Lib.ru/Классика: Михайловский Николай Константинович. Литература и жизнь

Литература и жизнь.

Мнѣ разсказывали, что одинъ изъ нашихъ талантливыхъ и плодовитыхъ беллетристовъ, полу-шутя, полу-серьезно, говорилъ о своей готовности платить деньги за придумываніе заглавій для его произведеній: написать повѣсть было для него легче, чѣмъ придумать заглавіе для нея. Я совершенно понимаю это положеніе. Придумать заглавіе дѣйствительно бываетъ иногда скучно и трудно. Хорошо было "Труженику" г. Арскаго ("Русское Богатство" 1892, No 11) написать на первой страницѣ своего творенія: "Опытъ изслѣдованія условій выясненія началъ порядка измѣненія пріемовъ опредѣленія основаній системы обложенія источниковъ доходности населенія". Тутъ навѣрное выражена самая суть творенія, но не всякому это дано. Такія заглавія, какъ "Манфредъ", "Фаустъ", "Евгеній Онѣгинъ", "Мцыри", "Измаилъ-бей" и проч. и проч., даны соотвѣтственнымъ произведеніямъ, очевидно, просто потому, что надо же какъ нибудь всякую вещь назвать, только для того, чтобы отличить ее отъ другихъ вещей. Намъ, освоившимся уже съ образами "Манфреда", "Фауста", "Евгенія Онѣгина", "Мцыри", эти заглавія, конечно, много говорятъ. Но при появленіи "Евгенія Онѣгина" это имя не давало никакого намека на содержаніе произведенія, да и теперь само по себѣ ровно ничего не характеризуетъ. Есть, правда, заглавія, которыя, заключая въ себѣ сжатую характеристику содержанія, вмѣстѣ съ тѣмъ настолько выразительны, что завоевываютъ себѣ мѣсто даже въ обиходномъ разговорѣ. Таковы, напримѣръ, въ нашей литературѣ "Герой нашего времени", "Отцы и дѣти", "Благонамѣренныя рѣчи". Но это тоже не всякому дано. Да и у Лермонтова, Тургенева, Салтыкова не все такія блестящія заглавія.

Для нашего брата-журналиста, періодически бесѣдующаго съ читателемъ втеченіе многихъ лѣтъ, къ трудности примѣшиваются еще соблазны. У каждаго изъ насъ образовалась съ теченіемъ, времени своя положительная и отрицательная публика, которая не нуждается въ точномъ обозначеніи содержанія статьи. Говорю "положительная и отрицательная" публика, потому что, если я, напримѣръ, могу расчитывать на извѣстную группу читателей, съ которой нахожусь въ долгомъ и постоянномъ общеніи, то увѣренъ вмѣстѣ съ тѣмъ, что есть люди, которыхъ я никакими заглавіями въ свои читатели не заманю. Далѣе, очень часто случается, что для журналиста важенъ не столько самый предметъ статьи, сколько извѣстная точка зрѣнія, которую лишь по какимъ нибудь случайнымъ и постороннимъ соображеніямъ удобно испробовать въ данный моментъ именно на этомъ предметѣ. Я недавно пересматривалъ статьи покойнаго Г. З. Елисеева для отдѣльнаго изданія (если таковое состоится). Огромное большинство ихъ имѣютъ одно и то же, изъ года въ годъ повторяющееся, заглавіе -- "Внутреннее обозрѣніе". Но есть десятка два статей и съ отдѣльными, самостоятельными заглавіями. И сравнительно не малое число этихъ статей формально де окончены: авторъ обѣщаетъ продолженіе, котораго, однако, не оказывается. Иному, мало свѣдущему въ техникѣ литературнаго дѣла, можетъ показаться, что авторъ не умѣлъ связать концы съ концами, не могъ справиться съ своей собственной задачей. Предположеніе это совершенно неосновательно по отношенію къ такому спокойному, уравновѣшанному, отлично знающему размѣры своихъ силъ человѣку, какимъ былъ Елисеевъ. Но дѣло даже не въ этомъ. Сколько нибудь опытному писателю ничего не стоитъ, при помощи очень нехитрыхъ пріемовъ, придать формально законченный видъ любой своей статьѣ, хотя бы онъ дѣйствительно не умѣлъ справиться съ своей задачей, свести концы съ концами по существу дѣла. Мы множество такихъ лишь формально оконченныхъ статей видимъ въ литературѣ. Если же опытный писатель обѣщаетъ продолженіе и не даетъ его, то можно съ увѣренностью сказать, что тутъ дѣйствовали какія нибудь стороннія причины. Можетъ быть, самъ авторъ, или редакція, или цензурное вѣдомство нашли продолженіе неудобнымъ по обстоятельствамъ времени. А можетъ быть, авторъ просто увлекся какой нибудь другой задачей и бросилъ недоконченную работу ради другой работы, которая кажется ему въ данную минуту нужнѣе, интереснѣе, удобнѣе для выясненія его точки зрѣнія. Это, разумѣется, бываетъ иногда неудобно для читателя, но есть смягчающія обстоятельства; по крайней мѣрѣ для людей, вродѣ Елисеева, профессіональныхъ журналистовъ, имѣющихъ дѣло со всей пестрой сѣтью "безконечно разнообразныхъ явленій жизни и бесѣдующихъ съ читателемъ изъ мѣсяца въ мѣсяцъ, изъ года въ годъ. Я только такихъ писателей теперь и имѣю въ виду. Такой писатель имѣетъ полное основаніе думать, что его обычный читатель снисходительно отнесется къ формальной незаконченности его статьи. Между нимъ и читателемъ образовалась извѣстная нравственная связь, они настроены по одному камертону, и тотъ же мотивъ, по которому писатель бросилъ статью на полдорогѣ, не чуждъ, можетъ быть, и душѣ читателя. А если и чуждъ, и читатель непріятно тронутъ неоконченностью статьи, то онъ резонно надѣется, что недоговоренная мысль вынырнетъ черезъ нѣкоторое время въ другомъ произведеніи того же автора, съ совсѣмъ другимъ заглавіемъ или подъ привычною рубрикою, напримѣръ, "внутренняго обозрѣнія". При такихъ условіяхъ, заглавіе, разумѣется, послѣднее дѣло, и писатель по этой части, такъ сказать, избаловывается. Все равно прочтутъ одни и не прочтутъ другіе, назову ли я цѣлый рядъ статей общимъ именемъ "Литература и жизнь", или буду придумывать для каждой изъ нихъ отдѣльное, самостоятельное заглавіе. Такъ ужь я лучше при "Литературѣ и жизни" останусь. Читатель видитъ, что я веду рѣчь pro domo sua.

Долженъ покаяться, что и это то общее заглавіе придумано не мною. Я пользуюсь имъ уже почти два года въ "Русской Мысли", но и тамъ оно употреблялось раньше. Надѣюсь, что почтенная редакція московскаго журнала не посѣтуетъ на меня за перенесеніе этого заглавія и на страницы "Русскаго Богатства". Дѣло, однако, не въ заглавіи только, а и въ самомъ характерѣ и внѣшнемъ обликѣ предполагаемыхъ періодическихъ бесѣдъ съ читателями "Русскаго Богатства".

Вышеупомянутые литературные грѣхи -- формальная незаконченность статей, неаккуратность въ дѣлѣ заглавій, пріостановка на полдорогѣ и потомъ возвращеніе къ пройденному въ совсѣмъ иной формѣ, вообще безцеремонность по отношенію къ формѣ -- свойственны отнюдь не всей нашей литературѣ. Они особенно характерны для журналистики семидесятыхъ годовъ, и то не для всей. Были и тогда органы, являвшіеся въ публику аккуратно застегнутыми на всѣ пуговицы и въ туго накрахмаленныхъ воротничкахъ, не позволяя себѣ никакихъ нарушеній формы. Въ полной неаккуратности повинна была собственно только группа писателей, ютившаяся въ одномъ журналѣ. Тутъ рядомъ съ Елисеевымъ стоялъ Салтыковъ, много упрековъ принявшій за всяческія отступленія отъ формы, Гл. Успенскій, принявшій ихъ еще больше. Тутъ и Некрасовъ печаталъ съ длинными промежутками отрывки изъ "Кому на Руси жить хорошо" и такъ и не кончилъ. Тутъ и многое другое еще было не по формѣ. Тутъ же грѣшилъ и пишущій эти строки, которому теперь уже немножко поздно мѣняться, даже при полномъ сознаніи преимущества законченности и аккуратности передъ незаконченностію и неаккуратностью. Отчего это такъ выходило, что цѣлая группа писателей столь небрежно относилась къ формѣ,-- вопросъ любопытный, но я его теперь касаться не буду. Я только предваряю читателя относительно характера предлагаемыхъ бесѣдъ и даже не очень настаиваю на смягчающихъ мои будущія вины обстоятельствахъ. Все равно, одни простятъ, какъ прощаютъ другъ ДРУ^ГУ добрые старые знакомые, взаимно привыкшіе къ извѣстнымъ слабостямъ, а другіе все равно не простятъ, какъ ни извиняйся, какъ ни клони повинную голову. О, есть ужасно строгіе судьи!... и даже тѣмъ болѣе строгіе, чѣмъ откровеннѣе вы сознаетесь въ своей винѣ...

Нѣсколько лѣтъ тому назадъ одинъ писатель необыкновенно лестно отозвался о нѣкоторыхъ моихъ писаніяхъ. Отзывъ былъ напечатанъ въ журналѣ, къ которому я тогда не имѣлъ никакого отношенія, и вообще я тутъ былъ совсѣмъ не при чемъ. Но тѣмъ не менѣе другой писатель, г. Слонимскій, по этому поводу очень обидѣлся и разсердился. Онъ предпринялъ на страницахъ ".Вѣстника Европы" сокрушительный походъ съ цѣлью доказать, что въ моихъ писаніяхъ нѣтъ ничего, кромѣ "абсурдовъ" и "недоразумѣнія". При этомъ мнѣ доставалось и за многоразличныя отступленія отъ формы. Собственныя мои признанія ни мало не смягчали сокрушительнаго критика; напротивъ, только придавали ему храбрости. Если, напримѣръ, я откровенно писалъ, что "сознаю неудовлетворительность, неполноту и, быть можетъ, неясность своего изложенія", то г. Слонимскій не только безъ снисходительности, но даже съ особенною и совершенно непонятною для меня яростью повторялъ это откровенное и скромное признаніе. Такого судью, очевидно, никакимъ покаяніемъ не умилостивишь. Съ нимъ надо бы совсѣмъ иначе говорить. Въ своемъ отвѣтѣ г. Слонимскому я и постарался доказать, что то, что я считаю въ своихъ писаніяхъ неудовлетворительнымъ, неполнымъ и неяснымъ, гораздо удовлетворительнѣе, полнѣе и яснѣе всего, написаннаго объ томъ же предметѣ г. Слонимскимъ. Думаю, что мнѣ это удалось сдѣлать вполнѣ удовлетворительно и ясно, и нахожу въ нѣкоторыхъ явленіяхъ текущей научной литературы новое подтвержденіе своимъ взглядамъ, столь рѣшительно забракованнымъ моимъ строгимъ судьей.

Собственно ради этихъ явленій текущей научной литературы я и вспомнилъ полемическій эпизодъ съ г. Слонимскимъ. Мы, впрочемъ, дойдемъ до нихъ еще не такъ скоро...

Въ статьѣ "Русское отраженіе французскаго символизма" ("Русское Богатство" No 2) я, между прочимъ, отрекся, и не отъ одного только своего имени, отъ клички "народника", усвоенной мнѣ г. Мережковскимъ. Я прибавилъ, что отклоняю эту кличку не по существу, а потому, что она слишкомъ захватана и въ нее разными людьми вкладывается разный смыслъ. "Народникъ", "народничество" сами по себѣ прекрасные термины, но, къ сожалѣнію, они вошли въ употребленіе прежде, чѣмъ успѣли выясниться. Вслѣдствіе этого, и люди, сами себя называющіе народниками, и люди, другими такъ называемые безъ ихъ собственнаго согласія, и, наконецъ, люди, берущіе на себя трудъ опровергать "народническія теоріи", сплошь и рядомъ говорятъ на разныхъ языкахъ, хотя и употребляютъ одни и тѣ же термины. Одно время "народничество" было въ большой модѣ, и мы успѣли даже позабыть, кто только не называлъ себя у насъ "народниками", не настаивалъ на "народной политикѣ", не требовалъ "народническаго направленія" въ искусствѣ и проч. Происходитъ путаница, которую думаютъ устранить новымъ пересмотромъ, сочувственнымъ или полемическимъ, народническихъ теорій. Но эти пересмотры только констатируютъ фактъ путаницы, если еще не увеличиваютъ ее. Удовлетворяя желанію нашего почтеннаго сотрудника, г. В. В., мы въ этой же книжкѣ "Русскаго Богатства" печатаемъ его отвѣтъ на статью г. А. В--на въ "Вѣстникѣ Европы", но смотримъ на этотъ отвѣтъ только, какъ на завершеніе счетовъ г. В. В. съ г. А. В--номъ, и думаемъ, что онъ такъ же мало подвигаетъ насъ впередъ въ вопросѣ о народничествѣ, какъ и статья г. А. В--на. Чтобы сколько нибудь разобраться въ тѣхъ запутанныхъ наслоеніяхъ, которыя облегли и слово, и самое понятіе народничества, не защита или опроверженіе народничества нужны,-- именно потому, что это не есть какая нибудь единая, опредѣленная, всѣми признанная теорія; она вмѣщаетъ въ себѣ и "основы народничества" г. Юзова, и народничество г. В. В., и еще многое разное, что намъ, можетъ быть, еще придется припомнить впослѣдствіи, а, можетъ быть, и не придется. Нужно, что то другое. И можетъ быть мы выиграемъ, если на нѣкоторое по крайней мѣрѣ время оставимъ совсѣмъ въ сторонѣ разныя народническія теоріи, а постараемся прежде всего съ достаточною ясностью установить смыслъ того кореннаго слова, отъ Котораго "народничество" есть только производное,-- смыслъ слова "народъ". Можетъ показаться, что тутъ разсуждать не о чемъ, потому что дѣло само по себѣ ясно; кто же не знаетъ, что такое народъ? А я думаю, что мало, кто знаетъ; и не потому, чтобы узнать это было очень трудно, а потому, что мало кто беретъ на себя нужный для этого небольшой трудъ, мало кто останавливается на привычномъ словѣ съ цѣлью анализировать выражаемое имъ понятіе. Изъ дальнѣйшаго нашего изложенія, если не сегодня, то въ одинъ изъ слѣдующихъ разовъ, читатель убѣдится, какъ важно это обстоятельство и какъ много путаницы въ нашихъ разговорахъ о народничествѣ и о многомъ другомъ происходитъ оттого, что подъ словомъ "народъ" мы сплошь и рядомъ безразлично разумѣемъ то этнографическую группу, то государственно-національную, то исключительно "мужика", то "чернь", "простонародье", то представителей труда, то толпу, которая такъ эффектно "безмолвствуетъ" въ послѣдней строкѣ Пушкинскаго "Бориса Годунова" и съ такою слѣпою яростью рветъ и мечетъ въ холерныхъ, еврейскихъ и т. п. безпорядкахъ.

-----

Въ "Борисѣ Годуновѣ" "народъ безмолвствуетъ" въ отвѣтъ на извѣщеніе о смерти Годуновыхъ и на приглашеніе Мосальскаго кричать: "да здравствуетъ царь Димитрій Ивановичъ!" А передъ тѣмъ тотъ же народъ "несется толпой" и кричитъ: "Вязать! топить! Да здравствуетъ Димитрій! Да гибнетъ родъ Бориса Годунова!" А еще передъ тѣмъ тотъ же народъ, при избраніи Годунова на царство, кричалъ: "Вѣнецъ за нимъ! онъ -- царь! онъ согласился!.. Борисъ нашъ царь! Да здравствуетъ Борисъ!" Въ сценѣ избранія Бориса достойна вниманія еще одна маленькая подробность. "Народъ" кричитъ разныя привѣтствія, а въ отдѣльности люди говорятъ такъ: "Одинъ: что тамъ за шумъ?-- Другой: Послушай... что за шумъ? Народъ завылъ; тамъ падаютъ, что волны, за рядомъ рядъ... еще! еще... Ну, братъ, дошло до насъ; скорѣе на колѣна... Народъ (на колѣняхъ; вой и плачъ): Ахъ, смилуйся отецъ нашъ! Властвуй нами! Будь нашъ отецъ, нашъ царь!-- Одинъ: О чемъ тамъ плачутъ?-- Другой: А какъ намъ знать? То вѣдаютъ бояре, не намъ чета... Одинъ: Всѣ плачутъ,-- заплачемъ, братъ, и мы!"

Таковъ же народъ и въ трагедіяхъ Шекспира,-- въ "ІОліѣ Цезарѣ", въ "Коріоланѣ", въ "Генрихѣ Шестомъ". Въ "Юліѣ Цезар23;" народъ послѣ рѣчи Брута хочетъ проводить его домой съ тріумфомъ, поставить ему статую, кричитъ: "пусть Цезаремъ онъ будетъ!" А тотчасъ послѣ рѣчи Антонія грозится поджечь домъ Брута и вопитъ: "Отомстимъ! Идемъ, сожжемъ, испепелимъ, умертвимъ!" и т. д. Въ Генрихѣ Шестомъ" возставшій народъ, подъ предводительствомъ утрированно подлаго Джэка Када, доходитъ до послѣднихъ предѣловъ звѣрства и разгула, но затѣмъ быстро откликается на призывъ къ законному порядку, такъ что Джэкъ Кадъ восклицаетъ: "Перелетало ли когда нибудь перо такъ легко со стороны на сторону, какъ эта толпа?" Въ "Коріоланѣ" народъ чуть не на каждой страницѣ мѣняетъ свое настроеніе подъ вліяніемъ рѣчей Мененія Агриппы, самого Коріолана и трибуновъ. Одно изъ дѣйствующихъ лицъ трагедіи, желая объяснить причины высокомѣрнаго презрѣнія Коріолана къ народу, говоритъ: "Сколько сильныхъ людей льстили народу -- и понапрасну, а другихъ народъ любилъ, и сами они не знаютъ за что; такъ стало быть, коли чернь умѣетъ любить безъ толку, то и ненавидитъ она безъ причины. А Коріоланъ это знаетъ".

Этими чертами исчерпывается весь народъ въ драмахъ Шекспира и Пушкина (я не говорю -- вообще у Пушкина и Шекспира). Народъ этотъ, повидимому, долженъ быть очень разный -- римляне I и V вѣковъ до P. X., англичане XV вѣка, москвичи XVI вѣка. Да и авторы,-- англичанинъ XVI вѣка и русскій XIX вѣка,-- казалось бы, настолько отдѣлены другъ отъ друга временемъ и пространствомъ, всею огромною суммою историческихъ и этнографическихъ условій, что ихъ наблюденія надъ ихъ собственнымъ, современнымъ имъ народомъ должны бы привести ихъ къ различнымъ выводамъ и обобщеніямъ. Между тѣмъ, мы видимъ поразительное сходство: вездѣ народъ оказывается легко возбудимою, быстро мѣняющею настроеніе массою, въ которой безслѣдно тонетъ всякая индивидуальность, которая "любитъ безъ толку и ненавидитъ безъ причины" и слѣпо движется въ томъ или другомъ направленіи, данномъ какимъ нибудь, ей самой непонятнымъ толчкомъ. Очевидно, это какой то условный, отвлеченный народъ, вѣрнѣе сказать, художественное воспроизведеніе одной лишь черты или одной группы чертъ народа. Извѣстно, какъ высоко чтилъ Пушкинъ, напримѣръ, народное поэтическое творчество; онъ, слѣдовательно, предполагалъ въ народѣ извѣстныя силы, не нашедшія, однако, себѣ выраженія въ "Борисѣ Годуновѣ". Далѣе, для движенія римскихъ плебеевъ во времена Коріолана, какъ и для возстанія Джэка Када, были извѣстныя экономическія и политическія причины, на которыя, однако, имѣются лишь слабые намеки въ трагедіяхъ Шекспира: художникъ отодвинулъ ихъ на задній планъ, а вмѣстѣ съ ними и подробности быта и положенія народа, чтобы рѣзко оттѣнить одинъ изъ психологическихъ моментовъ. Въ вышеупомянутыхъ сценахъ даже сословія или классы, къ которымъ принадлежитъ "народъ", не вездѣ ясны. Въ "Борисѣ Годуновѣ" видно только, что это не бояре, но тутъ, можетъ быть, и купцы, и посадскіе люди, и ремесленники, и крестьяне. Въ "Генрихѣ Шестомъ" въ числѣ приверженцевъ Джэка Када поминаются въ отдѣльности суконщикъ, мясникъ, ткачъ, а въ цѣломъ они неопредѣленно называются "стаей оборванныхъ бродягъ, жестокихъ, грубыхъ, незнающихъ пощады". Такимъ образомъ мы имѣемъ дѣло съ чѣмъ то очень неопредѣленнымъ и очень общимъ, возможнымъ, при какихъ то условіяхъ, во всѣ времена и во всѣхъ странахъ.

Основной мотивъ трагедіи вообще, какова бы ни была ея фабула, состоитъ въ борьбѣ героя, человѣка, сильнаго духомъ, съ роковыми, стихійными силами, каковы судьба, собственныя страсти. Къ числу такихъ слѣпыхъ, стихійныхъ, неразумныхъ силъ принадлежитъ у Шекспира и народъ. Именно поэтому онъ и является у него безъ всякихъ дальнѣйшихъ опредѣленій или лишь съ очень слабыми намеками на такія опредѣленія. Для художника въ такихъ случаяхъ важны не причины того или другого теченія, принятаго народной массой, а, напротивъ, его неразумная стихійность, съ которою сталкивается одинокая личность героя. Можно бы было поэтому думать, что самая задача подобныхъ произведеній предъуказываетъ отсутствіе жизненности и правдивости въ тѣхъ сценахъ, гдѣ фигурируетъ народъ. И дѣйствительно, краски во многихъ изъ нихъ чрезмѣрно густо наложены, такъ что временами думается, что Шекспиръ совершенно солидаренъ съ Коріоланомъ въ высокомѣрномъ презрѣніи къ народу и является передъ нами не правдивымъ художникомъ, а озлобленнымъ врагомъ народа. Однако, вы чувствуете какую-то глубокую правду въ этихъ сценахъ, несмотря даже на ихъ утрированность; чувствуете, что явленіе, которое такъ занимаетъ Шекспира, есть явленіе sui generis, которое можетъ быть разсматриваемо и изображаемо внѣ этнографическихъ, національныхъ, экономическихъ, сословныхъ, политическихъ условій.

Не выходя изъ предѣловъ драматической литературы, мы можемъ указать на произведеніе Лопе-де-Вега "Овечій источникъ" (См. любопытную статью о немъ М. М. Ковалевскаго "Народъ въ драмѣ Лопе-де-Вега" въ сборникѣ "Въ память С. А. Юрьева". М. 1891), или на недавно вышедшія въ русскомъ переводѣ "сцены изъ феодальныхъ временъ" Проспера Мериме "Жакерія", гдѣ народъ поставленъ иначе, чѣмъ у Пушкина и Шекспира. Тутъ мы имѣемъ дѣло съ совершенно ясно опредѣленнымъ "народомъ": въ первомъ случаѣ это кастильскіе крестьяне XV вѣка, во второмъ -- французскіе крестьяне XIV вѣка; рядомъ съ послѣдними фигурируютъ у Мериме разбойники и вольные стрѣлки, съ которыми крестьяне то вступаютъ въ соглашеніе, то это соглашеніе рушится, но при этомъ всѣ три группы сохраняютъ свои особенныя бытовыя черты. Вмѣстѣ съ тѣмъ, какъ у Лопе-де-Вега, такъ и у Мериме, вы видите всю ту цѣпь годами и можетъ быть вѣками копившихся взаимныхъ отношеній, которая привела къ событіямъ, изображаемымъ въ обоихъ произведеніяхъ. Тѣмъ не менѣе и здѣсь мы имѣемъ черты, отмѣченныя Шекспиромъ: крайнюю возбудимость, способную довести "народъ" до послѣднихъ предѣловъ жестокости, быструю перемѣнчивость настроенія, исчезновеніе отдѣльныхъ личностей въ общемъ неудержимомъ потокѣ. У Шекспира эти черты абстрагированы, выдѣлены изъ всего остального, вслѣдствіе чего онѣ и приходятся по плечу всякой исторической и бытовой обстановкѣ. У Лопе-де-Вега и Мериме онѣ, напротивъ, слиты съ извѣстнымъ опредѣленнымъ мѣстомъ, временемъ и положеніемъ дѣйствующихъ лицъ, но онѣ есть и здѣсь, онѣ только не такъ обнажены. Пламенная рѣчь Лауренсіи въ "Овечьемъ источникѣ" производитъ такой же зажигательный эффектъ, какъ и льстивая, изворотливая рѣчь Антонія въ "Юліѣ Цезарѣ", а затѣмъ разъяренная толпа совершаетъ такія же неистовства, какъ и сообщники Джэка Када. Отдѣльныя личности крестьянъ въ "Жакеріи" Мериме такъ же быстро мѣняютъ свое настроеніе подъ вліяніемъ общаго потока, какъ и "одинъ", "другой" въ драмѣ Пушкина.

Изъ этого слѣдуетъ заключить, что, изображая въ "Юліѣ Цезарѣ", "Коріоланѣ", "Генрихѣ Шестомъ" народъ съ кажущимся Коріолановскимъ презрѣніемъ, Шекспиръ на самомъ дѣлѣ не чувствами надменнаго Марція руководствовался, а просто употреблялъ извѣстный художественный пріемъ. Ему нужна было, по техническимъ условіямъ трагедіи, слѣпая, неразумная, стихійная сила, въ столкновеніи съ которой выяснялся бы трагическій характеръ героя, и онъ находилъ такую силу, между прочимъ, въ народѣ. Для этого онъ устранялъ изъ народа всѣ осложняющія черты и выдвигалъ впередъ именно только эту стихійность. Но прнэтомъ онъ не клеветалъ на народъ, а изображалъ подлинное, несомнѣнно существующее явленіе, засвидѣтельствованное и другими поэтами, не прибѣгавшими къ пріему абстракціи. Въ этомъ послѣднемъ отношеніи особенно поучительна художественная практика гр. Л. Н. Толстого.

Трудно разобраться въ теперешнихъ воззрѣніяхъ нашего геніальнаго художника, да въ настоящую минуту намъ это и не нужно. Во всякомъ случаѣ когда-то, въ своихъ теоретическихъ статьяхъ о народномъ образованіи, онъ ставилъ народъ на такую высоту, на какую его не поднималъ можетъ быть ни одинъ писатель въ мірѣ. Напомню только для примѣра одну подробность. Говоря о беллетристическихъ опытахъ учениковъ Ясно-Полянской школы, гр. Толстой утверждалъ, что полуграмотный крестьянскій мальчишка Ѳедька проявилъ "такую сознательную силу художника", какой не могутъ достичь ни самъ гр. Толстой, ни Гёте. Пѣсня о "Ванькѣ-Клюшничкѣ" и напѣвъ "Внизъ по матушкѣ по Волгѣ", по мнѣнію графа Толстого, выше любого стихотворенія Пушкина и симфоніи Бетховена. Намъ теперь нѣтъ дѣла до этихъ взглядовъ по существу. Съ насъ достаточно знать, что ужь, конечно, гр. Толстой не Коріоланъ, ужь, конечно, народъ для него не "стая подлыхъ собакъ", не "скотъ многоголовый", какъ походя ругается Марцій. А между тѣмъ припомните хоть знаменитую сцену убійства Верещагина въ "Войнѣ и мирѣ". Когда-то, въ статьѣ "Герои и толпа", я привелъ ее цѣликомъ, какъ образчикъ мастерского изображенія стихійнаго увлеченія толпы, за которымъ немедленно слѣдуютъ раскаяніе и недоумѣніе передъ совершившимся, хотя совершилось это звѣрское дѣло руками тѣхъ самыхъ людей, чьи головы теперь недоумѣваютъ. Теперь я попрошу вспомнить другую сцену изъ "Войны и мира" же, не столь потрясающую, не лишенную даже юмористическаго оттѣнка, но не менѣе въ своемъ родѣ выразительную и не менѣе художественно исполненную.

Старый князь Волконскій умеръ. Княжна Марья остается одна въ деревнѣ Богучаровѣ, къ которой уже подступаютъ французы. Княжна рѣшаетъ уѣхать, предлагаетъ и крестьянамъ перебраться, не дожидаясь непріятеля, въ другую, подмосковную деревню. Но между крестьянами ходятъ какіе-то темные слухи и подозрѣнія. Они такъ и остаются невыясненными для самихъ крестьянъ, но все растутъ, и крестьяне отказываются уѣзжать изъ Богучарова, отказываются отъ хлѣба, который имъ предлагаетъ княжна, и, наконецъ, рѣшаютъ и самое княжну не пускать изъ деревни. Рѣшеніе совершенно безкорыстное, но и совершенно безсмысленное, потому что крестьяне знаютъ о приближеніи французскихъ войскъ и, слѣдовательно, оставаясь на мѣстѣ, сами обрекаютъ себя на всѣ неудобства и ужасы непріятельскаго нашествія. Княжна имъ тоже совершенно не нужна. Тѣмъ не менѣе такое рѣшеніе все болѣе утверждается, всѣ разумные доводы княжны пропадаютъ втунѣ, и крестьяне объявляютъ, наконецъ, что они прямо силой не пустятъ ее изъ деревни,-- выпрягутъ лошадей. Какъ разъ въ это время въ деревню случайно заѣзжаютъ два русскіе офицера съ деньщикомъ. Одинъ изъ нихъ, Николаи Ростовъ, переговоривъ съ княжной, отправляется, гнѣвный и рѣшительный, усмирять "бунтующихъ". Прикащикъ Алпатычъ совѣтуетъ ему быть осторожнѣе. "Онъ говорилъ, что мужики находились въ закоснѣлости, что въ настоящую минуту было неблагоразумно противуборствовать имъ, не имѣя военной команды, что не лучше ли бы было послать прежде за командой.

-- Я имъ дамъ воинскую команду... Я ихъ попротивуборствую,-- безсмысленно проговорилъ Николай, задыхаясь отъ неразумной, животной злобы и потребности излить эту злобу. Не соображая того, что будетъ дѣлать, безсознательно, быстрымъ, рѣшительнымъ шагомъ онъ подвигался къ толпѣ. И чѣмъ ближе онъ подвигался къ ней, тѣмъ больше чувствовалъ Алпатычъ, что неблагоразумный поступокъ его можетъ произвести хорошіе результаты. Тоже чувствовали и мужики толпы, глядя на его быструю и твердую походку и рѣшительное, нахмуренное лицо".

И дѣйствительно, нѣсколькихъ повелительныхъ окриковъ Ростова и энергически отданнаго имъ приказанія вязать старосту, когда и заняться-то этимъ, собственно говоря, было некому,-- оказалось достаточно, чтобы толпа притихла. Черезъ два часа подводы стояли на дворѣ Болконскихъ, и тѣ самые мужики, которые грозились выпречь лошадей, помогали выносить и укладывать вещи.

-- "Ты ее такъ дурно не клади,-- говорилъ одинъ изъ мужиковъ, высокій человѣкъ съ круглымъ, улыбающимся лицомъ, принимая изъ рукъ горничной шкатулку.-- Она вѣдь тоже денегъ стоитъ. Чтожъ ты ее такъ-то вотъ бросишь, или подъ веревку, а она и потрется. Я такъ не люблю. А чтобы все честно, по закону было. Вотъ такъ-то, подъ рогожку, да сѣнцомъ прикрой, вотъ и важно.

-- Ишь книгъ-то, книгъ,-- сказалъ другой мужикъ, выносившій библіотечные шкапы князя Андрея.-- Ты не цѣпляй! А грузно, ребята, книги здоровыя!

-- Да, писали не гуляли!-- значительно подмигнувъ, сказалъ высокій, круглолицый мужикъ, указывая на лексиконы, лежавшіе сверху".

Все здѣсь нелѣпо, всѣ слѣдствія, повидимому, не соотвѣтствуютъ своимъ причинамъ. Ни очевидная опасность отъ непріятельскаго войска, ни разумные и вполнѣ доброжелательные доводы княжны Болконской не могли сдѣлать то, чего добился нѣсколькими бѣшеными окриками смѣлый офицеръ, котораго толпа могла бы, если бы захотѣла, въ порошокъ стереть. И добился онъ не формальнаго только исполненія его приказанія; не изъ-подъ палки, не съ затаенною злобою, а старательно и добродушно помогаютъ эти люди тому самому дѣлу, которому два часа передъ тѣмъ хотѣли рѣшительно "противуборствовать".

Еще одинъ маленькій эпизодъ изъ "Войны и мира". Сцена передъ самымъ убійствомъ Верещагина.

-- "Душегубъ!-- вдругъ крикнулъ высокій малый на цѣловальника.-- Вяжи его, ребята!

-- Какъ же, связалъ одного такого-то!-- крикнулъ цѣловальникъ, отмахнувшись отъ набросившихся на него людей, и, сорвавъ съ себя шапку, онъ бросилъ ее на землю. Какъ будто дѣйствіе это имѣло какое-то таинственно угрожающее значеніе,-- фабричные, обступившіе цѣловальника, остановились въ нерѣшительности".

Это намъ не Марцій Коріоланъ разсказываетъ, а гр. Л. Н. Толстой, который утверждаетъ, что его, гр. Толстого, чудныя произведенія ничто въ сравненіи съ сочиненіями полуграматнаго крестьянскаго мальчика и что народныя пѣсни выше всего, что сдѣлали Пушкинъ и Бетховенъ; который и на разныхъ другихъ пунктахъ признаетъ за народомъ едва доступную для насъ высоту "сознанія правды и добра". Спрашивается, что же,-- вотъ этотъ народъ, безсмысленно и безсознательно растерзавшій Верещагина, не поддававшійся разумнымъ убѣжденіямъ княжны Болконской и сразу измѣнившій свое рѣшеніе и настроеніе подъ окрикомъ Ростова, наконецъ, остановленный въ своемъ предпріятіи тѣмъ, что цѣловальнику почему-то вздумалось снять съ себя шапку и бросить ее на землю,-- этотъ народъ тотъ ли самый, что сочинилъ превосходныя пѣсни и напѣвы? Тотъ ли онъ самый, что въ потѣ лица своего зарабатываетъ хлѣбъ свой? Тотъ ли, что выработалъ извѣстныя юридическія нормы въ своемъ обычномъ правѣ? Тотъ ли, наконецъ, который мы разумѣемъ, говоря о любви къ народу, о своемъ долгѣ народу и т. д.? Фактически тотъ самый, но гр. Толстой не противорѣчитъ себѣ, когда съ одной стороны приподнимаетъ народъ на пьедесталъ, а съ другой рисуетъ намъ сцены въ родѣ приведенныхъ выше. Народъ вѣдь дѣйствительно въ потѣ лица зарабатываетъ хлѣбъ свой, сочиняетъ превосходныя пѣсни и т. д. И онъ же дѣйствительно совершаетъ богучаровскія и московскія нелѣпости и жестокости. Фактически это одинъ и тотъ же народъ, но логически это совершенно разныя категоріи, очень легко входящія въ совсѣмъ иныя разнообразныя комбинаціи. Какъ йы уже увидѣли отчасти и какъ еще яснѣе увидимъ ниже, въ быстро перемѣнчивую толпу съ неожиданными эксцессами въ любомъ направленіи могутъ складываться, при извѣстныхъ условіяхъ, не исключительно только русскіе крестьяне, а люди всѣхъ временъ, народовъ и состояній.

Бываютъ непослѣдовательности, которыя, оскорбляя наше чувство, такъ сказать, логической, а иногда кромѣ того и нравственной красоты, вмѣстѣ съ тѣмъ все-таки лучше, чѣмъ послѣдовательное проведеніе извѣстной точки зрѣнія. Гр. Толстой торжественно отрекся отъ своей прежней литературной дѣятельности, призналъ ложью и зломъ всѣ свои художественныя произведенія. Но, несмотря на эту публичную покаянную исповѣдь, онъ не принимаетъ никакихъ мѣръ для того, чтобы изданныя имъ ложь и зло перестали распространяться въ обществѣ: сочиненія гр. Толстого издаются и переиздаются. Это совсѣмъ не послѣдовательно, но и слава Богу. Величайшимъ его созданіемъ остается и навсегда останется не какой нибудь трактатъ о вегетаріанствѣ или безбрачіи, или куреніи папиросъ, и не вся совокупность этихъ трактатовъ, а "Война и миръ",-- колоссальное произведеніе, и среди его беллетристики сверкающее, какъ цѣлая алмазная розсыпь. Сокровища, въ немъ заключающіяся, далеко не исчерпаны и до сихъ поръ, между прочимъ, и по вопросу, занимающему насъ теперь.

Не буду распространяться о тѣхъ многочисленныхъ въ "Войнѣ и мирѣ" военныхъ сценахъ, въ которыхъ случайный, иногда совершенно ничтожный толчокъ, своего рода шапка, брошенная на землю, двигаетъ массу людей то къ безумно смѣлому подвигу, то къ паническому ужасу. Не буду распространяться потому, что это явленіе достаточно всѣмъ знакомое, а къ той особенной его чертѣ, которая для меня представляетъ спеціальный интересъ, мнѣ еще придется вернуться. Остановимся на пріѣздѣ императора Александра I въ Москву для объявленія манифеста о войнѣ.

На улицахъ толпится то, что обыкновенно въ этихъ случаяхъ называется народомъ,-- въ отдѣльности упоминаются въ разсказѣ дьячокъ, мѣщане, кучеръ, купцы и купчихи, чиновникъ, отставной солдатъ, лакей. Въ эту огромную разночинную толпу, ожидающую государя и восторженно настроенную, попалъ пятнадцатилѣтній графъ Ростовъ. Сначала его безъ всякой жалости и съ грубою бранью тискали, толкали и, наконецъ, кто то такъ ударилъ по ребрамъ, что онъ потерялъ сознаніе. За него, вступился дьячокъ и вывелъ его, блѣднаго и еле дышащаго, къ Царь-Пушкѣ. "Нѣсколько лицъ пожалѣли Петю, и вдругъ вся толпа обратилась къ нему и уже вокругъ него произошла давка. Тѣ, которые стояли ближе, услуживали ему, разстегивали его сюртучокъ, усаживали на возвышеніе пушки и укоряли кого то, тѣхъ, кто раздавилъ его". "Вдругъ съ набережной послышались пушечные выстрѣлы (это стрѣляли въ ознаменованіе мира съ турками), и толпа стремительно бросилась къ набережной -- смотрѣть, какъ стрѣляютъ". Понятно, что эти отдѣльные эпизоды происходятъ только въ тѣ промежутки времени, когда народъ не разсчитываетъ видѣть императора,-- пока ждутъ его пріѣзда и потомъ выхода изъ собора. Отобѣдавъ во дворцѣ, императоръ вышелъ на балконъ, доѣдая бисквиты. Народъ привѣтствовалъ его криками восторга и слезами умиленія. Между тѣмъ, кусокъ бисквита, который держалъ государь въ рукахъ, отломился и упалъ съ балкона на землю. Его подхватилъ какой то кучеръ, толпа бросилась къ кучеру. Тогда императоръ велѣлъ подать себѣ тарелку съ бисквитами и сталъ ихъ бросать внизъ. Народъ, давя другъ друга, набросился на бисквиты.

Черезъ три дня послѣ этого, московское дворянство собралось во дворцѣ для привѣтствованія императора и выраженія своихъ патріотическихъ чувствъ. Всѣ были настроены торжественно, на высокій ладъ, но не всѣ, однако, были согласны между собою относительно дальнѣйшаго поведенія. Предстоящая война съ Наполеономъ требовала жертвъ, вызывала разныя усложненія жизни. Извѣстно было, что смоленскіе дворяне предложили выставить и обмундировать на свой счетъ ополченіе по 10 человѣкъ съ 1,000 душъ. Кто то заговорилъ о такомъ же пожертвованіи московскихъ дворянъ. Но нашлись оппоненты. Какой то отставной морякъ горячо доказывалъ, что ополченіе приведетъ къ раззоренію дворянъ, а толку отъ него мало будетъ. Пьеръ Безуховъ носился съ конституціонными мечтами, основываясь на словахъ манифеста, что императоръ прибудетъ въ Москву "для совѣщанія и руководствованія". Онъ сказалъ въ этомъ смыслѣ рѣчь. Старый гр. Ростовъ пріѣхалъ непріятно озабоченный патріотическимъ желаніемъ его пятнадцатилѣтняго сына поступить въ полкъ. Мало по малу, однако, вся эта разнородная личная психологія тонула въ общемъ настроеніи, случайнымъ выразителемъ которого явился одинъ рѣчистый дворянинъ. "Пьеръ въ прежнія времена видалъ его у цыганъ и зналъ за нехорошаго игрока въ карты", но тутъ этотъ человѣкъ совершенно измѣнился, онъ съ горячностью говорилъ о необходимости безусловной жертвы всѣмъ достояніемъ и жизнью. "Пьеру не только не удавалось говорить, но его грубо перебивали, отталкивали, отворачивались отъ него, какъ отъ общаго врага. Это не отъ того происходило, что недовольны были смысломъ его рѣчи, ее и забыли послѣ большого количества рѣчей, послѣдовавшихъ за ней,-- но для одушевленія толпы нужно было имѣть ощутительный предметъ любви и ощутительный предметъ ненависти. Пьеръ сдѣлался этимъ послѣднимъ". Пьеръ и самъ наконецъ почувствовалъ себя взволнованнымъ, и "общее чувство желанія показать, что намъ все ни по чемъ, выражавшееся больше въ звукахъ и въ выраженіяхъ лицъ, чѣмъ въ смыслѣ рѣчей, сообщалось и ему". Подъ конецъ, патріотическій энтузіазмъ овладѣлъ всѣми. Постановлено было выставить ополченіе, и Пьеръ Безуховъ обязался выставить 1,000 человѣкъ, морякъ, говорившій о раззореніи, замолкъ или присоединился къ общему хору, старый графъ Ростовъ тутъ же согласился на просьбу сына и самъ поѣхалъ записывать его въ полкъ. "На другой день государь уѣхалъ. Всѣ собранные дворяне сняли мундиры, опять размѣстились по домамъ и клубамъ и, покряхтывая, отдавали приказанія управляющимъ объ ополченіи и удивлялись тому, что они сдѣлали".

Въ моей сухой передачѣ исчезаетъ, разумѣется, художественная красота картинъ гр. Толстого. Это не мѣшаетъ, однако, видѣть тѣ тонкіе штрихи, которыми нашъ художникъ изображаетъ психологію всякой массы людей, всякой толпы. Я подчеркиваю слово "всякій" и радъ, что случайно пришлось дважды написать и подчеркнуть его, ибо въ двоякомъ смыслѣ различны тѣ явленія общественной жизни, общія черты которыхъ схвачены гр. Толстымъ; до такой степени различны, что на поверхностный взглядъ можетъ показаться, будто и общаго между ними ничего найти нельзя. Съ извѣстной точки зрѣнія, дѣйствительно, нѣтъ ничего общаго между всероссійскимъ патріотическимъ энтузіазмомъ 1812 года, какъ онъ обнаруживается въ московскихъ сценахъ и, напримѣръ, нелѣпымъ поведеніемъ богучаровскихъ крестьянъ въ томъ же 1812 году. Въ первомъ случаѣ мы имѣемъ высокій подъемъ духа и готовность самопожертвованія, во второмъ -- тупую подозрительность и столь же тупую покорность, быстро смѣняющія другъ друга. Въ нравственномъ смыслѣ, это -- полярныя противоположности, которыя станутъ для насъ еще ярче, если мы представимъ себѣ,-- а это сдѣлать очень легко,-- что богучаровскіе крестьяне дошли въ своемъ протестѣ противъ отъѣзда княжны Болконской до прямого и грубаго насилія и только уже въ этотъ моментъ или послѣ него были остановлены рѣшительностью молодого офицера. Но не трудно также себѣ представить, что эта самая толпа богучаровскихъ крестьянъ направлена какимъ нибудь счастливымъ толчкомъ на такой же патріотическій энтузіазмъ, какой мы видимъ въ московскихъ сценахъ. Приглядываясь къ этимъ послѣднимъ, мы видимъ, между прочимъ, что разночинная толпа, собравшаяся передъ дворцомъ, то озлобленно давитъ и бьетъ затесавшагося въ нее маленькаго графа Ростова, то любовно ухаживаетъ за нимъ. Разумѣется, въ первомъ случаѣ она совершаетъ злое дѣло, а во второмъ -- доброе. Но она, значитъ, совсѣмъ не такъ жестока и свирѣпа, какъ можетъ показаться по первоначальному ея отношенію къ мальчику. Достаточно было одному, дьячку, энергически принять участіе въ мальчикѣ, чтобы и въ толпѣ всплыли наверхъ ея добрые инстинкты. Люди, составляющіе эту толпу, просто находятся въ какомъ то особенномъ настроеніи, которое влечетъ ихъ, помимо личнаго сознанія и воли, въ ту или другую сторону. Но то же самое мы видимъ и въ дворянскомъ собраніи. Отставной морякъ пришелъ туда отнюдь не готовый жертвовать чѣмъ бы то ни было: онъ былъ противъ ополченія, боясь раззоренія. Пьеръ Безуховъ явился съ конституціонными мечтами, надѣясь воспользоваться затруднительностью историческаго момента для осуществленія идеи "совѣщанія". Старый графъ Ростовъ всего за нѣсколько дней передъ тѣмъ рѣшительно и гнѣвно отказалъ сыну, просившемуся въ военную службу. Рѣчистый дворянинъ, котораго Безуховъ встрѣчалъ у цыганъ и зналъ за нехорошаго игрока въ карты, ужь, конечно, не патріотизмомъ горѣлъ во время этихъ похожденій, происходившихъ, можетъ быть, еще вчера. И всѣ эти индивидуальныя чувства и воззрѣнія утонули, безъ остатка расплылись въ общей атмосферѣ. И не на какіе нибудь доводы отъ разума сдались всѣ эти разнородные диссиденты. Нѣтъ, -- "общее чувство желанія показать, что намъ все ни почемъ, выражалась больше въ звукахъ и выраженіяхъ лицъ, чѣмъ въ смыслѣ рѣчей". Не смыслъ рѣчей, а нѣчто, въ такія минуты гораздо болѣе могущественное, чѣмъ разумъ, личный интересъ и всякія другія обычныя пружины, создали эту патріотическую лавину. Доказательствомъ уже то служитъ, что на другой день дворяне сами "удивлялись тому, что они сдѣлали". Но еще выразительнѣе въ этомъ отношеніи одинъ эпизодъ, который я въ своемъ пересказѣ пропустилъ, именно затѣмъ, чтобы выдѣлить его. Въ томъ же дворцѣ, гдѣ происходило все вышеприведенное, только въ другомъ залѣ, собрались купцы. Императоръ вышелъ изъ купеческаго зала, сопутствуемый двумя купцами. "Одинъ былъ знакомъ Пьеру: толстый откупщикъ, другой -- голова, съ худымъ, узкобородымъ, желтымъ лицемъ. Оба они плакали. У худого стояли слезы, но толстый откупщикъ рыдалъ, какъ ребенокъ, и все твердилъ: "И жизнь, и имущество возьми, ваше величество!" "Какъ потомъ узнали, государь только что началъ рѣчь купцамъ, какъ слезы брызнули изъ его глазъ, и онъ дрожащимъ голосомъ ее договорилъ". Болѣе, чѣмъ вѣроятно, что толстый откупщикъ шелъ въ собраніе далеко не въ томъ настроеніи, въ какомъ онъ оттуда вышелъ, что онъ покряхтывалъ, думая о неизбѣжности извѣстныхъ жертвъ, но это расплылось въ общемъ настроеніи, и подѣйствовалъ тутъ не смыслъ рѣчи государя, прерванной слезами, а именно непосредственно эти слезы и общая, все захватившая, волна.

Итакъ, несмотря на глубокую разницу въ нравственномъ смыслѣ рѣшеніи и поступковъ, совершаемыхъ тою или другою скученною массою людей, они совпадаютъ въ подробностяхъ нѣкотораго психологическаго процесса. Исчезаетъ при этомъ и другая разница,-- разница общественнаго положенія людей, составляющихъ толпу. Если поэтому намъ укажутъ, положимъ, на недавніе холерные безпорядки и скажутъ: вотъ каковъ русскій народъ!-- то мы смѣло можемъ отвѣтить: нѣтъ, это не спеціально русскому народу свойственныя черты. Онѣ могутъ дать себя знать и въ каждомъ другомъ, европейскомъ, азіятскомъ и т. д. народѣ. Это во-первыхъ. Во-вторыхъ, этотъ же самый народъ, притомъ тѣмъ же самымъ психологическимъ механизмомъ, только иначе направленнымъ, можетъ быть приведенъ и къ благороднѣйшему подвигу. Въ третьихъ, наконецъ, этотъ благородный подвигъ и этотъ психологическій механизмъ и психологическій процессъ не составляютъ исключительнаго достоянія низшихъ слоевъ общества, обыкновенно разумѣемыхъ подъ словомъ "народъ". Однимъ словомъ, толпа -- не народъ, а самостоятельное общественно-психологическое явленіе, подлежащее спеціальному изученію.

На этомъ мы пока и остановимся въ своей экскурсіи въ облаетъ идеи народа и обратимся къ этому самому спеціальному изученію толпы. За этимъ естественно нужно обратиться къ людямъ науки, тогда какъ до сихъ поръ мы имѣли дѣло исключительно съ художниками, поэтами, -- съ Пушкинымъ, Шекспиромъ, Лопе де Вега, Мериме, гр. Толстымъ. Но дѣло въ томъ, что во всемъ, что касается личной и массовой психологіи, поэты далеко опередили людей науки. Разумѣю, конечно, крупныхъ представителей искусства, потому что обыденная, якобы, художественная мелюзга совершенно произвольно связываетъ свои психологическіе концы съ концами и не только ничего не уясняетъ, а еще путаетъ своихъ многочисленныхъ читателей. Это случается, впрочемъ, и съ большими, но односторонними талантами. Что же касается истинно великихъ художниковъ, то они часто бываютъ не способны къ точному анализу и къ точной формулировкѣ своихъ художественныхъ откровеній (чтобы не сказать открытій), но самыя эти откровенія несомнѣнны.

Нельзя сказать, чтобы люди науки совсѣмъ не обращали вниманіе на явленія, насъ теперь занимающія. Кое что въ этомъ смыслѣ указывалось уже довольно давно, но урывками, съ какой нибудь исключительно спеціальной точки зрѣнія и безъ той преемственной передачи, которая обязательна для всѣхъ установившихся научныхъ истинъ. Можно указать очень цѣнныя изслѣдованія историковъ, психологовъ, врачей, криминалистовъ, которыя однако быстро забывались, не оказывая никакого вліянія на сосѣднія спеціальности и отнюдь не охватывая явленіе во всей той цѣлостности, какую мы находимъ у художниковъ, отъ Шекспира до гр. Толстого. Во всякомъ случаѣ недавно, можно сказать, на дняхъ, люди науки нѣсколько ближе подошли къ этому дѣлу. Случилось это единовременно у насъ и заграницей, въ предѣлахъ международнаго научнаго общенія. У насъ вниманіе людей науки было привлечено холерными безпорядками. Они вызвали докладъ г. Случевскаго въ уголовномъ отдѣленіи петербургскаго юридическаго общества, статью г. Обнинскаго "Contagion morale и холерные безпорядки" въ "журналѣ гражданскаго и уголовнаго права" и еще кое что. Какъ разъ около этого времени въ Брюсселѣ происходилъ международный уголовно-антропологическій конгрессъ, на которомъ видное мѣсто занялъ докладъ Тарда о "преступленіяхъ толпы". Вопросъ слишкомъ обширенъ, чтобы мы могли имъ заняться съ достаточною обстоятельностью теперь же. Мы отложимъ его поэтому до слѣдующаго раза, а теперь ограничимся только двумя предварительными замѣчаніями.

И на брюссельскомъ международномъ уголовно-антропологическомъ конгрессѣ, и у насъ въ юридическомъ обществѣ вопросомъ занялись криминалисты. Очень естественно поэтому, что они говорятъ о преступленіяхъ толпы,-- это ихъ спеціальность. Но, по свойственной многимъ спеціалистамъ наклонности незаконно расширять предѣлы компетенціи своей науки, многіе изъ нихъ (съ особенною грубостью дѣлаетъ это Тардъ) утверждаютъ, что всякая толпа непремѣнно преступна. Мы отчасти уже видѣли, а ниже и еще яснѣе увидимъ, до какой степени невѣрно и односторонне такое обобщеніе и къ какимъ страннымъ послѣдствіямъ оно ведетъ.

Выше мы разсматривали толпу совершенно абстрактно, стараясь отвлечь это понятіе отъ всѣхъ сопредѣльныхъ понятій и отъ всѣхъ житейскихъ осложненій, съ какими толпа является въ своемъ конкретномъ видѣ. Несмотря, однако, на всю логическую независимость идеи толпы, тотъ психологическій процессъ, который составляетъ ея сущность, происходитъ не въ безвоздушномъ пространствѣ. Рядомъ съ нимъ дѣйствуютъ извѣстные экономическіе, политическіе, нравственные факторы. Это упускается изъ виду нѣкоторыми изслѣдователями, что въ свою очередь ведетъ къ неправильнымъ выводамъ и обобщеніямъ.

-----

Я забылъ про г. Слонимскаго. Дѣло въ томъ, что въ слѣдующій разъ мнѣ придется припомнить кое что изъ того, что было мною говорено въ очень уже теперь старой статьѣ "Герои и толпа", которую мой строгій критикъ приравнялъ круглому нулю. Между тѣмъ, какъ мы убѣдимся, въ этой статьѣ уже десять лѣтъ тому назадъ было изложено все то, что нынѣ въ трудахъ Сигеле, Tap да, г. Случевскаго и другихъ изслѣдователей толпы можетъ быть признано безспорнымъ достояніемъ науки.

Ник. Михайловскій.

"Русское Богатство", No 4, 1893

Оставить комментарий Михайловский Николай Константинович (bmn@lib.ru) Год: 1893 Обновлено: 12/10/2022. 48k. Статистика. Статья: Критика Критика	Скачать FB2 Ваша оценка:

Михайловский Николай Константинович Литература и жизнь

Литература и жизнь.

Михайловский Николай Константинович
Литература и жизнь