Милюков Павел Николаевич
Главные течения русской исторической мысли XVIII и XIX столетий

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   

Главныя теченія русской исторической мысли XVIII и XIX столѣтій *).

*) Русская Мысль 1894 г., кн. X.

II.

   Переходя къ изученію того вліянія, которое оказали философскія идеи на развитіе русской исторической мысли, мы опять встрѣчаемся съ одною ошибкой исторической перспективы. Блестящая плеяда молодыхъ писателей, вышедшихъ изъ Московскаго университета въ тридцатыхъ годахъ, совершенно затмила поколѣніе своихъ предшественниковъ. Эта энтузіастическая молодежь, большею частью, провела время своего студенчества въ оживленномъ дружескомъ общеніи и изъ университета вынесла впечатлѣніе, что собственно университетскому преподаванію, т.-е. профессорскимъ лекціямъ, она весьма немногимъ обязана. Пойдя съ первыхъ же шаговъ дальше того, на чемъ остановились ея учителя, подвергнувъ идеи, отъ нихъ впервые услышанныя, самостоятельной переработкѣ, молодежь эта весьма рано почувствовала себя на своихъ ногахъ и привыкла съ самой себя начинать эру новаго просвѣщенія. Такимъ образомъ, весь подготовительный періодъ къ эпохѣ сороковыхъ годовъ самъ собою отодвинулся на задній планъ и скоро былъ позабытъ на долгое время, со всѣми представителями этого переходнаго момента въ исторіи русской мысли. "Идеалисты тридцатыхъ годовъ" являлись въ популярномъ представленіи какъ бы непосредственными преемниками поколѣнія, сошедшаго со сцены въ 1825 г.
   Дѣйствительно, учителей молодого поколѣнія тридцатыхъ годовъ мы должны искать среди дѣятелей александровской эпохи; но эти учителя не имѣютъ ничего общаго съ военною молодежью, участвовавшею въ движеніи 14 декабря. Ихъ идеи не требовали жертвъ: вмѣсто политики и общественной жизни, они сосредоточили свой интересъ на философскихъ вопросахъ. Именно поэтому среди разнообразныхъ общественныхъ теченій александровскаго времени они остались почти незамѣченными; когда же и на нихъ обратили вниманіе усердные дѣятели реакціи двадцатыхъ годовъ, ихъ стали преслѣдовать за мнимую связь ихъ идей съ мистическими или революціонными взглядами, отнюдь не за ихъ собственное міровоззрѣніе. Это послѣднее осталось чуждо и непонятно Магницкимъ и Руничамъ, точно также какъ оно было чуждо Пестелямъ и Рылѣевымъ.
   За послѣднее время довольно многое сдѣлано, чтобы познакомить русскую публику съ этими забытыми предшественниками людей тридцатыхъ годовъ {Изъ своей заграничной командировки (1802) Велланскій привезъ въ Россію натурфилософію Шеллинга и Окена, заимствованную изъ самаго источ*) Назову новое изданіе Очерковъ гоголевскаго періода русской литературы, печатавшихся въ Современникѣ, и статей А. М. Скабичевскаго, напечатанныхъ впервые въ Отечественныхъ Запискахъ (Очерки умственнаго развитія нашего общества) и теперь повторенныхъ въ дополненномъ видѣ въ его сочиненіяхъ (подъ заглавіемъ: Сорокъ лѣтъ критики). Кромѣ того, см. Колюпанова: "Біографія А. И. Кошелева", т. I. М., 1889 г. Барсукова: "Жизнь и труды М. П. Погодина", первые три тома. М. М. Филиппова: "Судьбы русской философіи", статьи въ Русскомъ Богатствѣ, 1894 г., кн. 1, 3, 4, 8, 9. А. И. Пыпина: "Исторія русской этнографіи", т. I, и его же: "Характеристики литературныхъ мнѣній 1820--1850 гг.", изд. 2-е.}. Филіація эстетическихъ и философскихъ идей двадцатыхъ и тридцатыхъ годовъ можетъ считаться въ значительной степени выясненной. Но до сихъ поръ не было сдѣлано попытки показать, что и историческія идеи тридцатыхъ годовъ находятся въ тѣсной и неразрывной связи съ тѣмъ же самымъ міровоззрѣніемъ, изъ котораго вытекли новая эстетика и новая философія.
   Имя новаго міровоззрѣнія, проникшаго въ Россію въ александровскую эпоху, вошедшаго въ моду со второй половины двадцатыхъ годовъ и безраздѣльно господствовавшаго надъ умами, философски настроенными, до второй половины тридцатыхъ годовъ, есть шеллингизмъ. Ученіе Шеллинга было, какъ извѣстно, отраженіемъ въ философіи воззрѣній и чувствъ нѣмецкаго романтизма: и усвоеніе этого ученія у насъ было однимъ изъ частныхъ случаевъ того общаго вліянія романтизма, о которомъ говорилось въ началѣ этого отдѣла. Мы познакомимся далѣе съ содержаніемъ новаго философскаго міровоззрѣнія въ его русской обработкѣ; но предварительно необходимо остановиться на самыхъ личностяхъ проповѣдниковъ шеллингизма и отмѣтить главные моменты въ усвоеніи этого ученія русскою интеллигенціей.
   Начало направленія, такъ пышно разросшагося впослѣдствіи въ Москвѣ и принесшаго здѣсь такіе обильные плоды, было положено въ Петербургѣ, въ первые годы XIX столѣтія. Первымъ провозвѣстникомъ шеллингизма въ Россіи долженъ считаться профессоръ Медико-Хирургической академіи Дан. Мих. Велланскій {Ср. его собственное заявленіе въ извѣстномъ письмѣ къ кв. Одоевскому (Русск. Арх. 1864 г., стр. 994): "За двадцать лѣтъ передъ симъ (1805) я первый возвѣстилъ россійской публикѣ о новыхъ познаніяхъ естественнаго міра, основанныхъ на ѳеософическомъ понятіи, которое хотя зачалось у Платона, но образовались и созрѣло въ Шеллингѣ".}.
   Изъ своей заграничной командировки (1802) Велланскій привезъ въ Россію натурфилософію Шеллинга и Окена, заимствованную изъ самаго источника. Вскорѣ по возвращеніи онъ выступилъ (1805) съ двумя небольшими сочиненіями, въ которыхъ развивалъ основныя мысли новой системы: диссертаціей на латинскомъ языкѣ (De reformations theoriae medicae et plvysicae, auspicio philosophiae naturalis ineunte) и русскою брошюрой (Пролювія къ медицинѣ, какъ основательной наукѣ). По признанію самого автора, оба произведенія прошли почти незамѣченными. Причину этого совершенно правильно указываетъ самъ Велланскій, когда замѣчаетъ, что "наша публика (александровской эпохи) въ образованіи своемъ слѣдуетъ преимущественно французской, и весьма трудно познакомить оную съ высокимъ духомъ натуральной философіи". Эта трудность, однако, не остановила Веллапскаго, и въ 1812 году онъ издалъ уже цѣлый трактатъ, весьма обстоятельный (454 стр.), подъ характернымъ заглавіемъ: Біологическое изслѣдованіе природы въ творящемъ и творимомъ ея качествѣ, содержащее основныя начертанія всеобщей физіологіи. Варварскій языкъ этой книги долженъ былъ оттолкнуть обыкновеннаго читателя; но Велланскій и не предназначалъ свое произведеніе для обширнаго круга читателей. "Оно принадлежитъ одной ученой публикѣ, а простые люди не могутъ быть его читателями",-- заявляетъ онъ въ Предувѣдомленіи. За то тѣ немногіе любители, которые имѣли мужество осилить непривычную терминологію, могли найти въ Біологическомъ изслѣдованіи то, что вскорѣ сдѣлало шеллингизмъ популярнымъ: основы цѣльнаго философскаго міровоззрѣнія, "абсолютную теорію, посредствомъ которой возможно было бы построить всѣ явленія природы". Послѣднія слова принадлежатъ одному изъ этихъ немногихъ читателей Біологическаго изслѣдованія, и, навѣрное, одному изъ самыхъ компетентныхъ, кн. Одоевскому. Вліяніе этой абсолютной теоріи на молодежь кн. Одоевскій сравниваетъ съ современнымъ вліяніемъ соціальныхъ ученій. Быть можетъ, еще лучше было бы сравнить его съ вліяніемъ эволюціонной теоріи: шеллингизмъ, въ сущности, и былъ эволюціонною теоріей въ той фантастической и антинаучной редакціи, какая была возможна при тогдашнемъ состояніи естественныхъ знаній.
   Послѣ выхода въ свѣтъ Біологическаго изслѣдованія шеллингизмъ начинаетъ привлекать нѣкоторое вниманіе, но не совсѣмъ въ тѣхъ сферахъ, на которыя разсчитывалъ Велланскій. Новыми ученіями начинаетъ интересоваться учащаяся молодежь; съ другой стороны, на нихъ обращаетъ вниманіе правительство. Къ провозвѣстникамъ шеллингизма съ каѳедры присоединяется только что вернувшійся изъ-за границы (1813) Галичъ, на этотъ разъ уже не натуралистъ, а философъ по спеціальности. Хорошо знакомый съ исторіей философскихъ системъ, Галичъ не былъ такимъ фанатикомъ ученія Шеллинга, какимъ былъ Велланскій; чѣмъ дальше, тѣмъ болѣе онъ оказывается осторожнымъ эклектикомъ и даже человѣкомъ самостоятельно мыслящимъ. Но въ первые годы своего преподаванія въ Педагогическомъ институтѣ, преобразованномъ въ 1819 году въ Петербургскій университетъ, Галичъ считался, повидимому, шеллингистомъ. Какъ бы то ни было, интересъ къ шеллингизму настолько возросъ за нѣсколько лѣтъ послѣ выхода Біологическаго изслѣдованія, что Галичъ, издавая въ 1819 г. второй томъ своей замѣчательной Исторіи философскихъ системъ, долженъ былъ, по "требованію {Подчеркнуто въ подлинникѣ.} многихъ читателей", присоединить къ ней изложеніе системы Шеллинга, хотя это вовсе не входило въ его первоначальный планъ. Въ изложеніи Галича, простомъ и общедоступномъ, русскіе читатели впервые познакомились съ системой, или, точнѣе, съ одной изъ системъ, философіи Шеллинга въ полномъ объемѣ. Здѣсь же, кажется, были названы впервые послѣдователи Шеллинга, прилагавшіе его ученіе къ объясненію историческихъ явленій, Астъ и Штутцманъ. Насколько усилилось вниманіе читателей къ философскимъ теоріямъ за эти немногіе годы, видно изъ того, что выходъ въ свѣтъ книги Галича произвелъ уже нѣкоторую сенсацію въ образованныхъ кругахъ.
   Но, съ другой стороны, и правительство обратило вниманіе на новое философское движеніе среди молодежи. Галичъ былъ лишенъ права преподаванія послѣ извѣстной исторіи 1821 года. Въ лекціяхъ Велланскаго, при всемъ стараніи, не удалось найти ничего предосудительнаго; не даромъ, по его собственнымъ словамъ, онъ ограничивался приложеніемъ новыхъ идей "единственно къ физическимъ предметамъ, не приноравливая опыхъ ни къ какимъ происшествіямъ въ области духа человѣческаго". Однако, и Велланскій, въ виду неблагопріятныхъ обстоятельствъ, предпочелъ умолкнуть {"До мрачныхъ обстоятельствъ для просвѣщенія въ нашемъ отечествѣ, -- пишетъ Велланскій кн. Одоевскому,-- я не страшился пустыхъ нареканій. Но съ того времени, какъ обскурантизмъ началъ управлять колесницею русскаго Феба, ужаснулся я отъ тучъ, окружившихъ оную, и остаюсь въ бездѣйствіи".}.
   Остановить движеніе этими мѣрами, однако, не удалось. Придавленное въ Петербургскомъ университетѣ, оно продолжало развиваться въ Московскомъ. Проповѣдниками его здѣсь явились молодые профессора, усвоившіе себѣ ученіе Шеллинга независимо отъ Велланскаго и Галича. Первый изъ нихъ по времени, если не по достоинству -- И. И. Давыдовъ -- не былъ даже шеллингистомъ, а склонялся, наоборотъ, къ эмпирическимъ воззрѣніямъ {Эмпирическая основа философскихъ воззрѣній Давыдова указана М. М. Филипповымъ (Русское Богатство 1894 г., No 8).}. Въ философіи онъ оказался такимъ же оппортюнистомъ, какимъ былъ въ житейскихъ отношеніяхъ; и уже изъ одного того, что Давыдовъ счелъ нужнымъ приспособлять свои взгляды, хотя бы наружно, къ философіи Шеллинга, мы вправѣ заключить, что шеллингизмъ входилъ въ моду. Естественно, что въ рукахъ убѣжденнаго профессора, преподававшаго тѣ же взгляды не только дѣльно и ясно, но горячо и красиво, новыя идеи получили неотразимую силу. Таковъ былъ М. Г. Павловъ, вернувшійся изъ-за границы въ 1820 году и тогда же начавшій свои лекціи по различнымъ отдѣламъ естественной исторіи, по физикѣ и сельскому хозяйству {И. И. Давыдовъ началъ свое преподаваніе въ университетскомъ пансіонѣ въ 1815 году, тотчасъ послѣ защиты докторской диссертаціи О преобразованіи въ наукахъ, произведенномъ Баканомъ. Въ университетѣ его лекціи начались въ 1817 г.}. Въ этихъ лекціяхъ слушатели не знали, чему отдать предпочтеніе: логичности мысли или живости изложенія; то и другое приковывало вниманіе студентовъ и возбуждало въ нихъ интересъ, если не къ спеціальной наукѣ, читавшейся Павловымъ, то къ тому міровоззрѣнію, съ помощью котораго онъ умѣлъ дѣлать эту науку интересной.
   Плоды преподаванія Павлова и Давыдова не замедлили сказаться и въ университетѣ, и еще болѣе въ соединенномъ съ университетомъ благородномъ пансіонѣ. По свидѣтельству Погодина, "Давыдовъ, инспекторъ пансіона, былъ проводникомъ шеллинговой философіи въ старшихъ классахъ: онъ давалъ книги воспитанникамъ, толковалъ съ ними о новой системѣ и имѣлъ сильное вліяніе на это поколѣніе" {Въ память о кн. В. Ѳ. Одоевскомъ. Засѣданіе общ. люб. русск. сл. М., 1869 г., стр. 47.}. Разъ въ двѣ недѣли Давыдовъ устраивалъ въ пансіонѣ литературныя собранія воспитанниковъ; на этихъ собраніяхъ читались ихъ произведенія въ прозѣ и стихахъ. Съ помощью пансіонскихъ учителей изъ собраній этихъ выросло въ 1823 году неоффиціальное литературное общество, извѣстное подъ именемъ Раичевскаго (по фамиліи одного изъ учителей, литератора и переводчика Раича). Въ составъ общества вошло много учениковъ Раича и воспитанниковъ пансіона {Біографія А. И. Кошелева, I, кн. II, стр. 61--72.}. По наиболѣе увлеченныхъ новыми философскими идеями общество Раича не удовлетворяло. Скоро они выдѣлились и образовали особое "общество любомудрія", съ особымъ уставомъ и протоколами. Общество это просуществовало до 14 декабря 1825 года, когда оно было закрыто самими участниками, а бумаги его торжественно сожжены. Взаимная связь между членами, впрочемъ, не порвалась съ закрытіемъ общества и сохранилась на всю жизнь. Этотъ-то молодой кружокъ учениковъ Давыдова и Павлова занялся дальнѣйшею усердною пропагандой шеллингизма.
   Каждую недѣлю по субботамъ пріятели собирались въ Газетномъ переулкѣ, въ квартиркѣ князя В. Ѳ. Одоевскаго, которой хозяинъ съумѣлъ придать видъ кабинета Фауста. Въ двухъ комнаткахъ, заваленныхъ фоліантами и квартантами, ретортами и колбами,-- вплоть до человѣческаго скелета въ углу съ горделивою надписью: sapere aude,-- велись далеко за полночь нескончаемые споры о философіи и религіи. Одоевскій предсѣдательствовалъ; главнымъ ораторомъ кружка былъ восемнадцатилѣтній Д. Веневитиновъ; А. И. Кошелевъ былъ его постояннымъ и горячимъ оппонентомъ. Оба послѣдніе не принадлежали къ числу учениковъ благороднаго пансіона. Получивъ домашнее образованіе, очень солидное, они посѣщали университетскія лекціи и сошлись съ Одоевскимъ на увлеченіи проф. Павловымъ. Окончательно сблизила ихъ совмѣстная служба въ московскомъ архивѣ министерства юстиціи, къ которому въ то время прикомандировывалась родовитая московская молодежь для избѣжанія военной службы и для начала дипломатической карьеры. Вмѣсто архивныхъ занятій, "архивные юноши" развлекались въ служебные часы литературой, а затѣмъ перешли къ философіи. Кромѣ названныхъ, къ этому кружку присоединились братья Кирѣевскіе, поступившіе въ архивъ въ 1823 г., при самомъ образованіи кружка, и другъ Пушкина, Соболевскій, переѣхавшій изъ Петербурга на службу въ московскій архивъ. Въ кружкѣ онъ пользовался репутаціей и привилегіями остряка. Далѣе въ томъ же 1823 году просоединился, повидимому, къ кружку будущій декабристъ Кюхельбекеръ, лицейскій товарищъ Пушкина, занявшій въ Москвѣ мѣсто учителя въ благородномъ пансіонѣ. Старый товарищъ Одоевскаго по пансіону, Шевыревъ, также съ самаго начала считался членомъ кружка московскихъ "любомудровъ", хотя никогда не былъ въ дружескихъ отношеніяхъ съ другими членами, а скоро отдалился отъ нихъ и по направленію. Наконецъ, Одоевскій ввелъ въ свой кружокъ еще одного поклонника Павлова и Давыдова, малоросса Максимовича, только что окончившаго курсъ на физико-математическомъ факультетѣ (1823 г.). Въ своихъ Основаніяхъ зоологіи (1824 г.) и въ поданномъ Павлову разсужденіи О сггстемахъ растительнаго царства Максимовичъ прилагалъ къ біологическимъ наукамъ новые натурфилософскіе взгляды и этимъ пріобрѣлъ себѣ право на вниманіе кружка. Черезъ нѣсколько лѣтъ и Максимовичъ устроился учителемъ въ благородномъ пансіонѣ.
   Особою литературною продуктивностью московскіе "любомудры" не отличались. Въ большинствѣ это были люди обезпеченные, не принужденные думать ни о литературномъ заработкѣ, ни объ ученой карьерѣ. На умственную дѣятельность они смотрѣли не какъ на тяжелый трудъ, а какъ на благородное развлеченіе. Нѣкоторые изъ нихъ, какъ И. Кирѣевскій, мечтали о журнальной и литературной дѣятельности, какъ о серьезномъ общественномъ подвигѣ; но почти всѣ могли бы охарактеризовать свое времяпрепровожденіе словами того же Кирѣевскаго: "Прожектовъ много, а лѣни еще больше. Не знаю, отчего мнѣ даже некогда и читать то, что хочется; а некогда, вѣроятно, отъ того, что я ничего не дѣлаю" {Біографія А. И. Кошелева, I, кн. II, стр. 19.}.
   Вотъ почему, въ то время, какъ друзья только философствовали о томъ, что журналъ долженъ быть проявленіемъ высшаго народнаго самопознанія, что онъ долженъ взглянуть на всевозможныя явленія жизни, науки и искусства съ точки зрѣнія единой философской системы, что онъ долженъ реформировать нравственность и вернуть уваженіе къ правдѣ, религіи и закону,-- въ это самое время настоящій общественный дѣятель по призванію и чернорабочій въ литературѣ, Полевой, съ одобренія того же кружка, началъ издавать свой знаменитый Телеграфъ. Первыя же журнальныя перебранки оттолкнули друзей отъ Полевого. "Я и мои товарищи, -- шутливо замѣчалъ впослѣдствіи по этому поводу Одоевскій,-- были въ совершенномъ заблужденіи: мы воображали себя на тонкихъ философскихъ диспутахъ портика или академіи, или, по крайней мѣрѣ, въ гостиной, въ самомъ же дѣлѣ мы были въ райкѣ. Вокругъ пахнетъ саломъ и дегтемъ, говорятъ о цѣнахъ на севрюгу, бранятся, поглаживаютъ нечистую бороду и засучиваютъ рукава, а мы выдумываемъ вѣжливыя насмѣшки, остроумныя намеки, діалектическія тонкости, ищемъ въ Гомерѣ или Виргиліи самую жестокую эпиграмму противъ враговъ, боимся расшевелить ихъ деликатность" {Одоевскій: "Сочиненія", II, стр. 7 (слова одного изъ героевъ Одоевскаго отнесенныя уже г. Сумцовымъ къ самому автору).}.
   Эти слова лучше всего помогутъ намъ понять причины неудачи собственныхъ литературныхъ предпріятій московскихъ "любомудровъ". Издавать журналъ они такъ и не собрались, но въ 1824--1825 гг. Одоевскій вмѣстѣ съ Кюхельбекеромъ съ большими промедленіями издали четыре небольшихъ книжки альманаха Мнемозина. По заявленію самихъ издателей, "главнѣйшая цѣль изданія была -- распространить нѣсколько новыхъ мыслей, блеснувшихъ изъ Германіи; обратить вниманіе русскихъ читателей на предметы, въ Россіи мало извѣстные; по крайней мѣрѣ, заставить говорить о нихъ; положить предѣлы нашему пристрастію къ французскимъ теор(ет)икамъ". Съ тѣхъ поръ, какъ Велланскій задавался тою же цѣлью, обстоятельства, какъ мы знаемъ, измѣнились въ благопріятномъ смыслѣ для успѣха новыхъ идей. Мнемозина могла разсчитывать на большее вниманіе публики также и потому, что выступала подъ флагомъ не исключительно философскимъ, а также и литературнымъ. Кюхельбекеръ впервые показалъ русской публикѣ въ Мнемозинѣ, что такое настоящій романтизмъ и какъ онъ отличается отъ той поэзіи тоски и унынія, луны и тумана, которая слыла у насъ за романтизмъ съ легкой руки Жуковскаго {Мнемозина, II, 34--40.}. Князь Одоевскій, помимо шеллингистскихъ идей, выступилъ также и какъ беллетристъ-романтикъ: правда, первыя его произведенія еще не обнаруживали въ немъ удачнаго подражателя Гофмана {Объ отношеніи Одоевскаго къ Гофману см. Н. Ѳ. Сумцова: "Кн. В. О. Одоевскій". Харьковъ, 1884 г., стр. 24--26.} и блестящаго автора Русскихъ ночей.
   Но, при всѣхъ этихъ благопріятныхъ условіяхъ, тонъ былъ взятъ въ Мнемозинѣ слишкомъ высоко и интересы публики слишкомъ мало принимались во вниманіе. Издатели объясняли свою неудачу тѣмъ, что Мнемозина, "объявивъ войну почти всѣмъ русскимъ журналамъ, почти всѣмъ старымъ предразсудкамъ, необходимо должна была навлечь на себя негодованіе" и "испытать всю силу журнальнаго мщенія". Но справедливость требуетъ сказать, что Мнемозина пала жертвой не столько журнальной злобы, сколько равнодушія читателей. Достаточно сказать, что изданіе имѣло только 157 подписчиковъ, въ то время, какъ Полярная Звѣзда Рылѣева разошлась въ три недѣли въ 1,500 экземплярахъ, а Телеграфъ Полевого обезпечилъ себѣ прочное существованіе. Журнальная же полемика, какъ справедливо замѣтили сами издатели, была для альманаха даже своего рода литературнымъ успѣхомъ. "Мнемозина заставила толковать о Шеллингѣ и Окенѣ, хотя и навыворотъ,-- заставила журналистовъ говорить о нѣмецкихъ мыслителяхъ такъ, что иногда подумаешь, будто бы наши критики въ самомъ дѣлѣ ихъ читали" {Мнемозина, IV, стр. 233. Сумцовъ: "Одоевскій", стр. 8.}. Если не въ большой публикѣ, то въ тѣсныхъ кружкахъ молодежи Мнемозина, несомнѣнно, не только поддержала, но и продолжала распространять интересъ къ шеллингизму, возбужденный лекціями петербургскихъ и московскихъ профессоровъ.
   Во всякомъ случаѣ, литературная дѣятельность кружка "любомудровъ" 1823--25 годовъ и ограничилась изданіемъ Мнемозины. Въ 1826 г., съ переѣздомъ Одоевскаго, Веневитинова и Кошелева въ Петербургъ, собранія кружка прекратились. На нѣсколько лѣтъ выразителемъ мнѣній кружка въ Москвѣ становится съ этихъ поръ Погодинъ.
   Погодинъ былъ на нѣсколько лѣтъ старше другихъ членовъ московскаго кружка, и это обстоятельство, вмѣстѣ съ природнымъ складомъ его ума, опредѣлило его отношеніе къ новымъ идеямъ {Погодинъ родился въ 1800 г., Одоевскій -- въ 1803 г., Максимовичъ, Надеждинъ, Хомяковъ -- въ 1804 г., Д. Веневитиновъ -- въ 1805 г., И. Кирѣевскій, Кошелевъ и Шевыревъ -- въ 1806 г., И. Кирѣевскій -- въ 1808 г.}. Раньше мы видѣли, что онъ уже не успѣлъ подвергнуться въ университетѣ вліянію критическихъ идей Каченовскаго. Точно также онъ остался внѣ вліянія университетскихъ лекцій Павлова и Давыдова. Онъ кончилъ университетъ въ 1821 году, т.-е. какъ разъ въ то время, когда возобладали тамъ оба направленія, философское и критическое; уже выпускъ слѣдующаго 1822 года кончилъ университетъ подъ двойнымъ вліяніемъ тѣхъ и другихъ воззрѣній. Во времена же Погодина всеобщая и русская исторія не производила никакого впечатлѣнія на студентовъ въ рукахъ проф. Черепанова; философіи никто не понималъ у Брянцева, мирившаго разныя метафизическія системы въ идеѣ "спасительной вѣры" и "доброй нравственности". Свѣтиломъ, хотя и заходящимъ, былъ на философскомъ факультетѣ Мерзляковъ, краснорѣчивый защитникъ отжившихъ литературныхъ теорій. Выросшій на сантиментально-патріотическихъ впечатлѣніяхъ "Марьиной рощи" и Русскаго Вѣстника Глинки, Погодинъ увлекался ужесердцемъ въ романтизмъ, но подчинился обаянію мерзляковскихъ лекцій. Нужно прочесть его разсказъ о томъ, какъ передъ биткомъ набитою аудиторіей Мерзляковъ критиковалъ Шильонскаго узника и громилъ Байрона за его прегрѣшенія противъ правилъ здраваго вкуса. "Всѣ дрожали, сердца бились, слухъ былъ напряженъ и онъ началъ:
   
   Взгляните на меня: я сѣдъ,
   Но не отъ хилости и лѣтъ и т. д.
   
   Что это за лицо разсказываетъ о своемъ положеніи? Какихъ слушателей мы должны представлять? Что за странность разсказывать безъ всякаго вступленія и предупрежденія? Что за выраженіе: тюрьма разрушила?... Вотъ эти молодые поэты! Не спрашивайте у нихъ логики! Они пренебрегаютъ языкомъ" и т. д. Молодое поколѣніе,-- прибавляетъ Погодинъ,-- слушало съ почтеніемъ разборъ Мерзлякова и соглашалось съ вѣрностью многихъ его замѣчаній, но, все-таки, было въ восторгъ отъ байроновой поэмы и даже начало украдкой отъ Мерзлякова восхищаться Русланомъ и Людмилой Пушкина {Біографическій словарь профессоровъ Московскаго университета, II, 236. Ср. нападенія Одоевскаго на Мерзлякова въ Мнемозинѣ, I, 64.}. На лекціяхъ словесности И. И. Давыдова молодежь могла найти и теоретическое оправданіе своихъ симпатій. Здѣсь классицизмъ и романтизмъ уже изображались, какъ двѣ различныя ступени развитія искусства и поэзіи,-- какъ равноправныя выраженія двухъ различныхъ міровоззрѣній, античнаго и средневѣкового, языческаго и христіанскаго. Это шлегелевское пониманіе романтизма, какъ поэзіи христіанскаго міра, и противуположеніе его классицизму, какъ поэзіи природы и чувственности, остается съ тѣхъ поръ прочнымъ пріобрѣтеніемъ въ нашей литературѣ: ученики Давыдова, вслѣдъ за нѣмецкими романтиками, видятъ въ примиреніи обоихъ міровоззрѣній задачу будущаго.
   Естественно, что младшіе товарищи Погодина, какъ, наприм., Максимовичъ, тоже сперва "плѣнявшійся обаятельнымъ краснорѣчіемъ Мерзлякова", скоро перешли окончательно на сторону Давыдова. Мы видѣли, что Максимовичъ сдѣлался даже шеллингистомъ. Не избѣгъ этого вліянія и Погодинъ, несмотря на совершенно нефилософскій складъ своего ума. Съ своею архаическою закваской, данной воспитаніемъ и университетомъ, Погодинъ былъ застигнутъ врасплохъ новыми философскими идеями. Собственное философское образованіе его ограничивалось книгой Галича, которую онъ съ трудомъ одолѣлъ при помощи своего талантливаго пріятеля Кубарева. Но судьба, какъ нарочно, постоянно сталкивала его съ московскими шеллингистами. Окончивъ университетъ, онъ приглашенъ былъ Давыдовымъ въ учителя благороднаго пансіона (1821 г). Черезъ два года въ обществѣ Раича онъ еще ближе сошелся съ кружкомъ пансіонскихъ друзей, а черезъ нихъ перезнакомился и съ другими "архивными юношами". Естественно, что всѣ эти знакомства должны были повліять на общіе взгляды Погодина. Правда, онъ началъ свои отношенія къ шеллингизму съ того, что со свойственною ему грубостью чувства заподозрилъ искренность увлеченія, котораго не раздѣлялъ самъ; непонятные для него философскіе споры друзей казались ему простою аффектаціей и рисовкой. Но когда эти споры стали становиться все длиннѣе и горячѣе, когда они вытѣснили, наконецъ, всѣ другіе сюжеты разговора, то и Погодину пришлось прислушаться къ нимъ внимательнѣе. Самолюбіе его жестоко страдало, когда, по своей неподготовленности, онъ принужденъ былъ смолкать и ограничиваться ролью простого слушателя въ оживленной философской бесѣдѣ друзей ("о, стыдъ... я опять ни слова!" -- записываетъ онъ въ дневникѣ 1824 года). И вотъ, поневолѣ Погодинъ принимается "разсуждать". Еще въ 1822 году онъ сомнѣвался, "должно ли разсуждать и стараться объ объясненіи Св. Писанія, или, подобно младенцамъ, принимать безъ объясненія; не лучше ли послѣднее?" На вопросъ, "можно ли положиться на разумъ", онъ тогда отвѣчалъ безъ колебаній: "должно подчинять его вѣрѣ". Теперь, въ 1823 году, Погодинъ дѣлаетъ нѣкоторое усиліе разрѣшить философскимъ путемъ свои религіозныя сомнѣнія. "Развернулъ Филарета,-- записываетъ Погодинъ въ своемъ дневникѣ,-- Богъ въ природѣ, какъ душа въ тѣлѣ. Весьма ясное въ себѣ понятіе въ отношеніи къ настоящему моменту человѣка, но послѣ? Опять темно! Человѣкъ умираетъ: какъ же продолжить сходство? Приняться, приняться за шеллингову философію". Изученіе Шеллинга не пошло, однако же, у Погодина дальше "переворачиванія о шеллинговой философіи у Галича", и еще въ 1825 году Погодинъ долженъ былъ сознаться самому себѣ, что "чувствуетъ систему шеллингову, хотя и не понимаетъ ее". Это не мѣшало фантазіи Погодина разыгрываться по поводу Шеллинга: то онъ мечталъ "объ объятіи всей шеллинговой системы" въ эпическую поэму Моисей и о посвященіи этой поэмы Шеллингу, то онъ ѣхалъ за границу, просилъ Окена и Шеллинга начертать планъ воспитанія для Россіи, лично бесѣдовалъ съ Шеллингомъ и говорилъ ему: "Я добръ; люблю науку, просвѣтите меня. Возбуждается во мнѣ сильно потребность заниматься философіей". Философіей Погодинъ такъ и не занялся; но раньше другихъ русскихъ шеллингистовъ онъ попытался приложить общія начала ученія Шеллинга къ объясненію исторіи. Первый толчокъ и въ этомъ случаѣ данъ былъ Давыдовымъ, по указанію котораго Погодинъ перевелъ Введеніе къ исторіи Аста, послѣдователя Шеллинга. Послѣ того Погодинъ все чаще останавливается на историческихъ примѣненіяхъ шеллингизма. "Природа есть незрѣлый разумъ,-- говоритъ Шеллингъ,-- всѣ творенія образуютъ цѣпь, изъ коихъ въ каждомъ слѣдующемъ повторяются всѣ предъидущія и вмѣстѣ является новая степень. Человѣкъ есть вѣнецъ всего творенія: въ немъ отразилась вся природа. Это прекрасно можно примѣнить къ исторіи. Событія должны составлять такую же цѣпь: въ каждомъ слѣдующемъ повторяются всѣ предъидущія. Вотъ точка, съ которой надо смотрѣть на исторію". И Погодинъ замышляетъ написать Взглядъ на исторію человѣческаго рода и посвятить его Шеллингу. Нѣсколько лѣтъ эта идея не покидала Погодина. Въ дневникѣ 1823--26 годовъ мы постоянно встрѣчаемся съ мыслями, навѣянными "новою философіей", и желаніемъ приложить ее къ объясненію историческихъ явленій. Ничего цѣльнаго изъ этихъ мыслей не вышло, но Погодинъ утилизировалъ ихъ и въ этомъ отрывочномъ видѣ, воспользовавшись литературною формой "афоризмовъ", введенной уже въ употребленіе кн. Одоевскимъ въ Мнемозинѣ. Историческіе афоризмы Погодина были опубликованы даже два раза: въ Московскомъ Вѣстникѣ и вторично въ отдѣльной книжкѣ, изданной въ 1834 году. Ниже мы познакомимся съ ихъ содержаніемъ; теперь замѣтимъ только, что всѣ существенныя идеи "афоризмовъ" уже записаны въ дневникѣ Погодина въ указанный промежутокъ 1823--26 годовъ, въ періодъ наибольшаго увлеченія шеллингизмомъ {Барсуковъ: "Жизнь и труды М. П. Погодина", т. I, стр. 260, 283, 284, 298; т. II, стр. 16--17 (ср. съ письмомъ Рожалина, т. I, стр. 234). Ср. собственное заявленіе Погодина о вліяніи шеллингизма на содержаніе афоризмовъ, ibid., т. II, стр. 96.}.
   Ни по характеру, ни по складу мысли Погодинъ не подходилъ къ кружку московскихъ идеалистовъ двадцатыхъ годовъ, и мы имѣемъ всѣ основанія думать, что уже въ то время личность Погодина не была загадкой для московскихъ "любомудровъ", относившихся къ нему съ оттѣнкомъ покровительства и пренебреженія. Тѣмъ не менѣе, обстоятельства сложились такъ, что пріятели выбрали Погодина въ исполнители своего плана -- создать въ Москвѣ литературный органъ новаго направленія. Осенью 1826 года пріѣхалъ въ Москву на коронацію Пушкинъ и быстро сблизился съ "архивными юношами". Рѣшено было издавать журналъ, которому Пушкинъ обѣщалъ свое исключительное участіе. Успѣхъ журнала при этомъ условіи былъ обезпеченъ; оставалось найти редактора. Между тѣмъ, вліятельнѣйшіе члены кружка какъ разъ въ это время переселялись въ Петербургъ и не могли лично руководить журналомъ; къ тому же, всѣ они, по вѣрному замѣчанію Пушкина, были "слишкомъ лѣнивы" для черной журнальной работы и слишкомъ непривычны къ дѣловому веденію предпріятій. Личность Погодина какъ разъ гарантировала кружку требуемыя отъ редактора качества: трудолюбіе и практичность. Въ общемъ направленіи идей Погодинъ могъ считаться ихъ единомышленникомъ, а затѣмъ друзья предоставляли себѣ идейное руководство и полную самостоятельность въ журналѣ, также какъ и довольно высокій гонораръ, который долженъ былъ выплачивать имъ Погодинъ.
   На этихъ условіяхъ Погодинъ сдѣлался редакторомъ Московскаго Вѣстника. Осуществленіе предпріятія, однако, далеко не соотвѣтствовало замыслу, и нельзя сказать, чтобы виноватъ былъ въ этомъ исключительно одинъ Погодинъ. Друзья относились къ журналу слишкомъ по-барски и ограничивались почти номинальнымъ участіемъ въ его изданіи. Естественнымъ послѣдствіемъ этого было то, что Московскій Вѣстникъ принялъ характеръ личнаго органа Погодина: въ научныхъ статьяхъ онъ отражалъ интересъ спеціалиста-историка, въ философскихъ былъ теменъ и скученъ, въ отдѣлѣ критики считался со старыми литературными связями редактора, участвовавшаго въ Вѣстникѣ Европы Каченовскаго и въ Сѣверномъ Архивѣ Булгарина. Съ такимъ арсеналомъ нельзя было выступать противъ Телеграфа Полевого; естественно, что очень скоро Московскій Вѣстникъ провалился во мнѣніи читающей публики. Дружескій кружокъ не могъ, разумѣется, не замѣтить неудачи, но вину ея сваливалъ исключительно на Погодина. Чуть ли не всѣ члены кружка поочередно читали Погодину нотаціи и предъявляли ему свои требованія. Отъ него требовали "повеселѣе чего-нибудь", "побольше разнообразія и жизни", болѣе рѣзкой и остроумной критики, меньше сухости и болѣе "одушевленія" въ серьезныхъ статьяхъ,-- словомъ, всего того, чѣмъ въ такомъ изобиліи обладалъ Полевой, но чего совершенно не хватало Погодину. Естественно, что и Погодинъ, съ своей стороны, былъ страшно раздраженъ. Журналъ, впрочемъ, только вызвалъ наружу все, что и раньше отдѣляло Погодина отъ другихъ членовъ дружескаго кружка. Мы уже говорили, что въ средѣ "архивныхъ юношей" Погодинъ чувствовалъ себя далеко не свободно, сознавая, что то скромное мѣсто, которое отводили ему товарищи, совсѣмъ не соотвѣтствовало его гордымъ видамъ на будущее. Въ своихъ мечтахъ онъ давно былъ великимъ писателемъ, не хуже Шиллера, а въ дѣйствительности ничто не давало ему права на признаніе его талантовъ даже со стороны ближайшихъ друзей. "Я сдѣлалъ много, много,-- записываетъ онъ въ дневникѣ;-- только бы кончить мнѣ изданіе журнала черезъ годъ, а тамъ примусь за дѣла важныя и покажу вамъ себя. Вы узнаете, кто съ вами кланялся и молчалъ". "Я выше васъ всѣхъ"; "я вою съ волками"; "о, если бы написать мнѣ Марѳу Посадницу! Съ какимъ торжествомъ взглянулъ бы я тогда на этихъ величавыхъ героевъ, которые смотрятъ теперь на меня съ презрѣніемъ, какъ я въ уголкѣ, въ молчаніи, слушаю ихъ рѣшительныя выходки и долженъ бываю уступать имъ". Словомъ, вся обида плебея на "барскія милости", все, что накипѣло въ душѣ Погодина за долгіе годы учительства въ сіятельномъ домѣ князей Трубецкихъ, за долгіе вечера унизительнаго молчанія въ кругу пріятелей, обладавшихъ всѣми преимуществами хорошаго рожденія,-- все это просилось теперь наружу при первомъ сознаніи пріобрѣтенной репутаціи и начинающейся популярности; и все это не могло не привести къ рѣшительному разрыву.
   Въ январѣ 1828 года Погодинъ былъ въ Петербургѣ, и Булгаринъ угощалъ его обѣдомъ, а въ первой книжкѣ Московскаго Вѣстника Шевыревъ, навязанный друзьями въ соредакторы Погодину, выбранилъ Булгарина. Булгаринъ напечаталъ отвѣтъ, въ которомъ выдѣлилъ Погодина отъ его "пріятелей". Одоевскій писалъ по этому поводу Шевыреву: "Надо же когда-нибудь вывести молодца на свѣжую воду". Но Погодинъ, повидимому, оставался въ увѣренности, что это не удалось. "Написалъ очень тонкій отзывъ Булгарину,-- заноситъ онъ въ свой дневникъ,-- очень, очень доволенъ имъ. Шевыревъ защищенъ благородно, я опять въ сторонѣ, безъ нарушенія приличій" {Именно, Погодинъ отвѣчалъ, что "статья была бы напечатана и при мнѣ, хотя, разумѣется, я приложилъ бы къ ней свои примѣчанія".}. Однако, отвѣтъ Погодина не удовлетворилъ ни Шевырева, ни, тѣмъ болѣе, петербургскихъ членовъ кружка. Раньше, чѣмъ Шевыревъ уѣхалъ за границу (начало 1829 года), дѣло расклеилось и одинъ изъ пріятелей могъ уже въ ноябрѣ 1828 года писать Погодину: "Бывшій Вѣстникъ нашъ, а будущій -- твой". Покинутый друзьями, Погодинъ протянулъ еще два года изданіе журнала, принесшее ему денежные барыши, но, вслѣдствіе помѣщенія критики Арцыбашева, испортившее на нѣкоторое время ученую карьеру Погодина. Въ этомъ положеніи Погодину оставалось только послѣдовать совѣту одного изъ прежнихъ друзей, Титова: "Заглохни на время, Вѣстникомъ истопи печку. Твоя надежда должна быть собраніе матеріаловъ, приготовленіе. Здѣсь (въ Петербургѣ и академіи, куда стремился проникнуть Погодинъ) вовсе нѣтъ тебѣ надежды, какъ я вижу... Лучше трудиться про себя и выступить черезъ два года на ученое поприще съ вѣрой, надеждой на успѣхъ". Какъ мы знаемъ, Погодинъ послѣдовалъ благоразумному совѣту, оставилъ журнальное поприще, бросилъ мечты о литературной славѣ и борьбой противъ критическихъ ересей Каченовскаго и "скептической школы" нашелъ способъ загладить впечатлѣніе дерзкой попытки -- затронуть лавры исторіографа. Обращеніемъ въ "историческое православіе", какъ мы видѣли, Погодинъ вполнѣ реабилитировалъ себя во мнѣніи начальства. Какъ отразилось это обращеніе на шеллингизмѣ Погодина, мы скоро узнаемъ.
   Съ прекращеніемъ Московскаго Вѣстника начинается новый періодъ въ исторіи русскаго шеллингизма. На смѣну или на подкрѣпленіе идеалистамъ двадцатыхъ годовъ являются идеалисты слѣдующаго десятилѣтія, кончившіе университетскій курсъ въ промежутокъ 1832--36 годовъ. Вмѣстѣ съ ихъ выступленіемъ на литературную и общественную арену заканчивается подготовительный періодъ, начавшійся съ Велланскаго. Оставаясь пока въ предѣлахъ этого періода, мы должны упомянуть еще о нѣсколькихъ представителяхъ того движенія идей, исторіей котораго мы теперь заняты. Я говорю о Надеждинѣ, Полевомъ и Хомяковѣ. Всѣ трое, по обстоятельствамъ личной жизни, примкнули къ изложенному выше университетскому и кружковому движенію со стороны и опоздали принять ближайшее участіе въ выработкѣ основныхъ идей новаго міровоззрѣнія. Но въ дальнѣйшемъ развитіи этихъ идей, а также и въ ихъ широкомъ распространеніи всѣмъ имъ принадлежитъ слишкомъ видная роль, чтобы мы могли умолчать о нихъ въ нашемъ перечнѣ.
   Степень вліянія Надеждина за послѣднее время обсуждалась съ прямо противуположныхъ точекъ зрѣнія. Мнѣнію, по которому Надеждинъ считался главнымъ предшественникомъ новыхъ взглядовъ, столь же рѣшительно противупоставлено было утвержденіе, сводившее роль Надеждина къ самымъ ничтожнымъ размѣрамъ {С. Трубачевъ: "Н. И. Надеждинъ, предшественникъ и учитель Бѣлинскаго" въ Историческомъ Вѣстникѣ 1889 г., NoNo 8 и 9. М. М. Филипповъ, Русское Богатство 1894 г., No 9.}. Причины такого разногласія, также какъ и средство найти правильное рѣшеніе между двумя крайностями, заключается, какъ намъ кажется, въ только что сдѣланномъ наблюденіи. Семинаристъ и воспитанникъ духовной академіи, Надеждинъ пришелъ со стороны и былъ чужимъ въ университетскомъ мірѣ. Въ духовно-учебныхъ заведеніяхъ была своя традиція философскаго преподаванія, болѣе давняя и менѣе зависимая отъ смѣны иностранныхъ вліяній, чѣмъ въ университетѣ {См. о преподаваніи философіи въ духовно-учебныхъ заведеніяхъ Колюпанова: "Біографія А. И. Кошелева", т. I, стр. 410--435.}. Философскія идеи нѣмецкаго идеализма не были для Надеждина новинкой и не могли произвести на него такого "оглушающаго впечатлѣнія", какое онѣ производили на студентовъ университета. Съ другой стороны, семинарскій классицизмъ заранѣе настроилъ Надеждина въ пользу литературнаго классицизма и противъ многочисленныхъ враговъ этого классицизма въ молодомъ поколѣніи. По словамъ самого Надеждина, эта серьезная подготовка духовной школы помѣшала ему потеряться "въ высшихъ взглядахъ, въ новыхъ романтическихъ мечтаніяхъ, которыя были à l'ordre du jour". За то она же лишила Надеждина возможности оріентироваться въ общественныхъ теченіяхъ того общества, въ которое онъ явился гостемъ въ 1824 году, выйдя изъ духовнаго званія. Прошколенный семинаристъ и академикъ принялъ сторону ученаго Каченовскаго противъ самоучки Полевого. Надеждинъ сталъ постояннымъ сотрудникомъ Вѣстникѣ Европы, репутація котораго принадлежала прошлому, и громилъ здѣсь идеи, которымъ принадлежало будущее. Такимъ образомъ, Надеждинъ сдѣлался жертвой своего воспитанія, а когда его умъ и талантливость вывели его изъ лагеря, выбраннаго случайно, было уже поздно. Въ моментъ появленія Надеждина въ университетѣ (1830 г.) новыя идеи имѣли уже длинную исторію и почти не нуждались въ новомъ защитникѣ, даже такомъ, какъ Надеждинъ. Прошло еще нѣсколько лѣтъ, и учитель, опоздавшій явиться, окончательно былъ оставленъ позади молодымъ поколѣніемъ. Пока дѣйствительный генезисъ идей этого поколѣнія оставался невыясненнымъ, можно было считать Надеждина его "предшественникомъ и учителемъ"; но теперь, когда мы знаемъ настоящихъ предшественниковъ, пора признать, что идеи Надеждина уже не были новостью къ концу двадцатыхъ годовъ. Признать это можно и должно, нисколько не отрицая ни талантливости, ни ума и учености Надеждина.
   Полевой представляетъ собой полную противуположность Надеждину, но, явившись тоже со стороны и тоже поздно, онъ дѣлитъ съ Надеждинымъ одинаковую участь. Надеждинъ явился въ Москву, вооруженный лучше большинства своихъ противниковъ; Полевой пріѣхалъ совершеннымъ невѣждой. Съ высоты своей школьной подготовки Надеждинъ осуждалъ новыя вѣянія, сторонился отъ нихъ и думалъ заставить общество принять свои собственные взгляды. Полевой, напротивъ, послушно отдался теченію, воспринималъ новыя идеи, гдѣ могъ и какъ могъ, все чужое превращалъ въ свое и, созданный московскимъ обществомъ, возвращалъ ему его же идеи, подхваченныя въ воздухѣ. У Каченовскаго, у Погодина, у московскихъ философовъ Полевой бралъ уроки новыхъ идей; ему покровительствовали вначалѣ, потомъ начинали остерегаться его переимчивости, потомъ съ нимъ разрывали и показывали ему презрѣніе, когда чужія идеи онъ развивалъ печатью искуснѣе, чѣмъ это могли бы сдѣлать сами авторы. Большая публика, не знавшая личной исторіи журналиста, съ лихвой воздавала ему то, въ чемъ ему отказывало интеллигентное московское общество. Вотъ почему Полевой такъ важенъ въ исторіи просвѣщенія и такъ незначителенъ въ исторіи идей, провозвѣстникомъ которыхъ онъ явился.
   Мы не упоминали также Хомякова, которому принадлежитъ такая крупная роль въ дальнѣйшемъ развитіи философскихъ идей на религіозной почвѣ. Основанія нашего умолчанія тѣ же, что относительно Надеждина и Полевого: Хомяковъ не принимаетъ непосредственнаго участія въ теоретической разработкѣ идей двадцатыхъ годовъ. Но на этотъ разъ мы имѣемъ дѣло съ причиной совершенно случайной. Почти навѣрное, у Хомякова уже въ двадцатыхъ годахъ складывалось свое особенное міровоззрѣніе. Но въ началѣ двадцатыхъ годовъ онъ служилъ въ гвардіи и бѣсилъ петербургскихъ революціонеровъ непонятнымъ для нихъ образомъ мыслей; въ серединѣ двадцатыхъ годовъ онъ путешествовалъ за границей, а въ концѣ -- освобождалъ славянъ и Грецію и вернулся въ Москву прямо изъ Адріанополя (1829 г.). Какъ разъ въ это время (съ января 1830 г.) отправился изъ Москвы за границу И. Кирѣевскій и пробылъ тамъ до конца года. Такимъ образомъ, не ранѣе 1831 года могло начаться болѣе близкое знакомство двухъ главнѣйшихъ основателей славянофильства.
   Наконецъ, мы не можемъ закончить этого очерка внѣшней исторіи шеллингизма, не упомянувъ еще разъ о патріархѣ новаго движенія, Д. М. Велланскомъ. Торжество любимыхъ идей вызвало Веллапскаго вновь изъ вынужденнаго бѣдствія на поприще философской пропаганды. Молодежь не забыла своего духовнаго родоначальника. Его (также какъ и Галича) не разъ приглашали читать публичныя лекціи. Эти лекціи побудили Велланскаго еще разъ пересмотрѣть свою систему и ознакомить съ нею публику въ новомъ, исправленномъ видѣ. Результаты этого пересмотра были опубликованы въ двухъ обширныхъ сочиненіяхъ, дополняющихъ другъ друга: Опытная, наблюдательная и умозрительная физика, излагающая природу въ вещественныхъ видахъ и т. д. (Спб., 1831 г., 900 стр.) и Основное начертаніе общей и частной физіологіи или физики органическаго міра (Спб., 1836 г., 502 стр.). Міровоззрѣніе автора Біологическаго изслѣдованія является здѣсь значительно усовершенствованнымъ, хотя всѣ основныя идеи и остаются прежнія. Велличскій гораздо болѣе, чѣмъ прежде, считается съ конкретными фактами; отказывается отъ нѣкоторыхъ рискованныхъ объясненій; пытается связать свои взгляды съ научною классификаціей явленій; наконецъ, обрабатываетъ вновь обширный отдѣлъ, выпущенный имъ въ изслѣдованіи 1812 года: "антропологію" въ широкомъ смыслѣ слова.
   При всемъ томъ, Физика и Физіологія Велланскаго явились на свѣтъ какъ будто нарочно для того, чтобы показать историку русскаго общества, что подготовительный періодъ въ исторіи русскаго шеллингизма окончился. Какъ ни мало было подготовлено общество въ 1812 году къ чтенію Біологическаго изслѣдованія, несомнѣнно, что книга Велланскаго произвела свое дѣйствіе. По свидѣтельству Колюпанова, Біологическое изслѣдованіе до сихъ поръ можно нерѣдко встрѣтить въ старыхъ помѣщичьихъ усадьбахъ провинціальнаго захолустья; слава этой книги еще въ началѣ сороковыхъ годовъ заставляла ломать надъ нею голову гимназистовъ старшихъ классовъ {Колюпановъ: "Біографія А. И. Кошелева" т. I, 1, стр. 443.}. Физика и Физіологія Велланскаго прошли, напротивъ, совершенно безслѣдно. Дѣло было сдѣлано не безъ ихъ помощи. Велланскій опоздалъ съ своею усовершенствованною системой, и не только публика позабыла о ея существованіи, но Физіологія Велланскаго осталась неизвѣстной даже для изслѣдователей, писавшихъ въ послѣднее время о Велланскомъ спеціально.
   Познакомившись съ главными дѣятелями русскаго шеллингизма двадцатыхъ годовъ, перейдемъ теперь къ характеристикѣ его содержанія.

П. Милюковъ.

(Продолженіе слѣдуетъ).

"Русская Мысль", кн.IV, 1895

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru