Lib.ru/Классика: Михайловский Николай Константинович. Литература и жизнь

Литература и жизнь.

І.

Не одинъ листъ бумаги изорвалъ я, принимаясь за продолженіе бесѣды о полемикѣ г. Мечникова съ гр. Толстымъ,-- начиналъ и бросалъ, чтобы попробовать другой приступъ, и опять бросалъ. Это бываетъ, что никакъ не соберешься съ мыслями, и даже не знаешь почему. Но на этотъ разъ я, кажется, знаю, почему это такъ трудно выходитъ. Зависитъ это не только отъ обширности и сложности вопросовъ, затронутыхъ г. Мечниковымъ,-- обширности и сложности, еще увеличиваемыхъ прикосновенностью гр. Толстаго съ его рѣзкими и быстрыми поворотами мысли. Уже и эти условія задачи дѣлаютъ ее весьма нелегкою, а къ нимъ присоединяются еще особенности личнаго моего отношенія какъ къ кругу идей, представляемыхъ статьей г. Мечникова, такъ и къ гр. Толстому. Для меня предметъ статьи г. Мечникова не просто группа интересныхъ вопросовъ, какимъ онъ долженъ быть для всякаго, желающаго не о единомъ хлѣбѣ жить и думать. Когда-то, въ молодости, именно съ этой группы вопросовъ начались мои попытки самостоятельной мысли, и тѣ результаты, къ которымъ я тогда пришелъ и отъ которыхъ и теперь не отступаюсь, имѣютъ для меня, вслѣдствіе этого, особую цѣну: слишкомъ много моей души въ нихъ вложено. Не мало ея вложено и въ гр. Толстаго, къ которому я опять-таки съ давнихъ поръ приглядывался то съ глубочайшимъ почтеніемъ, почти граничившимъ съ восторгомъ, то съ рѣзко-отрицательнымъ чувствомъ, мнѣ самому причинявшимъ боль послѣ почтенія и восторга. Такимъ образомъ, всѣ элементы предстоящей бесѣды съ читателемъ мнѣ близки и съ давнихъ лѣтъ знакомы. Но, кажется, въ этомъ-то и состоитъ трудность. Я не знаю, съ чего начать,-- не то вспоминать, не то разсуждать, не то о гр. Толстомъ вспоминать, не то о своихъ первыхъ попыткахъ самостоятельной мысли, не то о теоріяхъ гр. Толстаго разсуждать, не то о г. Мечниковѣ. Благодаря статьѣ г. Мечникова, посвященной, съ одной стороны, извѣстнымъ нравственно-политическимъ вопросамъ, а съ другой -- гр. Толстому,-- все это свилось въ одинъ клубокъ, и я пробовалъ начинать его разматывать то съ одного конца, то съ другого. Хочется, разумѣется, размотать такъ, чтобы объявилось все цѣнное изъ пережитаго и передуманнаго, то-есть, конечно, то, что я, можетъ быть, и ошибочно, считаю цѣннымъ. А, между тѣмъ, надо, вѣдь, не только начать, надо продолжать и кончать.

Да проститъ же мнѣ благосклонный читатель, если настоящая моя бесѣда будетъ особенно страдать отсутствіемъ опредѣленнаго архитектурнаго стиля. Въ концѣ-то-концовъ, вѣдь, не въ архитектурѣ же дѣло...

Въ 1874 г. гр. Толстой обратился къ Некрасову съ письмомъ (оно у меня сохранилось), въ которомъ просилъ, чтобы Отечественныя Записки обратили вниманіе на его, гр. Толстаго, пререканія съ профессіональными педагогами въ московскомъ комитетѣ грамотности. Графъ выражалъ лестную для нашего журнала увѣренность, что мы внесемъ надлежащій свѣтъ въ эту педагогическую распрю. Письмо это, совершенно неожиданное, возбудило въ редакціи большой интересъ. Собственно Некрасовъ не особенно высоко цѣнилъ споръ о пріемахъ преподаванія грамотѣ въ народныхъ школахъ, но гр. Толстой обѣщалъ отплатить за услугу услугой, разумѣя свое сотрудничество по беллетристическому отдѣлу, и Некрасовъ, какъ опытный журналистъ, хорошо понималъ значеніе сотрудничества автора Войны и мира. Впечатлѣніе, произведенное этимъ гигантскимъ твореніемъ, было еще тогда очень свѣжо, и ему нисколько не мѣшали нѣкоторыя рискованныя подробности философско-исторической части романа. Извѣстно, что философско-историческіе взгляды гр. Толстаго были первоначально вплетены въ самый текстъ Войны и мира, а затѣмъ выдѣлены въ прибавленіе или въ особую часть. Читатели мысленно совершили эту операцію гораздо раньше самого автора: наслаждались несравненными красотами художественной части и пропускали, такъ сказать, сквозь пальцы часть философско-историческую. Въ связи съ разсказами о гр. Толстомъ Некрасова, который его давно и хорошо зналъ, какъ-то сама собой установившаяся плохая репутація философско-исторической части Войны и мира заставляла опасаться, что въ педагогической распрѣ мы окажемся, пожалуй, не на сторонѣ графа (за самою распрей никто изъ насъ не слѣдилъ). Въ концѣ-концовъ, порѣшили на томъ, чтобы предложить самому гр. Толстому честь и мѣсто въ Отечественныхъ Запискахъ: онъ, дескать, достаточно крупная и, притомъ, внѣ литературныхъ партій стоящая фигура, чтобъ отвѣчать самому за себя, а редакція оставляетъ за собой свободу дѣйствія. Но гр. Толстому этого было мало. Въ новомъ письмѣ къ Некрасову онъ повторялъ увѣренность, что у него съ Отечественными Записками никакого разногласія быть не можетъ, и, выражая готовность прислать статью по предмету спора, настаивалъ на томъ, чтобы нашъ журналъ предварительно самъ высказался. Я взялъ на себя трудъ познакомиться съ дѣломъ, и мы обмѣнялись по этому случаю съ гр. Толстымъ нѣсколькими письмами. Я взялся сначала именно только познакомиться съ дѣломъ, отнюдь не обязываясь писать о немъ, и взялся не потому, чтобы очень интересовался вопросомъ о методахъ преподаванія грамоты, а просто въ качествѣ горячаго почитателя гр. Толстаго, какъ художника, который вдобавокъ не задолго передъ тѣмъ, въ 1873 г., завоевалъ себѣ новое право на общую симпатію напечатаннымъ въ Московскихъ Вѣдомостяхъ письмомъ о самарскомъ городѣ. Но ни красоты Войны и мира, ни прочувствованныя строки о голодномъ мужикѣ не могли, конечно, служить ручательствомъ за правильность педагогическихъ взглядовъ гр. Толстаго. Притомъ же, и мнѣ самому приходилось еще только знакомиться съ педагогическими вопросами. Я откровенно изложилъ гр. Толстому свое положеніе: такъ и такъ, преподавательскимъ дѣломъ никогда не занимался, съ литературой предмета совершенно не знакомъ, но постараюсь изучить ее, а для этого нужно время. Дѣйствительно, я добросовѣстно принялся за разные методики, учебники, статьи, посвященныя вопросамъ о методѣ звуковомъ, буквослагательномъ и проч., въ томъ числѣ и за старыя педагогическія статьи гр. Толстаго, составляющія четвертый томъ его сочиненій. На все это, при обиліи другихъ занятій, потребовалось столько времени, что гр. Толстой меня не дождался: статья его О народномъ образованіи была напечатана въ сентябрьской книжкѣ Отечественныхъ Записокъ за 1874 г. и вызвала цѣлую бурю какъ въ общей, такъ и въ спеціально-педагогической литературѣ. Я же могъ утилизировать плоды своего педагогическаго изученія только въ январѣ 1875 г. Да и то я рѣшился говорить только отъ лица и имени "профана".

Впрочемъ, собственно техническая сторона дѣла, вопросъ о методѣ обученія грамотѣ, въ которомъ я чувствовалъ себя настоящимъ профаномъ, отошелъ для меня на самый задній планъ. Изучивъ четвертый томъ сочиненій гр. Толстаго, на который я прежде, вмѣстѣ съ большинствомъ читателей, обращалъ очень мало вниманія, я былъ пораженъ смѣлостью, широтою, искренностью взглядовъ автора, весьма далекихъ отъ элементарной педагогической техники. Для меня это было цѣлое открытіе, и легко было убѣдиться, что не для одного меня. Надо сказать, что свое соблазнительное обѣщаніе Отечественнымъ Запискамъ услуги за услугу графъ такъ и не привелъ въ исполненіе: Анну Каренину онъ, если не ошибаюсь, въ томъ же 1874 г. и самое позднее въ 1875 г., отдалъ не намъ, а Каткову, въ Русскій Вѣстникъ. Критика Катковскаго лагеря превозносила Анну Каренину выше лѣса стоячаго, выше облака ходячаго, въ самую высь подзвѣздную. Сверхъ всякой мѣры восторгаясь мельчайшими художественными подробностями романа, эта критика радовалась и его общему тону и содержанію. Она радовалась тому, что графъ такъ глубоко интересуется блестящимъ міромъ салоновъ, будуаровъ, модныхъ ресторановъ, конскихъ ристалищъ. Она восхваляла графа,-- какъ выразился одинъ критикъ,-- за "умѣнье находить людей, сохраняющихъ среди новыхъ общественныхъ наслоеній лучшія преданія стараго культурнаго общества... верхній слой, живущій чисто-человѣческими интересами, доступный благороднымъ чувствамъ и романтическимъ порываніямъ... людей, у которыхъ изящество жизни не считается развратомъ, культурныя формы, общежитія не разсматриваются какъ продуктъ крѣпостного права" и т. д., и т. д. Словомъ, гр. Толстой оказывался какимъ-то спеціальнымъ пѣвцомъ благоуханныхъ и блестящихъ сферъ такъ называемаго высшаго общества. Между тѣмъ, въ четвертомъ томѣ сочиненій гр. Толстаго можно прочесть, между прочимъ, такія, напримѣръ, строки: "въ поколѣніяхъ работниковъ лежитъ и больше силы, и больше сознанія правды и добра, чѣмъ въ поколѣніяхъ бароновъ, банкировъ, профессоровъ и лордовъ". Или: "требованія народа отъ искусства законнѣе требованій испорченнаго меньшинства, такъ называемаго образованнаго общества". Да и весь четвертый томъ проникнутъ такимъ бурнымъ и глубокимъ демократизмомъ, такимъ "культомъ народа", какъ сказалъ бы, не совсѣмъ, впрочемъ, правильно, г. Боборыкинъ, что упомянутые восторги критики можно было объяснить только незнакомствомъ съ подлинными взглядами гр. Толстаго. Обнаружить эти подлинные взгляды, оповѣстить ихъ читающему люду, который только по прискорбному недоразумѣнію отворачивается отъ четвертаго тома, такъ сказать, отнять великаго художника у людей, ничего, кромѣ "изящества жизни", не признающихъ,-- такая цѣль представлялась мнѣ необыкновенно заманчивою. Съ другой стороны, однако, фактъ чрезвычайнаго интереса къ благоуханнымъ и блестящимъ сферамъ былъ налицо: этотъ Вронскій, въ сущности, центавръ какой-то, въ которомъ не разберешь, гдѣ кончается превосходный кровный жеребецъ и гдѣ начинается человѣкъ, "доступный благороднымъ чувствамъ и романтическимъ порываніямъ", этотъ Облонскій, легкомысліе котораго заслуживало бы не такихъ мягкихъ, милыхъ, добродушныхъ красокъ, и т. д.,-- все это какъ будто не идетъ къ автору четвертаго тома. Судя по нѣкоторымъ его рѣзкостямъ по адресу благоуханныхъ и блестящихъ сферъ, можно бы было ожидать или столь полнаго презрѣнія къ этому міру, что и разговаривать о немъ не стоитъ, или же явственно и рѣзко-сатирическихъ нотъ. Нашлись и еще кое-какія противорѣчія въ извѣстной мнѣ тогда дѣятельности гр. Толстаго. Они мучили меня какъ загадка. Но, наконецъ, при помощи все того же четвертаго тома, въ которомъ я нашелъ ключъ къ уразумѣнію и "десницы", и "шуйцы" гр. Толстаго, загадка разъяснилась. Я думаю, что до извѣстной степени разъясненіе это и сейчасъ остается вѣрнымъ, но съ тѣхъ поръ такъ много воды утекло и такъ много гр. Толстой новаго сказалъ, и такъ много про него новаго мы узнали...

