Lib.ru/Классика: Михайловский Николай Константинович. Литература и жизнь

Литература и жизнь

"Этотъ человѣкъ владѣетъ перомъ",-- выраженіе очень употребительное и въ литературною языкѣ, и въ разговорѣ. Но, подобно многимъ другимъ ходячимъ выраженіямъ, изстари обращающимся въ обществѣ, оно едва ли всѣми употребляется сознательно. Для многихъ оно равнозначительно другому, столь же употребительному: "у этого человѣка бойкое перо". Я думаю, что это совершенно невѣрно. Бываютъ, конечно, счастливыя совпаденія; бываетъ такъ, что писатель въ полномъ смыслѣ слова владѣетъ перомъ, и перо это бойкое. Но бываетъ и иначе, да и чисто-логически необходимо различать эти два иносказательныя выраженія. Владѣть перомъ -- значитъ писать именно то, что, по соображеніямъ,-- вѣрнымъ или невѣрнымъ, это другой вопросъ, -- объ интересахъ предположенной цѣли нужно писать, насколько, разумѣется, этому не препятствуютъ какія-нибудь стороннія обстоятельства. У Лермонтова, въ разговорѣ журналиста, читателя и писателя, это не только красиво, но и чрезвычайно точно выражено: "диктуетъ совѣсть, перомъ сердитый водитъ умъ". На первый взглядъ кажется, что иначе и не бываетъ, и быть не можетъ: зачѣмъ, въ самомъ дѣлѣ, человѣкъ станетъ писать не то, что ему нужно? А, между тѣмъ, бываетъ. Въ томъ же произведеніи Лермонтова есть еще блестящая характеристика писателя, въ которомъ бойкость пера и обладаніе этимъ перомъ совпадаютъ: "на мысли, дышащія силой, какъ жемчугъ нижутся слова". Но. возможно и такъ, что у сильной мысли нѣтъ жемчужной рѣчи, а есть только точность, ясность, логическая послѣдовательность изложенія. Тогда человѣкъ владѣетъ перомъ, хотя оно у него и не бойкое. Съ другой стороны, возможно и такъ, что не слова прилаживаются къ мыслямъ, а, наоборотъ, мысли къ словамъ, болѣе или менѣе звучнымъ, красивымъ. Это особенно часто случается съ поэтами, связанными условіями ритма и риѳмы. Предлагаю читателю сравнить Житіе протопопа Аввакума, имъ самимъ написанное, съ поэмой г. Мережковскаго: Протопопъ Аввакумъ, Житіе есть превосходное въ своемъ родѣ произведеніе. Чуждая нашему времени рѣчь, испещренная вдобавокъ грубыми и до послѣдней степени наивными выраженіями, мѣшаетъ оцѣнить степень "жемчужности", художественной красоты "житія", но всякій признаетъ, что Аввакумъ владѣлъ перомъ. Г. Мережковскому въ недобрый часъ вздумалось передѣлать "житіе" въ стихотворную поэму, и получилось нѣчто чрезвычайно слабое. Помимо другихъ, болѣе общихъ причинъ этой слабости, вы видите, читая поэму, какъ слово, требуемое условіями риѳмы и ритма, искажаетъ мысль автора. Я останавливаюсь на этомъ примѣрѣ именно потому, что здѣсь нѣтъ никакихъ сомнѣній относительно того, что авторъ хотѣлъ сказать: онъ хотѣлъ повторить мысля и образы Аввакума, но не умъ водилъ его перомъ, а, напротивъ, перо вело за собой умъ, и подчасъ совсѣмъ въ сторону отъ Аввакума. То, что у Аввакума является грандіознымъ или глубоко-трогательнымъ, у г. Мережковскаго вызываетъ невольную улыбку. Впрочемъ, тотъ же экспериментъ читатель можетъ сдѣлать со многими переводными стихами, сравнивая ихъ съ подлинникомъ. Я не хочу, разумѣется, сказать, что стихотворная рѣчь всегда и непремѣнно ведетъ къ извращенію мысли. Великіе поэты съ этимъ справляются очень просто. А съ другой стороны и въ прозѣ можно имѣть бойкое перо и, въ то же время, не только не владѣть имъ, а, напротивъ, вполнѣ находиться во власти этого самаго пера. Иногда даже такъ, что чѣмъ бойчѣе перо писателя, тѣмъ меньше онъ имъ владѣетъ: бойкая, красивая фраза ведетъ за собой мысль писателя и приводитъ его къ такимъ положеніямъ, которыхъ онъ вовсе не хотѣлъ выставлять или которыя совсѣмъ не въ интересахъ его работы. Такъ, неискусный, хотя бы и шустрый пильщикъ не можетъ распилить доску по намѣченной имъ самимъ прямой линіи, ибо не рука его владѣетъ пилой, а, наоборотъ, пила тащитъ за собой руку и заставляетъ ее выдѣлывать совсѣмъ ненужные зигзаги. И понятно, что чѣмъ бойчѣе его рука будетъ ходить внизъ я вверхъ или впередъ и назадъ, тѣнь рѣзче будутъ непроизвольныя отклоненія отъ намѣченной прямой линіи. Какъ, по пословицѣ, глупому сыну не въ помощь богатство, такъ не владѣющему перомъ бойкость только вредитъ. Такому не владѣющему, а владѣемому, довлѣетъ особенная осторожность и вдумчивость.

Я прочиталъ недавно литературное произведеніе, представляющее рядъ превосходныхъ иллюстрацій къ вышеизложенному. Между прочимъ, авторъ этого произведенія, сражаясь съ "добролюбовско-писаревскими воззрѣніями", замѣчаетъ, что крупнѣйшіе изъ представителей вашей беллетристики никогда не были заражены этими воззрѣніями. Указываютъ,-- говорить онъ,-- какъ на исключеніе, на Салтыкова, но это "великое недоразумѣніе". Я прошу читателя съ особеннымъ вниманіемъ прочитать слѣдующее разъясненіе этого великаго недоразумѣнія:

"Его (Салтыкова) сочиненія у всѣхъ передъ глазами, и основная ихъ мысль, основное содержаніе сводится къ усугубленному приговору надъ русскимъ обществомъ, къ осмѣянію его представителей, гдѣ бы они ни дѣйствовали: въ администраціи, печати, помѣщичьей усадьбѣ, земствѣ, собраніяхъ "свѣдующихъ людей". Чтобы ослабить истинное значеніе этого смѣха, говорятъ, что Салтыковъ былр сатирикъ. Но сатира можетъ приносить пользу только тогда, когда читатель твердо знаетъ, ради какихъ идеаловъ сатирикъ осмѣиваетъ жизнь. Возьмемъ ли мы Ювенала, Раблэ, Свифта, мы знаемъ, къ чему они стремились, не только въ общечеловѣческомъ смыслѣ, но и по отношенію къ той средѣ, въ которой они жили и дѣйствовали. Ювеналъ боролся съ развращенностью римскаго общества, Рабли -- съ католическимъ духовенствомъ, Свифтъ -- для доставленія торжества вигамъ. Относительно Салтыкова этого сказать нельзя. Онъ высоко ставилъ такъ называемыя "забытыя слова", но изъ всѣхъ его сочиненій вы не выведете сколько-нибудь ясныхъ указаній относительно вопроса, какъ онъ представлялъ себѣ выходъ изъ окружавшей его, столь безпросвѣтной, но его мнѣнію, дѣйствительности. Свобода -- величайшее благо; хорошо было бы, если бы на Руси вывелись всѣ подлецы, мерзавцы, если бы "свинья не торжествовала", а честный человѣкъ не подвергался Вы ежеминутно незаслуженнымъ невзгодамъ. Вотъ приблизительно весь положительный багажъ Салтыкова".

Если читатель не исполнилъ моей просьбы о вниманіи и просто пробѣжалъ глазами приведенныя строки, то, можетъ быть, rèe замѣтилъ въ нихъ ничего особеннаго: много этакого говорится о Салтыковѣ. Но подобныя вещи надо читать внимательно. На всякій случай, давайте перечитаемъ вмѣстѣ.

Авторъ желаетъ доказать, что "добролюбовско-писаревскія воззрѣнія" никогда не имѣли силы надъ нашими крупными художественными талантами, надъ "корифеями", и что Салтыковъ не составляетъ въ этомъ отношенія исключенія. Значитъ, Салтыковъ принадлежитъ къ числу корифеевъ. Это высокое положеніе авторъ отводитъ Салтыкову и въ другихъ мѣстахъ своего произведенія. Но тутъ, желая отстоять свой тезисъ о независимости Салтыкова отъ "добролюбовско-писаревскихъ воззрѣній", онъ попадаетъ на какую-то словесную зарубку, которая отклоняетъ силу его критики совсѣмъ въ сторону отъ намѣченной цѣли. Салтыковъ оказывается писателемъ весьма невысокаго полета, безполезно осмѣивающимъ современниковъ-соотечественниковъ,-- безполезно потому, что сатира тогда только можетъ приносить пользу, когда читатель твердо знаетъ, ради какихъ идеаловъ сатирикъ осмѣиваетъ жизнь. Вотъ, напримѣръ, Ювеналъ, Раблэ, Свифтъ. Вы натурально ждете, что вамъ при этомъ, въ укоръ Салтыкову, укажутъ положительные идеалы Ювенала, Раблэ, Свифта, но тутъ пила опять дѣлаетъ зигзагъ и вамъ говорятъ только, что Ювеналъ "боролся съ развращенностью римскаго общества". Въ чемъ же тутъ укоръ Салтыкову и гдѣ положительные идеалы Ювенала? Возвращаясь къ началу аргументаціи автора, вы спросите: гдѣ же обѣщанная независимость Салтыкова отъ "добролюбовско-писаревскихъ воззрѣній"? Авторъ нигдѣ не сообщаетъ сколько-нибудь ясно, какую именно группу идей разумѣетъ онъ подъ этими воззрѣніями, но онѣ достаточно извѣстны, по крайней мѣрѣ, для того, чтобы видѣть, что авторъ ни мало не разъяснилъ "великаго недоразумѣнія". "Свобода -- величайшее благо; хорошо было бы, если бы на Руси вывелись всѣ подлецы, мерзавцы, если бы "свинья не торжествовала", а честный человѣкъ не подвергался бы ежеминутно незаслуженнымъ невзгодамъ",-- развѣ все это такъ ужъ несовмѣстимо съ "добролюбовско-писаревскими воззрѣніями"?

Произведеніе, изъ котораго я заимствовалъ приведенную тираду, есть статья г. Сементковскаго Шестидесятые годы и современная беллетристика, напечатанная въ апрѣльской книжкѣ Историческаго Вѣстника. Перо у г. Сементковскаго несомнѣнно бойкое: фраза красива, ютя и не блещетъ какою-нибудь оригинальностью, слова текутъ за словами въ грамматически стройномъ порядкѣ и мѣстами, повидимому, проникнуты горячимъ одушевленіемъ. Но этимъ бойкимъ перомъ г. Сементковскій не владѣетъ; напротивъ, оно имъ владѣетъ, вслѣдствіе чего статья переполнена всякаго рода логическими зигзагами, противорѣчіями, ненужными самому автору положеніями, недомолвками, перемолвками. Есть въ ней и поразительныя неправды въ чисто-фактическомъ смыслѣ, но я думаю, что и ихъ надо отнести отчасти на счетъ все того же бойкаго пера, которое управляетъ "сердитымъ умомъ" г. Сементковскаго.

Содержаніе статьи г. Сементковскаго шире ея заглавія. Авторъ желаетъ вообще указать литературной критикѣ правильные пути для оцѣнки современной беллетристики, причемъ страннымъ образомъ обращается съ своими поученіями почти исключительно ко мнѣ. Я выпустилъ недавно книжку подъ тѣмъ же заглавіемъ Литература и жизнь, подъ которымъ и теперь бесѣдую съ читателемъ. Ее же избралъ г. Сементковскій и матеріаломъ, и мишенью для своихъ поученій, лишь два или три раза упоминая, кромѣ нея, объ Исторіи новѣйшей русской литературы г. Скабичевскаго. Большая это, конечно, для меня честь, но, долженъ признаться, поистинѣ мною не заслуженная. Во всей моей книжкѣ, состоящей изъ двадцати пяти печатныхъ листовъ, только двѣ маленькія главы (два фельетона Русскихъ Вѣдомостей) посвящены только двумъ современнымъ нашимъ беллетристамъ, именно г. Чехову и г. Потапенку. Но и помимо того, хотя мнѣ случалось писать, между прочимъ, и о беллетристическихъ произведеніяхъ, но спеціально литературною критикой я никогда не занимался. Мнѣ какъ-то не пришлось до сихъ поръ высказаться даже о такомъ высокоталантливомъ беллетристѣ, какъ г. Короленко, не говоря уже о цѣломъ рядѣ другихъ. Поэтому я, казалось бы, представляю собою гораздо менѣе выгодный и удобный сюжетъ для г. Сементковскаго, чѣмъ критики, болѣе или менѣе регулярно и пристально слѣдящіе въ разныхъ журналахъ и газетахъ за текущею беллетристикой. Правда, г. Сементковскій объявляетъ войну преданіямъ шестидесятыхъ годовъ, и я отношусь къ нимъ съ глубокимъ уваженіемъ. По, во-первыхъ, я не одинъ стою на этой точкѣ зрѣнія; во-вторыхъ, если мой образъ мыслей вообще и по отношенію къ шестидесятымъ годамъ въ частности заслуживаетъ порицательнаго вниманія г. Сементковскаго, то онъ нашелъ бы себѣ болѣе подходящую мщу, напримѣръ, въ предисловіи къ сочиненіямъ Шелгунова, гдѣ мнѣ пришлось высказаться о шестидесятыхъ годахъ съ достаточною полнотой. Да и въ книжкѣ Литература и жизнь онъ нашелъ бы болѣе обильную добычу для себя, если бы не пріурочилъ свою статью къ вопросу о беллетристикѣ и литературной критикѣ. Такимъ образомъ, сосредоточивъ свое вниманіе исключительно или почти исключительно на мнѣ, а у меня столь же исключительно на литературной критикѣ, г. Сементковскій нанесъ существенный ущербъ своей собственной работѣ. Я склоненъ думать, что эта невыгодная позиція есть просто непроизвольный зигзагъ бойкаго пера, владѣющаго г. Сементковскимъ. И въ этомъ меня еще болѣе убѣждаетъ самое содержаніе тѣхъ поученій, съ которыми онъ ко мнѣ обращается.

Мнѣ не разъ приходилось указывать на преобладающую въ нынѣшней литературѣ растерянность, невыдержанность направленія въ разныхъ органахъ, отсутствіе опредѣленныхъ взглядовъ на идеи и вещи. Одно изъ такихъ моихъ замѣчаній обратило на себя вниманіе г. Сементковскаго. Онъ говоритъ: "Нѣтъ сколько-нибудь внимательнаго наблюдателя, который не замѣтилъ бы, что въ міросозерцаніи русскаго общества произошелъ за послѣднія десять лѣтъ коренной передомъ. Г. Михайловскій и самъ это признаетъ, но какъ-то странно, съ разными ужимками, не договаривая своей мысли. Прежде,-- говоритъ онъ,-- все было ясно: Катковъ, такъ Катковъ; Салтыковъ, такъ Салтыковъ. А теперь пошелъ разбродъ и разладъ. Читатель не знаетъ, "кому вѣрить, за кѣмъ идти". Очень странное, даже непонятное разсужденіе. Неужели г. Михайловскій можетъ выставлять удовлетворительнымъ такое положеніе, когда читатель слѣпо слѣдуетъ за тѣмъ или другимъ авторитетомъ? Какъ это соотвѣтствуетъ традиціямъ шестидесятыхъ годовъ!"

Опять немножко вниманія, читатель. Г. Сементковскій находитъ у меня "разныя ужимки" и "недоговоренныя мысли". Послѣднихъ у всякаго русскаго писателя можно найти не мало, но къ "ужимкамъ" я, кажется, не склоненъ. Со стороны, однако, дѣло виднѣе, и я ждалъ, что г. Сементковскій дѣйствительно укажетъ какую-нибудь "ужимку" или, по крайней мѣрѣ, хоть недоговоренную мысль. По бойкое перо г. Сементковскаго дѣлаетъ непроизвольный зигзагъ, и онъ приводитъ такую мою мысль, которая даже въ его изложеніи оказывается вполнѣ договоренной и не содержащей въ небѣ ни малѣйшей ужимки. "Прежде все было ясно: Катковъ, такъ Катковъ; Салтыковъ, такъ Салтыковъ, а теперь пошелъ разбродъ и разладъ; читатель не знаетъ кому вѣрить, за кѣмъ идти",-- что можетъ быть проще и яснѣе этого? Но далѣе г. Сементковскій уже и не настаиваетъ на ужимкахъ и недоговоренности, а объявляетъ мою мысль "странною, даже непонятною", приглашающею читателя слѣпо слѣдовать за авторитетами. Пусть такъ, пусть я долженъ краснѣть за свою мысль, но ужимокъ, всетаки, тутъ никакихъ нѣтъ, онѣ сорвались съ бойкаго пера моего почтеннаго оппонента нечаянно. Но, можетъ быть, и вся приведенная тирада г. Сементковскаго есть не болѣе, нагъ нечаянный зигзагъ. Страницей раньше онъ излагаетъ свой собственный взглядъ на существующій въ нашей литературѣ "разбродъ и разладъ". Его особенно занимаетъ разладъ между публицистикой, критикой и беллетристикой. Отсюда "крайняя неясность и сбивчивость цѣлей". "Эта сбивчивость деморализуетъ читателя, не имѣющаго досуга или возможности разобраться во всей этой прискорбной разноголосицѣ. Мы дошли до того, что читатель вмѣстѣ съ критиками какъ бы пахнулъ рукой на всѣ направленія, увѣренный, что какихъ-либо ясныхъ и устойчивыхъ идеаловъ въ печатномъ словѣ искать нечего, что одни опошлились и утратили свое значеніе, другіе еще не народились, и что поэтому лучше всего жить такъ, какъ Богъ на душу положитъ". Спрашивается, въ чемъ собственно состоитъ разница между этимъ разсужденіемъ г. Сементковскаго и тѣмъ моимъ вышеприведеннымъ, которое онъ находитъ "страннымъ, даже непонятнымъ"? Я думаю, въ томъ только, что я выразился короче, яснѣе и проще...

"Г. Михайловскій, какъ умный человѣкъ, останавливается подчасъ съ явнымъ недоумѣніемъ надъ вопросомъ: отчего тотъ или другой изъ современныхъ беллетристовъ вдругъ пріобрѣтаетъ извѣстность и всѣми охотно читается? Это недоумѣніе объясняется съ публицистической точки зрѣнія тѣмъ, что критикъ вѣритъ въ заслуженный успѣхъ только такихъ произведеній, въ которыхъ основная идея соотвѣтствуетъ его политическимъ и соціальнымъ идеаламъ. А тутъ вдругъ г. Чеховъ, г. Потапенко! Что они Гекубѣ и что она имъ?" Такъ иронизируетъ г. Сементковскій. Рискуя оказаться не умнымъ человѣкомъ, я долженъ сказать, что никогда не останавливался съ недоумѣніемъ надъ вопросомъ: отчего г. Чеховъ или г. Потапенко пользуются успѣхомъ? Двѣ главы моей книжки, посвященныя этимъ двумъ талантливымъ беллетристамъ, такъ невелики, что получаса слишкомъ достаточно для самаго внимательнаго ихъ прочтенія. И если читатель рѣшится пожертвовать этимъ получасомъ, то увидитъ, что въ тѣхъ главахъ нѣтъ и слѣда указываемаго г. Сементковскимъ недоумѣнія. Мнѣ случалось выражать сожалѣніе, что таланты обоихъ названныхъ писателей не всегда получаютъ то приложеніе, которое имъ, съ моей точки зрѣнія, приличествуетъ, но причины ихъ успѣха не возбуждаютъ во мнѣ ни малѣйшаго недоумѣнія. Причины эти заключаются, прежде всего, въ ихъ талантливости, а, во-вторыхъ, въ извѣстномъ состояніи умственной и нравственной температуры общества. Правъ я или нѣтъ, это другой вопросъ, но, во всякомъ случаѣ, г. Сементковскій приписалъ мнѣ недоумѣніе, котораго я никогда не чувствовалъ и не выражалъ. Я только утверждаю фактъ, не думая уличать г. Сементковскаго въ недобросовѣстности. Нѣтъ, онъ просто не владѣетъ своимъ бойкимъ перомъ.

Говоря о первыхъ двухъ томахъ повѣстей и разсказовъ г. Потапенка, я нашелъ въ нихъ слѣдующую общую черту: "Вездѣ дѣйствующія лада ставятъ себѣ извѣстныя цѣди, крупныя или мелкія, хорошія или дурныя, и вездѣ успѣхъ или неуспѣхъ, по задачѣ автора, зависитъ отъ разсчета пущенныхъ въ ходъ силъ... Самыя цѣли, къ которымъ стремятся дѣйствующія лица г. Потапенка, представляютъ для него второй вопросъ. Его занимаетъ торжествующая или гибнущая сила сама по себѣ, процессъ достиженія или недостиженія цѣли". Приведя эти слова, г. Сементковскій пишетъ: "Это очень мѣткое замѣчаніе. Но удивительно, что критикъ такъ близко подошелъ къ самому существенному вопросу, подошелъ, повертѣлся около него и отошелъ. А, между тѣмъ, такъ естественно было спросить себя: почему же г. Потапенко занятъ не столько цѣлью, сколько средствами ея достиженія,-- и такъ легко было отвѣтить, что въ созданіи цѣлей самыхъ широкихъ, самыхъ прекрасныхъ, мы всегда были сильны, а вотъ въ средствахъ для достиженія не только этихъ широкихъ, но даже самыхъ крошечныхъ цѣлей мы всегда проявляли замѣчательную несостоятельность". И т. д.: бойкое перо влечетъ автора къ благодарности современнымъ беллетристамъ, "старающимся выяснить своимъ читателямъ, что, прежде всего, для успѣха въ жизни надо соразмѣрять средства съ цѣлью, что недостаточно поставить себѣ возвышенную и благородную цѣль, но надо, кромѣ того, вдуматься въ средства, которыя могутъ привести къ ея достиженію".

Не буду доискиваться, въ какой мѣрѣ "старанія выяснить своимъ читателямъ" ту или другую моральную или практическую истину приличествуютъ задачамъ беллетристики, какъ ихъ понимаетъ самъ г. Сементковекій. Это какъ будто отдаетъ тѣми самыми шестидесятыми годами, противъ которыхъ онъ протестуетъ. Но пусть ужь онъ безданно и безпошлинно путается въ своихъ собственныхъ мысляхъ, а вотъ зачѣмъ онъ чужія-то путаетъ? Напрасно онъ утверждаетъ, что я не задавалъ себѣ вопроса о томъ, почему г. Потапенко интересуется не столько цѣлью своихъ дѣйствующихъ лицъ, сколько средствами, которыя ими пускаются въ ходъ для достиженія цѣлей. Нѣтъ, я себѣ этотъ вопросъ задавалъ, но отвѣтить на него такъ, какъ предлагаетъ г. Сементковскій, не могъ и посейчасъ не могу, несмотря на краснорѣчіе г. Сементковскаго. Съ тѣхъ поръ, какъ я писалъ о г. Потапенкѣ, этотъ необычайно плодовитый писатель успѣлъ выпустить еще два тома повѣстей и разсказовъ, да и, кромѣ того, въ Недѣлѣ, Артистѣ, Историческомъ Вѣстникѣ, Сѣверномъ Вѣстникѣ, Мірѣ Божіемъ, Русскомъ Богатствѣ, Русскихъ Вѣдомостяхъ, Русской Мысли у него накопилось матеріала, пожалуй, еще тома на четыре. Казалось бы, при такой необычайной плодовитости, писатель долженъ быть передъ нами, читателями, весь какъ на ладони,-- со всѣми свояки достоинствами и недостатками, симпатіями и антипатіями, цѣлями и пріемами. Говорятъ, что надо пудъ соли съѣсть съ человѣкомъ, чтобы его узнать. Этотъ пудъ мы ужь, навѣрное, съ г. Потапенкомъ съѣли, а, между тѣмъ, я едва ли ошибусь, если скажу отъ лица большинства читателей, что мы г. Потапенка не знаемъ. Мы знаемъ его повѣсти и разсказы, но не знаемъ его самого, его внутренняго міра. И въ этомъ отношеніи его рѣдкая плодовитость не только не помогаетъ дѣлу, а даже, кажется, мѣшаетъ. Творчество г. Потапенка крайне неровно. Какъ въ первыхъ двухъ томахъ его повѣстей и разсказовъ съ трудомъ вѣрилось, что такія вещи, какъ На дѣйствительной службѣ и Здравыя понятія, написаны одною и тою же рукой, такъ и теперь невольно изумляешься, сопоставляя, напримѣръ, превосходный разсказъ Шестеро съ нѣкоторыми другими,-- съ романовъ Не герой или разсказомъ Самородокъ, Это именно точно разныя руки писали, и, благодаря подписи "И. Потапенко", цѣльность и художественность отдѣлки деталей въ разсказѣ Шестеро только еще болѣе оттѣняютъ какую-то странную растерянность и грубость работы Самородка и Не героя. Если бы г. Потапенко былъ не столь плодовитъ, то вѣроятность подобныхъ художественныхъ кляксовъ была бы значительно меньше. А при этомъ раскрылся бы, можетъ быть, для читателя и тотъ внутренній міръ г. Потапенка, о которомъ мы теперь почти не имѣемъ понятія. Что касается этого внутренняго міра, то изъ первыхъ двухъ тоновъ повѣстей и разсказовъ г. Потапенка я могъ извлечь только одно: онъ всего болѣе интересуется условіями успѣха или неуспѣха въ смыслѣ достиженія поставленныхъ себѣ человѣкомъ цѣлей. Г. Сементковскій счастливѣе или проницательнѣе меня: онъ извлекъ нѣчто большее, а именно убѣжденіе, что г. Потапенко "старается выяснить своимъ читателямъ" ту мысль, что "недостаточно поставить себѣ возвышенную и благородную цѣль, но надо, кромѣ того, вдуматься въ средства, которыя могутъ привести къ ея достиженію". Къ сожалѣнію, я никакъ не могу согласиться съ этимъ выводомъ, хотя онъ, путемъ непроизвольнаго зигзага, сдѣланъ изъ моего замѣчанія, какъ бы естественное его дополненіе, мною по близорукости не усмотрѣнное или не договоренное.

Условія успѣха или неуспѣха въ жизни, какъ беллетристическая теіа, не составляютъ, конечно, исключительной принадлежности г. Потапенка. Напротивъ, фабула многаго множества романовъ, повѣстей, разсказовъ, драмъ, комедій, водевилей, поэмъ построена на чьей-нибудь удачѣ въ какомъ-нибудь отношеніи или неудачѣ. Да и лирика, въ большинствѣ случаевъ, занята торжествомъ или предчувствіемъ побѣды, или молитвой о побѣдѣ, отчаяніемъ или позоромъ пораженія, тоской нераздѣленной любви или-восторгомъ любви счастливой и т. д.,-- вообще разнообразными радостными или горестными волненіями по поводу достиженія или недостиженіи цѣли. Иначе и быть не можетъ, потому что въ чемъ же и жизнь человѣческая состоитъ, какъ не въ томъ, что мы ставимъ себѣ цѣли, боремся ради нихъ съ большею или меньшею энергіей, работаемъ, падаемъ, торжествуемъ, отступаемъ, выигрываемъ, проигрываемъ, пока, наконецъ, не прикроетъ насъ могильный камень? Въ этомъ жизнь, и литература ее отражаетъ. Но цѣли бываютъ разныя,-- крупныя и мелкія, благородныя и подлыя, цѣли всей жизни и цѣли повседневныя. Герой Здравыхъ понятій говоритъ: "если бы люди могли составлять строго-математическую пропорцію между своими цѣлями и своими силами, то не было бы слезъ на землѣ". Это, конечно, невѣрно, хотя, по авторскому произволу, успѣхи героя Здравыхъ понятій дѣйствительно математически точно разсчитаны. Не говоря уже о томъ, что достиженіе или недостиженіе цѣли часто зависитъ совсѣмъ не отъ вѣрнаго или невѣрнаго разсчета силъ, а отъ разныхъ случайностей; не говоря объ этомъ, есть цѣли, достигнуть которыхъ нельзя, иначе, какъ заставивъ другихъ проливать слезы (таковы, между прочимъ, цѣли героя Здравыхъ понятій). Но въ томъ-то и состоитъ особенность г. Потапенка, что онъ интересуется, главнымъ образомъ, самымъ фактомъ удачи или неудачи и процессомъ достиженія или недостиженія цѣли, независимо отъ какой бы то ни было классификаціи и квалификаціи цѣлей. Изъ этого, однако, отнюдь не слѣдуетъ, чтобы г. Потапенко старался разъяснить намъ, что недостаточно поставить себѣ высокую и благородную цѣль, а надо и о средствахъ подумать. Я бы желалъ знать, какъ приложить свое объясненіе г. Сементковскій къ повѣсти Здравыя понятія, въ которой и помину нѣтъ о какой-нибудь высокой или благородной цѣли. Герой этой повѣсти есть настоящій негодяй, поставившій себѣ цѣлью разбогатѣть и достигающій этой цѣли рядомъ даже мало вѣроятныхъ, но превосходно разсчитанныхъ подлостей. Если даже предположить, что авторъ "старается разъяснить" что-то своимъ читателямъ, то ужъ, конечно, не то, что ему подсказываетъ заднимъ числомъ г. Сементковскій.

Г. Сементковскій, кажется, впрочемъ, даже не упоминаетъ о Здравыхъ понятіяхъ, его больше интересуетъ другая повѣсть г. Потапенка -- На дѣйствительной службѣ и ея герой -- молодой священникъ о. Кириллъ, посвятившій себя на служеніе народу. Повѣсть очень хороша, а о. Кириллъ несомнѣнно положительный типъ, заслуживающій всякаго сочувствія. Таково же, примѣрно, сужденіе и г. Сементковскаго, Мнѣ кажется, однако, что можно бы было обойтись и безъ того паѳоса, съ которымъ г. Сементковскій произноситъ свое сужденіе. Онъ кончаетъ его, а вмѣстѣ съ тѣмъ и всю свою статью слѣдующими вдохновенными словами: "Ради Бога, не будемъ ихъ (людей, подобныхъ о. Кириллу) смѣшивать съ "мутными волнами дѣйствительности". Наоборотъ, будемъ на нихъ указывать, протягивать имъ руку, отдавать имъ почетное мѣсто, потому что они -- истинные работники народной нивы, потому что они -- надежда земли русской". Сильно сказано, эффектный финалъ статьи, бойкое перо у г. Сементковскаго. Но я бы хотѣлъ знать, къ кому онъ обращаетъ эту трогательную и патріотическую просьбу "ради Бога"? Надо думать, ко мнѣ, потому что и раньше шла рѣчь о моемъ именно и только о моемъ отношеніи къ г. Потапенку, да и цитируемыя г. Сементковскимъ "мутныя волны дѣйствительности" -- мой грѣхъ. Надо, значитъ, думать, что я потщился утопить о. Кирилла въ мутныхъ волнахъ дѣйствительности или вообще какъ-нибудь смѣшалъ его съ грязью. Иначе, зачѣмъ бы г. Сементковскому упрашивать меня даже "ради Бога"? То-то и есть: зачѣмъ? Совсѣмъ это въ данномъ случаѣ праздный вопросъ. Бабы у г. Сементковскаго, по лермонтовской формулѣ, умъ водилъ перомъ, такъ можно бы было спрашивать: зачѣмъ? А теперь его просто перо завело куда ему вовсе не нужно. Успѣхъ повѣсти На дѣйствительной службѣ для меня не только понятенъ, какъ понятенъ успѣхъ г. Потапенка вообще, но это, кромѣ, того, вполнѣ заслуженный успѣхъ. И достоинства повѣсти, и симпатичность ея героя мною признаны слишкомъ за годъ до того, какъ изложилъ свои мысли г. Сементковскій. Въ этомъ каждый можетъ легко убѣдиться, заглянувъ въ соотвѣтственную главу моей книжки. А г. Сементковскій "ради Бога" проситъ...

II.

Читатель, можетъ быть, недоумѣваетъ, зачѣмъ я его вожу по слѣдамъ зигзаговъ г. Сементковскаго. Мало ли, въ самомъ дѣлѣ, что кому вздумается написать, не соображаясь ни съ логикой, ни съ фактическою правдой. На всякое чиханіе не наздравствуешься, и я остановился на статьѣ г. Сементковскаго, конечно, не ради вышеприведенныхъ мелочей, какихъ я могъ бы извлечь изъ нея еще съ десятокъ. Все это, пожалуй, пустяки, не стоющія вниманія. Но есть въ статьѣ г. Сементковскаго одна черта, которая повергла меня въ такое изумленіе, что я не могу не подѣлиться имъ съ читателемъ. Прямо скажу, изумленіе это граничитъ съ негодованіемъ, которое даже не вполнѣ умѣряется убѣжденіемъ, что г. Сементковскій не вѣдаетъ, что творитъ, ибо и вообще не владѣетъ своимъ бойкимъ перомъ.

По мнѣнію г. Сементковскаго, у насъ замѣчается "почти всеобщее отрицаніе традицій шестидесятыхъ годовъ". Выяснилось это отрицательное отношеніе въ послѣдніе примѣрно десять лѣтъ, и г. Сементковскій является однимъ изъ его выразителей. Если бы, однако, меня спросили, что именно онъ отрицаетъ, что именно разумѣетъ подъ словами "традиціи шестидесятыхъ годовъ", то я затруднился бы отвѣтить, хотя прочиталъ статью г. Сементковскаго внимательно и другимъ рекомендую читать ее такъ же. Иногда онъ замѣняетъ эти слова "добролюбовско-писаревсмими воззрѣніями" и тѣмъ значительно съуживаетъ поле своего отрицанія. Затѣмъ онъ упрекаетъ другихъ въ томъ, что они смѣшиваютъ разныя теченія, существовавшія въ шестидесятыхъ годахъ, а самъ, ничтоже сумняся, пишетъ "добролюбовско-писаревскія воззрѣнія". Въ дѣйствительности Добролюбовъ и Писаревъ -- это двѣ большія разницы, какъ говорятъ русскіе нѣмцы, именно двѣ, если не больше. Уловить предѣлы недовольства г. Сементковскаго поэтому чрезвычайно трудно. Да я за этимъ не гонюсь. Мнѣ хочется остановиться только на одномъ пунктѣ этого недовольства.

По адресу шистидесятыхъ годовъ и "ихъ эпигоновъ" г. Сементковскій замѣчаетъ, что у насъ "не любятъ заниматься изученіемъ Россіи, ея прошлымъ, нуждами и чаяніями громаднаго большинства населенія. Что въ ней хорошаго? Развѣ только идеи такъ называемыхъ передовыхъ людей. То ли дѣло Западъ, эта обѣтованная ихъ земля!" Развивая это свое положеніе, г. Сементковскій достигаетъ вершинъ краснорѣчія. Его бойкое перо пишетъ: "Не могутъ же все только въ столицѣ "гремѣть витіи", а тамъ, "во глубинѣ Россіи", не можетъ и впредь царить "вѣковая тишина". Нѣтъ, на самомъ дѣлѣ эта тишина давно уже нарушена. Зашевелился огромный муравейникъ, заколыхалось великое море, по всплыло изъ него на поверхность вовсе не то, что мы ожидали. Пока мы "прекраснодушничали", пока въ столицахъ "гремѣли витіи", тамъ, въ медвѣжьихъ углахъ нашего отечества, поднялся другой шумъ, робкій, неясный, но, все-таки, уже опредѣленный, а когда мы къ нему прислушиваемся, что же мы слышимъ? Немолчный припѣвъ: "кулакъ-кабакъ, кабакъ-кулакъ". Это монотонный, но душу раздирающій припѣвъ, и когда мы его слышимъ, мы не можемъ не спросить себя: что же нами сдѣлано въ теченіе тридцати лѣтъ для того, чтобы покончить съ этимъ припѣвомъ? Гдѣ мы были,-- мы, интеллигентная Русь?"

Да, въ самомъ дѣлѣ, гдѣ мы были, что дѣлали? Что дѣлалъ, напримѣръ, г. Сементковскій? Къ сожалѣнію, свѣдѣнія мои по этой части очень невелики. Въ старые годы, такъ, примѣрно, въ серединѣ тѣхъ тридцати лѣтъ, которыя теперь г. Сементковскій сплошь обдаетъ своимъ презрѣніемъ, я изрѣдка имѣлъ удовольствіе встрѣчать его въ редакціи Отечественныхъ Записокъ, гдѣ онъ былъ переводчикомъ польскихъ беллетристическихъ произведеній. Въ 1882 г. онъ издалъ одинъ (если не ошибаюсь, изданіе дальше не пошло) томъ Польской Библіотеки, куда вошли его переводы съ польскаго и, кромѣ того, Польскія письма, не знаю гдѣ прежде напечатанныя. Потомъ я надолго потерялъ г. Сементковскаго изъ вида, и только вотъ въ самое послѣднее время видѣлъ его подпись подъ какою-то статьей Сѣвернаго Вѣстника, да подъ предисловіемъ къ русскому переводу книги Ланге Рабочій вопросъ (объ этой книгѣ и объ этомъ предисловіи у насъ будетъ разговоръ ниже). Это очень немного, и я увѣренъ, что г. Сементковскій совершилъ еще многое, мнѣ неизвѣстное, что онъ имѣетъ полное право выдѣлять себя изъ мѣстоименія "мы", которые только "прекраснодушничали", на себя любовались, отечеству своему и народу русскому никакого вниманія не оказывали и т. д. Весь этотъ краснорѣчивый обвинительный актъ составляетъ одинъ изъ эпизодовъ борьбы г. Сементковскаго съ представителями шестидесятыхъ годовъ и ихъ эпигонами. А самъ онъ, надо думать, такимъ обвиненіямъ не подлежитъ. Я очень радъ такъ думать, но въ моемъ представленіи г. Сементковскій есть, все-таки, только хорошій переводчикъ съ польскаго и авторъ Польскихъ писемъ, весьма двусмысленной цѣнности. Чтобы освѣжить этотъ образъ въ своей памяти, я заглянулъ въ Польскія письма и нашелъ тамъ, между прочимъ (въ письмѣ четвертомъ), слѣдующее. Г. Сементковскій полемизируетъ съ какимъ-то, повидимому, анонимнымъ польскимъ публицистомъ, высказавшимъ нѣсколько замѣчаній о русской печати. Г. Сементковскій является горячимъ защитникомъ этой печати и пишетъ ей настоящій панегирикъ. Напримѣръ: "О финансовыхъ и экономическихъ вопросахъ мы и говорить не станемъ, такъ какъ всякому, хотя бы только поверхностно слѣдившему за нашею печатью, извѣстно, съ какою энергіей и знаніемъ дѣла она отстаивала приложеніе здравыхъ началъ къ нашему государственному и народному хозяйствамъ. Поистинѣ можно сказать, что голосъ русской печати былъ голосомъ людей, которые своими заслугами предъ государствомъ стяжали себѣ право на вліятельное положеніе въ немъ". Много еще другого пріятнаго для насъ, русскихъ писателей, говоритъ г. Сементковскій въ пику польскому публицисту, хотя, признаюсь, я лично отъ нѣкоторыхъ изъ этихъ пріятностей охотно отказался бы и во всякомъ случаѣ не подписался бы подъ ними. По дѣло не въ этомъ. Письмо г. Сементковскаго помѣчено 1880 годомъ; значитъ, двѣнадцать лѣтъ тому назадъ почтенный авторъ не такъ уже презрительно относился къ "интеллигентной Руси" и не укорялъ ее за позорное бездѣйствіе. Конечно, мнѣнія могутъ мѣняться, и то, что казалось г. Сементковскому двѣнадцать лѣтъ тому назадъ бѣлымъ, могло съ тѣхъ поръ въ его глазахъ почернѣть. Однако, кромѣ мнѣній г. Сементковскаго или кого другого, есть еще и факты, есть они и въ четвертомъ "польскомъ письмѣ". Дѣло въ томъ, что польскій публицистъ, съ которымъ г. Сементковскій полемизируетъ, впалъ въ нѣкоторыя чисто-фактическія ошибки. Такъ, напримѣръ, онъ, по какому-то странному недоразумѣнію, отнесъ Вѣстникъ Европы и Русскую Старину къ славянофильскимъ органамъ. Такія фактическія ошибки г. Сементковскому, конечно, не трудно было отмѣтить. Между прочимъ, Отечественныя Записки польскій публицистъ назвалъ "западническихъ органомъ", а г. Сементковскій внесъ поправку или дополненіе, указавъ характеристическую черту названнаго журнала въ томъ, что онъ "съ успѣхомъ разрабатываетъ всѣ вопросы, имѣющіе отношеніе къ крестьянству". "Съ успѣхомъ" или нѣтъ,-- это вопросъ особый; теперь г. Сементковскій выразился бы, можетъ быть, не столь любезно. Но что "разработка всѣхъ вопросовъ, имѣющихъ отношеніе къ крестьянству", составляла характеристическую черту Отечественныхъ Записокъ, это фактъ несомнѣнный. Читатель понимаетъ удовольствіе, съ которымъ я прочиталъ удостовѣреніе на этотъ счетъ г. Сементковскаго. Во-первыхъ, Отечественныя Записки близки моему сердцу по личнымъ воспоминаніямъ, и мнѣ пріятно было удостовѣриться, что не къ нимъ относится замѣчаніе г. Сементковскаго: "не любятъ заниматься изученіемъ Россіи, нуждами и чаяніями громаднаго большинства населенія; что въ ней хорошаго? То ли дѣло Западъ, эта обѣтованная ихъ земля!" Это могъ бы сказать, по недоразумѣнію или незнакомству съ дѣломъ, какой-нибудь иностранный публицистъ, а уже никакъ не г. Сементковскій, самъ принимавшій участіе въ Отечественныхъ Запискахъ, хотя бы только въ качествѣ переводчика. Затѣмъ, нигдѣ традиціи шестидесятыхъ годовъ не блюлись въ такой мѣрѣ, какъ въ Отечественныхъ Запискахъ, а поэтому... поэтому я рѣшительно не понимаю, къ кому обращается г. Сементковскій съ своимъ грознымъ вопросомъ: "Гдѣ мы были,-- мы, интеллигентная Русь?" Я отнюдь не говорю, что укоризны г. Сементковскаго неосновательны вообще, но вставка ихъ, безъ всякихъ оговорокъ, въ статью, направленную противъ преданій шестидесятыхъ годовъ, есть такой зигзагъ, къ которому я, каЮсь, не могу вполнѣ хладнокровно относиться. Есть границы, за которыми бойкость пера, владѣющаго писателемъ, перестаетъ быть смягчающимъ обстоятельствомъ.

Г. Сементковскій разслышалъ по деревнямъ "монотонный, но душу раздирающій припѣвъ: кулакъ-кабакъ, кабакъ-кулакъ". Онъ, повидимому, очень гордъ своимъ открытіемъ, съ высоты котораго презрительно оглядывается на тридцатилѣтнюю пустыню, оставленную имъ назади. А, Боже мой, не такая же ужь это сплошная пустыня! Припомнимъ хоть знаменитое Предостереженіе Салтыкова, этого безполезнаго, по приговору г. Сементковскаго, писателя. Помните: "Раздается кличъ: идетъ чумазый! Идетъ и на вопросъ: "что есть истина?" -- твердо и неукоснительно отвѣчаетъ: "распивочно и на выносъ!" Эво дѣйствительно грозное и яркое слово сказано много раньше шепелявыхъ рѣчей г. Сементковскаго (шепелявость часто уживается съ бойкостью). Мотивъ "припѣва", разслышаннаго г. Сементковскимъ, есть явственный сколокъ съ мотива "клича", давно уловленнаго Салтыковымъ,-- конечно, сколокъ блѣдный, слабый, изуродованный, но, вѣдь, не Салтыковъ же въ этомъ виноватъ, и не шестидесятые годы вообще! Что касается параллели между гремящими въ столицахъ витіями и вѣковою тишиной въ глубинѣ Россіи, то не мѣшало бы г. Сементковскому припомнить... ну, хоть Сонъ въ лѣтнюю ночь того же безполезнаго Салтыкова, его Комяф, его "проблему о мужикѣ" и "человѣка, питающагося лебедой". Мнѣ, по крайней мѣрѣ, живо вспомнилось все это при чтеніи удивительной статьи г. Сементковскаго,-- это и еще многое другое.

Не говоря о цѣломъ рядѣ публицистовъ, такъ или иначе, худо или хорошо, разрабатывавшихъ равные общіе и частные вопросы, относящіеся къ "нуждамъ и чаяніямъ громаднаго большинства населенія", вспомнился Елисеевъ, о которомъ Шелгуновъ писалъ въ Русской Мысли: "Конечно, не Елисеевъ выдумалъ "мужика", но онъ его сконцентрировалъ въ журналѣ, котораго былъ душой, и можно сказать, что Елисееву "мужикъ" обязанъ болѣе всего тѣмъ, что къ нему повернулось общественное мнѣніе и что, наконецъ, явилась даже "мужицкая" внутренняя политика. Эта заслуга останется за Елксеевымъ". Это мнѣніе Шелгунова преувеличено только относительно результатовъ, а ужь никакъ не относительно самой дѣятельности Елисеева. И за покойникомъ несомнѣнно останется заслуга, въ которой разные гг. Сементковскіе съ слишкомъ короткою памятью не причемъ окажутся. Вспомнился мнѣ еще, не говоря о Некрасовѣ съ его пѣснями о мужицкой нуждѣ и мужицкомъ горѣ, цѣлый рядъ беллетристовъ, пристально изучавшихъ и изображавшихъ деревенскую жизнь, и между ними такой недюжинный талантъ, какъ г. Златовратскій. Вспомнился Гл. Успенскій, всего себя отдавшій деревнѣ, даже въ ущербъ своему огромному художественному дарованію. И когда изъ этихъ крупныхъ и мелкихъ слагаемыхъ образовалась, наконецъ, сумма всего происходившаго на моихъ глазахъ, я подумалъ, что есть люди, которые могли бы безъ угрызеній совѣсти отвѣтить на вопросъ г. Сементковскаго: "гдѣ мы были,-- мы, интеллигентная Русь?" Эта сумма сама по себѣ, разумѣется, не чрезмѣрна,-- въ такомъ дѣлѣ о чрезмѣрности, казалось бы, и рѣчи быть не можетъ; однако, въ свое время она многимъ представлялась именно чрезмѣрною. Разные литературные гурманы находили, что литература слишкомъ "провоняла" мужицкимъ полушубкомъ, что нуженъ же "дессертъ", что интересы "культурной" жизни должны стоять на первомъ планѣ и т. д. Щедрину, Успенскому, да и мнѣ, грѣшному, въ качествѣ литературнаго обозрѣвателя, не разъ приходилось отбиваться отъ этихъ нападокъ. И все это затѣмъ, чтобы г. Сементковскій открылъ Америку, да еще лягнулъ тѣхъ, кто въ теченіе многихъ лѣтъ на этой Америкѣ настаивалъ...

Я хотѣлъ бы думать, что и въ этомъ случаѣ бойкое перо г. Сементковскаго, помимо его воли и сознанія, увлекло его туда, куда ему вовсе не нужно. Хотѣлъ бы, но не могу удержаться на этой снисходительной точкѣ зрѣнія. Слишкомъ значительна та литературная полоса, на счетъ которой г. Сементковскій обнаруживаетъ бойкость своего пера, и слишкомъ велика его несправедливость и неблагодарность, чтобы можно было помириться на безсознательности его писанія. Когда онъ, въ пику Салтыкову и въ доказательство присутствія у Ювенала положительныхъ идеаловъ, пишетъ: "Ювеналъ боролся съ развращенностью римскаго общества",-- онъ, очевидно, пишетъ не то, что ему нужно. Ему бы надо указать положительные элементы въ дѣятельности римскаго сатирика, а онъ указываетъ отрицательный, какъ разъ тотъ самый, который въ осужденіе усвоиваетъ русскому сатирику. Для всякаго, сколько-нибудь внимательнаго читатели ясно, что авторъ восхваляетъ Ювенала именно за то, что порицаетъ въ Щедринѣ, и, слѣдовательно, самъ себя съ большимъ успѣхомъ побиваетъ. Относительно обвиняемаго имъ въ безучастіи къ народу литературнаго теченія это отнюдь не столь ясно. Надо вонъ въ двѣнадцать лѣтъ тону назадъ напечатанныя Польскія письма заглянуть, чтобы свести на очную ставку собственныя показанія г. Сементковскаго. Тутъ напущенъ туманъ, сквозь который не сразу разберешь настоящія очертанія того, о чемъ рѣчь идетъ. Тутъ не безъ хитрости, и я постараюсь разъяснить ея мотивы и характеръ. Это занимательная и, притомъ, не особенно трудная задача. Когда проработаешь слишкомъ тридцать лѣтъ на литературномъ поприщѣ, когда, какъ справедливо говоритъ обо мнѣ въ одномъ мѣстѣ г. Сементковскій, "посѣдѣешь въ литературномъ трудѣ", тогда поневолѣ до тонкости изучишь психологію писателей, большихъ и малыхъ. Ахъ, я такъ много видѣлъ и тѣхъ, и другихъ...

Г. Сементовскій неоднократно употребляетъ въ свой статьѣ слово "эпигоны". Догадываюсь, но не могу съ полною увѣренностью сказать, какъ самъ онъ относятся къ этому слову; вообще же говоря, у насъ склонны соединять съ нимъ нѣсколько презрительное понятіе. Это совершенно напрасно. Исторія знаетъ двѣ группы "эпигоновъ", то-есть "послѣ рожденныхъ". Во-первыхъ, эпигонами называются миѳическіе семь греческихъ вождей въ походѣ противъ Ѳивъ; во-вторыхъ, потомки діадоховъ, между которыми раздѣлилось царство Александра Македонскаго. Если послѣдніе, то-есть историческіе эпигоны, несмотря на дарованія и славу многихъ изъ нихъ, не могутъ сравниться блескомъ съ македонскимъ завоевателемъ, то эпигоны миѳическіе, напротивъ, превзошли своихъ отцовъ, погибшихъ подъ стѣнами Ѳивъ, и являются побѣдоносными мстителями за нихъ. Иносказательно подъ эпигонами разумѣютъ всѣхъ, продолжающихъ дѣло отцовъ или вообще предъидущаго поколѣнія, чѣмъ, разумѣется, не предрѣшается ихъ сходство ни съ историческими, ни съ миѳическими эпигонами: они могутъ и превзойти отцовъ, и спуститься ниже ихъ,-- дѣло только въ преемственности задачъ. Поэтому быть эпигономъ ни мало не постыдно. Мало того, бываютъ обстоятельства, когда постыдно, напротивъ, не быть эпигономъ, а именно во всѣхъ тѣхъ случаяхъ, когда неотложная историческая задача осталась по обстоятельствамъ не рѣшенною. Миѳическіе эпигоны заслуживали бы съ эллинской точки зрѣнія негодованія и позора, если бы не были эпигонами, если бы не пошли по слѣдамъ отцовъ къ Ѳивамъ. Во всякомъ случаѣ, эпигонами могутъ быть и большіе, и маленькіе люди. Но тутъ часто разыгрывается въ лицахъ одинъ любопытный житейскій парадоксъ.

Большіе люди, способные иногда прокладывать и новые пути или даже дѣйствительно ихъ прокладывающіе, обыкновенно не только не стыдятся пѣть предшественниковъ, но съ особенною старательностью ихъ разыскиваютъ. Они дѣлаютъ это, прежде всего, въ интересахъ самого дѣла, которое, разумѣется, тѣмъ прочнѣе, чѣмъ глубже его историческіе корни, а затѣмъ по личнымъ побужденіямъ справедливости и благодарности. Прочтите, напримѣръ, предисловіе Дарвина къ американскому изданію Происхожденія видовъ (это предисловіе приложено къ русскому переводу книги Дарвина). Великій натуралистъ самымъ тщательнымъ образомъ перебираетъ всѣ крупныя и мелкія сочиненія, въ которыхъ такъ или иначе можно усмотрѣть идею, обезсмертившую его имя. Онъ выражаетъ при этомъ опасеніе, что его очеркъ можетъ быть не полонъ, и доходитъ до такой щепетильности, что заноситъ въ свой списокъ, напримѣръ, сочиненіе Гукера, появившееся въ печати мѣсяцемъ позже, чѣмъ Происхожденіе видовъ, Дарвинъ справедливо разсуждаетъ, что это опозданіе всего на одинъ мѣсяцъ свидѣтельствуетъ о независимости работы Гукера отъ взглядовъ, изложенныхъ въ Происхожденіи видовъ. Такъ поступаютъ всѣ истинно большіе люди. Они дорожатъ истиной, а чѣмъ больше было указаній на эту истину до нихъ, тѣмъ вѣроятнѣе ея торжество. Они по себѣ знаютъ цѣну труда и опасаются отнять у своихъ предшественниковъ долю ихъ заслуги. Они преисполнены благодарности къ тѣмъ, кто такъ или иначе раньше вышелъ на дорогу и освѣтилъ имъ ее. и если бы Дарвина кто-нибудь назвалъ эпигономъ Ламарка и Жоффруа С.-Илера, онъ не устыдился бы этого титула, памятуя примѣръ героическихъ ѳиванскихъ эпигоновъ.

Не таковы маленькіе люда. Надо, впрочемъ, оговориться. Есть маленькіе люди вполнѣ почтенные, отлично знающіе мѣру своего роста, не лѣзущіе "выше сферы своей" и вполнѣ способные воздать коемуждо по дѣломъ его, въ томъ числѣ и своимъ предшественникамъ на поприщѣ науки, теоретической мысли или практической дѣятельности. Не о нихъ и рѣчь. Съ спокойнымъ достоинствомъ принимать положеніе эпигона можетъ и большой, и маленькій человѣкъ; но, за чрезвычайно рѣдкими я тѣмъ болѣе печальными исключеніями, только очень маленькимъ людямъ свойственно тѣшить свое самолюбіе опороченіемъ духовныхъ предковъ или отрицаніемъ ихъ заслугъ. Отсюда получается положеніе столь двусмысленное, что изъ него невозможно выбраться иначе, какъ съ болѣе или менѣе значительнымъ нравственнымъ ущербомъ. Люди эти по самой природѣ своей принадлежатъ къ числу тѣхъ, о которыхъ говорятъ, что они пороху не выдумаютъ. А, между тѣмъ, они-то именно и жаждутъ его выдумать и пуще всего боятся, какъ бы кто не подумалъ, что они чужимъ порохомъ стрѣляютъ. Но такъ какъ въ дѣйствительности своего-то у нихъ нѣтъ, то они по необходимости заимствуютъ его изъ готовыхъ складовъ, стараясь по возможности замаскировать свои источники. Въ этомъ направленіи они доходятъ до самыхъ некрасивыхъ поступковъ, да иначе и быть не можетъ. Какъ въ самомъ дѣлѣ сказать "новое слово", когда его за душой нѣтъ? Поистинѣ, охота смертная, да участь горькая! Самый элементарный выходъ изъ затрудненія состоитъ въ томъ, чтобы анонсировать новое слово, но такъ при анонсѣ и остаться, а на дѣлѣ тянуть никчемную канитель, въ которой ничего новаго нѣтъ. Однако, уже и этотъ простѣйшій и сравнительно безобидный способъ по необходимости сопровождается нѣкоторою нравственною неопрятностью: читатель-то, во всякомъ случаѣ, обманутъ. Напримѣръ, смѣшной критикъ Сѣвернаго Вѣстника (мнѣ пріятно отмѣтить, что и г. Сементковскій находитъ его смѣшнымъ) анонсировалъ открытіе "новой мозговой линіи", на запросы которой безсильна отвѣтить старая литература. Читатель естественно ждалъ, что ему выяснятъ запросы вновь открытой мозговой линіи,-- вѣдь, это не шутка!-- а вмѣстѣ съ тѣмъ и причины безсилія старой литературы; однако, ничего такого не подучилъ. Но этотъ простѣйшій случай есть еще сравнительно лучшій. Видно, что человѣкъ не хочетъ быть эпигономъ, а пороху не хватаетъ, но и его мнимая самостоятельность, и его неблагодарность къ предшественникамъ робко расплываются въ неопредѣленныхъ и ничего не говорящихъ, хотя и вычурныхъ словахъ. Бываетъ гораздо хуже. Если читатель не очень молодъ и не исключительно среди пріятностей жилъ, то, можетъ быть, и даже навѣрное, имѣлъ случай сдѣлать одно горькое наблюденіе. Оказывая какую-нибудь, хотя бы незначительную, услугу большому человѣку (большому, какъ личность, какъ характеръ), мы смѣло можемъ разсчитывать на благодарность, даже далеко превышающую важность услуги, до такой степени, что эта чрезмѣрность оцѣнки можетъ даже тяготить. Наоборотъ, услуга или помощь, даже прямо благодѣяніе, оказанное мелкому человѣку (опять-таки мелкому, какъ характеръ или личность), сплошь и рядомъ отзывается въ его сердцѣ странною обидой, которой онъ не проститъ; такъ или иначе, а онъ постарается въ отплату напакостить. Я только утверждаю фактъ, по всей вѣроятности, очень многимъ знакомый, а объяснять его не умѣю. Что благодарность есть свойство возвышенныхъ натуръ, это понятно; но почему она подмѣнивается въ мелкихъ натурахъ часто даже прямо злобой и желаніемъ какъ бы отомстить, я этого, признаюсь, не понимаю. Однако, аналогичные факты въ сферѣ печатнаго слова мнѣ довольно понятны. Тотъ маленькій человѣкъ, который пуще всего боится прослыть эпигономъ и жадно ищетъ лавровъ невозможнаго для него первенства, относится къ оставленному ему наслѣдству не какъ къ помощи, а какъ къ помѣхѣ. Онъ постарается, прежде всего, обойтись безъ этого наслѣдства, выдумать вполнѣ "новое слово". И хорошо, если ему повѣрятъ хотя бы какіе-нибудь ротозѣи,-- онъ тогда успокоится, онъ, очевидно, не эпигонъ какой-нибудь! Но если даже подобіе новаго слова не вытанцовывается и онъ явственно вынужденъ черпать изъ полученнаго имъ наслѣдства, его положеніе крайне запутывается. Надо, во что бы то ни стало, разыскать, по крайней мѣрѣ, какіе-нибудь значительные изъяны въ наслѣдствѣ,-- о маленькихъ, второстепенныхъ поправкахъ не стоитъ и хлопотать,-- а можно обойтись съ своими предшественниками и по пословицѣ: ихъ же добромъ, да имъ же челомъ. Можно, живя на наслѣдственный духовный капиталъ и именно имъ щеголяя, съ паѳосомъ корить предшественниковъ: вы, такіе-сякіе, ничего не дѣлали, меня по міру пустили, я теперь долженъ кровью и потомъ зарабатывать свой хлѣбъ насущный, и вотъ онъ, мой хлѣбъ, смотрите!... Ничего этотъ краснорѣчивый человѣкъ не заработалъ, живетъ исключительно на наслѣдственный капиталъ, но, въ виду его особеннаго положенія, ему кажется, что предшественники не только ему ничего не оставили, а даже нѣкоторымъ образомъ обокрали его: лишили его лавровъ первенства, лавровъ новатора, открывающаго невиданные горизонты. Разумѣется, онъ этой двусмысленной внутренней пружины своей никогда не обнаружитъ, да она, можетъ быть, и ему самому не совсѣмъ ясна. Тутъ нечего искать не только добросовѣстности, но и логики, и даже простой осторожности (потому что, вѣдь, всегда могутъ уличить). Все это забываютъ люди, разъ они задались невозможною задачей прыгнуть выше себя. Эпигонъ, "послѣ рожденный", страстно, во что бы то на стало, желаетъ быть "раньше рожденнымъ" или перворожденнымъ. Душевная неурядица, проистекающая изъ такого положенія, вполнѣ естественна.

Настоящее "новое слово" есть большая рѣдкость въ исторіи. Чтобы сказать его, не достаточно обширнаго ума, глубокихъ познаній, благородства души, вообще даже самыхъ блистательныхъ личныхъ качествъ. Нужно еще, чтобы эти качества имѣли новую точку приложенія, нужно, чтобы была налицо новая задача, достаточно широкая для примѣненія къ ней крупныхъ силъ,-- нужна, словомъ, соотвѣтственная историческая обстановка. Ничего этого не хотятъ знать люди, прежде всего не желающіе быть эпигонами и не обладающіе вдобавокъ большею частью и выдающимися личными качествами, потому что эти выдающіяся качества тоже, вѣдь, не заурядное явленіе. Въ очень молодыхъ людяхъ, которымъ "новы всѣ впечатлѣнья бытія", преувеличенное самомнѣніе въ дѣлѣ открытія новыхъ путей имѣетъ за себя много смягчающихъ обстоятельствъ. Работу нашихъ предшественниковъ можно уподобить какому-нибудь химическому препарату, часть котораго осѣла въ видѣ кристалловъ съ ясно-опредѣленными гранями, а часть осталась въ растворѣ и на глазъ незамѣтна. Преемственная работа мысли частью кристаллизуется въ книгахъ, а частью растворяется незамѣтнымъ образомъ въ общественномъ сознаніи и пропитываетъ собою всю окружающую насъ духовную атмосферу. Молодой человѣкъ, "послѣ рожденный", въ буквальномъ смыслѣ слова, недостаточно знакомый съ подробностями исторіи нашей мысли, а часто и съ общимъ ходомъ ея, можетъ добросовѣстно заблуждаться относительно источниковъ своихъ идей. Это вездѣ возможно, а у насъ тѣмъ паче, въ виду обрывистаго хода нашей исторіи. Кристаллизованная часть преемственной работы, книги -- не всегда доступны молодымъ людямъ, не всегда удобны даже указанія на нихъ, а разобраться въ тонъ, что воспринято изъ невидимой духовной атмосферы, не легко. Нынѣшній молодой человѣкъ уже воспитывается на многомъ изъ того, что въ свое время стоило большихъ усилій и жертвъ. Онъ самъ иной разъ не знаетъ, откуда запала ему та или другая мысль, то или другое чувство, и немудрено, что ему иногда кажется, что онъ дошелъ до нихъ вполнѣ самостоятельно, что онъ первый возвѣщаетъ извѣстную истину. Вадо еще прибавить, что, не искушенный опытомъ, онъ, къ тому же, недостаточно знаетъ размѣры своихъ силъ. Если онъ и дѣйствительно вноситъ извѣстную поправку или прибавку къ тону, что выработано до него цѣлымъ рядомъ литературныхъ работниковъ, то, въ своемъ увлеченіи и незнаніи, онъ склоненъ преувеличивать значеніе своего вклада до высоты новаго слова. Съ другой стороны, какая-нибудь попавшаяся ему на глаза второстепенная ошибка въ багажѣ предшественниковъ можетъ разростись для него въ непропорціонально-большой минусъ, на который онъ и укажетъ съ юношескою рѣзкостью. И все это довольно простительно...

Читатель, надѣюсь, не подумаетъ, что, извиняя самолюбивыя увлеченія молодости, я хочу льстить молодымъ литературнымъ силамъ. Кажется, меня въ этомъ заподозрить нельзя, да и льстить-то некому. Достойно вниманія, что въ настоящую минуту, -- и минута эта тянется уже довольно долгое -- очень выдающихся (молодыхъ (силъ въ литературѣ нѣтъ. Такая неурожайная полоса вышла; о вѣроятныхъ причинахъ этого неурожая было бы слишкомъ долго говорить, а самый фактъ не подлежитъ сомнѣнію. Тѣ болѣе или менѣе талантливые писатели, которыхъ у насъ называютъ "новымъ литературнымъ поколѣніемъ" или "нашими молодыми писателями",-- большею частью люди 35--40 лѣтъ, а то и больше, а кто помоложе, у тѣхъ такъ или иначе звучатъ истинно-старческія ноты. Для сравненія припомните, что Пушкинъ, Лермонтовъ или Добролюбовъ, Писаревъ буквально юношами владѣли сердцами читателей, что къ тридцати годамъ Тургеневъ былъ уже авторомъ Записокъ охотника, Григоровичъ -- Антона Горемыки, Л. Толстой -- Дѣтства и отрочества и Козаковъ, Достоевскій -- Бѣдныхъ людей, Салтыковъ -- Губернскихъ очерковъ, Успенскій двадцати съ небольшимъ лѣтъ написалъ Нравы Растеряевой улицы и Разоренье и т. д. "Флотовъ нѣтъ -- передъ флотами",-- утѣшался Погодинъ. Не знаю, какъ съ флотами, а въ литературѣ должны же, наконецъ, когда-нибудь объявиться молодыя силы, и я надѣюсь, что онѣ воздадутъ должное тону, что было до нихъ, добросовѣстно учтутъ труды и жертвы, и муки "раньше рожденныхъ". Пусть только они не стыдятся быть эпигонами, хотя бы потому, что этотъ стыдъ есть смѣшная или недостойная именно самостоятельныхъ людей слабость. А если имъ суждено сказать дѣйствительно новое слово, такъ тѣмъ лучше: это будетъ значить, что задачи, насъ, стариковъ, мучившія, исчерпаны или, по крайней мѣрѣ, сильно приблизились къ своему рѣшенію.

Во всякомъ случаѣ, все это не относится къ г. Сементковскому. Изъ его предисловія къ русскому переводу книги Ланге Рабочій вопросъ видно, что онъ познакомился съ нѣмецкимъ оригиналомъ этой книги "въ студенческіе годы", по первому еще изданію, а оно появилось въ 1865 году, двадцать семь лѣтъ тому назадъ. Значитъ, къ "молодымъ силамъ" причислить г. Сементковскаго нельзя. Тѣ тридцать лѣтъ, которыя представляются ему теперь такою безотрадною пустыней, онъ прожилъ сознательною жизнью. Онъ не "послѣ рожденный" въ буквальномъ смыслѣ этого слова по отношенію къ шестидесятымъ годамъ. Его взглядъ на прошлое, если оно дѣйствительно тридцатилѣтняя пустыня, долженъ бы имѣть не обличительный, а покаянный характеръ. А Іонъ вонъ какъ брыкается!... Прошу извиненія за это грубоватое выраженіе, но я не умѣю подыскать другое, болѣе мягкое, которое было бы столь же характерно для энергическаго, но логически безпорядочнаго словеснаго поведенія г. Сементковскаго. Если оставить въ сторонѣ разные второстепенные и, очевидно, непроизвольные зигзаги пера въ статьѣ г. Сементковскаго, то въ ней окажутся два любопытные пункта: во-первыхъ, преданія шестидесятыхъ годовъ, ошибочныя и сами по себѣ, устарѣли, должны быть сданы въ архивъ, да къ тому и клонится благодѣтельное измѣненіе "міросозерцанія русскаго общества" за послѣднія десять лѣтъ; во-вторыхъ, надо же, наконецъ, послѣ тридцатилѣтняго небреженія "нуждами и чаяніями большинства населенія", къ нимъ обратиться! Я утверждаю, что эти два тезиса совершенно противорѣчатъ другъ другу, если, разумѣется, подъ "преданіями" понимать дѣйствительно преданія, а не то, что первому встрѣчному г. Сементковскому вздумается свалить въ одну кучу подъ именемъ "добролюбовско-писаревскихъ воззрѣній".

Но сначала одно маленькое побочное замѣчаніе. Г. Сементковскій вспоминаетъ о томъ "страстномъ и напряженномъ вниманіи", съ которымъ онъ читалъ четверть вѣка тому назадъ книжку Ланге. Онъ говоритъ, впрочемъ, не только лично отъ себя, а и отъ лица тогдашней молодежи: "Предъ духовнымъ взоромъ открывалась мрачная картина страданій самаго многочисленнаго и безпомощнаго общественнаго класса. Уже это влекло сердца молодежи къ книгѣ. Кромѣ того, въ ней предлагались широкія "коренныя средства помощи". Но и черезъ четверть вѣка, -- продолжаетъ г. Сементковскій, -- книга ни мало не устарѣла и даже "пріобрѣла болѣе реальное значеніе". Это сообщеніе должно быть не особенно пріятно для людей, боящихся попасть въ положеніе эпигоновъ: двадцать семь лѣтъ тому назадъ сказанное слово не только не успѣло устарѣть, а получило еще большій вѣсъ. Сколько новыхъ словъ успѣли бы сказать за это время нѣмецкіе гг. Сементковскіе, если бы имъ поперекъ дороги не лежала книжка Ланге! Я, впрочемъ, не увѣренъ, что нашъ, русскій, г. Сементковскій читалъ эту книжку именно двадцать семь лѣтъ, а не двадцать два года тому назадъ. Онъ говорить круглымъ числомъ "четверть вѣка", а большая точность имѣетъ въ данномъ случаѣ немаловажное значеніе. Я познакомился съ книгой Ланге уже во второмъ изданіи 1870 г. и перваго изданія даже никогда не видалъ, но имѣю о немъ достаточно ясное представленіе по предисловіямъ автора ко второму и третьему изданію. Первое изданіе было не больше, какъ "eine flüchtige Extemporisation", какъ выражается самъ Ланге, маленькая летучая брошюрка (книжка не велика, впрочемъ, и въ четвертомъ изданіи, съ котораго сдѣланъ русскій переводъ), написанная по текущему практическому поводу и съ текущими практическими цѣлями. На лейпцигскомъ съѣздѣ представителей нѣмецкихъ рабочихъ союзовъ 1864 г. произошло одно изъ многочисленныхъ столкновеній между послѣдователями Лассаля и Шульце-Делича. Ланге, участвовавшій въ съѣздѣ, пожелалъ выяснить свое личное отношеніе къ этому спору, чко и сдѣлалъ въ брошюрѣ Die Arbeiterfrage. Брошюра была мало замѣчена даже въ близко заинтересованныхъ кружкахъ. Только черезъ пять дѣть понадобилось новое изданіе, а пять лѣтъ для Германіи и притомъ для "flüchtiger Extemporisation" по предмету жгучей тогда распри между послѣдователями Лассаля и Шульце-Делича -- это. очень много. Во второмъ изданіи Ланге измѣнилъ планъ своей брошюры, придалъ ей болѣе общій и теоретическій характеръ, вписалъ цѣлыя новыя главы. Такъ, въ первомъ изданіи не было любопытной главы О счастіи, а также главы Капиталъ и трудъ. Вотъ относительно этой послѣдней главы и представляетъ нѣкоторый интересъ нѣсколько большая точность, чѣмъ "четверть вѣка" г. Сементковскаго. Если онъ впервые познакомился съ книжкой Ланге по первому изданію, то едва ли онъ нашелъ тамъ "мрачную картину страданій самаго многочисленнаго и безпомощнаго класса", которая сосредоточена, главнымъ образомъ, въ главѣ Капиталъ и трудъ. Если, однако, онъ читалъ второе изданіе, то онъ видѣлъ, что вся эта глава построена на Капиталѣ Маркса, чего Ланге и не скрываетъ. Этотъ высоко-даровитый, обладавшій глубокими и равносторонними познаніями, благороднѣйшій и слишкомъ рано умершій мыслитель можетъ служить поучительнымъ образцомъ для господъ, стыдящихся быть эпигонами. Онъ не стыдился. Въ философіи онъ открыто возвращался къ кантіанскимъ "преданіямъ", въ области экономическихъ вопросовъ столь же открыто призналъ себя ученикомъ Маркса. Это не помѣшало ему оставить многимъ еще поколѣніямъ богатое наслѣдство, но оно состоитъ, конечно, въ Исторіи матеріализма, а не въ Рабочемъ вопросѣ. Я не то хочу сказать, что Рабочій вопросъ не заслуживаетъ вниманія. Напротивъ, это прекрасная книга, а при бѣдности нашей литературы по этой части ее слѣдуетъ рекомендовать особенному вниманію читателя. Она содержитъ въ себѣ очень много цѣнныхъ частныхъ указаній и, хромѣ того, проникнута особеннымъ, свойственнымъ Ланге ^благороднымъ характеромъ, возведеннымъ въ систему, которую одинъ нѣмецъ удачно назвалъ "идеалистическимъ натурализмомъ". Но самъ Ланге былъ бы очень удивленъ, если бы могъ прочитать предисловіе г. Сементковскаго къ его книжкѣ. Онъ подумалъ бы: неужели же эти бѣдные русскіе такъ мало знакомы съ литературой рабочаго вопроса? Я сдѣлалъ, что могъ, но, вѣдь, моя маленькая книжка есть только мало-замѣтный эпизодъ въ европейской литературѣ; о ней ни однимъ словомъ даже не поминается въ такихъ богатыхъ фактическимъ и библіографическимъ матеріаломъ сочиненіяхъ, какъ, напримѣръ, Мейера Emancipationskampf des vierten Standes; "мрачную картину" я заимствовалъ у Маркса, да и мало ли еще гдѣ могли найти ее читатели задолго до моей брошюрки.

III.

Мнѣ не въ первый разъ приходится говорить о Ланге. Главою О счастіи (въ подлинникѣ гораздо выразительнѣе и опредѣленнѣе: Glück und Glückseligkeit) я когда-то воспользовался въ статьѣ Борьба за индивидуальность, а въ Письмахъ о правдѣ и неправдѣ рекомендовалъ Ланге особенному вниманію читателей, какъ мыслителя, совмѣщающаго въ своихъ писаніяхъ "правду -- истину" и "правду -- справедливость". Я разумѣлъ преимущественно Исторію матеріализма, но и о Рабочемъ вопросѣ могу сказать то же самое. Г. Сементковскій, къ удивленію, даже не упоминаетъ въ своемъ предисловіи объ Исторіи матеріализма, хотя послѣднія ея главы (въ особенности глава Народное хозяйство и догматика эгоизма) имѣютъ непосредственное отношеніе къ темѣ Рабочаго вопроса. Какъ бы то ни было, а мы оба, то-есть и г. Сементковскій, и я, повидимому, одинаково почтительно относимся къ нѣмецкому философу; и это почтительное отношеніе сложилось у насъ довольно-таки давно: у г. Сементковскаго четверть вѣка тому назадъ, да и у меня около того же. Такъ какъ не только въ Исторіи матеріализма, а и въ Рабочемъ вопросѣ Ланге касается многихъ и теоретическихъ, и практическихъ вопросовъ, и, притомъ, ставитъ ихъ очень широко, то можно бы было предположить, что мы съ г. Сементковскимъ и вообще единомыслимъ. А, между тѣмъ, г. Сементковскій коритъ меня "преданіями шестидесятыхъ годовъ" и "добролюбовско-писаревскими воззрѣніями", которыя, вѣдь, тоже обнимаютъ очень многіе теоретическіе и практическіе вопросы и которыя, по мнѣнію г. Сементковскаго, въ противуположность идеямъ Ланге, рѣшительно устарѣли, да, кажется, и всегда были никуда не годны. Это намекаетъ на какое-то недоразумѣше: либо я страдаю грубымъ непониманіемъ или незнаніемъ, почтительно относясь къ рунъ группамъ идей, по характеру своему прямо противуположнымъ другъ другу, либо тѣмъ же страдаетъ г. Сементковскій, когда одну изъ этихъ группъ возвеличиваетъ, а другую предаетъ поруганію.

Казалось бы, довольно трудно сравнивать спокойную, законченную, единоличную работу Ланге съ лихорадочною, разбросанною, коллективною работой, создавшею инкриминируемыя г. Сементковскимъ преданія и воззрѣнія. Въ этой послѣдней работѣ принимали участіе люди высоко-даровитые и люди втораго сорта,-- люди, владѣвшіе обширными познаніями, и люди малосвѣдующіе, люди необузданно-пылкаго воображенія и трезвой мысли, глубоко и безповоротно убѣжденные и случайно, безсознательно захваченные историческою волной. При такихъ условіяхъ вполнѣ естественны всякаго рода неровности, увлеченія, промахи, часто очень прискорбные. Я первый готовъ ихъ признать, а если понадобится, то и указать. Но только недобросовѣстность, незнаніе и непониманіе могутъ реставрировать общую физіономію эпохи на основаніи подобныхъ частныхъ явленій. Если же имѣть въ виду наиболѣе общія черты, тѣ именно, которыя дѣйствительно сложились въ "преданіи", то характерный для Ланге "идеалистическій натурализмъ" окажется и здѣсь характернымъ. Это выраженіе попалось мнѣ на глаза на-дняхъ, а, между тѣмъ, уже въ прошломъ году, въ предисловіи къ сочиненіямъ Шелгунова, я почти этими самыми словами старался очертить общій характеръ забракованныхъ г. Сементковскимъ "преданій" и "воззрѣній". И смѣю думать, что это были не слова только. Чтобы не повторяться, я отсылаю читателя къ этому предисловію, а здѣсь прибавлю слѣдующее.

Когда я писалъ предисловіе въ сочиненіямъ Шелгунова, онъ былъ уже недалекъ отъ смерти. Опасеніе огорчить глубоко уважаемаго мною больнаго старика не позволяло мнѣ входить въ подробности промаховъ мысли въ шестидесятые годы. Я упомянулъ о нихъ, но въ подробности не входилъ, потому что въ такомъ случаѣ пришлось бы говорить, главнымъ образомъ, о ближайшихъ, сотрудникахъ Шелгунова по Благосвѣтловскому Русскому Слову и Дѣлу,-- Писаревѣ, Зайцевѣ, Соколовѣ, самомъ Благосвѣтловѣ. Г. Сементковскій, какъ я уже замѣтилъ выше, совершенно напрасно говоритъ о "добролюбовско-писаревскихъ воззрѣніяхъ", смѣшивая въ этой формулѣ вещи весьма различныя. Чтобы наглядно убѣдиться въ этомъ, достаточно припомнить отношенія Добролюбова и Писарева къ Щедрину. Повидимому, это достаточно крупный и яркій писатель, чтобы разногласіе по отношенію къ нему могло служить свидѣтельствомъ разногласія вообще. Припомните же, какъ отнеслись оба критика къ Салтыкову. Добролюбовъ писалъ, между прочимъ: "Подумавши хорошенько, мы убѣждаемся, что серьезно защищать г. Щедрина и его направленіе совершенно не отбитъ. Все отрицаніе г. Щедрина относится къ ничтожному меньшинству нашего народа, которое будетъ все ничтожнѣе съ распространеніемъ народной образованности. А упреки, дѣлаемые г. Щедрину, раздаются только въ отдаленныхъ, едва замѣтныхъ кружкахъ этого меньшинства. Въ массѣ же народа имя г. Щедрина, когда оно сдѣлается тамъ извѣстнымъ, будетъ всегда произносимо съ уваженіемъ и благодарностью: онъ любитъ этотъ народъ, онъ видитъ много добрыхъ, благородныхъ, хотя и неразвитыхъ или невѣрно направленныхъ инстинктовъ въ этихъ смирныхъ, простодушныхъ труженикахъ. Ихъ-то защищаетъ онъ отъ разныхъ талантливыхъ натуръ и безталанныхъ тружениковъ", и т. д. Такъ говоритъ Добролюбовъ. У насъ часто толкуютъ о вліяніяхъ "кружковщины" на благопріятные и неблагопріятные отзывы критики. Не мѣшаетъ поэтому, можетъ быть, замѣтить, что статья Добролюбова написана по поводу Губернскихъ очерковъ, когда Салтыковъ писалъ еще не въ Современникѣ, а въ Русскомъ Вѣстникѣ. Что касается Писарева, то, какъ извѣстно, онъ не нашелъ у Щедрина ничего, кромѣ "цвѣтовъ невиннаго юмора", и, признавъ за нимъ бойкое перо, любезно предложилъ ему заняться писаніемъ популярныхъ статей по естествознанію, "а Гдуповъ пора Оросить". Какія же такія послѣ этого "добролюбовско-писаревсхія воззрѣнія"? Вы видите, что тутъ не частное какое-нибудь разногласіе, а коренная разница въ самыхъ основаніяхъ взглядовъ на вещи и идеи. Извѣстно, что разинца эта жъ половинѣ шестидесятыхъ годовъ отразилась, наконецъ, скандальною перебранкой, въ которой, обезсиленныя разными тяжелыми обстоятельствами, обѣ стороны вели себя хуже. Я помню одну каррикатуру того времени въ Искрѣ: Салтыковъ, очень похоже нарисованный, держитъ одною рукой зайца (намекъ на сотрудника Русскою Слова Зайцева), а другою рукой сѣчетъ его пучкомъ розогъ. Подпись изъ какого-то стараго стихотворенія: "ужасный видъ! они сразились!" Это было очень смѣшно. Но въ общемъ совсѣмъ не смѣшна была эта потасовка, въ которой, впрочемъ, Салтыковъ принималъ очень мало участія. Не смѣшно, а горестно было это наглядное доказательство обмеленія русла передовой литературы.

Дѣло было именно въ обмеленіи русла. Когда говорятъ о "преданіяхъ" вообще, то надо преданія и имѣть въ виду, то-есть нѣчто переданное, сохранившееся. Но когда говорятъ въ частности о преданіяхъ шестидесятыхъ годовъ, то нельзя разумѣть шестидесятые годы въ буквальномъ, ариѳметическомъ смыслѣ слова, хотя бы уже потому, что Добролюбовъ, изъ котораго вотъ и г. Сементковскій дѣлаетъ знаменоносца, уже въ 1861 г. умеръ. Надо пріискать какой-нибудь центральный фактъ тогдашней жизни, отступленіе отъ котораго уже выводитъ насъ изъ круга обсуждаемыхъ идей, и только то, что изъ этихъ идей передалось слѣдующему поколѣнію, а имъ разрабатывалось, заслуживаетъ названія преданій. Иначе мы будемъ неизбѣжно путаться въ совершенно произвольныхъ сопоставленіяхъ и невозможныхъ отождествленіяхъ. Что же было центральнымъ пунктомъ такъ называемыхъ шестидесятыхъ годовъ и что отъ тогдашнихъ идей сохранилось до отмѣченнаго г. Сементковскимъ поворота въ "міросозерцаніи русскаго общества", а отчасти, къ его огорченію, сохраняется и теперь?

Г. Сементковскій не первый и, вѣроятно, не послѣдній принимаетъ за исходный пунктъ своей ретроспективной критики "добролюбовско-писаревскія воззрѣнія". Такая постановка вопроса, прежде всего, съуживаетъ его, сводя дѣло къ литературной критикѣ. Это, мнѣ кажется, дань тому предразсудку, въ силу котораго литературный критикъ есть нѣчто вродѣ перваго любовника въ драматической труппѣ или перваго тенора въ оперной. По общедоступности или общезанимательности сферы беллетристики, литературный критикъ дѣйствительно можетъ иногда пользоваться исключительною популярностью на манеръ перваго тенора. Притомъ же, у насъ, по условіямъ нашей печати, часто бываетъ удобнѣе говорить о литературномъ отраженіи жизни, чѣмъ о самой жизни. Во времена Бѣлинскаго это было безусловно такъ, но затѣмъ обстоятельства нѣсколько измѣнились къ лучшему, и потому дѣлать центромъ эпохи шестидесятыхъ годовъ тѣ или другія воззрѣнія на искусство, на пріемы и содержаніе литературной критики -- совершенно незаконно. Но этого мало. Попробуемъ расчленить произвольную формулу "добролюбовско-писаревскихъ воззрѣній" и посмотримъ, что изъ нихъ удержалось въ видѣ преданій. Я уже сдѣлалъ это выше, на примѣрѣ отношенія обоихъ критиковъ къ Салтыкову; надо только договорить, надо спросить, которое изъ двухъ воззрѣній удержалось въ преданіи. Отвѣтъ слишкомъ ясенъ: остался самъ Салтыковъ, вѣсь цѣликомъ, и какъ писатель, и какъ руководитель Отечественныхъ Записокъ, Возьмемъ другаго великаго писателя -- Пушкина. Добролюбовъ не сотворилъ себѣ кумира изъ него, но вотъ какъ привѣтствовалъ онъ появленіе седьмого тома его сочиненій въ новомъ изданіи: "Всѣ еще помнятъ, вѣроятно, какой живой восторгъ возбудило, три года тону назадъ, во всей читающей публикѣ извѣстіе о новомъ изданіи Пушкина, подъ редакціей г. Анненкова. Послѣ вялости и мелкоты, которою отличалась наша литература за семь или за восемь лѣтъ передъ тѣмъ, это изданіе дѣйствительно было событіемъ не только литературнымъ, но и общественнымъ", и т. п. Писаревъ же совершилъ надъ Пушкинымъ грубую и жестокую операцію. Спрашиваю опять: гдѣ же "добролюбовско-писаревскія" воззрѣнія? Почему они за одною скобкой стоятъ? И еще спрашиваю: найдетъ ли г. Сементковскій хоть у одного позднѣйшаго критика "преданіе" писаревской грубости по отношенію къ Пушкину? Ближайшій сотрудникъ Писарева, Зайцевъ, совершилъ надъ Лермонтовымъ операцію еще болѣе грубую и уже совершенно безсмысленную. Въ одномъ изъ своихъ Библіографическихъ листковъ 1863 г. (такъ назывались его ежемѣсячные обзоры вновь выходящихъ книгъ), Зайцевъ, разбирая сочиненія Лермонтова за одно съ стихотвореніями Каролины Павловой, Курсомъ исторіи русской литературы Петрова, Исторіей среднихъ вѣковъ г. Стасюлевича и еще рядными другими книгами, -- на пространствѣ одного печатнаго листа совершенно прикончилъ Лермонтова, доказавъ его ничтожество и глупость. Пересмотрите же теперь многочисленныя статьи, написанныя о Лермонтовѣ прошлымъ лѣтомъ по поводу пятидесятилѣтней годовщины его смерти. Въ числѣ ихъ есть и моя статья. Упоминаю объ этомъ въ виду исключительной чести, оказанной мнѣ г. Сементковскимъ. Пусть же онъ найдетъ у меня хоть какой-нибудь слѣдъ зайцевской худы, а я чту преданія шестидесятыхъ годовъ, но эта грубая и нелѣпая худа не есть преданіе, именно потому, что она не передалась. Скажутъ, можетъ быть, что дѣло не въ томъ или другомъ отношеніи въ частности къ тому или другому писателю, а въ общемъ характерѣ "добролюбовско-писаревскихъ воззрѣній", подмѣнивавшихъ художественную критику критикой публицистической. Хорошо. Я думаю, однако, что приведенные два обращика критики Добролюбова и критики Писарева (Салтыковъ и Пушкинъ) свидѣтельствуютъ о глубокой и коренной разницѣ идей. Я думаю далѣе, что слово "подмѣнивали" надо замѣнить словомъ "осложняли", и что это осложненіе равняетъ не только Добролюбова и Писарева, но и критиковъ, стоящихъ внѣ круга идей шестидесятыхъ годовъ, даже враждебныхъ имъ. Начиная съ маститаго H. Н. Страхова и кончая... кончая послѣднею спицей въ этой колесницѣ, всѣ они много говорятъ о зловредности или негодности публицистической критики, но всѣ они, по мѣрѣ силъ и разумѣнія, публицисты. Такъ что это не признакъ.

Центральнаго, всеопредѣляющаго факта шестидесятыхъ годовъ надо искать гдѣ-нибудь поглубже, чѣмъ въ теоріяхъ литературной критики. Такимъ центральнымъ, всеопредѣляющимъ фактомъ было освобожденіе крестьянъ. Въ виду того огромнаго значенія, которое имѣло крѣпостное право, того спеціальнаго отпечатка, который оно клало на всѣ стороны нашей государственной, общественной и частной жизни,-- освобожденіе крестьянъ въ свою очередь должно было отразиться широкими и всесторонними эффектами. Общее дѣло состояло въ привлеченіи всѣхъ функцій общественной жизни на прямую или косвенную службу интересамъ дотолѣ пригнетенной или тусклой человѣческой личности, которая, въ силу обстоятельствъ времени, если не отождествилась съ мужикомъ, то, по крайней мѣрѣ, сильно имъ окрасилась. Разумѣется, личность домогалась и достигала и въ другихъ сферахъ, но общенародное, государственное дѣло все лежало, если позволительно такъ выразиться, на мужицкой подкладкѣ. Впослѣдствіи, въ несознанномъ преданіи (я потомъ объясню, что это значитъ) были попытки довести значеніе этой спеціально мужицкой подкладки до послѣдней крайней возможности, что грозило бы чрезвычайно печальною односторонностью. Но, въ непосредственной исторической близости къ великому факту освобожденія, такой односторонности не было и быть не могло. Настроеніе не только вершинъ литературы и общества, ихъ лучшихъ представителей, но даже улицы, несмотря на многіе комическіе эпизоды, происходившіе на этой улицѣ, было проникнуто именно тѣмъ, что можно бы было назвать "идеалистическимъ натурализмомъ". Тогдашней литературѣ было совершенно чуждо то дряблое отношеніе къ вещамъ и идеямъ, которое норовитъ, въ видахъ трусливаго самоутѣшенія, не смотрѣть на несомнѣнно существующіе факты, если они почему-нибудь кажутся низменными, или подкрашивать ихъ, подмѣнивать другими. Она не видѣла въ человѣкѣ прирожденнаго небожителя, какимъ его изображали застарѣлые предразсудки и лицемѣріе, она его, земнороднаго, на землю сводила, но на землѣ надѣялась и хотѣла устроить его идеально. Вездѣ она безбоязненно констатировала и изслѣдовала факты дѣйствительной жизни, раскрывая грубую натуру вещей, но затѣмъ поднимала дѣйствительность до высочайшихъ требованій идеала. Такъ и относительно мужика. Въ изящныхъ статьяхъ Добролюбова, въ горькихъ стихахъ Некрасова, въ саркастическихъ рѣчахъ Салтыкова, во всякаго рода статьяхъ теоретическаго и практическаго характера слышалось великое почтеніе къ мужику и великія на него надежды. Это не мѣшало, однако, ни "трезвой правдѣ" Рѣшетникова, ни соотвѣтственнымъ стихамъ того же Некрасова, ни даже чрезмѣрнымъ изображеніямъ дикости мужика въ разсказахъ Николая Успенскаго и Слѣпцова. Все шло къ тону, чтобы и здѣсь, какъ въ прочихъ областяхъ мысли и жизни, всесторонне и безбоязненно опредѣлить фактическаго мужика и поставить его рядомъ съ мужицкимъ принципомъ илк, вѣрнѣе, съ принципомъ труда. Но эта работа была значительно подорвана тяжелыми ударами, постигшими литературу почти непосредственно вслѣдъ за освобожденіемъ крестьянъ. А тутъ подоспѣла проповѣдь Писарева.

Когда-нибудь на досугѣ я попробую провести параллель между Писаревымъ и гр. Л. Толстымъ; разумѣю, конечно, только проповѣдническую дѣятельность графа. На первый взглядъ такая параллель можетъ показаться либо прямо таки вздорною, либо, въ лучшемъ случаѣ, вполнѣ безплодною. Въ самомъ дѣлѣ, что можетъ быть общаго между преклоненіемъ Писарева передъ умственнымъ трудомъ, наукою вообще, естествознаніемъ въ особенности -- и тѣмъ горделивымъ презрѣніемъ, съ которымъ отметаетъ все это гр. Толстой? Конечно, на этомъ пунктѣ между німй нѣтъ ничего общаго. Но тѣмъ любопытнѣе была бы параллель между двумя основателями своего рода сектъ, весьма, конечно, между собою несходныхъ,-- до такой степени несходныхъ, что еслибъ имъ пришлось существовать единовременно, то мы были бы свидѣтелями жесточайшей распри. Вѣроятно, еще многіе изъ читателей помнятъ, а я-то ужь очень хорошо помню, что роль Писарева среди тогдашней молодежи была весьма похожа на недавнюю роль гр. Толстаго. Онъ точно также предписывалъ правила поведенія въ видахъ достиженія личной святости, и его точно также слушались, но, конечно, его пониманіе святости было очень далеко отъ пониманія гр. Толстаго. Необыкновенно даровитый человѣкъ съ блестящими способностями литературнаго изложенія и усвоенія разнообразнаго умственнаго матеріала, Писаревъ, отъ природы ли, или вслѣдствіе печальныхъ обстоятельствъ своей личной судьбы, былъ очень, далекъ отъ пульса общественной жизни. Подобно гр. Толстому, онъ даже теоретизировалъ эту отдаленность, возводилъ ее въ принципъ, работая, въ сущности, для образованія секты "реалистовъ" или "мыслящихъ пролетаріевъ", какъ онъ выражался. Онъ, если хотите, пожалуй, тоже прикосновененъ въ "идеалистическому натурализму", причемъ собственно о "натурализмѣ" и распространяться нечего, но его "идеалъ" былъ чисто-личный и сектантскій, какъ будто общенароднаго, государственнаго дѣла послѣ освобожденія крестьянъ такъ ужъ и не осталось на Руси. То же тяготѣніе къ сектантству своеобразно сказалось у другого сотрудника Русскаго Слова -- И. В. Соколова. Этотъ, нынѣ совершенно забытый, но въ свое время много шумѣвшій, добродушный подполковникъ въ отставкѣ сначала почему-то вообразилъ себя экономистомъ и предпринялъ уничтоженіе Милля, что и исполнилъ на страницахъ Русскою Слова. Потомъ онъ издалъ книжку подъ названіемъ Отщепенцы, за которую судился и отбылъ нѣсколько мѣсяцевъ тюремнаго заключенія (тогда еще судили писателей). Книжка эта была уничтожена, и я теперь уже не помню хорошенько ея содержанія. Знаю только, что въ ней возвеличивались люди, "отщепившіеся", по мнѣнію автора, отъ общества и всѣхъ золъ его, но это были отнюдь, впрочемъ, не "реалисты" или "мыслящіе пролетаріи" во вкусѣ Писарева. Лично очень расположенный къ добродушному Соколову, я посѣщалъ его въ Литовскомъ замкѣ, и онъ посвящалъ меня танъ въ тайны своего "евангельскаго соціализма", какъ онъ называлъ свое ученіе. Тутъ уже не было никакого "натурализма". Да и вообще какой-нибудь единой общей программы у Русскою Слова не было. Вниманіе читателей приковывалось къ этому журналу, главнымъ образомъ, блестящимъ талантомъ Писарева и тѣми saltomortale (такъ Писаревъ однажды печатно, и, конечно, въ похвалу, назвалъ статьи Зайцева), которые продѣлывали время отъ времени его сотрудники. Безъ всякаго сомнѣнія, бывали въ Русскомъ Словѣ и совсѣмъ другого рода статьи. Такъ, не говоря о статьяхъ болѣе или менѣе случайныхъ, Шелгуновъ былъ всегда далекъ отъ сектантства. Что же касается разныхъ сальто-мортале, то, въ общемъ, совершенно невинные въ политическомъ смыслѣ, они пугали "филистеровъ" и, кажется, это-то пуганіе и было ихъ цѣлью. Однако, они имѣли и свою вредную сторону тѣмъ, что сбивали съ толку увлекающуюся молодежь. Писаревъ проповѣдывалъ естествознаніе въ качествѣ нѣкоторой панацеи и дѣлалъ это такъ блистательно и увлекательно, что преувеличенная вѣра въ естествознаніе осталась характеристическою чертой чуть не цѣлаго поколѣнія. А, между тѣмъ, уже тогда можно было видѣть, что это путь очень односторонній и скользкій. Такъ, напримѣръ, Зайцевъ въ одномъ изъ своихъ библіографическихъ обозрѣній, по поводу какой-то книги, доказывалъ, что негры по законамъ естества, въ качествѣ низшей расы, осуждены на вѣчное рабство. Я помню по этому случаю негодованіе Ножина (см. мои воспоминанія), не дилетанта естествознанія, а ученаго біолога. Онъ написалъ въ опроверженіе мысли Зайцева неуклюжую статью (онъ вообще писалъ плохо), которая по какимъ-то причинамъ появилась въ Искрѣ, гдѣ она, понятно, производила довольно странное впечатлѣніе. И всѣ эти сальто-мортале продѣлывались безъ какого-нибудь обдуманнаго общаго плана. Обыкновенно думаютъ или говорятъ, что Русское Слово было какимъ-то очагомъ крайнихъ матеріалистическихъ идей. Пуганіе "филистеровъ" происходило дѣйствительно и въ этомъ направленіи, но это не было какою-нибудь строгообдуманною и послѣдовательно-проводимою программой. Вообще эти люди жили точно не на землѣ и не на русской именно землѣ (я, опять-таки, не говорю объ исключеніяхъ вродѣ Шелгунова или Щапова и т. д.), въ такомъ-то и такомъ-то году, а гдѣ-то въ отвлеченномъ мірѣ. Изъ этого отвлеченнаго міра брали своихъ героевъ, "новыхъ людей", и романисты Русскаго Слова, создавая ихъ не на основати живыхъ наблюденій, а по составленному Писаревымъ шаблону "реалистовъ". А, между тѣмъ, на русской землѣ происходили трудныя и сложныя дѣда...

Написавъ все это, а призадумался. Изъ желанія расчленить формулу г. Сементковскаго: "добро любовско-писаревскія воззрѣнія", не погрѣшилъ ли я противъ истины? Нѣтъ, не погрѣшилъ. Вернемтесь еще разъ къ нашему исходному пункту, къ Салтыкову, какъ онъ освѣщался критикой Добролюбова и критикой Писарева. Вы видите, что Писаревъ былъ дѣйствительно чужой тому общему дѣлу, которому служилъ великій сатирикъ, и думалъ только о своей сектѣ "реалистовъ", въ интересахъ которой и дѣлалъ Салтыкову свое комическое предложеніе заняться популяризаціей естественныхъ наукъ. Сравните же отношеніе Добролюбова. Конечно, многое можно бы было сказать въ дополненіе и объясненіе къ вышеизложенному. Мнѣ бы даже хотѣлось это сдѣлать, но не вижу въ этомъ надобности въ настоящую минуту. Я не исторію литературы пишу. Я хочу только выяснить легкомысліе и неосновательность обобщенія г. Сементковскаго, не имъ, впрочемъ, выдуманнаго,-- оно принадлежитъ къ числу ходячихъ. Въ г. же Сементковскомъ это легкомысліе тѣмъ замѣчательнѣе, что онъ другихъ упрекаетъ въ недостаточномъ разграниченіи различныхъ теченій, существовавшихъ въ шестидесятые годы. Дѣйствительно, пора бы опомниться...

А теперь о преданіяхъ. Что называть преданіемъ? Повторяю, то, что передалось, укрѣпилось. Остановимся же, напримѣръ, на романахъ съ "новыми людьми". Кстати же г. Сементковскій, между прочимъ, и ими корить преданія шестидесятыхъ годовъ. Можно различить три группы такихъ романовъ и повѣстей. Родоначальникъ одной изъ нихъ есть Тургеневъ, всегда старавшійся уловить и, затѣмъ, объективировать въ образахъ и картинахъ всякое новое теченіе. Умный человѣкъ и большой художникъ, къ сожалѣнію, слишкомъ падкій на всероссійскую популярность, Тургеневъ клалъ на своихъ новыхъ людей краски настолько, если можно такъ выразиться, двусмысленныя, что изъ-за нихъ происходили обыкновенно нескончаемыя распри: Катковъ, Писаревъ, г. Антоновичъ толковали Базарова въ самыхъ разнородныхъ смыслахъ. Говорятъ, въ этомъ-то и состоитъ настоящая художественная объективность. Пусть такъ. Во всякомъ случаѣ, романовъ и повѣстей, приближающихся къ этому типу, у насъ, кромѣ Тургенева, разъ, два, да и обчелся. Второй типъ -- Взбаламученное море Писемскаго, Некуда г. Лѣскова, романы Клюшникова, Марковича, нѣкоторыя произведенія Достоевскаго и т. д. Здѣсь "новые люди" являются чудовищами, обремененными всѣми смертными грѣхами; краски ярки, грубы, преувеличены сверхъ всякой мѣры, и если бы какой-нибудь иностранецъ вздумалъ судить о нашихъ дѣлахъ по этимъ романамъ, то онъ изумился бы, что Россію до сихъ поръ еще не залило Мертвое море, какъ нѣкогда Содомъ и Гоморру. Третью группу составляютъ тѣ именно романы съ "новыми людьми", которые ставятся на счетъ шестидесятымъ годамъ. Здѣсь новые люди являются героями, блистающими разными чрезвычайно высокими качествами и совершающими Геркулесовы подвиги. Герои эти сочинялись по указаніямъ Писарева и подъ вліяніемъ романа Что дѣлать! Надо, однако, замѣтить, что этотъ романъ стоитъ, во-первыхъ, внѣ всякихъ художественныхъ условій, а, во-вторыхъ, есть въ значительной степени романъ будущаго, романъ-утопія. Затѣмъ достойно вниманія, что хотя онъ былъ напечатанъ въ Современникѣ, но его подражанія осѣли, главнымъ образомъ, въ Русскомъ Словѣ. Спрашивается, передался ли этотъ типъ беллетристикѣ послѣдующей литературы, чтившей преданія шестидесятыхъ годовъ? Ничего подобнаго въ беллетристикѣ Отечественныхъ Записокъ вы не найдете. Мало того, въ Отечественныхъ Запискахъ вы можете найти превосходное по формѣ и содержанію юмористическое, но глубоко вѣрное объясненіе самаго факта появленія этихъ романовъ съ "новыми людьми". Объясненіе это принадлежитъ Глѣбу Успенскому, и я его выпишу.

Въ разсказѣ На старомъ пепелищѣ авторъ, задержавшись противъ воли, вслѣдствіе забавнаго недоразумѣнія, въ губернскомъ городѣ N, пробуетъ разогнать тоску чтеніемъ. Ему приносятъ "разрозненные номера разныхъ изданій, начиная съ шестидесятыхъ годовъ". Онъ разсказываетъ: "Боже милосердый, какъ мучительно мнѣ было смотрѣть на автора новыхъ временъ, на романиста новыхъ людей!... Мнѣ было поистинѣ страшно. за него... страшно за "необходимость" во что бы то ни стало создавать новыхъ, совсѣмъ-совсѣмъ новыхъ людей. Въ этихъ людяхъ у всей толпы дѣйствительно была самая настоятельная надобность; она, толпа, какъ и авторъ, представитель этой толпы, узнала самымъ обстоятельнымъ образомъ, что съ прошлымъ разорвана всякая связь, разорвана вдругъ, въ одинъ прекрасный день; давайте самой чистой нравственности, самыхъ возвышенныхъ добродѣтелей, самой сущей правды... Изъ чего онъ вылѣпить все это?-- думалъ я и ужасался... Во что одѣнетъ онъ свои благородныя желанія и мысли, откуда возьметъ чистую, не зараженную кровь, здоровую, сильную, чуткую плоть? Но авторъ, несмотря на безвыходность своего положенія, покоряясь общественному требованію и требованію своей совѣсти, принялся лѣпить новыхъ людей, а я съ замираніемъ сердца смотрѣлъ на его работу... Откуда ваять ему героя? Изъ народа?... Бѣда его, что народа онъ совсѣмъ не знаетъ, да и какіе тамъ герои... Изъ господъ?... Ну, ужь... Изъ купцовъ? Аршинники и архиплуты... Куда ни кинь -- клинъ. И вотъ надо выводить его изъ какихъ-нибудь необычайныхъ условій... Надо изолировать дѣтство его отъ всѣхъ условій, при которыхъ шло дѣтство толпы (въ одной повѣсти герой росъ почти между жеребятами), надо отучить отъ всѣхъ привычекъ прежней толпы, отъ всѣхъ ея обычаевъ, вкусовъ, свойствъ, и волей-неволей авторъ заставляетъ своего любимца питаться чуть не бекасиною дробью, вмѣсто разносоловъ; дѣлаетъ сильнымъ невѣроятно и устраиваетъ ему обстановку необыкновенную. Купается онъ не какъ всѣ -- днемъ, а въ полночь; не какъ всѣ идетъ въ воду съ берега, а бросается со скалы. Эти невѣроятныя краски, преувеличенія, выдумки какъ нельзя лучше говорили мнѣ, въ какомъ ужасномъ положеніи осталась отъ прошлаго душа толпы. Каждую черту надо выдумывать, изобрѣтать, потому что нѣтъ ея подъ рукой или не знаешь гдѣ взять"...

Это превосходно какъ юморъ, превосходно и какъ мысль. Но я не буду входить въ разборъ этой мысли, потому что это значило бы коснуться той побочной для меня въ настоящую минуту темы, отъ которой я только что уклонился,-- тѣхъ дополненій и объясненій, которыхъ требуетъ вышеизложенная характеристика не перешедшихъ въ преданіе теченій шестидесятыхъ годовъ. Для меня теперь важенъ именно только фактъ перехода или неперехода въ преданіе. Пусть же мнѣ скажетъ г. Сементковскій: сохранились ли въ беллетристикѣ семидесятыхъ годовъ эти аляповатые, хотя и трогательные въ объясненіи Успенскаго "новые люди"? Правда, онъ уже заранѣе отвѣчаетъ на этотъ вопросъ, потому что зачисляетъ эти "слѣпленные" образы въ составъ "преданій". По мнѣ мало такого отвѣта, я бы желалъ видѣть факты, а фактовъ онъ мнѣ не укажетъ, то-есть характерныхъ, крупныхъ, опредѣляющихъ собою физіологію литературы фактовъ. Въ литературѣ, продолжавшей традиціи шестидесятыхъ годовъ, такимъ характернымъ фактомъ не "новые люди" были, а мужикъ, на преизобиліе котораго и жаловались литературные гурманы и который, по увѣренію г. Сементковскаго, былъ въ теченіе тридцати лѣтъ забытъ и пренебреженъ. Была за это время дѣйствительно такая полоса, когда мужикъ пропалъ было за "новыми людьми" и "реалистами", но не эта полоса утвердилась въ преданіи. Это, впрочемъ, слишкомъ обширная тема, чтобы развивать ее въ концѣ бесѣды съ читателемъ. Теперь я остановлюсь на другомъ, менѣе значительномъ.

Естественныя науки съ самаго начала нашего возрожденія, тотчасъ послѣ крымской войны, привлекли у насъ къ себѣ особенное вниманіе; переводилось множество книгъ по естествознанію, писались популярныя статьи по разнымъ отраслямъ естественныхъ наукъ. Это лишь отчасти объясняется тѣмъ страннымъ положеніемъ полузапретнаго, а частію и совсѣмъ запретнаго плода, которое естественныя науки занимали въ дореформенную эпоху. Въ такомъ положеніи находилось, пожалуй, знаніе вообще, а не только естествознаніе. Но проснувшаяся жажда просвѣщенія и помимо закона реакціи должна была устремиться съ особенною силой на естествознаніе. Это безспорно знаніе по преимуществу, въ томъ смыслѣ, что, допуская провѣрку не только умозрѣніемъ, а и наблюденіемъ, и не только наблюденіемъ, а и опытомъ, оставляетъ наименьшее мѣсто сомнѣніямъ. А намъ именно нужно было нѣчто несомнѣнное, чтобы оріентироваться въ нахлынувшей на насъ массѣ новыхъ идей. Немудрено, что дѣло не обошлось безъ увлеченій. Писаревъ довелъ ихъ до послѣдней крайности и видѣлъ въ естествознаніи прямой и единственный путь къ водворенію возможнаго на землѣ счастія, мира и въ человѣкахъ благоволенія, а въ пріемахъ и методахъ естествознанія -- единственный правильный типъ умственной дѣятельности вообще. Послѣдователей -- страстныхъ, слѣпыхъ -- у Писарева было много, и не скоро остыла эта наивная вѣра въ единоспасающую мощь естествознанія. Но сохранилась ли, все-таки, эта вѣра въ составѣ того, что нынѣ, между прочимъ, и г. Сементковскимъ называется преданіями шестидесятыхъ годовъ? Въ виду опять-таки исключительной чести, оказанной мнѣ въ статьѣ г. Сементковскаго, я позволю себѣ сослаться на свою литературную дѣятельность. Если г. Сементковскій окажетъ мнѣ еще большую честь и заглянетъ въ мои сочиненія, то убѣдится, что значительную часть ихъ,-- при глубокомъ почтеніи къ естествознанію, какого, смѣю думать, не чуждъ и такой просвѣщенный человѣкъ, какъ санъ г. Сементковскій, -- составляетъ борьба съ попытками расширить компетенцію естественныхъ наукъ въ ущербъ другимъ областямъ мысли и жизни. Писаревъ, вѣроятно, очень не одобрилъ бы мои статьи о Спенсерѣ, о дарвинизмѣ, о книгахъ Стронина и проч. А, между тѣмъ, я никогда не порывалъ съ традиціями шестидесятыхъ годовъ. Должно быть, дѣло, о которомъ г. Сементковскій взялся писать, много посложнѣе, чѣмъ оно ему представляется. Пожалуй, что такого сложнаго дѣла лучше и совсѣмъ не трогать человѣку, не владѣющему, а владѣемому своимъ бойкимъ перомъ. Въ этомъ мы и еще убѣдимся, такъ какъ намъ придется вернуться къ статьѣ г. Сементковскаго въ связи съ книжкой Ланге.

Ник. Михайловскій.

"Русская Мысль", кн.V, 1892

Оставить комментарий Михайловский Николай Константинович (bmn@lib.ru) Год: 1892 Обновлено: 16/01/2023. 97k. Статистика. Статья: Критика Критика	Скачать FB2 Ваша оценка:

Михайловский Николай Константинович Литература и жизнь

Литература и жизнь

Михайловский Николай Константинович
Литература и жизнь