Есть странное явленіе природы, называемое "мимичностью" или "мимикри". Состоитъ оно въ томъ, что одно животное подражаетъ другому въ окраскѣ покрововъ, въ расположеніи частей, въ манерѣ летать и т. п. Кромѣ того, животныя часто подражаютъ, если можно такъ выразиться, окружающей ихъ обстановкѣ: вмѣстѣ съ этой обстановкой зеленѣютъ, сѣрѣютъ, бѣлѣютъ и проч. Такъ какъ подобныя измѣненія въ какомъ-нибудь отношеніи полезны измѣняющемуся, то одни объясняютъ явленіе общими принципами приспособленія; другіе же полагаютъ, что подражаніе обусловливается просто особымъ видомъ впечатлительности. Напримѣръ, колоритъ снѣжной поверхности такъ сильно дѣйствуетъ, черезъ посредство органа зрѣнія, на нервную систему зайца, горностая или песца, что они съ наступленіемъ зимы быстро бѣлѣютъ. Точно также можно объяснить и подражаніе одного животнаго другому.
Это и съ людьми бываетъ. Извѣстно, какъ легко слабыя организаціи поддаются дѣйствію примѣра и до какихъ даже глубокихъ физіологическихъ измѣненій они могутъ въ этомъ направленіи доходить. Психіатры и криминалисты давно отмѣтили это явленіе. Не мѣшало бы принять его въ соображеніе и критикамъ и историкамъ литературы. Конечно, въ этой области мудрено встрѣтить субъектовъ, до такой степени развинченныхъ, до такой степени лишенныхъ способности самоуправленія, какіе представляетъ исторія психическихъ болѣзней и преступленій. Но все-таки принципъ мимичности могъ бы и здѣсь объяснить многое.
Что касается "Былого" г. Буренина, то этотъ принципъ объясняетъ все. Въ этомъ сборникѣ стихотвореній есть отдѣлъ, озаглавленный: "Подражанія". Кромѣ четырнадцати пьесъ, вошедшихъ въ этотъ отдѣлъ, въ сборникѣ есть двадцать шесть пьесъ, переводныхъ (Изъ Барбье, Гуда, Гюго, Байрона, Аріосто, Мюссе, Чаттертона). Есть еще отдѣлъ "Военно-поэтическіе отголоски', имѣющій характеръ пародій, что можно видѣть уже по первымъ строкамъ нѣкоторыхъ пьесъ: "Торжественный праздникъ весельемъ шумѣлъ", "Скажи мнѣ, каска пѣхотинца", "Шмидтъ, пруссакъ изъ Берлина, есть у Шмидта три сына", "Ахъ, ночто за мечъ воинственный", "Развяжите узы плѣна", "Брожу ли я по Караванной", "Даръ высокій, даръ прекрасный" и проч. Въ слѣдующемъ отдѣлѣ, "Пѣсни дня", встрѣчаемъ опять, напримѣръ, пьесу, начинающуюся такъ: "Скажи-ка, геръ камрадъ, не даромъ, воинственнымъ пылая жаромъ" и проч. Наконецъ, послѣдній отдѣлъ, "Диссонансы", состоящій изъ двухъ пьесъ, есть подражаніе Гейне. Такимъ образомъ, сборникъ сплошь наполненъ переводами, пародіями, переложеніями, вообще подражаніями но мысли или по формѣ. Оставимъ пока въ сторонѣ переводы и то, что самъ авторъ назвалъ "подражаніями", и посмотримъ на остальное.
Въ числѣ "пѣсенъ дня" есть "Гимнъ лиро-эпическій на полученіе его сіятельствомъ графомъ Бисмаркомъ генералъ-лейтенантскаго чина и на побѣды прусскія". Этотъ "гимнъ" посвященъ "тѣни Гавр. Романовича Державина" и снабженъ примѣчаніями такого рода: "Въ семъ гимнѣ поэтъ задался цѣлію возлетѣть на высоту паренія нашего сѣвернаго барда Гавр. Гои. Державина". Или: "Атропа -- парка или смерть. Хотя представляется въ женскомъ образѣ, но поэтъ предпочелъ ее представить мужчиной, руководствуясь примѣромъ Гавр. Ром., который сказалъ про Наполеона I: "Всю почти Европу далъ страшному Атропу" и т. д. Это натянутое, какъ бы само себя конфузящееся остроуміе показываетъ, что нашъ авторъ чувствовалъ нѣкоторую странность фантазіи осмѣять мирно спящаго въ гробу Державина. Но все-таки вы видите здѣсь, по крайней мѣрѣ, опредѣленную цѣль пародіи: осмѣять мертваго поэта, надъ которымъ уже достаточно смѣялись. Не высокая цѣль, по цѣль. Такой цѣлесообразности въ другихъ пародіяхъ отнюдь нѣтъ. Между ними есть очень смѣшныя, но самъ г. Буренинъ не съумѣетъ объяснить, почему, зачѣмъ, для чего онъ беретъ размѣръ, риѳмы и цѣлыя строки у Жуковскаго, Пушкина или Лермонтова и вдвигаетъ въ нихъ совсѣмъ неподходящее содержаніе. Дѣло въ томъ, что это продукты безсознательной мимичности слабаго организма, лишеннаго способности самоуправленія. Стихъ: "Скажи мнѣ, вѣтка Палестины", напримѣръ, приходя на память г. Буренину, такъ овладѣваетъ имъ, что онъ не можетъ не подражать, какъ не можетъ не побѣлѣть заяцъ при видѣ безконечной снѣжной пелены. Разница въ томъ, что зайцу это безсознательное подражаніе служитъ на пользу, ибо его, побѣлѣвшаго, врагъ на бѣломъ фонѣ снѣга не такъ скоро замѣтитъ, а г. Буренину не то что во вредъ, но и не на пользу, потому что въ результатѣ получается пародія, рѣшительно никакими резонами не оправдываемая: "Скажи мнѣ, каска пѣхотинца, чье украшала ты чело? въ какомъ полку, какого принца твой мѣдный верхъ сіялъ свѣтло?" Ботъ почему г. Буренинъ и въ своихъ критическихъ фельетонахъ, печатаемыхъ въ "Новомъ Времени", такъ часто прибѣгаетъ къ пародіямъ вмѣсто критики. Вотъ почему и въ полемической части этихъ фельетоновъ онъ всегда безсознательно усвоиваетъ тонъ противника, съ которымъ полемизируетъ, стараясь только преувеличить этотъ тонъ, что называется, перекричать; или же, за недостаткомъ изобрѣтательности, гвоздитъ по полугоду одну и туже остроту. Это съ нимъ и въ стихахъ случается. Напримѣръ, пьеска "1-го января 1871 года" оканчивается такъ:
...Стихи мои текутъ
Весьма свободно (какъ рулады Патти),
Но все-таки слѣдить за ними -- трудъ;
Жалѣя вашъ покой, еще я строчку
Прибавлю и затѣмъ поставлю точку.
Казалось бы, какой оригинальный, свободный оборотъ. Но вотъ вы перевертываете нѣсколько страницъ и на стр. 212 читаете:
Нѣтъ, я туда не потеку
И тутъ же прекращу -- когда вы
Позволите -- свои октавы.
На стр. 224:
... Благосклонно
Меня, читатель, извини;
Я вновь, отбросивши забавы,
Введу политику въ октавы.
На стр. 229:
... Твой досугъ
Щадя, по размышленьи строгомъ,
Стихи оставлю, написавъ
Изрядное число октавъ.
На стр. 260:
Мнѣ только-бъ овладѣть сюжетомъ и тотчасъ выведу я строй
Стиховъ размѣренныхъ, въ октавы Ихъ группируя для забавы.
На стр. 264:
... Спѣшу унять
Я строкъ риѳмованныхъ теченье
И ставлю точку, написавъ
Десятка полтора октавъ.
Вотъ до какой степени г. Буренинъ дорожитъ рѣдкими проблесками свободнаго и оригинальнаго творчества, если только всѣмъ этимъ "забавамъ -- октавамъ" и "строчкамъ -- точкамъ" приличествуетъ наименованіе творчества.
Мы очень хорошо помнимъ, что передъ нами лежитъ "былое", а быль молодцу не укоръ. Рецензентъ "Русскаго Богатства", говоря о "Быломъ" г. Буренина (въ No 9), пытается свести на очную ставку кое-какія мысли, попадающіяся въ этомъ стихотворномъ сборникѣ, съ тѣми, которыя г. Буренинъ излагаетъ нынѣ въ "Новомъ Времени". Еслибы игра стоила свѣчъ, можно бы было провести, дѣйствительно, любопытную параллель. Но мы этимъ заниматься не будемъ. Мы только за приложеніемъ принципа мимичности слѣдимъ, а онъ пригоденъ и для объясненія "Былого" въ цѣломъ.
Нынѣ г. Буренинъ, убѣжденный въ дрянности Европы и въ самобытномъ величіи отечества, конечно, не станетъ иронизировать, напримѣръ, въ такомъ родѣ:
Нынѣ, г. Буренинъ, убѣжденный во вредѣ и гнусности либерализма, не станетъ переводить страстнаго и злобнаго Барбье, у котораго чуть не въ каждой строкѣ слышится то "свободы гимнъ священный", то "пѣснь священная свободы". По этому поводу иной могъ бы наговорить много жесткихъ словъ г. Буренину. Не въ томъ дѣло, что онъ прежде полагалъ такъ, а теперь думаетъ иначе. Это право всякаго, а въ томъ дѣло, что г. Буренинъ публикуетъ свое "былое", какъ бы настоящее, то есть распространяетъ идеи, отъ которыхъ отрекся и которыя считаетъ ложными и вредными. Мы, однако, никакихъ жесткихъ словъ по этому случаю г. Буренину не скажемъ и готовы даже заступиться за него, если можно назвать заступничествомъ естественное объясненіе неодобрительнаго поведенія. "Понять значитъ простить", сказалъ кто-то. Мы понимаемъ г. Буренина и потому прощаемъ его. Распѣвая вслѣдъ за Барбье "пѣснь священную свободы", г. Буренинъ не влагалъ въ эту пѣснь сознанія. Находясь подъ вліяніемъ яркаго, энергическаго стиха Барбье, онъ поступалъ такъ же безсознательно, а потому такъ же безотвѣтственно, какъ поступаетъ заяцъ, бѣлѣя зимой. Нынѣ, обдавая свободу но мѣрѣ своихъ силъ и способностей насмѣшками, онъ опять-таки не самостоятельно и сознательно дѣйствуетъ, а подъ вліяніемъ энергическаго примѣра окружающей обстановки. Если завтра выпадетъ снѣгъ, онъ опять побѣлѣетъ, то есть споетъ "пѣснь священную свободы" и, можетъ быть, даже недурно споетъ, потому что версификаторскою способностью онъ несомнѣнно владѣетъ. Естественно, что при такихъ условіяхъ г. Буренинъ не можетъ ясно установить границу между "былымъ" и настоящимъ, а слѣдовательно, не можетъ понять неприличіе опубликованія идей, имъ самимъ признанныхъ ложными и вредными.
Вотъ и все. Нынѣ, когда такъ часто слышатся жалобы на отсутствіе спокойной, чисто эстетической критики, стоящей выше борьбы партій, читатель, надѣемся, по достоинству оцѣпитъ пашу попытку очертить литературную физіономію г. Буренина исключительно принципомъ мимичности.