Lib.ru/Классика: Михайловский Николай Константинович. Литература и жизнь

Литература и жизнь.

Говорятъ, Московскія Вѣдомости довольно часто оказываютъ мнѣ честь своимъ вниманіемъ. Пишу "говорятъ", потому что вижу эту газету лишь случайно, когда какой-нибудь добрый человѣкъ покажетъ или пришлетъ номеръ, представляющій, по его мнѣнію, особенный интересъ. Интереснаго попадается, пожалуй, и не мало, но очень ужь все это однообразный интересъ, все варьяціи на одну и ту же тему, которая давно оскудѣла бы, если бы не была скудна отъ рожденія, по самому существу своему. Поистинѣ, одна была пѣсня у волка, да и ту переняли. Право, даже радуешься, когда прочтешь что-нибудь, мало-мальски человѣческимъ языкомъ написанное.

Такъ именно порадовался я, прочитавъ въ No 199 Московскихъ Вѣдомостей фельетонъ г. В. Розанова: Можетъ ли бытъ мозаична историческая культура? Не то чтобы этотъ фельетонъ блестѣлъ особенною яркостью мысли или убѣдительностью изложенія, но съ г. Розановымъ, по крайней мѣрѣ, разговаривать можно, чего отнюдь нельзя сказать о какомъ-то Мох'ѣ, который раньше г. Розанова писалъ въ тѣхъ же Московскихъ Вѣдомостяхъ по тому же поводу. А поводъ далъ я, грѣшный, своею статьей въ іюньской книжкѣ Русской Мысли, точнѣе сказать, однимъ мѣстомъ этой статьи. Vox пусть такъ и останется вопіять въ пустынѣ,-- я не хочу портить его монологъ,-- но съ г. Розановымъ, повторяю, говорить можно. Притомъ же, онъ сводитъ въ своемъ фельетонѣ нѣкоторые свои старые счеты со мной.

Можетъ ли бытъ мозаична историческая культура? Г. Розановъ любитъ заглавія въ вопросительной формѣ. Въ прошломъ году онъ напечаталъ въ Московскихъ Вѣдомостяхъ, одну вслѣдъ за другою, статьи: Почему мы отказываемся отъ наслѣдства? и Въ чемъ состоитъ главный недостатокъ наслѣдства 60--70-хъ годовъ? Главнѣйшій изъ пунктовъ, по которымъ авторъ, отъ лица какихъ-то "мы", отказывается отъ наслѣдства, поразилъ меня своею голословностью: ни единаго фактическаго доказательства г. Розановъ не привелъ. Удивленіе свое я выразилъ въ одномъ изъ Писемъ о разныхъ разностяхъ, которыя печаталъ тогда въ Русскихъ Вѣдомостяхъ (см. въ книжкѣ Литература и жизнь главу Еще объ отцахъ и дѣтяхъ). Г. Розановъ теперь возвращается къ своей прошлогодней темѣ. Мой упрекъ въ голословности онъ признаетъ справедливымъ и хочетъ теперь ввести въ свои разсужденія соотвѣтственную поправку, то-есть фактическое подтвержденіе. Матеріаломъ для этой поправки служатъ ему слѣдующія мои слова изъ статьи въ іюньской книжкѣ Русской Мысли:

"Задача наша не въ томъ, чтобы выростить непремѣнно самобытную цивилизацію изъ собственныхъ національныхъ нѣдръ, но и не въ томъ, чтобы перенести къ себѣ западную цивилизацію цѣликомъ со всѣми раздирающими ее противорѣчіями: надо брать хорошее отовсюду, откуда можно, а свое оно будетъ, или чужое,-- это уже вопросъ не принципа, а практическаго удобства. Повидимому, это столь просто, ясно и понятно, что и разговаривать не объ чемъ. Но очень часто бываетъ, что простыя и понятныя вещи съ большимъ трудомъ завоевываютъ себѣ мѣсто въ природѣ и умахъ человѣческихъ".

Курсивомъ напечатанныя здѣсь слова подчеркнуты не мною, а г. Розановымъ. Въ нихъ именно онъ видитъ фактическое подтвержденіе своей прошлогодней темы, которую формулируетъ теперь такъ: "главный ихъ недостатокъ заключается въ слабой вдумчивости, въ отсутствіи какой-либо сложности, какого-либо узора въ ихъ мышленіи". Видите ли,-- говоритъ г. Розановъ,-- какъ это въ самомъ дѣлѣ просто и механически-грубо: "правила, удобныя для того, чтобы, руководясь ими, составить мозаику, прилагаются къ неизмѣримо болѣе сложному, трудному и таинственному живому росту". А таковъ духъ всей литературы 60--70-хъ годовъ, таковъ общій характеръ самой жизни въ періодъ реформъ и непосредственно за нимъ слѣдующій. Г. Розановъ соглашается, что "ни въ неустанной дѣятельности, ни въ настойчивости, ни въ готовности жертвовать собой у нихъ (людей того времени) не было недостатка. но какъ жертвовать, но за что бороться, на чемъ слѣдуетъ созидать, этого они не понимали". И вотъ почему (если припомнить прошлогоднія статьи г. Розанова) "мы" "отказываемся отъ наслѣдства".

Увы, несмотря на категорическій тонъ г. Розанова, а, можетъ быть, напротивъ, именно вслѣдствіе этой категоричности тона, я и теперь не могу взять назадъ упрекъ въ голословности. Увѣреніе, что въ періодъ реформъ и непосредственно за нимъ слѣдующій мы не понимали какъ жертвовать, за что бороться, на чемъ слѣдуетъ созидать,-- это увѣреніе рѣшительно виситъ на воздухѣ и ничѣмъ въ статьѣ не поддержано. И я считаю себя въ полномъ правѣ противупоставить ему столь же голословное и категорическое утвержденіе, что мы очень хорошо понимали какъ жертвовать, за что бороться, на чемъ слѣдуетъ созидать. Замѣтьте, что г. Розановъ не говоритъ: ошибочно или неправильно понимали, а не понимали -- tout court. Но такъ какъ, съ одной стороны, увѣреніе г. Розанова стоитъ внѣ какой бы то ни было связи съ вышеприведенными моими словами, составляющими главный сюжетъ его критики, и такъ какъ, съ другой стороны, я отнюдь не беру на себя роли адвоката всѣхъ дѣятелей 60--70-хъ годовъ на разныхъ поприщахъ, то и оставимъ это дѣло въ сторонѣ. Въ фельетонѣ г. Розанова съ изумительною легкостью затронуто и порѣшено такъ многое, притомъ же, выражается онъ подчасъ такъ невразумительно-витіевато, что дай Богъ хоть съ чѣмъ-нибудь справиться.

Прежде всего, кажется мнѣ достойнымъ вниманія, что г. Розановъ считаетъ "недостаткомъ" вообще отсутствіе "какого-либо узора въ мышленіи". Узоры, вѣдь, бываютъ разные, хорошіе и скверные, и, я думаю, всякій согласится, что лучше отсутствіе узоровъ, чѣмъ скверные узоры, но для "отказывающихся отъ наслѣдства" очень характерно это пристрастіе къ узорамъ вообще, къ узорамъ, какъ таковымъ. Всматриваясь въ ихъ писанія, вы видите, что простота и ясность мысли и даже изложенія имъ дѣйствительно претятъ. Они заботятся не о фонѣ, а о "какихъ-либо" узорахъ, и кривляются, кто во что гораздъ, до такой степени, что подчасъ и понять нельзя. Не разберешь, какъ они пишутъ -- "мягкимъ гусинымъ перомъ или нѣсколько развязнымъ, размашистымъ языкомъ". Это нелѣпое выраженіе, представляющее собою результатъ тяготѣнія къ узорочности, принадлежитъ одному изъ отказывающихся, съ которымъ, впрочемъ, у г. Розанова, кажется, не много общаго. Г. Розановъ хотя по временамъ и путается въ собственномъ узорочномъ краснорѣчіи, но, по крайней мѣрѣ, знаетъ, во имя чего онъ отказывается, и это отнюдь не фантастическая "новая мозговая линія", а прямо и откровенно -- славянофильство. Мы увидимъ, однако, далѣе, что жажда какого-либо узора въ мышленіи не способствуетъ различенію подлинныхъ узоровъ жизни.

Г. Розановъ можетъ возразить, что слова "какого-либо узора" -- простая обмолвка, что онъ не простоту и ясность вообще разумѣлъ, а только такую простоту, которая въ области теоріи не покрываетъ мыслью сложность соотвѣтственныхъ явленій, или же въ практической области предлагаетъ лишкомъ простыя средства для достиженія слишкомъ сложныхъ цѣлей. Я бы могъ многое сказать о томъ, какъ и почему въ періодъ нашего возрожденія кое-что дѣйствительно очень сложное казалось намъ очень простымъ. Но эта обширная тема не затрогивается примѣромъ, выбраннымъ самимъ г. Розановымъ.

Любопытнѣйшая особенность фельетона г. Розанова состоитъ вотъ въ чемъ. Вышеприведенныя мои слова изъ іюньской статьи Русской Мысли онъ цитируетъ, какъ обращикъ мысли (или слабомыслія), характерный для всей литературы 60--70-хъ годовъ. Этимъ нѣсколькимъ строкамъ посчастливилось, значитъ, представительствовать за цѣлое литературное теченіе. Между тѣмъ, возражая на эти нѣсколько строкъ, г. Розановъ, по пословицѣ, моимъ же добромъ да мнѣ же челомъ бьетъ и главные свои аргументы заимствуетъ у меня же. Это очень обыкновенная исторія. Сплошь и рядомъ называющіеся отъ наслѣдства расходуютъ именно это самое наслѣдство. Но обыкновенно это дѣлается или безсознательно, по невѣдѣнію и въ наивной увѣренности, что порохъ вотъ только что сейчасъ нами самими выдуманъ, или же съ злостною цѣлью обморочить читающую публику. Г. Розановъ, надо отдать ему справедливость, чуждъ и этой наивности, и этой наглости. Онъ прямо указываетъ источникъ своей аргументаціи въ предложенной мною теоріи типовъ и степеней развитія. Онъ очень лестно отзывается объ этой теоріи и кладетъ ее во главу угла своихъ возраженій мнѣ же. Я очень, конечно, горжусь лестнымъ отзывомъ одного изъ отказывающихся отъ наслѣдства, но, къ прискорбію моему, тутъ есть какое-то недоразумѣніе. Почтенный авторъ утверждаетъ, что "не можетъ, не отрекаясь отъ своихъ же размышленій, не затирая, ради раздраженія сердца, плодовъ своей же умственной работы, отвергнуть г. Михайловскій коренную правоту славянофильскаго ученія". Осмѣливаюсь думать, что, напротивъ, очень могу. Извѣстной доли истины въ славянофильствѣ я никогда не отрицалъ и не отрицаю, какъ не отрицаю ея и въ западничествѣ, но "коренной правоты" признать не могу. Однако, распространяться объ этомъ по поводу замѣчаній г. Розанова не вижу надобности и просто отсылаю интересующихся къ книжкѣ о гр. Толстомъ, на которую ссылается г. Розановъ, и къ послѣднимъ главамъ Записокъ профана (2 выпускъ III тома Сочиненій издан. 1888 г.), о которыхъ онъ не упоминаетъ. Не вижу надобности, во-первыхъ, потому, что это завлекло бы насъ въ слишкомъ долгій разговоръ, а, во-вторыхъ, потому, что мнѣ интересны собственныя соображенія господъ отказывающихся отъ наслѣдства, а не тѣ, которыя они заимствуютъ у насъ же. Для меня интересенъ здѣсь только самый фактъ заимствованія, вполнѣ сознательнаго и откровеннаго. Значитъ, не все у насъ сплошь слабомысліе и "отсутствіе узора въ мышленіи"; значить, есть же въ нашемъ наслѣдствѣ нѣчто такое, что представляетъ извѣстную цѣнность и для отказывающихся отъ наслѣдства. Присмотрѣвшись, они найдутъ, можетъ быть, и еще кое-чти пригодное. Спрашивается, зачѣмъ же такъ сплошь, огуломъ отказываться? А если ужъ отказываться, такъ не надо заимствовать аргументы у насъ же, изъ того самаго наслѣдства, отъ котораго съ такою торжественностью отказываются; надо довольствоваться "отсебятиной", какъ выражался Аполлонъ Григорьевъ, или же искать себѣ опоры гдѣ-нибудь въ третьемъ мѣстѣ.

Если исключить изъ фельетона г. Розанова возраженія, основанныя на теоріи типовъ и степеней развитія, то останется упрекъ въ эклектизмѣ. Авторъ спрашиваетъ: "Не извѣстно ли г. Михайловскому, что на развалинахъ философскихъ системъ, столь нетерпимыхъ одна къ другой, столь исключительныхъ обычно, появляются эклектики, которые, изучая всѣ предшествующія системы, избираютъ изъ нихъ наиболѣе совершенныя и, согласуя ихъ между собою, соединяя въ трудахъ своихъ наилучшее изъ каждой системы, создаютъ новыя ученія? По долговѣчны ли онѣ, но значущи ли? О, г. Михайловскій не "эклектикъ", онъ не допуститъ рядомъ съ извѣстнымъ утвержденіемъ лежать другому, изъ чужаго огорода. Онъ понимаетъ, что такое "цѣлость"; а если онъ понимаетъ это въ воззрѣніяхъ, то не можетъ не понять и въ исторіи".

Да, мнѣ извѣстно кое-что объ эклектикахъ. И если мы остановимся на той философской школѣ, которой обыкновенно усвоивается это имя, на школѣ Виктора Кузена, то я подчеркнулъ бы двѣ ея особенности. Во-первыхъ, эклектики а priori полагали, что во всякой философской системѣ заключается доля истины; во-вторыхъ, они не выставили достаточно яснаго собственнаго критерія, съ помощью котораго надлежитъ отличать истину отъ заблужденія, и думали, что результатъ этотъ можетъ быть достигнутъ простымъ сопоставленіемъ различныхъ системъ. Эти двѣ черты характеризуютъ эклектизмъ въ отличіе отъ самостоятельныхъ и цѣлостныхъ философахъ системъ. Всѣ люди другъ у друга учатся, всѣ заимствуютъ свои идеи и знанія изъ самыхъ разнообразныхъ источниковъ, но не все же эклектики. Всякій мыслитель, принимаясь за новую философскую систематизацію идей и вещей, изучаетъ или же, по крайней мѣрѣ, долженъ изучать системы своихъ предшественниковъ и беретъ изъ нихъ то, что считаетъ истиной, отвергая то, что ему кажется заблужденіемъ. Такъ поступаетъ всякій, и иначе поступать никто не можетъ, какъ бы ни былъ великъ и оригиналенъ то собственный вкладъ въ сокровищницу мысли. Но творецъ цѣлостной и самостоятельной системы отнюдь не убѣжденъ, что въ философскихъ построеніяхъ всѣхъ его предшественниковъ содержится истина, лишь осложненная или затуманенная заблужденіемъ. Если бы даже таковымъ и оказался результатъ его изученія (чего быть не можетъ), то это будетъ именно результатъ, а не исходная точка, а priori установленная. Далѣе, самостоятельный мыслитель не предоставляетъ дѣло отличенія истины отъ заблужденія процессу сопоставленія различныхъ системъ, а выдвигаетъ опредѣленный критерій истины. Такъ стоитъ дѣло относительно "воззрѣній", такъ же стоитъ оно и по отношенію къ "исторіи". Кто предлагаетъ своему отечеству "брать хорошее отовсюду, откуда можно", то-есть у себя ли дома или изъ-за границы, тотъ лишь въ такомъ случаѣ окажется политическимъ эклектикомъ, если 1) не послѣ, а до изслѣдованія рѣшитъ, что хорошее есть вездѣ, во всѣхъ политическихъ формахъ или вообще формахъ общежитія, а 2) не установитъ опредѣленнаго принципа, на основаніи котораго слѣдуетъ различать хорошее и дурное. О первомъ условіи нечего и говорить. Что же касается второго, то, продолживъ цитату іюньской статьи Русской Мысли, г. Розановъ довелъ бы до свѣдѣнія своихъ читателей, что, по моему мнѣнію, литература 60--70 годовъ имѣла совершенно ясный критерій политическаго добра и зла, а именно принципъ "интересовъ только по освобожденнаго народа". Г. Розановъ могъ оспаривать удовлетворительность этого критерія или доказывать, что обличаемое имъ литературное теченіе этимъ критеріемъ вовсе не руководствовалось, но, разъ онъ указанъ, собственно объ эклектизмѣ не можетъ быть и рѣчи, и сама собою падаетъ вся соотвѣтственная часть обличенія г. Розанова. Тѣмъ болѣе, что онъ оставилъ безъ всякаго вниманія оговорку относительно "практическаго удобства". Но г. Розановъ не удерживается на обвиненіи въ эклектизмѣ.

Извѣстно, что споры, какъ устные, такъ и печатные, очень часто и даже, можетъ быть, въ большинствѣ случаевъ не приводятъ спорящихъ къ соглашенію: обѣ стороны остаются при своемъ. И это иногда при полной добросовѣстности обѣихъ сторонъ. Въ числѣ причинъ такой безрезультатности споровъ едва ли не первое мѣсто занимаетъ взаимное непониманіе, и я боюсь, что мы съ г. Розановымъ находимся именно въ такомъ неудобномъ положеніи... Возражая мнѣ, онъ отстаиваетъ славянофильство и пророчитъ ему торжество въ будущемъ въ ущербъ западничеству, которое, дескать, теперь лишь временно торжествуетъ. Каковы бы ни были эти пророчества и сѣтованія сами по себѣ, но, въ видѣ возраженій, мнѣ, они по малой мѣрѣ неумѣстны. Я отнюдь не бралъ на себя защиту западничества и утверждалъ, напротивъ, что оно есть такой же пройденный пунктъ нашего историческаго развитія, какъ и славянофильство. На развалинахъ этихъ двухъ ученій въ шестидесятыхъ годахъ выросло новое, которое г. Розановъ называетъ эклектическимъ. Это -- недоразумѣніе, эклектизма здѣсь нѣтъ, но и предполагаемый г. Розановымъ эклектизмъ не есть, все-таки, западничество, а потому горячее обличеніе западничества въ несостоятельности есть плодъ новаго недоразумѣнія.

Спѣшу прибавить, что если г. Розановъ не совсѣмъ ясно понялъ отстаиваемую мною точку зрѣнія, то въ свою очередь и я многаго не понимаю въ занятой имъ позиціи. Какъ уже сказано, я не понимаю его отношенія къ "наслѣдству", отъ котораго онъ отказывается и изъ котораго, однако, въ то же время, черпаетъ свои главные доводы. Не понимаю я, далѣе, кто эти "мы", отъ имени которыхъ г. Розановъ отказывается отъ наслѣдства. Онъ предлагаетъ мнѣ "принять всю славянофильскую точку зрѣнія", изъ чего, равно какъ и изъ другихъ его выраженій, слѣдуетъ заключить, что онъ славянофилъ или считаетъ себя славянофиломъ. Значитъ ли это, что всѣ "мы" -- славянофилы? Но я не понимаю и отношенія г. Розанова къ славянофиламъ.

Характеризуя эпоху реформъ, г. Розановъ замѣчаетъ: "Византійская церковь, французскіе суды, германское воспитаніе, англійское мѣстное самоуправленіе, и только русская самодержавная власть,-- могло ли и можетъ ли все это существовать одно возлѣ другаго, безъ нѣкотораго тонкаго антагонизма, хотя бы выраженнаго, до времени, въ индифферентизмѣ каждой части къ остальнымъ?" И т. д. Остановимся на одномъ изъ разнородныхъ элементовъ, перечисляемыхъ г. Розановымъ, на судебной реформѣ, и посмотримъ, какъ относились къ ней славянофилы.

Данилевскій, книга котораго считается многими чѣмъ-то вродѣ славянофильскаго корана, писалъ: "Можетъ показаться, что судебная реформа есть ничто иное, какъ пересадка западнаго судебнаго устройства. Но, во-первыхъ, она замѣнила или замѣняетъ собой съ Запада же заимствованную форму суда, а если заимствовать, то, конечно, лучше заимствовать хорошее, чѣмъ дурное. Во-вторыхъ, если разсмотрѣть элементы, изъ которыхъ состоитъ новое судебное устройство, то не трудно убѣдиться, что спеціально западное играетъ въ немъ весьма второстепенную роль. Именно элементы эти суть: гласность и изустность суда, независимость его отъ администраціи, отсутствіе въ судѣ сословности и, наконецъ, адвокатура. Гласность и изустность были и у насъ исконными формами суда. Независимость отъ администраціи)сть необходимое слѣдствіе усложненія гражданской жизни. Слѣды ея видны въ старомъ русскомъ судѣ губными старостами... Судъ присяжныхъ по совѣсти есть начало по преимуществу славянское. Слѣдовательно, мы воротили только свое. Что касается адвокатуры, то она является требованіемъ неспособности человѣческой природы къ полному безпристрастію" (Россія и Европа, стр. 294; цитирую по первому изданію).

Вы видите, что о "французскихъ судахъ", въ указанномъ съ славянофильской точки зрѣнія смыслѣ, у Данилевскаго нѣтъ и помину: судебная реформа признается благодѣтельною, частью какъ возрожденіе чисто-національныхъ, русскихъ или славянскихъ учрежденій, частью на основаніи сопряженій объ общихъ свойствахъ человѣческой природы и объ усложненіи гражданской жизни. Какъ бы мы ни относились къ воззрѣніямъ Данилевскаго, но онъ, очевидно, не согласился бы съ г. Розановымъ, что судебная реформа есть чужой и, въ качествѣ чужаго, вредный клинъ, искусственно или "мозаично" вбитый въ русскую жизнь.

Обратимся къ другому видному славянофилу, къ Ивану Аксакову, много писавшему о новомъ судѣ и въ ожиданіи его, и послѣ его введенія. Отношеніе Аксакова къ судебной реформѣ было колеблющееся. Не слѣдя за всѣми этими колебаніями, не касавшимися, впрочемъ, самаго существа дѣла, я приведу лишь нѣкоторыя поучительныя для насъ съ г. Розановымъ мѣста изъ статей Аксакова въ Днѣ, Москвѣ и Руси. О "французскихъ судахъ" Аксаковъ говорилъ, и говорилъ съ укоризной, но въ томъ смыслѣ, что "это превосходное англійское учрежденіе (судъ присяжныхъ) въ нашемъ проектѣ является во французскомъ исправленномъ переводѣ" (Полное собраніе сочиненій, IV, стр. 544). И въ другомъ мѣстѣ: "Мы съ горячимъ сочувствіемъ отнеслись и къ принципу гласности, и къ принципу суда присяжныхъ, жалѣя только, что образцомъ послѣдняго были приняты французскіе, а не англійскіе порядки" (стр. 669). Такимъ образомъ, если Аксаковъ не одобрялъ прививки къ намъ французскихъ судебныхъ порядковъ, то лишь потому, что предпочиталъ имъ англійскіе. Затѣмъ читаемъ: "Мы привѣтствуемъ въ новомъ порядкѣ тѣ начала, которыя, даруя большій просторъ общественной самодѣятельности, даютъ тѣмъ самымъ возможность народной русской стихіи выработать свои юридическія основы или пересоздать, или претворить, или свободно усвоить то, что въ новомъ порядкѣ есть общечеловѣческаго и истиннаго" (стр. 544). "Открытость и гласность суда -- это такой переворотъ въ нашемъ общественнномъ быту, что трудно даже обхватить мыслью весь объемъ его послѣдствій. Возьмите сборникъ русскихъ пословицъ Даля, прочтите тамъ всѣ отмѣтины, которыми зарублена въ народной памяти исторія нашихъ судебныхъ учрежденій, вглядитесь въ черты, которыми охарактеризовалъ онъ этотъ міръ судей, дьяковъ, подьячихъ и приказныхъ... По совѣсти мы не можемъ объяснять это народное воззрѣніе на судъ только чуждымъ происхожденіемъ настоящаго судебнаго порядка... Большая часть пословицъ о судѣ древнѣе Петровской реформы" (стр. 553). "Ждать! Но если время не ждетъ, если почему-либо преобразованіе представляется неотложною необходимостью? Если, напримѣръ, старый судебный порядокъ, развившись до безобразія, долѣе терпимъ быть не можетъ? Что дѣлать законодателю, если онъ не находить возможнымъ отсрочить реформу? Откуда взять новое? Своею готоваго нѣтъ, потому что старый судебный порядокъ мы даже и своимъ назвать не можемъ, а если даже признать въ народѣ присутствіе своеобразнаго юридическаго созерцанія, то оно еще такъ не выяснено, что полагать его въ основу какого-нибудь законодательнаго зданія, какъ готовый матеріалъ, невозможно. Приходится по необходимости брать готовое чужое и переносить на русскую почву" (стр. 571). "Едва ли какое преобразованіе, кромѣ уничтоженія крѣпостнаго права, такъ быстро принялось на нашей почвѣ, такъ быстро пустило корни въ народное, именно въ народное и даже простонародное сознаніе, какъ новыя судебныя учрежденія" (стр. 593).

Я не считаю нужнымъ разбирать противорѣчія различныхъ представителей славянофильскаго ученія и сводить на очную ставку мнѣніе Данилевскаго, что въ судебной реформѣ мы "воротили только свое", и мнѣніе Аксакова, что мы по необходимости взяли "готовое чужое". Для меня интересно не то, въ чемъ расходятся эти два яркіе представителя славянофильства, а, напротивъ, то, на чемъ они сходятся. Потому ли, что новый судъ былъ возрожденіемъ древне-русскаго и вообще славянскаго начала, или потому, что онъ содержитъ въ себѣ общечеловѣческую правду, равно для всѣхъ народовъ пригодную на извѣстной ступени развитія, но фактъ тотъ, что оба названные писателя признавали судебную реформу благодѣтельною и отнюдь не видѣли въ ней того, что видитъ г. Розановъ: одинъ изъ элементовъ безсмысленной "мозаики". Конечно, ничто не мѣшаетъ г. Розанову быть вполнѣ самостоятельнымъ и въ мнѣніяхъ своихъ независимымъ, но. въ такомъ случаѣ, возникаетъ сомнѣніе: имѣетъ ли онъ право приглашать меня или кого бы то ни было "принять всю славянофильскую точку зрѣнія"? Каково его собственное отношеніе къ славянофиламъ? Я не знаю. Боюсь, что и въ этомъ случаѣ мы имѣемъ дѣло съ болѣзнью (мнѣ кажется, что это болѣзнь), очень распространенною въ нынѣшней литературѣ. Никогда, кажется, люди не говорили съ такою развязностью и даже горячностью о вещахъ, имъ неизвѣстныхъ или мало извѣстныхъ. Рѣшаюсь высказать предположеніе, что, можетъ быть, и г. Розановъ беретъ подъ свое покровительство славянофиловъ, не освѣживъ въ своей памяти ихъ ученій. Дѣло не только во "французскихъ судахъ". Я ихъ взялъ лишь какъ обращикъ, во многихъ отношеніяхъ болѣе удобный, чѣмъ остальные перечисленные г. Розановымъ элементы "мозаики" шестидесятыхъ годовъ.

II.

Не измѣнилъ ли Аксаковъ славянофильской точкѣ зрѣнія, когда привѣтствовалъ "готовое чужое" и выбиралъ между англійскими и французскими судебными порядками, отдавая предпочтеніе первымъ, какъ "превосходному учрежденію"? Безъ, всякаго сомнѣнія, измѣнилъ, хотя, конечно, никогда бы іе сознался въ этомъ. Можетъ поэтому показаться, что г. Розановъ глубже и послѣдовательнѣе Аксакова держится славянофильской точки зрѣнія. Дѣло, однако, совсѣмъ не въ этомъ. Тѣ колебанія, съ которыми Аксаковъ встрѣтилъ судебную реформу, очень характерны. Иванъ Аксаковъ не былъ однимъ изъ творцовъ славянофильской доктрины. Онъ лишь воспринялъ учене своихъ предшественниковъ и въ теченіе многихъ лѣтъ съ большимъ, хотя нѣсколько напыщеннымъ талантомъ прилагалъ его къ разнообразнымъ фактическимъ вопросамъ. И какъ только въ его лицѣ славянофильство прикоснулось къ житейской практикѣ, такъ и оказалась его несостоятельность, славянофильство -- своего рода Антей навыворотъ: оно было сильно своею цѣльностью и послѣдовательностью, пока висѣло на воздухѣ, въ области отвлеченныхъ теоретическихъ положеній, и разбилось, какъ только упало на землю, что по необходимости должно было случиться въ эпоху реформъ. На воздушномъ океанѣ отвлеченности, въ атмосферѣ бездѣйствія, на которое осуждено было русское общество въ дореформенное время, можно бью разсуждать о гніеніи "запада" или "романо-германскаго" міра и о вѣкоѣчной особенности и превосходствѣ "славяно-русскаго міра". Это не могло мѣть сколько-нибудь значительныхъ и осязательныхъ практическихъ послѣдствій, которыя служили бы провѣркой теоретическихъ положеній; не налагало поэтому и большой отвѣтственности на уединенную кучку мыслителей, въ тиши своихъ кабинетовъ строившихъ красивыя теоріи. Но когда общество получило хоть малую возможность дѣйствовать на благо своей родины, какъ его каждый понималъ, славянофилы, по всѣмъ существеннымъ опросамъ нашей внутренней жизни, тщетно старались сохранить свою особность. Это особенно замѣтно на Иванѣ Аксаковѣ, потому что ему больне и дольше другихъ славянофиловъ приходилось отзываться на злобы дня. Онъ сохранилъ до конца дней своихъ славянофильскій жаргонъ и нѣкоторые внѣшніе пріемы аргументаціи, но и для него, какъ мы видѣли, въ Пандориномъ ящикѣ "романо-германскаго міра" нашлись "превосходныя учрежденія", которыя, будучи "готовымъ чужимъ" добромъ, тѣмъ не менѣе, "быстро пустили корни въ народное, именно въ народное и даже простонародное сознаніе". Г. Розановъ можетъ называть это "мозаикой" и "эклектизмомъ", если ему такъ хочется, но съ этимъ упрекомъ онъ долженъ обратиться не только къ такъ называемымъ людямъ 60--70-хъ годовъ, а и къ славянофиламъ. Эпоха шестидесятыхъ годовъ упразднила славянофиловъ (какъ и западниковъ), которые, сохранивъ лишь, такъ сказать, словесную одежду, установленную традиціей, по существу, распустились въ массѣ разнаго наименованія работниковъ, правыхъ и лѣвыхъ, правыхъ и неправыхъ. Да и словесная-то одежда истлѣла со смертью Аксакова. Г. Розановъ полагаетъ, что "въ нежеланіи громаднаго большинства людей сколько-нибудь напрягать свою мысль лежитъ вся причина нераспространенности ученія славяюфиловъ". Но, вѣдь, громадное большинство людей никогда не бываетъ склонно напрягать свою мысль; между тѣмъ, славянофильство выставило когда-то цѣлую группу оригинальныхъ и блестящихъ представителей, а теперь рѣчь можетъ идти не о "нераспространенности" славянофильства, а о его смерти. Нельзя же, въ самомъ дѣлѣ, признать г. Шарапова наслѣдникомъ мысли Кирѣевскихъ, Аксаковыхъ, Хомякова. И умерло славянофильство отнюдь не потому, что, какъ думаетъ г. Розановъ, оно было слишкомъ сложно и глубоко и требовало слишкомъ большаго напряженія мысли. Ея умерло, напротивъ, отъ своего несоотвѣтствія съ усложнившимися задача мы жизни, отъ узости своихъ формулъ и догматовъ.

Въ одной изъ своихъ статей въ газетѣ День за 1861 годъ Аксакову металъ громы въ русскую юриспруденцію и въ русское образованное общество вообще за его незнакомство съ нашимъ обычнымъ правомъ, за его презрѣніе къ неписаннымъ законамъ, которыми руководствуются въ своемъ обиходѣ милліоны русскаго народа. Упрекъ, конечно, справедливый, но а всѣмъ несправедлива общая, впрочемъ, всѣмъ славянофиламъ мысль Аксакова, что русское обычное право есть нѣчто исключительное, равно дала отстоящее и отъ дѣйствующаго законодательства, и отъ обычнаго права писаннаго закона другихъ народовъ, и отъ принциповъ права, вырабатываемыхъ общечеловѣческимъ сознаніемъ. Почему-то Аксаковъ съ особенной настойчивостью указывалъ на законы объ опекѣ и имуществѣ малолѣтнихъ. Между тѣмъ, вотъ что читаемъ мы, напримѣръ, у покойнаго Оршанскаго, одного изъ немногихъ нашихъ юристовъ, пристально интересовавшихся обычнымъ правомъ, и, притомъ, отнюдь не склоннаго къ такъ называемому "европейничанью". Сравнивъ наше обычное право опеки съ германскимъ обычнымъ правомъ и съ нашимъ и иностранными законодательствами, Оршанскій заключаетъ: "Изъ этихъ указаній видно, что народна обычаи относительно опеки сходятся во всемъ существенномъ съ народныя правомъ Западной Европы, тогда какъ опека по Своду во многомъ отличается отъ того, что выработано другими народами по этому предмету (Народный судъ и народное право въ Изслѣдованіяхъ по русскому праву обычному и брачному, стр. 59). Далѣе, говоря о положеніи незаконнорожденныхъ, Оршанскій замѣчаетъ: "Народные обычаи здѣсь приближаютъ болѣе (сравнительно со Сводомъ) не только къ началамъ западныхъ законодательствъ, но и къ ученію греческой церкви, признаваемой за основаніе нашего оффиціальнаго семейнаго права" (стр. 85). Еще по одному пункту Оршанскій говоритъ: "Народный судъ придерживается относительно этого предмета такихъ началъ, которыя почти во всемъ сходятся съ принципами науки права и западно-европейской юриспруденціи" (стр. 95). И т. д.

Всякій, сколько-нибудь интересовавшійся обычнымъ правомъ, знаетъ что подобныхъ примѣровъ можно набрать много. Если я остановился на Оршанскомъ, такъ потому, что Аксаковъ какъ разъ напираетъ на опеку относительно которой Оршанскій выражается съ особенною ясностью. В" всякомъ случаѣ, приведенныхъ примѣровъ достаточно, чтобъ убѣдиться к неосновательности спеціально-славянофильскихъ надеждъ, которыя Аксаковъ возлагалъ въ 1861 г. на изученіе обычнаго права. Изученіе это, нынѣ уже значительно подвинувшееся впередъ, прежде всего, разбиваетъ иллюзію какой-то коренной противуположности началъ, опредѣляющихъ характеръ Востока и Запада, славяно-русскаго и романо-германскаго міровъ. Но и самъ романо-германскій міръ, какъ нѣчто единое и цѣльное, оказывается при ближайшемъ разсмотрѣніи иллюзіей, ибо въ немъ рядомъ живутъ крайне разнообразныя и даже рѣзко противуположныя начала. Не говоря о, такъ сказать, вертикальныхъ или національныхъ различіяхъ, мы. видимъ еще различія горизонтальныя, въ видѣ разныхъ общественныхъ наслоеній. Видимъ, далѣе, область идеаловъ, элементовъ, еще только пробивающихся въ жизнь и враждебно сталкивающихся съ существующимъ порядкомъ и его юридическою санкціей; видимъ дѣйствующее законодательство и неписанный законъ, обычное право, представляющее собою все еще живой остатокъ старины. Окреститъ всю эту пеструю жизнь неопредѣленнымъ именемъ "романо-германскаго міра" и свести ее всю къ одному цвѣту и тону -- значитъ совершенно незаконно отказаться отъ "узоровъ мышленія", которые такъ дороги г. Розанову. Извѣстно, что когда путешественникъ въѣзжаетъ въ новую, незнакомую ему страну, то всѣ туземцы кажутся ему на одно лицо, онъ съ трудомъ оріентируется въ разнообразіи ихъ физіономій. Такъ было и съ нами на первыхъ порахъ нашего знакомства съ Европой: все "нѣмцы" и никакихъ при этомъ "узоровъ"; а изъ взаимныхъ отношеній извѣстно лишь, что "нѣмецъ" -- нехристь, а мы истиннаго Бога исповѣдуемъ, да еще -- что русскому здорово, то нѣмцу смерть. Отъ этого примитивнаго взгляда не далеко ушло представленіе о "романо-германскомъ мірѣ", цѣльномъ, единомъ и по существу своему противуположномъ міру славянорусскому. Эта штука очень стара, и ее давно бросить пора. Она еще, пожалуй, была простительна тридцать лѣтъ тому назадъ, когда Аксаковъ имѣлъ до извѣстной степени право негодовать слѣдующимъ образомъ: "Мы утверждаемъ, что ни одинъ изъ такъ называемыхъ русскихъ юристовъ, ни одинъ профессоръ права въ юридическихъ факультетахъ всѣхъ нашихъ университетовъ безъ исключенія не въ состояніи объяснить, да и положительно не знаетъ законовъ о порядкѣ наслѣдства, объ опекѣ и имуществѣ малолѣтнихъ и другихъ многочисленныхъ законовъ, которыми тысячу лѣтъ руководился въ его отечествѣ его же народъ,-- сорокъ милліоновъ его русскихъ братій! Неужели эти законы не заслуживаютъ вниманія русскихъ ученыхъ? Неужели мы дождемся того, чтобы къ намъ пожаловалъ какой-нибудь любознательный нѣмецъ и сталъ бы самъ нѣмецъ насъ самихъ учить нашему русскому common law и духовной независимости отъ нѣмцевъ?"

Съ тѣхъ поръ, какъ были написаны эти строки, прошло тридцать лѣтъ, и въ эти тридцать лѣтъ много воды утекло. Нельзя, разумѣется, сказать, чтобы мы ужъ такъ вполнѣ знали свой народъ, но, во всякомъ случаѣ, изученіе его значительно подвинулось. Однако, изученіе это приводитъ насъ совсѣмъ не къ тому, чего ожидалъ Аксаковъ. Онъ надѣялся, что изученіе нашего обычнаго права особенно рѣзко отграничитъ насъ отъ романо-германскаго міра, утвердить нашу "духовную независимость" отъ нѣмцевъ и оправдаетъ пословицу: "что русскому здорово, то нѣмцу смерть". Безъ сомнѣнія, кое-какія особенности и выяснились, но, вмѣстѣ съ тѣмъ, оказалось, что весьма многое здоровое русскому очень здорово и "нѣмцу". Если, въ противность предположенію Аксакова, наши "народные обычаи относительно опеки сходятся во всемъ существенномъ съ народнымъ правомъ Западной Европы, тогда какъ опека по Своду во многомъ отличается отъ того, что выработано другими народами по этому предмету", то, вѣдь, мужикъ, пожалуй, на этомъ пунктѣ больше европеецъ, чѣмъ мы, живущіе по писанному закону и уличаемые славянофилами въ европейничаньи. Если относительно наслѣдства незаконнорожденныхъ "народные обычаи приближаются болѣе (чѣмъ наши законы) къ началамъ западныхъ законодательствъ", а относительно обязательности договора "народный судъ придерживается такихъ началъ, которыя почти во всемъ сходятся съ принципами науки права и западно-европейской юриспруденціи", то опять-таки европейцами оказываемся не мы, образованные или привилегированные классы, живущіе подъ сѣнію Свода, а мужики. Это быль бы безукоризненный логическій выводъ, если бы слово "европеецъ" заключало въ себѣ вполнѣ опредѣленный смыслъ. Наши предки понимали, что значитъ "нѣмецъ" -- нѣмой, не умѣющій говорить по-русски, и вообще чужой человѣкъ. Но для насъ такая простота невозможна, хотя бы уже потому, что въ приведенныхъ словахъ Оршанскаго извѣстные пункты нашего обычнаго права сближаются то съ "народнымъ правомъ Западной Европы", то съ "западными законодательствами", то съ "принципами науки права и западно-европейской юриспруденціи". А это все далеко не одно и то же. Для насъ "нѣмецъ" или "европеецъ" давнымъ-давно распался на множество самостоятельныхъ фигуръ, у каждой изъ которыхъ есть свой особый обликъ, своя особая житейская тенденція: тутъ и англійскій лордъ, и итальянскій нищій, и нѣмецкій ученый, и французскій крестьянинъ, и англійскій фабричный рабочій, и нѣмецкій офицеръ, и французскій буржуа, и католикъ, и свободный мыслитель, и Карлейль, и Оффенбахъ, и Бисмаркъ, и Шиллеръ, и проч., и проч. Таковъ "романо-германскій міръ". Менѣе, конечно, пестръ и сложенъ міръ славяно-русскій, потому что многое, таящееся въ немъ въ видѣ зародыша, еще не получило, по разнымъ обстоятельствамъ, достаточнаго развитія. Однако, и здѣсь не трудно усмотрѣть рѣзкія противорѣчія интересовъ и тенденцій. Спрашивается: какъ слѣдуетъ относиться къ этимъ пестрымъ узорамъ, вышитымъ исторіей на фонѣ жизни? Прежде всего, надлежитъ, конечно, признать самый фактъ пестроты узоровъ. Это требованіе элементарное. А затѣмъ можно удовлетвориться этимъ фактомъ или даже возвести его въ принципъ и жить, какъ Богъ на душу положитъ, среди сѣти противорѣчій, борьбы, антагонизма. Но можно, напротивъ, всю жизнь положить на пріисканіе и осуществленіе принципа, который разсортировалъ бы интересы и тенденціи по степени ихъ законности, по степени ихъ соотвѣтствія съ правдой-истиной и правдой-справедливостью, и собралъ бы вокругъ себя все лучшее и жизнеспособное и разогналъ все темное и низкое, разумѣется, многіе изъ наличныхъ узоровъ должны при этомъ пропасть, но то дѣло будущаго, дѣло борьбы и труда, дѣло торжества единой правды.. Розанову такое отношеніе къ жизни кажется свидѣтельствомъ "отсутствія какой-либо сложности, какого-либо узора въ мышленіи". Это -- замѣчательная въ своемъ родѣ ошибка, ибо отсутствіе сложности и узора въ мышленіи обнаруживаетъ именно г. Розановъ, когда, вслѣдъ за славянофилами, всю пестроту исторіи и жизни подводитъ подъ грубыя рубрики двухъ странъ свѣта: востокъ, западъ. При этомъ, какъ оно и при славянофилахъ было, западъ или романо-германскій міръ сплошь окрашенъ краской вражды и злобы, а "русскій народъ проникнутъ началомъ гармоніи, примиренія".

Ахъ, читатель! Вы не можете себѣ представить, до какой степени скучно иной разъ бываетъ писать о нѣкоторыхъ явленіяхъ современной литературы. Скучно и стыдно. Сорокъ лѣтъ тому назадъ Константинъ Аксаковъ писалъ то же самое, что теперь пишетъ г. Розановъ, но восторженная искренность и наивная вѣра, сквозившая въ каждой строкѣ первоучителя славянофильства, до извѣстной степени не то, что оправдывали дикость и грубость мысли, но, по крайней мѣрѣ, придавали ей оттѣнокъ фанатизма, при второмъ человѣкъ въ себѣ не властенъ. Двадцать лѣтъ тому назадъ излагалъ о же самое Данилевскій (говорившій, впрочемъ, о славянофилахъ уже въ прошедшемъ времени: они для него были) въ тяжеловѣсной книгѣ, даже сверхъ мѣры блиставшей эрудиціей и систематичностью, при помощи которыхъ достигался хоть наружный обликъ доказательности. Нынѣ г. Розановъ тѣ же лова, но не такъ молвитъ. Онъ повторяетъ эти зады какъ заученный урокъ (даже не пытается встать на почву фактическихъ доказательствъ. Относительно Западной Европы, въ подтвержденіе своей мысли о проникающемъ въ исторію элементѣ борьбы, вражды, антагонизма, онъ удостоиваетъ, по крайней мѣрѣ, помянуть "патриціевъ и плебеевъ, оптиматовъ и пролетаріевъ, Италію и пожираемыя ею провинціи" и т. д. Но, переходя къ Россіи,)въ прямо заявляетъ, что "лишь въ незначительной мѣрѣ въ фактахъ (которыхъ онъ поэтому и не приводитъ), но гораздо болѣе въ стремленіи, въ завѣтныхъ своихъ чаяніяхъ, въ томъ, что полагается окончательнымъ (курсивъ г. Розанова), народъ русскій проникнутъ началомъ именно гармоніи, именно примиренія". Я не знаю, что значатъ подчеркнутыя авторомъ слова -- "полагается окончательнымъ", но знаю, что о стремленіяхъ и завѣтныхъ чаяніяхъ, не поддержанныхъ фактами, ничѣмъ, слѣдовательно, не обнаружившихся, можно говорить безъ конца. А это и скучно, и стыдно. Не для того мы публично бесѣдуемъ, чтобы нѣтовыми цвѣтами по пустому полю узоры разводитъ. Г. Розановъ вонъ и объ Иванѣ Грозномъ не находить нужнымъ сказать что-нибудь, кромѣ того, что это былъ "мудрый" царь. Надо думать, и онъ былъ представителемъ славяно-русскихъ началъ любви и мира, въ противуположность романо-германской насильственности.

Есть, однако, въ разсужденіяхъ г. Розанова еще одна сторона, которой мнѣ хотѣлось бы коснуться. Но до нея не такъ-то легко добраться сквозь, узоры рѣчи нашего автора.

Общая отличительная черта европейской исторіи есть борьба, вражда, антагонизмъ. Таковъ первый тезисъ г. Розанова. Онъ не сомнѣвается въ "неизъяснимой красотѣ этой борьбы и въ величіи ея результатовъ". Но,-- продолжаетъ онъ,-- "кто же будетъ имѣть силы отвергнуть, что антагонизмъ, что борьба съ высшей человѣческой точки зрѣнія, для сердца нашего, есть низшее, чѣмъ примиреніе; что какъ бы прекрасны ни были борющіеся въ напряженіи своихъ силъ, въ тотъ мигъ, когда они подадутъ другъ другу руки, они будутъ лучше и прекраснѣе?" А подъ примиреніемъ надо разумѣть "не насильственное, не то умиротвореніе, когда противника уже нѣтъ, когда онъ стертъ съ лица земли, но когда онъ признанъ въ своей особой правотѣ и самъ призналъ правоту другаго, съ которымъ боролся". Повидимому, этакое-то именно примиреніе и составляетъ характернѣйшую черту русской исторіи, ту именно, которая придаетъ ей своеобразный цвѣтъ. Говорю "повидимому", потому что не совсѣмъ понимаю связь этой мысли съ предъидущимъ и послѣдующимъ, которое сейчасъ увидимъ. Если такъ, если русскую исторію характеризуетъ примиреніе (а не миръ), то, значитъ, ей знакома если не борьба, то, по крайней мѣрѣ, противуположность интересовъ и тенденцій, раздирающая Западъ на всемъ протяженіи его исторіи. Разница не въ этомъ, а въ отношеніяхъ Востока и Запада къ противуположности интересовъ и тенденцій: на Западѣ противуположности борятся на Востокѣ взаимно признаютъ особую правоту другъ друга. Кажется, такъ? Но затѣмъ читаемъ нѣчто иное. На Западѣ "громадныя массы людей, и съ ними лучшія надежды исторіи, погибали потому только, что боролись, что не умѣли страдать и выносить", а на Востокѣ это умѣютъ дѣлать. Казалось бы, однако, тамъ, гдѣ есть умѣющіе страдать и выносить, должны быть и причиняющіе страданіе и заставляющіе выносить. Можно ли сказать, что въ этомъ случаѣ есть взаимное признаніе особой правоты обѣихъ сторонъ -- страдающей и заставляющей страдать? Я не думаю, и тѣ иллюстраціи, которыми г. Розановъ снабжаетъ эту мысль, едва ли кто признаетъ убѣдительными. Онъ допускаетъ, что есть цѣли общія всему человѣчеству -- "добро, свобода, истина". Но,-- говоритъ онъ,-- "каждый народъ старается достигнуть ихъ своимъ особымъ путемъ, въ своеобразныхъ формахъ и своеобразными способами. Достигнуть свободы можно, и принудивъ дать ее, и выждавъ, когда крѣпостящій самъ пойметъ, что она выше рабства". Первый способъ свойственъ европейской исторіи, второй -- нашей. Значитъ ли это, что паденіе крѣпостного права совершилось у насъ на европейскій манеръ? Потому что, вѣдь, несомнѣнно мы не выждали, чтобы "крѣпостящіе" признали преимущество свободы передъ рабствомъ,-- до такой степени не выждали, что посейчасъ раздаются голоса въ этомъ смыслѣ. Значитъ ли это далѣе, что крѣпостящіе признавали "особую правоту" рабовъ, которые по-своему дышать и жить хотѣли, не по барскому указу, а по собственной склонности, жену, мѣсто жительства, профессію и т. д. себѣ выбирали и за это "страдали и выносили", а иногда, впрочемъ, и не выносили?

Признаюсь, я совершенно теряюсь въ этихъ узорахъ мышленія г. Розанова и, при всемъ стараніи, не могу въ нихъ разобраться. Къ счастію или къ несчастію, г. Розановъ, наговоривъ разныхъ узоровъ на тему объ отличительной чертѣ нашей исторіи, любезно объявляетъ, что "не въ этомъ дѣло, а въ томъ, что какова бы ни была эта черта, она должна быть строго выдерживаема въ развитіи". И далѣе: "Каждый народъ, вѣкъ за вѣкомъ возводя свою исторію, долженъ строго хранить, чтобы ни одна часть въ ней не была въ дисгармоніи съ остальными, чтобы въ ихъ смыслѣ, въ духѣ, во внѣшнихъ чертахъ развивался все одинъ мотивъ, все тотъ же вѣковѣчный смыслъ, выразить который передъ лицомъ остальнаго человѣчества онъ, очевидно, призванъ Волею, вызвавшею его къ бытію".

Устранимъ, прежде всего, изъ этой тирады кощунственную ссылку на Волю, вызвавшую народы къ бытію. Безъ этой Воли, какъ сказано, ни одинъ волосъ не упадетъ съ головы человѣка; это -- безконечная общая скобка, въ которой совершается все, а потому и нельзя на нее ссылаться въ томъ или другомъ частномъ случаѣ. А если г. Розанову или кому другому вздумается изъ глубины собственнаго разума извлечь указанія путей народамъ: однимъ -- страданіе, другимъ -- борьбу, то вовсе не очевидно, что таково же и указаніе высшей Воли. Не намъ съ г. Розановымъ говорить отъ лица этой Воли, ибо мы ея не знаемъ. Намъ только что въ пору въ своихъ собственныхъ-то мысляхъ разобраться. Г. Розановъ припишетъ высшей Волѣ одно, я -- другое, третій -- третье, и всѣ мы будемъ одинаково правы или одинаково неправы. И ко всѣмъ намъ могутъ быть примѣнены слова пророка Іереміи: "они обманываютъ васъ, разсказываютъ мечты сердца своего, а не отъ устъ Господнихъ... долго ли это будетъ въ сердцѣ пророковъ, пророчествующихъ ложь, пророчествующихъ обманъ своего сердца... что общаго у мякины съ зерномъ?" Намъ -- "мякинѣ", простымъ людямъ, не получившимъ непосредственно откровенія,-- подобаетъ говорить и дѣйствовать не отъ лица высшей Воли, а отъ своего собственнаго лица, въ упованіи, что эти наши рѣчи и дѣйствія, какъ и все въ мірѣ, не могутъ происходить вопреки высшей Волѣ. Въ вопросѣ объ историческихъ путяхъ, которыми слѣдуютъ или должны слѣдовать народы, не трудно установить общую формулу, обязательную для всѣхъ, дѣйствительно любящихъ свое отечество, какъ бы ни разнились они въ своихъ мнѣніяхъ: развивать наличныя добрыя начала, прививать и насаждать новыя добрыя, выпалывать плевелы. Г. Розанову это опять, можетъ быть, покажется слишкомъ просто, но въ примѣненіи это общее правило, которымъ всѣ руководствуются, каждый по своей силѣ и разумѣнію, оказывается, къ сожалѣнію, напротивъ, очень не простымъ. Во всякомъ случаѣ, оно не для г. Розанова писано. Ему нельзя выбирать между пшеницей и плевелами, онъ долженъ лелѣять "отличительную черту" своего народа, какова бы она ни была. И такъ, по его категорическому предписанію, долженъ поступать не только каждый русскій, но и французъ, и нѣмецъ, и испанецъ, "и въ черныхъ локонахъ еврей, и дикіе сыны степей, калмыкъ, башкирецъ безобразный, и рыжій финнъ, и съ лѣнью праздной вездѣ кочующій цыганъ",-- "каждый народъ".

Никто изъ нихъ, подъ страхомъ ослушанія высшей Воли, не долженъ разбираться въ своихъ національныхъ или исторіей воспитанныхъ порокахъ и добродѣтеляхъ, скудостяхъ и богатствахъ... Очень бы это, можетъ быть, хорошо было, но только кто же будетъ указывать эти всеопредѣляющія отличительныя черты различныхъ народовъ? Мудрецы, что ли, какіе особенные, свои, отечественные, или международный ареопагъ, или г. Розановъ персонально возьметъ на себя этотъ трудъ? Представимъ себѣ, что рѣшеніе его или вообще тѣхъ, кто будетъ къ этому призванъ, совпадетъ, напримѣръ, относительно французовъ съ тѣмъ мнѣніемъ объ ихъ національномъ характерѣ, которое высказалъ фонъ-Визинъ: "разсудка французъ не имѣетъ, да и имѣть его почелъ бы за величайшее несчастіе". Или припомнимъ тѣ краткія характеристики, которыми русское смиреніе снабжаетъ разные народы: "коварный Альбіонъ", "нѣмцы-колбасники", "поляки безмозглые", "жиды пархатые" и т. д. Какъ быть, если эти или подобныя имъ указанія всеопредѣляющихъ отличительныхъ чертъ будутъ признаны вѣрными? Повторить дя г. Розановъ свой общій тезисъ въ примѣненіи, напримѣръ, къ коварному Альбіону: "Англичане, вѣкъ за вѣкомъ возводя свою исторію, должны строго хранить, чтобы ни одна часть въ ней-не была въ дисгармоніи съ остальными, чтобы въ ихъ смыслѣ, въ духѣ, во внѣшнихъ чертахъ развивался все одинъ мотивъ коварства, выразить который передъ лицомъ остальнаго человѣчества онъ, очевидно, призванъ Волею, вызвавшею его къ бытіи". Читатель скажетъ, можетъ быть, что это каррикатура. Нѣтъ, это логическій выводъ. Усвоиваетъ же г. Розановъ русскому народу терпѣніе и выносливость въ качествѣ отличительной черты. Правда, въ его умонастроеніи эта черта выходить похожа на добродѣтель, но это зависитъ отъ освѣщенія, я добродѣтель эта, во всякомъ случаѣ, очень условная, ибо, вѣдь, и волъ терпѣливъ, и оселъ выносливъ, и въ нихъ, какъ въ волѣ и ослѣ, это, дѣйствительно, драгоцѣнныя качества. Говоря совершенно серьезно, нѣтъ никакого сомнѣнія, что печальная историческая судьба нѣкоторыхъ національностей накладываетъ на нихъ печать отнюдь не добродѣтели и дѣлаетъ эту печать даже дѣйствительно отличительною чертой. Но кто же посмѣетъ обречь несчастный народъ на дальнѣйшее, всестороннее и "вѣковѣчное" развитіе наложенныхъ на него судьбою мрачныхъ стигматъ? Представитель этого народа, если онъ дѣйствительно свой народъ любитъ и желаетъ ему блага, конечно, не послѣдуетъ завѣту г. Розанова.

Кощунственной апелляціи въ высшую, никому недоступную или всѣмъ равно доступную инстанцію не чужды были и первоучители славянофильства. Но какая опять-таки огромная разница между ними и г. Розановымъ, который, думая возвеличить или оживить славянофильство, на самомъ дѣлѣ свидѣтельствуетъ о его смерти и ставитъ ему могильный памятникъ: здѣсь покоится духъ славянофильства. Да, духъ славянофильства, очевидно, упокоился. Въ сравнительно умѣренныхъ статьяхъ Кирѣевскаго, въ изворотливой діалектикѣ Хомякова, въ пламенныхъ изліяніяхъ Константина Аксакова этотъ духъ былъ живъ. Вѣруя въ богоизбранность русскаго народа, славянофилы думали, что свѣтъ съ Востока долженъ, въ концѣ-концовъ, разсѣять и западную тьму. Самая страстность ихъ нападокъ на европейскіе порядки,-- страстность, доходившая до клеветы и нелѣпости,-- свидѣтельствовала о величіи подвига, предстоящаго славянскому Востоку. Не потому стояли они за свой символъ вѣры, что въ немъ отразились отличительныя черты славяно-русскаго міра или, по крайней мѣрѣ, не только поэтому, а, главнымъ образомъ, потому, что въ немъ заключалась полная истина и высшій нравственный свѣтъ. По счастливой случайности или по исключительной милости Божіей, или, наконецъ, въ награду за добродѣтель (какъ они иногда наивно говорили), самобытныя черты нашей національности совпадаютъ съ требованіями правды-истины и правды-справедливости, а потому мы должны отвергнуть все чуждое и вернуться въ глубь своихъ собственныхъ историческихъ нѣдръ. Но мы находимся въ исключительномъ положеніи, ибо мы -- и только мы -- представляемъ собою исконныхъ носителей правды въ видѣ православія, общинно-вѣчеваго начала, пожалуй, и смиренія сердца. Всѣ остальные народы, если бы они вздумали развивать свои отличительныя черты, придутъ по наклонной плоскости къ окончательному паденію или къ "гніенію", какъ выражались, впрочемъ, не настоящіе славянофилы, а ихъ двусмысленные союзники, вродѣ Шевырева и Погодина. Европа можетъ спастись, лишь усвоивъ себѣ наши отличительныя черты, ибо только въ нихъ правда. Эта-то глубокая, фанатическая вѣра въ то, что оно обладаетъ правдой, которой предстоитъ завоевать и обновить весь. міръ, и составляла жизненную силу славянофильства, придавая, вмѣстѣ съ тѣмъ, извѣстную нравственную красоту его узкости, односторонности, слѣпотѣ. Уже у Данилевскаго эта живая и животворящая вѣра находится въ сильномъ умаленіи, а у г. Розанова ея нѣтъ и слѣда. Конечно, нельзя ждать, чтобы въ одномъ газетномъ фельетонѣ (я не знаю, излагалъ ли гдѣ-нибудь еще г. Розановъ свои мысли) то или другое ученіе развернулось съ достаточною полнотой и доказательностью. По одному этому уже нельзя мѣрять г. Розанова не то что съ Кирѣевскими, Хомяковымъ, Аксаковымъ, а и съ Данилевскимъ. Я ихъ и не мѣряю. Но и въ малой каплѣ водъ отражается солнце, и въ фельетонѣ г. Розанова отражается блѣдный образъ смерти славянофильства, если только онъ въ самомъ дѣлѣ славянофилъ, а не самозванецъ. Въ томъ или другомъ частномъ случаѣ славянофилы могли говорить о вредѣ подражательности, какъ таковой, о вредѣ заимствованій независимо отъ того, что заимствуется. Но самое ядро ихъ ученія состояло въ обладаніи вселенскою истиной, передъ которой должны померкнуть "отличительныя черты" всѣхъ другихъ народовъ. Только вполнѣ оскудѣвъ вѣрою, лишившись своего духовнаго ядра и превратившись нѣкоторымъ образомъ въ выѣденное яйцо, можетъ славянофилъ сказать: каждый народъ долженъ строго выдерживать свою отличительную черту, какова бы она ни была. Такая постановка вопроса очень идетъ къ людямъ, скорбящимъ объ отсутствіи какого-либо узора, но славянофилы были ей совершенно чужды. Если, какъ говоритъ, напримѣръ, Константинъ Аксаковъ (а, впрочемъ, и всѣ другіе славянофилы), "Западъ весь проникнутъ ложью внутренней, фразой и эффектомъ" и т. п., если признать, вслѣдъ за славянофилами, отличительныя черты романо-германскаго міра именно таковыми, то, лишь дойдя до полнаго индифферентизма, можно сказать: романо-германскій міръ долженъ, какъ зеницу ока, блюстиэти свои отличительныя черты. Индифферентизмъ же представляетъ собою въ нравственно-политической области подобіе ржавчины, одинаково приводящей въ негодность и мечъ, орудіе войны, и плугъ, орудіе мирнаго труда, и стальное перо, современное орудіе пропаганды войны и мира. Г. Розановъ думаетъ, что высшій типъ примиренія состоитъ въ признаніи "особой правоты" за враждебными намъ началами. На самомъ дѣлѣ тутъ и рѣчи не можетъ быть о примиреніи. Это просто нравственная ржавчина -- безсильный, вялый, расплывающійся индифферентизмъ. При искренней вѣрѣ въ обладаніе истиной, при горячемъ желаніи ей торжества, нельзя признать "правоту" "лжи". Надо выбирать: или правота, или ложь. Когда нравственно-политическая доктрина теряетъ способность этого выбора, она умерла, какъ умеръ Буридановъ оселъ между двумя связками сѣна.

Читатель видитъ, что я въ данномъ случаѣ не своимъ судомъ сужу г. Розанова. Онъ приглашаетъ меня "принять всю славянофильскую точку зрѣнія". Я не могу доставить ему это удовольствіе. Но, условно становясь на славянофильскую точку зрѣнія, имъ самимъ провозглашаемую, я прихожу къ такому заключенію: или г. Розановъ вовсе не славянофилъ, даже не усвоилъ себѣ славянофильскаго духа и взялъ на себя роль его апологета по недоразумѣнію, или онъ своею ржавчиной даетъ лишнее свидѣтельство о смерти славянофильства,-- свидѣтельство, пожалуй, въ буквальномъ смыслѣ лишнее, потому что есть, какъ мы видѣли, и другія.

III.

Боюсь недоразумѣній. Боюсь, какъ бы кто не подумалъ, что, говоря о смерти славянофильства, я тѣмъ самымъ утверждаю живучесть западничества или желаю его возвеличить. Пришло же нѣчто подобное въ голову г. Розанову, о чемъ я уже говорилъ. Но свѣтъ не клиномъ сошелся на этихъ двухъ доктринахъ, которыя одновременно родились, одновременно клички свои получили, одновременно и умерли. Когда представится подходящій случай, мы увидимъ, что и западничество лишилось своего живаго и животнотворящаго духа, и всѣ наши партіи при всѣхъ своихъ разногласіяхъ слѣдуютъ, въ сущности, тому самому общему правилу, которое такъ не нравится г. Розанову: "надо брать хорошее отовсюду, откуда можно, а свое оно будетъ или чужое -- это уже вопросъ не принципа, а практическаго удобства". Разногласія -- и, конечно, огромныя -- состоятъ лишь въ разныхъ разумѣніяхъ того "хорошаго", которое подлежитъ развитію или прививкѣ. Къ выработкѣ этого хорошаго принимали въ свое время участіе и славяюфилы, и западники, къ которымъ одинаково давно уже пора приложить тацитовское "sine ira et studio". И разъ уже зашла рѣчь о славянофилахъ, не безъинтересно, можетъ быть, будетъ припомнить нѣкоторыя ихъ положительныя заслуги въ дѣлѣ развитія русскаго общества.

Я не думаю, разумѣется, исчерпать этотъ любопытный вопросъ, не берусь даже хотя бы только намѣтить всѣ его главнѣйшіе пункты. Но если?.. Розановъ считаетъ себя призваннымъ къ роли апологета славянофильства, то одно это показываетъ, что около этого ученія скопилось нѣкоторое облако недоразумѣнія. Сдѣлать хоть что-нибудь, хоть мимоходомъ и безъ системы, для разсѣянія облака будетъ не безполезно. Славянофильство играло слишкомъ большую роль въ нашей жизни, чтобы оставаться въ облакѣ недоразумѣній, а они плодятся не однимъ г. Розановымъ. Московскія Вѣдомости не въ первый разъ берутъ славянофильство подъ свою защиту. Помнится, и Гражданинъ этимъ занимался. Въ послѣднемъ и не увѣренъ, да оно и не важно. Хотя Гражданинъ и Московскія Вѣдомости и находятся въ постоянной междуусобной враждѣ, но это именно неждуусобица, объясняемая лишь соревнованіемъ. А защищаютъ эти два органа одно и то же дѣло одними и тѣми же пріемами, только одинъ полнѣе, а другой поглупѣе, хотя, по правдѣ сказать, трудно разобрать, кто именно поумнѣе. Въ какой же мѣрѣ направленіе это имѣетъ нравственное право или логическую возможность брать славянофильство подъ свою защиту?

"Печать слѣдуетъ заставить быть благонамѣренною". Кто могъ написать и потомъ напечатать эти слова явственными черными буквами на бѣлой бумагѣ? Вы затрудняетесь, читатель, отвѣтить. Вы знаете, что изо всей русской печати, при всей ея разношерстности, только Гражданинъ и Московскія Вѣдомости способны такъ и такую мысль выразить, но который именно изъ этихъ двухъ органовъ, этого вы не скажете, хотя изреченіе само по себѣ несомнѣнно "поглупѣе". Разгадка значительно облегчается, вели я вамъ скажу, что приведенныя слова напечатаны не теперь, а въ 1882 году, когда еще былъ живъ Катковъ и когда Московскія Вѣдомости были поумнѣе. Катковъ могъ говорить удивительныя и возмутительныя вещи, но такъ какъ онъ былъ поумнѣе, то вы естественно ставите приведенныя слова на счетъ Гражданина. И вы не ошибаетесь.

Одинъ публицистъ отвѣчалъ кн. Мещерскому, между прочимъ, такъ: "Благонамѣренность! Жестоко слово сіе. Слово печальной памяти. Жутко становится, когда его слышишь. Въ виду этого выраженія мы и напомнили въ одной изъ своихъ статей о томъ времени (съ 1825 по 19 февраля 1855 г.), когда самый воздухъ былъ напоенъ, повидимому, испареніями "благонамѣренности". О ней кричалъ Аракчеевъ; только это слово и было на устахъ въ ту тридцатилѣтнюю пору, когда пытались (конечно, не вполнѣ удачно) взять въ казну совѣсть, душу, мысль, вѣру и отпускать ихъ на пользованіе казенными размѣренными, патентованными пайками... Увы, пайками этими раздавались только пошлость и подлость!"

Публицистъ, отвѣчавшій такимъ образомъ Гражданину, былъ славянофилъ, и именно Иванъ Аксаковъ. Статья его была напечатана въ Руси, it приведенныя строки читатель можетъ найти на стр. 528 четвертаго тома сочиненій Аксакова. Для помнящихъ или знающихъ исторію нашей литературы тутъ, конечно, нѣтъ никакого сюрприза. Но одна изъ самыхъ большихъ нашихъ бѣдъ въ томъ и состоитъ, что мы, вообще говоря, мало знаемъ и помнимъ эту длинную, подчасъ скучную, подчасъ возмутительную и скорбную, но всегда поучительную исторію. Въ этомъ и бѣда, и огромная несправедливость: бѣда, потому что такимъ образомъ предоставляется широкій просторъ невѣжеству и шарлатанству; несправедливость, потому что русская литература въ цѣломъ, конечно, заслуживаетъ лучшей участи, чѣмъ забвеніе и тѣмъ паче перевираніе.

Послѣднее часто бываетъ горше перваго. Если бы нѣкоторые изъ многочисленныхъ литературныхъ обозрѣвателей, которыми нынѣ обзавелись почти всѣ столичныя и главныя провинціальныя періодическія изданія, приступали къ своему дѣлу въ полномъ, абсолютномъ невѣдѣніи исторіи литературы, они, конечно, впали бы во множество ошибокъ и высказали бы много дикихъ взглядовъ. Но еслибъ ихъ невинность въ знаніи внушила имъ соотвѣтственную скромность, то дѣло могло бы обойтись сравнительно недурно. Гораздо хуже тотъ, болѣе обыкновенный случай, когда господа обозрѣватели знаютъ кое-что, урывками, по наслышкѣ, изъ третьихъ рукъ; когда они знаютъ, напримѣръ, что были какіе-то славянофилы, предпочитавшіе Востокъ Западу, и какіе-то западники, располагавшіе свои симпатіи въ обратномъ географическомъ порядкѣ, былъ великій критикъ Бѣлинскій, была литература 60-хъ годовъ, "отрицательное направленіе", споры о чистомъ и тенденціозномъ искусствѣ, "консервативное" направленіе, либералы, соціалисты, "народники" и т. д.; когда они знаютъ нѣкоторые случайно схваченные признаки этихъ литературныхъ явленій, но не знаютъ ни остальныхъ ихъ признаковъ, ни общей связи ихъ какъ между собою, такъ и съ русскою жизнью. Тогда они съ величайшимъ апломбомъ тасуютъ литературу какъ колоду картъ, и я беру на себя смѣлость утверждать, что для многихъ изъ нынѣшнихъ господь литературныхъ обозрѣвателей приведенныя слова Аксакова составляютъ сюрпризъ, хотя они очень характерны для славянофильскаго направленія, точнѣе -- для одной его стороны.

Слово "благонамѣренность", въ его обычномъ у насъ употребленіи такъ возмутившее Аксакова и подавшее поводъ къ блестящимъ Благонамѣренныя рѣчамъ Салтыкова, въ особенности поражаетъ иностранцевъ, имѣющихъ случай приглядываться къ русской жизни. Немудрено. Если двое такихъ во всѣхъ отношеніяхъ, кромѣ близкаго знакомства съ русскою жизнію, несходныхъ русскихъ человѣка, какъ Аксаковъ и Салтыковъ, въ недоумѣніи останавливались передъ скрытымъ противорѣчивымъ смысломъ "благонамѣренности", то гдѣ же уже тутъ разобраться иностранцу? "Благонамѣренные" люди, люди bien intentionnés, wohlgesinnte Leute есть и въ Европѣ, но нигдѣ этому слову не придается тотъ странный смыслъ, какой усвоивается ему у насъ, и нигдѣ никакой органъ печати не скажетъ дикихъ словъ: "печать слѣдуетъ заставить быть благонамѣренною". Вдумайтесь, въ самомъ дѣлѣ, въ смыслъ этихъ словъ: заставить быть благонамѣренною. Вѣдь, это утопичнѣйшая изъ утопій, передъ которой меркнуть всѣ фантастическія предпріятія Угрюмъ Бурчеева. Можно заставить человѣка молчать, можно, хотя это уже гораздо труднѣе, заставить его говорить не то, что онъ думаетъ, но какъ заставить быть благонамѣреннымъ? Ясно, что тутъ подразумѣвается нѣчто, не имѣющее ничего общаго съ прямымъ грамматическимъ смысломъ слова. И, конечно, сатирикъ былъ совершенно правъ въ своемъ блестящемъ анализѣ "благонамѣренныхъ рѣчей". Правъ былъ и Аксаковъ, утверждавшій, что совѣты Гражданина могутъ повести не къ "благонамѣренности истинной", а къ притворству, лжи, подлому лицемѣрію. Послѣ щедринскихъ Благонамѣренныхъ рѣчей трудно, впрочемъ, говорить на эту тему. Я обращу ваше вниманіе на нѣкоторыя другія стороны дѣла. Но сначала позвольте маленькое отступленіе.

Нынче лѣтомъ я прокатился по Волгѣ съ единственною цѣлью отдохнуть. Лучшаго отдыха для нашего брата, писателя, пожалуй и не придумаешь. Ѣдешь себѣ на плавучемъ островѣ, обставленномъ всѣми возможными удобствами, простору кругомъ столько, что дѣвать некуда, воздухъ на цѣлыя версты впередъ и назадъ, направо и налѣво не оскорбленъ ни единою пылинкой, тишь, гладь и Божья благодать. Послѣ четырехъ стѣнъ кабинета, послѣ такихъ резервуаровъ пыли, какъ книжные шкафы и письменный столъ, заваленный всякимъ бумажнымъ скарбомъ, послѣ безтолково дергающихъ нервы впечатлѣній столичной суеты, хорошо этакъ прокатиться. Хорошо, только не въ нынѣшнемъ году. Читатель знаетъ, что нынче на Волгѣ не хорошо было. Однако, пока я спускался внизъ, отъ Нижняго къ Саратову, все обстояло благополучно: и просторъ, и воздухъ, и тишина, и веселыя мысли. До такой степени веселыя мысли, что ихъ не только не могла разогнать, а даже подбавляла ихъ книга г. Скабичевскаго Очерки исторіи русской цензуры, которую я захватилъ съ собой. Казалось бы, для нашего брата, писателя, это совсѣмъ не веселое чтеніе. Цензура есть, вѣроятно, очень нужное учрежденіе, между господами цензорами, какъ и во всякой другой профессіи, есть прекрасные люди, а, все-таки... Но такова сила обстановки, что я и изъ книги г. Скабичевскаго извлекалъ веселіе. Тутъ, впрочемъ, замѣшалось еще одно, спеціально волжское обстоятельство. Дѣло въ томъ, что Волга очень почтительно относится къ литературѣ. Отъ Нижняго до Астрахани бѣгаетъ прекрасный пароходъ Пушкинъ, и въ немъ, въ общемъ залѣ перваго класса, виситъ портретъ Пушкина и лежатъ на этажеркѣ сочиненія Пушкина. Есть пароходъ Жуковскій, и въ немъ портретъ и сочиненія Жуковскаго. На этихъ двухъ пароходахъ я ѣздилъ. А есть кромѣ того пароходы Гоголь, Лермонтовъ, Некрасовъ, Тургеневъ, Салтыковъ-Щедринъ, Левъ Толстой. Въ Саратовѣ есть Радищевскій музей, и это, кажется, единственный у насъ музей общаго, энциклопедическаго характера, посвященный памяти писателя. Все это очень лестно для литературы. И вотъ, когда я подъ этимъ впечатлѣніемъ читалъ книгу г. Скабичевскаго, я мысленно подчеркивалъ въ ея заглавіи слово исторія. Было время, когда _tлюди, славными именами которыхъ украшаются нынѣ пароходы и музеи,; претерпѣвали разныя невзгоды, но это -- исторія, это прошло, а славныя имена остались. Радищевъ такъ спокойно осѣняетъ своимъ именемъ зданіе музея, і точно и не бывалъ въ Сибири и не былъ доведенъ до униженія собственно ручно признать, что его книга "наполнена гнусными, дерзкими и развратными выраженіями, о чемъ онъ отъ всего сердца и сожалѣетъ". Жуковскій съ такою кротостью улыбается на своемъ пароходномъ портретѣ, точно цензоръ Бируковъ и не замахивался на Смалъгольмскзъо барона и Орлеанскую Дѣву. По словамъ г. Скабичевскаго, "лишь ходатайство великаго князя Николая Павловича открыло шлагбаумъ передъ безсмертною пьесой великаго поэта", то-есть передъ трагедіей Шиллера въ переводѣ Жуковскаго. Все это -- исторія, и даже какъ будто сонъ, временами смѣшной, но, въ большинствѣ случаевъ, тяжелый и оскорбительный сонъ, уже миновавшій. И все, что терзало Пушкина, Лермонтова, Бѣлинскаго,-- все это сонъ. Цензура есть,! вѣроятно, очень нужное учрежденіе и между цензорами были и есть прекрасные люди, но попадались и такіе, которые немножко пересаливали, какъ видно изъ вмѣшательства великаго князя въ исторію Орлеанской Дѣвы. Таковъ былъ Бируковъ, таковъ былъ знаменитый Красовскій и еще другіе разные. И вотъ они такъ въ исторіи и остались: нѣтъ парохода Цензоръ Красовскій, нѣтъ и Бируковскаго музея, нѣтъ и не будетъ. Статья Пушкина о Радищевѣ не была пропущена Уваровымъ, на томъ основаніи, что "неудобно и совершенно излишне возобновлять память о писателѣ и о книгѣ, совершенно забытыхъ и достойныхъ забвенія". Запретъ на статьѣ лежалъ съ 1836 по 1857 годъ. Это долго. Но за то теперь Пушкинъ гордо носится по красавицѣ Волгѣ отъ Нижняго до Астрахани (двѣ слишкомъ тысячи верстъ!) и завозить желающихъ въ Саратовъ въ гости къ Радищеву.

Такъ оптимистически размышлялъ я, спускаясь къ Саратову. Но назадъ было не весело ѣхать. Я почти не видалъ холеры и совсѣмъ не видѣлъ безпорядковъ. Однако, гулъ событій въ низовьяхъ Волги несся слѣдомъ, отъ парохода къ пароходу, и, разумѣется, портилъ настроеніе. А, вмѣстѣ съ тѣмъ, иначе читалась и книга г. Скабичевскаго. Въ самомъ дѣлѣ, хорошо намъ гулять по заламъ Радищевскаго музея и поучаться, и развлекаться. Но каково было Радищеву? Каково было всѣмъ тѣмъ, съ кого нынѣ снята печать неблагонамѣренности, но кто въ свое время претерпѣлъ ее до конца? Великое и утѣшительное дѣло слава въ потомствѣ, но великъ и путь терзаній, ведущій къ ней. И потомъ еще вопросъ: не отзываются ли и на насъ, развлекающихся и поучающихся, послѣдствіе терзаній тѣхъ, именами которыхъ мы гордимся и украшаемъ пароходы и музей? Учесть послѣдствія историческаго факта не легко. Ужасное дѣло судебная ошибка, когда человѣкъ терпитъ наказаніе за дѣяніе, не имъ совершонное. Но, по своимъ послѣдствіямъ, можетъ быть еще ужаснѣе тѣ случаи, когда человѣкъ носить терновый вѣнецъ при жизни за то самое, за что потомство поднесетъ ему, мертвому, вѣнецъ лавровый. Потому ужаснѣе, что подобными случаями сбивается съ толку общественная совѣсть и надолго пріостанавливается-естественный ростъ общества, чего при судебной ошибкѣ не бываетъ.

Читатель не потребуетъ отъ меня дальнѣйшаго развитія этихъ невеселыхъ мыслей. Посмотримъ еще на одну, тоже невеселую, черту исторіи русской литературы, какъ она рисуется въ Очеркахъ исторіи русской цензуры. Нельзя помянуть добромъ Красовскаго или Бирукова, однако, эти люди, во всякомъ случаѣ, только пересаливали исполненіе обязанностей, на нихъ возложенныхъ. Но у насъ всегда были еще добровольцы, писавшіе яростные доносы на неблагонамѣренную литературу, не будучи никѣмъ къ тому призваны. Такимъ добровольцемъ былъ, напримѣръ, Скобелевъ, пославшій главнокомандующему 1-й арміи (почему именно ему?) нѣсколько ходившихъ по рукамъ стихотвореній Пушкина съ присовокупленіемъ письма, въ которомъ писалъ, между прочимъ: "Если бы сочинитель вредныхъ пасквилей (т.-е. Пушкинъ) немедленно въ награду лишился нѣсколькихъ клочковъ шкуры, было бы лучше. На что снисхожденіе человѣку, надъ коимъ общій гласъ благомыслящихъ гражданъ дѣлаетъ строгій приговоръ?" Едва ли не добровольцемъ же былъ и попечитель московскаго округа Голенищевъ-Кутузовъ, писавшій министру Разумовскому: "За нужное почитаю донести вашему сіятельству, что г. исторіографъ Карамзинъ сегодня отправляется въ Петербургъ и по достовѣрнымъ о немъ извѣстіямъ ѣдетъ именно нарочно для того, чтобы дѣйствовать противъ васъ и, яко депутатъ отъ историческаго общества, просить, что они всѣ несправедливо обижены... Нужно его демаскировать, какъ человѣка вреднаго обществу и коего всѣ писанія тѣмъ опаснѣе, что подъ видомъ пріятности преисполнены безбожія, матеріализма и самыхъ пагубныхъ и возмутительныхъ правилъ... Я скоро очень доставлю вамъ выписку изъ проклятыхъ его сочиненій, гдѣ увидите весь ядъ, который онъ старался разлить на бѣдное наше юношество, полюбившее, къ несчастію, его бредни". _ч

Какіе все знакомые и нашей современности ноты и аккорды! Но особенно поучительно видѣть въ числѣ добровольцевъ свою братію писателей, согражданъ того цѣлаго, которое встарину называлось république de lettres. Длинный рядъ этихъ добровольцевъ начинается потѣшной памяти Тредьяковскимъ. Достойный родоначальникъ! Но, минуя длинный рядъ благонамѣренныхъ доносовъ, остановимся только на двухъ эпизодахъ, любопытныхъ во многихъ отношеніяхъ, между прочимъ, и по характеру участія, которое принялъ въ нихъ императоръ Николай.

Дѣло было въ 1843 году. Гречъ написалъ въ знаменитое III отдѣленіе доносъ на Отечественныя Записки, гдѣ тогда работалъ Бѣлинскій, а издателемъ которыхъ былъ Краевскій. "Но, видно, онъ перешелъ черезъ край, потому что III отдѣленіе отвергло съ презрѣніемъ доносъ Греча и написало непріятный для него отвѣтъ". Тогда выступилъ Булгаринъ, уже въ печати. Онъ изложилъ, между прочимъ, въ Сѣверной Пчелѣ, что Краевскій "унижаетъ Жуковскаго, несмотря на то, что Жуковскій авторъ нашего народнаго гимна: "Боже, царя храни". Но и это указаніе не имѣло успѣха. Какъ разъ въ это время въ цензурномъ комитетѣ рѣшено было принять мѣры противъ ругательствъ, которыми осыпали другъ друга журналисты. Предсѣдатель комитета, кн. Волконскій, велѣлъ сообщить это рѣшеніе Булгарину. Булгаринъ разразился грознымъ письмомъ къ Волконскому. Онъ писалъ, что "существуетъ партія мартинистовъ, положившихъ себѣ цѣлью ниспровергнуть существующій порядокъ вещей, и что представителемъ этоі партіи являются Отечественныя Записки, цензура имъ потворствуетъ". Въ особенности уличалъ Булгаринъ самого Волконскаго; "требовалъ слѣдственной коммиссіи, передъ которой предстанетъ, какъ доноситель, для обличенія партіи, колеблющей вѣру и престолъ; будетъ просить государя разобрать это дѣло, а если государь не вникнетъ въ это или до него не доведутъ его, Булгарина, извѣты, то онъ будетъ просить прусскаго короля довести до свѣдѣнія государя императора все, что угодно будетъ ему, Булгарину, сказать въ огражденіе его священной особы и его царства". Въ заключеніе Булгаринъ писалъ: "я не позволю, чтобы на меня, какъ на собаку, цензура надѣвала намордникъ". Дѣло пошло по инстанціямъ и письмо Булгарина было доложено государю. Но императоръ Николай, отдавая письмо шефу жандармовъ, Бенкендорфу, сказалъ: "Сдѣлай такъ, чтобъ я какъ будто о томъ ничего не зналъ и не знаю".

Другой случай. Въ 1844 г. Марковичъ, авторъ Исторіи Малороссіи, съ нимъ еще какихъ-то 40 малороссовъ обратились черезъ кіевскаго генералъ-губернатора къ министру внутреннихъ дѣлъ съ жалобой на статью Библіотеки для Чтенія о книгѣ Марковича. Дѣло дошло до императора Николая, который положилъ такую резолюцію: "Если въ статьяхъ Библіотеки для Чтенія заключается ложь, то ее и должно опровергнуть литературнымъ образомъ, только безъ брани".

Такимъ образомъ, съ высоты трона, монархомъ, котораго никто, конечно, не заподозритъ въ слабости вообще, въ послабленіяхъ литературѣ въ особенности, былъ указанъ единственный достойный литературы путь отстаиванія своихъ мнѣній: у васъ есть перья, и не для того они у васъ, чтобы писать доносы; опровергайте ложь, если вы увѣрены, что это, въ самомъ дѣлѣ, ложь, "литературнымъ образомъ", не взывая къ внѣшней силѣ. Таковъ урокъ, данный императоромъ Николаемъ всѣмъ, желающимъ "заставить печать быть благонамѣренною". Но эти господа принимаютъ обыкновенно видъ plus royaliste que le roi lui-mème и, въ своихъ комическихъ поискахъ за высшею апелляціонною инстанціей благонамѣренное?!.. останавливаются на самихъ себѣ. Они именно составляютъ эту высшую инстанцію и, какъ Булгаринъ, почерпаютъ въ этомъ своемъ исключительномъ положеніи гражданское мужество сказать: "я не позволю, чтобы на меня, какъ на собаку, цензура надѣвала намордникъ". Всѣмъ намордники, кромѣ ихъ самихъ! Таковъ девизъ не одного Булгарина, и бывали даже въ исторіи нашей литературы случаи, когда соотвѣтственное этому девизу поведеніе вмѣнялось въ заслугу, какъ борьба за расширеніе правъ печати! Булгаринъ, по поводу историческихъ романовъ котораго Пушкинъ острилъ: "Всѣ говорятъ -- онъ Вальтеръ-Скотъ, но я, поэтъ, не лицемѣрю: согласенъ я -- онъ просто скотъ, но что онъ Вальтеръ-Скотъ -- не вѣрю"; Булгаринъ и -- гражданское мужество! Въ фантастическомъ мірѣ благонамѣренныхъ рѣчей и это возможно...

Нѣкоторыя стороны ученія славянофиловъ сближали ихъ съ темными литературными силами, претендовавшими на положеніе высшей инстанціи благонамѣренности, но сами они никогда "благонамѣренными" не были, въ условномъ смыслѣ нашего политическаго жаргона. Въ свое время они не мало и претерпѣли за это. Разсказъ объ этихъ злоключеніяхъ славянофиловъ читатель частью найдетъ въ книгѣ г. Скабичевскаго, а частью не найдетъ, потому что книга доведена лишь до 1863 г. Но для насъ интересна не эта внѣшняя сторона дѣла. Каковъ бы ни былъ собственный образъ мыслей славянофиловъ, но они не стремились зажимать ротъ противникамъ и понимали, что нельзя "заставить печать быть благонамѣренною". Въ 1865 г. по поводу одной статьи г. Антоновича въ Современникѣ Иванъ Аксаковъ писалъ: "Едва ли кто, при защитѣ своихъ убѣжденій, терпѣлъ болѣе отъ цензурной строгости, чѣмъ писатели славянофильскаго направленія; никто болѣе насъ не испытывалъ той неловкости, того неудобства, въ которое ставитъ истину непрошеная помощь грубой внѣшней силы, полицейское вторженіе въ область духа". Иди въ 1883 г. по поводу запрещенія Голоса на шесть мѣсяцевъ: "Мы можемъ лишь сожалѣть не о Голосѣ собственно, но о противникѣ, не нами, къ сожалѣнію, въ открытомъ бою, а постороннею внѣшнею силой обезоруженномъ... Сумерекъ мысли не слѣдовало бы допускать, а слѣдовало бы вызвать мысль на бѣлый день, на публичный споръ... Запретите, пожалуй, всѣ газеты, работа общественной мысли будетъ все же производиться, но во тьмѣ, подспудно, при самыхъ неблагопріятныхъ условіяхъ для торжества правды: обезоруженными явятся лишь тѣ, которые неспособны защищать истину иначе, какъ при свѣтѣ, въ открытой и честной борьбѣ".

Вотъ нравственная щекотливость, которой совершенно чужды наши самозванные "благонамѣренные". Они, напротивъ, при всякомъ удобномъ случаѣ избѣгаютъ указаннаго императоромъ Николаемъ "литературнаго образа" воздѣйствія на своихъ противниковъ. Гражданинъ еще недавно рекомендовалъ поступить со "всею линіей газетной печати" подобно тому, какъ поступилъ пророкъ Илія съ жрецами Ваала: "отвелъ ихъ Илія къ потоку Киссону и закололъ ихъ тамъ" (Гражданинъ отъ 12 августа, No 222). Видите, какъ просто и рѣшительно: "заколоть" и -- дѣлу конецъ, и хлопотать нечего о какой-то литературной борьбѣ. Конечно, это немного черезъ край хвачено, но на то Гражданинъ и есть enfant terrible благонамѣренности, открыто провозглашающій то, что другіе единомышленники въ тайникахъ своей души держатъ. Московскія Вѣдомости не столь мужественны и послѣдовательны, но хотя бы только одинъ еще свѣжій въ памяти эпизодъ ихъ отношеній къ гр. Л. Толстому показываетъ, что онѣ по недоразумѣнію выступаютъ апологетами славянофиловъ. Я не лично о г. Розановѣ говорю; повторяю, Московскія Вѣдомости не въ первый разъ выступаютъ на защиту славянофиловъ, и эти мирно спящіе въ гробахъ мертвые, конечно съ величайшею брезгливостью отвергли бы защиту со стороны живыхъ, на такой манеръ пользующихся жизнью.

Скажутъ, можетъ быть, что все это относится не къ славянофильству, а къ славянофиламъ,-- не къ нравственно-политическому ученію, какъ таковому, а къ группѣ людей, исповѣдывавшихъ это ученіе. Веденіе спора исключительно на литературной почвѣ, безъ призыва постороннихъ силъ, есть черта чисто-личной порядочности, личнаго понятія о достоинствѣ печатнаго слова, наконецъ, личной убѣжденности въ истинѣ, не нуждающейся во внѣшней помощи и имѣющей возможность отстоять себя собственными средствами. Эти личныя свойства не могутъ составлять чью-либо монополію; въ принципѣ они одинаково обязательны для представителей всѣхъ направленій, всѣхъ литературныхъ партій, но фактически могутъ одинаково же у всѣхъ отсутствовать. Первоучители славянофильства, которыми, впрочемъ, не только началась, а, можно прибавить, и почти кончилась исторія этого ученія, были искренніе, убѣжденные и честные писатели. но это -- счастливая случайность, которой могло и не быть; возможенъ и такой славянофилъ, который предпочитаетъ argumentum baculinum логической защитѣ своихъ идей въ открытомъ спорѣ.

Разсужденіе это отчасти справедливо, но именно только отчасти, въ своей исходной точкѣ, а не въ своемъ окончательномъ выводѣ. Безъ сомнѣнія, независимо отъ дѣла тѣхъ или другихъ литературныхъ партій, въ принципѣ существуетъ общее литературное дѣло, которое, какъ всякое общее дѣло, вырабатываетъ извѣстный кодексъ профессіональной морали, не противорѣчащей, конечно, морали общечеловѣческой, но имѣющей свои оттѣнки. Главный пунктъ этой морали можетъ быть формулированъ вышеприведенными словами: литература должна бороться съ ложью литературнымъ образомъ и никакими другими путями. Это не значитъ, что литература должна замкнуться въ кругу своихъ профессіональныхъ интересовъ и отказаться отъ практическаго, осязательнаго воздѣйствія на ходъ вещей въ обществѣ. Когда писатель указываетъ, наприм., на какое-нибудь злоупотребленіе, то дѣлаетъ это, конечно, не для собственнаго удовольствія, не для того, чтобы его рѣчь сотрясла воздухъ, да тѣмъ бы и кончилось; онъ надѣется, что его мысль, облекшись въ форму слова, претворится вслѣдъ затѣмъ въ дѣло, и злоупотребленіе будетъ прекращено или искоренено; а это лишь въ рѣдкихъ случаяхъ можетъ быть достигнуто "литературнымъ образомъ", для этого должны быть призваны внѣшнія силы. Но, воздѣйствуя такимъ путемъ на злоупотребленіе, литература не только не становится въ противорѣчіе съ своими задачами, а, напротивъ, исполняетъ свою священную обязанность. Противорѣчіе возникаетъ лишь въ томъ случаѣ, если предметомъ воздѣйствія съ помощью внѣшнихъ силъ является мнѣніе, образъ мыслей противника, какъ бы онъ ни казался съ извѣстной точки зрѣнія вреднымъ. Я могу считать и дѣйствительно считаю образъ мыслей Гражданина и Московскихъ Вѣдомостей крайне вреднымъ, но не могу желать насильственнаго прекращенія этихъ органовъ или чтобы ихъ "заставили быть благонамѣренными" въ томъ смыслѣ, какъ я благонамѣренность понимаю. Не могу, хотя бы уже потому, что это значило бы признаться въ своей. слабости, въ недостаткѣ вѣры въ истину, въ недостаткѣ аргументовъ противъ лжи. Въ такомъ именно своемъ безсиліи расписываются всѣ эти господа, кричащіе "караулъ!", вмѣсто того, чтобы аргументировать или "глаголомъ жечь сердца людей", какъ то приличествуетъ литературѣ. Это, собственно говоря, даже не литература, разъ ей до такой степени чуждо понятіе о литературной чести. Конечно, если бы на всѣхъ, кромѣ Булгарина, были надѣты "намордники", или если бы "вся линія газетной печати", за исключеніемъ Гражданина, была отдедена къ рѣкѣ Киссону и тамъ благополучно переколота, то Булгарину и кн. Мещерскому было бы очень просторно, они оказались бы побѣдителями, но, вѣдь, не литературная же это побѣда; напротивъ, это признаніе въ безсиліи и въ позорнѣйшемъ изъ литературныхъ пораженій. Славянофилы это хорошо понимали и, вообще говоря, были на этотъ счетъ очень щекотливы. Но этого мало. Уваженіе къ свободѣ слова было не только личнымъ свойствомъ всѣхъ выдающихся славянофиловъ, но кореннымъ образомъ входило въ составъ самой ихъ доктрины, такъ что славянофилъ, крикнувшій "караулъ!", предложившій своимъ противникамъ прогуляться къ потоку Киссону или пожелавшій имъ "намордника", тѣмъ самымъ пересталъ бы быть славянофиломъ. Онъ измѣнилъ бы не только завѣтамъ литературной чести, но и самымъ основаніямъ своего ученія. Очень характерно для всего славянофильскаго ученія мнѣніе Ивана Аксакова, что "реформѣ законовъ о книгопечатаніи приличнѣе было бы стать не только не на послѣднемъ, но на первомъ мѣстѣ въ ряду реформъ, непосредственно слѣдовавшихъ за уничтоженіемъ крѣпостнаго права, и предшествовать всѣмъ правительственнымъ преобразованіямъ, не исключая даже и судебнаго. Нельзя ни провѣтрить, ни очистить, и тѣмъ менѣе убрать дома -- въ темнотѣ, съ заколоченными наглухо окнами: необходимо растворить настежь двери и ставни, впустить воздуха и свѣта, какъ можно болѣе воздуха, какъ можно болѣе свѣта! А что же такое свобода мысли и слова, какъ не воздухъ и свѣтъ -- необходимыя условія общественнаго бытія, внѣ которыхъ нѣтъ ни развитія, ни жизни, а только плѣсень и смерть".

Я могъ бы привести еще много столь же энергическихъ словъ на эту тему Кирѣевскаго, Хомякова, Константина Аксакова, но дѣло не въ словахъ. Читатель, дѣйствительно знакомый съ исторіей нашей литературы, знаетъ, что слова эти въ точности соотвѣтствовали одной изъ существенныхъ сторонъ славянофильства. А поясненіе для незнающихъ вышло бы слишкомъ длинно. Я и безъ того боюсь, что читатель съ нетерпѣніемъ перелистываетъ настоящія замѣтки, посвященныя спеціально-литературнымъ интересамъ, большинству читателей, къ сожалѣнію, чужимъ. Къ еще большому сожалѣнію, интересы эти чужды и большинству нынѣшнихъ такъ называемыхъ литературныхъ обозрѣвателей. Они имѣютъ лишь туманное понятіе о томъ длинномъ и трудномъ пути, которымъ шла литература до того блестящаго момента, когда они выступили на литературное поприще. Они знаютъ, что бумага все терпитъ, и пользуются этимъ. Но они не знаютъ, что претерпѣвала литература не только отъ внѣшнихъ стѣсненій, но и отъ труднаго процесса своего собственнаго роста; не знаютъ, не могутъ и не хотятъ разбираться въ сложной сѣти добра и зла, истины и заблужденія, оставленной намъ исторіей въ наслѣдство. Поэтому они то и дѣло либо повторяютъ зады съ такимъ величественнымъ видомъ, какого, навѣрное, не имѣлъ Ньютонъ, открывъ законъ тяготѣнія, либо хоронятъ живыхъ и воскрешаютъ мертвыхъ, либо поступаютъ на манеръ простодушныхъ маляровъ лубочныхъ картинъ, которые красятъ всего генерала отъ шеи до сапоговъ въ малиновый цвѣтъ, а солдатъ также сплошь въ зеленый.

Вотъ и теперь...

Изъ фельетона г. Буренина въ Новомъ Времени и изъ No 6 Русскаго Богатства я узналъ, что литературный обозрѣватель Сѣвернаго Вѣстника, г. Волынскій, сдѣлалъ мнѣ большую честь -- разбранилъ меня въ пухъ я прахъ. Я надѣюсь, читатель повѣритъ моей искренности, когда я говорю, что г. Волынскій сдѣлалъ мнѣ честь своею бранью. Еще недавно этотъ самый г. Волынскій осыпалъ меня любезностями, которыя я отстранилъ съ нѣкоторою суровостью, ибо въ похвалахъ подобныхъ господъ вижу не то, чтобы безчестіе для себя,-- потому что чѣмъ же я виноватъ?-- а, все-таки, непріятность. Съ тѣхъ поръ я отказался отъ удовольствія читать произведенія г. Волынскаго и лишь изъ фельетона г. Буренина и изъ Русскаго Богатства узналъ о разжалованіи меня въ бездарности. Но дѣло, повидимому, не только въ моей бездарности, а и еще въ чемъ-то, потому что г. Буренинъ цитируетъ изъ Сѣвернаго Вѣстника упоминаніе о моей "русской вихрастой шевелюрѣ", каковыя, дескать, слова напечатаны у г. Волынскаго курсивомъ. Вѣроятно, это что-нибудь очень обидное, но, къ сожалѣнію, для меня непонятное. "Вихрастая шевелюра" безпорно не красива, но, если она у меня и такова, то, собственно какъ писателя, это едва ли меня очень унижаетъ. Что же касается "русской" шевелюры, то что же обиднаго или удивительнаго, курсива достойнаго, въ томъ, что у русскаго человѣка русская шевелюра? Должно быть, г. Волынскій въ большомъ волненіи чувствъ писалъ и, собственно отъ этого волненія, не сообразилъ, а, можетъ быть, онъ и всегда несообразителенъ. Если, однако, можно сдѣлать что-то очень язвительное изъ эпитета "русскій", обращеннаго къ русскому человѣку, то, можетъ быть, язвительность эта подлежитъ распространенію и на мои сочувственныя отроки о славянофилахъ. Это, вѣдь, были ультра-русскіе, какъ ихъ иногда называли... Я бы не желалъ такого распространенія. Не со стороны г. Волынскаго, нѣтъ, онъ можетъ что ему угодно распространять и о чемъ ему угодно распространяться. Но недоразумѣній въ нашей литературѣ вообще такъ много, что мнѣ хочется прибавить нѣчто даже совершенно лишнее для людей знающихъ и помнящихъ кое-что изъ исторіи нашей литературы. Въ славянофильствѣ были свои свѣтлыя и свои темныя стороны. Г. Розановъ предлагаетъ мнѣ, какъ мы видѣли, "принять всю славянскую точку зрѣнія". Никакъ не могу. Но были въ славянофильствѣ черты глубоко-симпатичныя, достойныя лучшихъ защитниковъ, чѣмъ Московскія Вѣдомости или Гражданинъ. И если всего вышесказаннаго мало для убѣжденія въ этомъ, то отъ еще страница изъ сочиненій Ивана Аксакова, особенно поучительная ли Московскихъ Вѣдомостей, которыя любятъ говорить о своемъ "консерватизмѣ" и, въ то же время, берутъ подъ свою защиту "всю славянофильскую точку зрѣнія":

"Наши "консерваторы" хромаютъ на оба колѣна; они ни исторической сущности основъ нашего государственнаго строя не вѣдаютъ, или же отождествляютъ ее съ какою-либо наружною, хотя бы и чуждою, несвойственною ей случайною формой; они ни требованія текущей жизни уразумѣть не способны. Лишенные точной руководящей мысли, они знаютъ только дно различіе: "старое" да "новое"; преисполненные искреннѣйшаго испуга при встрѣчѣ лишь съ призракомъ "новаго" (хотя бы это новое было само ро себѣ очень и очень старо, но только забыто или презрѣно), они, въ то же время, испытываютъ "влеченье -- родъ недуга" ко всему "старому", хотя бы это старое было никуда негодно или само, въ свою пору, было незаконнымъ и насильственнымъ новшествомъ. Вотъ почему и правильнѣе называть ихъ, въ pendant къ нашимъ лже-либераламъ,-- лже-консерваторами. Они ничего не охраняютъ, а развѣ лишь мертвятъ, обрывая у охраняемаго ими корня всякій новый ростокъ, новый стебель, или же, рьяно загораживая теченіе жизни, творятъ именно то, что Ю. Ѳ. Самаринымъ такъ мѣтко характеризовано словомъ "революціонный консерватизмъ". Впрочемъ, послѣднее предполагаетъ нѣкоторую энергію и строго очерченную программу; у большей же части нашихъ мнимо-консерваторовъ нѣтъ ни того, ни другого, а есть только инстинкты и потуги -- безсильныя воскресить старое, безсильныя дать рѣзкое направленіе жизни, но успѣвающія, однако, порою, создавать неопредѣленное, смутное и колеблющееся положеніе общихъ дѣлъ" Сочиненія И. С. Аксакова, IV, 666).

Недурная въ своемъ родѣ и чисто-славянофильская страница, но я желалъ бы знать, подпишутся ли подъ ней Московскія Вѣдомости, столь уважающія славянофильскую точку зрѣнія?

Еще нѣсколько словъ -- такъ ужь, заодно, кстати.

Въ нашихъ безконечныхъ спорахъ объ искусствѣ и о задачахъ и пріемахъ литературной критики часто упоминаются "добролюбовско-писаревскія преданія", причемъ именно имъ усвоивается иниціатива "тенденціознаго", "утилитарнаго", "гражданскаго" и т. п. яда въ беллетристикѣ и критикѣ. Выросшую на этой почвѣ критику часто съ язвительностью называютъ "либеральною критикой". Это одна изъ многочисленныхъ нелѣпостей нашего своеобразнаго политическаго жаргона. Собственно въ отрицаніи такъ называемаго "чистаго искусства" или "искусства для искусства" нѣтъ ничего ни либеральнаго, ни не-либеральнаго, это явленіе совсѣмъ другого порядка. Когда г. Арсеньевъ далъ своей статьѣ о романахъ покойнаго Маркевича заглавіе Романъ, какъ орудіе регресса, онъ былъ совершенно правъ,-- правъ, по крайней мѣрѣ, въ томъ смыслѣ, что романы Маркевича ярко тенденціозны, но отнюдь не въ либеральномъ направленіи. Кн. Мещерскій тоже, вѣдь, не либералъ, а пишетъ тенденціозные романы. Соотвѣтственно этому устраивается и не-либеральная критика. Но дѣло не въ этомъ. Когда говорятъ о ядоносности добролюбовско-писаревскихъ преданій въ дѣлѣ литературной критики, забываютъ обыкновенно Бѣлинскаго въ послѣдней, окончательной фазѣ его развитія,-- забываютъ, что для насъ теперь особенно любопытно, и славянофиловъ. Славянофилы не выставили никакого сколько-нибудь виднаго литературнаго критика. Аполлонъ Григорьевъ, человѣкъ безспорно даровитый, хотѣлъ быть славянофиломъ, но, по крайней неясности своей мысли, никакъ не могъ исполнить это желаніе. Г. Страховъ всю жизнь прохлопоталъ объ устройствѣ маниловскаго моста для соединенія Каткова, Герцена, славянофиловъ, Льва Толстаго и Достоевскаго. Притомъ же онъ до такой степени лишенъ критическаго чутья, что не только въ серьёзъ сравнивалъ г. Стахѣева съ Некрасовымъ и Салтыковымъ, и отдавалъ первому рѣшительное предпочтеніе. Орестъ Миллеръ быль очень добрый человѣкъ... А больше и помянуть некого. Но первоучители славянофильства, не обладая критическимъ талантомъ, не прочь были, однако, высказываться на литературно-критическія темы. Извѣстно, что Константинъ и Иванъ Аксаковы и Хомяковъ сами были поэтами, хотя и плохими, и поэзія ихъ была сплошь тенденціозна, "гражданскаго" содержанія. Таи же была и ихъ критика. Къ поэзіи г. Фета Константинъ Аксаковъ относился съ презрительною насмѣшкой, а о поэзіи вообще выражался тамъ. "Въ наше время поэтическое произведеніе, хотя написанное съ таланта (ибо таланты всегда возможны), можетъ быть только средствомъ, одни изъ способовъ для изображенія той или другой мысли". Въ первомъ то сочиненій Хомякова любопытствующій читатель можетъ найти двѣ разсказанныя Хомяковымъ, въ качествѣ предсѣдателя "общества любителей россійской словесности", при пріемѣ въ члены общества И. В. Селиванова и гр. Л. Толстаго. Въ этихъ рѣчахъ, разумѣется, безъ добролюбовскаго таланта, но съ полною ясностью излагается теорія служебной роли искусства. Это не мѣшаетъ помнить или знать людямъ, толкующимъ о добролюбовско-писаревскихъ преданіяхъ, либеральной критикѣ, отрицательномъ и правленіи, обличительной литературѣ, шестидесятыхъ годахъ. Ахъ! имъ не мѣшаетъ знать или помнить очень, очень многое...

Ник. Михайловскій.

"Русская Мысль", кн.IX, 1892

Оставить комментарий Михайловский Николай Константинович (bmn@lib.ru) Год: 1892 Обновлено: 14/03/2023. 96k. Статистика. Статья: Критика Критика	Скачать FB2 Ваша оценка:

Михайловский Николай Константинович Литература и жизнь

Литература и жизнь.

Михайловский Николай Константинович
Литература и жизнь