Когда я разгадывалъ загадку "десницы" и "шуйцы" гр. Толстаго, я не зналъ, разумѣется, тоги, что оповѣстилъ недавно г. Фетъ,-- тѣхъ скачковъ отъ гимнастики къ драмѣ, отъ греческаго языка къ Шопенгауэру, отъ земледѣльческихъ упражненій къ Экклезіасту, въ которыхъ графъ проводилъ свое время. Отъ Некрасова и другихъ сверстниковъ графа я слыхалъ о нѣкоторыхъ его "чудачествахъ", но не придавалъ имъ значенія. Свѣдѣній же печатныхъ о личности гр. Толстаго, какія теперь имѣются даже въ чрезмѣрномъ изобиліи, тогда не было, кромѣ тѣхъ необыкновенно-увлекательныхъ страницъ четвертаго тома, гдѣ онъ разсказывалъ о своихъ занятіяхъ въ народной школѣ. Существовало, правда, еще одно автобіографическое показаніе гр. Толстаго, сильно меня смущавшее, но и его я съ грѣхомъ пополамъ вставилъ въ рѣшеніе своей загадки, хотя, изъ глубокаго уваженія къ графу, предпочелъ тогда обойти этотъ фактъ молчаніемъ. Теперь, когда каждый шагъ гр. Толстаго публикуется, частью имъ самимъ, можно и эту старину вспомнить.

Въ курьезной книгѣ покойнаго Погодина Простая рѣчь о мудреныхъ вещахъ записанъ слѣдующій разсказъ гр. Толстаго, относящійся ко временамъ его молодости: "Проигравшись въ карты, я передалъ зятю имѣніе, съ тѣмъ, чтобъ онъ уплачивалъ мои долги и присылалъ мнѣ на содержаніе по 500 р. въ годъ. Вмѣстѣ съ тѣмъ, я далъ ему слово не играть болѣе въ карты. Но на Кавказѣ я опять сталъ играть, спустилъ все, что у меня было, и задолжалъ Кноррингу 500 р. на вексель. Срокъ подходилъ, денегъ у меня не было, а зятю писать не смѣлъ о своемъ позорѣ и былъ въ отчаяніи. Жилъ я тогда въ Тифлисѣ, чтобы держать юнкерскій экзаменъ. Я не спадъ ночей, мучился, обдумывалъ, что мнѣ дѣлать, и вспомнилъ о молитвѣ и силѣ вѣры. Я сталъ молиться отъ глубины души, считая свою молитву испытаніемъ силы вѣры; молился, какъ молятся юноши, и легъ спать будто успокоенный. Поутру, лишь только я проснулся, подаютъ мнѣ пакетъ отъ брата изъ Чечни. Первое, что я увидѣлъ въ пакетѣ, это былъ разорванный вексель. Братъ писалъ мнѣ: Садо (мой кунакъ, молодой малый, чеченецъ, игрокъ) обыгралъ Кнорринга, выигралъ твой вексель, привезъ ко мнѣ и ни за что не хочетъ брать съ тебя денегъ".

Я не затѣмъ, разумѣется, привелъ этотъ автобіографическій разсказъ гр. Толстаго, чтобы помянуть грѣхи его молодости, въ которыхъ онъ давно и всенародно покаялся. И въ свое то время, задолго до Исповѣди, приведенный эпизодъ не тѣмъ меня смущалъ, что гр. Толстой въ молодости сильно въ карты игралъ. Быль молодцу не укоръ, а, вѣдь, это, въ самомъ дѣлѣ, быль,-- нѣчто былое, быльемъ поросшее, давно прошедшее, давно искупленное. До и такіе ли еще грѣхи найдутся у каждаго изъ насъ на душѣ! Но если быль быльемъ поросла, то не исчезла и до сихъ поръ та странная складка въ умѣ гр. Толстаго, которая сквозитъ въ разсказѣ о чудесномъ финалѣ исторіи съ проигрышемъ. Графъ, очевидно, увѣренъ, что благополучный исходъ дѣла достигнутъ силою его молитвы, а, между тѣмъ, радостное извѣстіе пришло изъ Чечни въ Тифлисъ всего черезъ нѣсколько часовъ послѣ молитвы, и, слѣдовательно, Садо обыгралъ Кнорринга и разорвалъ вексель гр. Толстаго гораздо раньше, чѣмъ графъ вздумалъ обратиться къ Богу. Все на свѣтѣ совершается, конечно, по Божію повелѣнію, соизволенію или попущенію, но графъ-то обратился къ Богу только post factum. Тѣмъ не менѣе, гр. Толстой увѣренъ. Теперь я склоненъ былъ бы объяснить эту увѣренность тѣмъ самымъ смиреніемъ гордости, съ которымъ онъ ждетъ или ждалъ, чтобы ему "Богъ велѣлъ" написать о голодѣ. Это смиреніе гордости не разъ доводило очень крупныхъ людей до полнаго ослѣпленія. Но тогда, пятнадцать лѣтъ тому назадъ, мнѣ и въ голову не приходило ничего подобнаго. И я спрашиваю себя: какъ же можетъ человѣкъ такого большого, проницательнаго и, такъ сказать, безпощадно-правдиваго ума, какимъ гр. Толстой является почти во всѣхъ своихъ поэтическихъ и во многихъ теоретическихъ произведеніяхъ, какъ можетъ этотъ человѣкъ писать столь явныя несообразности? Въ виду моего нѣсколько даже страстнаго отношенія къ гр. Толстому, мнѣ, признаюсь, было стыдно останавливаться тогда на эпизодѣ съ проигрышемъ, за графа стыдно, а, между тѣмъ, разсужденіе его объ этомъ- эпизодѣ очень для него типично; и не столь уже рѣзко выразительныя формы этого типа я не могъ, да и не хотѣлъ скрыть отъ читателей. Я суммировалъ эти удивительные обороты мысли въ "шуйцѣ" гр. Толстаго, которая, какъ бы слѣдуя евангельскому завѣту, не знаетъ, что дѣлаетъ его "десница".

Я не буду, конечно, переизлагать здѣсь всѣ выводы, къ которымъ пришелъ тогда,-- интересующійся читатель найдетъ ихъ въ III томѣ моихъ сочиненій или, еще проще, въ моей книжкѣ о гр. Толстомъ. Въ общихъ чертахъ дѣло состоитъ въ томъ, что въ гр. Толстомъ сидятъ два разные человѣка, имѣющіе очень мало общаго между собою. Одинъ ("десница") -- смѣлъ, рѣшителенъ, жаждетъ дѣятельности, не принимаетъ ничего на вѣру, и всякій фактъ, какъ бы онъ ни былъ освященъ преданіемъ или другимъ какимъ авторитетомъ, готовъ подвергнуть самому безпощадному допросу; не выдержалъ фактъ допроса разума и совѣсти, и гр. Толстой отметаетъ его, какъ никуда негодную ветошь, хотя бы за него горы горой стояли. Другой ("шуйца") -- робокъ, боится отвѣтственности или, по крайней мѣрѣ, сильно не любитъ тѣхъ, кто рѣшается дѣйствовать на свой страхъ, видитъ въ фактахъ какую-то таинственную и непреодолимую мощь и силу, которымъ нельзя и не слѣдуетъ противиться ни словомъ, ни дѣломъ, ни помышленіемъ. Обращикомъ такого отношенія къ фактамъ можетъ служить разсказъ о кавказскомъ проигрышѣ. Графъ такъ пораженъ, такъ придавленъ фактомъ случайнаго совпаденія обстоятельствъ, не имѣющихъ между собою никакой причинной связи, что даже не пытается замахнуться на него критическою мыслью. Пятнадцатилѣтній мальчикъ способенъ бы былъ сообразить время, требуемое для полученія въ Тифлисѣ письма изъ Чечни, а гр. Толстой, своего рода колоссъ, этого сообразить не можетъ. Это случай уже изъ ряда вонъ выходящій по своей наглядной несообразности. А съ другой стороны, графъ, все-таки, помолился, совершилъ извѣстное дѣйствіе, и только тогда (т.-е. по мнѣнію графа, тогда) Богъ устроилъ его карточныя дѣла при посредствѣ игрока чеченца Садо. Въ другихъ случаяхъ неприкосновенность факта обставляется иначе. Я помню, что въ одной изъ статей гр. Толстаго о народномъ образованіи меня особенно поразила слѣдующая фраза: "не случайно, а цѣлесообразно окружила природа земледѣльца земледѣльческими условіями, горожанина -- городскими". Это былъ одинъ изъ аргументовъ въ пользу неприкосновенности данныхъ условій жизни, съ которыми, дескать, воспитатель или учитель долженъ сообразоваться. Аргументъ, очевидно, очень плохой, потому что, спрашивается, какими же иными условіями могла окружить природа земледѣльца, какъ не земледѣльческими? Иначе бы, вѣдь, онъ и земледѣльцемъ не былъ. Поэтому противуположеніе "случайности" и "цѣлесообразности" есть здѣсь не болѣе какъ философскій кляксъ. Но интересна и характерна для гр. Толстаго не эта, можетъ быть, случайная запутанность мысли. Интересно, что аргументъ исключаетъ самого земледѣльца, самого горожанина: не они своимъ трудомъ создали окружающія ихъ условія -- вырубили лѣсъ, распахали пашню, посѣяли хлѣбъ, построили дома и проч., а какая-то внѣшняя сила, имѣющая свои особыя, собственныя цѣли; ходъ дѣятельности этой внѣшней силы и представляется неприкосновеннымъ для человѣческаго вмѣшательства. Эта точка зрѣнія часто пробивается въ статьяхъ гр. Толстаго о народномъ образованіи, но съ особенною силой она развита въ философско-исторической части Войны и мира. Я не стану ее разбирать въ этомъ смыслѣ и только напомню давно уже указанную критикой нелюбовь гр. Толстаго къ людямъ вродѣ Наполеона, Растопчина, Сперанскаго и многихъ другихъ дѣйствующихъ лицъ Войны и мира, желающихъ внести въ ходъ событій что-то свое, личное. Этихъ людей гр. Толстой, именно за это, независимо отъ другихъ ихъ свойствъ, хорошихъ или дурныхъ, явно не любитъ, презираетъ или смѣется надъ ними, и, напротивъ, почтительно относится къ Кутузову, бездѣятельно присутствующему при событіяхъ, отнюдь не думая ими управлять или направлять ихъ. Смирить свой разумъ передъ ходомъ вещей, направляемыхъ могущественною внѣшнею силой,-- такова задача.

Совсѣмъ она, однако, не такова въ большинствѣ статей гр. Толстаго по народному образованію. Рядомъ съ разсужденіями о неприкосновенности условій, въ которыя "природа" цѣлесообразно поставила крестьянскихъ ребятишекъ, можно найти взрывы негодованія противъ людей, полагающихъ, что не слѣдуетъ давать этимъ ребятишкамъ "чувства и понятія, которыя враждебно поставятъ ихъ къ своей средѣ". Въ статьѣ Прогрессъ и опредѣленіе образованія гр. Толстой самымъ рѣзкимъ образомъ противуполагаетъ личное убѣжденіе и личную энергію роковымъ силамъ "историческихъ условій", "среды", "потребностей времени". Онъ говоритъ: мое личное убѣжденіе, моя личная энергія, мое желаніе направить событія въ ту или другую сторону,-- все это тоже продукты историческихъ условій, но цѣнны они для меня не поэтому, а потому, что они мои, кровные, и отказаться отъ нихъ я не могу и не хочу. Приведенный ходомъ своей аргументаціи къ анализу европейской цивилизаціи, выработанной вѣками и вѣками, онъ уже не говоритъ о цѣлесообразности, разумности, неприкосновенности хода вещей. Напротивъ, онъ рѣзко отрицаетъ разумность стихійнаго теченія исторіи и приглашаетъ насъ, русскихъ, но имя разума и совѣсти, такъ направить свою жизнь и дѣятельность, чтобы избѣжать темныхъ пятенъ европейской исторіи. Я подчеркиваю слова: во имя разума и совѣсти, потому что отрицаніе европейскаго строя жизни практиковалось у насъ и съ точки зрѣнія нашихъ, русскихъ или славянскихъ, или византійскихъ преданій, къ которымъ гр. Толстой никогда не апеллировалъ.

И такъ, шуйца гр. Толстаго воспрещаетъ человѣку, личности, вмѣшиваться въ ходъ вещей, управляемый постороннею, внѣшнею силой. Этотъ ходъ вещей неприкосновененъ и для критической мысли, которая можетъ лишь констатировать "цѣлесообразность", "разумность" всего совершающагося, и для практическаго воздѣйствія. Десница же графа подвергаетъ смѣлому анализу тысячелѣтній ходъ цивилизаціи и настаиваетъ на активномъ вмѣшательстѣ въ цѣпь событій. Какъ уже сказано, я не могъ знать, что гр. Толстой мѣняетъ свои интересы и свои взгляды съ тою быстротой и рѣзкостью, какія явствуютъ изъ его переписки съ г. Фетомъ. Я видѣлъ только одну шуйцу и одну десницу и искалъ объясненія только этимъ періодическимъ приливамъ и отливамъ энергіи и смѣлости мысли.

Анализъ европейской цивилизаціи, сдѣланный гр. Толстымъ, далеко не исчерпываетъ предмета и далеко не новъ,-- онъ давно сдѣланъ въ самой Европѣ, хотя графъ уже и тогда не имѣлъ привычки указывать своихъ предшественниковъ и предпочиталъ самолично открывать Америку. Но многія изъ его замѣчаній очень мѣтки, смѣло и оригинально выражены и получаютъ еще особенное значеніе въ виду его собственной личности. Гр. Толстой -- богатый, родовитый, образованный, высокоталантливый человѣкъ, имѣющій возможность пользоваться всѣми благами цивилизаціи. Всѣ пути передъ нимъ открыты; ему съ ранней молодости доступна вся чаша наслажденій, начиная съ низшихъ, покупаемыхъ за деньги, и кончая высшими, даваемыми процессомъ критической мысли и творчества, со включеніемъ всего, что такъ или иначе тѣшитъ самолюбіе. Казалось бы, пей, ѣшь и веселись, причемъ вовсе нѣтъ надобности понимать эту формулу въ грубомъ смыслѣ: веселіе можетъ быть разное. Но гр. Толстой -- избранная натура. Въ числѣ даровъ, которыми онъ осыпанъ судьбой отъ рожденія, есть предательскіе, способные отравить все остальное. Это -- чуткая совѣсть и пытливый умъ, столь же склонный къ анализу движеній собственной души, какъ и къ обобщеніямъ. Судя по его собственнымъ, прямымъ и косвеннымъ показаніямъ и по другимъ свѣдѣніямъ, графъ не отказывался пить полными глотками изъ предоставленной ему баловницей-судьбой чаши наслажденій. Но уже очень рано ощутилъ онъ въ этомъ напиткѣ горечь какой-то отравы. Всякая богато-одаренная натура жадно ищетъ счастія или, по крайней мѣрѣ, въ ней эта жадность ярче обрисовывается, чѣмъ въ другихъ: ее разжигаетъ успѣхъ, ей доступнѣе рискъ, въ ней просятся наружу крупныя силы. Но счастье счастью рознь, и соединеніе чуткой совѣсти съ пытливымъ умомъ дѣлаетъ человѣка очень разборчивымъ въ вопросѣ о счастіи,-- все не то и не то, все не удовлетворяетъ либо ума, либо сердца, либо того и другого. Совершенно явственные слѣды этой скептической работы есть въ произведеніяхъ гр. Толстаго, написанныхъ сорокъ лѣтъ тому назадъ, напримѣръ, въ повѣсти Козаки. Герою этой повѣсти, Оленину, 23--24 года, ровно столько же, сколько было тогда автору. Авторъ служилъ тогда юнкеромъ и жилъ въ козачьей станицѣ на Терекѣ; Оленинъ тоже юнкеръ и тоже живетъ въ козачьей станицѣ на Терекѣ. Оленинъ "жилъ всегда своеобразно и имѣлъ безсознательное отвращеніе къ битымъ дорожкамъ", -- та же черта всякому бросается въ глаза въ гр. Толстомъ. Было бы, конечно, очень рискованно идти дальніе по пути сближеній біографическаго характера. Да это и не нужно. Съ насъ довольно того, что гр. Толстой въ 23--24 года понималъ и принималъ близко къ сердцу душевныя волненія Оленина и вложилъ въ него кое-что такое, что впослѣдствіи излагалъ уже прямо отъ себя въ своихъ теоретическихъ статьяхъ.

Оленинъ позналъ пустоту, ничтожество, плоскость обычнаго времяпровожденія богатаго, свѣтскаго молодого человѣка, онъ не нашелъ счастія ни въ кутежахъ и цыганкахъ, ни въ блестящей праздности, ни въ любви и ѣдетъ на Кавказъ. Тамъ онъ находитъ нѣкоторое успокоеніе въ общеніи съ природой и простыми, грубыми людьми. Затѣмъ онъ "дошелъ до того, что написано въ азбукѣ. Для того, чтобы быть счастливымъ, надо одно -- любить, и любить съ самоотверженіемъ, любить всѣхъ и все, раскидывать на всѣ стороны паутину любви: кто попадется, того и брать". Оленинъ и любитъ, и ищетъ случаевъ совершать подвиги самоотверженія, и даже, въ мѣру своего роста, совершаетъ ихъ. Но, вмѣстѣ съ тѣмъ, онъ замѣчаетъ, что онъ совершенно чужой окружающимъ его людямъ, что ему, изломанному и исковерканному предъидущею жизнью, не сойтись съ этими грубыми, простыми, но цѣльными дѣтьми природы. Онъ, вскормленный цивилизаціей, готовъ даже завидовать полнотѣ и простотѣ ихъ жизни, но, вмѣстѣ съ тѣмъ, ему претитъ ихъ грубость. Вдобавокъ, его охватываетъ страстная любовь къ полудикой красавицѣ-козачкѣ, и онъ рѣшаетъ, что "самоотверженіе -- все это вздоръ, дичь. Это все гордость, убѣжище отъ заслуженнаго несчастія, спасеніе отъ зависти къ чужому счастію. Жить для другихъ, дѣлать добро... зачѣмъ? когда въ душѣ моей одна любовь къ себѣ и одно желаніе -- любить ее (козачку) и жить съ нею ея жизнью". Но и это желанное счастье не сбывается, благодаря обстоятельству, правда, случайному, но ясно свидѣтельствующему, что Оленинъ -- чужакъ среди дѣтей природы...

Нѣтъ никакого сомнѣнія, что, за вычетомъ, конечно, романтической исторіи, о которой и предполагать ничего не приходится, гр. Толстой самъ бѣгалъ по дорожкамъ, исхоженнымъ Оленинымъ; онъ самъ объ этомъ въ разныхъ своихъ произведеніяхъ разсказалъ. Въ статьяхъ по народному образованію и вопросамъ, къ нему прикосновеннымъ, мы имѣемъ осѣвшіе, такъ сказать, кристализованные результаты этого броженія. Но броженіе еще не совсѣмъ улеглось, а потому и результаты получаются колеблющіеся, противорѣчивые. Приведенный работой совѣсти и пытливаго ума къ убѣжденію въ несостоятельности той жизни, которую онъ велъ среди такъ называемаго "общества" или "незанятыхъ классовъ", гр. Толстой обращается къ нетронутому цивилизаціей народу. Прежде всего, онъ останавливается на самомъ фактѣ этой нетронутости. Мы гордимся своею наукой, своимъ искусствомъ, колоссальными богатствами, скопленными въ нашихъ городахъ, улучшенными путями сообщенія, разнообразными и поразительными открытіями и изобрѣтеніями въ области техники, но всѣ эти роскошные плоды цивилизаціи находятся въ пользованіи маленькой горсти, а народу отъ нихъ ни тепло, ни холодно. Мало того, скорѣе холодно, чѣмъ тепло, потому что цивилизація взращивается на счетъ народнаго труда, и чѣмъ пышнѣе ея цвѣты, тѣмъ больше, значитъ, они высосали соковъ изъ народа. Какъ же быть человѣку, сознавшему это страшное соціальное противорѣчіе и, по своимъ душевнымъ свойствамъ, не способному закрывать глаза передъ очевидностью, какъ бы ни была эта очевидность для него невыгодна или ужасна? А гр. Толстой въ этомъ отношеніи такъ смѣлъ и послѣдователенъ, что даже свою литературную дѣятельность, стяжавшую ему всемірную славу и доставившую ему, конечно, много наслажденія самымъ процессомъ своимъ, открыто призналъ "однимъ изъ видовъ искусной эксплуатаціи народа". Какъ же быть? Одна изъ особенностей гр. Толстаго состоитъ въ томъ, что онъ каждый нравственный вопросъ ставитъ и каждое сомнѣніе разрѣшаетъ для себя лично. Въ этомъ его сила и его слабость: сила, потому что за рѣшеніемъ немедленно слѣдуетъ практическое примѣненіе; слабость, потому что рѣшеніе оказывается слишкомъ спеціальнымъ, слишкомъ приноровленнымъ къ исключительнымъ обстоятельствамъ жизни гр. Толстаго. Вышеупомянутый вопросъ графъ рѣшилъ такъ. Онъ, гр. Толстой, отпрыскъ "десяти не забитыхъ работой поколѣній", пріобрѣлъ на счетъ народа извѣстныя знанія и дошелъ до извѣстныхъ идей, которыя считаетъ истинными и справедливыми. Онъ долженъ внести свѣтъ этихъ знаній и идей въ темную массу народа; вмѣстѣ съ тѣмъ, онъ долженъ урѣзать свои потребности, удовлетворяемыя, собственно говоря, на чужой счетъ. И вотъ гр. Толстой поселяется въ деревнѣ и со страстью отдается дѣлу народнаго образованія. Надо, однако, замѣтить, что къ урѣзанію потребностей, къ упрощенію жизни влекло гр. Толстаго нѣчто и кромѣ соображеній о томъ, что наслажденія "незанятыхъ классовъ" оплачиваются народомъ. Гр. Толстой очень рано усмотрѣлъ искусственность, пустоту, ничтожество этихъ наслажденій, совершенно независимо отъ того, кому и во что они обходятся. Онъ просто не нашелъ въ нихъ удовольствія, подобно герою Козаковъ, и отрѣзалъ себя отъ нихъ. Казалось бы теперь, удалившись отъ дразнящихъ, но не удовлетворяющихъ соблазновъ и отдавшись дѣлу, окруженному ореоломъ истины и справедливости, графъ долженъ былъ успокоиться. И дѣйствительно, спокойствіемъ и увѣренностью вѣетъ отъ нѣкоторыхъ его статей по народному образованію,-- спокойствіемъ и увѣренностью человѣка, выбравшагося изъ болота на сухое мѣсто,-- онъ силенъ, бодръ, смѣло беретъ на себя отвѣтственность за свое дѣло. Но временами его посѣщаютъ новыя сомнѣнія и тревоги, разростающіяся до того, что руки безсильно опускаются и жизнь не красна становится. Дѣло въ томъ, что отрѣзать-то себя отъ прошлаго онъ отрѣзалъ, да не совсѣмъ. Жилъ онъ, все-таки, какъ подобаетъ помѣщику, а, кромѣ того, какъ мы знаемъ, его тянуло и къ греческому языку, и къ Шопенгауэру, и къ разнымъ другимъ вещамъ, отвлекавшимъ его отъ дѣла, признаваемаго имъ обязательнымъ. Да если бы мы даже этого и не знали, то одной Анны Карениной достаточно, чтобы понять, какая смута должна была происходить въ душѣ гр. Толстаго въ то время. Такую большую художественную вещь, какъ Анна Каренина, надо, вѣдь, выносить, надо долго держать въ умѣ и сердцѣ своемъ всѣхъ этихъ центавровъ-Вронскихъ, сухарей-Карениныхъ, беззаботныхъ Облонскихъ, со всѣми ихъ радостями, горестями, приключеніями, затрудненіями. А это свидѣтельствуетъ, что гр. Толстой далеко не отрѣзалъ себя отъ своего прошлаго. И графъ, съ своею чуткою совѣстью и пытливымъ умомъ, самъ сознавалъ это. Поэтому-то въ исторію Анны Карениной и вплелась другая, совершенно самостоятельная и насильственно вставленная въ ту же рамку исторія Константина Левина. Поэтому-то Константинъ Левинъ такъ хочетъ и такъ не можетъ жить общею съ народомъ жизнью. Левинъ -- тотъ же Оленинъ, а Анна Каренина написана слишкомъ двадцать лѣтъ послѣ Козаковъ, и, значитъ, гр. Толстой черезъ двадцать слишкомъ лѣтъ вернулся къ своей исходной точкѣ.

Между прочимъ, и Оленинъ, и Левинъ завидуютъ той грубой, невѣжественной средѣ, къ которой они, по такимъ или другимъ причинамъ или побужденіямъ, подошли; а гр. Толстой, въ своихъ статьяхъ по народному образованію, комментируетъ и мотивируетъ эту зависть. Завидуютъ они всѣ трое, конечно, не грубости и невѣжеству мужика или терскаго козака, а отсутствію той раздвоенности, которая ихъ самихъ, какъ червь, точитъ, отсутствію душевной сумятицы. Они, отпрыски "десяти не забитыхъ работой поколѣній", мятутся духомъ и никакъ не могутъ вполнѣ оторваться отъ того, что признали грѣхомъ или, по крайней мѣрѣ, ничтожнѣйшими пустяками, а мужикъ на какихъ-то нелѣпыхъ устояхъ стоитъ -- не колышется. Да полно, нелѣпы ли эти устои? Не выше ли они тѣхъ, на которыхъ стоимъ мы, гордые своею цивилизаціей? Да, выше. Мужикъ не развращенъ тою червоточиной, которою страдаютъ Оленины, Левины, гр. Толстые. Мужикъ, никогда никакими привилегіями не пользовавшійся, никогда на чужой счетъ не жившій, можетъ правильнѣе смотрѣть на вещи, чѣмъ тѣ, кто, подобно Оленину, провелъ свою молодость въ веселой праздности. Да и вообще "въ поколѣніяхъ работниковъ лежитъ и больше силы, и больше сознанія правды и добра, чѣмъ въ поколѣніяхъ бароновъ, банкировъ, профессоровъ и лордовъ". Я уже приводилъ эти подлинныя слова гр. Толстаго. Но подлинныя же его слова говорятъ объ обязанностяхъ передъ народомъ людей, имѣющихъ за плечами "десять не забитыхъ работой поколѣній". Какія же это могутъ быть обязанности? Что, кромѣ вреда, могутъ эти люди принести своимъ вмѣшательствомъ въ народную жизнь? Для характеристики этого скептицизма гр. Толстаго достаточно припомнить заглавіе одной изъ статей четвертаго тома: Кому у кою учиться писать: крестьянскимъ ребятамъ у насъ или намъ у крестьянскихъ ребятъ? Въ минуты такихъ сомнѣній у гр. Толстаго опускаются руки, онъ робѣетъ, отказывается проводить въ народъ то, что считаетъ истиннымъ и справедливымъ; въ утѣшеніе себѣ, онъ прибѣгаетъ къ вѣрѣ въ какое-то внѣ насъ лежащее могущественное, цѣлесообразное и разумное начало, которое помимо нашего вмѣшательства и вопреки ему приведетъ все къ наилучшему, а если не къ наилучшему, то, во всякомъ случаѣ, предопредѣленному концу.

Таковы приливы и отливы энергіи воли и смѣлости мысли въ гр. Толстомъ; таковы его десница и шуйца, два сидящихъ въ немъ разныхъ человѣка. Но такъ какъ эти разные люди заключены въ одну оболочку и переплетены между собою множествомъ тонкихъ, чувствительныхъ нитей, то въ душѣ гр. Толстаго должна была происходить страшная драма. Быть можетъ, она именно была причиной того мрачнаго настроенія, доходившаго до помысловъ о самоубійствѣ, о которомъ вскользь вспоминаетъ графъ въ Исповѣди. Въ самомъ дѣлѣ, возьмемъ его только какъ писателя. Художникъ онъ первоклассный, міровой, притомъ, матеріально вполнѣ обезпеченный, а потому творитъ исключительно по внутреннему побужденію, когда не можетъ не творить, и именно того, что неотвязно рисуется передъ его вооображеніемъ. И этотъ великій и свободный художникъ, вынашивая Анну Каренину и предавая ее тисненію, отравленъ ядовитою мыслью, что это только одинъ изъ видовъ "искусной эксплуатаціи народа"; а онъ любитъ народъ, и не только не желаетъ его эксплуатировать, но признаетъ свой долгъ ему. Вмѣстѣ съ тѣмъ, авторъ Войны и мира приходитъ къ такому заключенію: "Страшно сказать, я пришелъ къ убѣжденію, что все, что мы сдѣлали по музыкѣ и поэзіи, все сдѣлано по ложному, исключительному пути, не имѣющему значенія, не имѣющему будущности и ничтожному въ сравненіи съ требованіями и даже произведеніями тѣхъ искусствъ, обращики которыхъ мы находимъ въ народѣ"...

Въ подробности входить теперь не буду. Но и сказаннаго довольно, чтобы читатель понялъ тотъ глубокій интересъ, съ которымъ я присматривался къ проявленіямъ драмы, совершавшейся въ гр. Толстомъ. Эти колебанія, эти противорѣчія сами по себѣ, конечно, нежелательны, потому что и самому графу должны были дорого стоить, и читателей сбивали съ толку. Но въ нихъ отражалось біеніе пульса такой искренней и сильной жизни, что они вызывали невольную симпатію. Поэтому, независимо даже отъ той, весьма значительной доли истины, которая заключается въ педагогическихъ статьяхъ гр. Толстаго, я съ глубочайшимъ почтеніемъ относился къ этой удрученной противорѣчіями, но искренне и смѣло ищущей свѣта личности. Мнѣ особенно пріятно вспомнить это теперь, когда необузданно благонамѣренные публицисты дошли до открытыхъ доносовъ на гр. Толстаго и до наименованія его прямо таки "антихристомъ..." О! эти столь же ничтожные, сколько и злобные анонимы и псевдонимы непремѣнно хотятъ попасть на страницы исторіи.! попадутъ... Къ счастію, въ настоящемъ-то они уже черезъ край хватаютъ, и мы можемъ продолжать разговоръ о гр. Толстомъ, какъ будто и не было этихъ людей и какъ будто ихъ глупыя и злобныя слова никогда не позорили печатнаго станка. Пусть тамъ исторія отмѣчаетъ ихъ, какъ знаетъ, по заслугамъ ихъ, а мы, по крайней мѣрѣ, въ данномъ случаѣ, по отношенію къ гр. Толстому, можемъ, кажется, спокойно презирать этотъ кимвалъ бряцающій.

II.

Въ 1881 г. гр. Толстой сдѣлалъ новую честь Отечественнымъ Запискамъ., еще разъ предложивъ свое сотрудничество. У меня нѣтъ письма графа, въ которомъ онъ дѣлалъ намъ это лестное предложеніе; но вотъ что, въ своемъ обыкновенномъ, шутливо-ворчливомъ тонѣ писалъ по этому поводу Салтыковъ Елисѣеву, бывшему тогда за границей: "Я получилъ отъ Льва Толстаго диковинное письмо. Пишетъ, что онъ до сихъ поръ пренебрегалъ чтеніемъ русской литературы, и вдругъ, дескать, открылъ цѣлую новую литературу, превосходную и искреннюю -- въ Отечественныхъ Запискахъ! И это такъ его поразило, что онъ отнынѣ намѣренъ писать и печатать въ Отечественныхъ Запискахъ. Я, разумѣется, отвѣтилъ, что очень счастливъ, и журналъ счастливъ, и сотрудники счастливы, что будемъ ждать съ нетерпѣніемъ, а условія предоставляемъ опредѣлить ему самому. Но покуда еще отвѣта отъ него нѣтъ". Сколько я помню, отвѣта такъ и не послѣдовало. Въ 1882 г. мнѣ нужно было быть въ Москвѣ, и Салтыковъ просилъ меня заѣхать къ гр. Толстому и напомнить ему его собственное предложеніе. Тогда въ петербургскихъ литературныхъ кружкахъ ходили слухи о какой-то повѣсти, которую гр. Толстой уже написалъ или пишетъ. Это былъ, вѣроятно, Холстомѣръ, а, можетъ быть, Смерть Ивана Ильича. Я былъ очень радъ случаю явиться къ гр. Толстому съ дѣломъ, а не просто съ желаніемъ познакомиться.

Графъ жилъ тогда еще не въ собственномъ домѣ въ Хамовникахъ, а гдѣ-то на Арбатѣ, равнымъ образомъ и сапоговъ еще не шилъ, и Исповѣди не писалъ. Это не мѣшало ему производить впечатлѣніе простого, искренняго человѣка, несмотря на свѣтскій лоскъ. Какъ ни страннымъ можетъ показаться это послѣднее выраженіе по отношенію къ гр. Толстому, но оно вполнѣ умѣстно. Настоящая свѣтскость состоитъ, вѣдь, не въ перчаткахъ и не во французскомъ языкѣ. Свѣтскій человѣкъ сказался, прежде всего, въ томъ непринужденномъ и увѣренномъ спокойствіи, съ которымъ графъ отклонилъ дѣловую часть нашего разговора. Когда я ему сказалъ, что такъ, молъ, и такъ, слышали мы, что вы повѣсть написали или пишете, такъ не дадите ли ее намъ,-- онъ отвѣтилъ: "О, нѣтъ! у меня ничего нѣтъ, это просто H. Е. Страховъ нашелъ въ моихъ старыхъ бумагахъ разсказъ и заставилъ его отдѣлать и кончить,-- ему уже дано назначеніе". И затѣмъ графъ легко и свободно перешелъ къ разговору объ Отечественныхъ Запискахъ, сказалъ много пріятныхъ для насъ вещей, ни однимъ словомъ, однако, не упоминая о своемъ предложеніи и тѣмъ какъ бы приглашая и меня не говорить о немъ. Я, разумѣется, послѣдовалъ этому невыраженному приглашенію. Такъ для меня и до сихъ поръ остаются невыясненными какъ мотивы вышеупомянутаго письма гр. Толстаго къ Салтыкову, такъ и мотивы его уклоненія отъ исполненія собственнаго обѣщанія или предложенія. Повидимому, и то, и другое сдѣлалось просто вдругъ, какъ многое у гр. Толстаго. Въ этотъ, разъ мы бесѣдовали съ графомъ о литературѣ и о кое-какихъ житейскихъ дѣлахъ, между прочимъ, объ одномъ приватномъ, но имѣвшемъ общественное значеніе, въ высокой степени симпатичномъ поступкѣ графа въ тотъ страшный 1881 г. Я былъ радъ выслушать разсказъ объ этомъ дѣлѣ отъ самого графа и еще болѣе радъ былъ тому, что разсказъ этотъ, своею простотою и задушевностью, вполнѣ соотвѣтствовалъ тому представленію о гр. Толстомъ, которое я себѣ заочно составилъ.

Тогда мнѣ довольно часто случалось бывать въ Москвѣ, и я всякій разъ доставлялъ себѣ удовольствіе заѣзжать къ гр. Толстому. Это былъ одинъ изъ пріятнѣйшихъ собесѣдниковъ, какихъ я когда-либо встрѣчалъ. Намъ случалось много и горячо спорить, и какъ теперь слышу голосъ графа: "Ну, мы начинаемъ горячиться, это нехорошо, давайте выкуримъ по папиросѣ, отдохнемъ". Мы закуривали папиросы,и это, конечно, не прекращало спора, но, дѣйствительно, самымъ фактомъ пріостановки на нѣсколько секундъ придавало ему спокойный характеръ. Читатель видитъ, какъ все это давно было. Теперь гр. Толстой не только бросилъ куритъ, но и разъяснилъ своимъ многочисленнымъ читателямъ, зачѣмъ и почему онъ когда-то курилъ. Если руководствоваться теперешними взглядами графа, то онъ предлагалъ мнѣ (и, конечно, многимъ другимъ) закурить папиросы среди спора потому, что "живой критикъ внутри его, не отуманенный табачнымъ дымомъ", упрекалъ его въ нелогичности, несостоятельности аргументаціи; а заглушивъ "совѣсть" табакомъ, графъ могъ уже "относиться слегка къ возраженіямъ". Это было бы косвеннымъ доказательствомъ моей правоты въ спорѣ, но, увы! я охотно слѣдовалъ приглашенію графа, и, значитъ, тоже дурманилъ свою совѣсть. Во всякомъ случаѣ, у меня осталось чрезвычайно пріятное воспоминаніе объ этихъ якобы антрактахъ спора, и если не курить безспорно лучше, чѣмъ курить, то, по крайней мѣрѣ, курящимъ я смѣло рекомендую старый, но, кажется, не опубликованный еще рецептъ гр. Толстаго на случай слишкомъ горячихъ споровъ.

Однажды я обѣдалъ у графа, и послѣ обѣда мы пошли наверхъ, въ небольшую, просто убранную или, вѣрнѣе, всякаго убранства лишенную собственную комнату графа (это было уже въ его домѣ въ Хамовникахъ). Мы пили чай и бесѣдовали. Явился лакей и доложилъ, что пришелъ какой-то Тимоѳей или Матвѣй,-- не помню имени. Графъ велѣлъ сказать этому Тимоѳею, что сегодня, ради пріѣзжаго гостя, онъ заниматься не будетъ. На мое замѣчаніе, что я не хочу мѣшать, графъ отвѣтилъ, что этотъ Тимоѳей обучаетъ его сапожному мастерству, что никакой бѣды отъ пропуска одного урока не будетъ, и просилъ меня остаться. Я уже раньше слышалъ, что гр. Толстой учится шить сапоги, и нисколько не былъ удивленъ этимъ. Мнѣ случалось знавать людей своего круга, которые, ради здоровья или въ виду возможныхъ черныхъ дней, занимались какимъ-нибудь мастерствомъ. Такъ, Шелгуновъ, напримѣръ, былъ очень недурнымъ столяромъ. Не остановила на себѣ моего вниманія и блуза гр. Толстаго,-- я и самъ такія нашивалъ и на многихъ другихъ видывалъ. Съ моей точки зрѣнія все это было настолько обыкновенно, что доходившіе до меня слухи о какой-то эксцентричности, въ которую начинаетъ впадать графъ, я просто мимо ушей пропускалъ. Что же въ самомъ дѣлѣ особеннаго въ томъ, что человѣкъ захотѣлъ выучиться сапожному мастерству и находитъ рабочую блузу, подпоясанную ремнемъ, костюмомъ болѣе удобнымъ, чѣмъ пиджакъ или сюртукъ? И хвалить тутъ не за что, и укорять не въ чемъ, да просто дѣло разговора не стоющее; эти маленькія черточки сами по себѣ даже вовсе не подчеркивали извѣстныхъ мнѣ демократическихъ идей гр. Толстаго; не станетъ же серьезный человѣкъ собственно изъ демократизма носить блузу,-- это была бы слишкомъ дешевая вывѣска. Въ числѣ близкихъ мнѣ людей былъ такой, напримѣръ, прирожденный и безповоротно убѣжденный демократъ, какъ Елисѣевъ, который, однако, ни блузы, ни рубахи на выпускъ не носилъ. Ну, а гр. Толстой носитъ и сапоги шьетъ. Его дѣло. Однако, мало-по-малу я убѣдился, что если эти маленькія черточки и не знаменуютъ чего-нибудь особеннаго, какого-нибудь серьезнаго и глубокаго поворота въ гр. Толстомъ, то, во всякомъ случаѣ, съ нимъ совпадаютъ. Не помню уже, въ какомъ хронологическомъ порядкѣ шли разныя газетныя свѣдѣнія о графѣ, его Исповѣдь, его торжественный, нѣсколько театральный отказъ отъ обязанности присяжнаго засѣдателя, нѣкоторыя статьи его и мои собственныя наблюденія. Знаю только, что я постепенно пересталъ понимать гр. Толстаго, и необыкновенно привлекательный образъ человѣка, разрываемаго внутреннимъ противорѣчіемъ, но искренно и смѣло ищущаго свѣта, поблекъ.

По понятнымъ причинамъ я не стану приводить всѣхъ "ума холодныхъ наблюденій и сердца горестныхъ замѣтъ" личнаго характера, которые заслонили для меня стараго, любимаго гр. Толстаго. Припомню лишь одинъ вечеръ, проведенный у графа. Кромѣ меня, у него былъ еще молодой человѣкъ (назову его Z), котораго я видѣлъ въ первый разъ, но который явственно состоялъ къ графу въ отношеніяхъ ученика къ учителю. Разговоръ зашелъ о непротивленіи злу; гр. Толстой и Z высказывали надежды, въ ближайшемъ будущемъ достижимыя приложеніемъ этой теоріи къ практикѣ,-- надежды, показавшіяся мнѣ, признаюсь, просто ребяческими. Предлагался именно до поразительности простой рецептъ для прекращенія войнъ, а надежды возлагались на тотъ принципъ, по которому будто бы и Москва отъ копѣечной свѣчки загорѣлась. Но дебатировались и основанія теоріи.

-- Простите, Левъ Николаевичъ,-- сказалъ я, между прочимъ,-- если я задамъ вамъ вопросъ самый элементарный и для васъ настолько ясный, что даже и отвѣчать смѣшно, но мнѣ, несвѣдущему, нельзя его обойти. Представьте себѣ, что я вижу, какъ большой, сильный человѣкъ бьетъ ребенка, какъ я долженъ поступить?

-- Вы должны убѣдить его, что онъ дурно дѣлаетъ.

-- Да; но если я истощилъ, наконецъ, всѣ средства убѣжденія, могу я взять драчуна за шиворотъ и оттащить его?

Графъ снисходительно улыбнулся.

-- Конечно, нѣтъ,-- сказалъ онъ.-- Когда тотъ человѣкъ билъ ребенка, онъ дѣлалъ зло, а когда вы его самого прибьете, вы сдѣлаете второе зло. Это ариѳметика!

-- Не ариѳметика, а удовлетвореніе нравственнаго чувства, да и драчунъ въ другой разъ поостережется.

Графъ возражалъ въ томъ смыслѣ, что все то огромное и широко развѣтвленное зло насилія, среди котораго мы живемъ, началось именно съ попытки якобы защищать слабаго,-- попытки, въ сущности, лицемѣрной и имѣвшей въ виду совсѣмъ другія цѣли. Доводы графа были остроумны и оригинальны, но мнѣ казалось, что они отклоняютъ насъ отъ поставленнаго, дѣйствительно, можетъ быть, слишкомъ элементарнаго, но неизбѣжнаго вопроса. Я долженъ былъ согласиться, что, подъ предлогомъ защиты слабаго, насиліе принимаетъ иногда отвержденную форму, но, тѣмъ не менѣе, зло со зла и началось, то-есть съ обиды слабаго сильнымъ. Вмѣшался Z съ аргументомъ, настолько неожиданнымъ и оригинальнымъ, что я его запишу, хотя гр. Толстой, конечно, не отвѣтственъ за аргументацію своихъ учениковъ.

-- Допускаете ли вы,-- обратился ко мнѣ Z,-- что въ женщинахъ, вообще говоря, больше, чѣмъ въ насъ, мужчинахъ, сохранилось чувства справедливости?

-- Нѣтъ, не допускаю, и не знаю, чѣмъ бы вы могли это доказать.

-- Мы, мужчины, изъ поколѣнія въ поколѣніе воюемъ, разными гешефтами занимаемся, кутимъ, развратничаемъ, а женщины стоятъ въ сторонѣ отъ всего этого...

-- Я думаю, что косвеннымъ образомъ, а иногда и прямымъ, женщины принимаютъ во всемъ этомъ большое участіе, а если разсуждать по-вашему, такъ, вѣдь, онѣ, въ такомъ случаѣ, не принимаютъ участія и въ тѣхъ добрыхъ дѣлахъ, которыя мужчины иногда, все-таки, совершаютъ. Женщины вообще въ сторонѣ отъ общественной жизни стоятъ и многія изъ нихъ, какъ вамъ извѣстно, тяготятся этимъ. Но все равно, допустимъ, что вы правы; что вы этимъ хотите сказать?

-- А вотъ что. Представьте себѣ, что двое мужчинъ, положимъ, мы съ вами, добиваемся благосклонности одной и той же женщины, а она колеблется въ выборѣ между нами. Я держусь въ жизни теоріи непротивленія злу, а вы -- обыкновеннаго мірскаго ученія. Между нами естественно происходятъ недоразумѣнія, непріятности, споры, и вы, наконецъ, наносите мнѣ въ присутствіи этой любимой женщины оскорбленіе, то, что считается у насъ величайшимъ оскорбленіемъ, -- пощечину, а я молча переношу это и удаляюсь. Какъ вы думаете, на чьей сторонѣ будетъ женщина? Кому изъ насъ отдастъ предпочтеніе?

Я не могъ не засмѣяться отъ неожиданности этого вопроса и сказалъ, что затрудняюсь отвѣтить: вообще-то говоря, думаю, что на моей, но тутъ можетъ быть столько осложненій... Здѣсь вмѣшался гр. Толстой, которому, видимо, была не по нутру странная иллюстрація ученика, и направилъ разговоръ въ другую сторону.

Z скоро ушелъ, а мы продолжали бесѣдовать о непротивленіи злу. Гр. Толстой кончилъ разговоръ слѣдующимъ разсказомъ: "Знаете что,-- сказалъ онъ, добродушно улыбаясь, -- мы вотъ споримъ, споримъ, а въ жизни-то все иногда само собою очень просто разрѣшается. Шелъ я какъ-то по улицѣ и вижу -- ѣдетъ мужикъ въ розвальняхъ, а сзади мальчишка хотѣлъ вскочить въ розвальни, да и застрялъ одною ногой въ веревочномъ переплетѣ: мальчишка скачетъ на одной ногѣ, поспѣвая за лошадью, а мужикъ его возжами хлещетъ. Пока я, знаете, раздумывалъ, что мнѣ дѣлать, а мальчишка-то высвободилъ ногу и убѣжалъ. Тѣмъ и дѣло кончилось".

Тѣмъ и разговоръ нашъ кончился. Я узналъ ту давно уже знакомую мнѣ, но непомѣрно разросшуюся шуйцу гр. Толстаго, которая робко отказывается отъ вмѣшательства въ ходъ вещей, полагая, что онъ самъ собой, помимо насъ, приведетъ все къ наилучшему концу. Но дѣло здѣсь не въ одной робости, оправдываемой опасеніемъ, какъ бы еще не напортить дѣла своимъ вмѣшательствомъ, а и въ нѣкоторой безучастности. Я понимаю, что можно растеряться при видѣ сцены, разсказанной графомъ, не сразу найтись и невольно дождаться, чтобы дѣло само собой кончилось. Но совсѣмъ другое дѣло успокоиться на этомъ теоретически и придать этому случаю какъ бы руководящее значеніе.

Я не буду припоминать разнообразныя художественныя (сказки) и теоретическія произведенія гр. Толстаго, въ которыхъ явственно сквозитъ эта граничащая съ безучастностью робость, изрѣдка, впрочемъ, перемежающаяся приливомъ энергіи, смѣлости мысли и настоящей, а не словесной только любви къ ближнему. Я лучше остановлюсь на томъ, чего прежде не замѣчалъ, да отчасти и знать не могъ.

Ни для кого не новость, что, даже помимо писемъ гр. Толстаго, опубликованныхъ г. Фетомъ, въ самыхъ сочиненіяхъ его можно найти цѣлую коллекцію рѣзко противорѣчивыхъ взглядовъ на вещи и идеи. Приглядываясь ко всей ихъ совокупности, я уже не могу свести ихъ, какъ въ старые годы, къ той внутренней борьбѣ между десницей и шуйцей, о которой шла сейчасъ рѣчь. Да и вообще нельзя свести къ одному знаменателю эти, собственно говоря, даже не противорѣчія, а постоянныя самоотрицанія. При такой скачкообразной выработкѣ идей не было бы ничего удивительнаго въ томъ, что гр. Толстому приходится часто каяться въ. прошлыхъ заблужденіяхъ или вообще въ отклоненіяхъ отъ истиннаго пути.. Но въ этихъ покаяніяхъ много странностей. Такъ, напримѣръ, въ статьѣ Такъ что же намъ дѣлать, относящейся къ 1884--85 годамъ, графъ говоритъ: "Я понялъ, что человѣкъ, кромѣ жизни для своего личнаго блага, неизбѣжно долженъ служить и благу другихъ людей... что человѣкъ, не говоря уже о вложенной въ него любви къ ближнему, и разумомъ, и самою природой своей призванъ къ служенію другимъ людямъ и общей человѣческой цѣли. Я понялъ, что это естественный законъ человѣка, тотъ, при которомъ только онъ можетъ исполнить свое назначеніе и быть счастливъ. Я понялъ, что законъ этотъ нарушался и нарушается тѣмъ, что люди освобождаютъ себя отъ труда и пользуются трудомъ другихъ, направляя этотъ трудъ не къ общей цѣли, а къ личному удовлетворенію разростающихся похотей". Всѣ эти "я понялъ" относятся къ моменту, тогда, въ 1884 г., только что пережитому гр. Толстымъ (послѣ московской переписи). Между тѣмъ, онъ все это понималъ (и даже называлъ "азбукой") частью уже въ Козакахъ, то-есть за тридцать лѣтъ до московской переписи 1882 -- 83 г., частью въ тѣ болѣе позднія, но, все-таки, отдаленныя времена, когда жилъ въ деревнѣ, училъ крестьянскихъ ребятъ и писалъ свои педагогическія статьи. Зачѣмъ же онъ самъ у себя отнимаетъ три десятка лѣтъ сознанія великой истины?

Можетъ быть, этими "я понялъ", "я не понималъ", "если бы я не былъ гордъ своимъ знаніемъ" или "своею добродѣтелью" и т. п. гр. Толстой хочетъ сказать, что онъ теперь не просто усвоилъ себѣ извѣстныя нравственныя истины, какъ отвлеченную правду, но проникся ею до необходимости практическаго осуществленія. Онъ, дескать, напримѣръ, и прежде теоретически понималъ обязательность служенія другимъ людямъ и общей человѣческой цѣли, но на практикѣ постоянно отходилъ отъ этого пути, а теперь утвердился на немъ. Онъ и прежде понималъ значеніе физическаго труда и даже, будучи еще совсѣмъ молодымъ человѣкомъ, "юфанствовалъ", но тогда это былъ дилетантизмъ, перемежаемый разными другими занятіями, а теперь онъ уже серьезно и настояще землю пашетъ. Я не думаю, чтобы всѣ самообвиненія гр. Толстаго покрывались этимъ объясненіемъ, но возьмемъ его, за неимѣніемъ другихъ. Да оно и въ самомъ дѣлѣ въ значительной степени вѣрно. Гр. Толстой и до сихъ поръ рѣзко мѣняетъ свои рѣшенія по нѣкоторымъ изъ важнѣйшихъ вопросовъ жизни, какъ, напримѣръ, по вопросу о семьѣ и назначеніи женщины. Но внутренней раздвоенности между десницей и шуйцей теперь, повидимому, уже нѣтъ; графъ идетъ твердою и рѣшительною походкой и отъ другихъ того же требуетъ. Онъ говоритъ: "Женя всегда удивляютъ часто повторяемыя слова: да, это такъ по теоріи, но на практикѣ-то какъ? Точно какъ будто теорія -- это какія-то хорошія слова, нужныя для разговора, но не для того, чтобы вся практика, то-есть вся дѣятельность, неизбѣжно основывалась на ней. Должно быть, было на свѣтѣ много глупыхъ теорій, если вошло въ употребленіе такое удивительное разсужденіе. Теорія, вѣдь, это то, что человѣкъ думаетъ о предметѣ, а практика это то, что дѣлаетъ. Какъ же можетъ быть, чтобы человѣкъ думалъ, что надо дѣлать такъ, а дѣлалъ бы навыворотъ?" (XII, 344).

Увы! это бываетъ, однако. И причинъ этому надо искать, кажется, не въ существованіи "глупыхъ теорій", хотя ихъ, дѣйствительно, много гуляетъ по бѣлому свѣту. Причины -- въ слабости человѣка и въ трудности житейскихъ обстоятельствъ. Въ семидесятыхъ годахъ, по собственной теоріи гр. Толстаго, которую онъ, конечно, не можетъ считать глупою, онъ не долженъ былъ писать Анну Каренину, и, однако, онъ написалъ. И даже слабость, вслѣдствіе которой происходитъ отступленіе практики отъ теоріи, не всегда ужь заслуживаетъ рѣзкаго порицанія. Или, по крайней мѣрѣ, едва ли много найдется между нами людей, которые имѣли бы право швырять во всѣ стороны камни осужденія собственно за неполное согласованіе практики съ теоріей. Гр. Толстой слишкомъ ужь строгъ въ этомъ отношеніи. Ему, наприм., "очень удивительно то оправданіе, которое часто слышишь отъ родителей: "мнѣ ничего не нужно, -- говоритъ родитель,-- мнѣ жизнь эта тяжела, но, любя дѣтей, я дѣлаю это для нихъ". То-есть я несомнѣнно, опытомъ знаю, что наша жизнь несчастлива, и потому... я воспитываю дѣтей такъ, чтобъ они были такъ же несчастливы, какъ и я. И для этого я, по своей любви къ нимъ, привожу ихъ въ городъ, полный физическихъ и нравственныхъ заразъ, отдаю ихъ въ руки чужихъ людей, имѣющихъ въ воспитаніи одну корыстную цѣль, и физически, и умственно, и нравственно старательно порчу своихъ дѣтей". И это-то разсужденіе должно служить оправданіемъ неразумной жизни самихъ родителей" (XII, 237).

Гр. Толстой не признаетъ этого оправданія, -- ни семейныя, никакія другія соображенія не должны становиться между нашею теоріей и нашею практикой; никакого снисхожденія къ слабости, никакого вниманія къ сложной житейской обстановкѣ. Это строго. Конечно, не мало есть людей, не по совѣсти ссылающихся на жену или дѣтей, ради которыхъ они будто только и не соглашаютъ свою практику съ своею теоріей, и именно даже въ тѣхъ выраженіяхъ, которыя приводитъ графъ: "самому мнѣ ничего не нужно, а это жена, дѣти". Но, вѣдь, есть же и правдивые люди. Притомъ же, приведенное разсужденіе относится только къ тѣмъ, кто можетъ "привозить дѣтей въ городъ", а, вѣдь, есть и такіе, для которыхъ выбора нѣтъ, которымъ не на что привозить дѣтей въ городъ, а просто податься изъ города некуда. Они могутъ отлично понимать разсказы гр. Толстаго о прелестяхъ деревенскаго воздуха, о здоровомъ трудѣ въ лѣсу и въ полѣ, но это для нихъ теорія, а практика приковываетъ ихъ къ душному, смрадному городу, и ихъ, и дѣтей ихъ. И у меня не хватило бы мужества осудить ихъ за этотъ разладъ между теоріей и практикой. Мало того, легко представить себѣ обстоятельства, при которыхъ такой разладъ нравственно обязателенъ.

III.

Если откинуть въ полемикѣ г. Мечникова съ гр. Толстымъ нѣкоторыя, въ сущности, второстепенныя подробности, то можно бы было подумать, что мы присутствуемъ при спорѣ двухъ гигіенистовъ. Гр. Толстой развиваетъ свою извѣстную теорію четырехъ "упряжекъ" или "запряжекъ", то-есть раздѣленія дня на четыре рода занятій, требуемыхъ, по мнѣнію гр. Толстаго, для здоровья и успѣшной дѣятельности. Г. Мечниковъ доказываетъ, что такое дѣленіе, въ тѣхъ же видахъ здоровья и успѣшной дѣятельности, совсѣмъ не нужно. Гр. Толстой иллюстрируетъ свои положенія, между прочимъ, такимъ примѣромъ: членъ одной знакомой ему общины, стоявшій выше другихъ по образованію, читалъ своимъ товарищамъ по вечерамъ лекціи и долженъ былъ днемъ къ нимъ готовиться въ то время, какъ товарищи работали въ полѣ. "Онъ дѣлалъ это съ радостью,-- разсказываетъ гр. Толстой, -- чувствуя, что онъ полезенъ для другихъ и дѣлаетъ дѣло хорошее. Но онъ усталъ отъ исключительно умственной работы и здоровье его стало хуже. Члены общины пожалѣли его и попросили идти работать въ поле". Но и у г. Мечникова есть въ запасѣ примѣръ совершенно противуположнаго свойства. Онъ зналъ одного молодаго русскаго ученаго, который еще въ шестидесятыхъ годахъ,-- значитъ, задолго до проповѣди гр. Толстаго,-- устроилъ свою жизнь если не по "упряжкамъ", то, все-таки, съ соединеніемъ умственнаго и физическаго труда. Послѣдствія оказались очень печальными: "Несмотря на то, что уже вскорѣ стали сказываться очень чувствительныя неудобства отъ такого "соединенія труда", тѣмъ не менѣе, молодой естествоиспытатель оставался вѣрнымъ принципу и крѣпился, сколько было силъ. Но однажды, глубокою осенью, онъ серьезно захворалъ и, находясь въ безпомощномъ состояніи, былъ перевезенъ друзьями въ ихъ квартиру и принятъ на ихъ доброе попеченіе. Съ тѣхъ поръ онъ уже не возвращался къ "естественному" и "гармоническому" образу жизни".

Мнѣ думается, что, независимо отъ потребностей, конечно, спорныхъ, гр. Толстой, какъ гигіенистъ, ближе къ правдѣ, чѣмъ г. Мечниковъ. Но кому бы изъ нихъ мы ни предоставили пальму первенства, оба они, во всякомъ случаѣ, являются передъ нами въ роли гигіенистовъ, тогда какъ мы ожидали разговора на нравственно-политическія темы. Правда, г. Мечниковъ, какъ мы видѣли, говоритъ и объ общественныхъ идеалахъ. Но мы видѣли также, что на этомъ пунктѣ между нимъ и гр. Толстымъ, въ концѣ-концовъ, разногласія нѣтъ,-- оба сошлись на пчелиномъ роѣ, какъ на идеалѣ общественныхъ отношеній. Полемизируютъ же они по вопросамъ гигіеническимъ. Правда, полемизируетъ собственно только г. Мечниковъ, потому что мы не знаемъ возраженій гр. Толстаго. Но мы имѣемъ, все-таки, его подлинныя слова и видимъ, что значительная часть его нравственнаго ученія дѣйствительно сводится къ гигіенѣ или макробіотикѣ, артабіотикѣ и т. п. Поэтому-то г. Мечниковъ и счелъ себя вправѣ указать на островныхъ жуковъ, которыхъ употребленіе крыльевъ ведетъ къ гибели, а неупотребленіе -- къ благополучному и продолжительному житію. Ясно, однако, что такая точка зрѣнія, можетъ быть, вполнѣ пригодная для установленія правилъ "раціональнаго" поведенія, даже не затрогиваетъ правилъ поведенія "нравственнаго". Нечего и говорить о г. Мечниковѣ. Самый выборъ судьбы островныхъ жуковъ, какъ иллюстраціи, и въ особенности освѣщеніе, даваемое почтеннымъ ученымъ этой иллюстраціи, уже свидѣтельствуютъ о томъ, что онъ находится за тридевять земель отъ вопросовъ морали: жуки руководятся въ своихъ полетахъ не нравственными мотивами иди, по крайней мѣрѣ, мы этихъ мотивовъ не знаемъ. А если бы они таковыми руководствовались, то смѣлость летающихъ жуковъ, безусловно неодобрительная съ точки зрѣнія макробіотики, еще подлежала бы переоцѣнкѣ съ точки зрѣнія морали, въ зависимости отъ тѣхъ идеаловъ и принциповъ, но имя которыхъ ими совершались рискованные полеты. Но обратимся къ примѣру гр. Толстаго, къ тому молодому человѣку, который, заболѣвъ отъ исключительно умственной работы, перешелъ на полевую работу. Послѣ этого, судя по разсказу гр. Толстаго, молодой человѣкъ поправился. Это, конечно, прекрасно, и дай ему Богъ добраго здоровья и напредки. Но, во-первыхъ, доктора, хотя и "мерзавцы", но, все-таки, больше насъ въ этомъ дѣлѣ свѣдущіе, можетъ быть, отправили бы его не на полевую работу, а куда-нибудь на воды или въ теплый климатъ, предписали бы ему полное спокойствіе и т. п., и не видно, почему молодой человѣкъ долженъ бы былъ отвергнуть эти совѣты,-- дѣло, вѣдь, идетъ о здоровьѣ. А затѣмъ надо взять данный случай во всей его возможной сложности. Гр. Толстой разсказываетъ, что молодой человѣкъ былъ своими лекціями "полезенъ другимъ и дѣлалъ хорошее дѣло". Подчеркнемъ же эти слова и представимъ себѣ, что лекторъ былъ незамѣнимъ, а лекціи были безусловно необходимы. Имѣлъ ли бы этотъ человѣкъ нравственное право отказаться отъ лекцій единственно на томъ основаніи, что "здоровье его стало хуже"? Неужели забота о своемъ здоровьѣ есть дѣло столь священное, что какъ только "здоровье стало хуже", такъ и надо бросать "полезное и хорошее дѣло"? Я полагаю, что это чисто-барская точка зрѣнія, отвергающая обязанности, признающая лишь права и только прикрытая демократическою блузой или рубахой человѣка, работающаго "въ полѣ". Молодой человѣкъ возстановилъ свое здоровье за сохой, плугомъ, косой, топоромъ. Но другой на его мѣстѣ получилъ бы, можетъ быть, облегченіе въ какой-нибудь прекрасной дали, среди "роскоши, прохладъ и нѣги", и въ предѣлахъ спора г. Мечникова съ гр. Толстымъ нѣтъ мотива, который не дозволялъ бы ему бѣжать отъ обязанностей лектора въ Каиръ, какъ онъ бѣжалъ отъ нихъ, ради своего здоровья, на полевыя работы.

Но, скажутъ мнѣ, въ томъ-то и дѣло, что предѣлы спора, намѣченные г. Мечниковымъ, не исчерпываютъ всего круга мыслей гр. Толстаго. Это совершенно вѣрно. Если, однако, г. Мечниковъ неправильно выдѣлилъ извѣстную часть практической философіи гр. Толстаго и на ней сосредоточилъ свое вниманіе, презрѣвъ все остальное, то въ этомъ въ значительной степени повинна позиція, занятая самимъ графомъ. Г. Мечниковъ, въ качествѣ естествоиспытателя, остановился исключительно на томъ, что онъ не безъ основанія называетъ "естественно-историческимъ принципомъ" гр. Толстаго. Къ нему графъ часто присоединяетъ авторитетъ Ветхаго и Новаго Завѣта, и натурально, что почтенный ученый уклонился отъ всей той части ученія графа, которая опирается на эти авторитеты,-- объ этомъ пусть судятъ люди свѣдущіе, болѣе убѣжденные. Такое строгое опредѣленіе границъ спора было бы очень полезно, если бы г. Мечниковъ дѣйствительно опредѣлилъ ихъ, а затѣмъ указалъ бы, какіе именно отдѣлы практической философіи гр. Толстой отводитъ въ вѣдѣніе "естественно-историческаго принципа" и какіе въ вѣдѣніе авторитетовъ божественныхъ. Г. Мечниковъ этого, къ сожалѣнію, не сдѣлалъ.

Въ той самой статьѣ гр. Толстаго, изъ которой г. Мечниковъ привелъ примѣръ человѣка, промѣнявшаго, въ видахъ здоровья, умственный трудъ на полевыя работы, есть слѣдующія строки: "Дѣятельность научная и художественная въ ея настоящемъ смыслѣ только тогда плодотворна, когда она не знаетъ правъ, а знаетъ однѣ обязанности. Только потому, что она всегда такова, что ея свойство быть таковою, и цѣнитъ человѣчество такъ высоко эту дѣятельность. Если люди дѣйствительно призваны къ служенію другимъ духовною работой, то они въ этой работѣ будутъ видѣть только обязанность и съ трудомъ, лишеніями и самоотверженіемъ будутъ исполнять ее". Или: "Спеціальное занятіе (передъ тѣмъ перечислялись спеціальныя занятія сапожника, машиниста, писателя, музыканта) не есть преимущество, а есть жертва, которую приноситъ человѣкъ своему влеченію и своимъ братьямъ". Съ этой точки зрѣнія, поведеніе человѣка, бѣжавшаго отъ обязанностей лектора на полевыя работы, освѣщается уже нѣсколько иначе. Вопросъ о томъ, поступилъ ли онъ "раціонально", отступаетъ на второй планъ; онъ, пожалуй, и по гр. Толстому долженъ бы былъ не торопиться на полевыя работы, а оставаться на своемъ посту лектора, хотя бы и въ ущербъ своему здоровью. Всѣ подобные штрихи въ писаніяхъ гр. Толстаго г. Мечниковъ оставилъ безъ вниманія, оттого-то и получается странное впечатлѣніе спора двухъ гигіенистовъ, тогда какъ предполагается обсужденіе нравственно-политической темы. Нѣтъ и не можетъ быть нравственно-политическаго ученія, которое не налагало бы на человѣка обязанности, не обязывало бы при случаѣ приносить извѣстныя жертвы. Нельзя сказать, чтобы эта часть практической философіи гр. Толстаго была построена исключительно на авторитетѣ Св. Писанія; но можно утверждать, что ей придаетъ ясность только этотъ авторитетъ. Внѣ его лучей разсужденія гр. Толстаго о жертвахъ и обязанностяхъ чрезвычайно скудны и въ особенности смутны. Взять хотя бы только что приведенное. Художественная и научная дѣятельность "не знаетъ правъ, а однѣ обязанности", и "она всегда такова, ея свойство быть таковою". Спрашивается, о чемъ же и толковать, если она въ самомъ дѣлѣ "всегда такова"? Далѣе, понятна жертва, приносимая "своимъ братьямъ", но что такое "жертва, которую человѣкъ приноситъ своему влеченію"? Если меня влечетъ къ музыкѣ и я ею именно, а не чѣмъ-нибудь другимъ занимаюсь, то какая же тутъ жертва? Эта смутность мысли вовсе не составляетъ всегдашней принадлежности гр. Толстаго. Она совершенно исчезаетъ, когда онъ вступаетъ въ область разсужденій о личномъ благополучіи. Вы можете соглашаться или не соглашаться, напримѣръ, съ его теоріей четырехъ "упряжекъ", долженствующихъ дать вамъ спокойствіе, здоровье, силу, но все здѣсь ясно, все точно на графленой бумагѣ написано или по рубрикамъ бухгалтерской книги разнесено. Въ другомъ мѣстѣ графъ перечисляетъ условія счастья. Ихъ оказывается пять: 1) "жизнь подъ открытомъ небомъ, при свѣтѣ солнца, при свѣжемъ воздухѣ, общеніе съ землей, растеніями, животными"; 2) трудъ, "дающій аппетитъ, и крѣпкій успокоивающій сонъ"; В) семья; 4) "свободное любовное общеніе со всѣми разнообразными людьми міра" и 5) "здоровье и безболѣзненная смерть". Какъ бы мы ни относились къ этимъ пяти рубрикамъ, какъ бы ни смотрѣлъ на нихъ теперь самъ гр. Толстой (семью онъ послѣ Крейцеровой сонаты долженъ вычеркнуть изъ числа условій счастья), но опять-таки здѣсь все ясно,-- рядъ точныхъ и даже занумерованныхъ опредѣленій.

Многіе моралисты краснорѣчиво зовутъ своихъ адептовъ къ страданію въ борьбѣ со зломъ, яркими красками рисуютъ имъ прелесть жертвы, обѣщая вознаграждающее блаженство или въ загробной жизни, или въ сознаніи исполненнаго долга, или въ торжествѣ правды на землѣ. Общимъ тономъ своей практической философіи гр. Толстой рѣзко отличается отъ этихъ моралистовъ. Онъ зоветъ насъ прямо сейчасъ къ вполнѣ для всѣхъ осязательному земному счастью. Вотъ, напримѣръ, какъ онъ мотивируетъ свою проповѣдь физическаго труда. Онъ спрашиваетъ: "Что же будетъ изъ того, что я буду 10, 8, 5 часовъ работать физическую работу, которую охотно сдѣлаютъ тысячи мужиковъ за тѣ деньги, которыя у меня есть?" Д отвѣчаетъ: "Будетъ первое, самое простое и несомнѣнное то, что ты будешь веселѣе, здоровѣе, добрѣе, и узнаешь настоящую жизнь, отъ которой ты прятался самъ или которая была спрятана отъ тебя. Будетъ второе то, что если у тебя есть совѣсть, то не только она не будетъ страдать, какъ она страдаетъ теперь, глядя на трудъ людей, значеніе котораго мы всегда, по незнанію его, преувеличиваемъ или уменьшаемъ, но ты будешь постоянно испытывать радостное сознаніе того, что съ каждымъ днемъ ты все больше и больше удовлетворяешь требованіямъ твоей совѣсти". Какъ видите, никакихъ страданій, никакихъ жертвъ не нужно, напротивъ, сейчасъ обѣщаются веселье, здоровье и вообще полный гигіеническій идеалъ, потому что спокойствіе духа вообще, спокойная совѣсть въ частности въ хорошихъ курсахъ гигіены настоятельно рекомендуются. Не то, чтобы гр. Толстой думалъ только о себѣ или всѣмъ другимъ рекомендовалъ о себѣ думать. Но центръ тяжести его ученія несомнѣнно составляетъ личное благополучіе, понимаемое, конечно, не въ скотскомъ смыслѣ. Онъ еще разъ спрашиваетъ: "Что выйдетъ изъ того, что я и другой, третій десятокъ людей, мы будемъ не брезгать работою физической и будемъ считать ее необходимой для нашего счастья и спокойствія совѣсти? Выйдетъ то, что будетъ одинъ, другой, третій десятокъ людей, которые, не входя въ столкновеніе ни съ кѣмъ, безъ насилія правительственнаго или революціоннаго, для себя разрѣшатъ страшный вопросъ, стоящій передъ всѣмъ міромъ, и разрѣшатъ его такъ, что имъ станетъ лучше жить, что ихъ совѣсть станетъ спокойнѣе и что имъ нечего бояться; выйдетъ то, что и другіе люди увидятъ, что благо, котораго они ищутъ вездѣ, тутъ, около нихъ самихъ".

Если читатель хорошенько вдумается въ подчеркнутыя мною слова, то придетъ, можетъ быть, даже въ нѣкоторый ужасъ. Въ самомъ дѣлѣ, рѣшить для себя страшный вопросъ, стоящій передъ всѣмъ міромъ, и на этомъ успокоиться, и предаваться веселью безъ угрызеній совѣсти, въ сознаніи достигнутаго вами физическаго и духовнаго здоровья,-- это ужасно. Это въ такой степени ужасно, что даже невѣроятно. Невѣроятно, во-первыхъ, чтобы человѣкъ съ чуткою совѣстью могъ такъ легко успокоиться. Невѣроятно, далѣе, чтобы гр. Толстой не представилъ какихъ-нибудь поправокъ и дополненій къ этому пункту своего ученія. Они и есть -- эти поправки и дополненія. Мы сейчасъ ихъ увидимъ, а теперь поищемъ объясненія для удивительной постановки вопроса у гр. Толстаго.

Робкая, слабая, дрожащая шуйца гр. Толстаго, въ противуположность его энергической и смѣлой десницѣ, всегда сторонилась, какъ мы уже видѣли, отъ вмѣшательства въ "естественный" или "историческій" ходъ вещей. Сторонилась подъ разными предлогами: то потому, что этотъ ходъ вещей предопредѣленъ, и мы измѣнить его не можемъ; то, напротивъ, потому, что мы можемъ испортить дѣло своимъ вмѣшательствомъ; то, наконецъ, потому, что "насиліе правительственное или революціонное" должно быть избѣгаемо, какъ насиліе. Въ сущности, здѣсь происходитъ то же самое, что и съ наклонностью гр. Толстаго къ физическимъ упражненіямъ: въ теченіе своей жизни онъ занимался ими то изъ подражанія модѣ, то для гимнастики, то около своего хозяйства и въ подражаніе Юфану, то, наконецъ, подъ освѣщеніемъ нравственной обязанности. При всѣхъ этихъ обстоятельствахъ неизмѣнно остается прирожденная склонность къ физическимъ упражненіямъ. Такъ и съ невмѣшательствомъ въ естественный и историческій ходъ вещей: мотивы отрицанія мѣнялись, а неизмѣнною оставалась робкая, слабая шуйца, и когда, по одному изъ тѣхъ необъяснимыхъ скачковъ, которые такъ обыкновенны въ графѣ, шуйца смѣнялась десницей, онъ легко опрокидывалъ всѣ свои собственные доводы противъ вмѣшательства. Но бывали и переходныя комбинаціи. Одна изъ нихъ любопытна. Въ Войнѣ и мирѣ гр. Толстой развивалъ, между прочимъ, ту мысль, что жизнь наша рѣзко раздѣляется на личную, въ которой мы можемъ устроиваться болѣе или менѣе какъ хотимъ, и общественную, историческую, "роевую", которая идетъ какъ-то помимо насъ, повинуясь чуждому намъ, разумному и цѣлесообразному плану. Изъ этой половинчатой теоріи, пожалуй, уже и не трудно сдѣлать тотъ выводъ, котораго мы сейчасъ ужасались: лично можно, а слѣдовательно и должно устроиться наилучшимъ образомъ,-- ну, а "стоящій передъ всѣмъ міромъ страшный вопросъ" какою-то внѣ насъ лежащею міровою силой и разрѣшится.

Римскій эпикуреецъ Лукрецій говоритъ въ своей знаменитой поэмѣ: "Когда вѣтры волнуютъ великое море, пріятно смотрѣть съ берега на чужія усилія въ трудной борьбѣ,-- не то пріятно, что другіе страдаютъ, а пріятно чувствовать себя избавленнымъ отъ бѣды... О, жалкій человѣческій разумъ! О, ослѣпленіе! Въ какомъ мракѣ, въ какихъ опасностяхъ проводимъ мы свою жизнь! А, между тѣмъ, чего требуетъ природа?-- чтобы тѣло наше не испытывало страданій, чтобы духъ нашъ былъ веселъ, свободенъ отъ безпокойства и страха".

Это довольно близко къ тому, что проповѣдуетъ гр. Толстой, но онъ говоритъ о совѣсти, а совѣсть нашего современника не можетъ, конечно, удовлетворяться тѣмъ, чѣмъ удовлетворялась совѣсть римлянина I вѣка до P. X. Гр. Толстому не можетъ быть "пріятно смотрѣть съ берега на чужія усилія въ трудной борьбѣ", даже съ тою оговоркой, которою Лукрецій сопровождаетъ эту "пріятность". Гр. Толстой очень аппетитно разсказываетъ, какой онъ сталъ здоровый, сильный, спокойный, ясно понимающій вещи, когда обратился къ физическому труду. Но онъ не можетъ спокойно смотрѣть на тѣхъ, кто остался въ волнахъ болѣзней, безпокойства, умственнаго мрака, угрызеній совѣсти. Ему нужно утѣшеніе, что и они выберутся на берегъ. Утѣшеніе является въ видѣ вѣры въ силу проповѣди и примѣра, которые постепенно сдѣлаютъ всѣхъ причастниками испытываемаго имъ счастія. Въ этомъ состоитъ первая поправка къ жестокому индивидуализму рѣшенія для себя задачи, отъ которой болѣетъ весь міръ. Вторая поправка состоитъ въ механической приставкѣ евангельскаго ученія. Оно приставлено механически, потому что легко представить себѣ человѣка, который никогда не слыхалъ о христіанствѣ и ни изъ какихъ другихъ источниковъ не почерпнулъ ученія любви, составляющаго основу христіанской морали, и который, однако, рѣшаетъ для себя задачу жизни по рецепту гр. Толстаго. Приставка христіанскаго ученія придаетъ этому глубоко-эгоистическому или, въ лучшемъ случаѣ, узко-сектантскому рецепту отсутствующій въ немъ самомъ моральный блескъ призыва къ любви, жертвѣ, подвигу, страданію ради любви. Но механичность приставки даетъ себя знать. Обязательность помощи ближнему гр. Толстой основываетъ на Евангеліи, но изъ видовъ этой помощи рѣзко вычеркиваетъ (или вычеркивалъ) помощь денежную. Между тѣмъ, Христосъ на этотъ счетъ выразился вполнѣ опредѣленно въ противуположномъ смыслѣ: "продай имѣніе свое и раздай нищимъ". Гр. Толстой, конечно, избѣгаетъ приводить этотъ текстъ, и въ то же время, требуетъ, чтобы не было никакого разлада между христіанскою теоріей и практикой, невзирая ни на какія сложныя и трудныя обстоятельства семейнаго ли или какого другого характера.

При такихъ условіяхъ, то-есть съ произвольными вычетами, христіанское ученіе, единственно придающее моральный блескъ проповѣди гр. Толстаго, въ свою очередь нѣсколько тускнѣетъ отъ соприкосновенія съ нею. Исполненіе завѣтовъ Христа кажется графу не труднымъ подвигомъ, а, напротивъ, дѣломъ чрезвычайно простымъ. Да оно и въ самомъ дѣлѣ значительно упрощается. Гр. Толстой даже удивляется: какъ это такъ?-- ученіе Христа просто, а ему мало кто слѣдуетъ до конца, "а ученіе міра сказало: брось домъ, поле, братьевъ, уйди изъ деревни въ гнилой городъ,-- и никто не находитъ, что это трудно". Оно, можетъ быть, и было бы достойно удивленія, если бы все дѣло дѣйствительно состояло въ "ученіи міра". Но не ученіе міра гонитъ людей отъ ихъ домовъ, полей и братьевъ въ "гнилой городъ", и не все съ легкимъ сердцемъ уходятъ люди отъ своихъ домовъ и полей. Иной разъ и плачутъ, да идутъ, какъ, напримѣръ, теперь, когда тысячи народу бредутъ куда попало за работой и хлѣбомъ. Не ученіе міра гонитъ ихъ, а нужда, сложная сѣть общественныхъ условій, отъ которой гр. Толстой предлагаетъ отвернуться, разрѣшая общую задачу для себя. Правда, существуютъ ученія міра, которыя подводятъ теоретическій фундаментъ подъ это уже готовое зданіе. И гр. Толстой одушевленъ, по крайней мѣрѣ, несомнѣнно благими намѣреніями, когда борется съ этими ученіями. Но я боюсь, что къ графу придутъ люди и скажутъ: учитель! я не знаю никакого ученія міра, но голодъ противъ моей воли гонитъ меня изъ полуразвалившагося дома и съ оголеннаго поля,-- какъ мнѣ быть, учитель? И придутъ другіе люди и скажутъ: учитель! мнѣ ненавистно ученіе міра, но у меня нѣтъ ни дома, ни поля, мнѣ не отъ чего уходить, и я прикованъ, вмѣстѣ съ дѣтьми своими, къ гнилому городу, какъ каторжникъ къ тачкѣ,-- какъ мнѣ быть, учитель?... И я боюсь, что у графа не найдется отвѣтовъ.

Гр. Толстой выразился съ необыкновенною и многостороннею точностью, говоря, что онъ для себя разрѣшилъ волнующую весь міръ задачу жизни. Именно только для себя и для людей, находящихся въ одинаковомъ съ нимъ положеніи. Я очень вѣрю, что онъ здоровъ, силенъ, спокоенъ духомъ, какъ онъ самъ о себѣ недавно печатно разсказывалъ, и очень радуюсь за него. Но не всѣ могутъ слѣдовать его примѣру, да и изъ тѣхъ, кто можетъ, не всѣ, пожалуй, захотятъ, хотя бы и раздѣляли теоретическіе взгляды графа. Когда я смотрю на извѣстную картину г. Рѣпина, изображающую гр. Толстаго за плугомъ, мною овладѣваетъ какое-то смущеніе; мнѣ, признаюсь, становится неловко за нашего великаго писателя. Не потому, разумѣется, что онъ сталъ рабочимъ человѣкомъ, а, напротивъ, потому, должно быть, что это не настоящій земледѣлецъ, а декорація земледѣльца,-- декорація, безспорно, очень эффектная, но, все-таки, только декорація. Съ настоящаго земледѣльца подати и недоимки взыскиваются, настоящій при случаѣ "въ кусочки" идетъ, настоящему бываетъ холодно, голодно, за семью жутко, а декорація отъ всего этого и еще многаго другаго гарантирована, она только красивую сторону дѣла на себѣ носитъ.

Свободный отъ всѣхъ тяжелыхъ условій, въ которыхъ находится трудъ, графъ съ удивительною даже наивностью восклицаетъ: какъ радостенъ земледѣльческій трудъ! и зачѣмъ только люди бѣгутъ отъ него?! Я не думаю, чтобы это положеніе было достойно великаго писателя и искренняго человѣка. Если бы графъ просто "приносилъ жертву своему влеченію" къ земледѣльческому труду, если бы онъ пахалъ, косилъ и рубаху-косоворотку или блузу носилъ просто потому, что ему такъ нравится, да и чувствуетъ онъ себя за плугомъ и косой здоровѣе, такъ не о чемъ было бы и разговаривать. А если графъ получаетъ еще при этомъ успокоеніе смущенной совѣсти, такъ тѣмъ лучше для него. Тѣмъ лучше для него, но, можетъ быть, не для насъ, не для русскаго общества, а въ виду всемірной извѣстности гр. Толстаго, пожалуй, и иныя, далекія страны можно привлечь къ этому убытку. Спокойная совѣсть есть одно изъ желаннѣйшихъ личныхъ благъ, и гр. Толстой, навѣрное, не преувеличиваетъ его значенія, когда ставитъ его на одну линію со здоровьемъ. Но спокойная совѣсть не всегда себѣ равна; мысленно можно построить своего рода градусникъ совѣсти, съ отмѣтками разныхъ высотъ, на которыхъ она успокоивается. Спокойна совѣсть того, "кто дѣлъ своихъ цѣною злата не взвѣшивалъ, не продавалъ, не ухищрялся противъ брата и на врага не клеветалъ". Спокойна совѣсть командира погибшаго въ морѣ судна, если онъ, преодолѣвъ естественное чувство самосохраненія, послѣднимъ сошелъ съ корабля, погружающагося въ разъяренныя волны. Спокойна совѣсть сознательнаго мученика за идею. Но, съ другой стороны, извѣстная сказка Щедрина Пропала совѣсть наглядно показываетъ, что совѣсть можетъ успокоиваться и при нравственной температурѣ ниже нуля. Жалкій пропоецъ, кабатчикъ Прохорычъ, квартальный Ловецъ, биржевой дѣлецъ Самуилъ Давыдычъ и прочіе, кому разными путями изъ рукъ въ руки переходитъ совѣсть, испытываютъ, при полученіи ея, непереносныя мученія и тотчасъ же успокоиваются, какъ только имъ удается сбыть ее съ рукъ. Но именно тогда, когда ихъ непереносно сверлитъ совѣсть, окружающимъ становится легче жить. Спокойная совѣсть... Да развѣ она не составляетъ существенной принадлежности всякого негодяя и злодѣя? Можетъ быть, это именно и хотѣлъ сказать Гамлетъ своею загадочно-безумною фразой: "каждый въ Даніи злодѣй есть, вмѣстѣ съ тѣмъ, и плутъ негодный". Спокойная совѣсть, будучи великимъ личнымъ благомъ, сама по себѣ есть, все-таки, не болѣе, какъ одна изъ составныхъ частей гигіеническаго идеала. Нравственная же ея цѣна зависитъ отъ той высоты градусника совѣсти, достигнувъ которой совѣсть успокоилась. Совѣсть больная, ущемленная, всегда будучи мучительна для своего носителя, сплошь и рядомъ въ нравственномъ отношеніи несравненно выше спокойной совѣсти. Больная, ущемленная совѣсть ищетъ, достигаетъ и, можетъ быть, достигнетъ самыхъ верхнихъ дѣленій градусника; передъ ней будущее, хотя, конечно, темное; спокойная совѣсть не достигаетъ, потому что уже достигла, и цѣна ей написана на градусникѣ. Человѣкъ можетъ совершенно искренно и убѣжденно говорить: я праведникъ, я достигъ, совѣсть моя спокойна. И, все-таки, можетъ быть, отъ него расходится кругомъ гораздо меньше нравственнаго тепла и свѣта, чѣмъ отъ грѣшника съ ущемленною совѣстью. Я не говорю, есть, конечно, и люди спокойной совѣсти, сіяющіе и грѣющіе, но это тѣ рѣдкіе, которые достигли верхнихъ дѣленій градусника. О, когда-нибудь, будемъ вѣрить, всѣ люди сравняются на этой высотѣ и больная совѣсть исчезнетъ изъ человѣческаго лексикона. Но теперь, знаете ли, читатель, кто достигъ верхнихъ дѣленій градусника совѣсти? Я не скажу: тотъ, кто умеръ во имя "долга, потому что мертвые срама не имутъ, не имутъ и спокойной или ущемленной совѣсти, но тотъ, кто былъ на волоскѣ отъ такой смерти и не отступилъ. Передъ этими людьми мы, грѣшные, должны преклоняться, какъ передъ высшимъ выраженіемъ человѣчности, какъ передъ высшею, доступною человѣку точкой спокойствія совѣсти. Вплоть до этой послѣдней, страшной пробы мы можемъ смотрѣть съ спокойною совѣстью на то или другое частное свое дѣйствіе, по успокоиться совѣстью на рѣшеніи задачи жизни... Нѣтъ, предоставимъ это безсовѣстнымъ. Вы помните отвѣтъ апостола: "вѣрю, Господи, помоги моему невѣрію". Такъ же ненасытима должна быть и совѣсть. И не могу я повѣрить, чтобы совѣсть гр. Толстаго, когда-то, въ его грѣшныя времена, столь безпокойная, навсегда успокоилась на... декораціи! Да, повторяю, декорація -- этотъ картинный старикъ, картинно-идущій за плугомъ, хотя пашетъ онъ не только на картинѣ г. Рѣпина, а и живьемъ въ Ясной Полянѣ. Декорація -- эта помощь ближнему трудомъ складыванія печки или рубки дровъ. Декорація -- это изумленіе передъ разладомъ между теоріей и практикой, невзирая ни на какія условія. Декорація -- это недавнее предоставленіе въ общую собственность сочиненій, написанныхъ послѣ 1881 г. И очень плохая декорація. Почему только этихъ, а не всѣхъ, въ числѣ которыхъ есть гораздо болѣе цѣнныя? Въ чемъ тутъ причина -- въ теоріи или въ практикѣ? Все это было бы не декораціей, а очень простымъ дѣломъ, если бы дѣлалось не въ видѣ успокоивающаго совѣсть разрѣшенія задачи жизни.

Въ одной изъ своихъ статей гр. Толстой разсказываетъ, какъ онъ открылъ "первый и несомнѣнный законъ Бога или природы" и какъ онъ "былъ пораженъ легкостью и простотою разрѣшенія всѣхъ этихъ вопросовъ, которые ему прежде казались столь трудными и сложными". "На вопросъ, что нужно дѣлать?-- явился самый несомнѣнный отвѣтъ: прежде всего, что мнѣ самому нужно -- мой самоваръ, моя печка, моя вода, моя одежда, все, что я могу самъ дѣлать. На вопросъ: не странно ли это будетъ передъ людьми, дѣлавшими это?-- оказалось, что странность эта продолжалась только недѣлю". Таковы были первые шаги, потомъ графъ отправился въ деревню пахать. Но остановимся на минуту на первыхъ шагахъ. Несомнѣнно, что мы наваливаемъ слишкомъ много работы на прислугу и что это нехорошо. Но одно изъ двухъ: или это такой огромный, въ своихъ развѣтвленіяхъ, вопросъ, что его нельзя разрѣшать "для себя", или же это такая простая вещь, ради которой не стоитъ тревожить "первый и несомнѣнный законъ Бога или природы". Я помню, что прочиталъ эту статью гр. Толстаго при нѣкоторыхъ особенныхъ условіяхъ: я жидъ не въ Петербургѣ и, притомъ, почти "по-толстовски",-- самъ себѣ дрова носилъ, печку топилъ, самоваръ ставилъ, платье и сапоги чистилъ. Не то, чтобы я все это дѣлалъ вполнѣ добровольно и какъ-нибудь изъ принципа, а такъ пришлось, но я не тяготился. Прочитавъ статью графа, я попробовалъ было возгордиться, однако, не могъ,-- совѣсть не позволила, ибо я чувствовалъ, что вопросы, которые мнѣ прежде казались трудными и сложными, такъ трудными и сложными и остались. Они остались таковыми и послѣ того, какъ графъ сталъ землю пахать...

Пусть читатель проститъ мнѣ ту, можетъ быть, желчную ноту, которая иногда пробивается въ моихъ разговорахъ о гр. Толстомъ. Это -- хоть и своеобразная, но, все-таки, дань уваженія къ человѣку, которому такъ много дано, что съ него, натурально, должно много и требовать, да и самъ онъ не долженъ удовлетворяться малымъ -- декораціей. А графу много дано. Ему дана власть надъ людьми. Въ эту минуту графъ бросилъ декорацію и занялся настоящимъ дѣломъ помощи ближнему, и можно надѣяться, что, отвѣдавъ настоящаго горькаго, онъ не вернется къ поддѣльному сладкому. А, вмѣстѣ съ тѣмъ, кончится, можетъ быть, и та обуявшая насъ манія рѣшать общія задачи "для себя", послѣднимъ крупнымъ представителемъ которой былъ гр. Толстой. Давно пора. Если мы даже этого результата не купимъ цѣною постигшаго народъ страшнаго бѣдствія, такъ, право же, самимъ намъ грошъ цѣна...

И еще пусть проститъ мнѣ читатель, что я на этотъ разъ не договорилъ о г. Мечниковѣ.

Ник. Михайловскій.

"Русская Мысль", кн.II, 1892

Оставить комментарий Михайловский Николай Константинович (bmn@lib.ru) Год: 1892 Обновлено: 13/01/2023. 91k. Статистика. Статья: Критика Критика	Скачать FB2 Ваша оценка:

Михайловский Николай Константинович Литература и жизнь

Литература и жизнь.

Михайловский Николай Константинович
Литература и жизнь