе писатели не безъ основанія предпочитаютъ прибѣгать къ помощи иностранныхъ языковъ, чтобы достаточно гибко и точно выразить то, что имѣютъ сказать. Послѣ спокойствія, важности и обстоятельности солидной московской рѣчи начинаются какія-то судорожныя усилія выразить въ словѣ наплывающія новыя чувства и мысли. Покровъ однообразія, наброшенный на литературу выработаннымъ стилемъ XVII вѣка, какъ будто по волшебству исчезаетъ: каждый писатель, предоставленный собственнымъ силамъ, пріобрѣтаетъ своеобразную физіономію, и мы присутствуемъ при рядѣ одиночныхъ попытокъ, то серьезныхъ, то безпомощныхъ и комичныхъ -- выковать новую русскую рѣчь.

Пока совершалось это броженіе въ языкѣ образованнаго общества, два элемента русской рѣчи оставались неподвижными, незатронутыми кризисомъ: старый, давно кристаллизировавшійся церковный языкъ и живое народное слово. Наши теоретики имѣли достаточно времени -- гадать, къ какой изъ этихъ двухъ крайностей подойдетъ ближе будущій продуктъ броженія, новый русскій литературный языкъ. За книжный языкъ допетровской эпохи говорилъ и укоренившійся предразсудокъ, и соціальный составъ немногочисленныхъ читателей, и условная теорія ложнаго классицизма. Вотъ почему литературная теорія цѣлое столѣтіе продолжаетъ защищать права церковнаго языка и цѣпляется за его послѣдніе остатки въ русскомъ словоупотребленіи, чтобы создать въ литературѣ особый "высокій штиль". Тредьяковскій настойчиво рекомендуетъ языкъ священныхъ книгъ, не допуская и мысли, что будущій слогъ "на площади возьметъ прегнусно свой нарядъ". То ли дѣло славянская рѣчь?

"Не "голосъ" чтется тамъ, но сладостнѣйшій "гласъ",

Читаютъ "око" всѣ, хоть говорятъ всѣ "главъ"...

Не "нынь" тамъ и не "валъ", но "нынѣ" и "волна";

Священна книга вся сихъ нѣжностей полна".

Сумароковъ согласенъ уже сдѣлать маленькую уступку:

"Коль "аще", "точію" обычай истребилъ,

Кто нудитъ, чтобъ ты ихъ опять въ языкъ вводилъ?

А что ихъ старины понынѣ неотмѣнно,

То можетъ быть тобой повсюду положенно".

Такимъ образомъ, мнимый "славянскій" языкъ продолжалъ употребляться для "высокихъ" мыслей и "важныхъ" сюжетовъ ложно-классической трагедіи, поэмы и оды. Любопытно, что еще въ 1796 г. ломоносовскую теорію трехъ стилей повторилъ, съ нѣкоторыми измѣненіями, другъ и поклонникъ Карамзина, Подшиваловъ. Прошло только семь лѣтъ, и другой сторонникъ Карамзина, Макаровъ, могъ констатировать тотъ фактъ, что "Карамзинъ сдѣлалъ эпоху въ исторіи русскаго языка"; въ той же статьѣ, въ которой торжествовалась эта побѣда Карамзинскаго стиля, уже рѣшительно заявлялось, что "высокій слогъ долженъ отличаться не словами или фразами, но содержаніемъ, мыслями, чувствованіями". "Славянщина" была окончательно вытѣснена изъ литературнаго языка, чтобы уступить мѣсто "пріятности слога, называемой французами élégance". Не помогъ и рѣзкій протестъ Шишкова, въ томъ же году (1803) издавшаго свое знаменитое разсужденіе "о старомъ и новомъ слогѣ". "Педантизмъ" и "школярщина" сохранились только у доживавшихъ писателей, да на университетской каѳедрѣ, на которой профессоръ словесности, Гавриловъ, къ большому удовольствію аудиторіи провозглашалъ еще въ двадцатыхъ годахъ, что "юная дѣва трепещетъ" -- звучитъ несравненно нѣжнѣе, чѣмъ "молодая дѣвка дрожитъ".

Побѣда, одержанная надъ "высокимъ штилемъ", досталась однако же, вовсе не "новому штилю" ломоносовской теоріи. Новый литературный языкъ не былъ "книжнымъ" въ прежнемъ смыслѣ этого слова; но его такъ же трудно было бы назвать и "народнымъ", какимъ могъ быть обыденный письменный стиль XVII столѣтія. Это былъ языкъ, пришедшійся по вкусу среднему интеллигентному читателю, какой народился у насъ, приблизительно, съ 70-хъ годовъ XVIII вѣка. Отъ "народа" въ смыслѣ простонародья отдѣлялъ этого читателя новый строй мыслей и чувствъ, впервые развившійся въ образованномъ обществѣ въ теченіе XVIII столѣтія. Верхъ и низъ русскаго общества съ этихъ поръ въ буквальномъ смыслѣ начали говорить разными языками. И въ концѣ вѣка разница была, разумѣется больше, чѣмъ въ началѣ. Это должно было отразиться и на языкѣ. Въ первой половинѣ вѣка въ литературномъ складѣ,-- конечно, гдѣ это позволяла классическая теорія, т. е. въ произведеніяхъ, написанныхъ среднимъ и низкимъ штилемъ,-- еще можно видѣть черты неприкрашеннаго реализма, унаслѣдованнаго петровской эпохой отъ XVII вѣка. Во второй половинѣ XVIII столѣтія уже повсюду водворяется манерность. Для большей наглядности интересно сопоставить двѣ шуточныхъ поэмы, отдѣленные всего шестью годами (1769--75), "Елисея" В. И. Майкова и "Душеньку" Богдановича. Въ первой изъ нихъ, подъ покровомъ классическихъ правилъ, еще видны замирающіе слѣды петровской грубости и наивной простонародности. Во второй, подъ прикрытіемъ простоты и небрежности, не признающей Аристотеля, уже торжествуютъ "правила нѣжнаго вкуса". Простонародный "гудокъ" Майкова превращается у Богдановича въ сентиментальную "свирѣль". Откровенный цинизмъ уступаетъ мѣсто нескромности, которая умѣетъ сказать все, не нарушивши законовъ самаго строгаго приличія. Самый выборъ героевъ въ высшей степени характеренъ: приключенія легкомысленной красавицы требуютъ, конечно, иныхъ красокъ для своего описанія, чѣмъ похожденія пьянаго ямщика. Въ этой смѣнѣ сюжетовъ шутливой поэмы мы видимъ лучшую иллюстрацію перелома, совершившагося въ литературныхъ вкусахъ писателя и въ его отношеній къ народному элементу {Чтобы сдѣлать эту иллюстрацію еще болѣе наглядною, позволимъ себѣ выписать начало обѣихъ поэмъ.

Елисей: "Пою стакановъ звукъ, пою того героя,

Который во хмѣлю бѣды ужасны строя,

Въ угодность Вакхову, средь многихъ кабаковъ,

Бивалъ и опивалъ ярыгъ и чумаковъ,

Ломалъ котлы, ковши, крючки, бутылки, плошки:

Терпѣли ту же честь кабацкія окошки;

Отъ крѣпости его ужасныя руки

Тряслись подносчики и всѣ откупщики...

О муза, ты сего не умолчи,

Повѣждь или хотя съ похмѣлья проворчи,

Коль попросту тебѣ сковати невозможно!"

Душенька: "Не Ахиллесовъ гнѣвъ и не осаду Трои,

Гдѣ, въ шумѣ вѣчныхъ ссоръ, кончали дни герои,

Но Душеньку пою.

Тебя, о Душенька, на помощь призываю

Украсить пѣснь мою,

Котору въ простотѣ и вольности слагаю.

Не лиры громкій звукъ, услышишь ты свирѣль.

Сойди ко мнѣ, сойди отъ мѣстъ тебѣ пріятныхъ,

Вдохни въ меня твой жаръ, и разумъ мой осмѣль

Коснуться счастія селеній благодатныхъ,

Гдѣ вѣчно ты безъ бѣдъ проводишь сладки дни,

Гдѣ царствуютъ безъ скукъ веселости одни...

Любя свободу я мою,

Не для похвалъ себѣ пою,

Но чтобъ въ часы прохладъ, веселья и покоя

Пріятно разсмѣялась Хлоя.}.

Итакъ, литературный языкъ, сложившійся въ существенныхъ чертахъ въ послѣдней четверти XVIII вѣка и окончательно санкціонированный Карамзинымъ, былъ одинаково далекъ и отъ старой книжной, и отъ простой народной рѣчи. Онъ приближался, конечно, къ живому разговорному языку, но то былъ языкъ не народа, а русской читающей публики. Пока этой публики не существовало, не могло существовать и установившагося литературнаго языка; писатель оставался безъ почвы и при самомъ крупномъ талантѣ не могъ бы устоять противъ быстраго изветшанія литературной рѣчи. Въ самомъ дѣлѣ, никогда, кажется, языкъ нашей письменности не мѣнялся такъ быстро, какъ это было въ XVIII столѣтіи. Чуть ли не каждое новое поколѣніе вносило въ литературный стиль новый оттѣнокъ, и рѣчь предыдущаго поколѣнія уже начинала казаться обветшалой. Такъ, уже Тредьяковскій признавался: "языкъ славянскій нынѣ (1730) жестокъ моимъ ушамъ слышится, хотя прежде сего не только я имъ писывалъ, но я говаривалъ со всѣми". Точно также и языкъ Ломоносова казался уже "дикимъ и варварскимъ" Карамзину. Съ расширеніемъ круга читающей публики процессъ изнашиванія литературной рѣчи долженъ былъ постепенно замедлиться. Если уже переворотъ въ языкѣ, связанный съ именемъ Карамзина, не былъ такъ крутъ и рѣшителенъ, какъ переворотъ, происшедшій во время Петра, то послѣ Карамзина подобные перевороты стали совсѣмъ невозможны. Вмѣстѣ съ установленіемъ постоянства въ языкѣ, впервые явилось въ Россіи надежное орудіе непрерывной литературной традиціи; литература пріобрѣла почву, на которой могло совершаться ея дальнѣйшее сближеніе съ жизнью.

Исторія этого сближенія такъ тѣсно связана съ развитіемъ нашей общественности, что подробнѣе намъ придется говорить о немъ въ III части этихъ "Очерковъ". Здѣсь мы лишь въ самыхъ общихъ чертахъ укажемъ на главные моменты сближенія.

Въ теченіе всего XVIII вѣка, какъ мы видѣли, литература расширяла свое вліяніе на жизнь не столько качественно, сколько количественно. Качественно, это вліяніе осталось тѣмъ же самымъ (мы говоримъ здѣсь только объ изящной литературѣ и о ея вліяніи на широкую публику), какимъ мы нашли его въ началѣ вѣка. Это видно уже изъ того, что любимымъ, а большею частью и единственнымъ чтеніемъ публики оставалось чтеніе романовъ, и романы удовлетворяли той же потребности, какой удовлетворяли повѣсти петровскаго времени. Увеличилось только количество читателей романовъ, а вмѣстѣ съ тѣмъ и возрасло, особенно съ 70-хъ годовъ, производство романовъ, принявшее совсѣмъ ремесленный характеръ. Первоклассные литераторы брезговали этимъ занятіемъ, и вообще брезговали "скаредной" прозой. Единственнымъ путемъ къ безмертію считалось писаніе стиховъ, и долго русскіе авторы практиковали на дѣлѣ совѣтъ, которымъ Сумароковъ оканчиваетъ свое "Наставленіе хотящимъ быти писателями":

"брось перо ты прочь,

Иль учись писать стихи и день и ночь".

При этихъ условіяхъ изданіе романовъ сдѣлалось предметомъ спекуляціи книготорговцевъ, а сочиненіе ихъ или переводъ составляли источникъ -- правда, очень скуднаго -- заработка нашей учащейся молодежи. Любовь продолжала составлять главное содержаніе романа, наиболѣе привлекавшее читателя. Въ 1760 г. Херасковъ свидѣтельствуетъ, что "романы для того читаются, чтобы искуснѣе любиться" и что читатели "часто отмѣчаютъ красными знаками нѣжныя самыя рѣчи". Тѣмъ же самымъ объясняетъ распространенность романовъ _и Карамзинъ въ 1802 году. Но рядомъ съ любовной интригой интересъ читателя возбуждала и самая рамка, въ которой эта интрига развивалась; и тутъ, по прежнему,. особенно занимали читателя какія-нибудь невѣроятныя осложненія, препятствія и вставные эпизоды, безконечно растягивавшіе главное дѣйствіе романа, или перенесеніе дѣйствія въ лгядркія, невѣдомыя страны. Этимъ вкусамъ удовлетворяли "романы съ приключеніями" -- наиболѣе распространенный типъ этого рода литературы -- и т.-наз. "восточныя повѣсти". Къ концу вѣка развивается новый элементъ въ романѣ, нравоучительный, конечно, не имѣющій ничего общаго съ нравоученіемъ старинной русской литературы. Сентенціи нравоучительнаго романа носятъ характеръ отвлеченной морали: онѣ адресуются къ сердцу, а не къ вѣрѣ и не къ уму. Скоро мораль пріобрѣтаетъ сентиментальный оттѣнокъ, и отъ нравоучительнаго романа отдѣляется самостоятельная "чувствительная" повѣсть.

Какъ видимъ, предѣлы, въ которыхъ книга продолжаетъ удовлетворять фантазіи и чувству читателя, расширяются довольно туго. Книга вліяетъ на читателя, но предметомъ этого вліянія остается міръ однихъ воображаемыхъ ощущеній, а если и реальныхъ, то не особенно чистыхъ. Отъ міра дѣйствительности продолжаетъ отдѣлять книгу китайская стѣна, и только въ рѣдкихъ случаяхъ чувство, облагороженное чтеніемъ романовъ, начинаетъ вліять на поступки. Сами руководители "чувствительной" литературы признаютъ, что міръ фантазіи -- это одно, а міръ дѣйствительности -- совсѣмъ другое. Въ мірѣ фантазіи они могутъ быть мечтателями и поэтами, въ мірѣ дѣйствительности они остаются чиновниками и крѣпостниками. Вотъ какъ выражаетъ это Карамзинъ, въ самомъ началѣ открываемаго имъ сентиментальнаго пріема (1796). "Только то и прекрасно, чего нѣтъ въ дѣйствительности, говоритъ Жанъ-Жакъ Руссо. Такъ что же? Если это прекрасное, подобно легкой тѣни, вѣчно отъ насъ убѣгаетъ, овладѣемъ имъ хотя бы въ воображеніи, устремимся за нимъ въ міръ сладкихъ грезъ, будемъ обманывать себя самихъ и тѣхъ, кто достоинъ быть обманутымъ. Поэтъ имѣетъ двѣ жизни, два міра. Если ему скучно и непріятно въ существенномъ, онъ уходитъ въ страну воображенія и живетъ тамъ по своему вкусу сердцу, какъ благочестивый магометанинъ въ раю съ своими семью гуріями". Тринадцать лѣтъ спустя, на исходѣ сентиментальнаго періода, мы слышимъ совершенно то же самое отъ Жуковскаго (1809). "Что нужды стихотворцу, дѣйствующему на одно воображеніе, если разсудокъ найдетъ вещи совсѣмъ не такими, какими представляются онѣ воображенію". Извѣстный поэтъ и мучитель своихъ крестьянъ, пензенскій помѣщикъ Струйскій тѣмъ охотнѣе подписался бы подъ этими сужденіями, что у него нервы были гораздо крѣпче, чѣмъ у нашихъ пѣвцовъ любви и загробныхъ произведеній.

Молодое поколѣніе, проливавшее слезы надъ "Бѣдной Лизой" и "Марьиной Рощей", этими разсужденіями уже не удовлетворялось. Старые вожди направленія, видѣвшіе худшія времена литературы, знали хорошо, что въ жизни существуетъ совсѣмъ не то, что пишутъ въ книжкахъ, и привыкли къ скромной роли, отведенной въ XVIII вѣкѣ вліянію книги на жизнь. Но молодежь александровской эпохи выростала при болѣе благопріятной обстановкѣ. Если и прежде бывало, что молодые люди узнавали жизнь изъ книжекъ, то теперь раннее вліяніе книги стало довольно обычнымъ явленіемъ. Не мудрено, что сладкія грезы сентиментальныхъ поэтовъ молодежь приняла за чистую монету, и сентиментализмъ изъ пріятнаго времяпрепровожденія взрослыхъ людей превратился въ элементарную школу житейскаго идеализма, черезъ которую проходили подростки.

Когда они выросли, имъ понадобилось уже другое чтеніе. Талантливѣйшіе изъ нихъ его и создали. Старые любимцы публики быстро спустились въ низшіе слои общества, какъ это бывало и раньше. Сумароковъ когда-то смѣялся надъ "Боной" и надъ "Петромъ -- златые ключи", какъ надъ чтеніемъ "приказныхъ"; потомъ Карамзинъ смѣялся надъ Сумароковымъ, а теперь начинаютъ уже смѣяться надъ "Бѣдной Лизой"; что же касается романовъ XVIII вѣка, любимѣйшіе изъ нихъ, вродѣ "Аргениды" или "Приключеніе маркиза Г." сохраняются въ памяти современниковъ, лишь какъ отдаленное дѣтское воспоминаніе, вывезенное изъ провинціальнаго захолустья. Уже по свидѣтельствамъ 1806--1808 годовъ, "романовъ читаютъ больше въ провинціяхъ, нежели въ городахъ, и тамъ они больше дѣлаютъ впечатлѣніе"; въ Москвѣ ихъ "покупаютъ посѣтители Никольской улицы". Въ 1814 г. уже появляется на смѣну старымъ романамъ первый слабый опытъ оригинальнаго бытового романа,-- "Россійскій Жилблазъ" Нарѣжнаго, предшественника Гоголя. Но старые предразсудки еще живы; время еще не наступило для творчества въ прозѣ, и на первый разъ реализмъ въ литературѣ является въ привычной одеждѣ поэзіи.

Протестъ противъ условныхъ чувствъ и условныхъ литературныхъ пріемовъ явился у насъ въ довольно своеобразной формѣ, но очень понятной для русскихъ читателей. Вмѣсто тихой грусти и "меланхолически-пріятныхъ ощущеній" ветерановъ литературы -- на литературную арену вдругъ шумно ворвалось самое неподдѣльное молодое веселье, не умѣющее отдать себѣ отчета въ самомъ себѣ, но, тѣмъ не менѣе, весьма заразительное. Небольшая кучка школьниковъ Царскосельскаго лицея -- того выпуска, къ которому принадлежалъ Пушкинъ -- сдѣлала предметомъ своей юношеской поэзіи товарищескіе пиры и попойки, сердечныя тайны и любовныя похожденія. Со школьной скамьи это смѣлое нововведеніе перенесено было въ общество, и скоро офицерская поэзія, культъ Вакха и Киприды, завоевала себѣ въ литературѣ самое видное мѣсто. Новое литературное содержаніе, свѣжее, молодое, задорное съ упоеніемъ подхвачено было читающей публикой и создало литературѣ не мало новыхъ адептовъ. Инстинктивный протестъ не замедлилъ превратиться въ принципіальный и скоро привлекъ къ себѣ такіе элементы, которые, повидимому, не стояли ни въ какой связи съ лицейской и офицерской поэзіей. За фактомъ новой поэзіи не стояло пока никакой теоріи, но смыслъ факта могъ быть только одинъ: сама жизнь овладѣвала, наконецъ, литературой въ тотъ самый моментъ, когда отчужденность литературы отъ жизни стала особенно чувствоваться. Болѣе сердечные сверстники замѣчали, правда, что новая поэзія не выражаетъ никакой идеи, и Рылѣевъ завязалъ съ Пушкинымъ любопытный споръ о томъ, что выше, идейное или чистое искусство. Пушкинъ защищалъ, конечно, чистое искусство, хотя бы оно было употреблено на изображеніе "колоды картъ". Рылѣевъ, напротивъ, требовалъ "вдохновенія" и не находилъ для него достаточныхъ поводовъ въ изображеніи "свѣтской жизни" Евгенія Онѣгина. Споръ этотъ основанъ былъ на одномъ недоразумѣніи и одной ошибкѣ. Недоразумѣніе было обоюдное и заключалось въ томъ, что оба противника не успѣли еще сознать идейнаго значенія художественнаго реализма: вотъ почему одинъ говорилъ, что идеи нѣтъ въ Онѣгинѣ, а другой отвѣчалъ, что ея и не надо. Но отрицая идею въ пушкинскомъ творчествѣ, Рылѣевъ дѣлалъ и ошибку, впрочемъ, довольно извинительную въ то время. Теперь со стороны лучше видно, что идеалъ былъ одинъ у обоихъ, но вѣра въ осуществимость идеала, вѣроятно, разная. Слишкомъ поспѣшный скептицизмъ героя, выведеннаго поэтомъ-художникомъ, приводилъ въ негодованіе поэта-гражданина. Но этотъ скептицизмъ тоже достался не даромъ художнику. Литература, переставшая удовлетворяться воображаемыми чувствами, и еще не успѣвшая получить общественнаго вліянія, должна была выставятъ рядъ такихъ типовъ, характеризовавшихъ ея переходное положеніе. Человѣкъ, поднявшійся надъ толпой и не находящій въ ней сочувствія, принужденный бѣжать отъ нея послѣ неудачныхъ попытокъ пропаганды, охлажденный и разочарованный, потомъ начинающій мстить толпѣ за свое разочарованіе -- что это, какъ не символъ русскаго литератора переходной эпохи, разочарованнаго въ общественномъ дѣйствіи своей проповѣди. Графъ Двински или Чацкій, Онѣгинъ, Печоринъ,-- этотъ "герой безвременья", все болѣе и болѣе дѣлается "лишнимъ человѣкомъ" въ жизни и въ литературѣ, по мѣрѣ того, какъ литература становится общественной силой. Но для того поколѣнія дѣло стояло иначе; вотъ почему тогда "гарольдовъ плащъ" не былъ простой модой и сидѣлъ крѣпче на плечахъ русскаго литератора, чѣмъ это иногда казалось и, между прочимъ, самому Пушкину.

Прошло немного лѣтъ со времени спора Рылѣева съ Пушкинымъ, и повтореніе этого спора стало невозможнымъ въ русской литературѣ. Дѣло въ томъ, что появилась, наконецъ, давно ожидаемая теорія, подъискавшая философскія основанія для литературнаго протеста противъ классицизма и сентиментализма; съ точки зрѣнія этой теоріи и поэзія Пушкина оказалась воплощеніемъ философской идеи.

Это былъ новый знаменательный моментъ въ развитіи нашей литературы. Протестъ противъ отживавшихъ литературныхъ теченій, противъ "правилъ" во имя "свободы", давно уже сталъ подъ знамя "романтизма". Но что такое романтизмъ, объ этомъ не было яснаго представленія: за романтизмъ сходила и мечтательная лирика Жуковскаго, заимствовавшаго у романтиковъ однѣ декораціи, и реальная поэзія Пушкипа, такъ и не успѣвшаго до конца своей жизни понять, что значитъ "романтизмъ". Теперь романтизмъ водворялся, наконецъ, дѣйствительно въ русской литературѣ. Этотъ подлинный романтизмъ опять выступилъ сразу, неожиданно, какъ поэзія Пушкина, и опять въ совершенно новой обстановкѣ. Изъ Петербурга мѣсто дѣйствія переходитъ въ Москву, изъ гвардіи -- въ университетъ, отъ золотой молодежи къ среднему дворянству и разночинцамъ. Кабинетъ, заваленный книгами, въ кабинетѣ безконечные споры на отвлеченныя темы, идеальная любовь къ женщинамъ, увлеченіе фантастическими повѣстями Гофмана, музыкой Шуберта, философіей Шеллинга -- вотъ характерныя черты новой обстановки, совершенно чуждыя петербургской военной молодежи. Въ этой обстановкѣ искусство цѣнилось выше и прежде всего, потому что въ искусствѣ видѣли философское откровеніе таинства жизни. Поэтъ творитъ такъ, какъ творитъ сама природа, и подобно природѣ художественное созданіе необходимо воплощаетъ въ себѣ божественную идею. Такимъ образомъ, истинный поэтъ есть высшее существо, орудіе Бога или творческой силы природы. Съ этой точки зрѣнія задачей поэта становилось дать высшій синтезъ жизни и идеала; "сдѣлать поэзію жизненной и общественной и, наоборотъ, придать жизни и обществу поэтическій характеръ", по выраженію теоретика романтической школы. Фридриха Шлегеля. Понятно, какими низменными должны были представляться при свѣтѣ новой теоріи толки сентиментализма о разницѣ двухъ міровъ, возвышеннаго и реальнаго, и какъ оскорбительна казалась самая мысль -- ограничивать царство идеала условными рамками. На дѣлѣ только и существуетъ одинъ -- идеальный міръ; реальный міръ это нѣчто не существующее, призрачное, жалкая пошлость.

Кто хочетъ уловить первые моменты появленія новой философско-романтической школы въ литературѣ, тотъ пусть заглянетъ въ одну изъ книжекъ забытаго московскаго журнала "Мнемозина". издававшагося въ 1824--1825 гг. Редакція безусловно возстаетъ противъ старыхъ законодателей вкуса, Батте и Лагарпа; но она не перестаетъ преслѣдовать насмѣшками и "уныніе" Жуковскаго съ его безконечными "туманами и луной", и даже "сладострастіе" офицерской поэзіи, въ "златой безпечности" и "милой нѣгѣ" которой невозможно "отыскать мысли между словами". Стихи Пушкина, еще не совсѣмъ выяснившагося для своего ближайшаго друга, Кюхельбекера; самъ Кюхельбекеръ, переходящій на нашихъ глазахъ отъ идей александровской эпохи къ идеямъ николаевской; отголоски французскаго и англійскаго романтизма рядомъ съ безусловнымъ преобладаніемъ нѣмецкаго; преклоненіе передъ Гомеромъ, Шекспиромъ и Гёте -- "всегда забывающимъ себя, живущемъ и дышащимъ въ своихъ герояхъ", и рядомъ съ этимъ оговорка по адресу Шиллера и Байрона, "однообразныхъ" и "одностороннихъ" поэтовъ; пропаганда натуръ-философіи; утвержденія, "что дѣйствительно существуетъ только идеальное, а вещественное существуетъ случайно", что поэтъ есть человѣкъ, живущій въ этомъ идеальномъ, хотя бы онъ и не писалъ стиховъ,-- всѣ эти и подобныя черты характеризуютъ знаменательный переломъ, совершавшійся въ нашей литературѣ на рубежѣ двухъ царствованій.

Большой публикѣ не особенно приходились по сердцу мудреныя философскія умствованія новой школы, и ея московскіе журналы, несмотря даже на покровительство Пушкина, скоро остались безъ подписчиковъ. Но практическіе выводы изъ мудреныхъ теорій были всѣмъ ясны; ими наскоро овладѣлъ Полевой, а вмѣстѣ съ тѣмъ овладѣлъ на нѣсколько лѣтъ и русскими читателями. "Телеграфъ" Полевого оставался передовымъ журналомъ, пока новая молодежь, Станкевичъ, по его слѣдамъ, Бѣлинскій, не пробрались сквозь дебри германской метафизики и пока послѣдній изъ нихъ не бросился въ журнальную пропаганду кружковыхъ идей, къ большому неудовольствію своихъ щепетильныхъ пріятелей. Но на этотъ разъ мнительность была неумѣстна; "неистовый Виссаріонъ" оказался настоящимъ человѣкомъ для такого дѣла, и философско-эстетическія теоріи новой школы, наконецъ, привлекли вниманіе широкой публики въ его вдохновенной передачѣ. Журнальная борьба не замедлила, однако, показать критику, какъ далеко стоятъ кабинетныя измышленія пріятелей отъ дѣйствительныхъ требованій жизни. Провозившись нѣсколько лѣтъ съ отвлеченностями школы, Бѣлинскій, наконецъ, "взревѣлъ отъ радости", усмотрѣвъ кругомъ себя ту "дѣйствительность", которую онъ тщетно отыскивалъ въ эмпиреяхъ. "Дѣйствительность" стала его лозунгомъ, а затѣмъ ему уже не трудно было разобраться въ явленіяхъ дѣйствительности, стать къ ней въ опредѣленное практическое отношеніе и къ первому лозунгу прибавить второй -- "соціальность". Такимъ образомъ и философско-историческая критика, интересовавшая немногихъ, надолго смѣнилась общественно-публицистической, въ какой чувствовало настоятельную потребность русское общество. Изъ стараго міровоззрѣнія вынесенъ былъ въ неприкосновенности только одинъ догматъ -- о великомъ значеніи литературы, какъ средства одухотворить жизнь идеальнымъ началомъ. Но такъ какъ теперь литература должна была не воплощать философскую идею, а пропагандировать общественный идеалъ, то и отношеніе къ творчеству стало, конечно, иное. Чистое искусство Пушкина снова вызвало возраженія вродѣ рылѣевскихъ, Гете снова долженъ былъ уступить первенство Шиллеру, и французскія соціальныя идеи отодвинули на второй планъ нѣмецкую философію.

Послѣ того, какъ реализмъ призванъ былъ высшей задачей искусства, была даже вскорѣ сдѣлана попытка -- перетянуть лукъ въ противоположную сторону и отвергнуть надобность самаго существованія искусства во имя высшихъ правъ живой реальности. Это значило, въ сущности, что русская критика не хотѣла больше обсуждать русской общественной жизни подъ предлогомъ оцѣнки литературныхъ явленій, а желала прямо имѣть дѣло съ жизнью и открыто превратиться въ публицистику. Принужденная держаться въ рамкахъ искусства, она мстила за свое положеніе, упорно ставя на обсужденіе странный вопросъ: что выше, искусство или дѣйствительность. Занятая, главнымъ образомъ, дѣйствительностью, русская критика не имѣла досуга и желанія устанавливать философскія основанія эстетической оцѣнки; за то она употребила всѣ свои силы и весь талантъ своихъ представителей на выясненіе общественнаго значенія русскихъ художественныхъ произведеній, и это было какъ разъ то, что, по обстоятельствамъ времени, болѣе всего нужно было русскому обществу.

Та же потребность опредѣлила и главное направленіе русскаго художественнаго творчества. Соціальный романъ сдѣлался господствующей формой изящной литературы; усвоивъ себѣ натуралистическіе пріемы и овладѣвъ всѣмъ содержаніемъ русской дѣйствительности, этотъ романъ сталъ замѣнять читателю все, въ чемъ отказывало ему современное состояніе общественной жизни. Естественно, что вслѣдъ за критикой и наша беллетристика становилась по временамъ публицистической.

Таковъ былъ исходъ того процесса сближенія литературы съ жизнью, который мы слѣдили въ интеллигентномъ русскомъ обществѣ со времени Петра Великаго. Не разъ высказывалось мнѣніе, что сближеніе это пошло дальше, чѣмъ дозволяютъ правила художественнаго реализма. Но мы видѣли, что причины для этого заключались въ условіяхъ нашей общественности. Весьма возможно, что дальнѣйшее развитіе общественной жизни приведетъ въ равновѣсіе тенденцію съ художественностью и вернетъ критикѣ охоту заниматься эстетической оцѣнкой беллетристическихъ произведеній. Это будетъ значить, что тенденціозная беллетристика и публицистическая критика сдѣлали свое дѣло; и тотъ общественный интересъ, который поддерживалъ напряженное вниманіе публики къ этимъ литературнымъ формамъ, перейдетъ къ другимъ, въ которыхъ явленія русской общественности будутъ обсуждаться публично. Въ сущности, мы могли бы уже теперь въ этомъ тезисѣ замѣнить будущія времена настоящими.

Въ одномъ отношеніи, однако, сближеніе изящной литературы съ жизнью можетъ и должно идти еще дальше, чѣмъ оно пошло до сихъ поръ. Намъ предстоитъ опять, какъ въ началѣ XVIII вѣка, не качественное, а количественное расширеніе вліянія литературы на жизнь. Какъ тогда, такъ и теперь, новыя категоріи читателей, до сихъ поръ обходившіяся безъ литературы въ своемъ обиходѣ, стучатся въ двери. Но теперь у интеллигентнаго общества есть чѣмъ отвѣтить на этотъ запросъ. Не даромъ, одновременно съ "реализмомъ", русская литература поставила на своемъ знамени "народность". Разойдясь съ "народомъ" въ своихъ вкусахъ и потребностяхъ, создавъ новый литературный языкъ, русское интеллигентное общество не заблудилось, не "измѣнило" народу и не ушло отъ него въ сторону. Оно лишь подвинулось впередъ по столбовой дорогѣ русскаго просвѣщенія. Теперь, по той же дорогѣ, отставшіе братья его догоняютъ, и не далеко то время, когда интеллигентная русская литература въ буквальномъ смыслѣ станетъ "народной". Что новые читатели дадутъ литературѣ взамѣнъ, судить объ этомъ слишкомъ рано; но нѣтъ сомнѣнія, что, въ расширеніи круга своего вліянія, русская литература, какъ это бывало и прежде, найдетъ новые элементы для дальнѣйшаго развитія языка и творчества.

-----

Характеристика остатковъ христіанской легенды въ современномъ крестьянскомъ обиходѣ сдѣлана по тетрадкѣ, пріобрѣтенной мною, въ 1879 году, въ крестьянской избѣ Костромской губерніи. Общій очеркъ апокрифической литературы и ея значенія въ средніе вѣка, см. въ книгѣ М. Gaster'а: Ilchester lectures on greeco-slavonic literature and its relation to the folk-lore of Europe during the middle ages. London, 1887. Op. также статью А. H. Веселовскаго: "Калики перехожіе и богомольскіе странники" въ "Вѣстникѣ Европы", 1872, апрѣль. Новѣйшій взглядъ на живучесть русскаго эпоса, см. въ статьяхъ проф. В. Ѳ. Миллера: Русская былина, ея слагатели и исполнители, "Русская Мысль", 1895, сентябрь и октябрь. Объ отношеніи церкви къ народной поэзіи, см. сочиненіе проф. В. Ягича: О славянской народной поэзіи, перевед. Н. Задерацкимъ въ "Славянскомъ Ежегодникѣ" 1878 года, Кіевъ. Исторія списка запрещенныхъ церковныхъ книгъ обстоятельно изслѣдована А. Н. Липинымъ: "для объясненія статьи о ложныхъ книгахъ" въ Лѣтописи занятій археографической коммиссіи, выпускъ 1-й, Спб. 1862. О духовныхъ стихахъ, см. статьи Ѳ. И. Буслаева, перепечат. изъ "Русской Рѣчи", 1861, въ сборникѣ "Народная поэзія", Спб. 1887 (Сборникъ отд. р. яз. и слов. Имп. ак. наукъ, т. 42, II) и А. И. Кирпичникова, во 2 изд. I тома, Исторія русской словесности, А. Галахова, Спб. 1880 (§ 20). Образцы поэзіи Никиты Семенова, въ цитир. ранѣе соч. Максимова о "скрытникахъ-христолюбцахъ". Исторія повѣствователей литературы въ древней Руси изложена въ капитальномъ трудѣ А. Н. Пыпина: Очеркъ литературной исторіи старинныхъ повѣстей и сказокъ русскихъ, Спб. 1857 (IV книга Ученыхъ Записокъ, изд. И отд. Акад. Наукъ и въ обширной статьѣ А. И. Веселовскаго (Исторія слов. Галахова, I т., 2 изд.). Свѣдѣнія о "Великомъ Зерцалѣ", см. въ интересномъ изслѣдованіи П. В. Владимірова (Чтеніе въ Общ. Ист. и Древн. 1883, II--IV). Замѣчанія объ измѣненіи характеристики Александра Македонскаго основаны на наблюденіяхъ В. Петрина, въ его спеціальномъ изслѣдованіи: Александръ Македонскій (Чтеніе, 1894. I--II). О повѣстяхъ и любовной лирикѣ петровскаго времени, см. данныя въ произведеніяхъ Галахова: Очерки изъ исторіи русской литературы XVII и XVIII столѣтій, Спб. 1889. (Изъ Журн. Мин. Нар. Просв., 1880 и Русск. Архива. 1881 г.). О вытѣсненіи ложноклассицизма мѣщанскими вкусами см. подробнѣе въ III части "Очерковъ". Объ установленіи правилъ церковнаго языка сообщены свѣдѣнія въ поучительной книгѣ П. Житецкаго. Очеркъ литературной исторіи малорусскаго нарѣчія въ XVII и XVIII в., Кіевъ, 1889. Данныя для исторіи великорусскаго литературнаго языка, см. въ книгѣ А. Будиловича, Ломоносовъ, какъ натуралистъ и филологъ, Спб. 1869 и въ "Филологическихъ розысканіяхъ" Я. Грота, т. I, Спб. 1885 (3-е изд.), статья о "Карамзинѣ въ исторіи русскаго литературнаго языка". "Елисей", Майкова, и "Душенька", Богдановича, перепечатаны въ "Собраніи произведеній русскихъ поэтовъ", издаваемомъ С. А. Венгеровымъ, подъ заглавіемъ "Русская поэзія". Характеристика романовъ XVIII вѣка, см. въ "историко-литературномъ очеркѣ" г-жи Н. Бѣлозерской: Василій Трофимовичъ Нарѣжный, Спб. 1896 (первоначально печаталось въ "Русск. Старинѣ", 1888, 1890--1891 гг.).

(Продолженіе слѣдуетъ).

"Міръ Божій", No 8, 1896

Оставить комментарий Милюков Павел Николаевич (bmn@lib.ru) Год: 1896 Обновлено: 30/08/2024. 88k. Статистика. Статья: Публицистика Критика и публицистика	Скачать FB2 Ваша оценка:
Аннотация: Очерк шестой. Церковь и творчество.

Милюков Павел Николаевич Очерки по истории русской культуры

ОЧЕРКИ ПО ИСТОРІИ РУССКОЙ КУЛЬТУРЫ.

Очеркъ шестой. Церковь и творчество.

Милюков Павел Николаевич
Очерки по истории русской культуры