Lib.ru/Классика: Михайловский Николай Константинович. Литература и жизнь

**Литература и жизнь*).**

*) Русская Мысль, кн. VII.

Геніальность и помѣшательство Ломброзо, Умственныя эпидеміи Реньяра, Психологія великихъ людей Жоли, Герои и героическое въ исторіи Карлейля, Законы подражанія Тарда,-- таковъ рядъ изданій г. Павленкова, весьма различной научной и философской цѣнности, весьма различнаго направленія и характера, но очень близкихъ по содержанію. Всѣ они имѣютъ въ виду два сопредѣльные вопроса высокой важности -- роль великихъ людей и психологію массъ. Къ этой группѣ сочиненій примыкаетъ, съ одной стороны, рядъ изданій того же г. Павленкова, посвященныхъ нѣкоторымъ темнымъ вопросамъ сознательной и безсознательной душевной жизни человѣка, необходимо возникающимъ при обсужденіи роли великихъ людей и психологіи массъ (Общая физіологія души Герцена, Психологія вниманія Рибо, Міръ грёзъ Симона, Современные психопаты Киллера, Экстазы человѣка Мантегацца); съ другой стороны, біографическая библіотека подъ заглавіемъ жизнь замѣчательныхъ людей, состоящая изъ отдѣльныхъ монографій, которыхъ теперь вышло уже около восьмидесяти. Мы, очевидно, имѣемъ дѣло съ цѣлымъ обширнымъ издательскимъ планомъ, въ подробности котораго я, однако, входить не буду. Повторяю лишь, что въ числѣ упомянутыхъ книгъ есть сочиненія очень различнаго достоинства.

Что вопросы о роли великихъ людей и психологіи массъ сопредѣльны, это явствуетъ само собою. Всякій, кто говоритъ о великомъ человѣкѣ, говорить и о его вліяніи на массу, въ составѣ ли современниковъ, или въ потомствѣ. И, наоборотъ, всякій, разсуждающій о какомъ бы то ни было массовомъ движеніи, по необходимости указываетъ его вождей. Но роль, отводимая этимъ двумъ факторамъ общественной жизни различными изслѣдователями, крайне различна. Одни полагаютъ, что исторія совершается коллективною безъименною массой, по отношенію къ которой такъ называемые великіе люди являются лишь простыми представителями выраженныхъ или не выраженныхъ полномочій, почти прислужниками, хотя они и имѣютъ подчасъ видъ повелителей. По другому воззрѣнію, напротивъ, человѣчество всѣмъ обязано исключительно великимъ людямъ, и самая исторія есть ничто иное, какъ "біографія великихъ людей". Таковы два крайнія воззрѣнія, между которыми можно уложить цѣлый рядъ оттѣнковъ, болѣе или менѣе приближающихся то къ одной, то къ другой крайней точкѣ.

Фраза: "исторія міра есть біографія великихъ людей" принадлежатъ Карлейлю, автору "культа героевъ", поставившему великихъ людей на такой пьедесталъ, какого никто, ни до, ни послѣ Карлейля, имъ не воздвигалъ. Мимоходомъ сказать, я не знаю, почему русскій переводчикъ, вообще прекрасно справившійся съ своимъ труднымъ дѣломъ, избѣгаетъ выраженія "культъ героевъ", которое у насъ уже давно и совершенно правильно установилось по отношенію къ Карлейлю. На стр. 276 г. Яковенко (переводчикъ), вслѣдъ за французскимъ переводчикомъ, останавливается на трудности передачи слова worship въ томъ смыслѣ, въ какомъ его употребляетъ Карлейль именно въ этомъ мѣстѣ текста. Но французскій переводчикъ не затруднился перевести слово hero-worship, по крайней мѣрѣ, въ заглавіи. Французскій переводъ книги Керлейля озаглавленъ совершенно такъ же, какъ и англійскій оригиналъ: Les héros, le culte des héros et l'héroïque dans (historié. Г. Же Яковенко назвалъ книгу Герои и героическое въ исторіи, совсѣмъ пропустивъ смущающее его выраженіе. Впрочемъ, въ своей вступительной статьѣ, перечисляя сочиненія Карлейля, г. Яковенко даетъ другое заглавіе, на этотъ разъ уже слишкомъ распространенное: О герояхъ, почитаніи героевъ и героическомъ періодѣ (?) въ исторіи. Но, не говоря уже о неумѣстности въ данномъ случаѣ какого-то "героическаго періода", выраженіе "почитаніе героевъ" слишкомъ слабо для передачи строя мысли Карлейля, и я полагаю, что "культъ героевъ", какъ былъ, такъ и остается словомъ, наиболѣе подходящимъ.

Книгѣ Карлейля пятьдесятъ лѣтъ. Но и помимо того не легко войти въ этотъ исключительно-своеобразный строй мысли, облеченный въ столь же своеобразную форму изложенія. Герои не изъ тѣхъ книгъ, изъ которыхъ можно что-нибудь узнать, кое-какія фактическія свѣдѣнія, въ не! мимоходомъ сообщаемыя, можно получить въ гораздо болѣе полномъ и лучшемъ видѣ въ разныхъ другихъ книгахъ, далеко не столь оригинальныхъ и блестящихъ. Но это и не изъ тѣхъ книгъ, которыя убѣждаютъ,-- она слишкомъ для этого далека отъ всѣхъ нашихъ не только дурныхъ, но и хорошихъ привычекъ мысли. И, тѣмъ не менѣе, книга представляетъ высокій интересъ. Выраженіе "полетъ мысли" ни къ кому, можетъ быть, нельзя приложить съ такимъ правомъ, какъ къ Карлейлю. Проникнутая самымъ возвышеннымъ идеализмомъ, можно сказать, необузданною вѣрой въ достоинство человѣческой природы, мысль Карлейля летаетъ надъ землей, сверкая блестящими метафорами, неожиданными оборотами и, если спускается на землю, то только для того, чтобы царапнуть ее саркастическимъ когтемъ и опять взвиться къ небесамъ. На него можно любоваться, но съ нимъ ни соглашаться нельзя, ни спорить. Особенно любопытно слѣдить за нимъ, когда онъ пробуетъ возражать санъ себѣ отъ чьего-нибудь имени. Въ первой главѣ рѣчь идетъ о "героѣ, какъ божествѣ", обращикомъ котораго служитъ скандинавскій миѳъ одинъ Но для Карлейля Одинъ не миѳъ, онъ существовалъ или долженъ былъ существовать, какъ вполнѣ реальное лицо. Карлейль знаетъ, что "объ Одинъ исторія не знаетъ ничего". На легендарныхъ сообщеніяхъ скандинавскихъ лѣтописцевъ онъ не думаетъ опираться, онъ ихъ отвергаетъ, какъ "построенныя на однѣхъ только недостовѣрностяхъ". Онъ приводитъ затѣмъ этимологическія соображенія Гримма, который "отрицаетъ даже, чтобы существовалъ когда бы то ни было какой-то человѣкъ Одинъ". Карлейль "преклоняется передъ авторитетомъ Гримма, передъ его этимологическими познаніями", но пробуетъ дополнить ихъ своими собственными этимологическими же соображеніями, которыя клонятся, однако, къ реабилитаціи Одина, и затѣмъ вдругъ обрываетъ: "Но не можемъ же мы позабыть человѣка изъ-за подобныхъ этимологическихъ выкладокъ. Конечно, существовалъ первый учитель и вождь; конечно, долженъ былъ существовать въ извѣстную эпоху Одинъ, осязаемый, доступный человѣческимъ чувствамъ, не какъ прилагательное, а какъ реальный герой ст плотью и кровью!" жестоко ошибется тотъ, кто увидитъ въ этомъ неожиданномъ оборотѣ трусливую увертку человѣка, не умѣющаго доказать то, что ему доказать хочется. Вы видите, что благопріятныя для его тезиса сообщенія лѣтописцевъ Карлейль отвергаетъ и, напротивъ, полностью приводитъ неблагопріятныя соображенія Гримма. Но всѣ эти "выкладки", подтверждающія, опровергающія, все это пустяки, на которыхъ стоитъ остановиться развѣ на минуту, чтобы тотчасъ же подняться въ область вѣры въ человѣческое достоинство, гдѣ вопросъ рѣшается легко и просто: "Неужели же мы не можемъ представить себѣ, что Одинъ существовалъ въ дѣйствительности? Правда, заблужденіе было, не малое заблужденіе, но настоящій обманъ, пустыя басни, предумышленныя аллегоріи,-- нѣтъ, мы не повѣримъ, чтобы наши отцы вѣрили въ нихъ". Вѣками нароставшія преданія, безъ сомнѣнія, преувеличили образъ Одина, но онъ существовалъ; онъ былъ грубъ, дикъ, но онъ былъ великій человѣкъ, "герой", и всеобщее удивленіе передъ его величіемъ, всеобщій восторгъ обратили его въ бога.

Все это само по себѣ, конечно, очень мало убѣдительно для кого бы то ни было, кромѣ самого Карлейля, но въ системѣ его воззрѣній, если можно говорить о его системѣ, занимаетъ вполнѣ опредѣленное мѣсто.

По Карлейлю, за міромъ явленій, подлежащихъ опыту, наблюденію, измѣренію, логическимъ операціямъ, лежитъ міръ не являющійся, намъ недоступный, который навсегда останется для насъ тайною и "чудомъ", какъ бы далеко ни подвинулась впередъ наука. Карлейль необыкновенно презрительно относится къ тѣмъ людямъ науки и отвлеченной мысли, которые воображаютъ, что они познали сокровенную сущность вещей ила, наоборотъ, отрицаютъ ее. Въ этомъ отношеніи онъ отдаетъ преимущество наивному мышленію нашихъ отдаленныхъ предковъ и современныхъ дикарей: они не отрицаютъ великой тайны, но и не думаютъ проникать въ нее: "Сила огня, напримѣръ,-- говоритъ Карлейль,-- которую мы обозначаемъ какимъ-нибудь избитымъ химическимъ терминомъ, скрывающимъ отъ насъ самихъ лишь дѣйствительный характеръ чуда, сказывающагося въ этомъ явленіи, какъ и во всѣхъ другихъ, для древнихъ скандинавовъ представляетъ Лока, самаго быстраго, самаго вкрадчиваго демона изъ семьи іотуновъ. Дикари Маріанскихъ острововъ (разсказываютъ испанскіе путешественники) считали огонь, дотѣхъ поръ ими никогда не виданный, также дьяволовъ или богомъ, живущимъ въ сухомъ деревѣ и жестоко кусающимся, если прикоснуться къ нему. Но никакая, химія, если только ее не будетъ поддерживать тупоуміе, не можетъ скрыть и отъ насъ того, что пламя есть чудо. Дѣйствительно, что такое пламя?" Такимъ образомъ, подъ "чудомъ" Карлейль разумѣетъ совсѣмъ не то, что обыкновенно подъ нимъ разумѣется, не исключеніе изъ законовъ природы, а, напротивъ, самые эти законы въ ихъ сокровенной отъ нашего ума сущности. Чуду въ нашемъ, обыкновенномъ смыслѣ слова въ воззрѣніяхъ Карлейля даже совсѣмъ нѣтъ мѣста: въ мірѣ явленій все совершается опредѣленнымъ порядкомъ" но, вмѣстѣ съ тѣмъ, "природа сверхъестественна", какъ выражается Карлейль; вся природа безъ исключеній, и огонь, и вода, и что въ водѣ, и земля, и что на землѣ и надъ землей, и самъ человѣкъ,-- все это -- сплошное "чудо", сплошная и вѣчная для насъ тайна, хотя мы и можемъ измѣрять. наблюдать, опредѣлять феноменальную сторону міра или міръ явленій. "Магометъ,-- говоритъ Карлейль,-- не могъ творить никакихъ чудесъ. Онъ часто нетерпѣливо отвѣчалъ: я не могу сотворить никакого чуда. Вамъ нужны чудеса?-- выкрикиваетъ онъ.-- Какое же чудо хотѣли бы вы видѣть? Взгляните на себя, развѣ вы сами не представляете чуда?"

Мы осуждены жить въ мірѣ явленій, изучать его, устроиваться въ немъ, возможно лучше, но мы не должны забывать, что существуетъ иной міръ, или иная сторона міра, для насъ недоступная, таинственная, чудесная, божественная. Проникнуть въ нее мы не можемъ, попытки взвѣсить ее,измѣрить, объяснить ее -- безумны; мы можемъ только благоговѣйно преклоняться передъ ней, не ожидая себѣ за это никакой награды. "Въ своихъ лабораторіяхъ, за своими знаніями и энциклопедіями мы готовы забыть божественное. Но мы не должны забывать его! Разъ оно будетъ дѣйствительно позабыто, я не знаю, о чемъ же останется намъ помнитъ тогда. Большая часть знаній, мнѣ кажется, превратилась бы тогда въ сущую мертвечину, представляла бы глушь и пустоту, занятую мелочными препирательствами, чертополохъ въ позднюю осень. Самое совершенное знаніе есть безъ этого лишь срубленный строевой лѣсъ; это уже не живое растущее въ лѣсу дерево, не цѣлый лѣсъ деревьевъ, который доставляетъ, въ числѣ другихъ продуктовъ, все новый и новый строительный матеріалъ. Человѣкъ не можетъ вообще знать, если онъ не поклоняется чему-либо въ той или иной формѣ. Иначе, его знаніе -- пустое педантство, сухой чертополохъ".

Нашъ ограниченный умъ ищетъ механическихъ объясненій, прилагаетъ съ вещамъ число и мѣру, и это вполнѣ законно, пока дѣло идетъ о мірѣ явленій. Но попытка свести самую сущность природы вообще, жизни въ частности, человѣческой жизни въ особенности къ подлежащей учету механикѣ приводитъ Карлейля въ негодованіе. Отсюда, между прочимъ, его крайнее недовольство "грубымъ машинообразнымъ утилитаризмомъ" Бентама, съ его построеніемъ нравственности на ариѳметическомъ разсчетѣ страданій и наслажденій. Впрочемъ; противъ утилитаризма, не только, какъ ему кажется, Бентамовскаго, Карлейль имѣетъ еще и другіе резоны. Возражая на мнѣніе, что Магометъ намѣренно ввелъ въ свою религію разныя чувственныя приманки, Карлейль говоритъ: "Тотъ клевещетъ на людей, кто говоритъ, что ихъ подвигаютъ на геройскіе поступки легкость, ожиданіе получить удовольствіе или вознагражденіе, своего рода обсахаренную черносливину, въ этомъ или загробномъ мірѣ! Въ самомъ послѣднемъ смертномъ найдется кое-что поблагороднѣе такихъ побужденій. Бѣдный солдатъ, нанятый на убой и присягнувшій установленнымъ порядкомъ, имѣетъ свою "солдатскую честь", отличную отъ правилъ строевой службы и шиллинга въ день. Не отвѣдать какой-либо слабости, а совершить высокое и благородное дѣло, оправдать себя передъ небомъ, какъ человѣка, созданнаго по подобію Божьему,-- вотъ чего дѣйствительно желаетъ самый послѣдній изъ сыновъ Адана. Покажите ему путь къ этому, и сердце самаго забитаго раба загорится геройскимъ огнемъ. Тотъ сильно оскорбляетъ человѣка, кто говоритъ, что онъ руководится легкостью. Трудность, самоотверженіе, мученичество, смерть -- вотъ приманки, дѣйствующія на человѣческое сердце... Не счастіе, а нѣчто болѣе высокое манитъ къ себѣ человѣка, что вы можете наблюдать даже на людяхъ, принадлежащихъ къ суетной толпѣ: и у нихъ есть своя честь и тому подобное. Не путемъ потворства нашимъ аппетитамъ религія можетъ пріобрѣтать себѣ послѣдователей, а лишь путемъ возбужденія того героизма, который дремлетъ въ сердцѣ каждаго изъ насъ".

Оставляя въ сторонѣ вопросъ о томъ, какъ справился бы съ этимъ возраженіемъ утилитаризмъ, обратимся къ понятію Карлейля о героѣ, героизмѣ, героическомъ.

Какъ это ни странно, но въ книгѣ, озаглавленной Герои, культъ героевъ и героическое въ исторіи, мы не найдемъ вполнѣ выдержаннаго опредѣленія слова "герой". Иногда Карлейль употребляетъ это слово въ обыкновенномъ, нѣсколько смутномъ смыслѣ, а именно въ смыслѣ сильнаго духомъ и самоотверженнаго человѣка. Иногда герой или великій человѣкъ получаетъ у него болѣе точныя, но и болѣе частныя опредѣленія. Великій человѣкъ "достаточно мудръ, чтобы вѣрно опредѣлить потребности времени, "достаточно отваженъ, чтобы повести его прямою дорогой къ цѣли". Изъ Другихъ частныхъ опредѣленій Карлейль особенно настаиваетъ на томъ, что герой есть "искренній" человѣкъ, а самое, можетъ быть, оригинальное состоитъ въ томъ, что герой -- "покорный" человѣкъ. Это не мѣшаетъ, однако, герою быть повелителемъ, предметомъ поклоненія, повиновенія, культа. На дѣлѣ, впрочемъ, черта "покорности" самихъ героевъ не играетъ никакой роли въ книгѣ. Эта странность имѣетъ связь съ другою. Герои -- блестящія единицы, время отъ времени появляющіяся въ темной массѣ, это одинокія искры, ихъ рѣчи "не похожи на рѣчи всякаго другаго человѣка", ихъ поступки столь же рѣзко выдѣляются на общемъ сѣромъ фонѣ; именно поэтому они и герои. Культъ героевъ всегда существовалъ и всегда будетъ существовать,-- преклоненіе передъ тѣмъ, что выше насъ, есть глубочайшая потребность и, вмѣстѣ съ тѣмъ, благороднѣйшая черта человѣческой природы. Таковы коренныя убѣжденія Карлейля, проходящія сквозь всю его книгу. Но, въ то же время, изъ его изложенія вытекаетъ возможность такихъ обстоятельствъ, при которыхъ герои расплываются въ толпѣ и образуется, такъ сказать, героическая толпа. Въ будущемъ Карлейль провидитъ "не уничтоженіе культа героевъ, а скорѣе цѣлый міръ героевъ. Если герой означаетъ искренняго человѣка, почему бы каждый изъ насъ не могъ стать героемъ? Да, цѣлый міръ, состоящій изъ людей искреннихъ, вѣрующихъ; такъ было, такъ будетъ снова, иначе не можетъ быть! Это будетъ міръ настоящихъ поклонниковъ героевъ: нигдѣ истинное превосходство не встрѣчаетъ такого почитанія, какъ тамъ, гдѣ всѣ -- истинные и хорошіе люди!" Въ другомъ мѣстѣ Карлейль говоритъ о "цѣлой націи героевъ, среди которой героемъ становится не только великая душа, но всякій человѣкъ, если онъ остается вѣрнымъ своему природному назначенію, такъ какъ онъ будетъ тогда и великою душой. Мы видимъ, что подобное именно состояніе человѣчество переживало уже подъ формою пресвитеріанства, и оно снова будетъ переживать его подъ иными, болѣе возвышенными формами". Наконецъ, еще въ одномъ мѣстѣ Карлейль замѣчаетъ: "Великія души всегда лойально покорны, почтительны къ стоящимъ выше ихъ; только ничтожныя, низкія души поступаютъ иначе... Искренній человѣкъ по природѣ своей -- покорный человѣкъ; только въ мірѣ героевъ существуетъ законное повиновеніе героическому".

Все это довольно смутно, но разобраться во всемъ этомъ, все-таки, можно. Кромѣ разныхъ частныхъ опредѣленій героя, какъ человѣка искренняго, отважнаго и т. д., герой, согласно общему взгляду Карлейля на міръ, "сквозь внѣшность вещей проникаетъ въ самую суть ихъ"; онъ -- "вѣстникъ, посланный изъ нѣдръ безконечнаго неизвѣстнаго съ вѣстями для насъ". Словомъ, герой или великій человѣкъ есть посредникъ между міромъ явленій, въ которомъ мы живемъ, и тѣмъ чудеснымъ, таинственнымъ, божественнымъ міромъ, который, составляя самую сущность вещей, навсегда останется для насъ сокрытымъ. Не откроютъ его намъ и великіе люди, но они напоминаютъ намъ о существованіи великой окружающей васъ тайны, поднимаютъ насъ надъ уровнемъ земнаго, преходящаго, и то поклоненіе, которое естественно вызываетъ въ насъ нѣчто великое, завѣдомо существующее, но намъ непонятное, переносится и на нихъ. Отсюда -- культъ героевъ, какъ вождей, какъ исключительныхъ личностей, ведущихъ за собой толпу. Ихъ интимная связь съ безконечнымъ неизвѣстнымъ отражается въ нихъ благородными чертами характера и проницательностью ума. Но затѣмъ, если бы, благодаря обстоятельствамъ, вся слѣдующая за ними толпа прониклась, подобно имъ, вѣрою въ существованіе неизмѣримаго, неопредѣлимаго, необъяснимаго и постоянно памятовала о немъ, то герои, какъ исключительныя личности, исчезли бы и каждый въ каждомъ поклонялся бы отраженію безконечнаго неизвѣстнаго.

Уже изъ этого видно, что Карлейлевскій культъ героевъ не заключаетъ въ себѣ ничего раболѣпнаго. Карлейль презираетъ скептицизмъ, презираетъ и въ нѣкоторомъ смыслѣ противуположность его -- приложеніе числа и мѣры къ дѣламъ человѣческаго духа; таково, какъ мы видѣли, его отношеніе къ Бентамовскому утилитаризму, таково же его отношеніе къ политическимъ теоріямъ, основаннымъ на счетѣ голосовъ. Онъ желаетъ побѣды "меньшинству одного", то-есть героя, передъ которымъ всѣ преклоняются. Но не мѣсто красятъ человѣка, а человѣкъ мѣсто. Великій человѣкъ и великое мѣсто могутъ совпадать, какъ это мы видимъ, по мнѣнію Карлейля, въ случаяхъ Наполеона, Броивеля, но могутъ и не совпадать, какъ это было съ roi-soleil, Людовикомъ XIV: "совлеките съ вашего Людовика XIV уборъ -- и отъ его величія не останется ничего, кромѣ ничтожной вилообразной рѣдьки съ причудливо вырѣзанною головой". Признавая всякое общество какъ бы организованнымъ поклоненіемъ и повиновеніемъ, "героархіей" или "іерархіей", такъ какъ въ этомъ принципѣ есть нѣчто священное, Карлейль готовъ видѣть умственную анархію во всякомъ скептицизмѣ и политическую -- въ торжествѣ самыхъ даже блѣдныхъ либеральныхъ программъ. "Герой" есть нѣчто неприкосновенное и для критики, которая не смѣетъ даже "объяснять" его, тѣмъ паче указывать пятна на солнцѣ, и для какихъ бы то ни было политическихъ теорій. Конецъ XVIII в. и французская революція есть для Карлейля нѣчто чудовищное, хотя и грандіозное. Изъ этого не слѣдуетъ, однако, чтобы онъ былъ поклонникомъ ancien regime'а и легитимизма. Мы только что видѣли, какъ онъ относится къ блистательнѣйшему его представителю, Людовику XIV. Въ связи съ этимъ находятся слѣдующія его слова: "Существуетъ Богъ въ мірѣ, и божественная санкція должна таиться въ нѣдрахъ всякаго управленія и повиновенія, лежать въ основѣ всѣхъ моральныхъ дѣлъ людскихъ. Нѣтъ дѣла, болѣе связаннаго съ нравственностью, чѣмъ дѣло управленія и повиновенія. Горе тому, кто требуетъ повиновенія, когда не слѣдуетъ; горе тому, кто не повинуется, когда слѣдуетъ! Таковъ божественный законъ, говорю я, каковы бы ни были законы, писанные на пергаментѣ; въ основѣ всякаго требованія, обращеннаго человѣкомъ къ человѣку, лежитъ божественное право или же адское безправіе". Какъ и съ словомъ "чудо", Карлейль разумѣетъ подъ "божественнымъ правомъ" нѣчто прямо противуположное тому смыслу, въ какомъ оно всѣми употребляется. Для него Людовикъ XIV съ преемниками представители не "божественнаго права", а, напротивъ, "адскаго безправія". Естественнымъ отвѣтомъ на это безправіе было чудовище революціи, а поправшій чудовище Наполеонъ былъ истиннымъ представителемъ божественнаго права, ибо онъ былъ "герой", великій человѣкъ.

Я не буду слѣдить за дальнѣйшими выводами Карлейля въ эту сторону. Читатель самъ ихъ найдетъ, если постарается освоиться съ своеобразнымъ ходомъ мысли и не менѣе своеобразнымъ языкомъ Карлейля. Для насъ здѣсь достаточно замѣтить, что по основной мысли Карлейля, культъ героевъ есть, во-первыхъ, культъ именно героевъ, а, во-вторыхъ, не заключаетъ въ себѣ ничего раболѣпнаго и принудительнаго Я подчеркиваю слова "по основной мысли" потому, что въ дѣйствительности оба пункта представляютъ трудности, которыхъ Карлейль не преодолѣваетъ.

Русскій переводчикъ Героевъ написалъ также біографію Карлейля для біографической библіотеки г. Павленкова. Біографія эта написана съ большою любовью. Г. Яковенко проникся духомъ Карлейля до такой степени, что не только усвоилъ себѣ нѣкоторыя его характерныя выраженія, какъ собственныя, но исповѣдуетъ совершенно такой же культъ Карлейля, какой самъ Карлейль рекомендуетъ по отношенію къ героямъ вообще. Нѣкоторыхъ біографическихъ и автобіографическихъ данныхъ (дневника жены Карлейля и его собственныхъ воспоминаній о ней и коментаріевъ къ ея письмамъ) г. Яковенко не хочетъ утилизировать,-- ему кажется, что это значило бы "подкапываться подъ великаго человѣка". Мало того, онъ скользкими намеками бросаетъ невѣрное освѣщеніе на взаимныя отношенія супруговъ Карлейлей. Такъ, въ одномъ мѣстѣ онъ вскользь замѣчаетъ: "Да, не легка бываетъ жизнь съ такимъ геніемъ, какъ Карлейль". Въ другомъ мѣстѣ встрѣчаемъ намекъ иного рода: "Съ барской точки зрѣніи жизнь свѣтской дѣвушки Дженни Уэльшъ въ замужствѣ съ сыномъ каменщика Томасомъ Карлейлемъ была, конечно, сущимъ несчастіемъ... Но барская точка зрѣнія будетъ ли вообще справедливою точкой зрѣнія"? Это нехорошій намекъ. Дѣло было совсѣмъ не въ геніальности Карлейля и не въ демократическомъ его происхожденіи, а во многихъ непріятныхъ и тяжелыхъ до непереносности чертахъ его характера, которыя, однако, "свѣтская дѣвушка Дженни Уэльшъ" переносила съ совершенно исключительнымъ самоотверженіемъ. Самъ Карлейль не догадывался о ея страданіяхъ и узналъ о нихъ только послѣ ея смерти, изъ ея дневника. Если по случаю величія Александра Македонскаго не слѣдуетъ даже стулья ломать, то тѣмъ паче не годится бросать тѣнь намека-попрека на человѣка вообще, на одну изъ преданнѣйшихъ женъ въ особенности,-- таковою признаетъ жену Карлейля и самъ г. Яковенко.

Насъ, впрочемъ, здѣсь интересуетъ не біографія Карлейля.

Г. Яковенко говоритъ: "У насъ въ Россіи Карлейль не только не пользуется популярностью, но почти неизвѣстенъ. Мы имѣемъ въ переводѣ почти всѣ сочиненія Дж. Ст. Милля, а о Карлейлѣ знаемъ лишь по наслышкѣ... Мы, русскіе, не интересуемся Карлейлемъ по убожеству своей мысля; для насъ, по нашей малокультурности, не доступны еще глубины чувства его сердца и высота его мысли". Что мы малокультурны, въ этомъ нѣтъ никакого сомнѣнія. Насчетъ "убожества нашей мысли" согласиться, пожалуй, труднѣе, а почему г. Яковенко сопоставляетъ переводъ сочиненій Милля съ непереводомъ сочиненій Карлейля, этого и совсѣмъ понять нельзя. Много у насъ переводилось и переводится нестоющихъ книгъ, но въ число ихъ отнюдь нельзя поставить сочиненія Милля. Мало того, я не вижу, почему бы не переводить и Милля, и Карлейля; но ужь если выбирать, то, конечно, слѣдуетъ отдать предпочтеніе Миллю. Въ Карлейлѣ переплетаются мыслитель и поэтъ, притомъ, такъ, что онъ является не поэтомъ-мыслителемъ, а мыслителемъ-поэтомъ. Я хочу сказать, что онъ не произведенія фантазіи освѣщаетъ мыслью, а, наоборотъ, недостающія звенья фактовъ и логическаго мышленія пополняетъ фантазіей. Отсюда произвольность многихъ положеній, бездоказательность выводовъ, противорѣчивость. И какъ бы ни былъ оригиналенъ и блестящъ полетъ его мысли, это плохая умственная школа, въ особенности для людей, страдающихъ "малокультурностью" и "убожествомъ мысли". Другое дѣло -- школа нравственная, о которой буду говорить ниже. А теперь приведу, по г. Яковенко, содержаніе одного изъ Памфлетовъ послѣднихъ дней Карлейла:

"По поводу освобожденія негровъ": "Либералы заботятся объ эмансипаціи чернокожихъ; но позвольте спросить, въ какомъ положеніи находится свободный бѣлый рабочій? Не такую ли же свободу сулятъ и чернокожимъ? Рабство, по крайней мѣрѣ, обезпечиваетъ человѣка отъ голоднойсмерти; негры не нуждаются въ эмансипаціи; имъ нужно разумное руководительство и управленіе" и т. д.

Памфлеты послѣднихъ дней появились въ печати, если не ошибаюсь, въ 1850 г. Спрашивается, дѣйствительно ли мы, русскіе, обнаружили только "убожество мысли", не торопясь переводитъ ихъ даже до сего дня? Къ чему намъ они, когда у насъ были (и до сихъ поръ есть) свои доморощенные политики, которые прилагали къ освобожденію крѣпостныхъ тѣ же доводы, что Карлейль пускалъ въ ходъ по поводу освобожденія негровъ? Конечно, побужденія Карлейля были далеки отъ тѣхъ, которыя одушевляли нашихъ доморощенныхъ политиковъ, но санкція автора Героевъ принесла бы имъ, все-таки, не мало удовольствія, а, можетъ быть,-- и пользы. Съ этимъ, пожалуй, можно было и не торопиться.

Возвратимся къ Героямъ.

Въ очень давнія времена герой является божествомъ. Таковъ Одинъ. Въ первой лекціи (книга о "герояхъ" составилась изъ шести лекцій) Карлейль яркими поэтическими красками рисуетъ совершенно фантастическую картину "перваго прекраснаго солнечнаго утра нашей Европы, когда все еще покоится въ свѣжемъ, раннемъ сіяніи величественнаго разсвѣта, и наша Европа впервые начинаетъ мыслить, существовать. Изумленіе, упованіе, безконечное сіяніе упованія и изумленія, словно сіяніе мыслей юнаго ребенка, въ сердцахъ этихъ мужественныхъ людей! Мужественные сыны природы, и среди нихъ появляется человѣкъ,-- онъ не только просто дикій вождь и борецъ" и т. д. Словомъ, появляется Одинъ, и его признаютъ богомъ. Вторая лекція рисуетъ намъ героя, какъ пророка, для чего выбирается Магометъ. Отношенія къ герою сильно измѣнились, онъ уже не божество, а лишь Богомъ вдохновленный человѣкъ. "Въ исторіи міра не будетъ никогда болѣе человѣка, котораго, какъ бы великъ онъ ни быть, остальные люди признавали за бога. Мало того, мы имѣемъ даже полное основаніе спросить: дѣйствительно ли считала когда-либо извѣстная группа человѣческихъ существъ богомъ, творцомъ міра -- человѣка, существовавшаго бокъ о бокъ съ ними, всѣми видимаго? Вѣроятно, нѣтъ: обыкновенно это былъ человѣкъ, о которомъ они вспоминали, котораго они некогда видѣли". Этимъ замѣчаніемъ нѣсколько стирается яркость красокъ, изображавшихъ одинъ Но затѣмъ въ своемъ родѣ столь же яркими поэтическими красками рисуется личность Магомета. Съ особенною силой настаиваетъ Карлейль на полной искренности, правдивости основателя Ислама, и эта черта объявляется наиболѣе характеристическою для героя вообще. Въ третьей лекціи мы имѣемъ дѣло съ героемъ, какъ поэтомъ, иллюстраціями чего служатъ личности Данте и Шекспира. "Герои-боги, герои-пророки суть продукты древнихъ вѣковъ; эти формы героина не могутъ болѣе имѣть мѣста въ послѣдующія времена. Онѣ существуютъ при извѣстной примитивности человѣческаго пониманія, но прогрессъ чистаго научнаго знанія дѣлаетъ ихъ невозможными. Необходимъ міръ, такъ сказать, свободный или почти свободный отъ всякихъ научныхъ формъ,чтобы люди въ своемъ восхищенномъ удивленіи могли представить подобнаго себѣ человѣка въ видѣ бога или въ видѣ человѣка, устами котораго говоритъ самъ Богъ. Богъ и пророкъ -- это достояніе прошлаго". Теперь героизмъ является въ менѣе притязательной формѣ поэта. Это не значитъ, что сущность героизма какъ-нибудь понизилась и что, вмѣстѣ съ тѣмъ, культъ героевъ утратилъ что-нибудь изъ своего значенія. Это значитъ только, что наши понятія о божествѣ постоянно очищаются и возвышаются. Существо же героя всегда одно и то же, и обстоятельства времени опредѣляютъ лишь форму героизма. Любопытно, что Шекспиръ (а также и Данте) оказывается при этомъ "величественнѣе и выше Магомета". "Въ сущности,-- говоритъ Карлейль,-- идея Магомета о его небесной миссіи пророчества была заблужденіемъ и влачитъ за собой такой ворохъ басней, непристойностей, жестокостей, что для меня представляется даже спорнымъ утверждать, въ данномъ мѣстѣ и въ данный моментъ, какъ я утверждалъ раньше, что Магометъ былъ истиннымъ проповѣдникомъ, а не честолюбивымъ шарлатаномъ, пустымъ призракомъ и извращенностью,-- проповѣдниковъ, а не болтуновъ".

Таковъ мыслитель-поэтъ, приходящій въ своего рода экстазъ при созерцаніи крупной исторической личности и не находящій достаточно сильныхъ словъ для порицанія критическаго анализа въ приложеніи къ великимъ людямъ, но потомъ, при переходѣ къ созерцанію новаго героя, санъ стирающій краски съ предъидущаго. Но въ трехъ первыхъ лекціяхъ мы змѣемъ, по крайней мѣрѣ, извѣстный хронологическій порядокъ: за героемъ божествомъ слѣдуетъ герой-пророкъ, который въ свою очередь уступаетъ мѣсто герою-поэту. Въ такомъ именно порядкѣ слѣдуютъ, по словамъ Карлейля, формы героизма въ историческомъ процессѣ. Но порядокъ, система, умственная дисциплина менѣе всего свойственны Карлейлю, этому врагу безпорядка и анархіи, проповѣднику повиновенія и дисциплины. Въ четвертой лекціи онъ совершенно бросаетъ хронологическую нить и говоритъ о "героѣ, какъ пастырѣ" (Лютеръ, Ноксъ), внѣ всякой системы. Въ пятой лекціи, трактующей о "героѣ, какъ писателѣ" (Джонсонъ, Руссо, Бёрнсъ), Карлейль какъ будто возвращается къ хронологическому, порядку. Онъ говоритъ: "Герои, какъ боги, пророки, пастыри,-- все это формы героизма, принадлежащія древнимъ вѣкамъ, существовавшія въ отдаленнѣйшія времена; нѣкоторыя изъ нихъ давно уже стали невозможными и никогда болѣе не появятся вновь въ нашемъ мірѣ. Герой, какъ писатель, напротивъ, является всецѣло продуктомъ новыхъ вѣковъ". Затѣмъ въ шестой и послѣдней лекціи рѣчь идетъ о "героѣ, какъ вождѣ" (Бромвель, Наполеонъ), и здѣсь,-- говоритъ Карлейль,-- "мы какъ бы возвращаемся снова къ древнимъ временамъ: въ исторіи этихъ двухъ лицъ мы можемъ прослѣдить, какимъ образомъ появлялись нѣкогда короли и возникали королевства".

Но не только въ Герояхъ не выдержанъ хронологическій порядокъ, котораго самъ Карлейль вначалѣ, по всѣмъ видимостямъ, хотѣлъ держаться. И какъ логическія категоріи, различныя формы героизма всѣ болѣе или менѣе недостаточно отграничены одна отъ другой и спутаны. Англійскій оригиналъ Героевъ мнѣ неизвѣстенъ, но во французскомъ переводѣ, съ которымъ, повидимому, сообразовался и русскій переводчикъ, пятая лекція начинается такъ: "Герои, какъ боги, пророки, поэты, пастыри,-- все это -- формы героизма, принадлежащія древнимъ вѣкамъ", а, дескать, герой, какъ писатель, есть явленіе новое. Въ русскомъ переводѣ подчеркнутое мною слово поэты пропущено. Сомнѣваюсь, чтобы французскій переводчикъ вставилъ его отъ себя, и склоненъ скорѣе думать, что его вычеркнулъ русскій переводчикъ, смущенный противуположеніемъ поэта и писателя. Но если это мое предположеніе и невѣрно, то остается, все-таки, загадкой, почему поэтъ Бёрисъ включенъ въ рубрику героевъ-писателей, а не героевъ-поэтовъ.

Подобныхъ запутанностей и противорѣчій въ Герояхъ не мало. Поэтому-то я и говорю, что, какъ чисто-умственная школа, книга Карлейля далеко не вполнѣ удобна. Мы можемъ любоваться этимъ блестящимъ фейерверкомъ, можемъ получить отъ него извѣстное умственное возбужденіе, но учиться мыслить у Карлейля нельзя. Это относится и къ Карлейлю, какъ спеціально-политическому мыслителю. Говоря о томъ, что Карлейль не примыкалъ ни къ одной изъ политическихъ партій, г. Яковенко приписывалъ это тому, что онъ "былъ слишкомъ великъ, и подобныя рамки представлялись для него слишкомъ тѣсною клѣткой". Это не совсѣмъ вѣрно, хотя Карлейль былъ несомнѣнно большой человѣкъ. Дѣло въ томъ, что о его политической программѣ трудно даже говорить. Въ ней вполнѣ ясны только отрицательныя черты. Въ легитимизмѣ всѣхъ оттѣнковъ Карлейль видитъ "адское безправіе", въ либерализмѣ съ его конституціонными и парламентскими формами и съ подспорьемъ экономической доктрины свободой конкуренціи или невмѣшательства -- анархію. Если я говорю, что эти отрицательныя черты политическаго ученія Карлейля ясны, то это отнюдь не значитъ, чтобы онѣ были имъ достаточно разработаны или логически правильно обставлены. Онъ не столько доказываетъ, сколько негодуетъ, восторгается, рветъ и мечетъ. Ему недостаетъ именно ясности мысли, чтобы оцѣнить взаимныя отношенія критикуемыхъ имъ доктринъ к фактовъ и благополучно пройти между Сциллой "адскаго безправія" и Харибдой экономической подавленности массъ подъ фальшивымъ флагомъ свободы. Что касается положительной стороны его программы, то она можетъ быть выражена буквально двумя словами: найдите героя,-- героя, вождя или "способнѣйшаго" человѣка, "Kon-ning'а, Kan-ning'а,-- человѣка, который знаетъ ли можетъ". Рецептъ, повидимому, очень простой, но, во-первыхъ, онъ есть не столько политическая мысль, сколько отказъ отъ нея, предоставленіе ея герою, а, во-вторыхъ, рецептъ совсѣмъ не такъ простъ, кмъ кажется съ перваго взгляда. Карлейль и самъ понимаетъ это. Онъ говоритъ: "Укажите мнѣ истиннаго Konning'а или способнаго человѣка, и окажется, что онъ имѣетъ божественное право надо мною. Исцѣленіе, котораго такъ жадно ищетъ нашъ болѣзненный вѣкъ, зависитъ именно отъ того, знаемъ ли мы сколько-нибудь удовлетворительно, какъ найти такого человѣка, и склонны ли будутъ всѣ люди признать его божественное право, разъ онъ будетъ найденъ... Конечно, поистинѣ ужасное положеніе -- стоять передъ необходимостью отыскать своего способнаго человѣка к не знать, какъ это сдѣлать!" Очевидно, здѣсь могутъ быть сдѣланы двоякаго рода ошибки, равно пагубныя. Возьмемъ любую категорію героевъ, положимъ, героевъ, какъ поэтовъ. Можетъ явиться новый Шекспиръ, и люди его не признаютъ, а съ другой стороны могутъ признать героемъ какую-нибудь "вилообразную рѣдьку съ причудливо вырѣзанною головой" изъ современныхъ драматурговъ или поэтовъ вообще. Но въ этой области ошибка, конечно, не можетъ долго держаться и принести очень вредные плоды. Въ другихъ сферахъ жизни дѣло обстоитъ иначе. Карлейль утверждаетъ, что "въ англійской исторіи мы не встрѣчаемъ другаго государственнаго человѣка, подобнаго Кромвелю,-- это единственный человѣкъ, лелѣявшій въ своемъ сердцѣ мысль о царствіи Божіемъ на землѣ, единственный человѣкъ на протяженіи пятнадцати вѣковъ". Пятнадцать вѣковъ! Что же людямъ дѣлать въ теченіе пятнадцати вѣковъ въ ожиданіи героя? Но такъ какъ за это долгое время Англія признавала, все-таки, кое-кого изъ своихъ дѣятелей великими людьми, то, значитъ, она ошибалась и даромъ тратила свое поклоненіе. А въ подобныхъ случаяхъ ошибки отзываются на жизни народовъ потяжеле, чѣмъ когда "вилообразную рѣдьку" принимаютъ, по временному недоразумѣнію, за Шекспира.

Страннымъ образомъ, въ числѣ героевъ, поминаемыхъ Карлейлемъ, нѣтъ Юлія Цезаря. Говорю: "страннымъ образомъ" -- потому, что эта крупная историческая фигура, казалось бы, во всѣхъ смыслахъ удовлетворяетъ тѣмъ требованіямъ, которыя Карлейль предъявляетъ герою. Мало того, изъ всѣхъ политическихъ принциповъ, когда-либо появлявшихся въ дѣйствіи и въ теоріи, цезаризмъ наиболѣе близокъ къ воззрѣніямъ Карлейля, разумѣется, съ тѣни поправками и дополненіями, которыя требуются обстоятельствами новаго времени. Какъ разъ въ то самое время, когда Карлейль излагалъ своихъ Героевъ, изгнанный изъ Франціи за страсбургское покушеніе принцъ Луи-Наполеонъ Бонапартъ, впослѣдствіи императоръ Наполеонъ III, издалъ книгу Les idées napoléoniennes. Карлейль читалъ свои лекціи въ 1840 году, а предисловіе къ книгѣ Наполеона помѣчено 1839 годомъ. Если бы не это обстоятельство, можно бы было подумать, что Наполеонъ есть ученикъ Карлейля. Ученикъ, конечно, бездарный (книги Карлейля и Наполеона, какъ литературныя произведенія, нельзя даже и сравнивать) и своекорыстный. Въ 1849 г. въ Парижѣ вышла книжка нѣкоего Ромьё L'ère des césars. Въ этой книжкѣ Карлейль не поминается, но въ ней почти съ Карлейлевскою страстностью и съ недюжиннынъ дарованіемъ проводятся мысли весьма близкія къ принципамъ, изложеннымъ въ Герояхъ, Ромьё утверждалъ, что Франція находится въ состояніи умственной, нравственной и политической анархіи, что "божественное" забыто, что конституціонныя и парламентскія формы ничто иное, какъ болтовня, но что возвратъ къ легитимизму невозможенъ и наступаетъ "эра цезарей". Событія, повидимому, оправдывали если не діагнозъ, то прогнозъ Ромьё: второе изданіе его памфлета появилось въ 1850 году, а въ 1851 г. Наполеонъ совершилъ свой кровавый государственный переворотъ. Мнѣ неизвѣстно, какъ отнесся къ этому факту Карлейль, очень интересовавшійся французскими событіями того времени (г. Яковенко тоже ничего не говоритъ объ этомъ въ біографіи Карлейля). Несомнѣнно, что, за вычетомъ нѣкоторыхъ подробностей, и въ томъ числѣ плебисцита, какъ приложенія числа и мѣры къ священному дѣлу управленія и повиновенія, воцареніе Наполеона III представляетъ нѣчто желательное съ точки зрѣнія Карлейля. Съ другой стороны, однако, личность этого авантюриста совершенно лишена тѣхъ возвышенныхъ чертъ, которыхъ Карлейль требуетъ отъ героевъ, и, повторяю, я не знаю, какъ онъ выпутался въ данномъ случаѣ изъ затрудненія.

Съ точки зрѣнія Карлейля, повиновеніе, почитаніе, культъ героевъ, будучи нравственнымъ долгомъ и, вмѣстѣ съ тѣмъ, потребностью, составляетъ краеугольный камень общества. Такая двойная опора ручается, повидимому, за устойчивость зданія. Въ самомъ дѣлѣ, если герои суть вѣстники изъ того "чудеснаго", "божественнаго" міра настоящей дѣйствительности, только поверхность котораго доступна нашимъ взорахъ; если, далѣе, мы не только должны, но и чувствуемъ потребность имъ поклоняться и повиноваться, то не остается ничего больше желать. Придетъ герой, и мы поклонимся ему и покорно пойдемъ за нимъ. Но, вѣдь, не такъ просто идутъ дѣла въ дѣйствительности. Самъ Карлейль строитъ свое зданіе вполнѣ bona fide. Онъ вѣритъ, что герой, по самой природѣ своей, поведетъ насъ не иначе, какъ по пути къ добру, правдѣ, свѣту, и пошелъ бы за нимъ, зажмуря глаза, полный лишь чистаго восторга и благодарности. Но, допуская даже, что всѣ люди готовы къ такому безкорыстному и нелицемѣрному культу, покоящемуся на одномъ изъ коренныхъ требованій человѣческой природы, дѣло можетъ стать за героями. Согласимся съ Карлейлемъ, что Кромвель -- единственный герой-вождь на протяженіи пятнадцати вѣковъ англійской исторіи. Что же людямъ дѣлать до и послѣ Кромвеля? На это Карлейль отвѣтилъ бы такъ: нужно готовиться къ пріему новаго героя, воспитывая въ себѣ чувство восторга передъ всѣмъ, что выше насъ, передъ героями въ другихъ областяхъ, каковы герои-поэты, герои-пастыри, герои-писатели, передъ героями умершими, ибо дѣло ихъ не есть дѣло только ихъ кратковременной жизни, а на цѣлые вѣка переживаетъ въ тлѣнный прахъ. Страницы, посвященныя этому вѣковому переживанію словъ и дѣлъ героевъ, разбросаны по всей книгѣ Карлейля и принадлежатъ къ числу лучшихъ въ ней. При этомъ герои-поэты и герои-писатели естественно оказываются долговѣчнѣе героевъ-вождей. "Есть, -- говоритъ Карлейль, -- одинъ англійскій король, котораго ни время, ни случай, ни парламентъ, ни цѣлая коалиція парламентовъ не можетъ свести съ трона. Королъ этотъ -- Шекспиръ, развѣ онъ дѣйствительно не сіяетъ надъ всѣми нами въ своемъ вѣнчанномъ превосходствѣ, какъ благороднѣйшій, доблестнѣйшій и, вмѣстѣ съ тѣмъ, могущественнѣйшій лозунгъ нашего объединенія, лозунгъ нерушимый и поистинѣ болѣе важный съ этой точки зрѣнія, чѣмъ всевозможныя другія средства и рессурсы?" Или: "Агамемнонъ, цѣлая масса Агамемноновъ, Периклы и ихъ Греція,-- все это превратилось теперь въ груду развалинъ! Молчаливыя, печальныя руины и обломка! А книги Греція? Въ нихъ еще до сихъ поръ Греція живетъ въ буквальномъ смыслѣ для каждаго мыслителя; благодаря книгамъ, она можетъ быть снова вызвана къ жизни". Кромѣ того, къ героямъ-поэтамъ и героямъ-писателямъ вполнѣ приложимы тѣ черты свободы и искренности культа, которыми Карлейль такъ дорожитъ. Въ самомъ дѣлѣ, преклоненіе предъ геніемъ Гомера или Шекспира можетъ иногда быть не вполнѣ сознательнымъ, навѣяннымъ мнѣніемъ большинства и въ этомъ смыслѣ не вполнѣ искреннимъ и свободнымъ. Но, во всякомъ случаѣ, и Шекспиръ, и Гомеръ оказываютъ на насъ давленіе исключительно только силою своего генія. Такъ ли это бываетъ съ героями-вождями? Въ одномъ мѣстѣ Карлейль готовъ признать извѣстное величіе даже за какимъ-нибудь Тамерлановъ или Батыемъ: "несомнѣнно, располагая несмѣтнымъ войскомъ, онъ силенъ; онъ удерживаетъ громадную массу народа въ политическомъ единеніи и, такимъ образомъ, дѣлаетъ, быть можетъ, даже великое дѣло". Въ своей ненависти къ "анархіи", понятіе которой онъ непомѣрно расширяетъ, Карлейль идетъ при случаѣ даже еще дальше. Тамерланъ есть, все-таки, крупная историческая фигура; онъ, несомнѣнно, долженъ былъ обладать извѣстными личными качествами, поднимавшими его надъ дикими ордами. Но вотъ передъ нами вопросъ объ освобожденія негровъ. Мы видѣли, какъ его рѣшаетъ Карлейль. Здѣсь уже и помину нѣтъ о какихъ бы то ни было герояхъ негры должны быть оставлены подъ управленіемъ и руководительствомъ рабовладѣльцевъ, о героизмѣ которыхъ, однако, намъ ничего неизвѣстно, а о звѣрской жестокости и безсовѣстности извѣстно, напротивъ, слишкомъ достаточно. Въ виду положенія бѣлаго рабочаго, Карлейль забываетъ всѣ свои собственныя разсужденія объ "адскомъ безправіи" и неизвѣстно почему ожидаетъ "разумности" отъ управленія рабовладѣльцевъ. Между тѣмъ, изъ положенія бѣлаго рабочаго только то и слѣдуетъ, что оно должно быть измѣнено, а совсѣмъ не то, что неграмъ приличествуетъ рабство.

Я не хотѣлъ бы оставить читателя подъ впечатлѣніемъ послѣднихъ замѣчаній о книгѣ Карлейля. Книга эта есть, во всякомъ случаѣ, нѣчто далеко выдающееся изъ ряда и можетъ доставить не только много наслажденія людямъ, умѣющимъ цѣнить искреннюю и оригинальную, хотя бы и невѣрную мысль, но и пользы. Вся книга, какъ блестками, усыпана въ капризномъ безпорядкѣ яркими побочными замѣчаніями, иногда въ высокой степени поучительными. Авторъ приводитъ ихъ въ болѣе или менѣе близкую связь съ своими основными положеніями, для уразумѣнія которыхъ нужно извѣстное напряженіе, въ виду оригинальности хода его мысли и терминологіи, но ихъ можно и выдѣлить. Для примѣра, и только для примѣра" приведу одну изъ такихъ побочныхъ мыслей, надъ которою очень и очень стоитъ подумать многимъ нашимъ поэтамъ. Карлейль очень высоко цѣнитъ поэзію, но въ большинствѣ стихотворныхъ произведеній онъ видитъ лишь "отрывки прозы, втиснутые въ звучные стихи, къ высокому поношенію грамматики и къ великой досадѣ читателя"., онъ сомнѣвается даже" чтобы у большинства стихотворцевъ была опредѣленная мысль, которую они желаютъ высказать. А если таковая есть, то они должны "сказать намъ просто, безъ всякаго звона, въ чемъ дѣло". Стихотворная же форма законна только тогда, когда она настолько срослась съ мыслью, что ихъ нельзя разлучить, когда человѣкъ не можетъ изложить ее въ прозѣ. Все это связывается у Карлейля съ положеніемъ: "пѣніе есть героическое въ рѣчи", но и въ приведенномъ, изолированномъ видѣ его мысль заслуживаетъ всякаго вниманія. Зачѣмъ, въ самомъ дѣлѣ, звенѣть риѳмами, если можно то же самое сказать прозой?

Но, конечно, не въ подобныхъ побочныхъ замѣчаніяхъ заключаются сила и значеніе книги Карлейля.

Теоріи великихъ людей, героевъ, какъ главныхъ или даже исключительныхъ факторовъ исторіи, естественно противуполагается теорія массовой, коллективной работы безъименныхъ людей. Нѣкоторые изъ варіантовъ этой теоріи читатель можетъ найти въ достаточно полномъ изломаніи въ книгѣ г. Карѣева Сущность историческаго процесса и роль личности въ исторіи. Но обыкновенно теорія эта только высказывается и болѣе или менѣе удачно формулируется, а затѣмъ подмѣнивается другою, гораздо болѣе общею. Дѣло въ томъ, что изложеніе начинается обыкновенно съ полемики, съ возраженій противъ теоріи великихъ людей, какъ; болѣе старой и пустившей глубокіе корни въ общемъ сознаніи. При этомъ; имѣется, главнымъ образомъ, въ виду не Карлейль, который стоятъ совершенно одиноко въ литературѣ вопроса и съ своей точки зрѣнія имѣть основаніе уже пятьдесятъ лѣтъ тому назадъ жаловаться на упадокъ почтенія къ героямъ. Вліяніе Карлейля сказалось, можетъ быть, лишь умноженіемъ біографической литературы, а не усвоеніемъ его теоретическихъ взглядовъ. Во всякомъ случаѣ, совершенно независимо отъ Карлейля, а въ подробностяхъ часто и совсѣмъ несогласно съ его понятіемъ о герояхъ, наиболѣе распространенный типъ историческихъ сочиненій довольно близокъ къ "біографіи великихъ людей". Надо только сдѣлать маленькую оговорку относительно термина "великіе люди" или "герои". Карлейль разумѣетъ подъ ними только благодѣтелей человѣчества, совершенно игнорируя такихъ организаторовъ повиновенія или почтенія, которыхъ иной историкъ съ своей точки зрѣнія назвалъ бы великими злодѣями. Самый фактъ сосредоточенія многихъ личныхъ умовъ и воль на одной личности представляется ему настолько благодѣтельнымъ, даже "священнымъ", что, какъ мы видѣли, онъ готовъ признать извѣстное величіе и въ Аттилѣ, и въ Тамерланѣ. Съ другой стороны, однако, онъ предъявляетъ герою такія требованія, которымъ не удовлетворяетъ, напримѣръ, Людовикъ XIV, хотя и называемый иногда "великимъ", королемъ солнцемъ. Вполнѣ возможна и такая точка зрѣнія, съ которой излюбленные герои Карлейля, напримѣръ, Магометъ, Наполеонъ или Руссо, окажутся недостойными титула великихъ людей. Каждый историкъ руководится въ этомъ отношеніи своею собственною мѣркой, субъективнымъ пониманіемъ не только величія, но и вообще добра и зла. Поэтому, въ отличіе отъ Карлейлевской "біографіи великихъ людей", наиболѣе распространенный типъ историческихъ писаній можетъ быть названъ біографіей выдающихся людей вообще, вожаковъ, выплывающихъ изъ безъименной массы наверхъ и несущихъ съ собой иногда добро, иногда зло, сообразно опять-таки понятіямъ историка о добрѣ и злѣ. Въ большинствѣ случаевъ, этотъ пріемъ просто практикуется, безъ всякихъ попытокъ теоретизировать его. Противъ этой-то практики, а тѣмъ болѣе противъ соотвѣтственной теоріи протестуютъ сторонники ученія о безъименныхъ массахъ, какъ о главномъ факторѣ исторіи. Они полагаютъ, что "героямъ" дѣлаютъ слишкомъ много чести, приписывая имъ управленіе событіями въ хорошую или дурную сторону. Масса воды напираетъ черезъ трубы на водопроводный кранъ и выжимаетъ изъ себя первыя капли, потому что надо же быть первымъ каплямъ въ виду малаго отверстія крана, но эти капли не ведутъ за собою остальную, главную массу воды, а, напротивъ, именно выжимаются ею. Я думаю, что это сравненіе довольно вѣрно выражаетъ мысль сторонниковъ ученія, о которомъ идетъ рѣчь, и должно придтись имъ по вкусу.

Эта точка зрѣнія, не всегда, конечно, выражаемая въ столь рѣзкой формѣ, оказала значительныя услуги историческому изученію, привлекши вниманіе изслѣдователей къ умственному, нравственному, экономическому и т. д. положенію народныхъ массъ, а равнымъ образомъ къ тѣмъ соціологическимъ законамъ, которые писаны и для великихъ людей. Но сама теорія безъименныхъ массъ, какъ факторовъ исторіи, остается невыясненною въ своей противуположности съ теоріей именитыхъ героевъ. Собственно говоря, выясненію подлежитъ одинъ пунктъ, а именно процессъ, которымъ масса выдавливаетъ, выжимаетъ изъ себя героевъ, а вмѣсто этого мы слышимъ обыкновенно разсужденія о томъ, что герой есть продуктъ опредѣленныхъ условій времени, мѣста, среды, наслѣдственности. Такимъ образомъ, вопросъ переносится на совершенно другую почву и на мѣсто теоріи массъ, какъ историческихъ факторовъ, подставляется ученіе о причинной зависимости человѣческихъ мыслей, чувствъ, желаній, дѣйствій. Это "отвѣтъ не въ текстъ", какъ говоритъ кто-то у Левитова; это не то, что правильное или неправильное рѣшеніе вопроса, а просто обходъ его, насиліе надъ логикой. Но при этомъ часто насилуется не только логика а и живое нравственное чувство. Ученіе, включающее человѣка въ великую міровую цѣпь причинъ и слѣдствій, способствовало разсѣянію надменныхъ предразсудковъ относительно мѣста человѣка въ природѣ; но, односторонне проведенное, оно можетъ повлечь, и иногда дѣйствительно влечетъ, за собой многія печальныя послѣдствія. Превращая человѣка въ пассивный механизмъ, односторонность эта можетъ способствовать оправданію всякой гнусности и пошлости, историческому фатализму, ослабленію чувства отвѣтственности, ослабленію энергіи дѣятельности и личной иниціативы. Противъ этихъ то ядовъ книга Карлейля и можетъ служить однимъ изъ противоядій. Въ своемъ родѣ она также одностороння, но, кромѣ этой односторонности, кромѣ даже многихъ запутанностей и неясностей мысли, она содержитъ въ себѣ драгоцѣнную поправку къ ученію о причинахъ человѣческихъ дѣйствій,-- указаніе на цѣли дѣятельности. Еще Тэнъ справедливо замѣтилъ, что "тайну", которую Карлейль утверждаетъ по ту сторону видимаго, осязаемаго, измѣримаго міра, можно назвать идеаломъ. Никогда, по немощи человѣческой, вполнѣ недостижимый, онъ, однако, всегда манитъ къ себѣ человѣка изъ тины повседневныхъ мелочей и окрашиваетъ нашу жизнь. Карлейль непреклонно вѣритъ, что въ каждомъ изъ насъ живетъ тяготѣніе къ идеалу, къ чему-то безконечно-высшему и благороднѣйшему, чѣмъ мелкая и узкая дѣйствительность; но, засосанные ею, мы лишь порывами вспоминаемъ объ идеалѣ и достигаемъ большаго или меньшаго приближенія къ нему вслѣдъ за особенными людьми, героями или "вѣстниками" идеала. Имъ-то мы и обязаны не только благодарностью, а и настоящимъ "культомъ". Карлейль чрезвычайно негодуетъ на мысль, что герой есть "продуктъ своего времени". Собственно говоря, возразить противъ этого онъ ничего не можетъ. Конечно, появленіе героя всегда обусловлено извѣстными причинами, которыя мы не совсѣмъ опредѣленно формулируемъ словомъ "время". Это безспорно. Но, спрашиваетъ Карлейль, самъ-то онъ, герой, развѣ ничего такого не сдѣлалъ, чего бы не могли сдѣлать и мы, "маленькіе критики"? И на это опять-таки возразятъ нечего. Дѣйствительно, просматривая хотя бы ту же біографическую библіотеку г. Павленкова, мы видимъ, что герой, великій человѣкъ или хаи хотите его называйте, ставитъ себѣ извѣстную цѣль, иногда, по мнѣнію современниковъ или соотечественниковъ, далеко превосходящую предѣлы возможности, и борется за нее. Пусть онъ не болѣе, какъ орудіе исторію, но исторія выбрала, однако, въ свои орудія именно его изъ десятковъ і сотенъ тысячъ. Пусть онъ орудіе, но онъ орудіе чувствующее, мыслящее к, главное, работающее въ опредѣленномъ, сознательно преслѣдуемомъ направленіи. Пусть онъ, со всѣми своими исключительными силами или даже только съ исключительною удачей, есть результатъ извѣстныхъ причинъ, но, преслѣдуя свою цѣль, онъ самъ становится активною я сознательною причиной дальнѣйшаго хода событій. Причинная связь явленій несомнѣнна, но въ числѣ причинъ или другихъ явленій общественной жизни есть и личная энергія, и стойкость, и убѣждающая сила мысли, и сила примѣра, являемаго героемъ. Причинная связь явленій несомнѣнна, но, по ограниченности ума, вялости характера, трусости и т. п., мы можемъ въ тѣхъ или другихъ частныхъ случаяхъ ошибаться въ расцѣнкѣ вѣроятныхъ слѣдствій извѣстныхъ причинъ, ожидая малаго тамъ, гдѣ возможно большее. Къ этому-то неугаданному большинствомъ большему и зоветъ и ведетъ насъ герой. Въ концѣ-концовъ, и книга Карлейля, проникнутая презрѣніемъ къ малому, чѣмъ мы изо дня въ день живемъ, есть страстный призывъ къ большему. И думаю, что русскій переводчикъ Героевъ, несмотря на все свое очевидное пристрастіе къ Карлейлю, правъ, когда говорить, это онъ "заставляетъ васъ стряхнуть съ себя апатію, отрѣшиться отъ жалкаго прозябанія", что "если онъ не умѣетъ убѣдить васъ въ правильности своихъ воззрѣній, то, во всякомъ случаѣ, заронитъ въ ваше сердце искру божественнаго огня". Конечно, насколько все это можетъ сдѣлать книга.

II.

Къ счастью или къ несчастью, книга далеко не всемогуща,-- къ счастью, когда книга нехороша, къ несчастью, когда она хороша. Одна и та же книга, одно и то же собраніе книгъ производитъ совершенно различные, иногда діаметрально противуположные эффекты сегодня и черезъ нѣсколько лѣтъ, въ такой-то и въ другой такой-то сторонѣ. Зависитъ это отъ всей совокупности житейскихъ условій, среди которыхъ появляется книга.

Позвольте мнѣ въ поясненіе сдѣлать выписку изъ напечатаннаго въ Русскихъ Вѣдомостяхъ разсказа г. Станюковича Домашній очагъ. Нѣкій Ордынцевъ заступился за своего сослуживца Горохова, котораго ихъ общій начальникъ Гобзинъ хотѣлъ ссадить съ мѣста ни за что, ни про что, а только чтобы предоставить это мѣсто другому. Такъ какъ это заступничество сопровождается нѣкоторымъ, очень, впрочемъ, незначительнымъ рискомъ для самого Ордынцева, то жена, его, злая и глупая баба, дѣлаетъ ему сцену въ присутствіи дѣтей. Ордынцевъ обращается къ старшему сыну съ вопросомъ, какъ онъ смотритъ на это дѣло.

-- Мы, вѣдь, не сходимся съ тобою во взглядахъ!-- уклончиво замѣтилъ молодой человѣкъ.

-- Какъ же, знаю! Очень не сходимся. Я -- человѣкъ шестидесятыхъ годовъ, а ты -- представитель новѣйшей формаціи... Гдѣ же намъ сходиться? Но, все-таки, интересно узнать твое мнѣніе. Соблаговоли высказать.

-- Если ты такъ желаешь, изволь.

И, слегка приподнявъ свою красиво посаженную голову и не глядя на отца, а опустивъ серьезные голубые глаза на скатерть, студентъ заговорилъ слегка докторальнымъ, спокойнымъ, тихимъ тономъ, въ то время, какъ мать не спускала со своего любимца очарованнаго взора:

-- Я полагаю, что Гобзина со всѣми его взглядами и привычками, какъ унаслѣдованными, такъ и пріобрѣтенными, ты не передѣлаешь, что бы ты ему ни говорилъ. Если онъ, съ твоей точки зрѣнія, скотина, то таковой и останется. Это его право. Да и вообще навязывать кому бы то ни было свои мнѣнія, по-моему, донкихотство и непроизводительная трата времени... Темперамента и характера, зависящихъ отъ физіологическихъ и иныхъ причинъ, нельзя измѣнить словами. Это -- во-первыхъ...

-- А во-вторыхъ?-- иронически спросилъ отецъ.

-- А во-вторыхъ,-- такъ же спокойно и съ тою же самоувѣренною серьезностью продолжалъ молодой человѣкъ,-- во-вторыхъ, та маленькая доля удовольствія, происходящая отъ удовлетворенія альтруистическаго чувства, какую ты получилъ, защищая обиженнаго, по твоему мнѣнію, человѣка, обращается въ нуль передъ тою суммой непріятностей и страданій, которыя ты можешь испытать впослѣдствіи и, слѣдовательно, ты же останешься въ явномъ проигрышѣ...

-- Въ явномъ проигрышѣ?... Такъ, такъ... Ну, а въ-третьихъ?-- съ нервнымъ нетерпѣніемъ допрашивалъ Ордынцевъ, жестоко теребя свою бороду.

-- А въ-третьихъ, если Гобзинъ имѣетъ намѣреніе выгнать, по тѣмъ или другимъ соображеніямъ, служащаго, то, разумѣется, выгонитъ. Ты, пожалуй, отстоишь Горохова, но Гобзинъ выгонитъ Петрова или Иванова. Такимъ образомъ, явится лишь перестановка именъ, а фактъ несправедливости останется. Кажется, очевидно?-- заключилъ Алексѣй.

Эта сценка поучительна во многихъ отношеніяхъ, но я хотѣлъ бы обратить вниманіе читателя вотъ на что. Исторія нашего умственнаго развитія представляетъ собою послѣдовательную смѣну разныхъ односторонностей. Мы какъ будто сквозь чащу какую пробираемся, пробивая себѣ дорогу то правымъ плечомъ, то лѣвымъ, не говоря уже о крутыхъ поворотахъ назадъ, къ давно пройденному мѣсту. Можетъ быть, этотъ ходъ вещей обусловленъ какимъ-нибудь кореннымъ свойствомъ человѣческой природы, потому что до извѣстной степени такъ же дѣло идетъ и въ болѣе культурныхъ странахъ, гдѣ разъ завоеванными позиціями болѣе дорожать и гдѣ преемственная работа мысли надолго не обрывается. Но въ Европѣ критическая мысль развивается такъ давно и такъ ей такъ привольно, что односторонности, безъ которыхъ и тамъ не обходится, взаимно уравновѣшиваются не только во времени, а и въ пространствѣ, если можно такъ выразиться. Въ противовѣсъ односторонности Руссо, жизнь въ то же самое время выдвигаетъ односторонность Вольтера, вліяніе холоднаго олимпійца Гёте уравновѣшивается вліяніемъ горячаго человѣколюбца Шидлера, голоса противуположныхъ философскихъ или политическихъ партіи имѣютъ возможность заявлять себя единовременно. Но если и въ Европѣ, несмотря на эти благопріятныя условія, та или другая односторонность временами помѣщается въ передній уголъ и заполняетъ собою общее вниманіе, то тѣмъ чаще возникаетъ и тѣмъ рѣзче выражается это явленіе у насъ. Что, напримѣръ, осталось отъ нашего, еще многимъ памятнаго, повальнаго увлеченія естествознаніемъ, когда мы зачитывались книгами Фогта, Молешота, Бюхнера, рѣзали многое множество лягушекъ, и когда была возможна такая каррикатура, какъ Евдоксія Букшина: Жоржъ Зандъ, дескать, отсталая женщина и, вѣроятно, не знаетъ эмбріологіи, "а въ наше время какъ вы хотите безъ этого?" Конечно, это была каррикатура, и довольно забавная, а Евдоксія Кукшина просто глупый человѣкъ, какіе всегда возможны. Но, собственно говоря, далекъ ли былъ отъ этой каррикатуры, напримѣръ, умный и талантливый Писаревъ, когда предлагалъ Щадрину бросить сатиру и заняться популяризаціей естественныхъ наукъ? А затѣмъ произошло нѣчто вродѣ діалога въ комедіи Островскаго Не все коту масляница. Ипполитъ говоритъ: "Коль скоро я пришелъ...", т.-е. коли я пришелъ, такъ ужь добьюсь своего, а Аховъ перебиваетъ: "Коль скоро ты пришелъ, толь скоро ты и уйдешь". Остроумная неожиданность этой реплики очень годится въ пародію той неожиданности, съ которою приходятъ и уходятъ наши увлеченія вообще. Само собою разумѣется, это это не способствуетъ нашему украшенію. Но надо, все-таки, различать.

Я буду, вѣроятно, имѣть скоро поводъ обратиться къ личнымъ воспоминаніямъ о томъ, какъ постепенно убывало у насъ увлеченіе естествознаніемъ и какія обстоятельства сопутствовали этой убыли. Здѣсь я только хочу воспользоваться приведенною сценой между отцомъ и сыномъ Ордынцевыми, въ качествѣ иллюстраціи. Какъ лучъ свѣта различно преломляется въ различныхъ средахъ, такъ и лучи мысли даютъ очень разные эффекты, смотря по общимъ условіямъ, въ которыя они проникаютъ. Ордынцевъ-отецъ въ свое время если не лично рѣзалъ лягушекъ и зачитывался книжками по естествознанію, то, во всякомъ случаѣ, участвовалъ въ этомъ теченіи и по сейчасъ себя отъ него не отдѣляетъ. Ужь, конечно, ему хорошо знакомы разсужденія Ордынцева-сына о томъ, что "темперамента и характера, зависящихъ отъ физіологическихъ и иныхъ причинъ, нельзя измѣнить словами" и т. п. Онъ самъ говорилъ это, навѣрное, съ гораздо большимъ жаромъ и задоромъ, чѣмъ теперь говоритъ его сынъ, онъ я сейчасъ скажетъ то же самое. Идея причинной зависимости явленій психологическихъ, соціологическихъ, историческихъ представляетъ собою лишь распространеніе общихъ законовъ естества на человѣка, и понятно, что она должна была быть въ большомъ ходу во дни молодости Ордынцева-отца. Она была тогда въ нѣкоторомъ родѣ новинкой и манила къ себѣ, кромѣ своей общей философской цѣнности, еще какъ орудіе борьбы съ тьмою предразсудковъ и лицемѣрія. Ордынцевъ-сынъ, можетъ быть, никакого касательства къ естественнымъ наукамъ не имѣетъ, ибо теперь въ этомъ и надобности нѣтъ для убѣжденія въ силѣ "физіологическихъ и иныхъ причинъ". Во всякомъ случаѣ, однако, онъ твердо, ясно, убѣжденно говоритъ эти слова. Изъ-за чего же пререканія между отцомъ и сыномъ? Извѣстно, что c'est le ton qui fait la musique, а въ данномъ случаѣ разница типовъ отца и сына столь велика, что вотъ мы присутствуемъ при невыносимой семейной какофоніи. Г. Станюковичъ не старался сгущать краски. Передъ нами развертывается очень обыкновенная семейная исторія. Старикъ Ордынцевъ, давно пригнутый въ землѣ неудачами, не мечтаетъ ни о какомъ героическомъ подвигѣ. Заступаясь, но имя правды и справедливости, за своего товарища, онъ, по его мнѣнію, даже не рискуетъ повредить себѣ по службѣ,-- такъ складываются обстоятельства. Во уже одного намека на рискъ, заключающійся въ непріятномъ разговорѣ съ начальникомъ, достаточно, чтобы жена засыпала его злыми и жесткими словами на тему о донъ-кихотствѣ, объ обязанностяхъ передъ семьей и проч. Ахъ, это въ самомъ дѣлѣ такая обыкновенная исторія! Мало ли этихъ такъ называемыхъ главъ семействъ, которые корпятъ надъ непріятнымъ и никому ненужнымъ дѣломъ, чтобы заработать изящный костюмъ жены, музыкальные уроки бездарной дочери и т. д., и, подъ угрозою нестерпимой свары, не смѣютъ поднять глаза къ небу. Не удивителенъ по нынѣшнему времени и Ордынцевъ-сынъ. Въ литературѣ за послѣднее время "дѣтскій зудъ", слава Богу, кажется, затихъ, да и въ жизни совершается такое трудное и страшное, что едва ли кому можетъ придти въ голову тянуть "дѣтскія" пѣсни о "реабилитаціи дѣйствительности" и "свѣтлыхъ явленіяхъ". Но, вѣдь, мы еще очень недавно слышали эти пѣсни, такъ что старикъ Ордынцевъ далеко не единственная яблоня, отъ которой, подъ вліяніемъ соціальной атмосферы, яблочко откатилось такъ далеко. Особенность положенія старика Ордынцева состоитъ въ томъ, что онъ слышитъ отъ сына тѣ самыя слова, которыя, по всей вѣроятности, самъ говорилъ, но въ такомъ преломленномъ видѣ, что приходилъ, наконецъ, въ ярость. И ярость эта вполнѣ понятна. Какъ бы ни было односторонне то теченіе мысли, въ которомъ въ свое время участвовалъ старикъ Ордынцевъ и къ которому онъ и теперь открыто примыкаетъ, насколько это возможно въ его приниженномъ положеніи,-- эта односторонность находила себѣ поправку въ общемъ приподнятомъ строѣ нашей тогдашней духовной жизни. Даже для Писарева въ тотъ моментъ, когда онъ предъявлялъ свое комическое требованіе Щедрину, "физіологическія и иныя причины" не были предѣломъ, его же не прейдеши; самое естествознаніе было для него не только самодовлѣющимъ изслѣдованіемъ непреклонной связи явленій, а вмѣстѣ орудіемъ для достиженія извѣстныхъ цѣлей,-- орудіемъ, при помощи котораго онъ разсчитывалъ чуть не весь свѣтъ перевернуть. Конечно, это была мечта ребяческая, какъ можно судить уже по тому употребленію, которое дѣлаетъ изъ "физіологическихъ и иныхъ причинъ" Ордынцевъ-сынъ. Но, во всякомъ случаѣ, пассивному міру объективной дѣйствительности "физіологическихъ и иныхъ причинъ" противупоставлялось активное вмѣшательство личности во имя субъективнаго идеала, но имя извѣстныхъ, сознательно намѣченныхъ цѣлей. На словахъ, пожалуй, много, иногда даже слишкомъ много говорилось о томъ, что человѣкъ есть пассивный результатъ извѣстныхъ причинъ, но на дѣлѣ люди стремились стать сами активными причинами хода вещей. Слова остались, животворящій духъ исчезъ. Ордынцевы-отцы, какъ могли и умѣли, но sine ira et studio смотрѣли на реальное дно чаши жизни, а затѣмъ наполняли эту чашу виномъ идеала. Ордынцевъ-сынъ предпочитаетъ трезвость. Я думаю, что въ этомъ сказалось вліяніе разницы въ состояніяхъ общественной атмосферы, и потому склоненъ былъ бы съ жалостью смотрѣть на такого несчастнаго недоноска, какъ Ордынцевъ-сынъ, если бы не его возмутительный апломбъ.

Если, однако, книга, печатное слово и вообще мысль не всемогуща, потому что вліяніе ихъ зависитъ отъ свойствъ преломляющей среды, то изъ этого не слѣдуетъ, что они безсильны. Напротивъ, они могутъ въ свою очередь вліять на общественную атмосферу, очищая или заражая ее. Здѣсь происходятъ извѣстное взаимодѣйствіе, часто принимающее характеръ борьбы, исходъ которой далеко не всегда можно предсказать. Это налагаетъ на представителей слова и мысли большую отвѣтственность, которая, къ сожалѣнію, слишкомъ часто забывается то по легкомыслію, непростительному въ людяхъ, взявшихся поучать другихъ, то подъ вліяніемъ еще менѣе простительныхъ мотивовъ низменнаго личнаго свойства. Мнѣ не придется на этотъ разъ останавливаться на конкретныхъ примѣрахъ такого забвенія отвѣтственности и происходящихъ отсюда печальныхъ послѣдствій. Это -- до слѣдующаго раза. Теперь вернемся къ нѣкоторымъ изъ вышеупомянутыхъ изданій г. Павленкова. Но сперва еще одно маленькое отступленіе.

Въ нашей литературной критикѣ образовалось за послѣднее время особое теченіе, которое старается опредѣлить не столько художественную или идейную, или какую иную цѣнность самого литературнаго произведенія, сколько его связь съ другими, болѣе ранними произведеніями на ту же тему или въ другихъ отношеніяхъ ему близкими. Связь эта оказывается, въ большинствѣ случаевъ, связью прямаго заимствованія, подражанія. Вотъ обращикъ изъ статьи г. Веселовскаго Мертвыя души, напечатанной въ мартовской книжкѣ Вѣстника Европы. Заявивъ, что "заимствованія у русскихъ и иноземныхъ писателей гораздо чаще встрѣчаются у Гоголя, чѣмъ это обыкновенно думаютъ", г. Веселовскій продолжаетъ: "Въ началѣ извѣстнаго лирическаго мѣста седьмой главы перваго тома Мертвыхъ душъ ("Счастливъ писатель" и т. д.) можно найти отголосокъ XI строфы первой {Это ошибка или опечатка: рѣчь, очевидно, идетъ не о первой, а о третьей главѣ.} главы Евгенія Онѣгина ("Свой слогъ на важный ладъ настроя" и т. д.). Чичиковъ, объясняя Лѣницыну. необходимость, "чтобы это было въ тайнѣ, ибо не столько самое преступленіе, сколько соблазнъ вредоносенъ", выражается словами Тартюфа: "le mal n'est jamais que dans l'éclat qu'on fait; le scandale du monde est ce qui fait l'offense". Это неожиданное сходство можно сопоставить съ незамѣченнымъ еще, кажется, присвоеніемъ словъ Горація (сатира первая, стихи 69--70): "Quid rides? mutato nomine, de te fabula narratur", городничему въ Ревизорѣ: "что смѣетесь? Надъ собой смѣетесь!"

Это мѣсто статьи г. Веселовскаго очень характерно для крайностей историко-литературной критики. Почтенный авторъ ни мало не озабоченъ тѣмъ, чтобы обставить свои утвержденія хоть какими-нибудь доказательствами. Нѣкотораго сходства выраженій для того совершенно достаточно, чтобы утверждать, что Гоголь "присвоилъ" слова Горація Сквознику-Дмухановскому. "Неожиданное сходство" для него равнозначительно "присвоенію". Подобные пріемы даютъ критикамъ поводъ развернуть передъ читателемъ свою эрудицію, но признать ихъ основательными, конечно, нельзя. Почему, въ самомъ дѣлѣ, не предположить, что Гоголь и Пушкинъ, будучи современниками и друзьями, находясь подъ давленіемъ приблизительно одинаковыхъ условій, оба самостоятельно пришли къ нѣкоторымъ одинаковымъ мыслямъ и выраженіямъ (хотя, надо замѣтить, сходство указываемыхъ г. Веселовскимъ мѣстъ вовсе уже не такъ велико)? Почему не допустить, что Гоголь самъ по себѣ наблюдалъ такую черту лицемѣрія, которую до него, можетъ быть, даже не одинъ Мольеръ, а и еще многіе другіе наблюдали? Почему, наконецъ, не допустить, что Гоголь и не думалъ о Гораціи, когда писалъ свое "что смѣетесь?" Я, по крайней мѣрѣ, легко могу себѣ представить такое чисто-случайное совпаденіе и такую степень оригинальности и самостоятельности въ Гоголѣ, и согласился бы съ г. Веселовскимъ только въ такомъ случаѣ, еслибъ онъ далъ какія-нибудь доказательства,-- ну, хоть какую-нибудь подтверждающую выписку изъ записной книжки Гоголя или что-нибудь въ этомъ родѣ. Такая критика ни мало не подвигаетъ насъ впередъ въ какомъ бы то ни было отношеніи. Но она могла бы имѣть извѣстную, даже значительную цѣну, если бы не такъ цѣплялась за мелочи и если бы, не гоняясь за чисто-случайными совпаденіями, старалась отличить сходства, вызванныя сходствомъ обстоятельствъ, при которыхъ создавались сравниваемыя произведенія, отъ настоящихъ заимствованій или подражаній. Нѣкоторые ученые справедливо жалуются на то, что въ сравнительномъ языкознаніи и народовѣдѣніи (исторія культуры, исторія миѳовъ, легенда, фольклоръ, психологія народовъ) нагромождаются иногда примѣры совпаденій, безъ надлежащаго критическаго изслѣдованія, отчего они зависятъ: оттого ли, что одинъ народъ заимствововалъ извѣстный миѳъ, обычай и т. п. у другаго народа, или оттого, что оба народа, находясь приблизительно въ одинаковыхъ условіяхъ, самостоятельно выработали одинаковыя формы мысли и жизни? Если эти двѣ категоріи сходствъ надо различать въ дѣлѣ безъименнаго массоваго творчества, то и литературной критикѣ, имѣющей дѣло съ индивидуальнымъ творчествомъ, не полагается отождествлять "неожиданное сходство" съ "присвоеніемъ".

Тѣмъ не менѣе, подражаніе играетъ на всѣхъ путяхъ литературы и жизни огромную роль, гораздо даже, можетъ быть, большую, чѣмъ думаютъ люди, практикующіе утрированные пріемы историко-литературной критики.

Голосовъ мало, эхо же многократно. Это еще Гёте напоминалъ. Но этого мало. При извѣстныхъ акустическихъ условіяхъ, эхо дѣйствительно многократно, но, независимо отъ своей однократности или многократности, эхо повторяетъ не все, что выкрикнулъ живой голосъ, а только послѣднее слово или даже только послѣдній слогъ. Нѣчто въ этомъ родѣ и въ жизни происходитъ. Послѣдніе слоги, окончательные результаты оригинальныхъ творческихъ процессовъ, такъ или иначе входятъ въ нашъ обиходъ, но самыхъ этихъ процессовъ мы не переживаемъ и даже мало интересуемся ими. Мы прививаемъ себѣ оспу, читаемъ или смотринъ на сценѣ Гамлета, Тартюфа, ѣздимъ въ Америку, разсуждаемъ объ "утопіяхъ" и проч., и проч. Мы не помышляемъ при этомъ, что пользуемся окончательными результатами длиннаго и иногда мученическаго процесса, совершившагося когда-то въ Дженнерѣ, Шекспирѣ, Мольерѣ, Колумбѣ, Томасѣ Морѣ. Мы именно какъ бы повторяемъ послѣдніе слоги цѣлыхъ рѣченій, когда-то съ увлеченіемъ и страстью, а иногда, кромѣ того, съ мучительною болью произнесенныхъ оригинальныки голосаии. Одинъ французскій критикъ, говоря о семейныхъ несчастіяхъ Мольера, замѣчаетъ, что не будь этихъ несчастій, этихъ larmes de Molière, какъ онъ выражается, мы не имѣли бы многаго изъ того, чѣмъ любуемся въ комедіяхъ Мольера. Это совершенно вѣрно. Слезы Мольера, кандалы Колумба, кровь Томаса Мора и цѣлое море другихъ слезъ и кровей, и цѣлый оркестръ другихъ кандаловъ, и безчисленное множество болѣзней, печалей и воздыханій входятъ въ составъ нашего ежедневнаго обихода. Это, вѣдь, немножко обязываетъ, по крайней мѣрѣ, тѣхъ, кто вообще способенъ чувствовать себя обязаннымъ; обязываетъ не быть простымъ эхо, обязываетъ, повторяя послѣдніе слоги, знать и все рѣченіе, которое ими оканчивается. Отсюда значеніе "біографической библіотеки", затѣянной г. Павленковымъ. Но біографіи замѣчательныхъ людей могутъ имѣть еще и другое значеніе.

По мнѣнію Тарда (Законы подражанія), вся исторія и вся общественная жизнь во всякую данную минуту сводятся къ двумъ факторамъ: изобрѣтеніямъ или открытіямъ и подражанію. По нѣкоторымъ, довольно, впрочемъ, невнятнымъ соображеніямъ, Тардъ относитъ "законы или псевдозаконы изобрѣтенія" къ "соціальной философіи" и предполагаетъ заняться ими въ другомъ сочиненіи, а настоящую книгу посвящаетъ законамъ подражанія, которые составляютъ содержаніе "соціальной науки". Можетъ быть, вслѣдствіе этого, "изобрѣтеніе" рисуется въ Законахъ подражанія довольно туманными чертами и часто сводится на простую комбинацію разнаго рода подражаній, бывшихъ въ ходу раньше. Затѣмъ законы подражанія распадаются, по Тарду, на два большихъ отдѣла: законы логическіе и законы внѣ-логическихъ вліяній (influences extra-logiques). Главнѣйшія изъ подраздѣленій логическихъ законовъ подражанія суть "логическій поединокъ" и "логическій союзъ", а главнѣйшія изъ внѣ-логическихъ вліяній сводятся къ обычаю и модѣ. Развивая эти положенія, Тардъ высказываетъ иного вѣрныхъ или, по крайней мѣрѣ, остроумныхъ мыслей, среди которыхъ попадаются, однако, и чрезвычайно странныя. Что же касается изложенія, то оно крайне тяжело: въ длинныхъ и запутанныхъ фразахъ иногда не сразу доберешься до содержащейся въ нихъ мысли, а многочисленныя фактическія иллюстраціи, заимствованныя то изъ лингвистики, то изъ археологіи, статистики, исторіи, не всегда умѣстны и подчасъ еще пуще затемняютъ дѣло. Многое бы можно было сказать гораздо проще, но тогда нѣкоторыя преувеличенія стали бы очевиднѣе. А преувеличеній не мало. Для Тарда подражательны не только всѣ дѣйствія человѣка (со включеніемъ даже "изобрѣтеній"), но, напримѣръ, и память, и привычка суть ничто иное, какъ самоподражанія; подражательна, наконецъ, какъ сейчасъ увидимъ, вся природа. Но, приглядываясь уже къ "логическимъ" законамъ подражанія, можно усомниться. Въ самомъ дѣлѣ, если мы изъ двухъ представляющихся намъ путей, расчищенныхъ какимъ-нибудь изобрѣтеніемъ или открытіемъ, сознательно, т.-е. соображаясь съ своими пониманіями о собственной выгодѣ или объ истинѣ, или о нравствственномъ долгѣ, выбираемъ тотъ или другой, то, по Тарду, это будетъ проявленіемъ логическихъ законовъ подражанія. Если же мы подражаемъ какой-нибудь модѣ или обычаю, какому-нибудь примѣру, вопреки логикѣ или, по крайней мѣрѣ, независимо отъ соображеній пользы, истины и проч., то это результатъ внѣ-логическихъ вліяній. Понятно, что въ дѣйствительной жизни эти два случая могутъ взаимно переплетаться, такъ что распутать ихъ можно только усиліями пристальнаго анализа. Но въ отвлеченіи они различаются очень легко,-- до такой степени, что мнѣ представляется невозможнымъ обнять ихъ одною формулой, или же формула эта окажется слишкомъ, до безсодержательности, общею. И, однако, Тардъ ихъ обобщаетъ. Для него "соціальное состояніе, какъ и состояніе гипнотическое, есть ничто иное, какъ сонъ, сонъ по приказу и сонъ въ дѣятельномъ состояніи. Не имѣть никакихъ идей, кромѣ внушенныхъ, и считать ихъ самопроизвольными -- такова иллюзія, свойственная какъ сомнамбулу, такъ равно и соціальному человѣку". И въ другомъ мѣстѣ: "Общество, это -- подражаніе, а подражаніе -- родъ гипнотизма". Что гипнотическое внушеніе или навожденіе играетъ въ общественной жизни огромную роль, противъ этого я, конечно, не буду спорить, такъ какъ утверждалъ это раньше Тарда. Но приговоръ Тарда совершенно устраняетъ сознательную жизнь, а съ этимъ согласиться, конечно, нельзя. Сознательные и безсознательные процессы въ области подражанія, какъ и во всякой другой, всегда останутся различные, и самъ Тардъ ихъ различаетъ, говоря о логическихъ и внѣлогическихъ вліяніяхъ.

Тардъ въ значительной степени правъ, говоря, что изобрѣтенія или открытія, по пути которыхъ мы слѣдуемъ, часто являются лишь комбинаціей подражаній, бывшихъ въ ходу раньше. Задолго до изобрѣтенія Дженнеромъ оспопрививанія, англійское простонародье замѣтило, что люди, случайно заразившіеся коровьей оспой, застрахованы отъ настоящей, злокачественной оспы. Собственно эта примѣта и дала толчокъ открытію Дженнера. Шекспиръ заимствовалъ сюжеты нѣкоторыхъ своихъ трагедій изъ старинныхъ хроникъ, черпавшихъ въ свою очередь изъ народныхъ сказаній. Мольеръ, какъ онъ самъ говоритъ, prennait son bien partout où il le trouvait. Задолго до Дарвина садоводы и скотоводы практиковали искусственный подборъ, а идею борьбы за существованіе онъ заимствовалъ у Мальтуса и экономистовъ. Уаттъ изобрѣлъ свою паровую машину, починяя грубую, но, все-таки, уже паровую машину Ньюкомена, у котораго опять были свои предшественники, и т. д., и т. д. Во всѣхъ этихъ случаяхъ великіе люди черпали изъ океана готовыхъ наблюденій и примѣненій, въ теченіе вѣковъ накопленныхъ людьми именитыми и безъименными. Они собрали бродячій, не установившійся, разрозненный матеріалъ, передумали или перечувствовали его, очистили отъ стороннихъ примѣсей и затѣмъ, придавъ ему научную, художественную или философскую обработку, сдѣлали изъ него всемірный центръ свѣта. Какъ во всѣхъ человѣческихъ дѣлахъ, великихъ и малыхъ, не все здѣсь было сознательно. Но, вѣдь, никто же не скажетъ, что, вдумываясь въ народные примѣты и сказанія или въ чужую фабулу, чужую мысль, упомянутые великіе люди дѣйствовали безсознательно. Напротивъ, они отлично знали и съ точностью указывали свои источники, сопоставляли ихъ, явственно различали ихъ достоинства и недостатки.

Спрашивается теперь, каково же наше отношеніе ко всѣмъ этимъ открытіямъ и изобрѣтеніямъ? Тардъ сказалъ бы, что, прививая себѣ оспу, мы подражаемъ Дженнеру, примѣняя паровую машину, подражаемъ Уатту, ѣздя въ Америку, подражаемъ Колумбу и т. д. Онъ подвелъ бы именно эти наши дѣйствія подъ логическіе законы подражанія. Пусть такъ. Но въ этихъ дѣйствіяхъ нѣтъ ничего схожаго съ гипнозомъ, нѣтъ той силы непосредственнаго впечатлѣнія, которая, при гипнозѣ, не оставляетъ никакого мѣста выбору. Гипнотикъ безсознательно исполняетъ приказанія или столь же безсознательно подражаетъ примѣру. И только тѣ факты индивидуальной и общественной жизни можно правомѣрно сближать съ гипнотизмомъ, въ которыхъ, во-первыхъ, мы имѣемъ дѣло съ болѣе или менѣе односторонне сосредоточеннымъ сознаніемъ, и въ которыхъ, во-вторыхъ, приказаніе или примѣръ играютъ прямую, непосредственную роль. Какъ уже сказано выше, процессы сознательные и безсознательные въ дѣйствительности неожиданно переплетаются, то поддерживая другъ друга, то противоборствуя другъ другу. Въ поясненіе приведу такой примѣръ. Извѣстно, что Мирабо широко пользовался въ своихъ рѣчахъ чужими мыслями и выраженіями, необыкновенно быстро ихъ усвоивая и оригинально комбинируя. Однажды Мирабо, уже готовясь вступить на трибуну, увидалъ въ числѣ депутатовъ Вольнея съ рукописью въ рукахъ,-- это была приготовленная Вольнеемъ рѣчь. Между ними произошелъ такой разговоръ: "Вы тоже хотите говорить?" -- спросилъ Мирабо.-- "Да, я послѣ васъ".-- "Покажите, что вы хотите сказать". Вольней подалъ рукопись знаменитому трибуну, и тотъ, бѣгло просмотрѣвъ ее, сказалъ: "Это превосходно, чудесно, но, знаете, такія вещи надо говорить не слабымъ голосомъ и не съ спокойною физіономіей,-- уступите эту рѣчь мнѣ". Вольней согласился и Мирабо, вставивъ въ свою рѣчь мысли и обороты Вольнея, увлекъ собраніе, гипнотизировалъ его. Именно гипнотизировалъ, чего Вольней не могъ бы сдѣлать. Мирабо хорошо зналъ условія ораторскаго успѣха. Въ данномъ случаѣ мало было логической убѣдительности, фактической полноты,-- все такое, обращенное къ бодрствующему сознанію аудиторіи, было, надо думать, и у Вольнея, слабаго оратора, но выдающагося мыслителя и превосходнаго, хотя и мало оцѣненнаго писателя. Мирабо, прибавилъ сюда впечатлѣніе своей могучей фигуры, "медузиной головы", громоваго голоса, установившейся репутаціи непобѣдимаго трибуна. И всѣмъ этимъ онъ односторонне концентрировалъ сознаніе слушателей и придавилъ его въ желательномъ ему направленіи. Онъ то же слово, да не такъ молвилъ. Можетъ быть, и Вольней подѣйствовалъ бы на собраніе въ томъ же направленіи, но, во-первыхъ, можетъ быть, и не подѣйствовалъ бы, а, вовторыхъ, его способъ дѣйствія настолько отличенъ отъ способа Мирабо, что я не могу, для ихъ различенія, удовольствоваться терминами Тарда: логическіе законы подражанія и внѣ-логическія вліянія. Подражанія или заразы (contagion), какъ часто выражается Тардъ, нѣтъ въ эффектахъ рѣчи Вольнея (если бы она была имъ привнесена и если бы эффекты были). Нѣтъ заразы и въ тѣхъ отраженіяхъ, которыми отзываются въ нашей жизни открытія или изобрѣтенія Дженнера, Уатта, Колумба и проч. Но всѣ эти и другіе великіе люди могутъ стать источниками настоящей нравственной заразы, если имѣть въ виду не открытія ихъ, а ихъ личности. Примѣры великаго труда, неустанной энергіи въ борьбѣ съ препятствіями, высокихъ нравственныхъ качествъ (какъ и противуположные при мѣры тунеядства, распущенности, злодѣйства) могутъ быть, дѣйствительно, заразительны. И не только въ жизни, а въ литературѣ, и, можетъ быть, особенно въ литературѣ біографической.

III.

Мнѣ трудно говорить о "законахъ подражанія", не касаясь моей статьи Герои и толпа. Надѣюсь, это понятно. Судьба этой работы очень печальна. Она была напечатана въ 1882 г. въ Отечественныхъ Запискахъ. Несмотря на довольно большіе размѣры статьи, она осталась неоконченной. Тема статьи была очень обширна и, какъ соглашается въ своемъ послѣднемъ трудѣ г. Барѣевъ, даже до сихъ поръ представляетъ собою во многихъ отношеніяхъ непочатый уголъ. А я былъ заваленъ и текущею, ежемѣсячною литературною работой, и работой редакціонной, не говоря уже о нѣкоторыхъ другихъ, случайныхъ обстоятельствахъ, неблагопріятствовавшихъ спокойному труду. Было бы, можетъ быть, лучше переждать, но случившіеся около этого времени звѣрскіе еврейскіе погромы дали практическій, житейскій толчокъ для немедленной обработки давно уже копившагося матеріала по вопросамъ, удобно формулируемымъ словами Герои и толпа. Въ 1884 г. я возвратился къ той же темѣ въ Научныхъ письмахъ, которымъ тоже не посчастливилось,-- они прекратились въ самомъ началѣ, потому что прекратились Отечественныя Записки. Но вопросы, затронутые въ Герояхъ и толпѣ, не давали покоя, и въ 1887 г. я еще разъ занялся ими въ статьѣ Патологическая магія, напечатанной въ Сѣверномъ Вѣстникѣ. Эту послѣднюю статью я могу считать законченною, но понятное дѣло, что конецъ, отрозненный отъ начала на цѣлыхъ пять лѣтъ, страдаетъ многими, весьма важными, недостатка)". Истинно печальная судьба Героевъ и толпы избавляетъ меня отъ искушенія отрицать разные изъяны этой работы. Я не могу, однако, согласиться съ нѣкоторыми сдѣланными мнѣ по поводу ея замѣчаніями.

Въ книгѣ Сущность историческаго процесса и роль личности въ исторіи, проф. Карѣевъ, удѣливъ мнѣ довольно много вниманія, пишетъ: "Мы остановились довольно подробно на статьяхъ г. Михайловскаго, посвященныхъ интересующему насъ вопросу, какъ на единственной въ своемъ родѣ попыткѣ. Этимъ статьямъ очень много вредитъ крайняя несистематичность изложенія и недосказанность основной мысли: можно подумать, что авторъ только еще подбиралъ матеріалъ для своей интересной работы и печаталъ его въ томъ порядкѣ, въ какомъ онъ накоплялся, к что, приступая къ изложенію своихъ мыслей, скорѣе предчувствовать окончательное рѣшеніе своего вопроса, чѣмъ имѣлъ уже окончательную формулировку этого рѣшенія. Съ другой стороны, по отношенію къ той спеціальной цѣли, ради которой мы занялись здѣсь статьями г. Михайловскаго, въ нихъ слишкомъ много посторонняго матеріала, заимствованнаго изъ равныхъ научныхъ областей; и тутъ можно сказать, что авторъ подъ конецъ сильно уклонился отъ Героевъ и толпы по направленію къ Патологической магіи, его только попутно, повидимому, заинтересовавшей, но за то отвлекшей его отъ прямой задачи работы".

Г. Карѣевъ обращаетъ больше всего вниманія на Героевъ и толпу, затѣмъ на Научныя письма и только упоминаетъ о Патологической магіи. Это естественно въ виду того, что г. Карѣева занимаетъ въ настоящемъ сочиненіи частный вопросъ о значеніи личности, какъ историческаго фактора. Въ этомъ отношеніи Патологическая магія содержатъ только кое-какія дополненія къ сказанному въ Герояхъ и толпѣ. Но "ели бы г. Карѣевъ обратилъ вниманіе на послѣднія четыре главы Патологической магіи и на примѣчаніе къ первому изъ Научныхъ писемъ, онъ увидѣлъ бы, что цѣль моя состояла не только въ уясненіи взаимныхъ отношеній героя и толпы, а и въ приведеніи этого вопроса въ связь съ основаніями соціологической теоріи, изложенной въ статьяхъ Что такое прогрессъ, Борьба за индивидуальность и друг. И тогда г. Карѣевъ не сказалъ бы, можетъ быть, что я "скорѣе предчувствовалъ окончательное рѣшеніе своего вопроса, чѣмъ имѣлъ уже окончательную формулировку этого рѣшенія". Не поставилъ бы онъ мнѣ, можетъ быть, въ укоръ и того, что я сильно уклонился въ сторону отъ Героевъ и толпы по направленію къ Патологической магіи.

Высказывая свои соображенія о соціальномъ значеніи и соціологическомъ примѣненіи принципа гипнотизма, Тардъ пишетъ въ примѣчаніи: "Въ то время, какъ предъидущія и послѣдующія соображенія въ первый разъ появились въ печати (въ ноябрѣ 1884 г. {Въ русскомъ переводѣ Законовъ подражанія показавъ 1874 годъ, но это опечатка.}) въ Revue Philosophique, еще только начинали говорить о гипнотическихъ внушеніяхъ; мнѣ ставили тогда въ упрекъ идею о всеобщемъ соціальномъ воздѣйствіи, которая была затѣмъ такъ сильно поддержана Беригеймомъ и другими, и называли эту мысль парадоксовъ, съ которымъ никакъ нельзя согласиться. Въ настоящее время нѣтъ ничего популярнѣе этого взгляда". Если такое случилось съ Тардомъ во Франціи, то нѣтъ ничего удивительнаго въ томъ, что мои, еще болѣе раннія соображенія о такъ сказать соціальномъ гипнотизмѣ были у насъ встрѣчены недоумѣніемъ и насмѣшкой. Такъ, г. Л. Слонимскій въ Вѣстникѣ Европы находилъ разсужденія о гипнотизмѣ совершенно неумѣстными въ соціологическомъ трактатѣ, -- онъ предоставлялъ имъ, равно какъ и многому другому, по его мнѣнію, ненужному и вздорному, мѣсто въ "мнимой соціологіи". Я былъ, конечно, глубоко огорченъ столь рѣшительнымъ приговоромъ, но затѣмъ нѣсколько утѣшился, когда въ прошломъ году, по поводу выхода въ свѣтъ французскаго оригинала Законовъ подражанія Тарда, прочиталъ коротенькую библіографическую замѣтку г. Л. С. въ томъ же Вѣстникѣ Европы. Г. Л. С. не такъ уже строгъ, какъ г. Л. Слонимскій; книгу Тарда онъ объявляетъ достойною вниманія и находитъ въ ней лишь нѣкоторыя преувеличенія... Еще бы! А въ октябрьской книжкѣ Вѣстника Европы за нынышній годъ я прочиталъ статью г. Спасовича Новыя направленія въ наукѣ уголовнаго права. Почтенный авторъ, трактуя о новыхъ уголовныхъ теоріяхъ, въ томъ числѣ и Тарда (онъ собственно криминалистъ), мимоходомъ останавливается и на Законахъ подражанія. По мнѣнію г. Спасовича, "особенность Тарда заключается въ томъ, что онъ не по имени только, а и въ дѣйствительности соціологъ" (курсивъ г. Спасовича). Ну, и слава Богу! Должно быть, и въ самомъ дѣлѣ la raison finit toujours par avoir raison...

Я не могу согласиться съ г. Л. Слонимскимъ, что разсужденія о гипнотизмѣ неумѣстны въ соціологіи, но долженъ согласиться съ г. Л. С., что въ разсужденіяхъ на эту тему Тарда есть нѣкоторыя чрезмѣрности, зависящія, какъ я думаю, отъ нѣкоторой неясности мысли, а частью, можетъ быть, отъ того, что Тардъ изолируетъ героевъ отъ толпы, законы подражанія отъ "законовъ или псевдозаконовъ (?) изобрѣтенія и открытія". Непомѣрно расширяя область подражанія, Тардъ видитъ въ этомъ принципѣ явленія не подходящія и устраняетъ задачу опредѣленія условій, при которыхъ настоящее подражаніе проявляется съ большею или меньшею силой. Для Тарда подражаніе есть нѣкоторый трансцендентный принципъ, обнимающій всю природу, а не только общественную жизнь и человѣческія дѣла. Все въ мірѣ стремится повторять себя и все дѣйствительно повторяется, говоритъ Тардъ, и самоповторенія эти можно подвести подъ три обширныя группы. Въ мірѣ физическомъ мы видимъ безконечное повтореніе или сходство колебательныхъ движеній атомовъ, молекулъ, волнъ. Въ мірѣ біологическомъ -- воспроизведеніе себѣ подобныхъ или наслѣдственность. Въ общественной жизни -- различные виды нравственной заразы или собственно подражанія. Казалось бы, весь міръ обнимается, такимъ образомъ, единымъ принципомъ. А, между тѣмъ, весьма не трудно указать многія явленія, не вмѣщающіяся ни въ одну изъ трехъ группъ Тарда. Въ статьѣ Герои и толпа и ея продолженіяхъ приведено много подобныхъ фактовъ. Но здѣсь я предпочитаю, по нѣкоторымъ соображеніямъ, сослаться на одно наблюденіе, упоминаемое въ болтливой и, за исключеніемъ нѣсколькихъ главъ, весьма мало содержательной книгѣ Мантегацца Экстазы человѣка.

Дѣло идетъ о нѣкоторыхъ наблюденіяхъ Беккари, по выраженію Мантегацца, "похороненныхъ въ кладовой одного научнаго журнала". Беккари замѣтилъ нѣсколько случаевъ совпаденія окраски птичьяго оперенія съ цвѣтомъ окружающей обстановки,-- иногда съ цвѣтомъ растенія, сѣменами котораго питается птица, иногда съ обычными въ данной мѣстности красками атмосферическихъ явленій. Факты этого рода, и въ томъ числѣ гораздо болѣе поразительные и несомнѣнные, чѣмъ тѣ, которые записалъ Беккари, извѣстны во множествѣ и имѣютъ даже свое особое названіе -- "мимицизмъ", каковое названіе уже подчеркиваетъ ихъ подражательный характеръ. Спрашивается, какъ объяснитъ эти явленія Тардъ и въ которую изъ своихъ трехъ группъ занесетъ ихъ? Это явленія біологическія, а въ этой области Тардъ знаетъ только одинъ видъ повтореній -- наслѣдственность. Въ какой же мѣрѣ можно объяснить явленія мимицизма наслѣдственностью? Надо замѣтить, что мимицизмъ не ограничивается областью цвѣта: животныя подражаютъ не только краскамъ окружающей ихъ обстановки, а и формамъ другихъ животныхъ, растеній и т. п. Первоначально всѣ эти явленія получали объясненіе въ духѣ дарвинизма. Предполагалось именно, что подражательныя особенности пріобрѣтаются путемъ медленнаго приспособленія въ ряду поколѣній. Животное, случайно получившее, напримѣръ, зеленоватый цвѣтъ покрововъ, имѣетъ болѣе, чѣмъ иначе окрашенные родичи, шансовъ укрыться отъ враговъ въ зеленой листвѣ и, слѣдовательно, оставить больше потомковъ, въ ряду которыхъ зеленоватый цвѣтъ будетъ все упрочиваться. Соображеніе это, имѣющее свою условную цѣну, оказывается, однако, для нѣкоторыхъ случаевъ недостаточнымъ, и уже у Уоллеса, обратившаго особенное вниманіе на явленія мимицизма, можно найти намеки на иной, болѣе быстрый и прямой процессъ возникновенія этихъ явленій. Во всякомъ случаѣ, они не вмѣщаются во вторую группу Тарда, хотя и принадлежатъ къ области біологіи. Наслѣдственность тутъ не причемъ. Пусть наслѣдственность есть подражаніе потомковъ предкамъ, но, вѣдь, насъ занимаютъ въ данномъ случаѣ не наслѣдственныя отношенія зеленаго жука къ родичамъ, а его отношенія къ зеленой листвѣ, а они, вѣдь, не наслѣдственно связаны, а какъ-то иначе. По словамъ Мантегацца, "Беккари объясняетъ эти явленія превращеніемъ чувства прекраснаго въ актъ питанія перьевъ, въ мимицизмъ, желаемый и пріобрѣтаемый самимъ животнымъ. Новѣйшія открытія въ области гипнотизма, кровоизліянія и кровоподтеки, вызываемые путемъ внушенія, придаютъ этой смѣлой теоріи нѣкоторую вѣроятность".

Въ Герояхъ и толпѣ, Научныхъ письмахъ и Патологической магіи было приведено столько относящихся сюда фактовъ, заимствованныхъ изъ самыхъ разнообразныхъ областей науки и жизни, что знакомымъ съ этими статьями теорія Беккари не покажется слишкомъ смѣлою, хотя она выражена нѣсколько парадоксально. Немножко странно звучатъ слова: "чувство прекраснаго превращается въ актъ питанія перьевъ"; но достовѣрно, во всякомъ случаѣ, что, при извѣстныхъ условіяхъ, зрительныя впечатлѣнія непосредственно вліяютъ на цвѣтъ и форму животныхъ, и именно въ направленіи подражательномъ. Мантегацца очень вѣрно говоритъ, что такой взглядъ на мимицизмъ получаетъ вѣское подтвержденіе въ изслѣдованіяхъ, относящихся въ области гипнотизма. Дѣйствительно, въ огромной и все ростущей литературѣ гипнотизма можно найти множество фактовъ, свидѣтельствующихъ о воздѣйствіи извѣстныхъ состояній сознанія на физическій организмъ въ направленіи подражанія, ибо гипнотикъ есть, прежде всего, подражающій и повинующійся автоматъ. Но этого рода данныя утилизируются не только въ статьяхъ и книгахъ, посвященныхъ спеціально вопросу о гипнотизмѣ. Съ ними приходится имѣть дѣло современной психофизіологіи вообще, съ ними должна считаться и соціологія.

Отсылая читателя къ упомянутымъ своимъ статьямъ, я прошу его теперь обратить вниманіе на то, что мимицизмъ, какъ принципъ, не имѣетъ ничего общаго съ наслѣдственностью. Правда, наслѣдственность, стремясь подхватить и упрочить въ ряду поколѣній всякую черту организаціи, подхватываетъ и упрочиваетъ въ томъ числѣ и такія, которыя возникли путемъ непосредственнаго подражанія или мимицизма. Но въ моментъ своего возникновенія черта мимическая рѣзко и быстро разрѣзываетъ нить наслѣдственности. Этимъ-то рѣзкимъ и быстрымъ перемѣнамъ нѣтъ мѣста въ біологической группѣ Тарда, сплошь занятой наслѣдственностью, которая развѣ въ метафорическомъ смыслѣ можетъ называться подражаніемъ. Недостаточно выяснено въ книгѣ Тарда начало подражанія, и въ общественной жизни. Нечего и говорить о "логическихъ законахъ подражанія". Если и можно говорить, что, прививая себѣ оспу, я подражаю Дженнеру или окружающимъ меня людямъ, раньше меня привившимъ себѣ оспу, то лишь въ извѣстномъ, условномъ смыслѣ. Это актъ чрезвычайно сложный, въ которомъ главную роль играетъ, во всякомъ случаѣ, разсчетъ пользы. Но и то, что Тардъ разумѣетъ подъ "внѣ-логическими вліяніями", не можетъ быть цѣликомъ сведено къ подражанію. Въ распространеніи извѣстной моды или извѣстнаго обычая роль подражанія очень велика, но і тутъ она осложняется разсчетами пользы, удобства, приличія, спокойствія, самолюбія. Быть можетъ, это еще яснѣе относительно повиновенія, которое Тардъ совершенно справедливо сближаетъ съ подражаніемъ: одно дѣло -- повиновеніе изъ страха или разсчета и совсѣмъ другое дѣло -- тотъ чистый отъ постороннихъ примѣсей, безкорыстный, безусловный культъ, который проповѣдывалъ Карлейль. Любопытно, что въ одномъ мѣстѣ Тардъ самъ себѣ дѣлаетъ это возраженіе и отвѣчаетъ на него такъ: "Если мы подражаемъ съ разборомъ и обдуманно, если мы дѣлаемъ только то, что кажется особенно полезнымъ, если вѣримъ въ то, что кажется наиболѣе истиннымъ, то такъ же поступали люди и всегда при выборѣ мыслей и дѣйствій для подражанія. Безъ сомнѣнія, эти дѣйствія были наиболѣе способны удовлетворить и развить тѣ нужды, первый зародышъ которыхъ заложило въ насъ подражаніе другимъ, предшествующимъ изобрѣтеніямъ... Такимъ образомъ, подражанія оказываются послѣдовательными звѣньями цѣпи, опирающимися одно на другое, если не каждое на самого себя, и если восходить по этой цѣпи, то мы логически придемъ, наконецъ, къ подражанію, такъ сказать, родившемуся изъ самого себя (курсивъ Тарда), къ умственному состоянію первобытныхъ дикарей, среди которыхъ, какъ у дѣтей, удовольствіе подражать ради подражанія является побудительною причиной большинства поступковъ, и именно всѣхъ тѣхъ, которые относятся къ соціальной жизни".

Это, очевидно, не отвѣтъ на возраженіе. Ясно, что подражаніе тѣсни переплетается съ другими факторами, которые, однако, логически могутъ и должны быть выдѣлены при изслѣдованіи законовъ подражанія. И есіи подражаніе нѣкогда "родилось изъ самого себя", то такое самозарожденіе мы можемъ наблюдать, по крайней мѣрѣ, временами, и теперь. Чтобъ обнять всѣ случаи не только подражанія, а и близко имъ родственные, слѣдовало бы, я думаю, употреблять слово "обаяніе", которое уже само по себѣ устраняетъ моменты выгоды пользы. И чтобы свести, наконецъ, концы съ концами, нѣтъ никакого сомнѣнія, что крупныя историческія личности, герои Карлейля, но часто также и герои-злодѣи, вліяютъ на современниковъ именно обаятельно. Врѣзываясь всею своею крупною, яркою фигурой въ ходъ событій или въ исторію мысли, они разрываютъ плотную ткань разсчетовъ пользы и выгоды, равно какъ и установившейся традиціи, и, сосредоточивъ на себѣ общее вниманіе, ведутъ людей куда хотятъ. Они могутъ дѣлать это не только при жизни, но и послѣ смерти. Психіатры, въ особенности французскіе, много говорившіе о нравственной заразѣ, даже установившіе терминъ contagion morale, не разъ возставали противъ уголовныхъ и порнографическихъ романовъ, доказывая не только теоретически, а и фактами, что въ извѣстной средѣ эти романы вызываютъ подражаніе пороху и преступленію. Но такое же подражаніе способны вызывать, и дѣйствительно вызываютъ, образцы высокихъ подвиговъ, а въ томъ числѣ литературное зеркало героя -- его біографія. Конечно, для этого біографія должна отвѣчать извѣстнымъ требованіямъ, которымъ, къ сожалѣнію, удовлетворяетъ отнюдь не вся "біографическая библіотека" г. Павленкова.

Ник. Михайловскій.

"Русская Мысль", кн.XII, 1891

Оставить комментарий Михайловский Николай Константинович (bmn@lib.ru) Год: 1891 Обновлено: 28/07/2022. 103k. Статистика. Статья: Публицистика Критика	Скачать FB2 Ваша оценка:

Михайловский Николай Константинович Литература и жизнь

Литература и жизнь*).

Михайловский Николай Константинович
Литература и жизнь

**Литература и жизнь*).**