Михайловский Николай Константинович
Литература и жизнь

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   

Литература и жизнь.

І.

   Судя по получаемымъ мною письмамъ, я кое-кого изъ читателей огорчилъ своими статьями о гр. Л. Е. Толстомъ, но кое-кого и порадовалъ. Это очень естественно, какъ естественно и то, что я огорченъ огорченіемъ и обрадованъ радостью. Не думаю, однако, чтобы я долженъ былъ по поводу этихъ писемъ возвращаться къ пройденному. Исключеніе составляетъ лишь одно письмо, въ которомъ нѣтъ ни огорченія, ни радости, а холодно и спокойно выражается нѣкоторое недоумѣніе. Корреспондентъ желаетъ знать, какъ я объясню такія-то страницы статьи Г. И. Успенскаго Трудами рукъ своихъ, напечатанной нѣсколько лѣтъ тому назадъ въ Русской Мысли и перепечатанной во второмъ томѣ сочиненій Успенскаго. На указанныхъ страницахъ сопоставляются моя формула прогресса и нѣкоторыя мысли гр. Толстаго, причемъ оказывается, что сопоставляемыя идеи въ извѣстномъ смыслѣ совпадаютъ. Повидимому, это-то совпаденіе и составляетъ предметъ недоумѣнія корреспондента. Я могъ бы уклоняться отъ всякаго объясненія, такъ какъ, при всемъ моемъ искреннемъ и глубокомъ уваженіи къ Г. И. Успенскому, не считаю себя отвѣтственнымъ за употребленіе, которое онъ дѣлаетъ изъ моихъ словъ, какъ и онъ въ свою очередь не отвѣтственъ, напримѣръ, за мое предисловіе къ его сочиненіямъ. Я могъ бы уклоняться еще и потому, что не разъ съ глубочайшимъ почтеніемъ отмѣчалъ нѣкоторыя изъ идей гр. Толстаго, горячо защищалъ ихъ и, слѣдовательно, признавалъ свою съ нимъ солидарность. Но я не уклонюсь. Мало того, я постараюсь поставить неопредѣленно выраженное или даже совсѣмъ не выраженное недоумѣніе моего корреспондента (онъ только спрашиваетъ, какъ я объясню) къ наиболѣе, мнѣ кажется, рѣзкой формѣ.
   По предложенной мною формулѣ, которую и Г. И. въ упомянутой статьѣ сочувственно цитируетъ, "прогрессъ есть постепенное приближеніе къ цѣлостности недѣлимыхъ, къ возможно полному и всестороннему раздѣленію труда между органами и возможно меньшему раздѣленію труда между людьми. Безнравственно, несправедливо, неразумно, вредно все, что задерживаетъ это движеніе. Нравственно, справедливо, разумно и полезно только то, что уменьшаетъ разнородность общества, усиливая тѣмъ самымъ разнородность его отдѣльныхъ членовъ". Обосновывая эту формулу въ статьѣ Что такое прогрессъ, равно какъ и въ другихъ статьяхъ, я не разъ употреблялъ выраженіе "гармоническое развитіе", и тѣмъ же именемъ называетъ свои desiderata и гр. Толстой. Это бы еще не много значило, потому что "гармоническое развитіе" входитъ въ составъ ученія весьма многихъ старыхъ и новыхъ писателей по соціологіи, этикѣ, педагогикѣ. Но въ данномъ случаѣ совпаденіе идетъ гораздо дальше. Повидимому, та сторона практической дѣятельности гр. Толстаго, которая соотвѣтствуетъ девизу "гармоническаго развитія", представляетъ собою превосходную иллюстрацію къ приведенной формулѣ прогресса, облекая ее, такъ сказать, въ плоть и кровь. Если человѣкъ землю пашетъ, печи складываетъ, сапоги шьетъ, вообще запинается разнообразнымъ физическимъ трудомъ, не покидая, въ то же время, умственной дѣятельности (хотя, можетъ быть, и въ теоріи, на словахъ принижая ея значеніе), то онъ приближается къ желательной цѣлостности недѣлимаго или даже вполнѣ осуществляетъ ее. Соединяя въ своемъ лицѣ разнородныя профессіи, онъ уменьшаетъ разнородность общества, и, въ то же самое время, усиливаетъ свою личную разнородность. И такъ, съ моей именно точки зрѣнія, гр. Толстой стоитъ на пути прогресса и дѣлаетъ нравственное, справедливое, разумное и полезное дѣло; я же, осуждая дѣятельность графа и въ мѣру моихъ силъ ей противодѣйствуя, поступаю, напротивъ, опять-таки съ моей собственной точки зрѣнія, безнравственно, несправедливо и неразумно.
   Вотъ, мнѣ кажется, въ чемъ состоитъ недоумѣніе моего корреспондента, если его вскрыть, развернуть изъ вопроса: какъ я объясню отмѣченное Г. И. Успенскимъ совпаденіе? Если я и ошибаюсь, если корреспондентъ хотѣлъ сказать что-нибудь другое, то указанное противорѣчіе составляетъ, во всякомъ случаѣ, не безъинтересную тему.
   Въ послѣсловіи къ Крейцеровой сонатѣ гр. Толстой установляетъ чрезвычайно важное различіе между двумя способами нравственнаго руководства: правиломъ или предписаніемъ, съ одной стороны, и идеаломъ -- съ другой. Въ первомъ случаѣ, говоритъ онъ, "человѣку даются опредѣленные признаки поступковъ, которые онъ долженъ идя не долженъ дѣлать"; во второмъ случаѣ "человѣку указывается никогда не достижимое имъ совершенство, стремленіе къ которому человѣкъ сознаетъ въ себѣ". Мнѣ нечего дѣлать съ дальнѣйшимъ развитіемъ этой мысли въ "послѣсловіи", но самая мысль поможетъ намъ разъяснить вышеприведенное кажущееся противорѣчіе; Надо только внести въ, нее одну существенную поправку.
   И не думаю, чтобы идеаломъ слѣдовало называть совершенство; не думаю также, чтобы человѣкъ могъ сознавать въ себѣ стремленіе къ такому недостижимому совершенству. Идеалъ опредѣляется, обыкновенно, какъ полное совпаденіе идеи съ формой, полное воплощеніе, осуществленіе извѣстной идеи. Этимъ еще не предрѣшается вопросъ о его достижимости или недостижимости, а, между тѣмъ, понятно важное значеніе этого послѣдняго обстоятельства. Я говорю о достижимости или недостижимости съ субъективной тонки зрѣнія самого носителя, создателя или поклонника идеала. Человѣкъ можетъ ошибаться или не ошибаться въ этомъ отношеніи; можетъ считать недосягаемымъ идеалъ вполнѣ возможный и, наоборотъ, въ дребезги разбить свою жизнь ради совершенно фантастической мечты; работа критической мысли и житейскій опытъ могутъ повліять на него и въ ту, и въ другую сторону. Но, независимо отъ судебъ идеала въ этомъ смыслѣ, убѣжденіе въ его достижимости или недостижимости, очевидно, должно сильно вліять на его значеніе, какъ нравственно руководящаго начала. До такой степени, что надо, можетъ быть, и по имени какъ-нибудь различать эти два вида воплощенія идеи, оставивъ названіе идеала за которымъ-нибудь однимъ изъ нихъ.
   Лѣтъ двадцать тому назадъ, по поводу надѣлавшей тогда нѣкотораго шума книги Штрауса Der alte und der neue Glaube, я употребилъ съ цѣлью такого различенія слова "идеалы" и "идолы", каковыя и теперь считаю умѣстными. Пусть идеалъ будетъ совершенство достижимое (прошу помнить: субъективно достижимое), а идолъ -- совершенство недостижимое. Хотя дѣло и не въ словахъ, но слова эти непроизвольно выбраны, а примѣнительно къ ихъ истинному значенію и обыкновенному употребленію. Останавливаясь для примѣра на идеалѣ физической силы и припоминая образы Милона Кротонскаго и Геркулеса, мы видимъ, что первый могъ быть для древняго грека руководящимъ и въ этомъ смыслѣ настоящимъ, постижимымъ равными соотвѣтственными упражненіями идеаломъ. Возможно было мысленно даже превзойти ту степень физической силы, какою отличался Милонъ, но Геркулесъ, во всякомъ случаѣ, могъ быть только идоломъ, такъ какъ его происхожденіе отъ Зевса устраняло возможность съ жимъ сравняться или даже приблизиться къ нему, ставило его по ту сторону мыслимыхъ для человѣка возможностей. У другихъ, менѣе эстетически развитыхъ язычниковъ это наглядно выражается въ самыхъ изображеніяхъ физически великомощныхъ существъ. Эстетическій идеалъ, болѣе или менѣе умѣрявшій у грековъ остальные, снабдилъ Геркулеса лишь необыкновенною, хотя и человѣческаго типа, мускулатурой. Однако, и греки знали, напримѣръ, Бріарея, сто рукъ котораго ясно свидѣтельствовали о неподражаемости его для двурукаго человѣка. Это уже такая степень или такой характеръ силы, для изображенія котораго въ распоряженіи человѣка есть только болѣе или менѣе остроумно-фантастическіе символы. У другихъ язычниковъ такіе символы непомѣрной и неподражаемой, недостижимой физической силы, какъ многократное повтореніе рукъ или сочетаніе человѣческаго тѣла съ тѣломъ какого-нибудь могучаго животнаго,-- дѣло очень обыкновенное. Язычникъ рисуетъ своихъ боговъ съ самого себя же, но въ неподражаемо-преувеличенныхъ размѣрахъ, и многорукій идолъ есть именно то, чѣмъ язычникъ, по собственному своему сознанію, ни въ какомъ случаѣ быть не можетъ. Этимъ и опредѣляется отношеніе язычника съ идолу: онъ ему поклоняется, ждетъ отъ него помощи или боится его гнѣва, вырабатываетъ сложныя системы воздѣйствія на него въ благопріятномъ для себя смыслѣ, но отнюдь не чувствуетъ ни возможности, ни стремленія достигнуть этого многорукаго совершенства. Совершенно иначе относится человѣкъ къ идеалу. Отношеніе это какъ разъ обратное и все исчерпывается болѣе или менѣе горячимъ стремленіемъ достигнуть полнаго совпаденія извѣстной идеи съ формой, осуществить ее.
   Оставимъ миѳологическія сферы и возьмемъ какой-нибудь житейскій примѣръ. Гоголевскій Анучкинъ ищетъ невѣсты, которая знала бы "обхожденіе высшаго общества" и въ особенности французскій языкъ. Если бы онъ зналъ слово "идеалъ", онъ сказалъ бы, можетъ быть, что такая дѣвушка есть его идеалъ, и сказалъ бы совершенно неправильно. Это, по его мнѣнію, идеалъ женщины, но по отношенію къ нему она -- идолъ. Она была бы его идеаломъ, если бы онъ самъ, руководясь ея примѣромъ, старался пріобрѣсти знаніе французскаго языка. Но онъ объ этомъ не думаетъ, онъ находитъ только, что "женщина совсѣмъ другое дѣло, нужно, чтобы она непремѣнно знала, а безъ того у ней и то, и это -- все ужъ не то будетъ". Анучкинъ -- смѣшной человѣкъ, но весьма вѣроятно, что, найдя жену, обладающую нужнымъ ему, но для него недостижимымъ совершенствомъ, онъ будетъ относиться къ ней съ благоговѣйнымъ почтеніемъ, изъ кожи лѣзть ради ея капризовъ и приносить тяжелыя жертвы ея "обхожденію высшаго общества". Ее все это будетъ только идолопоклонствомъ, Анучкинъ -- смѣшной человѣкъ. Но не смѣшной человѣкъ былъ, напримѣръ, средневѣковый рыцарь, совершавшій разные трудные подвиги въ честь своей даны, а, между тѣмъ, и для него эта дама была совершенство -- идолъ, а не совершенство -- идеалъ. Онъ, закованный съ ногъ до головы въ желѣзо, драчливый, жаждущій военной славы, цѣнилъ въ дамѣ такія качества,-- нѣжность, кротость, цѣломудріе,-- которыхъ самъ вовсе не желалъ имѣть или считалъ ихъ для себя невозможными, даже позорными. Рыцарское "служеніе дамѣ", частію доселѣ сохранившееся въ нашихъ отношеніяхъ къ женщинамъ, было настоящимъ идолопоклонствомъ. Дама могла предписывать рыцарю извѣстное поведеніе, и онъ могъ свято исполнять ея приказы, даже рискуя жизнью, но она не была для него тѣмъ образцомъ совершенства, который онъ хотѣлъ бы осуществить въ своей собственной жизни. Когда мечтательная институтка говоритъ, что ея "идеалъ" -- гусаръ и что она "обожаетъ" гусаровъ, она думаетъ, что въ обоихъ этихъ предложеніяхъ выражаетъ ору и ту же мысль. Въ дѣйствительности же гусаръ былъ бы ея идеаломъ лишь въ томъ совершенно исключительномъ случаѣ, если бы она готовила себя къ карьерѣ извѣстной "дѣвицы-кавалериста" Дуровой; при обыкновенныхъ же обстоятельствахъ гусаръ для нея идолъ, нѣчто прекрасное, но вовсе не руководящее.
   Возьмемъ еще примѣръ, возьмемъ отношеніе ученика къ учителю. Если ученикъ идетъ по стопамъ учителя, можно говорить объ его идеалѣ, но если онъ, благоговѣя передъ возвышенностью доктрины, либо совсѣмъ не мѣняетъ свой образъ жизни въ направленіи программы учителя, либо осуществляетъ только декоративную ея кастъ, онъ -- идолопоклонникъ. Иногда это идолопоклонство принимаетъ характеръ догмата въ примѣненіи къ извѣстному лицу или общественному положенію. Таковъ догматъ папской непогрѣшимости. Ни одинъ католикъ, даже вполнѣ искренно вѣрующій въ эту непогрѣшимость, не можетъ видѣть въ ней свой идеалъ, такъ какъ это завѣдомо недостижимая высота, на которую можетъ разсчитывать только новый папа. Это нѣчто прекрасное, лучезарное, но это не путеводная звѣзда, не маякъ, указывающій направленіе, котораго слѣдуетъ держаться, чтобы избѣжать аварій въ житейскомъ мірѣ. Но тотъ же папа, независимо отъ своего положенія, а какъ человѣкъ святой или героической жизни, если онъ таковую ведетъ, можетъ и для не католика стать маякомъ, настоящимъ идеаломъ при условіи возможности и стремленіи уподобиться ему соотвѣтственными подвигами добра и чести.
   Въ сложной сѣти дѣйствительности, часто сплетающей логически противуположные элементы и разсѣкающей логическую цѣльность посторонними прожилками, идеалы и идолы взаимно переплетаются, между ними слагаются извѣстные компромиссы и переходныя ступени. Но мысленно отвлекать ихъ рѣзко разграничительные признаки можно и должно. Пусть влюбленные называютъ другъ друга безразлично: "мой идолъ", "мой идеалъ",-- бѣды отъ этого не будетъ, хотя, можетъ быть, все ихъ дальнѣйшее счастіе зависитъ отъ того, что они другъ для друга -- идеалы или идолы. Это тамъ позже и на дѣлѣ видно будетъ, а восторженный жаргонъ любви самъ по себѣ ничего не измѣнитъ. Но въ серьезномъ разговорѣ объ идеалѣ, какъ началѣ руководящемъ, надо помнить, что достижимость, точнѣе -- убѣжденіе въ его достижимости, составляетъ его необходимое условіе. Иначе онъ превращается въ идола, вмѣстѣ съ чѣмъ кореннымъ образомъ измѣняется и наше отношеніе къ нему. Повторяю, дѣло не въ словахъ. Можно, пожалуй, переставить слова "идеалъ" и "идолъ" одно на мѣсто другаго, хотя это едва ли было бы удобно, можно даже и совсѣмъ новыя слова выдумать для обозначенія извѣстныхъ отношеній, но самыя эти отношенія смѣшивать не слѣдуетъ.
   Было бы очень интересно войти въ подробности приведенныхъ общихъ положеній и прослѣдить разнообразныя то враждебныя столкновенія, компромиссы между идеалами и идолами. Но теперь я говорю все это лишь мимоходомъ, съ цѣлью внести поправку въ ту мысль гр. Толстаго, съ которой мы начали. Въ дальнѣйшемъ изложеніи мы оставимъ идоловъ совсѣмъ въ сторонѣ. Будемъ говорить лишь о разницѣ между идеаломъ, какъ указателемъ пути, и тѣмъ другимъ указателемъ, который слагается изъ правилъ поведенія. На первый взглядъ можетъ показаться, что разница даже слишкомъ очевидна: это -- разница между цѣлью и средствами. Идеалъ, общественный или личный, есть цѣль, а правила поведенія, которыми этотъ идеалъ достигается,-- средство. Идеалъ есть какъ бы конечный пунктъ предпринятаго путешествія, а правила поведенія указываютъ кратчайшую или удобнѣйшую или вообще лучшую дорогу къ этому конечному пункту. Но на дѣлѣ все это выходитъ немного сложнѣе. Цѣль, можетъ оказаться средствомъ для достиженія другой цѣдя, а средство можетъ обратиться въ самостоятельную цѣль. Пока рѣкъ идетъ объ отвлеченныхъ категоріяхъ цѣли и средства, изъ этого не можетъ произойти никакого затрудненія. Не то, когда въ рамки этихъ отвлеченныхъ категорій вставляются опредѣленный идеалъ и опредѣленныя правила поведенія. Въ этомъ случаѣ цѣль и средство не всегда могутъ безнаказанно, безъ ущерба для дѣда помѣняться мѣстами, и намъ надо войти въ разсмотрѣніе взаимныхъ отношеній между идеаломъ и правилами поведенія.
   Прежде всего слѣдуетъ замѣтить, что правила поведенія, начиная отъ кодекса возвышеннѣйшей морали и кончая моралью какихъ-нибудь людоѣдовъ, имѣютъ всегда личный характеръ, всегда представляютъ собою глаголъ въ повелительномъ наклоненія, обращенный къ лицу. Идеалъ же можетъ быть и личный, и общественный. Затѣмъ, идеалъ есть желаемое и ожидаемое будущее, а правила поведенія дѣйствуютъ въ настоящемъ. Далѣе, если идеалъ есть совершенство достижимое и только при этомъ условіи является руководящимъ началомъ, то изъ этого отнюдь не слѣдуетъ, чтобы онъ могъ быть достигнутъ непремѣнно завтра, черезъ годъ усиліями одного, двухъ поколѣній, вообще въ какой-нибудь съ точностью опредѣленный срокъ. Осуществленіе идеала зависитъ и отъ его собственныхъ свойствъ, и отъ различныхъ обстоятельствъ времени, мѣста и образа дѣйствія. Если я, петербургскій житель, имѣющій извѣстный заработокъ, ставлю себѣ идеаломъ чистоту своего тѣла, то дѣло, конечно,-- очень просто: къ моимъ услугамъ бани, ванны, сколько угодно воды и мыла. Въ этомъ случаѣ правила поведенія отличаются прямолинейною простотой и непосредственно вытекаютъ изъ идеала, хронологическое и логическое разстояніе между ними почти не существуетъ: идеалъ -- чистота, правило поведенія -- мытье, для котораго все нужное имѣется подъ рукою. Но и этотъ случай можетъ осложниться равными обстоятельствами, а желая достигнуть, напримѣръ, идеала физической силы на манеръ Милона Кротонскаго, я окажусь въ положеніи уже и гораздо болѣе трудномъ. Легко сказать: хочешь быть силачемъ, обноси, подобно Милону Кротонскому, каждый день теленка вокругъ своего дома, пока теленокъ не станетъ, наконецъ, быкомъ, занимайся другими гимнастическими упражненіями, веди умѣренный образъ жизни и т. д. Это составляетъ уже цѣлую программу, требующую очень большого времени. Идеалъ настолько отдаляется, это правила поведенія получаются довольно сложныя. Но весьма вѣроятно, что изъ меня ни при какихъ добросовѣстнѣйшихъ стараніяхъ атлетъ не выйдетъ, и я рано или поздно приду въ убѣжденію въ недостижимости для меня моего идеала, который долженъ бы вслѣдствіе этого, повидимому, обратиться въ идола. Такъ оно часто и бываетъ въ средѣ, напримѣръ, школьниковъ. Но недостижимое для меня еще не значитъ неосуществимое вообще, и есть средство спасти мой идеалъ физической силы даже при невозможности непосредственной личной работы для его осуществленія, это -- раздвинуть его за предѣлы собственной личности. Я, можетъ быть, гораздо больше сдѣлаю для осуществленія этого идеала путемъ соотвѣтственнаго воспитанія моихъ дѣтей, путемъ пропаганды, открытія гимнастическихъ заведеній и т. п., чѣмъ лично занимаясь гимнастикой. Мимоходомъ сказать, это нисколько не противорѣчитъ вышеприведеннымъ соображеніямъ о Милонѣ, какъ идеалѣ, и Геркулесѣ, какъ идолѣ: Геркулесъ, въ качествѣ Зевсова сына, все равно долженъ былъ оставаться идоломъ и для того грека, который самъ повторялъ упражненія Милона или какъ иныя, и для другого грека, который пропагандировалъ этотъ идеалъ, расчищалъ ему путь, вліяя на умы современниковъ или устраивая спеціальныя воспитательныя заведенія, публичныя состязанія въ силѣ и т. п.
   И такъ, даже въ такомъ элементарномъ случаѣ пути достиженія цѣла оказываются сложными, разнородными и, что для насъ особенно важно, лишь частью прямолинейно и непосредственно къ ней примыкающими, а частью какъ бы окольными. Можетъ показаться, что въ этой окольности есть нѣчто фарисейское въ томъ смыслѣ, какъ мы привыкли понимать фарисеевъ согласно сказанному о нихъ: словъ ихъ слушайтесь, но по дѣламъ ихъ не поступайте. Конечно, тутъ есть лазейка для лицемѣрія, на лицемѣры, подъ тѣмъ или другимъ предлогомъ отлынивающіе отъ обязанностей, налагаемыхъ на нихъ идеаломъ, всегда найдутъ себѣ лазейку". Мы говоримъ не объ отлынивающихъ, а объ ищущихъ. Фарисеи уличаются въ розни между словомъ и дѣломъ, а въ нашемъ случаѣ эта рознь только кажущаяся. Хромой Тиртей былъ плохой воинъ, но его поэзія воодушевила спартанцевъ на военные подвиги, и если бы онъ даже совсѣмъ не принималъ личнаго участія въ сраженіяхъ, по своему физическому убожеству, то окольнымъ путемъ вдохновенной хвалы храбрымъ онъ достигъ гораздо большаго, чѣмъ этимъ личнымъ участіемъ. И мы не возмущаемся поведеніемъ Тиртея, потому что вѣримъ въ искренность хромого пѣвца. "Труба, зовущая на бой", какъ говорилъ о себѣ, кажется, Бэконъ, не? менѣе служить идеалу, чѣмъ непосредственные участники боя; здѣсь нѣтъ розни между словомъ и дѣдомъ, но правила поведенія "трубы", конечно, отличаются отъ тѣхъ, которыми должны руководствоваться непосредственные участники.
   Боюсь я далѣе, что читатель слишкомъ подчеркнетъ слабосиліе предполагаемаго идеалиста физической силы и физическую убогость Тиртея: дескать, только убогіе, негодные для прямыхъ путей, имѣютъ право идти къ идеалу путями окольными, которые въ томъ собственно только и состоятъ, чтобы указывать другимъ прямой путь. Это былъ бы слишкомъ поспѣшный выводъ. Есть идеалы, притомъ, можетъ быть, наиболѣе высокіе, къ которымъ ни для кого, ни для убогихъ, ни для сильныхъ, нѣтъ короткихъ и прямолинейныхъ путей, ибо для достиженія ихъ нужно преодолѣть или обойти многосложныя препятствія, нароставшія, можетъ быть, цѣлыми вѣками. Если вы гуляете въ паркѣ и цѣль вашей прогулки составляетъ бесѣдка въ концѣ липовой аллеи съ хорошо убитою дорожкой, то ваше дѣло просто. Но было бы ни съ тѣмъ несообразно, если бы Дівингстонъ или Стэнли хотѣли перерѣзать центральную Африку, не вырубая дѣвственныхъ лѣсовъ, не переплывая рѣкъ, кишащихъ крокодилами, не встрѣчая враждебныхъ дикарей и не тратя на преодолѣніе всѣхъ этихъ препятствій силъ и здоровья, не рискуя на каждомъ шагу, можетъ быть, даже жизнью. Нельзя вдругъ, безъ лишеній и борьбы за каждый шагъ впередъ, очутиться по ту сторону этихъ препятствій, нельзя съ ними не "читаться. Поэтому выходитъ слѣдующее. Вы хотите, положимъ, перерѣзать Африку отъ океана до океана и конечная цѣль) вашего путешествія есть извѣстный пунктъ по ту сторону материка, вырубка лѣса, обходъ болота и т. д.,-- все это только средства для достиженія конечной цѣли, но каждое изъ нихъ можетъ само обратиться въ ближайшую цѣль, и вы только не должны забывать конечной цѣли и засиживаться безъ нужды надъ препятствіями. И не найдется такого нелѣпаго человѣка, который попрекнулъ бы путешественника: ваше дѣло достигнуть такого-то пункта по ту сторону материка, а вы просѣками въ лѣсу занимаетесь) Но въ мірѣ нравственно-политическихъ идеаловъ нѣчто подобное возможно, и нерѣдко случается. Однимъ умственнымъ прыжкомъ очутившись по ту сторону существующаго порядка вещей, люди презрительно третируютъ все, что насъ сейчасъ щемитъ и тревожитъ.
   Въ другомъ мѣстѣ я уже говорилъ о подобныхъ "ошибкахъ исторической перспективы" и приводилъ примѣры, изъ которыхъ одинъ считаю нужнымъ, для ясности дѣла, повторить. Г. Португаловъ, провидя недалекое въ будущемъ искусственное приготовленіе бѣлковыхъ веществъ, то"есть главной, существенной составной части нашей пищи, издѣвается надъ тѣми, кто озабоченъ вопросомъ землевладѣнія, потому что когда, вмѣсто ржи, пшеницы и т. д., мы станемъ ѣсть бѣлковину химическаго заводскаго приготовленія, "что же тогда станетъ съ пресловутымъ общиннымъ, крупнымъ и мелкимъ землевладѣніемъ?" Что тогда будетъ, неизвѣстно, но и не дожидаясь нынѣшняго тяжелаго кризиса въ нашемъ отечествѣ, можно было думать, что г. Португаловъ немножко торопится съ упраздненіемъ ржи и пшеницы, а также и вопроса землевладѣнія. Искусственное приготовленіе бѣлковины есть несомнѣнно очень высокій техническій идеалъ, но выводить изъ него правила поведенія для настоящаго времени (хотя бы въ отрицательной формѣ беззаботности по части землевладѣнія) значитъ впадать въ грубую ошибку исторической перспективы. У г. Португалова она сорвалась съ пера, повидимому, нечаянно, собственно отъ восторга чувствъ по поводу успѣховъ науки и отъ желанія кого-то уколоть или ущипнуть (смѣшныя для г. Португалова "зависимость русскаго народа отъ земли" и "тяжесть земли" что-то очень напоминаютъ "власть земли" Успенскаго). Серьезной же мысли о непосредственномъ выводѣ правилъ поведенія для настоящаго времени изъ идеала будущаго у него, по всей вѣроятности, не было. У гр. Толстаго она есть, когда онъ осуществляетъ идеалъ "гармоническаго развитія" въ своей личной практикѣ сейчасъ.
   Мы возвращаемся, такимъ образомъ, къ недоумѣнію моего корреспондента. Совершенно раздѣляя мнѣніе гр. Толстаго о "гармоническомъ развитіи", какъ объ идеалѣ, но полагая его, какъ и всякій идеалъ, въ противность мнѣнію гр. Толстаго, достижимымъ, я отнюдь, однако, не думалъ, чтобы изъ него можно было сдѣлать прямолинейный выводъ правилъ поведенія для настоящей минуты. Гр. Же Толстой его дѣлаетъ. По поводу моей теоріи прогресса и борьбы за индивидуальность, мнѣ часто дѣлаютъ съ очень побѣдоноснымъ видомъ возраженія такого рода: что же, вы хотите соединить въ одномъ лицѣ профессіи, напримѣръ, писателя, каменно-угольнаго рабочаго, земледѣльца, мясника и т. д.,-- развѣ это возможно? Нѣтъ, невозможно, да и не нужно, не требуется теоріей прогресса. Неизвѣстно, что будетъ со всѣми этими профессіями къ тому времени, когда процессъ, считаемый мною прогрессивнымъ, достаточно подвинется впередъ. Уже и теперь можно предвидѣть, что телефонъ и фонографъ вытѣснятъ писателя, концентрація солнечнаго тепла упразднитъ каменно-угольную промышленность, а бѣлокъ à la Portougaloff, хотя и не такъ скоро, прикончитъ земледѣльца и мясника. Но это все гаданія о далекомъ будущемъ, и въ какія конкретныя формы оно сложится -- предвидѣть нельзя. Все это дѣло техники, результаты успѣховъ которой могутъ сильно вліять на комбинацію общественныхъ элементовъ, но ихъ значеніе въ свою очередь опредѣлится условіями общественной среды, въ которой они будутъ дѣйствовать. Вслѣдствіе этого, человѣкъ, руководимый идеаломъ общественной однородности и индивидуальной разнородности, можетъ и теперь найти себѣ дѣло, не размѣнивая этотъ идеалъ непосредственно на правила поведенія. Общественная разнородность выражается въ рѣзкой разницѣ матеріальной и духовной атмосферы, окружающей людей равныхъ "племенъ, нарѣчій, состояній", мужчинъ и женщинъ, податныя и неподатныя сословія, богачей и нищихъ, сытыхъ и голодныхъ, "патріотовъ своего отечества" и "мерзавцевъ своей жизни", ученыхъ и невѣждъ, рабочихъ и работодателей, ростовщиковъ и платящихъ ростъ, равныхъ "филовъ" и "фобовъ" и т. д., и т. д. Индивидуальная однородность выражается соотвѣтственными спеціализаціями ума, чувства и воли, національными, сословными, профессіональными, сенсуальными предразсудками, узкимъ своекорыстіемъ, духовною скудостью и проч. Для борьбы съ этимъ порядкомъ вещей и для расчистки пути къ идеалу нѣтъ надобности въ декоративномъ землепашествѣ великаго писателя, хотя оно, повидимому, непосредственно примыкаетъ въ идеалу гармоническаго развитія, прямо обращая его въ правила поведенія. Гр. Толстой слишкомъ дорогой для каждаго русскаго читателя, а частью и не только русскаго, человѣкъ, чтобы могло быть сомнѣніе въ чьемъ бы то ни было искреннѣйшемъ пожеланіи ему здоровья и долголѣтія. Но, спрашивается, назвалъ ли бы кто-нибудь его поведеніе безнравственнымъ, если бы онъ бросилъ всѣ свои способствующія здоровью и душевному спокойствію "запряжки" и надорвался на односторонней, хотя бы той же писательской работѣ во имя того же идеала общественной однородности? Это было бы столь же невозможно-нелѣпо, какъ если бы, скажемъ, итальянскій патріотъ временъ объединенія Италіи уличался въ недостаткѣ патріотизма за то, что, но имя идеала свободы, претерпѣлъ австрійскій плѣнъ и неаполитанскую тюрьму. Гр. Толстой справедливо говоритъ въ "послѣсловіи", что идеалъ, и правила поведенія не одно и то же, хотя и тотъ, и другія суть указатели жизненнаго пути.
   Не излишне, можетъ быть, прибавить, что само по себѣ декоративное землепашество ничему бы, пожалуй, не мѣшало, если бы не осложнялось нѣкоторыми другими сторонами ученія и дѣятельности гр. Толстаго, возвращаться къ которымъ не считаю нужнымъ.
   

II.

   Убѣжденіе въ достижимости идеала еще ничего не говоритъ о срокѣ его достиженія. Не только конечный, а вообще сколько-нибудь значительный идеалъ обыкновенно передается дѣйствующимъ поколѣніемъ потомству. Въ этомъ состоитъ, можетъ быть, трогательнѣйшая и благороднѣйшая черта исторіи человѣчества, если, конечно, современники не по лѣности, трусости или неумѣлости не уравняли дѣйствительности съ идеаломъ, а вслѣдствіе возвышенности идеала, ради котораго они не отказывались отъ труда, жертвъ и лишеній. Не помню, какой ирландскій патріотъ, умершій на границей, завѣщалъ перенести свой прахъ въ Ирландію, когда она достигнетъ полной независимости. Эта способность расширять свое личное существованіе далеко за его фактическіе предѣлы и наслаждаться и страдать далекимъ будущимъ, безъ надежды или опасенія быть его дѣйствительнымъ участникомъ, есть одно изъ свидѣтельствъ благородства человѣческой природы и одинъ изъ драгоцѣнныхъ залоговъ лучшаго будущаго. Черта эта тѣмъ трогательнѣе, что далеко не всегда можно уловить конкретныя подробности осуществленія идеала. Въ случаѣ ирландскаго патріота это довольно легко, какъ и вообще въ идеалахъ чисто-политическихъ и въ особенности построенныхъ на независимости націи отъ чуждаго гнета. Не то въ идеалахъ соціальныхъ. Передавая такой идеалъ потомству и потомству потомства, мы, безъ риска впасть въ болѣе или менѣе грубыя ошибки, не можемъ себѣ представить, какіе новые ходы откроются для потомства и какія новыя пружины будутъ ими пущены въ ходъ; можетъ быть, это будутъ совсѣмъ не похожіе на насъ люди въ совсѣмъ не похожей на нашу обстановкѣ. И, тѣмъ не менѣе, любопытство, окрыленное фантазіей и подогрѣтое способностью наслаждаться и страдать далекимъ будущимъ, когда насъ не будетъ, побуждаетъ людей время отъ времени приподнимать завѣсу этого будущаго. Таково происхожденіе такъ называемыхъ соціальныхъ или соціологическихъ романовъ.
   Общія черты этого рода литературы опредѣляются ея задачами. Перловъ художества здѣсь искать нечего, потому что авторамъ неизбѣжно приходится пополнять пробѣлы неизвѣстной имъ жизни не только фантастическимъ образокъ, а и болѣе или менѣе длинными диссертаціями обыкновенно въ формѣ діалога, да и тотъ сводится жъ двойному ряду монологовъ. Но, съ крутой стороны, и научное предвидѣніе осложняется произвольными вторженіями фантазіи. Неизбѣжны въ подобныхъ произведеніяхъ и ошибки исторической перспективы, только въ извѣстномъ смыслѣ противуположныя тѣмъ, о которыхъ было говорено выше. Тамъ вырывается клочекъ изъ неизвѣстнаго или, по крайней мѣрѣ, далекаго и туманнаго будущаго и вдвигается въ неподходящія условія современной жизни. Здѣсь, напротивъ, та или другая черта современной жизни произвольно сохраняется въ проблематическомъ будущемъ при полномъ измѣненіи общихъ условій жизни. Было бы, однако, несправедливо презрительно относиться къ этой своеобразной литературѣ, хотя бы уже потому, что она находитъ себѣ многочисленныхъ читателей, и если не удовлетворяетъ ихъ, то возбуждаетъ интересъ къ извѣстнаго рода вопросамъ нагляднымъ изображеніемъ ихъ вѣроятнаго или невѣроятнаго рѣшенія. Это, собственно говоря, въ цѣломъ диссертаціи на извѣстныя, обыкновенно очень жгучія соціальныя темы, но, благодаря своей беллетристической формѣ, занимательныя и доступныя и тѣмъ, кого отпугнула бы сухая научная форма изложенія. Притомъ же, завѣдомая фантастичность дозволяетъ, хотя бы и съ рискомъ ошибокъ, заглянуть въ такія подробности будущаго, которыхъ не можетъ касаться строгая научная или философская мысль.
   Мнѣ хочется разсказать содержаніе новѣйшаго изъ такихъ соціальныхъ романовъ и, притомъ, въ нѣкоторыхъ отношеніяхъ, кажется, единственнаго въ своемъ родѣ. Это -- Крушеніе цивилизаціи нѣкоего Буажильбера (какъ слышно, романъ переводится на русскій языкъ). Читателю, вѣроятно, извѣстенъ романъ Беллами Черезъ сто лѣтъ, вызвавшій большую сенсацію на родинѣ автора, въ Америкѣ, выдержавшій въ самое короткое время и у насъ три или четыре изданія. Романъ этотъ представляетъ собою беллетристическій комментарій или фантастическую иллюстрацію въ извѣстному предвидѣнію Карла Маркса, о которомъ мы, между прочимъ, бесѣдовали въ прошлый разъ. Согласно этому предвидѣнію, земля и капиталы должны сосредоточиваться все въ меньшемъ и меньшемъ числѣ рукъ и, достигнувъ вершины этого процесса, перейти въ общую собственность, чему съ своей стороны будетъ способствовать параллельное атому процессу обобществленіе труда, организація рабочихъ классовъ. Беллами примыкаетъ къ этому предвидѣнію, но разница, помимо, конечно, формы изложеніе, состоитъ вотъ въ чемъ. Марксъ не только ничего не говоритъ о томъ, какъ именно произойдетъ переломъ на вершинѣ процесса, а даже прямо указываетъ на разныя возможности въ зависимости отъ умственнаго и нравственнаго развитія рабочихъ классовъ. Не пытается онъ также уловить ни хронологію движенія, ни подробности формъ общественнаго строя по ту сторону вершины процесса. Беллами, въ качествѣ романиста, неостанавливается передъ трудностями, непреодолимыми для ученаго. Въ его романѣ уже черезъ сто лѣтъ нашъ нынѣшній общественный строй есть почти забытая древность; переломъ на вершинѣ процесса совершается мирно, такъ какъ предшествовавшіе бурные непорядки утвердили въ общемъ сознаніи необходимость этого шага, и затѣмъ наступаетъ всеобщее благополучіе. Романъ Буажильбера тоже кончается полнымъ торжествомъ идеала: "человѣчество дружное переходитъ отъ счастливой жизни въ счастливой смерти, и небо съ доброю улыбкой взираетъ на него". Это -- послѣднія строки романа. Но главный интересъ романа выражается не этими послѣдними строками, а, напротивъ, заглавіемъ Крушеніе цивилизаціи и полемическимъ эпиграфомъ: "Вмѣсто изображенной Беллами картины мира и довольства, насъ ожидаетъ страшное и кровавое будущее -- неизбѣжное послѣдствіе своекорыстія и самоувѣренности цивилизаціи".
   Съ точки зрѣнія внѣшней занимательности, произведеніе Буажильбера гораздо интереснѣе романа Беллами. Онъ переполненъ движеніемъ и драматическими положеніями и авторъ лишь изрѣдка прибѣгаетъ къ діалогамъ-монологамъ. Это тѣмъ пріятнѣе для читателя, что положительные планы Буажильбера далеко уступаютъ въ основательности планамъ Беллами. Само собою разумѣется, однако, что говоря о внѣшней, сказочной занимательности Крушенія цивилизаціи, нечего въ ней искать сколько-нибудь выдающихся художественныхъ достоинствъ. Интересъ романа совсѣмъ особенный. Я назвалъ его единственнымъ въ своемъ родѣ произведеніемъ среди соціальныхъ романовъ. Особенность его составляетъ уже то, что авторъ приводитъ въ будущемъ всевозможные ужасы, изображеніемъ которыхъ и занятъ почти весь романъ, тогда какъ обыкновенно подобные романы занимаются картинами мира, счастія и довольства. Въ концѣ-концовъ, правда, какъ мы видѣли, и у Буажильбера "небо съ доброю улыбкой взираетъ на счастливое человѣчество", но это есть огромный результатъ стеченія маленькихъ случайныхъ обстоятельствъ. Затѣмъ, въ большинствѣ "утопій", по крайней мѣрѣ, новѣйшаго происхожденія, равнаго рода техническія приспособленія и улучшенія играютъ выдающуюся и, притонъ, благодѣтельную роль. Нѣкоторыя подобныя фантазіи даже исключительно въ томъ именно и состоятъ, что всѣ существующія въ настоящую минуту на нашей грѣшной землѣ людскія отношенія остаются неприкосновенными, но люди получаютъ удесятеренную власть надъ силами природы, благодаря чудовищному развитію науки и техники. Только эта благодѣтельная сторона техническаго прогресса и воспѣвается. Лишь у Ренана, въ Fragments philosophiques, въ фантастической тоже картинѣ, хотя и не въ беллетристической формѣ, помню я примѣненіе успѣховъ техники къ дѣду разрушенія и угрозы, но и то разрушеніе и угроза является, по мысли автора, дѣломъ благодѣтельнымъ. У Буажильбера же теоретическое и прикладное знаніе является орудіемъ угнетенія массъ и возвеличенія на ея счетъ горсти негодяевъ, а затѣмъ и "крушенія цивилизаціи", крушенія безумно-злодѣйскаго и кроваваго. Въ этой разрушительной роли науки и техники есть, впрочемъ, въ романѣ существенная поправка, которую мы сейчасъ увидимъ.
   Романъ Буажильбера имѣетъ видъ записокъ нѣкоего Габріэля Вельтштейса, прибывшаго съ торговыми цѣлями изъ африканскаго царства Уганда въ Нью-Йоркъ (дѣйствіе, какъ и у Беллами, происходитъ черезъ сто лѣтъ). Послѣ мирныхъ и патріархальныхъ нравовъ Уганды, находящейся, повидимому, въ періодѣ пастушскаго быта, роскошь, блескъ и шумъ Нью-Йорка поражаютъ Вельтштейна. На каждомъ шагу онъ наталкивается на невиданныя чудеса знанія, повергнувшаго къ стопамъ человѣка могучія силы природы. На всемъ окружающемъ лежитъ печать ума, силы, энергіи, красоты, богатства, но онъ почему-то чувствуетъ себя непріютно и холодно въ этой роскошной обстановкѣ. Уличная случайность вплетаетъ въ разсказъ нитку любви и, вмѣстѣ съ тѣмъ, ведетъ въ цѣлому ряду необычайныхъ приключеній. Вельтштейнъ открываетъ бокъ-о-бокъ съ міромъ блеска и роскоши другой міръ,-- міръ крайней нищеты, непосильной работы, безсилія и темноты. Открываетъ онъ далѣе, что эти два міра находятся въ непримиримой враждѣ между собой, и каждый изъ нихъ представляетъ собою организованный военный лагерь, ежеминутно готовый вступить въ открытую борьбу съ оружіемъ въ рукахъ. Въ такомъ положеніи находится не только Нью-Йоркъ, а вся Америка и вся Западная Европа, словомъ, всѣ страны старой цивилизаціи. Предвидѣніе Маркса, повидимому, сбывается: трудъ обобществляется, рабочіе классы организуются въ многомилліонное общество, связанное единствомъ положенія, единствомъ вражды и единствомъ задачи. Оно тайное и называется "братствомъ разрушенія". Съ другой стороны, земля, капиталы, орудія производства сосредоточились въ рукахъ немногочисленной плутократической олигархіи. Но, въ противность ожиданіямъ, если не Маркса, то Беллами, ни братство разрушенія, ни олигархи не думаютъ о мирномъ соглашеніи, послѣ котораго должно наступить всеобщее благополучіе. Напротивъ, ненавистью и злобой дышатъ оба лагеря. Все та же уличная случайность въ дальнѣйшемъ своемъ развитіи даетъ Вельтштейну возможность проникнуть въ тайны организаціи и плановъ какъ олигарховъ, такъ и братствъ разрушенія. У олигарховъ есть обыкновенное войско, но его слишкомъ мало для борьбы съ многочисленною массой недовольныхъ, и, въ случаѣ большой опасности, олигархи не столько на него разсчитываютъ, сколько на "демоновъ" или "воздушныхъ мамелюковъ". Это воздушные корабли, экипажъ которыхъ снабженъ страшнымъ оружіемъ: взрывчатыми бомбами, наполненными удушливымъ, ядовитымъ гавотъ. Бѣда только въ томъ, что эти мамелюки, чувствуя свою необходимость для олигарховъ, требуютъ себѣ все больше и больше жалованья, и олигархи не смѣютъ имъ отказать, относя, впрочемъ, всѣ эти прибавки на счетъ государственныхъ расходовъ. Тѣмъ не менѣе, они тяготятся этою зависимостью. Прослышавъ черезъ своихъ шпіоновъ о существованіи братства и о приготовленіяхъ его къ открытой войнѣ, олигархи рѣшаютъ въ послѣдній разъ увеличить жалованье "демонамъ", въ послѣдній разъ пустить ихъ въ ходъ и затѣмъ предательски перебить ихъ, а воздушную армію организовать вновь и на новыхъ началахъ. Жестокость, жадность, грубѣйшій матеріализмъ, предательство, всяческая низость составляютъ нравственную физіономію олигарховъ і возводятся ими даже въ систему, открыто проповѣдуемую съ каѳедры. Но не лучше братство разрушенія. Кличка ему дана по шерстя. Ни о чемъ, кромѣ разрушенія" грабежа, оно не думаетъ, и нѣтъ у него иного бога, кромѣ золота и кровавой мести. Процессъ сосредоточенія благъ и наслажденій въ одномъ полюсѣ общественной жигни и всяческой скудости въ другомъ наполнялъ вси" атмосферу нравственнымъ ядомъ. Во главѣ "братства" стоятъ три человѣка. Во-первыхъ, итальянецъ Цезарь Домеллини, грубый и пьяный дикарь атлетической силы; во-вторыхъ, безъимянный австрійскій еврей, уродъ физически, но настоящая "голова" братства; въ-третьихъ, американецъ Филипсъ, благородный молодой человѣкъ, примкнувшій къ братству, главнымъ образомъ, изъ мести за своего отца. Если олигархи имѣютъ своихъ шпіоновъ, то имѣетъ ихъ и братство. Оно узнаетъ, между прочимъ, и о предательскомъ планѣ поступить съ воздушными мамелюками какъ съ выжатымъ лимономъ, и сообщаетъ эту тайну предводителю мамелюковъ, вслѣдствіе чего мамелюки въ свою очередь предаютъ олигарховъ и тайно продаютъ свои услуги братству. Готовится рѣшительная минута послѣдней схватки. Тщетно Ведьтштейнъ, подружившійся съ Филипсомъ, убѣждаетъ сначала одну, потомъ другую сторону въ необходимости придти къ какому нибудь соглашенію, тщетно старается разбудить въ тѣхъ и другихъ добрыя чувства. Роковая сила событій увлекаетъ людей, и катастрофа, наконецъ, наступаетъ. Олигархи, не зная объ измѣнѣ мамелюковъ, спокойно смотрятъ на начинающееся возстаніе и высылаютъ войско больше для того, чтобы загнать возставшихъ въ замкнутое пространство, гдѣ съ ними и покончатъ мамелюки. Вотъ появляются, какъ огромныя черныя птицы, воздушные корабли, сторонники олигарховъ торжествуютъ, но торжество смѣняется ужасомъ и смертью, когда мамелюки сбрасываютъ свои страшныя орудія на нихъ, а не на возставшихъ. Всеобщій погромъ, сцены грабежа, разрушенія, смерти. И то же самое единовременно происходитъ по всей Америкѣ и по всей Западной Европѣ. Собственно въ Нью-Йоркѣ провозглашаетъ себя королемъ Цезарь Домеллини, но проявляетъ свою власть только пьянствомъ, убійствами и развратомъ. "Голова" братства, безъимянный австрійскій еврей, пользуясь суматохой, похищаетъ сто милліоновъ долларовъ и бѣжитъ на воздушномъ кораблѣ въ Іерусалимъ, чтобы возстановить царство Соломона на развалинахъ міра. Узнавъ объ этомъ, разъяренная толпа убиваетъ Цезаря и угрожаетъ своему третьему предводителю Филипсу. Но Филипсъ съ семьей и съ Вельтштейномъ, который тоже успѣлъ въ теченіе романа жениться, спасается на воздушномъ кораблѣ въ Уганду. Они захватываютъ съ собою, сколько могутъ помѣстить на воздушномъ кораблѣ, книгъ, инструментовъ, машинъ, орудій, изобрѣтенныхъ погибшею цивилизаціей, и тамъ, въ своей мирной Угандѣ, наученные страшнымъ опытомъ, основываютъ новую жизнь, на которую "небо взираетъ съ улыбкой". Подробности этой новой жизни очерчены очень неясно и, во всякомъ случаѣ, гораздо менѣе ясно, чѣмъ судьба оставленнаго ими Нью-Йорка. На вопросъ Вельтштейна, что станется съ десятью милліонами жителей Нью-Йорка (читатель помнятъ, что дѣйствіе происходятъ черезъ сто лѣтъ) и не возникнетъ ли новый гражданскій строй на этихъ развалинахъ, Филипсъ отвѣчаетъ: "Еще не скоро. Долго еще будутъ господствовать грубость, невѣжество, разнузданность, суевѣріе, преступленія. Люди, такъ долго изнывавшіе подъ гнетомъ тяжелыхъ условій труда, едва ли захотятъ вернуться жъ нему. И куда ямъ идти на работу? Послѣ того, какъ три четверти погибнутъ, остальные, пережившіе другихъ, въ силу закона борьбы за существованіе, какъ болѣе сильные и грубые, сочтутъ нужнымъ въ видахъ самозащиты сформировать вооруженные отряды или шайки. Тотъ, кто будетъ искуснѣе и храбрѣе всѣхъ, сдѣлается ихъ вождемъ, какъ у дикарей. Затѣмъ медленно повторится всемірная исторія". Возникнетъ рабство, потомъ появится торговля, воскреснетъ культура и т. д. до новой катастрофы.
   Это послѣднее мрачное предвидѣніе едва ли, однако, составляетъ серьезную и искреннюю мысль автора. Можно думать, что онъ вложилъ его въ уста Филипса просто какъ ипохондрическую выходку въ минуту скорби о погибшей цивилизаціи, ибо вѣритъ же онъ въ свою угандскую утопію и не угрожаетъ ей безконечнымъ круговращеніемъ катастрофъ. Такіе же, вѣдь, люди и въ Угандѣ будутъ, какіе въ Америкѣ были, но въ Угандѣ будутъ приняты какія-то мѣры въ предупрежденіе погибельной поляризаціи интересовъ; какія -- изложено не совсѣмъ ясно и довольно легкомысленно. Во всякомъ случаѣ, бѣда погибшей цивилизаціи состояла не въ наукѣ, теоретической и прикладной. Въ Нью-Йоркѣ она не только не помѣшала катастрофѣ, но дала обѣимъ враждующимъ сторонамъ орудія истребленія. Въ Угандѣ, въ иной обстановкѣ, очевидно, иначе будетъ. По настоящая цѣль Буажильбера состоитъ вовсе не въ идеализаціи фантастической Уганды. Дѣлъ эта очень ясно выражена въ предисловія къ роману. Авторъ пишетъ: "Я посвящаю эту книгу всѣмъ вдумчивымъ и благомыслящимъ людямъ въ надеждѣ, что она можетъ принести нѣкоторую пользу. Надѣюсь, кромѣ того, что намѣренія, руководившія мною при составленіи моего труда, не будутъ истолкованы въ дурную сторону. Если я описываю крушеніе нашей цивилизаціи, то это не значитъ, что я его желаю. Пророкъ не отвѣтственъ за тѣ событія, которыя онъ предсказываетъ; онъ ихъ предусматриваетъ съ болью въ сердцѣ. Я и не анархистъ, напротивъ, я изображаю страшныя послѣдствія восторжествованія анархизма. Я стараюсь доказать людямъ богатымъ, вліятельнымъ и способнымъ къ борьбѣ великую истину, что безучастіе къ страданіямъ ближняго, забвеніе великихъ узъ братства, составляющаго основу христіанскаго ученія, и слѣпое, грубое поклоненіе богатству должны, если они усилятся, современенъ неизбѣжно привести къ разложенію общества и къ крушенію цивилизаціи".
   И такъ, несмотря на грозный полемическій эпиграфъ романа Буажильбера и на мрачное предсказаніе Филипса, крушеніе европейско-американской "цивилизаціи не неизбѣжно. Это -- вопросъ благоразумія и добрыхъ чувствъ участниковъ цивилизаціи. Хотя романъ Буажильбера переполненъ ошибками историческое перспективы даже сверхъ мѣры, допускаемой фантастичностью фабулы, и воообще очень легкомысленъ, но такая постановка вопроса имѣетъ свою цѣну. Едва ли кто сомнѣвается, въ томъ, что если счастье ждетъ человѣчество на извѣстномъ иди, точнѣе, неизвѣстномъ историческомъ пунктѣ, то оно должно быть, во всякомъ случаѣ, заработано. Тѣмъ не менѣе, въ очень многихъ умахъ историческій процессъ настолько отрывается отъ его реальныхъ носителей и исполнителей, то-есть людей, что ихъ нравственный и умственный уровень, весь ихъ духовный, да и физическій обликъ остаются въ сторонѣ при гадательныхъ построеніяхъ будущаго. Такъ именно поступаетъ Беллами (отнюдь не его учитель, Марксъ). Неудивительно, что въ томъ идеальномъ строѣ, который онъ себѣ и намъ рисуетъ въ будущемъ, люди освобождаются отъ узко-своекорыстныхъ чувствъ со всѣми ихъ развѣтвленіями и послѣдствіями, необходимыхъ людямъ при нынѣшней лютой борьбѣ за существованіе,-- необходимыхъ до такой степени, что и самый строгій моралистъ не всегда рѣшится метать по этому поводу громы. Но будущее будущимъ, а къ нему надо подойти, и спрашивается, въ какомъ видѣ люди къ нему подойдутъ? Остановимся на той же Америкѣ, которой Беллами предсказываетъ миръ, счастье и разцвѣтъ, а Буажильберъ -- полное крушеніе, и предположимъ, что она достигла вершины процесса концентраціи капиталовъ и обобществленія труда. Процессъ этотъ оба романиста представляютъ себѣ чистомеханическимъ въ томъ смыслѣ, что никакія человѣческія усилія не въ состояніи ни задержать его, ни отклонить. Но процессъ этотъ, какъ опять-таки оба романиста признаютъ, кладетъ на людей извѣстную печать, укрѣпляющуюся въ ряду поколѣній. Вотъ, напримѣръ, нѣсколько строкъ изъ описанія Беллами рабочаго квартала нынѣшняго Бостона: "Когда я проходилъ мимо, предо мною промелькнули блѣдныя лица дѣтей, задыхавшихся отъ удушливаго смрада, женщины съ выраженіемъ отчаянія на лицахъ, обезображенныхъ тяжкимъ трудомъ, не сохранившія изъ своихъ женскихъ свойствъ ни единой черты, кромѣ слабости, между тѣмъ какъ изъ оконъ съ наглымъ видомъ подмигивали дѣвушки. Подобно голоднымъ стаямъ ублюдковъ дворняшекъ, наполняющихъ улицы мусульманскихъ городовъ, ватаги полунагихъ, полудикихъ ребятишекъ наполняли воздухъ визгомъ и ругательствами, избивая другъ друга и падая на мусоръ, устилавшій дворъ дома". И далѣе: "Тѣла ихъ представляли собою живые трупы. На каждомъ остервенѣломъ челѣ ясно было начертано "hic jacet" (здѣсь покоится) душа, умершая въ немъ. Когда взоръ, пораженный ужасомъ, перебѣгалъ съ одной мертвой головы на другую, со мною вдругъ случилась странная галлюцинація. На каждой изъ этихъ звѣрскихъ масокъ, въ видѣ колеблющагося прозрачнаго призрака, я увидѣлъ идеалъ лица, которое могло бы быть въ дѣйствительности, будь его умъ и душа живы".
   Почти тѣми же самыми словами описываетъ Буажильберъ рабочій кварталъ Нью-Йорка XX вѣка. Пусть Буажильберъ ошибается, полагая, что эти неприглядныя черты сохранятся въ Бостонѣ ли, или въ Нью-Йоркѣ черезъ сто лѣтъ; пусть правъ Беллами въ этомъ отношеніи. Но изъ его романа не видно, какими путями онѣ исчезли, какимъ образомъ произошло то мирное соглашеніе, которымъ смѣнилась взаимная вражда я началась эра всеобщаго благополучія. "Живые трупы" и "звѣрскія маски", равно какъ и соотвѣтствующія черты, накопившіяся на противуположномъ полюсѣ общественной жизни, воспитывались въ цѣломъ ряду поколѣній, воспитывались тѣмъ самымъ механическимъ историко-экономическимъ процессомъ, на который возлагаетъ свои надежды Беллами. Есть, слѣдовательно, значительная вѣроятность, что Америка подойдетъ къ вершинѣ процесса съ неумытымъ рыломъ, если позволено будетъ употребить такое выраженіе, и это неумытое рыло опредѣлитъ собою характеръ перевала по ту сторону вершины. Дѣло тутъ не въ одной психологіи, ибо и самая физика американцевъ XX вѣка будетъ носить на себѣ печать пройденнаго тернистаго пути. А что это путь тернистый, признаетъ не только пессимистъ Буажильберъ, а и оптимистъ Беллами. къ тому моменту, когда параллельные процессы обобществленія труда и концентраціи капиталовъ достигнуть своей вершины и для Америки откроется перспектива счастія, насколько оно зависитъ отъ внѣшнихъ экономическихъ условій, обѣ стороны могутъ оказаться неспособными воспользоваться этими условіями; осуществится басня о бѣлкѣ, которой досталась куча орѣховъ, когда у нея уже не было зубовъ. Трудъ обобществляется, но, обобществляясь, онъ подвергается такимъ лишеніямъ и обремененіямъ, которыя уродуютъ его представителей нравственно я физически; капиталъ концентрируется, но, концентрируясь, онъ вливаетъ въ душу своихъ представителей такую ненасытимую жажду наслажденія и открываетъ имъ въ этомъ отношеніи такія безконечныя перспективы, что и на этомъ полюсѣ слагаются всевозможныя нравственныя и физическія уродства. Моментъ окончательной встрѣчи этихъ двухъ скопленій уродствъ едва ли можетъ имѣть тотъ идиллическій характеръ, который ему приписываетъ Беллами, и Буажильберъ несравненно былъ правѣе въ этомъ отношеніи. Несмотря на аляповатость красокъ Буажильбера, логически мыслимъ даже указываемый имъ конечный пунктъ: крушеніе цивилизаціи. Но фактически онъ долженъ встрѣтить и дѣйствительно встрѣчаетъ непреодолимыя для него препятствія.
   Какъ бы ни было велико значеніе экономическаго процесса, формулированнаго Марксомъ и положеннаго въ основаніе романовъ Беллами и Буажильбера, онъ не въ безвоздушномъ пространствѣ происходитъ. Его окружаютъ очень сложныя и разнородныя условія, и рядомъ съ этимъ происходятъ другіе историческіе процессы, то содѣйствующіе, то противодѣйствующіе ему, ускоряющіе, замедляющіе, отклоняющіе и перебивающіе его. Человѣческая душа не исчерпывается мыслями, чувствами и хотѣніями, непосредственно вытекающими изъ экономической сферы жизни. Такъ, напримѣръ, одно изъ новѣйшихъ, но быстро входящихъ въ общее сознаніе рѣшеній экономическаго вопроса -- націонализація земли сама по себѣ не приведетъ даже къ экономическому миру и благополучію, пока же изсякнутъ источники національной вражды, а для этого потребуется весьма многое, частью имѣющее лишь весьма отдаленное отношеніе, а частью и никакого отношенія не имѣющее къ спеціальной экономической сферѣ. И много найдется "забытыхъ словъ", способныхъ волновать человѣческую душу и могущественно направлять человѣческую дѣятельность независимо отъ процесса, формулированнаго Марксомъ и даже вопреки ему. Обращая свой взоръ Изъ гипотетической дали XX вѣка на нынѣшнее положеніе дѣлъ въ Америкѣ, Беллами говоритъ, что процессъ консолидаціи капиталовъ, страшною тяжестью отзываясь на рабочихъ массахъ, вызывалъ "отчаянные и напрасные протесты"; но въ началу XX вѣка "общественное мнѣніе вполнѣ согрѣло" и "народное чувство по отношенію къ большимъ компаніямъ и ихъ представителямъ утратило свою горечь, такъ какъ народъ пришелъ къ убѣжденію въ ихъ необходимости, какъ звена, какъ переходной фазы въ развитіи истинной промышленной системы". Предположивъ, что этотъ процессъ уже совершился, мы легко можемъ стать на точку зрѣнія доктора Лита, въ уста котораго Беллами влагаетъ эти ретроспективныя соображенія о нашихъ временахъ. Но пока "золотая будущность", которую пророчитъ Беллами, есть только будущность, мы не можемъ съ спокойною совѣстью смотрѣть на тѣ "живые трупы", которыми устилается дорога къ нему, не можемъ успокоиться на рѣшеніи, что всякіе протесты "напрасны",-- не можемъ хотя бы въ виду приведенныхъ соображеній о старой, беззубой бѣлкѣ, получившей лишенную для нея всякой цѣнности кучу орѣховъ. Если къ тому времени, когда обобществленіе труда, въ зависимости отъ техническихъ усовершенствованій промышленности, достигнетъ своего апогея, его представители окажутся "живыми трупами" съ "остервенѣлыми" лицами, то понятно, что они ничѣмъ не подорожать въ нашей цивилизаціи. Въ самомъ дѣлѣ, что могутъ значить для этихъ "звѣрскихъ масокъ" всѣ наши скопленныя вѣками сокровища науки и искусства, всѣ выстраданныя героями, мучениками и жертвами цивилизаціи нравственныя теоріи, всѣ свободныя учрежденія, всѣ "забытыя слова", какъ совѣсть, честь и проч.? Но, къ счастью, эти слова не забыты въ европейско-американской цивилизаціи, и пока они не забыты, европеецъ можетъ относиться къ картинѣ крушенія, нарисованной Буажильберомъ, какъ къ предостереженію, но не какъ къ предсказанію, что, впрочемъ, оговариваетъ въ своемъ предисловіи и самъ Буажильберъ.
   Если читатель обратится къ книжкѣ г. Гольденвейзера Соціальныя теченія и реформы XIX столѣтія въ Англіи, то на первыхъ же страницахъ найдетъ сопоставленіе слѣдующихъ фактовъ.
   Въ 1889 году въ Лондонѣ произошла стачка доковыхъ рабочихъ. Цифра участниковъ стачки была огромна: на пятый день послѣ начала стачки число забастовавшихъ рабочихъ достигло 150,000 человѣкъ. Другую особенность стачки составляло то обстоятельство, что къ ней пристали представители другихъ отраслей труда, непосредственно не заинтересованные успѣховъ ни неуспѣхомъ требованій доковыхъ рабочихъ. Третья особенность: "всѣ англійскія газеты открыли у себя подписку на поддержку забастовавшихъ; духовенство, аристократія, фабричные тузы и даже акціонеры доковыхъ предпріятій наперерывъ спѣшили гласно и негласно своими средствами облегчить бѣдствія, переносившіяся этою массой рабочихъ, переставшихъ получать свой обычный заработокъ на хлѣбъ насущный для себя и своихъ семей". Что касается самихъ рабочихъ, то они вели себя безукоризненно. Процессіи въ двадцать и въ тридцать тысячъ человѣкъ голодныхъ пролетаріевъ расхаживали по лондонскимъ улицамъ, среди всевозможныхъ соблазновъ богатѣйшаго города, не производя никакихъ насилій и грабежей, и слѣдственныя власти констатировали, что за пять недѣль стачки уголовная хроника Лондона не обогатилась ни однимъ преступленіемъ, которое можно бы было поставить въ счетъ забастовавшимъ рабочимъ. Дѣло кончилось удовлетвореніемъ требованій стачечниковъ, но хотя это результатъ тоже не безъинтересный, дѣло для насъ теперь не въ этомъ. Въ тридцатыхъ и сороковыхъ годахъ въ Англіи происходило сильное рабочее движеніе, но тогда, по выраженію Дизраэли, населеніе Англіи распалось на двѣ отдѣльныя націи, которыя были совершенно чужды другъ другу. Жестокая кровавая расправа шла съ обѣихъ сторонъ, и "звѣрскія маски" были, можетъ быть, недалеки отъ истины. Что же въ теченіе послѣднихъ пятидесяти, шестидесяти лѣтъ произошло такого, что настолько измѣнило взаимныя отношенія различныхъ классовъ населенія, какъ это видно изъ исторія стачки доковыхъ рабочихъ 1889 г.? Процессъ консолидаціи капиталовъ и обобществленія труда сдѣлалъ за это время огромные шаги впередъ, но самъ по себѣ не въ силахъ измѣнить нравственную физіономію рабочаго въ благопріятномъ для умиротворенія смыслѣ, да его и нѣтъ, этого умиротворенія. Что же произошло? Этотъ вопросъ задаетъ себѣ г. Гольденвейзеръ и отвѣчаетъ на него своею книжкой, составленною, впрочемъ, по Шульце-Геверницу, на отвѣтственности котораго, повидимому, "должны лежать всѣ выводы г. Гольденвейзера.
   Обозрѣвъ нѣкоторыя выдающіяся явленія англійской общественной жизни, г. Гольденвейзеръ заключаетъ: "Таковы значительные этапы, которые въ Англіи за послѣднія десятилѣтія, благодаря прогрессу наукъ, политической свободѣ, просвѣщенной религіозной проповѣди и ничѣмъ не стѣсненной личной иниціативѣ, а, главное, благодаря дружному взаимодѣйствію всѣхъ этихъ началъ, мирно отвоеваны альтруистическими идеями въ той самой области, которая еще недавно почиталась нормальною подъ безпредѣльнымъ и даже будто бы никакимъ ограниченіямъ не подлежащимъ господствомъ экономическаго соревнованія и эгоизма".
   Въ этомъ окончательномъ выводѣ читатель замѣтитъ, можетъ быть, нѣкоторыя противорѣчія. Почему, спрашивается, авторъ воздаетъ хвалу "ничѣмъ не стѣсненной личной иниціативѣ" и, въ то же время, порицаетъ "никакимъ ограниченіямъ не подлежащее господство экономическаго соревнованія и эгоизма"? Это, впрочемъ, не столько противорѣчіе, сколько недоразумѣніе, которое выяснится для читателя изъ самой книжки. Отирая доктрина экономическаго либерализма стояла за святость и благодѣтельность ничѣмъ не стѣсненной личной иниціативы или не подлежащаго ограниченіямъ экономическаго соревнованія только въ тѣхъ случаяхъ, мода дѣло шло о свободѣ дѣйствій предпринимателей. Освѣщеніе картины рѣзко измѣнялось, когда претензіи на такую же свободу дѣйствій заявлялъ рабочій. Иначе говоря, провозглашая свободу, какъ единоспасающій принципъ, экономическій либерализмъ предоставлялъ въ его вѣдѣніе совершенно опредѣленный, законченный кругъ установившихся фактическихъ отношеній. Поучительна въ этомъ смыслѣ долгая и упорная борьба за свободу союзныхъ организацій рабочихъ въ то самое время, когда предпринимателя безпрепятственно входили въ разныя соглашенія между собой, имѣвшія также характеръ союзныхъ организацій. Съ теченіемъ времени, подъ давленіемъ частью текущихъ событій, въ которыхъ "отчаянные и напрасные протесты" играли существенную роль, а частью разныхъ "забытыхъ словъ", обстоятельства измѣнились, и нынѣ чистокровные либералы вродѣ Спенсера составляютъ между выдающимися людьми Англіи сравнительно большую рѣдкость. Г. Гольденвейверъ приводитъ слѣдующій любопытный фактъ: изъ четырнадцати курсовъ политической экономіи, читанныхъ виною 1887 г. въ Лондонѣ, восемь имѣли своими лекторами публицистовъ, которые въ ученомъ мірѣ пріобрѣли имя приверженцевъ соціализма. Молодые экономисты, услугами коихъ пользуется "университетское движеніе", тоже почти исключительно принадлежатъ къ этому направленію. Собственно университетское движеніе состоитъ въ разнообразнѣйшихъ практическихъ предпріятіяхъ, какъ въ Лондонѣ, такъ и въ провинціи, имѣющихъ цѣлью распространеніе въ рабочихъ классахъ знаній, предоставленіе имъ благородныхъ, отвлекающихъ отъ кабака развлеченій и всякаго рода матеріальной и духовной помощи. На этомъ поприщѣ могутъ, разумѣется, сходиться люди очень равныхъ убѣжденій, религіозныхъ и политическихъ, даже просто добрые люди, даже, наконецъ, люди, способные увлекаться всякою модой, въ чемъ бы она ни состояла. Но какъ бы ни были легковѣсны кое-какія подробности этого теченія и какъ бы ни были разнородны, до полной противорѣчивости, практическіе планы серьезныхъ и сознательныхъ его участниковъ, это есть настоящее теченіе. Оно рѣзко разнится отъ доктрины стараго либерализма, такъ какъ требуетъ законодательнаго, правительственнаго вмѣшательства въ защиту рабочихъ классовъ, хотя, въ то же время, широко пользуется просторомъ личной иниціативы для распространенія и осуществленія своихъ идей. Этотъ поворотъ въ средѣ англійской интеллигенціи, когда-то выставившей крупнѣйшихъ представителей экономическаго либерализма, вытекаетъ изъ общаго философскаго движенія, во главѣ котораго г. Гольденвейзеръ, слѣдуя Шульце-Геверницу, ставитъ Карлейля. Этимъ-то поворотомъ г. Гольденвейзеръ и объясняетъ разницу между событіями тридцатыхъ, сороковыхъ годовъ и исторіей стачки доковыхъ рабочихъ въ 1889 году. Очевидно, Англія плыветъ по историческому руслу, не имѣющему ничего общаго съ кануномъ "крушенія цивилизаціи" Буажильбера. Передъ вами не два непримиримо-враждебные лагеря, между которыми невозможно никакое соглашеніе, не два стада звѣрей, ежеминутно готовыхъ ко взаимному истребленію, причемъ должно погибнуть все выработанное и выстраданное вѣками. Г. Гольденвейзеръ, или Шульце-Геверницъ, идетъ такъ далеко, что установляетъ, по крайней мѣрѣ, теоретически, въ принципѣ, полную солидарность интересовъ капиталиста и рабочихъ, что и практически подтверждается образцами взаимныхъ уступокъ и соглашеній при посредствѣ равныхъ комитетовъ и третейскихъ судилищъ.
   Можно сомнѣваться, чтобы эти частные примѣры соглашеній подтверждали общую мысль о солидарности интересовъ. Извѣстенъ математическій софизмъ, въ силу котораго Ахиллъ, бѣгающій во сто, въ тысячу, вообще во сколько угодно разъ быстрѣе черепахи, никогда, однако, ее не догонитъ, хотя разстояніе между ними и будетъ постоянно уменьшаться. Но вовсе не софизмомъ будетъ сказать, что интересы капиталиста и рабочихъ могутъ расходиться больше и меньше, но никогда не сольются иди, что то же, сольются лишь тогда, когда сольются самыя функціи капитала и труда. Что же касается настоящаго момента взаимныхъ отношеній различныхъ классовъ англійскаго населенія, то для характеристики его я приведу изъ книжки г. Гольденвейзера три факта.
   Пасторъ Чарльзъ Лоудеръ, умершій въ 1880 г., двадцать одинъ годъ прожилъ въ самой заброшенной части Лондона, гдѣ на 753 дома приходилось 40 кабаковъ и 154 дома терпимости. Кромѣ исполненія своихъ прямыхъ священническихъ обязанностей, Лоудеръ обучалъ дѣтей, ходилъ за больными, обличалъ мѣстныхъ кулаковъ, кабатчиковъ и другихъ негодяевъ, эксплуатировавшихъ порочныя наклонности "невѣжественнаго и нищаго населенія. къ нему примкнуло нѣсколько молодыхъ помощниковъ. Не легко, однако, приходилось Лоудеру. Его помощники не разъ кулаками спасали его отъ разъяренной толпы босяковъ, которыхъ онъ облюбовалъ, которымъ всю свою жизнь отдалъ, но которыхъ подзадоривали противъ него кабатчики и прочія піявки, присосавшіяся къ народной нищетѣ и темнотѣ. Однажды они чуть не утопили его. Г. Гольденвейзеръ справедливо замѣчаетъ: "Такіе факты служатъ не только для оцѣнки дѣятельности Лоудера и его сотрудниковъ, но не въ меньшей мѣрѣ и для характеристики нравовъ и культурнаго состоянія обитателей цѣлыхъ кварталовъ въ величественномъ центрѣ промышленныхъ успѣховъ XIX вѣка. Картина получается такая, какую мы привыкли встрѣчать только въ описаніяхъ жизни первыхъ подвижниковъ христіанства въ станѣ язычниковъ".
   Нѣкто Титусъ Сольтъ устроилъ цѣлый рабочій городъ Солтэръ. Здѣсь, кромѣ огромнаго фабричнаго зданія, имѣются благоустроенные домики для рабочаго населенія въ 4,000 человѣкъ, клубъ, зоологическій музей, художественныя мастерскія, церковь, школы, театръ. Несмотря, однако, на всѣ эти даровыя удобства, Солтэръ не избѣгъ стачекъ и забастовокъ и постепенно пустѣетъ. Это объясняется двумя параграфами устава Солтэра: во-первыхъ, ни одно изъ помѣщеній не подлежитъ отсужденію не можетъ быть пріобрѣтено въ собственность рабочими; во-вторыхъ, на службу не принимается ни одинъ рабочій, принадлежащій въ канону бы то ни было рабочему союзу. "Эти-то условія,-- говоритъ г. Гольденвейзеръ,-- отводили рабочій людъ отъ Солтера со всѣми его даровыми удобствами жмени, ибо, въ сущности, за нихъ приходится платить, хотя не деньгами, но за то гораздо болѣе цѣнною нравственною жертвой: нужно отказаться отъ стремленія къ независимости и самостоятельности".
   Собственники одной изъ крупнѣйшихъ фабричныхъ фирмъ въ Гюддерсфельдѣ "Томсонъ и сынъ" добровольно отреклись отъ всѣхъ исключительныхъ правъ своихъ и "превратили свое предпріятіе въ кооперативное между причастными къ нему рабочими. Представитель бывшей фирмы, Джоржъ Томсонъ, остающійся и понынѣ во главѣ новаго управленія предпріятіемъ, пояснилъ въ особомъ сочиненіи всѣ нравственныя и соціальныя основанія, побудившія его фирму къ этому шагу. Главнымъ образомъ, они сводятся къ идеямъ, провозглашеннымъ Карлейлемъ. Дѣло это продолжаетъ развиваться и процвѣтать попрежнему".
   Изъ массы фактовъ, приведенныхъ и не приведенныхъ въ книгѣ г. Гольденвейзера, я выбралъ эти три эпизода, потому что они, мнѣ кажется, наглядно иллюстрируютъ положеніе дѣлъ въ нынѣшней Англіи. Оно, очевидно, очень сложно и никоимъ образомъ не можетъ быть оцѣниваемо простымъ сопоставленіемъ событій тридцатыхъ и сороковыхъ годовъ съ исторіей стачки 1889 года. Извѣстная часть рабочаго населенія находится на такомъ низкомъ уровнѣ благосостоянія и умственнаго и нравственнаго развитія, что надо еще очень и очень подождать съ рѣшеніемъ о мирномъ соглашеніи. Объ этомъ,.какъ и самъ г. Гольденвейзеръ говоритъ, свидѣтельствуетъ исторія Доудера. Въ свою очередь исторіи Солтера и фирмы "Томсонъ и сынъ" указываютъ на уровень требованій наиболѣе развитой части рабочаго населенія. Съ другой стороны, всѣ три эпизода представляютъ собою разнообразные отголоски движенія, несомнѣнно происходящаго въ средѣ дирижирующихъ классовъ Англіи. Подъ вліяніемъ частью страха и благоразумнаго разсчета, а частью искреннихъ великодушныхъ чувствъ, мыслящіе люди все болѣе и болѣе проникаются заботами о матеріальныхъ, умственныхъ и нравственныхъ интересахъ рабочаго класса. Ори дѣлаютъ по этому пути лишь нѣсколько шаговъ, другіе идутъ дальше; одни несутъ личную практическую дѣятельность, другіе -- теоретическую мысль съ болѣе или менѣе широкимъ горизонтомъ. Во главѣ или средоточіи этого движенія г. Гольденвейзеръ ставитъ Карлейля, сильно преувеличивая значеніе знаменитаго мыслителя. Но это вопросъ исторіи литературы, котораго мы теперь не будемъ касаться. Во всякомъ случаѣ, движеніе существуетъ, и очень сильное, и, что особенно важно, жизнеспособное, т.-е. подлежащее дальнѣйшему развитію. Оно составляетъ залогъ довѣрія, съ которымъ цивилизація можетъ относиться къ своему будущему. Мудрено ожидать, чтобы историческая дорога лежала передъ человѣчествомъ такою чистою скатертью, какъ думаетъ Беллами, но отъ "крушенія", по крайней мѣрѣ, на пунктѣ, намѣченномъ Буажильберомъ, цивилизацію можно считать гарантированною. Когда-то нищета и невѣжество рабочихъ массъ признавалась необходимымъ условіемъ цивилизаціи, что и заявлялось съ откровенною наглостью, даже почти невѣроятною. Поворотъ, указываемый книжкой г. Гольденвейзера, составляетъ наиболѣе характеристическую черту нашего времени.

Ник. Михайловскій.

"Русская Мысль", кн.VII, 1892

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru