Михайловский Николай Константинович
Материалы для литературного портрета М. Е. Салтыкова

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   

Матеріалы для литературнаго портрета М. Е. Салтыкова.

   28 апрѣля минетъ годъ со смерти Салтыкова. Къ годовщинѣ печальнаго событія поспѣлъ девятый, послѣдній томъ сочиненій покойнаго, изданіе которыхъ было начато еще имъ самимъ, хотя, впрочемъ, при жизни его вышелъ только одинъ первый томъ. Изъ приложенной къ девятому тому статьи г. Арсеньева Матеріалы для біографіи М. Е. Салтыкова видно, что все изданіе, въ количествѣ 6,500 экземпляровъ, уже разошлось. Безъ сомнѣнія, будетъ немедленно же приступлено къ новому изданію, надо надѣяться, болѣе дешевому и болѣе полному. Болѣзненная мнительность, одолѣвавшая Салтыкова въ послѣдніе годы его жизни, побудила его ограничить изданіе цифрой 6,500 экземпляровъ, а это должно было отозваться на цѣнѣ "сочиненій", относительно невысокой, но, все-таки, для очень и очень многихъ почитателей сатирика обременительной. Что касается плана изданія, то онъ былъ составленъ самимъ Салтыковымъ, но будущимъ издателямъ нѣтъ никакой надобности руководствоваться именно этимъ планомъ: многое, исключенное слишкомъ строгимъ къ себѣ авторомъ, можетъ занять свое мѣсто въ будущемъ изданіи, -- кое-что цѣликомъ, а кое-что, по крайней мѣрѣ, въ извлеченіи. Можно также разсчитывать, что сухіе "матеріалы для біографіи" замѣнятся настоящею біографіей, достойною памяти великаго покойника.
   Г. Арсеньевъ отнесся къ своей задачѣ вполнѣ добросовѣстно, но не особенно ретиво. Изъ печатнаго матеріала, появившагося послѣ смерти Салтыкова, онъ воспользовался только, и то очень умѣренно, статьей г. Скабичевскаго въ Новостяхъ, статьей г. Михайлова Щедринъ, какъ чиновникъ, въ Одесскомъ Листкѣ и воспоминаніями г-жи Головачевой въ Историческомъ Вѣстникѣ. Родственники покойнаго предоставили въ распоряженіе г. Арсеньева нѣкоторые любопытные рукописные матеріалы, частью найденные въ кабинетѣ. Салтыкова, частью хранившіеся въ семьѣ. Но затѣмъ въ статьѣ г. Арсеньева нѣтъ никакихъ слѣдовъ работы въ смыслѣ активнаго собиранія матеріаловъ. Поневолѣ вспоминается живое и любовное отношеніе редакціи сборника Памяти Гаршина къ біографической сторонѣ взятой ею на себя задачи. Г. Арсеньевъ говоритъ: "Неизданныхъ или мало извѣстныхъ матеріаловъ, которые относились бы къ послѣднимъ двадцати пяти годамъ жизни Салтыкова, въ нашихъ рукахъ нѣтъ почти вовсе. Намъ доставлено лишь нѣсколько писемъ Салтыкова къ его дѣтямъ и одно письмо, отъ 2 января 1881 г., къ писателю, только что передъ тѣмъ напечатавшему разборъ одного изъ произведеній Салтыкова". "Намъ доставлено лишь"... Если бы г. Арсеньевъ или лица, завѣдывавшія изданіемъ, хотя бы только подобно редакціи сборника Памяти Гаршина, напечатали въ газетахъ обращеніе ко всѣмъ, имѣющимъ какіе-нибудь матеріалы, въ видѣ ли личныхъ воспоминаній, или переписки, то именно послѣднія двадцать пять лѣтъ жизни Салтыкова, навѣрное, получили бы особенно яркое освѣщеніе. Въ живыхъ еще много людей, имѣвшихъ съ нимъ такъ или иначе общеніе за это время. Уже по отвѣтамъ Тургенева, напечатаннымъ въ собраніи его писемъ, изданнымъ комитетомъ литературнаго фонда въ 1884 г., можно бы было заключить, какъ интересны и характерны были письма Салтыкова. Притомъ же, матеріалъ, который получалъ бы такимъ образомъ въ свое распоряженіе біографъ, освѣщалъ бы Салтыкова именно съ той стороны, которая всегда останется наиболѣе цѣнною и значительною въ глазахъ русскаго читающаго общества. Я не то хочу сказать, что матеріалы, такъ сказать, сами собой пришедшіе къ г. Арсеньеву, а не собранные имъ, не интересны. Напротивъ, они очень интересны и должны занять свое мѣсто въ біографіи, но въ нихъ очень мало Щедрина.
   Въ бумагахъ Салтыкова уцѣлѣла копія съ донесенія Салтыкова (тогда совѣтника губернскаго правленія), представленнаго имъ въ 1852 г. вятскому губернатору по дѣлу о безпорядкахъ, возникшихъ между государственными крестьянами двухъ сельскихъ обществъ въ Слободскомъ уѣздѣ. Г. Арсеньевъ подробно разсказываетъ содержаніе этого рапорта, изъ котораго видно, какъ серьезно относился Салтыковъ къ своимъ служебнымъ обязанностямъ. Это очень любопытная страница изъ жизни Салтыкова, но Щедрина здѣсь нѣтъ. Нѣтъ его и въ сохранившихся въ его бумагахъ черновыхъ замѣткахъ Объ идеѣ права. Въ 1855 и 1854 году Салтыковъ получилъ позволеніе съѣздить изъ Вятки въ свою тверскую деревню. Оттуда онъ посылалъ своимъ вятскимъ знакомымъ, сестрамъ Е. А. и А. А. Болтинымъ (Е. А. стала потомъ женой сатирика), составленную имъ Краткую исторію Россіи. Объ этой рукописи г. Арсеньевъ говоритъ: "Характеристичнаго въ ней немного, сходнаго съ будущею Исторіей одного города -- ровно ничего. Это объясняется, конечно, самымъ назначеніемъ рукописи -- служить какъ бы учебникомъ для молодыхъ дѣвушекъ, почти дѣвочекъ. Въ самомъ способѣ изложенія ничто не напоминаетъ позднѣйшую манеру автора. Приведемъ нѣсколько выписокъ только для того, чтобы показать, какъ мало салтыковскаго въ этомъ юношескомъ произведеніи Салтыкова". Затѣмъ слѣдуютъ выписки, въ которыхъ дѣйствительно" нѣтъ ничего салтыковскаго ни въ отношеніи содержанія, ни въ отношеніе формы. Весь эпизодъ съ Краткою исторіей Россіи характеренъ только какъ еще одно свидѣтельство присущихъ Салтыкову серьезности и трудолюбія, которыя онъ вносилъ во все, что онъ дѣлалъ. По поводу вышеупомянутаго рапорта вятскому губернатору г. Арсеньевъ справедливо замѣчаетъ, что "заурядный чиновникъ тогдашняго -- да и не только тогдашняго -- времени" отнесся бы къ дѣлу совсѣмъ не такъ, какъ Салтыковъ. Точно также едва ли найдется много молодыхъ чиновниковъ, да и вообще молодыхъ людей, которые посвящали бы свои деревенскіе досуги нелегкому дѣлу составленія хотя бы и шаблоннаго историческаго учебника для двухъ молодыхъ дѣвушекъ.
   Въ числѣ рукописныхъ матеріаловъ г. Арсеньева есть еще письма Салтыкова къ дѣтямъ, -- сыну тогда было около девяти лѣтъ, дочери около семи. Ее могу отказать себѣ въ удовольствіи выписать одно изъ этихъ прелестныхъ писемъ: "Доношу вамъ, что безъ васъ скучно и пусто. Когда вы были тутъ (семья Салтыкова жила въ это время за границей), то бѣгали и прятались въ моей комнатѣ, а теперь такая тишина, что страшно. М еще доношу, что куклы ваши здоровы и въ цѣлости. Имъ тоже скучно, что никто ихъ не ломаетъ. А еще доношу, что сегодня Арапка (канарейка), когда я вошелъ въ игральную, сѣлъ сначала мнѣ на плечо, а потомъ забрался на голову, и не успѣлъ я оглянуться, какъ онъ уже сходилъ. Вотъ такъ сюрпризъ! Что же касается Крылатки, то она еще совсѣмъ голенькая, но мать начинаетъ уже летать отъ нея. Ни конфектъ, ни апельсиновъ послѣ вашего отъѣзда въ Петербургѣ уже нѣтъ; всѣ уѣхали слѣдомъ за вами въ Баденъ. Я думаю, что вы ужь возобновили съ ними знакомство. Будьте умники и учитесь. Пишите ко мнѣ, что вздумается, но непремѣнно пишите. Я буду прятать ваши письма, и когда вы будете большіе, мы станемъ вмѣстѣ ихъ перечитывать. Цѣлую васъ обоихъ крѣпко-на-крѣпко. Какъ только можно будетъ, прилечу. Не забывайте папу".
   Недавно въ Русскомъ Обозрѣніи г. Фетъ помянулъ въ своихъ воспоминаніяхъ и Салтыкова. Г. Фетъ встрѣтилъ Салтыкова у Тургенева. Салтыковъ будто бы расхваливалъ какіе-то возникшіе въ ту пору у насъ "фаланстеры", гдѣ практикуется полная свобода половыхъ отношеній. "Какая же участь ожидаетъ дѣтей?" -- спросилъ Тургеневъ.-- "Дѣтей не полагается",-- отвѣтилъ будто бы Салтыковъ... О, г. Фетъ, г. Фетъ!... О, пѣвецъ соловья и розы!...
   Читатель видитъ, что какъ ни интересны матеріалы г. Арсеньева, какъ ни характерны они для Салтыкова, какъ человѣка, чиновника, отца семейства, но Щедрина, литературнаго дѣятеля, они мало освѣщаютъ (литературный интересъ представляетъ только одно изъ доставленныхъ г. Арсеньеву писемъ). А, между тѣмъ, Салтыковъ-литераторъ будетъ всегда представлять для насъ преимущественный интересъ, и это совершенно понятно въ виду той исключительной роли, которую литературная дѣятельность играла въ его собственной жизни.
   Мнѣ думается даже, что не біографія Салтыкова нужна, а нуженъ литературный портретъ. Внѣшними событіями его жизнь и сама по себѣ небогата, а въ особенности по сравненію съ характерностью его литературной физіономіи. Центральнымъ пунктомъ его жизни, по его собственному и совершенно вѣрному показанію, былъ литературный интересъ. Онъ же долженъ стать центральнымъ пунктомъ его біографіи. Только при подобной гармоніи между объектомъ задачи и пріемомъ ея выполненія получится нѣчто яркое, сильное, достойное Щедрина. И это будетъ не біографія въ строгомъ и, по отношенію къ Салтыкову, нѣсколько скучномъ смыслѣ этого слова, а литературный портретъ. Салтыковъ, русскій дворянинъ, родившійся въ селѣ Спасъ-Уголъ, Калязинскаго уѣзда, Тверской губерніи, учившійся въ лицеѣ, служившій въ канцеляріи вятскаго губернатора и проч., и проч., утопился при этомъ въ Щедринѣ, и это будетъ вполнѣ справедливо: Салтыкова создали извѣстныя внѣшнія условія, а Щедринымъ онъ самъ сдѣлался, и дѣломъ его, главнымъ дѣломъ его жизни было слово.
   Обращаясь къ вышеупомянутому собранію писемъ Тургенева, я нахожу тамъ, между прочимъ, слѣдующее: "Петръ Великій, говорятъ, когда встрѣчалъ умнаго человѣка, цѣловалъ его въ голову, я хотя и не Петръ и не Великій, а, прочитавъ ваше письмо, охотно облобызалъ бы васъ, любезнѣйшій Михаилъ Евграфовичъ,-- до того все, что вы говорите о романахъ Гонкура и Зола, мѣтко и вѣрно. Мнѣ самому все это смутно мерещилось, словно подъ ложечкой сосало; но только теперь я произнесъ: а!-- и ясно прозрѣлъ. И не то, чтобы у нихъ не было таланта, особенно у Зола, но идутъ они не по настоящей дорогѣ и ужь очень сильно сочиняютъ" и т. д. Письмо Салтыкова, на которое здѣсь отвѣчаетъ Тургеневъ, не представляетъ никакого интереса въ чисто-біографическомъ смыслѣ, и, однако, оно можетъ быть крайне любопытно, какъ матеріалъ для литературнаго портрета. Подобныхъ писемъ, навѣрное, сохранилось не мало, Салтыковъ былъ, не лѣнивъ на переписку, напротивъ, переписывался очень охотно. Особенно были бы интересны его письма къ писателямъ, преимущественно беллетристамъ, начавшимъ свою литературную дѣятельность въ періодъ редактированія Салтыковымъ Отечественныхъ Записокъ. Въ нихъ должно сказаться горячее участіе ко всякому начинающему дарованію, а, кромѣ того, въ этихъ письмахъ, въ формѣ совѣтовъ и указаній, отразилось бы многое, что не могло имѣть мѣста въ письмахъ къ сверстникамъ вродѣ Тургенева. Опубликованіе переписки Салтыкова, хотя бы только въ выдержкахъ и даже только въ пересказѣ, имѣло, бы, кромѣ того, огромный практическій, скажу -- педагогическій интересъ: среди нашихъ распутныхъ литературныхъ нравовъ появилась бы во весь ростъ фигура благороднѣйшаго литературнаго дѣятеля -- живымъ укоромъ для однихъ, поощреніемъ для другихъ, поученіемъ для третьихъ... Мы должны близко знать тѣхъ, кто составляетъ нашу славу и гордость, дабы свѣтъ во тьмѣ свѣтился и служилъ намъ маякомъ,
   Когда я писалъ о Салтыковѣ въ Русскихъ Вѣдомостяхъ и когда потомъ издавалъ эти фельетоны отдѣльною книжкой, мнѣ не пришло въ голову воспользоваться для характеристики покойнаго сатирика имѣющимися у меня его письмами. На эту мысль я былъ: натолкнутъ только теперь. Думаю что и мои матеріалы могутъ оказаться не безполезными.
   Странное чувство испытывалъ я, разыскивая письма Салтыкова въ огромномъ ворохѣ всякаго рода писемъ по литературнымъ дѣламъ, сохранившихся за много лѣтъ. Точно будто вновь переживались эти много лѣтъ, хотя и въ полномъ безпорядкѣ, потому что письма были свалены кое-какъ, и изъ кучи ихъ попадалось то письмо еще живаго "презрительнаго Терсита", то письмо "могучаго Патрокла", котораго уже нѣтъ; отголосокъ времени надеждъ чередовался съ свидѣтельствомъ мрачнаго отчаянія; слѣдъ живаго общенія съ читателемъ попадался рядомъ съ порожденіемъ мелкихъ литературныхъ дрязгъ; автографъ измѣнника, когда-то лѣзшаго въ душу, а нынѣ... а чортъ его знаетъ, что онъ такое нынѣ! Дѣлая коллекція писемъ писателя, добивавшагося чести попасть въ Отечественныя Записка и потомъ печатно ихъ обругавшаго; письма восторженныхъ юношей, "читателей-друзей"; письма милыхъ сердцу и по нынѣ и письма постылыхъ;, письма о большихъ и о смѣшныхъ дѣлахъ; письма разумныхъ и письма безумныхъ; всякія, всякія... Да, много пережито за все то время, отъ котораго сохранился этотъ ворохъ писемъ. И немудрено, что, разыскивая письма Салтыкова, я то и дѣло останавливался на другихъ, въ ту минуту мнѣ вовсе ненужныхъ письмахъ, и воскрешалъ въ памяти своей тотъ или другой вызвавшій ихъ эпизодъ. Впрочемъ, такъ какъ огромное большинство писемъ такъ или иначе связано съ Отечественными Записками, то многое, все-таки, по крайней мѣрѣ, напоминаетъ Салтыкова, а кое-что и прямо къ нему относится. Вотъ, напримѣръ, стихотворная ругань, въ которой нѣкто называетъ Салтыкова "Журнальнымъ генераломъ" и, очевидно, полагаетъ себя остроумнымъ и ядовитымъ. Должно быть, это оскорбленный непринятіемъ статьи бездарный писака; письмо его, вѣроятно, адресованное просто въ редакцію, попало ко мнѣ, и я, конечно, скрылъ его отъ тогда уже больнаго и слабаго Салтыкова (письмо помѣчено 1882 г.). Вотъ другія письма о Салтыковѣ, участливыя, восторженныя... Но вотъ, наконецъ, письма самого Салтыковѣ извлечены, расположены въ хронологическомъ порядкѣ. Ихъ около сотни.
   Надо, прежде всего, замѣтить, что многихъ писемъ я не уберегъ,-- пропали при переѣздахъ и другихъ передрягахъ. Самое раннее относится къ 1876 г. и послѣ него опять порядочный пробѣлъ. Далѣе, большинство писемъ относится къ лѣту 1880 г. и къ лѣту 1881 г., когда Салтыковъ жилъ за границей, а я въ Петербургѣ, и къ 1883--86 годамъ, когда, наоборотъ, онъ жилъ въ Петербургѣ, а я внѣ онаго. Однако, благодаря страстному отношенію Салтыкова къ литературному дѣлу, есть не мало писемъ и записокъ и за тѣ времена, когда мы оба были въ Петербургѣ: не дожидаясь свиданія, обязательнаго каждый понедѣльникъ въ редакціи или, въ случаѣ его болѣзни, у него на квартирѣ послѣ редакціонныхъ пріемныхъ часовъ, онъ торопился сообщить или получить то или другое свѣдѣніе, то или другое впечатлѣніе. Затѣмъ надо имѣть въ виду, что письма Салтыкова никогда не могли бы быть опубликованы такъ, какъ это было сдѣлано, напримѣръ, съ перепиской Тургенева. Многое въ нихъ неудобно для печати, какъ по самой темѣ, такъ и по выраженіямъ, въ которыхъ онъ, въ письмахъ къ близкимъ людямъ, не стѣснялся.
   Я, впрочемъ, не могу себя считать вполнѣ близкимъ къ нему человѣкомъ. И, для уразумѣнія нижеслѣдующаго, надо сказать нѣсколько словъ о нашихъ съ нимъ отношеніяхъ, очень оригинальныхъ. Знаю, что многіе изъ пишущихъ воспоминанія о знаменитыхъ покойникахъ, можетъ быть, даже безсознательно и невольно, пріурочиваютъ эти воспоминанія такъ или иначе къ своей собственной личности. Но думаю, что мнѣ тѣмъ легче будетъ избѣжать этого комическаго положенія, что я собственно не воспоминанія собираюсь писать, а хочу только извлечь изъ писемъ Салтыкова кое-какія характерныя черты.
   Въ одномъ изъ позднѣйшихъ писемъ, выражая, по нѣкоторому особенному случаю, свои добрыя чувства ко мнѣ, которыя, дескать, всегда питалъ, онъ прибавляетъ: "хотя разность лѣтъ и моя болѣзнь препятствовали мнѣ ближе сойтись съ вами". Я имѣлъ много свидѣтельствъ добраго расположенія покойнаго сатирика, но интимно близокъ съ нимъ никогда не былъ. Этому препятствовали не только его болѣзнь и разность лѣтъ, но и разница во всемъ складѣ жизни. Что называется, "домами" мы никогда не были знакомы и "въ гостяхъ" другъ у друга не бывали. Посѣщенія были чисто-дѣловыя, а съ прекращеніемъ Отечественныхъ Записокъ я только навѣщалъ больнаго. Интимно-дружеской близости не было, а суррогатъ ея -- свѣтскія отношенія были бы между нами просто смѣшны. Ни онъ, ни я не чувствовали склонности вообще къ такого рода отношеніямъ, хотя ему, благодаря всей его жизненной обстановкѣ, приходилось, все-таки, имѣть и поддерживать таковыя. Воображаю, а отчасти и знаю, какъ онъ ихъ поддерживалъ! Я не могъ не улыбнуться, перечитывая слѣдующія строки въ одной его запискѣ ко мнѣ, помѣченной 5-мъ декабря (не знаю, котораго года): "Такъ какъ завтра множество Николаевъ, то полагаю, что вы одинъ изъ оныхъ".И затѣмъ подпись. Это значило, что онъ поздравляетъ съ именинами...
   Тѣмъ цѣннѣе представляется мнѣ наше литературное единеніе. Оно было свободно отъ всякихъ постороннихъ подмѣсей. "Наша совмѣстная служба на радость и пользу пошехонцамъ", какъ онъ выражается въ одномъ письмѣ, вытекала исключительно изъ общности взглядовъ. Безъ сомнѣнія, не всегда и не во всемъ мы вполнѣ сходились; случались и разногласія, но они никогда не достигали размѣровъ принципіальнаго разлада. Естественно, что и въ письмахъ нѣтъ того, поводовъ къ чему не было въ самой жизни, то-есть пререканій или даже только разсужденій о принципахъ. Единственный слѣдъ чего-нибудь отдаленно подобнаго я нашелъ въ письмѣ его изъ деревни отъ 1876 г., по разнымъ причинамъ неудобномъ для печати и кончающемся такъ:"До свиданія, жму вашу руку, ту самую, которая выдвинула впередъ вопросъ о качественности цивилизаціи... а N. подслушалъ сіе и окрилился"... Разногласія, какія были, кончались всегда скоро и благополучно. Несмотря на ворчливость и раздражительность покойника, мнѣ, по крайней мѣрѣ, было легко имѣть съ нимъ дѣло, потому что при общности взглядовъ и взаимномъ довѣріи взаимныя уступки не заключали въ себѣ ни тѣни чего-нибудь унизительнаго. Были, правда, попытки нарушить эту въ своемъ родѣ почти даже идиллію, но онѣ ничего не достигали. Въ январѣ 1884 г. по нѣкоторому, мнѣ теперь уже не совсѣмъ ясному, поводу Салтыковъ писалъ мнѣ: "Есть многіе... которые мнѣ дѣлаютъ это привѣтствіе: "здравствуй, дуракъ!" Никогда у насъ съ вами серьезныхъ разногласій не было, и публика читающая это знаетъ отлично, точно такъ же, какъ знаетъ, что я не наемный редакторъ, а кровный". Какъ у насъ вообще дѣлалось дѣло, можно видѣть изъ слѣдующихъ двухъ отрывковъ изъ писемъ Салтыкова (выбираю два, лишь въ видахъ краткости). Въ сентябрѣ 1881 г., посылая изъ Парижа третье Письмо къ тетенькѣ, онъ писалъ: "Думаю, что статья и неудовлетворительна, и не весьма цензурна. Поэтому предоставляю вамъ дѣлать съ нею, что хотите: исправлять, печатать, не печатать и т. д. Спорить и прекословить не стану, а буду, напротивъ, очень благодаренъ". А вотъ отрывокъ изъ письма, не датированнаго, но, если не ошибаюсь, 1880 г.: "Я утромъ ждалъ васъ, но не дождался. Впрочемъ, корректуры съ моими помѣтками у васъ... Будьте такъ добры, сдѣлайте мнѣ эти уступки... Я зачеркнулъ, между прочимъ, и упоминаніе объ Анненковѣ. Если хотите, возстановите его, но онъ мой пріятель, и я какъ-то еще не возвысился до того, чтобы оставить отца и матерь и прилѣпиться къ журналу".
   На этомъ я кончаю выписки, характеризующія наши отношенія, хотя, признаюсь, очень соблазнительно остановиться на нихъ подольше. Они принадлежатъ къ числу лучшихъ воспоминаній всей моей жизни, и даже такой изъянъ, какъ отсутствіе личной дружбы, еносилъ въ нихъ своеобразную прелесть и чистоту.
   Несмотря на вышеприведенную оговорку по поводу Анненкова, я не зналъ человѣка, о которомъ съ большимъ правомъ, чѣмъ о Салтыковѣ, можно сказать, что онъ оставилъ отца и матерь и прилѣпился къ журналу. Въ этомъ отношеніи особенно характерны его заграничныя письма. О заграничныхъ впечатлѣніяхъ, встрѣчахъ, о своемъ времяпровожденіи -- нѣсколько словъ. Напримѣръ: "Здѣсь (въ Парижѣ) ужасъ какая скука". Иногда, впрочемъ, нѣсколько больше: "Здѣсь (опять-таки въ Парижѣ) ужасные холода и льетъ дождь ежеминутно. Поэтому я сижу дома и пишу совершенно такъ, какъ бы находился въ 3-мъ Парголовѣ. Знакомыхъ совсѣмъ почти нѣтъ; сегодня пріѣзжалъ С., да развѣ это резонъ веселиться? А, все-таки, пробуду указное время въ Парижѣ, т.-е. еще двѣ недѣли: хоть въ театры схожу. За сквернымъ временемъ не вижу главнаго -- уличной жизни, и это большое лишеніе". И затѣмъ сообщенія о литературныхъ планахъ и о ходѣ работы, или же самыя детальныя заботы о составѣ книжки Отечественныхъ Записокъ и о сотрудникахъ. Вотъ, напримѣръ, одно изъ писемъ почти цѣликомъ: "Предполагаю печатать Н. и З.... П. и М. еще при мнѣ доставили стихи... а, между тѣмъ, въ августовской книжкѣ стиховъ совсѣмъ нѣтъ. Есть еще стихи Я., спросите, пожалуйста, у П. Ежели М., З. н Я. (будетъ еще мое письмо, въ листъ) недостаточно, то можно въ середку запихать Б... Статью Б. оставьте до меня, С. тоже лучше въ ноябрѣ помѣстить. Да что же У.?-- неужели такъ ничего и не будетъ писать? По-моему, это самый для насъ необходимый писатель, хотя послѣдняя его статья скучновата... Я попросилъ бы васъ спросить у Н., сколько ему нужно денегъ, и дать записку... Онъ, вѣроятно, нуждается. Что же касается до К., то до смерти его жалко... негодная вещь, я съ вами совершенно согласенъ, ибо читалъ. Говорятъ, что А. хорошо пишетъ. Я ничего не читалъ, но хвалятъ. Нельзя ли его привлечь къ Отеч. Запискамъ... По-моему, X. талантливъ. Н его не мѣшало бы привлечь... Не слыхали ли, не написалъ ли чего Островскій?"
   Имѣйте въ виду, что это пишетъ человѣкъ больной, слабый, уѣхавшій лечиться и отдыхать и въ дѣйствительности отдыхавшій только отъ чтенія рукописей и корректуръ, потому что надъ своими собственными вещами онъ не переставалъ работать. Тѣмъ не менѣе, онъ былъ, очевидно, весь тутъ, въ нашей редакціи, въ этихъ двухъ комнатахъ, гдѣ бывало подчасъ такъ ужасно невесело и гдѣ, однако, всякая мелочь была ему дорога и близка. Но и отъ черной редакторской работы Салтыковъ не вполнѣ, все-таки, отдыхалъ за границей. 7 іюля 1881 г. онъ мнѣ писалъ: "Пожалуйста, помѣстите въ августовской книжкѣ N -- скую статью... Послѣ будетъ ужь поздно. Онъ ужасно обезкураженъ. Принесъ мнѣ статью беллетристическаго содержанія, довольно-таки плохую, и, все-таки, надо будетъ помѣстить. На одномъ редактированіи придется мнѣ потратить дня три усидчиваго труда".
   Источникомъ заграничныхъ волненій Салтыкова были, однако, преимущественно цензурныя условія. Вотъ выдержки изъ нѣсколькихъ тогдашнихъ писемъ.
   7 іюля 1881 года: "Прочитали ли вы мое письмо къ тетенькѣ? Я предположилъ написать штукъ 7 или 8... Но опасаюсь, что уже на первомъ письмѣ, пожалуй, произойдетъ осѣчка... Вѣроятно, въ минуту полученія вами этого письма іюльскій No будетъ уже въ цензурѣ. Пожалуйста, послѣдите за перипетіями этого пребыванія во чревѣ кита; буде что случится, обратитесь къ Краевскому".
   15 августа: "Вы пишете отъ 11 числа и, къ сожалѣнію, ни однимъ словомъ не упоминаете, когда предполагаете отправить No въ цензуру. Мнѣ кажется, что мы много себѣ мученія прибавляемъ этою медленностью. Думаю, однакожъ, что хоть вчера-то отправили въ виду двухъ праздничныхъ дней. Повѣрите ли, такъ щемитъ сердце. Здѣсь все какіе-то безобразнѣйшіе слухи, которые принимаютъ тѣмъ болѣе уродливые размѣры, что нельзя провѣрки никакой сдѣлать. Все думается, что ждетъ нѣчто необыкновенно непріятное".
   10 сентября: "Я очень просилъ бы васъ, нельзя ли отослать 9 No въ цензуру 12 числа? Тутъ два дня праздниковъ".
   14 сентября: "Вѣроятно, въ эту минуту Отечественныя Записки уже приготовляются къ отъѣзду въ цензуру. Отъ души желаю, чтобы путешествіе было благополучное, хотя, признаться, не совсѣмъ-то спокойно на сердцѣ".
   16 сентября: "Благодарю за письмо, хотя весьма огорченъ, что отсылка 9 No отложена до вчерашняго числа. Дѣло въ томъ, что я выѣзжаю отсюда въ пятницу, а срокъ цензурный кончится въ субботу. По особенностямъ моего организма, я все время буду ѣхать съ стѣсненнымъ сердцемъ, тогда какъ если бы срокъ кончился сегодня, то Г. (конторщикъ) могъ бы телеграфировать мнѣ о результатѣ. Всякое мученье нужно сокращать -- вотъ мое правило".
   Въ концѣ 1882 г. я долженъ былъ уѣхать изъ Петербурга, и хотя продолжалъ издали принимать участіе въ редактированіи Отечественныхъ Записокъ, по понятно, что, при самомъ горячемъ желаніи, не могъ намного облегчать работу Салтыкова, а онъ все слабѣлъ физически и омрачался духомъ. Затѣмъ произошла еще убыль въ составѣ сотрудниковъ. Временами Салтыковъ бодрился, утѣшалъ и меня и отдавался юмору. Но въ общемъ письма его за это время наполнены жалобами на судьбу, особенно послѣ того, какъ Отечественныя Записки получили въ 1883 г. второе предостереженіе. Дѣйствительно, положеніе его было необыкновенно трудно, и немудрено, что ему приходило въ голову даже бросить журналъ. Замѣчательно, однако, что и тутъ у него находилось доброе, утѣшающее слово для другихъ.
   20 января 1883 г. онъ писалъ: "Что касается до меня, то со мною дѣлается нѣчто странное. Кашель меньше, а слабость ужасная. Шатаетъ. Вообще, доживаю свой вѣкъ. Вчера былъ Боткинъ. Молоко приказалъ пить, а я терпѣть его не могу. И еще говоритъ: меньше курите, а я люблю курить. Какъ умный человѣкъ, онъ, однакожъ, не прибавилъ: меньше волнуйтесь. Впрочемъ, я уже не волнуюсь, а просто до крайности все опостылѣло. Работать охоты нѣтъ. Боюсь, что къ февральской книжкѣ не поспѣю. Плохое мое дѣло".
   30 іюня 1883 г.: "Мнѣ кажется, что вы слишкомъ неспокойно смотрите на ваше положеніе; это мѣшаетъ вамъ устроиться и работать. Что вы отсутствуете изъ Петербурга, съ этимъ журналъ еще можетъ кое-какъ устроиться; а вотъ что вы не] работаете для журнала, это отзывается чувствительно. Впрочемъ, прошу васъ не принимать моихъ словъ за упрекъ, а просто за желаніе, чтобы журналъ былъ сколько-нибудь интереснѣе. Я былъ надняхъ у Краевскаго и говорилъ съ нимъ о журналѣ: окончательное рѣшеніе отложили до возвращенія моего изъ-за границы. Но вѣроятнѣе всего, что я съ будущаго года откажусь отъ редакторства. Во-первыхъ, съ двумя предостереженіями журналъ издавать совсѣмъ немыслимо, а, во-вторыхъ, я совсѣмъ измученъ и физически, и нравственно. Въ первомъ смыслѣ, я почти потерялъ зрѣніе, во второмъ -- вижу себя до того одинокимъ, что страшно дѣлается. Помышляю о томъ, не переѣхать ли въ Москву,-- тамъ не будетъ ли полюднѣе. Не имѣете ли вы какую-нибудь комбинацію въ виду насчетъ Отечественныхъ Записокъ, которую могъ бы Краевскій принять?... Ежели всѣ три редактора будутъ отсутствовать, то журналъ несомнѣнно упадетъ, а быть редакторомъ падающаго журнала тоже не особенно лестно".
   12 декабря 1883 г.: "Имѣю къ вамъ слѣдующую просьбу: не задерживайте выхода 1-й книжки. Я надѣюсь выпустить ее совсѣмъ невинную, и самъ затѣялъ разсказъ, въ которой идетъ рѣчь объ обстановкѣ дворянскаго дома и воспитаніи дворянскаго сына въ былые годы (Пошехонская: старина). Болѣнъ я самымъ непріятнымъ образомъ... Это письмо пишу въ 7 часовъ утра, потому что разбудилъ страшный припадокъ кашля.. Вотъ такъ работникъ! До свиданія, будьте здоровы. А мнѣ -- матъ".
   Такимъ образомъ, первая мысль о Пошехонской старинѣ относится еще къ 1883 г. Но текущія дѣла, злобы дня въ ту пору еще слишкомъ занимали Салтыкова и въ 1884 г. онъ выступилъ со Сказками и фельетонами Между дѣломъ (Недоконченныя бесѣды). Сказки потерпѣли крушеніе. Сообщая мнѣ объ этомъ 14 февраля, Салтыковъ продолжаетъ: "Скажу вамъ откровенно, мнѣ становится невыносимо скучно. И старъ я, и болѣнъ, а тутъ еще въ цензурный комитетъ требуютъ и работу уничтожаютъ. Крѣпко подумываю я объ отставкѣ, хотя полуголодная старость вовсе для меня непривлекательна... На всякій случай, не хотите ли вы такую комбинацію: дождавшись выхода мартовской или, пожалуй, апрѣльской книжки, предложить редакцію Карновичу? Вы бы могли оставаться въ томъ же положеніи,-- объ этомъ можно бы съ Карновичемъ условиться, и прочіе сотрудники тоже. Я же продолжалъ бы участвовать въ журналѣ въ качествѣ сотрудника. Пишу вамъ все сіе откровенно и жду вашего откровеннаго отвѣта".
   Я, разумѣется, никакимъ образомъ не могъ согласиться на эту комбинацію. Карновичъ былъ хорошій человѣкъ, но ни въ какихъ смыслахъ не соотвѣтствовалъ положенію редактора Отечественныхъ Записокъ. Все зданіе, долгими усиліями воздвигнутое, рухнуло бы,-- такъ мнѣ представлялось, по крайней мѣрѣ,-- самопроизвольно, и я предпочиталъ, чтобы оно лучше ужь прямо шло на встрѣчу своей судьбѣ, хотя понималъ, что трудно Салтыкову, какъ онъ писалъ, "воевать на старости въ одиночку". И, кромѣ того, у меня были, все-таки, надежды. Салтыковъ, однако, и потомъ, послѣ прекращенія Отечественныхъ Записокъ, писалъ: "Мнѣ невольно припоминается при этомъ, какъ было бы хорошо, еслибъ дѣло устроилось съ Карновичемъ!" Впрочемъ, тутъ онъ разумѣлъ только то, что, отказавшись отъ редакторства, онъ не былъ бы обремененъ непріятными хлопотами по ликвидаціи журнала. А съ Карновичемъ дѣло все равно невыгорѣло бы. Салтыковъ предполагалъ вручить ему бразды правленія послѣ мартовской или даже апрѣльской книжки, а апрѣльская уже не вышла.
   Мнѣ хочется еще подчеркнуть здѣсь удивительную энергію творчества, тіе покидавшую Салтыкова даже въ это трудное время. 8 февраля онъ писалъ: "Ужасно обидно: задумалъ я сказку подъ названіемъ Пестрые люди (объ этомъ есть уже намекъ въ сказкѣ Вяленая вобла), какъ вдругъ вижу, что Успенскій объ томъ же предметѣ трактуетъ! Ну, да я свое возьму, не нынче, такъ завтра". 14 февраля: "Увы! мои сказки похерены, и что еще больше досадно, я на мартъ передалъ въ типографію еще 4 сказки и думалъ, что отработался, а выходитъ, что только всуе труждался зиждущій и долженъ былъ сегодня же взять сказки эти обратно". Письмо безъ даты: "Меня лукавый поддѣлъ писать Между дѣломъ... Я пишу пошехонскій разсказъ, но такъ какъ я разсчитывалъ на новыя сказки, которыя были уже совсѣмъ готовы и сданы въ типографію, то понятно, что, взявъ ихъ назадъ, я не могу поспѣть скоро. Къ тому же, я до того болѣнъ, что даже въ редакціи не могъ сегодня быть".
   Душевное состояніе Салтыкова послѣ прекращенія Отечественныхъ Записокъ было необыкновенно тягостно. Какъ ни туго ему приходилось передъ концомъ журнала; какъ ни ворчалъ онъ на-бремя, становившееся, дѣйствительно, неудобоносимымъ; какъ ни хотѣлъ онъ его сбросить и уйти,-- но, когда пришлось это сдѣлать поневолѣ, онъ загоревалъ еще пуще. Погибло дорогое, любимое дѣтище, въ которое онъ всю душу свою клалъ. Поднимались сложные, трудные даже не для шестидесятилѣтняго больнаго человѣка вопросы: что же теперь дѣлать? куда идти? Оборвалась руководящая нить жизни... Я все еще жилъ тогда внѣ Петербурга и потому писемъ, относящихся къ этому времени, было у меня довольно много. Къ огромному моему сожалѣнію, они далеко не всѣ сохранились. Недостаетъ даже перваго, извѣщающаго о событіи.
   Натура чрезвычайно дѣятельная, Салтыковъ получилъ нѣкоторое отвлеченіе отъ своего горя въ формѣ разнообразной возни по ликвидаціи Отечественныхъ Записокъ. Правда, онъ опять-таки очень ворчалъ на эту возню,-- да и мудрено бы было продѣлывать ее съ кротостью,-- но это, все-таки, былъ своего рода горчичникъ. Разсчеты съ издателемъ, конторой, подписчиками, журналами, принявшими на себя удовлетвореніе подписчиковъ, множество отнюдь не всегда пріятныхъ свиданій и разговоровъ,-- все это было, конечно, и скучно, и хлопотно, и подавало поводъ къ разнымъ раздраженіямъ, но, вмѣстѣ съ тѣмъ, не давало мысли исключительно сосредоточиваться на постигшей журналъ бѣдѣ. Разсчеты были особенно сложны, какъ въ виду неожиданности событія, такъ и въ виду организаціи журнала: собственникомъ Отечественныхъ Записокъ былъ Краевскій, а мы были только арендаторами. Переписка наша по этому поводу не представляетъ для читателей никакого интереса, и я приведу только одну характерную для Салтыкова выдержку: "Вчера я имѣлъ съ Краевскимъ цѣлую стычку по поводу выдачи единовременно и безвозвратно нѣкоторой суммы денегъ, которая дала бы возможность осмотрѣться сотрудникамъ нашимъ, потерявшимъ работу. Насилу уломалъ дать, до разсчета съ подписчиками, 2,500 руб., ибо онъ требовалъ, чтобы ждать разсчета. Деньги эти распредѣлены такъ... Я знаю, что этого мало, но ничего подѣлать не могу". Потомъ Салтыкову удалось нѣсколько увеличить эту сумму.
   Но хлопоты по ликвидаціи Отечественныхъ Записокъ были, все-таки, только отвлеченіемъ и не могли заглушить горе совсѣмъ. Въ письмѣ отъ. 11 мая 1884 г. Салтыковъ писалъ, между прочимъ: "Искренно благодаренъ вамъ, что откликнулись и вспомнили добромъ нашу совмѣстную службу на радость и пользу пошехонцамъ. Съ своей стороны отвѣчаю вамъ тѣмъ же. Думаю, что моя пѣсня уже спѣта и что ни лѣта мои, ни здоровье не позволяютъ въ этомъ отношеніи никакого сомнѣнія. Желаю мирной кончины живота моего, а что она будетъ непостыдна,-- это уже отъ меня зависитъ... Желаю, чтобы жизнь когда-нибудь улыбнулась вамъ".
   Въ другомъ письмѣ (безъ числа, что, мимоходомъ сказать, случалось съ Салтыковымъ очень рѣдко: онъ былъ такъ же обстоятеленъ въ перепискѣ, какъ и въ работѣ): "Ничего не пишу и врядъ ли буду. Слишкомъ великъ переполохъ и я слишкомъ старъ. Надо новую дорогу прокладывать, а это и трудно, да и противно... Я человѣкъ оконченный. Меня и теперь уже на половину забыли. Задумалъ я одну вещь давно "на всякій случай" (вѣроятно, дѣло идетъ о Пошехонской старинѣ), но теперь вижу, какъ мнѣ трудно изъ колеи выдти. Извините небрежность письма. Хотѣлъ бы и больше, и складнѣе поговорить, да лучше не ворошить. Болѣнъ я и... огорченъ!!!"
   Въ письмѣ отъ 29 іюня: "Я очень радъ, что вы собираетесь работать, хотя, конечно, это для васъ будетъ трудно. Сужу по себѣ: съ тѣхъ поръ, какъ у меня душу запечатали, нѣтъ ни охоты, ни повода работать. Вся суть заключалась въ непрерывномъ общеніи съ читателемъ. Для русскаго литературнаго дѣятеля это, покамѣстъ, единственная подстрекающая сила. А -- чъ недюжинный человѣкъ, а стушевался, будучи лишенъ этого общенія. А надеждъ на возстановленіе общенія очень мало. Такъ мало, что я и недумаю о немъ. Если найдется возможность, буду кое-что кропать, а не то такъ и ухну въ Лету безъ разговоровъ. Ужасно какъ нелестно быть свидѣтелемъ своей собственной смерти".
   23 іюля: "Я положительно потерялъ всякую охоту къ писанію и вотъ уже три мѣсяца, какъ ничего не дѣлаю. Я болѣнъ, а больше всего привыкъ работать въ общемъ тонѣ и въ своемъ мѣстѣ (подчеркнуто въ подлинникѣ). Куда я теперь пойду -- просто ума не приложу. Провидѣніе послало мнѣ ужасную старость. Я на свѣтѣ любилъ только одну особу -- читателя, и его теперь у меня отняли".
   11 августа, все того же 1884 г., сообщая, что въ одной петербургской газетѣ меня не совсѣмъ, при данныхъ условіяхъ, деликатно назвали, "критикомъ,. сошедшимъ со сцены", и характеризуя эту неделикатность словами, не вполнѣ удобными для печати, Салтыковъ прибавляетъ: "Можетъ быть, и обо мнѣ будутъ такъ же выражаться, и съ полнымъ основаніемъ, потому что чѣмъ больше я думаю о предстоящей литературной дѣятельности, тѣмъ болѣе сомнѣваюсь въ ея возможности. Собственно говоря, вѣдь, писать не объ чемъ. Легко сказать: пишите бытовыя вещи,-- но трудно переломить свою природу. Прежде всего, это возьметъ пропасть времени, а мнѣ, между прочимъ, и деньги добывать нужно. И куда идти?-- это тоже вопросъ... Я живу жизнью почти отчужденною и болѣнъ необыкновенно, чему отчасти, впрочемъ, и радъ, потому что это даетъ мнѣ надежду на скорую развязку... Меня дрожь пробираетъ въ виду предстоящаго безплодія моей жизни, и вся надежда на то, что скоро предстоитъ провести черту. О читателѣ скажу вамъ, что хотя я страстно его люблю, но это не мѣшаетъ мнѣ понимать, что онъ великій подлецъ".
   17 ноября: "Я рѣшился печататься въ Вѣстникѣ Европы и въ Русскихъ Вѣдомостяхъ -- больше идти некуда. Но, конечно, и въ томъ, и въ другомъ мѣстѣ я буду не болѣе, какъ случайный сотрудникъ. Скучно мнѣ до зарѣзу, и совсѣмъ не пишется".
   14 февраля 1885 г.: "Нѣтъ ничего ужаснѣе, какъ чувствовать себя иностранцемъ въ журналѣ, въ которомъ участвуешь. А я именно нахожусь въ этомъ положеніи"...
   Здѣсь умѣстно будетъ привести отрывокъ изъ письма, свидѣтельствующій о томъ, какъ понималъ Салтыковъ журнальную дисциплину: "N. написалъ фельетонъ, но совершенно невозможный. Вырвалъ изъ (такого-то изданія) три строки "примѣчанія" и привязался. Я не помѣстилъ фельетона, во-первыхъ, потому, что не вижу надобности пока вступать въ полемику съ (такимъ-то изданіемъ); во-вторыхъ, ежели и понадобится полемика, то не по поводу случайныхъ трехъ строкъ, да и не N. Же увлекать насъ на сей новый путь, а, въ-третьихъ, я полагаю, что подобные шаги должны быть рѣшаемы обдуманно и сообща, чтобы можно было и впослѣдствіи поддержать полемику, а не отступать".
   Вотъ и все, что я нашелъ [возможнымъ [извлечь изъ писемъ Салтыкова. Не то, чтобы въ нихъ не было больше ничего интереснаго. Напротивъ, тамъ есть много любопытныхъ и оригинально выраженныхъ сужденій о людяхъ, событіяхъ, литературныхъ произведеніяхъ, но они не подлежатъ, по крайней мѣрѣ, теперь, оглашенію. Однако, и то немногое, что приведено выше, хорошо характеризуетъ Салтыкова въ нѣкоторыхъ отношеніяхъ.
   Вы видите, что этотъ человѣкъ, комически неспособный совершить такой элементарный актъ внѣшней вѣжливости, какъ поздравленіе съ именинами,-- человѣкъ, о которомъ составилось мнѣніе, какъ о суровомъ, грубомъ и надменномъ "литературномъ генералѣ", былъ, въ сущности, необыкновенно мягокъ и добродушенъ. Я не стану, конечно, утверждать, чтобы онъ былъ идеаломъ любезности. Но много ли найдется такихъ редакторовъ, которые, пребывая ради огней пользы или удовольствія за границей, слѣдили бы оттуда и за такимъ-то, котораго "до смерти жалко", потому что онъ написалъ "негодную вещь", и за такимъ-то, который, "вѣроятно, нуждается". А свидѣтельствъ такой внимательности къ чужимъ дѣламъ въ письмахъ много,-- я только избѣгалъ повтореній. Въ томъ же ворохѣ разныхъ документовъ, изъ котораго я извлекъ письма Салтыкова, я нашелъ и кое-какія жалобы на него, и просьбы уладить тѣ или другія, иногда очень острыя недоразумѣнія, возникавшія между кѣмъ-либо изъ сотрудниковъ и Салтыковымъ. Многое въ этихъ случаяхъ объясняется дѣйствительно его раздражительностью, особенно за послѣднее время, когда онъ почти постоянно хворалъ. Но многое прямо зависитъ отъ неумѣнія разобраться въ этой оригинальной смѣси внѣшней, скажемъ, нелюбезности съ внутреннею мягкостью. Что до меня касается, я съ чувствомъ глубокой благодарности перечитывалъ тѣ его письма, въ которыхъ онъ пытается утѣшить, успокоить въ постигавшихъ меня бѣдахъ. Это выходило тѣмъ трогательнѣе, что ласковыхъ словъ въ его распоряженіи было отъ природы очень мало и что личной близости, какъ я уже говорилъ, между нами никогда не было.
   Но съ особенною ясностью возникаетъ изъ приведенныхъ отрывковъ образъ настоящаго, кровнаго литератора, не диллетантски относящагося къ своему дѣлу, а отдавшагося ему цѣликомъ и безповоротно. Если читатель соблаговолитъ пересмотрѣть теперь тѣ выписки изъ сочиненій Салтыкова, которыя сгруппированы въ первой главѣ моей книжки Щедринъ, и сопоставитъ ихъ съ вышеприведенными отрывками изъ писемъ, онъ увидитъ, до какой степени слово и дѣло сливались у покойнаго сатирика. Не для краснаго словца писалъ онъ въ За рубежомъ: "Легко сказать: позабудь, что въ Петербургѣ существуетъ цензурное вѣдомство, и затѣмъ возьми одръ твой и иди; но выполнить этотъ совѣтъ на практикѣ, право, не легко". Ему дѣйствительно было нелегко, и мы видѣли выше, какъ въ самомъ дѣлѣ трепетало за границей его сердце за судьбу каждой книжки Отечественныхъ Записокъ. Недаромъ въ письмахъ встрѣчаются почти буквально тѣ же выраженія, которыя вошли потомъ, напримѣръ, въ Приключеніе съ Крамолѣниковымъ: "Крамольниковъ былъ коренной пошехонскій литераторъ, у котораго не было никакой иной привязанности, кромѣ читателя, никакой иной радости, кромѣ общенія съ читателемъ". Правда, въ письмѣ прибавлено: "но это не мѣшаетъ мнѣ понимать, что читатель великій подлецъ". Ну, да, вѣдь, въ частномъ письмѣ мало ли что можно себѣ позволять, особенно послѣ того, какъ оказался вопіющимъ въ пустынѣ гласъ оратора на похоронахъ литературнаго труженика Пимена Коршунова: "читатель! русскій читатель! защити!"
   Въ страстной любви къ литературѣ, которою болѣлъ, именно болѣлъ, Салтыковъ, были спеціальныя особенности. Онъ не былъ любителемъ словесности, который можетъ спокойно, медленно и въ одиночку "творить" внѣ общественной жизни и житейской борьбы или гдѣ-то надъ ними. Ему, какъ видно изъ писемъ (а сколько-нибудь проницательные люди могли бы увидѣть это и изъ сочиненій), нужно было, во-первыхъ, "непрерываемое общеніе съ читателемъ", безъ котораго онъ мучительно тосковалъ, и, во-вторыхъ, "работа въ общемъ тонѣ и въ своемъ мѣстѣ", безъ чего онъ, опять-таки, былъ самъ не свой. Лишенный читателя и "своего мѣста", онъ мрачно доживалъ свои дни съ "запечатанною душой",-- выраженіе необыкновенно мѣткое и вѣрное: душа жила и требовала себѣ работы и не находила ея въ удовлетворяющемъ размѣрѣ, потому что была запечатана. Распечатать ее могло бы только возрожденіе непрерывнаго общенія съ читателемъ и работы "въ общемъ тонѣ и своемъ мѣстѣ". Судьба не побаловала душу Салтыкова... Я не могу, къ сожалѣнію, привести другія, имѣющіяся въ письмахъ свидѣтельства отчаянной тоски по читателѣ и въ особенности по "общему тону и своему мѣсту". Но, полагаю, и приведеннаго достаточно, чтобы видѣть, до какой степени ошибочны нѣкоторые изъ повторяемыхъ въ печати взглядовъ на Салтыкова.
   Выражаются, напримѣръ, сожалѣнія, иногда лицемѣрныя, а иногда, можетъ быть, искренно недоумѣнныя, о томъ, что Салтыковъ не помѣстилъ свой высокій талантъ цѣликомъ у подножія алтаря "вѣчнаго" искусства, а разорвался, дескать, на клочки въ угоду разнымъ злобамъ дня. Высказывается увѣренность, что онъ сдѣлалъ это изъ какихъ-то стороннихъ побужденій, что онъ насиловалъ свое дарованіе, соблазняясь доктринами, враждебными чистому художеству. Изъ приведеннаго видно, что, напротивъ, для всякой другой дѣятельности, кромѣ той, которую выбралъ Салтыковъ, онъ долженъ бы былъ "переломить свою природу", и что это ему было "трудно". Другіе утверждали, что Салтыковъ никогда никакими доктринами не соблазнялся, никогда таковыхъ не имѣлъ, ни къ какой опредѣленной партіи не принадлежалъ, а потому всѣ не прямо мракобѣсные элементы нашей литературы были ему "свои". Отсюда сожалѣнія, что онъ иногда билъ "своихъ"... Стоны, настоящіе стоны Салтыкова о "работѣ въ общемъ тонѣ и въ своемъ мѣстѣ" достаточно ясно говорятъ сами за себя.
   Мнѣ очень и очень жаль, что мысль утилизировать письма Салтыкова не пришла мнѣ въ голову ни тогда, когда я писалъ о нихъ въ Русскихъ Вѣдомостяхъ, ни тогда, когда печаталъ свою книжку. Приведенные отрывки могли бы многое подчеркнуть и подтвердить. Но что-нибудь измѣнить въ книжкѣ, какъ самъ читатель можетъ судить, они не могли бы.

Ник. Михайловскій.

"Русская Мысль", кн.IV, 1890

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru