Lib.ru/Классика: Михайлов Михаил Ларионович. Уленька

УЛЕНЬКА.

(Разсказъ N. N.)

Отецъ мой былъ полковымъ лекаремъ. Судьба закинула его въ далекую линейную крѣпостцу, и здѣсь-то прошли годы моего отрочества.

Глухой, скучный, непріютный уголокъ была наша крѣпость. Ее составляли всего три, четыре улицы. Онъ были узки, обстроены бѣдно, небольшими домами. Надъ ними возвышались только темное зданіе казармъ да ветхая церковь, съ трехъ сторонъ подпертая контръ-форсами. И нигдѣ не зеленѣло ни деревца, ни кустика. Вкругъ крѣпости шелъ неправильными зигзагами земляной валъ. Онъ былъ назначенъ когда-то на защиту ея отъ безпокойныхъ сосѣдей-кочевниковъ; но на валу не стояло ни одного орудія, и грохотъ двухъ крѣпостныхъ пушекъ слыхалъ я только въ ночь на Свѣтлое Христово Воскресенье, передъ заутреней.

Много преданій ходило въ крѣпости о прежнихъ смутныхъ временахъ. Разсказывали, какъ нападали на нее Киргизы, какъ жгли ее, какъ увозили въ плѣнъ старыхъ и малыхъ, и продавали въ Хиву русскихъ плѣнниковъ и плѣнницъ. Особенно страшны были для меня, въ раннемъ дѣтствѣ, послѣдніе разсказы, всегда обильные подробностями о жестокихъ мученіямъ и казняхъ, и я долго не могъ смотрѣть безъ страха на степныхъ гостей крѣпости. Мнѣ казалось, что такія темныя, скуластыя лица бываютъ только у разбойниковъ, что узкіе глаза ихъ постоянно высматриваютъ добычу изъ-подъ мѣховыхъ малахаевъ, что не даромъ и пояса у нихъ увѣшаны со всѣхъ сторонъ ножами разныхъ размѣровъ. И какъ легко было спрятать меня, прикрывши войлокомъ, между двумя горбами каждаго ихъ верблюда, спрятать и увезти къ хивинскому хану! A ханъ станетъ взрѣзывать мнѣ подошвы, и присыпать свѣжія раны рубленой щетиной, чтобы я не убѣжалъ отъ него на родину.

Но миновали годы безмыслія, миновалъ съ ними напрасный страхъ, и я смѣло шелъ одинъ-одинехонекъ къ валу, скатывался въ сухой ровъ, взбирался потомъ на крутую насыпь, сползалъ по ея другую сторону и бродилъ по степи. Степи конца не было. Подъ знойнымъ солнцемъ, стоящимъ середь самаго неба, серебряными волнами стлался бѣлый ковыль, одна волна гнала другую, и бѣжали далеко, Богъ вѣсть куда. Я иногда завидовалъ косматымъ степнымъ былинкамъ, родившимся безъ почвы и корня, и выросшимъ безъ ухода, что онъ вѣкъ катаются по безпредѣльной степи, и могутъ закатиться въ недоглядную даль, узнать, что и какъ тамъ за степью. Забѣжишь, бывало, далеко, ляжешь въ траву, и глядишь туда, гдѣ земля сошлась съ небомъ, словно хочешь всмотрѣться, не качаются ли тамъ длинной вереницей идущіе верблюды, или конный всадникъ не скачетъ ли, въ остроконечной шапкѣ, съ копьемъ въ рукѣ. Лежишь и смотришь. Надъ головой кружатъ веселые мотыльки, близко гдѣ-то пахнетъ богородская травка, и вся степь кругомъ звенитъ голосами насѣкомыхъ. Не знаешь, спишь ли, по прежнему ли смотришь вдаль. Вдали что-то не такъ, какъ было. Широкой свѣтлой полосой заволновалась тамъ рѣка; надъ нею поднялась изъ земли роща, и замахала своими кудрявыми вершинами. Что за диво! Приподняться немножко, да посмотрѣть попристальнѣе. Но не успѣешь подпереться локтемъ, исчезли на небосклонѣ и вода и зелень, и только рябитъ передъ глазами переливающійся желтыми струйками воздухъ, да стелется подъ нимъ серебряною парчей волнующаяся степь. Съ травы спорхнула бабочка, большая и яркая: желтыя крылья расписаны черными узорами, у заднихъ крылышекъ длинныя черныя косицы, какъ у ласточки. И бѣжишь догонять эту стенную косатку, пока не устанешь. Подъ вечеръ любилъ я пойдти къ небольшой быстрой рѣчкѣ близъ крѣпости. Она была незамѣтна на степной глади, гдѣ прорыла себѣ потаенное ложе, будто боялась нарушить стройное однообразіе степи. Отъ рѣчки вѣяло прохладой, и подолгу слушалъ я, какъ шептались тутъ частые камыши, какъ звонко урчали лягушки; иногда въ урчаньѣ ихъ внятно слышался какъ-будто людской хохотъ: это лягушка же кричала, которую въ народѣ зовутъ хохотуньей. Порой доносился издали жалобный и сиротливый пискъ чайки, или свистъ землянаго звѣрка, почуявшаго вечернюю прохладу и выглянувшаго изъ норки.

Часто забѣгалъ я такъ далеко, что, бывало заслышишь барабанъ повѣстки, пойдешь назадъ скоро, а между тѣмъ поспѣешь домой, когда по площади шагаетъ взадъ и впередъ барабанщикъ съ двумя солдатами, бойко выбивая дробь зари. Небольшой домикъ нашъ стоялъ противъ самыхъ казармъ. Площадь была не велика, и солдаты доходили съ барабаномъ почти до самыхъ нашихъ воротъ. Учились они по другую сторону, между казармами и валомъ, и я часто присутствовалъ на этихъ ученьяхъ. Однимъ изъ главныхъ лѣтнихъ развлеченій были для меня парады и смотры, когда выѣзжалъ въ крѣпость дивизіонный или бригадный. Въ крѣпости стояли двѣ роты, которыя часто смѣнялись, вмѣстѣ со своими командирами и офицерами. Былъ также и отрядъ казаковъ, и я очень хорошо помню высокаго, чернаго казака Чистоблинникова, который давалъ мнѣ кататься верхомъ свою лошадь.

Зимою крѣпость всю заносило снѣгомъ, и рѣдкій день проходилъ безъ бурана. Наступало скучное время; но и въ немъ были для ребенка удовольствія. мнѣ устраивали на дворѣ ледяную гору, и ни одинъ свѣтлый день, даже часъ, не пропадалъ даромъ. Кучеръ Василій обметалъ съ горы снѣгъ, я надѣвалъ рукавицы, катился и падалъ съ салазокъ, или помѣщался въ безопасный лубочный чуманъ, и кружился въ немъ съ горы. Праздники, эти самые желанные, самые свѣтлые дни дѣтства, съ лакомствами и пирожными, съ шумомъ и гостями,-- праздники ожидались нетерпѣливо, и тѣшили такъ, какъ потомъ уже ничто не тѣшило. Святочными вечерами пріѣзжали ряженые, приходили большой ватагой солдаты, представлять "Лодку" или "Царя Ирода". Казалось, никакой спектакль не могъ сравниться съ этими представленіями. Безконечно радовался я, когда мои неотступныя просьбы къ отцу или матери увѣнчивались успѣхомъ, и я могъ выбѣжать въ прихожую -- крикнуть незатѣйливымъ комедіянтамъ: "Идите, представляйте!" Я садился въ залъ въ уголокъ, и съ страстнымъ вниманіемъ слѣдилъ за представленіемъ.

Ровными, размѣренными шагами, точь-въ-точь какъ на ученьѣ, входилъ въ залу молодцоватый унтеръ съ огромными наклейными бакенбартами, въ обычномъ своемъ мундирѣ, но весь въ бумажныхъ нашивкахъ, съ бумажными же густыми эполетами, съ бумажнымъ же султаномъ на мохнатой бараньей шапкѣ; входилъ -- и громко, какъ-то особенно, дико кашлялъ. Двадцать голосовъ отвѣчали изъ передней такимъ же дикимъ кашлемъ. Холодъ пробѣгалъ у меня по макушкѣ. "Вотъ онъ какой бываетъ -- разбойничій сигналъ!" думалъ я. Унтеръ пріосанивался и протяжно, немножко въ носъ выкрикивалъ: "Еса -- улъ!" -- "Чего изволите, господинъ атаманъ?" спрашивалъ, появляясь въ дверяхъ, есаулъ въ такомъ же фантастическомъ нарядъ, какъ и атаманъ. -- "Подходи ко мнѣ скорѣе!" приказывалъ атаманъ: "говори со мной смѣлѣе! Кто не скоро подходитъ, не смѣю говоритъ, того въ грязь втопчу, пескомъ замечу." -- "Сегодня же, господинъ атаманъ!" отвѣтствовалъ есаулъ. Послѣ подобныхъ переговоровъ вваливались въ залу остальные двадцать человѣкъ. По командъ атамана они садились въ два ряда на полъ, ноги калачикомъ, другъ за дружкой, какъ гребцы, и изображали такимъ образомъ лодку. По краямъ ея, на кормъ и на носу, какъ поется въ пѣсняхъ, становились атаманъ и есаулъ. Гребцы начинали раскачиваться съ боку на бокъ; и раздавалось: "Внизъ по матушкѣ по Волгѣ". Только въ ушахъ трещитъ, бывало, отъ звонкихъ голосовъ.

Еще занимательнѣй было представленіе о царѣ Иродѣ. Оно особенно врѣзалось мнѣ въ память. Любопытно бы знать, кто сочинилъ это хитросплетеніе: человѣкъ, видно, былъ мудреный. Сначала является на сцену царь Иродъ, чуть ли не въ такомъ же костюмѣ, какъ и волжскій атаманъ. Онъ садится на кресла, то-есть ни больше, ни меньше -- на тронъ, и призываетъ своего воина. "Воинъ мой, воинъ! гдѣ мой воинъ"? Приходитъ воинъ, преклоняетъ передъ царемъ колѣни, и получаетъ приказъ избивать младенцевъ. Вскорѣ, какъ кара за преступленіе, является царю Ироду смерть, въ бѣломъ саванъ, съ косою въ рукахъ. Царь Иродъ проситъ, чтобы она дала ему "пожить, повеселиться хотя малое время". Но смерть упряма, и только послѣ долгихъ просьбъ рѣшается сказать ему: "Поживи у повеселись единую минуту! "Не правда ли, вамъ пріятно узнать, какъ это царь Иродъ будетъ жить и веселиться? Хоръ громко запѣваетъ пѣсню:

"Повадилась курочка

Къ коменданту въ огородъ".

И царь Иродъ отламываетъ трепака, такъ, что небу жарко. A смерть стоитъ уже у дверей, и тотчасъ послѣ пляски поражаетъ его. Мѣсто Ирода занимаетъ его наслѣдникъ. Этотъ рекомендуетъ себя такъ: "Азь есмь царь Максиміянъ. Сяду на престолъ прежняго монарха, и стану судить своего непокорнаго сына Адольфа". Новый царь вводитъ и новые порядки: на посылкахъ у него не простой воинъ, какъ у предшественника. "Скороходъ-маршалъ!" кличетъ онъ: явись передъ тронъ своего монарха!" Является скороходъ-маршалъ. "Поди и приведи ко мнѣ моего непокорнаго сына Адольфи!" -- "Пойду и приведу непокорнаго сына Адольфа", повторяетъ скороходъ-маршалъ, удаляясь. Непокорнаго сына приводятъ со связанными руками. Грозно вскакиваетъ царь Максиміянъ, грозно потрясаетъ саблей, и грозно спрашиваетъ: "непокорный сынъ Адольфъ, вѣруешь ли ты моимъ богамъ?" Адольфъ,-- сынъ истинно непокорный. Онъ отвѣчаеть отцу на отрѣзъ: "Я твои боги топчу подъ свои ноги!" И царь Максиміянъ велитъ скороходу-маршалу взять его и свести въ темную темницу. "Возьму и сведу его въ темную темницу", говоритъ скороходъ-маршалъ. Непокорный Адольфъ покорно слѣдуетъ за нимъ въ заключеніе, и при этомъ поетъ даже:

"Я въ пустыню удаляюсь

Отъ прекрасныхъ здѣшнихъ мѣстъ".

Не стану разсказывать дальше. Какъ интересно продолженіе, вы угадаете ужь изъ того, что царь Максиміянъ сражается потомъ съ Мамаемъ и съ царицей Мазанкой, то-есть Амазонкой, на которой и женится. На свадьбѣ, какъ водится, опять гремитъ пѣсня:

"Повадилась курочка

Къ коменданту въ огородъ."

И царь Максиміянъ, по примѣру своего предшественника, пускается съ новобрачной въ присядку.

Любуясь этими великолѣпными представленіями, я очень удивлялся, что они всѣмъ наскучили у насъ въ крѣпости, и никто не хочетъ ихъ смотрѣть.

Общество въ крѣпости было, разумѣется, очень немногочисленно. Мнѣ нѣтъ охоты разсказывать, какъ оно жило, какъ веселилось или скучало; да и что разсказалъ бы я? Интересы всѣхъ этихъ господъ, которыхъ я встрѣчалъ каждый день, о которыхъ постоянно слышалъ, начиная со старика коменданта и кончая, пожалуй, хоть повивальной бабкой Болеславой Викентьевной, интересы ихъ были мнѣ совершенно чужды. Всѣ происшествія, волновавшія это общество, проходили передо мной незамѣченными; о разныхъ слухахъ, сплетняхъ и тому подобномъ нечего и говорить. Самыя лица, не смотря на свою подчасъ оригинальность, представляются мнѣ какъ въ туманѣ, когда я вспоминаю о годахъ, прожитыхъ мною въ далекой крѣпости. Воспоминанія мои направляются прямо въ небольшой домикъ на площади, въ которомъ мы жили. Тутъ только все возстаетъ передо мною ясно. Опять живутъ и дышатъ люди, схороненные въ землѣ или заброшенные въ темные омуты жизни; опять цвѣтутъ улыбкой и надеждами лица, которымъ никогда не видѣть Божьяго свѣта, или вѣчно смотрѣть на него сквозь слезы. Даже грустное лицо моего юноши-наставника какъ будто улыбается мнѣ изъ этой темной дали.

Нашъ скромный домикъ цѣлъ и невредимъ въ моей памяти, хотя его снесли уже съ лица земли для благообразія площади, слишкомъ тѣсной по чьимъ-то соображеніямъ. И въ домѣ все по старому. Въ первой комнатѣ отъ прихожей стоитъ старое фортепьяно; на немъ тетради нотъ, и одна тетрадка въ зеленой оберткѣ, а на оберткѣ изображена лира. Изъ сосѣдней комнаты слышенъ по временамъ отрывистый кашель, какимъ обыкновенно прочищаютъ себѣ горло курильщики. Съ сигарой во рту, въ тепломъ халатѣ лежитъ тамъ на простомъ клеенчатомъ диванъ мой отецъ и читаетъ. Цѣлая стѣна его кабинета закрыта полками, которыя сплошь заставлены книгами. Половина ихъ медицинскія, другую половину я читаю и перечитываю. Въ одномъ углу письменный столъ, заваленный бумагами, въ другомъ шкафъ, набитый разными склянками и банками. Въ кабинетѣ очень тѣсно; но будь онъ и вчетверо больше, отецъ такъ же загромоздилъ бы его пыльными книгами и бумагами, и сотнями склянокъ; все такъ же лежала бы у шкафа груда желтыхъ костей развалившагося скелета, который когда-то гордо стоялъ на проволокѣ; отецъ все такъ же говорилъ бы, что надо собрать скелетъ или совсѣмъ выкинуть, и все такъ же слова его оставались бы безъ исполненія. За комнатой, гдѣ стоитъ фортепьяно, маленькая гостиная, какъ всѣ уѣздныя гостиныя, съ вышитыми подушками на неловкомъ диванѣ, съ двумя высокими подсвѣчниками на столикѣ подъ зеркаломъ въ простенкѣ; только вмѣсто плохихъ раскрашенныхъ литографій на стѣнахъ, по сторонамъ дивана, висятъ двѣ старинныя гравюры; онѣ были мнѣ первымъ урокомъ исторіи: одна изображала семью Дарія передъ трономъ Александра, другая палатку Коріолана, гдѣ мать и жена съ плачемъ обнимали ему ноги.

Я всегда какъ-то особенно живо переношусь въ старину, когда мнѣ случается слышать мотивъ послѣдняго вальса Вебера. Мнѣ мерещатся сумерки зимняго дня, нашъ крѣпостной домикъ, который заноситъ снѣгомъ грозная степная метель, и мать моя за фортепьяно. Облокотясь на его крышку, стоитъ Уленька, высокая, стройная дѣвушка, съ свѣжимъ миловиднымъ личикомъ, съ темными глазами и свѣтлорусой косой.

Уленька была дочь бѣдной вдовы-казачки, и выросла у насъ въ домѣ. Мать моя взяла ее къ себѣ десятилѣтнюю, сама ее учила, и Уленька почти не разлучалась съ нею. Пока верхомъ наслажденія были для меня солдатскія представленія, я какъ-то мало замѣчалъ ее. Можетъ быть она казалась мнѣ даже и недостойною моего вниманія. Помню только, что мнѣ было завидно; зачѣмъ она старше меня двумя годами; впрочемъ, чувство зависти умѣрялось во мнѣ отчасти сознаніемъ своего нравственнаго превосходства: вѣдь Уленька не умѣла, какъ я, просклонять любаго латинскаго существительнаго, не исключая и многотруднаго "domus", o которомъ я зналъ даже пресловутое двустишіе: "toile"... и т.д. Я сталъ внимaтeльнѣе къ Уленькѣ съ той поры, какъ Андрей Васильичъ, юный учитель мой, сказалъ какъ-то про нее, что она очень умная дѣвушка. Слова Андрея Васильича были для меня неопровержимымъ авторитетомъ, и я началъ пристальнѣе вглядываться въ Уленьку. Первой мыслью, какъ-то инстинктивно мелькнувшей у меня въ головѣ, было, что ей не слѣдовало бъ быть такой умной и такой вообще хорошей дѣвушкой. Всякой разъ, какъ останавливались на мнѣ ея большіе глаза, мнѣ становилось очень ее жаль, хоть я и не сознавалъ, почему. Глаза Уленьки смотрѣли съ тѣмъ задумчивымъ напряженіемъ, съ какимъ смотрятъ вдаль, на убѣгающую за небосклонъ дорогу, по которой ждутъ роднаго и дорогаго гостя. Въ улыбкѣ, часто появлявшейся на полураскрытыхъ губахъ Уленьки, было что-то кроткое, покорное и грустное, какъ у ребенка, котораго заставили улыбнуться, когда ему хочется плакать. Мнѣ всегда казались странны, при этомъ выраженіи лица, порывистыя движенія и быстрая рѣчь Уленьки, когда что-нибудь ее затрогивало. Уленька очень любила читать, и изъ выбора въ чтеніи лучше всего видны были умъ и вкусъ ея. Все неестественное, натянутое, черезъ-чуръ искусственное было ей противно; она не находила никакихъ красотъ въ гремучихъ и блестящихъ фразахъ, которыми тогда восхищались почти всѣ. За то вездѣ умѣла она оцѣнить простоту и правду. Я былъ съ дѣтства страстный любитель стиховъ, училъ цѣлыя длинныя пьесы наизусть и нерѣдко надоѣдалъ своею декламаціей и матери, и Уленькѣ. Звонкія риѳмы такъ плѣняли меня, что я забывалъ изъ-за нихъ содержаніе, и громогласно читалъ, заслушиваясь себя, самыя пустыя стихотворенія. Уленька не разъ говаривала, слушая меня: "Не знаю,что вамъ такъ нравится тутъ, Сашенька; по моему, это просто наборъ словъ." Однажды, терпѣливо дослушавъ трескучее стихотворное описаніе какой-то наполеоновской битвы, она сказала мнѣ: "Знаете ли что, Сашенька? мнѣ кажется, вамъ стихи только тогда нравятся, когда въ нихъ риѳмы хорошія. Вѣдь вотъ Кольцова вы ничего не знаете наизустъ." Я обидѣлся, и сказалъ, кажется, что Кольцовъ и не стоитъ того, чтобъ учить его стихи; Уленька горячо за него вступилась и въ подтвержденіе словъ своихъ прочитала мнѣ: "Жарко въ небѣ солнце лѣтнее." Съ этой минуты я сталъ понимать и любить Кольцова. Вскорѣ сшилъ я тетрадку изъ почтовой бумаги, отдалъ ее солдату-переплетчику оклеить красной бумажкой, сталъ отыскивать въ журналахъ и альманахахъ, какіе попадались мнѣ подъ руку, пѣсни Кольцова, переписывалъ ихъ въ тетрадку, и поднесъ ее Уленькѣ въ день именинъ. Она была очень довольна, и когда находила потомъ стихи своего любимца, которыхъ не было въ моей тетрадкѣ, всегда просила меня вписать ихъ туда, чтобъ все было написано одной рукой. Мать Уленьки была простая, безграмотная женщина. Она и благоговѣла, и смущалась передъ умомъ, передъ образованіемъ своей Уленьки. Всякой разъ, при свиданіи съ дочерью, она начинала разговоръ какъ-то робко, какъ будто старалась поддѣлаться къ дочери: спрашивала, напримѣръ, какую книжечку Уленька читаетъ, или что нибудь подобное. Но Уленька съ удивительной ловкостью умѣла тотчасъ же свести разговоръ на самые обыкновенные предметы. Она показывала матери какое-нибудь вышиванье свое, новый воротничокъ, рукавчики, платье, которое хочетъ сшить вотъ такъ и такъ, или разспрашивала Татьяну Максимовну объ ея знакомыхъ: что тотъ-то? что такая-то? Татьяна Максимовна тотчасъ оживлялась, и толковнѣ ея не было конца. Уленька слушала мать съ такимъ ласковымъ вниманіемъ. Татьяна Максимовна была еще не стара, но часто хворала, и тогда Уленька проводила почти цѣлые дни у нея, въ домѣ своего женатаго брата, казака, который давалъ матери уголокъ. Домишка уленькина брата былъ въ двухъ шагахъ отъ насъ, всего черезъ дворъ. Житье Татьяны Максимовны было, кажется, не очень завидно: она часто жаловалась дочери на невѣстку. Не разъ слыхалъ я, какъ она говорила Уленькѣ: "Только бы тебя мнѣ, Уленька, пристроить! И денно, и нощно Владычицѣ молюсь. Успокоила бы ты мою старость." Уленька тихо улыбалась и отвѣчала: "Вѣдь я у васъ безприданница, маменька! Ждать не долго станете. Такого жениха подцѣплю, что чудо." При этомъ я думалъ всегда, что Уленька должна выйдти замужъ за Андрея Васильича.

Ученье мое началось подъ руководствомъ матери; потомъ, когда этихъ уроковъ стало недостаточно, отецъ началъ толковать о гимназіи; но мать никакъ не хотѣла разставаться со мной, единственнымъ сыномъ, и только просила отца хлопотать о переходѣ на службу куда-нибудь въ губернскій городъ. Отецъ хлопоталъ; но хлопоты шли туго и неусп?шно. Этимъ впрочемъ нечего было слишкомъ огорчаться. Уроковъ, за которые взялся теперь отецъ, было очень достаточно, чтобы приготовить меня къ старшимъ классамъ гимназіи; притомъ, я былъ и любознателенъ, и прилеженъ. Около этого времени (мнѣ только что минуло четырнадцать лѣтъ) несчастная судьба загнала въ нашу крѣпость молодаго человѣка, котораго какая-то горячая ссора, кончившаяся дуэлью, сдѣлала изъ студента солдатомъ. Андрей Васильичъ тотчасъ по пріѣздѣ познакомился съ нами, сталъ каждый день бывать у насъ, и вскорѣ самъ вызвался приготовить меня къ пятому классу гимназіи. Я всею душой привязался къ моему новому учителю.

Въ обращеніи Андрея Васильича, въ словахъ, во взглядѣ было столько кротости, что я никакъ не могъ представить его себѣ героемъ кроваваго происшествія, которое занесло его въ нашу степную глушь. Однажды я рѣшился было распросить его о подробностяхъ этой исторіи, но тотчасъ же раскаялся. Свѣтлые глаза его вдругъ затуманились, губы сжались, и онъ сталъ смотрѣть въ сторону. Рана должно быть еще не начинала заживать. "Не поминайте объ этомъ!" проговорилъ онъ съ усиліемъ.

Андрею Васильичу едва-ли было двадцать два, три года. Красоту молодости оттѣняло раннее горе; на высокомъ лбу, окаймленномъ темнорусыми волосами, въ свѣтлыхъ довѣрчивыхъ глазахъ, на всемъ лицѣ его постоянно отражалась дума. Въ Андреѣ Васильичѣ не было замѣтно ни малѣйшей драпировки своимъ несчастіемъ, и въ этомъ случаѣ онъ составлялъ рѣдкое исключеніе изъ числа многихъ людей, бывшихъ въ одинаковомъ съ нимъ положеніи и въ разное время попадавшихъ тоже въ нашу крѣпость. Большей части ихъ было какъ-будто мало ихъ горя, и въ глазахъ другихъ они старались казаться вдвое, втрое несчастнѣе, чѣмъ были въ самомъ дѣлѣ; но именно это стараніе заставляло другихъ видѣть только въ половину ихъ дѣйствительную невзгоду. Впрочемъ тутъ часто можно ошибиться, и увидать желаніе рисоваться тамъ, гдѣ его нѣтъ. Въ натурахъ впечатлительныхъ, пылкихъ, горе раздражаетъ, кажется, каждый нервъ, и все въ нихъ -- каждое чувство и каждая мысль проявляются тогда въ странномъ преувеличеніи. По этимъ преувеличеніямъ такъ же трудно судить объ ихъ несчастіи, какъ по гулкимъ струнамъ эоловой арфы -- о степени и силѣ вѣтра. Во все время близости моей съ Андреемъ Васильичемъ развѣ только два-три мелькомъ сказанныя имъ слова обличили, что ему горько и тяжело быть въ изгнаніи, вдали отъ родины, отъ роднаго дома, отъ товарищей молодости, можетъ быть даже отъ первой, чистой, юношеской любви. Андрей Васильичъ съ перваго же урока покорилъ мое сердце. Надо было испытать меня, посмотрѣть, что я знаю, чтобы идти со мною дальше, и онъ началъ свой экзаменъ съ исторіи. Все; что было въ библіотекѣ моего отца по части исторіи, я давно перечиталъ по нѣскольку разъ; но такъ какъ все богатство этой библіотеки ограничивалось переводами греческихъ и римскихъ историковъ и только двумя-тремя какими-то "начертаніями" всеобщей исторіи, то я и зналъ порядочно одну древнюю исторію. Андрей Васильичъ, предложивъ мнѣ нѣсколько вопросовъ и убѣдившись въ моемъ знаніи фактовъ; въ стройной и плавной рѣчи соединилъ эти факты въ одну ясную и полную картину. Я его заслушался. Все, что сидѣло безъ толку по всѣмъ угламъ моей крѣпкой памяти, слилось въ одно цѣльное представленіе, и съ слѣдующаго урока можно было безопасно вступить въ новый міръ. Андрей Васильичъ говорилъ увлекательно, и, казалось, самъ увлекался своимъ разсказомъ. Можетъ быть, во время моихъ уроковъ, въ памяти его звучало краснорѣчивое слово его профессора, лекціи котораго онъ хранилъ какъ святыню. Андрей Васильичъ былъ отчасти музыкантъ; игралъ онъ мало, но не дурно, и очень симпатично пѣлъ. Такъ же, какъ при игрѣ моей матери, и при пѣньѣ Андрея Васильича тотчасъ появлялась въ комнатѣ Уленька, оставляя свою работу или книгу, какъ бы книга ни занимала ее, подходила къ фортепіану, облокачивалась на его крышку и слушала. Любимая пѣсня Андрея Васильича была:

"Разлюби меня, покинь меня,

Доля-долюшка желѣзная!"

Онъ пѣлъ ее особенно хорошо и выразительно. Уленькѣ пѣсня эта тоже нравилась больше другихъ, и часто просила она Андрея Васильича спѣть "Долюшку", если онъ дня два-три ея не пѣлъ. Вотъ въ эти-то минуты, когда Андрей Васильичъ пѣлъ, а Уленька, облокотясь на фортепіано, смотрѣла ему прямо въ глаза своими темными, неподвижными зрачками, въ эти минуты и сложилась въ головѣ моей мысль, что Уленькѣ кстати бы выйдти за него замужъ. Мнѣ казалось, что она очень любитъ Андрея Васильича, и что въ то время, какъ онъ поетъ, ей хотѣлось бы обнять его и заплакать съ нимъ. Андрей Васильичъ рѣдко говорилъ съ Уленькой, и говорилъ большею частію о пустякахъ. Мнѣ очень желалось узнать, не любитъ ли и онъ ее; но ничего не замѣчалъ я, кромѣ равнодушія.

Андрей Васильичъ проводилъ цѣлые дни у насъ въ домъ: у меня въ комнаткѣ, бывшей рядомъ съ отцовскимъ кабинетомъ, по темному корридору, онъ и читалъ, и писалъ, и рисовалъ; а не рѣдко и ночевалъ тутъ, на узенькомъ диванчикѣ. Къ житью въ казармахъ онъ не могъ привыкнуть. Столъ, за которымъ я занимался, былъ въ то же время рабочимъ столомъ и Андрея Васильича; въ одномъ изъ ящиковъ лежали его книги, бумаги, письма, рисунки; онъ запиралъ ящикъ особымъ ключемъ, и ключъ носилъ за обшлагомъ своей сѣрой шинели.

Однажды утромъ, послѣ урока, когда я читалъ вслухъ исторію Карамзина, сидя съ ногами на диванчикѣ, онъ принялся перерисовывать на чистый листъ бумаги чье-то женское лицо со стараго, очень истертаго и запачканнаго портрета. Онъ попросилъ меня принести ему воды для красокъ, и я долженъ былъ оставить на минуту книгу. Подойдя къ столу, я спросилъ Андрея Васильича, чей это портретъ.

-- Сестры моей, отвѣчалъ онъ.

-- A развѣ у васъ есть сестра? спросилъ я. -- Я думалъ, у васъ только братъ въ Москвѣ.

-- Была, отвѣчалъ онъ какъ-то неохотно:-- теперь умерла... По этому я и не говорилъ вамъ объ ней.

-- Можно посмотрѣть? сказалъ я, протягивая руку къ старому портрету.

-- Смотрите.

Помню, на портретъ было круглое смуглое личико съ черными глазами, черными тонкими бровями и черными волосами, пышно поднятыми съ обѣихъ сторонъ, хорошенькое, веселое, улыбающееся личико.

Когда я опять усѣлся за Карамзина, въ дверь постучалась Уленька, спрашивая, можно ли войдти.

-- Можно, крикнулъ я.

Андрею Васильичу, кажется, было это непріятно. Онъ неловко задвигалъ своимъ стуломъ, и взялъ большой листъ бѣлой бумаги, чтобы прикрыть свой рисунокъ; но краски на немъ были еще мокры, и Андрей Васильичъ съ сердцемъ отбросилъ бумагу. Онъ всталъ со стула и пошелъ на встрѣчу къ Уленькѣ, какъ-будто не желая, чтобы она подошла къ столу.

-- Ольга Петровна (такъ звали мою мать) проситъ васъ, Андрей Васильичъ, очинить ей эти два пера, сказала Уленька: -- да потуже, пожалуйста.

-- Сейчасъ-съ, отвѣчалъ Андрей Васильичъ.

За перочиннымъ ножемъ надо было воротиться къ столу, и вмѣстѣ съ Андреемъ Васильичемъ подошла къ нему Уленька.

Она тотчасъ же замѣтила портретъ, быстро взяла его, взглянула и спросила:

-- Чей это портретъ, Андрей Васильичъ?

Андрей Васильичъ стоялъ уже у окна и чинилъ перо.

-- Это... сестры моей... отвѣчалъ онъ нерѣшительно.

Уленька пристально посмотрѣла на него.

-- Это неправда, сказала она рѣзко.

-- Какъ неправда? проговорилъ Андрей Васкльвчъ, не поднимая глазъ отъ чинимаго пера.

-- Да, неправда, продолжала Уленька, удивляя меня рѣзкостью, къ которой я не привыкъ въ ней:-- вотъ вы и покраснѣли. Отчего вамъ краснѣть, если это вашей сестры портретъ?

-- Пожалуй, не вѣрьте, отвѣчалъ Андрей Васильичъ какъ-то особенно кротко,

Я взглянулъ на него; щеки у него въ самомъ дѣлѣ горѣли, и онъ былъ, кажется, очень взволнованъ; едва ли хорошо очинилъ онъ перья.

Уленька между-тѣмъ внимательно разсматривала портретъ; мнѣ казалось, что она сердится и хотѣла бы разорвать рисунокъ въ клочки.

Я чувствовалъ, что этотъ разговоръ вовсе не такъ незначителенъ, какъ казалось, и сталъ съ удвоеннымъ вниманіемъ наблюдать за Уленькой. Съ этого дня, замѣтилъ я, Андрей Васильичъ сталъ обращаться къ ней и съ самыми простыми вопросами какъ-то робко; какъ-будто онъ даже старался избѣгать разговора съ нею. И Уленька не приходила уже опираться на крышку фортепіано, когда онъ игралъ и пѣлъ, и не просила его спѣть "Долюшку". Въ Уленькѣ подсмотрѣлъ я замѣтную перемѣну: она была въ какомъ-то странномъ раздраженіи, въ тревоги; въ рѣчи ея слышалась необычная отрывочность, рѣзкость, что-то недовольное, почтя гнѣвное. Часто была она разсѣяна чѣмъ-то, и не слыхала, что ей говорятъ; часто вдругъ краснѣла всѣмъ лицомъ, будто въ отвѣтъ на какую-то свою думу.

Я не былъ, однакожъ, увѣренъ, что въ этой перемѣнѣ Уленьки виноватъ именно Андрей Васильичъ. Около этого же времени особенно часто заходила къ намъ мать Уленьки, и всякой разъ таинственно отводила дочь въ сторону, и долго нашептывала ей что-то. Уленька слушала, и очень рѣдко говорила сама. По уходѣ Татьяны Максимовны, она была обыкновенно какъ-то еще тревожнѣе и страннѣе. Необычайность этихъ таинственныхъ совѣщаній замѣтилъ не одинъ я. Мать моя тоже удивлялась имъ. Помню, она сказала какъ-то отцу:

-- Странно, что Татьяна Максимовна стала безпрестанно забѣгать къ намъ; и все о чемъ-то шепчутся съ Уленькой. И Уленька все разстроенная какая-то.

-- Ты ея не распрашивала?

-- Спрашивала; но она только смутилась, покраснѣла, и сказала, что такъ, о пустякахъ у нихъ разговоръ; я и не спрашивала ея больше.

-- Вѣрно сватовство опять, какъ въ прошломъ году.

-- Да вѣдь тогда Уленька тотчасъ сказала мнѣ.

-- Можетъ-быть потому сказала, что изъ него ничего не выходило; а теперь вѣрно дѣло идетъ на ладъ.

-- Не думаю. Кого станетъ ей сватать Татьяна Максимовна? Впрочемъ, нынче Уленька стала и сама чаще ходить домой къ брату.

-- Спроси ее еще.

Вскорѣ послѣ этого разговора, я былъ случайнымъ свидѣтелемъ объясненія Уленьки съ моей матерью.

Какъ-то тотчасъ послѣ посѣщенія Татьяны Максимовны и нѣсколькихъ сказанныхъ ею шопотомъ словъ, Уленька поспѣшно накинула платокъ на голову и побѣжала къ брату.

Когда она воротилась, мать моя рѣшилась распросить ее.

-- Что у тебя нынче за тайны отъ меня, Уленька? сказала она съ своей обычной кротостью.-- Подумаешь, ты затѣяла какое-то важное дѣло. Каждый день у тебя разныя тайныя совѣщанія. Ужь не противъ ли меня заговоръ какой? Иначе и таиться бы отъ меня нечего.

-- Такъ, все вздоръ, Ольга Петровна, отвѣчала опять Уленька; но она горячо покраснѣла, и глаза у нея налились слезами.

-- Какой же вздоръ, если это такъ тебя тревожитъ? возразила мать.-- Посмотри на себя: ты все въ безпокойствъ какомъ-то. Похудѣла даже, мнѣ кажется, за это время.

Уленька хотѣла что-то сказать, но вдругъ слезы хлынули у нея по щекамъ и она не могла проговорить ни слова.

-- Что такое? что съ тобой, Уленька? спрашивала съ участіемъ мать.

-- Ольга Петровна, тихо и дрожащимъ отъ слезъ голосомъ сказала Уленька:-- я виновата передъ вами... очень виновата. Меня... женихъ сватаетъ.

-- Что же тутъ необыкновеннаго такого, и чѣмъ ты передо мной виновата?

Уленька бросилась къ матери моей, схватила ее за обѣ руки, и прижалась къ нимъ заплаканнымъ лицомъ.

-- Я не хотѣла вамъ этого сказывать, Ольга Петровна, заговорила она, обливаясь новыми слезами: -- думала, что вы... боялась...

И она остановилась.

-- Уленька! меня-то боялась! сказала съ ласковымъ упрекомъ мать моя, гладя мягкую головку Уленьки.

-- Я боялась, что вы станете отсовѣтывать мнѣ, продолжала Уленька:-- боялась еще, что какъ скажу вамъ все, мнѣ труднѣе будетъ разставаться съ вами.

-- Успокойся, Уленька, да разскажи мнѣ все по порядку: вѣдь я еще ничего не понимаю. Кто за тебя сватается?

-- Вы его не знаете.

-- Да кто такой?

-- Казакъ... урядникъ.

-- Откуда? какъ зовутъ?

-- Харулинъ, изъ Богатаго.

-- Ты видѣла его?

-- Видѣла.

-- Ну, и что же? онъ тебѣ понравился?

Улепька опять припала къ рукамъ матери, и цѣловала ихъ, и плакала, и быстро, порывисто говорила:

-- Я выйду за него, Ольга Петровна! я ужь рѣшилась. Голубушка, милая, родная! не отговаривайте! это судьба моя. Я выйду за него. Только не отговаривайте! Ради Бога, ради Бога не отговаривайте!

-- Какъ же я могу тебя отговаривать, когда и жениха твоего ее знаю? Если онъ нравится тебѣ, если ты думаешь, что будешь счастлива съ нимъ... Онъ нравятся тебѣ? любишь ты его?

-- Да! нравится... люблю... отвѣчала Уленька, начиная громко рыдать. -- Вѣдь надо же, продолжала она съ какимъ-то ожесточеніемъ:-- надо же, голубушка, родная моя! Вѣдь что я? простая казачья дѣвчонка. На что мнѣ надѣяться? кого ждать?

-- Если только это... начала мать моя.

-- Нѣтъ, голубушка, нѣтъ, перебила ее Уленька:-- я вѣдь люблю его, я съ нимъ счастлива буду. Какого мнѣ счастья еще? гдѣ оно? -- Ахъ! голова вся у меня помутилась нынче! заключила она, еще крѣпче прижимаясь къ рукамъ матушки.

Мать заботливо утѣшала и успокоивала ее.

Эта сцена происходила у нея въ комнатѣ; но я видѣлъ и слышалъ все изъ гостиной, гдѣ сидѣлъ за книгой. Меня глубоко поразила страстная тревога Уленьки, и я съ волненіемъ слѣдилъ за нею, заслонясь томомъ Карамзина.

Мать моя постаралась развѣдать хорошенько, кто такой этотъ Харулинъ, смутившій душевный миръ Уленьки. Не смотря на просьбы ея не отговаривать и не мѣшать дѣлу, мать, конечно, употребила бы все свое вліяніе, всю силу убѣжденія, чтобъ отвратить Уленьку отъ этого замужства, еслибъ свѣдѣнія, собранныя о женихѣ, были неблагопріятны. Но, напротивъ, все, что ни узнавалось, говорило въ его пользу. По слухамъ, онъ былъ человѣкъ добрый, честный, не глупый; большаго достатку онъ не имѣлъ, но немного было и нужно, чтобъ жить въ полномъ довольствѣ на форпостѣ Богатомъ. Притомъ онъ нравился Уленькѣ, она полюбила его. Чего же больше?

Быстро закипѣли приготовленія къ свадьбъ. Мать моя сама хлопотала за приданымъ: она и кроила, и шила. Татьяна Максимовна была въ постоянныхъ радостныхъ попыхахъ: надо было забѣжать то къ Уленькѣ, сказать, что женихъ придетъ къ ней, Татьянѣ Максимовнѣ, въ такой-то часъ, то къ жениху -- сообщить, чтобы онъ приходилъ въ такое-то время, потому-что объ эту пору и Уленька придетъ. Не переслушать было слезныхъ благодарностей и благословеній Татьяны Максимовны, когда она разсматривала приготовленныя къ приданому вещи. Уленька была менѣе всѣхъ озабочена; но она ходила совсѣмъ растерянная. Я боялся обратиться къ ней съ вопросомъ о свадьбъ, о женихѣ, какъ ни часто чувствовалъ сильной желаніе пораспросить ее.

Разъ какъ-то попалась ей при мнѣ въ руки переписанная мною книжечка стиховъ Кольцова; Уленька показала мнѣ ее и сказала:

-- Вотъ, какъ буду въ Богатомъ -- стану читать, да васъ вспоминать.

-- Да вѣдь вы часто и сами будете пріѣзжать сюда, сказалъ я.

-- Гдѣ ужь! отвѣчала Уленька.-- Дѣла будетъ много, Сашенька: щи варить, хлѣбы печь, за коровой ходить.

Женихъ Уленьки явился къ намъ на поклонъ. Онъ былъ высокій, стройный малый, съ красивымъ лицомъ, съ черными усами, еще молодой, навѣрное не старше двадцати-пяти, шести лѣтъ. Куртка казачья и шаравары сидѣли на немъ такъ ловко, какъ будто онъ въ нихъ родился. Все, что ни говорилъ онъ съ отцомъ моимъ и съ матерью, было такъ обыкновенно, что изъ словъ его нельзя было заключить, глупъ онъ или уменъ. Говорилъ онъ быстро, какъ-то стремительно, отрывисто, тономъ субординаціи: вѣроятно такая манера нравилась Суворову. Вообще, Харулинъ не пришелся мнѣ по душѣ. Уленьку увидалъ онъ въ первый разъ въ церкви, за обѣдней, и воротился домой уже со всѣмъ безъ ума отъ нея. Не долго думая, отправилъ онъ къ брату Уленьки и къ Татьянъ Максммовнѣ сваху, потомъ отправился самъ; Татьяна Максимовна постаралась поскорѣе устроить у себя свиданіе влюбленнаго урядника съ Уленькой. Такъ дѣло и уладилось.

Скоро назначили и свадьбу. Въ бѣдной событіями крѣпости нашей всякая свадьба была важнымъ происшествіемъ, и полная церковь набралась народу въ ожиданіи вѣнчанія. День былъ теплый, хоть и осенній; впрочемъ, даже буранъ не помѣшалъ бы любопытству. Уленька поѣхала въ церковь изъ нашего дома. Мать моя сама убрала ее къ вѣнцу. Изъ наряда Уленьки помню я только гирлянду бѣлыхъ цвѣтовъ въ ея волосахъ, да розовый дымчатый шарфъ на бѣломъ платьѣ. Уленька казалась спокойной, но въ этомъ спокойствіи проглядывало напряженіе; по временамъ слезы вдругъ наплывали ей на глаза, и тихо, одна за другой, какъ будто самой Уленькѣ неслышимыя, катились по щекамъ; но при этомъ слегка вздрагивали у ней губы. За то Харулинъ смотрѣлъ счастливцемъ, побѣдителемъ, Лицо у него лоснилось, ротъ подъ расчесанными, напомаженными и завитыми усами улыбался, поясъ куртки былъ стянутъ до нельзя, шаравары казались шире обыкновеннаго. Вообще онъ сіялъ, какъ новый мѣдный грошъ. Я чувствовалъ на него злобу, зачѣмъ онъ отнимаетъ у насъ Уленьку.

Послѣ вѣнца было угощенье у молодыхъ. У Уленьки никогда не было подружекъ; но Татьяна Максимовна собрала дюжины полторы дѣвушекъ, которыя встрѣтили новобрачныхъ пискливой привѣтственной пѣсней. Уленька сказала мнѣ, чтобы я приходилъ изъ церкви на вечеринку. Только я и присутствовалъ на ней изъ вашего дома, хотя Татьяна Максимовна усердно приглашала и отца моего и мать. Присутствіе ихъ только стѣснило бы всѣхъ.

Я насилу протолкался сквозь женскую толпу, которая занимала почти всю первую горницу въ избѣ Уленькиа брата. Многія бабы были съ грудными младенцами. Бабы тараторили въ полголоса, а ребятишки ихъ то-и-дѣло вскрикивали во весь голосъ. Это были все любопытствующія; собственно же гости собрались въ другой горницъ. Здѣсь, вдоль лавокъ по стѣнѣ, были разставлены столы, за которыми и съ той и съ другой стороны сидѣли въ перемежку казаки и казачки. Только женщины были одѣты нарядно: почти всѣ въ темныхъ шелковыхъ сарафанахъ съ позументомъ, а нѣкоторыя и съ жемчужными повязками на головахъ. Но изъ мужчинъ всего человѣкъ съ десятокъ молодежи были въ форменныхъ курткахъ; остальные, не смотря на торжественный случай, явились въ своей обычной одеждѣ, въ темнокрасныхъ полосатыхъ хивинскихъ халатахъ. Въ халатѣ же былъ и мой знакомецъ Чистоблиннковъ. На столахъ были разостланы толстыя скатерти, разложены полотенца съ красными вышитыми концами, разставлены курники изъ темнаго пшеничнаго тѣста, блюдечки съ подсолнечными и тыквенными сѣмечками и съ круглыми бѣлыми пряничками. Въ горницѣ было очень душно и пахло сапожной кожей. Начинало уже смеркаться, но свѣчекъ, стоявшихъ кой-гдѣ по столамъ въ черныхъ желѣзныхъ подсвѣчникахъ, еще не зажигали. Только въ углу передъ образами горѣла лампадка; но отъ нея, казалось, было еще темнѣе въ тѣсной и низенькой избѣ. Я не вдругъ увидалъ Уленьку. Подъ образами, въ темномъ углу, сидѣла она съ мужемъ, блѣдная, жалкая, съ опущенными рѣсницами, и по лицу ея не переставали катиться слезы. Она ужь не обтирала ихъ. Когда я взглянулъ на нее, сердце у меня болѣзненно сжалось, и мнѣ показалось, что передо мною картина изъ одной старинной сказки: темная избушка въ лѣсу, разбойники, и дѣвушка, похищенная ими; а между тѣмъ добрые люди, уплетавшіе курники и щелкавшіе сѣмечки вкругъ Уленьки, вовсе не походили на сказочныхъ разбойниковъ. Новобрачный смотрѣлъ все такъ-же побѣдоносно: ему какъ будто и дѣла не было до горя Уленьки. Татьяна Максимовна, въ суетахъ, металась изъ угла въ уголъ; она увидала, однакожь, меня, и повела посадить на лавку противъ молодыхъ. Дна старыхъ казака съ большими бородами, и оба въ халатахъ, дали мнѣ мѣстечко посреди себя. Уленька взглянула на меня, хотѣла, кажется, сказать что-то, но не могла. Я тоже былъ не въ силахъ произнести ни слова, да и не зналъ, что бы сказать. За то Харулинъ принялся благодарить меня за честь, которую я сдѣлалъ ему своимъ посѣщеніемъ, и потчивать меня пряниками и сѣмечками. Мнѣ было не ловко, и больно какъ-то, и стыдно. Я чувствовалъ, что мнѣ надо поскорѣе уйдти; но сосѣди крѣпко-таки сжали меня промежъ себя, и Харулинъ продолжалъ обращаться ко мнѣ съ любезностями и угощеніемъ. Скоро Татьяна Максимовна принесла подносъ со штофомъ вина и стаканчикомъ, и вызвала молодыхъ изъ-за стола. Харулинъ взялъ Уленьку за руку и сталъ пробираться съ нею по ногамъ гостей между столами и лавками. Я между-тѣмъ ускользнулъ къ двери, и вмѣшался тутъ въ толпу, которая начинала протискиваться сюда изъ первой горлицы. Но мнѣ захотѣлось еще разъ взглянуть на Уленьку. Я остановился. Безстрастно протянула она руки, принимая подносъ отъ матери, и такъ же безстрастно пошла съ нимъ; по указанію матери, къ переднему углу. Татьяна Максимовна была, по-видимому, смущена моимъ отсутствіемъ; она смотрѣла по сторонамъ, и говорила что-то, выразительно размахивая руками, и дочери, и зятю. Харулинъ тоже оглянулся раза два. Но меня нельзя было увидать въ толпѣ, и они успокоились. Татьяна Максимовна указала Уленькѣ на старика, сидѣвшаго въ большомъ мѣстѣ, новобрачный налилъ изъ штофа стаканчикъ, теща сказала: "кланяйтесь", и Уленька и мужъ ея поклонились. Старикъ взялъ съ подноса стаканчикъ, выпилъ, протянулъ его опять къ Уленькѣ, Уленька подставила подносъ, и вмѣстѣ со стаканчикомъ брякнуло на него нѣсколько мѣдныхъ грошей. Подносъ задрожалъ жъ рукахъ Уленьки; и стаканчикъ, и деньги покатились на полъ. Я убѣжалъ домой.

Когда я разсказалъ Андрею Васильичу о впечатлѣніи, произведенномъ на меня свадебной пирушкой, онъ сказалъ:

-- Жаль бѣдняжку. Что за жизнь ея будетъ теперь!

-- И зачѣмъ это она вышла замужъ? вскричалъ я.

-- Вотъ подите же! понравился! отвѣчалъ Андрей Васильичъ, пожимая плечами.

Мнѣ казалось, онъ не вѣритъ тому, что говоритъ.

На другой день молодые пришли къ намъ. На Уленькѣ лица не было; она уже не плакала, но и не говорила ни слова. Мужъ ея, между прочимъ, изъявилъ желаніе покумиться со мною, когда у него родится первый ребенокъ. "Сдѣлайтѣ одолженіе, не откажитесь, Александръ Иванычъ." Вечеромъ они уѣхали на свой форпостъ. Передъ тамъ, какъ садиться въ телегу, Уленька прибѣжала еще разъ проститься съ вами. Горько плакала, бѣдная.

До форпоста Богатаго было шестьдесятъ съ чѣмъ-то верстъ отъ нашей крѣпости; онъ былъ построенъ еще дальше въ степи, но жители его (тѣ, которые не крестились двуперстнымъ крестомъ) были прихожанами крѣпостной церкви: на форпостѣ церкви еще не выстроили. Уленька непремѣнно хотѣла пріѣхать къ намъ говѣть Великимъ Постомъ, если не удастся пріѣхать на Святки. На Святки ей точно не удалось пріѣхать; но и Великимъ Постомъ она не пріѣхала. Раза два былъ въ крѣпости мужъ ея, заходилъ съ поклономъ къ намъ, приносилъ письма отъ Уленьки, и съ сожалѣніемъ говорилъ, что жена все хвораетъ. Въ письмахъ Уленькѣ не было ни жалобъ, ни ропота.

Въ концѣ зимы Андрея Васильича перевели изъ крѣпости. Горько было мнѣ разставаться съ нимъ. Отецъ мой удвоилъ старанія о переходѣ на другую должность, въ другой городъ, и рѣшилъ даже выйдти въ отставку, если переходъ не уладится къ лѣту.

Я надѣялся увидаться съ Уленькой хоть весной. Но прошла и весна, а она все не пріѣзжала. Какъ-то въ іюнѣ или въ іюлѣ прибылъ Харулинъ, и прибылъ не одинъ, а съ новорожденной дѣвочкой. Онъ очень жаловался на слабость и недуги жены. Желанія своего покумиться со мной онъ не измѣнилъ; кумою же выбралъ жену уленькина брата. Мы отправились всѣ въ церковь. Малютку несла въ пестромъ одѣялѣ Татьяна Максимовна, переселившаяся къ дочери на форпостъ, и пріѣхавшая только для внучки. Харулинъ остался на паперти, пока крестили малютку. Когда я вышелъ изъ церкви, кумъ обнялъ меня и сталъ цаловать въ обѣ щеки. Отъ него сильно пахло водкой.

Наконецъ старанія отца увѣнчались успѣхомъ: онъ получилъ мѣсто въ Москвѣ. Скоро собрались мы и скоро разстались со степной крѣпостью. Я такъ и не видалъ, уѣзжая, бѣдной Уленьки.

II.

Прошло десять лѣтъ, и много воды утекло въ это время: я потерялъ отца и мать, доучился въ гимназіи, потомъ кончилъ курсъ въ университетѣ, и поступилъ на службу. Побывать когда нибудь опять въ степи, гдѣ я росъ, не приходило мнѣ и въ голову, да ничто и не привлекало меня туда; но въ прошломъ году зимой мнѣ довелось быть по казенному порученію очень недалеко отъ крѣпости. Я рѣшился заѣхать туда -- взглянуть, что съ всю сталось. Хотѣлось мнѣ провѣдать и объ Уленькъ; впрочемъ въ душѣ моей жила какая-то странная увѣренность, что она давно уже схоронена въ сырую землю. Объ Андреѣ Васильичѣ я не имѣлъ свѣдѣній съ тѣхъ самыхъ поръ, какъ мнѣ пришлось разстаться съ нимъ. Тотчасъ по пріѣздѣ въ городъ, куда перевели его изъ нашей крѣпости, узналъ я, что онъ умеръ вскорѣ послѣ нашего отъѣзда. Онъ получилъ прощеніе, былъ произведенъ въ офицеры, и совсѣмъ собрался ѣхать на родину; но тутъ-то смерть и пришла къ нему.

Крѣпость немного измѣнилась въ эти десять лѣтъ: только площадь стала пошире, да на ней не было уже и слѣдовъ домика, въ которомъ прошло мое дѣтство. Къ церкви приставили еще же одинъ контрфорсъ. Два-три домика имъ-ли новый, свѣжій видъ; зато остальные казались стариками, клонящимяся къ разрушенію. Я отыскалъ брата Уленьки.

-- Что Уленька? Гдѣ она?

-- Все тамъ же-съ, въ Богатомъ.

-- Какъ она живетъ?

-- Ничего-съ. У нея ужь пятеро дѣтей. Было еще двое, да умерли-съ.

-- A моя крестница что?

-- Большая ужь -- одинадцатый годокъ-съ.

-- A что, Татьяна Максимовна?

-- Давно померла.

Въ предстоявшій мнѣ путь нужно было сдѣлать довольно большой объѣздъ, чтобы увидаться съ Уленькой. Я выѣхалъ изъ крѣпости поутру и только на разсвѣтѣ другаго дня добрался до форпоста Богатаго. Дорога была снѣжна, лошади плохи. Тройка, запряженная гусемъ, безъ колокольчика, безъ бубенчиковъ, съ трудомъ тащила мою рогожную повозку по грустнымъ бѣлымъ равнинамъ. У меня больно щемило сердце, когда я выглядывалъ изъ повозки. Какой безотрадный видъ у этой пустыни! Какъ уныло смотрятъ эти одинокія казачьи поселенія, эти разбросанные по полю стога, эти киргизскія зимовки, издали тоже похожія на стога сѣна, эти жалкіе колки и перелѣски въ сторонѣ, талы, торчащіе изъ-подъ снѣга голыми розгами! Порой гдѣ нибудь въ увалѣ или у берега рѣки повозка глубоко уйдетъ въ снѣгъ, такъ что едва сдвинешь ее, порой на открытыхъ мѣстахъ ѣдешь по обледенѣлой земли, обметанной бураномъ. Тутъ веху занесло до самой верхушки, тамъ сорвало ее, и далеко укатилась она отъ дороги. На встрѣчу ни обоза, ни проѣзжаго. Развѣ попадется Киргизъ, подвязавшій подъ бородой уши своего мѣховаго треуха, и весь запорошенный бѣлыми хлопьями, или на конѣ, или въ саняхъ, которыя волочитъ верблюдъ.

Форпостъ Богатый, какъ и всѣ казачьи форпосты, которыми я проѣзжалъ, имѣлъ видъ не веселый. Бревенчатыя избы чередовались въ немъ съ бѣлыми и сѣрыми мазанками; у нѣкоторыхъ были плоскія кровли, и подслѣповатыя окна ихъ едва выглядывали изъ-за снѣжныхъ насыпей, навѣянныхъ передъ ними мятелью.

Рѣдко гдѣ попадались тесовыя ворота или деревянный заборъ -- вездѣ темнѣли средь снѣга таловые плетни. И какой скорбной ироніей отзывалось это названіе -- Богатый, присвоенное одному изъ самыхъ жалкихъ степныхъ поселеній!

Я велѣлъ везшему меня казаку ѣхать прямо ко двору урядника Харулина. Повозка моя остановилась передъ новымъ или только-что отдѣланнымъ заново домикомъ о пяти окнахъ. Стекла въ окнахъ были свѣтлы, ставни раскрашены пестрыми узорами. Харулинъ встрѣтилъ меня на крыльцѣ, и, разумѣется, не узналъ меня; но когда я назвалъ себя, онъ разсыпался въ нѣжностяхъ.

-- Куманекъ! какими судьбами? Вотъ Уля-то обрадуется! восклицалъ онъ, обнимая меня, лобызая и нисколько не смущаясь влажнымъ снѣгомъ, валившимся у меня съ шапки и съ воротника шубы ему на грудь, прокрытую только ситцевой рубашкой подъ распахнувшимся темнокраснымъ халатомъ.-- Какъ это вы заѣхали въ наши мѣста? на долго ли? Эй, Марѳа! крикнулъ онъ бабѣ, попавшейся намъ навстрѣчу, когда мы вошли въ сѣни:-- бѣги живо за Улей! зови ее скорѣе. Что это онѣ спятъ до коихъ поръ? Скажи кумъ пріѣхалъ.-- Это у меня домъ-то новый, куманекъ, объяснялъ онъ, отворяя дверь въ горницу:-- только третьяго дни переѣхали. Шестьсотъ серебромъ далъ. Уля еще и не ночевала здѣсь; она съ ребятишками покамѣстъ у родныхъ у моихъ. Вчерась совсѣмъ было здѣсь расположилась, да показалось холодно для маленькаго: грудной еще. Натопить-то не успѣли; дрова у насъ знаете какіе -- талы да кизякъ: не скоро нагрѣешь. Старшенькихъ-то двое со мной спали. Вотъ я ихъ сейчасъ подыму.

-- Полноте; зачѣмъ? Пусть пока спятъ, вѣдь еще рано, возразилъ было я.

-- Нѣтъ, какъ же можно?

И онъ поспѣшно удалялся въ сосѣднюю горницу; оттуда послышалось дѣтское сонное мычанье; но голосъ Харулина скоро прекратилъ его. "Три глаза-то, три, щенокъ! говорилъ онъ грознымъ шопотомъ: Вотъ я--те подыму розгой"! Я между-тѣмъ снялъ съ себя тяжелое дорожное платье и теплые сапоги.

-- Сейчасъ явятся моя казачата; объявилъ Харулинъ, опять появляясь въ комнатѣ:-- а я покамѣстъ самоваръ снесу поставить.

Онъ взялъ съ лежанки самоваръ и ушелъ съ нимъ въ сѣни.

Я осмотрѣлся въ горницъ. Она была опрятна: стѣны выбѣлены, полы чисто вымыты. Параллельно съ лежанкой стояла у другой стѣны широкая двуспальная кровать съ ситцевымъ пологомъ. По стѣнамъ стояло нѣсколько стульевъ съ плетеными сидѣньями и диванъ безъ подушки, въ родѣ садоваго, подъ образами столъ, покрытый синей скатертью, въ простѣнкѣ -- другой; надъ нимъ висѣло небольшое, мѣстами полинявшее зеркальце, оклеенное цвѣтною бумажкой, а подъ зеркаломъ картинка, которая живо напомнила мнѣ былое. Это быль видъ нашего бывшаго домика, набросанный карандашемъ. Я только-что наклонился разсмотрѣть его хорошенько, какъ голосъ Уленьки въ сѣняхъ заставилъ меня вздрогнуть.

-- Сашенька! вскрикнула она, входя.-- Господи! я все по-старому, поправилась Уленька прерывающимся голосомъ: -- Александръ Ива..... да нѣтъ, я васъ такъ не хочу называть.... а Сашенькой. Ахъ, Боже мой! я и руки-то вамъ подать не могу. Видите!

Уленька держала подъ шубейкой своего груднаго ребенка. За нею шла десятилѣтняя дѣвочка съ люлькой въ рукахъ.

-- Вѣшай, Мариша, люльку поскорѣе! сказала Уленька, обращаясь къ ней:-- да иди, здоровайся съ крестнымъ. Вонъ какая выросла крестница-то ваша!... Ахъ, Сашенька! еслибъ вы только звали, какъ я рада.... Я ужь думала, что никогда не приведетъ Богъ увидаться съ вами. Да вѣшай же, Мариша! Насмотришься еще на крестнаго. Какъ это вы сюда попали, Сашенька?

Я разсказалъ.

Дѣвочка между тѣмъ взобралась на стулъ и не безъ труда повѣсила люльку на деревянный крюкъ, спускавшійся съ потолка на толстой веревкѣ, у изголовья кровати.

-- A вѣдь я знала, что вы въ нашихъ мѣстахъ будете, продолжала Уленька, укладывая ребенка въ люльку:-- сосѣдъ нашъ былъ въ крѣпости, такъ кто-то тамъ говорилъ. Я наказывала, чтобы извѣстили меня, когда вы туда будете: хотѣла сама пріѣхать. A вотъ вы и сами у насъ.-- Ну, теперь здравствуйте, сказала она, отходя отъ колыбели и подавая мнѣ обѣ руки.-- Ахъ, Сашенька! какъ я рада! какъ я рада!

Слезы капали у нея изъ глазъ.

-- A вѣдь вы измѣнились какъ! Не сразу и узнаешь, продолжала она, не останавливаясь, и все тѣмъ же взволнованнымъ голосомъ.-- Впрочемъ, и лѣтъ-то прошло сколько! Я вотъ тоже старуха стала.

Но я пристально смотрѣлъ на Уленьку, и находилъ, что она очень немного измѣнилась. Только слегка похудѣла, не было въ лицѣ прежней свѣжести, да въ обычной странной улыбкѣ ея какъ-будто прибавилось того скорбнаго выраженія, которое такъ трогало меня въ былые года. На Уленькѣ было простое темненькое ситцевое платье, сверхъ него накинута была шубка на бѣличьемъ мѣху, голову покрывалъ шелковый платокъ, подвязанный узелкомъ у шеи; замѣтно было, что она не успѣла убрать головы, когда ее извѣстили о моемъ пріѣздѣ, и наскоро повязалась.

-- Вѣдь у меня дѣтей ужь сколько! продолжала Уленька такъ же стремительно, будто торопясь наговориться за десять лѣтъ нашей разлуки. -- Крестница-то ваша какова, Сашенька! A ты все еще не поздоровалась съ крестнымъ, Мариша? Поди, поцалуйся съ нимъ.

Мариша была вовсе не похожа на мать: глядѣла очень бойко, и нисколько не смутясь, подошла ко мнѣ.

-- Иди теперь, приведи братьевъ да Лизу! сказала ей Уленька. -- Я ужь всѣхъ вамъ покажу, Сашенька! Много ихъ у меня -- цѣлыхъ пятеро.... И хлопотъ съ ними не мало.

-- Сядемте, Уленька, сказалъ я:-- да разскажите, какъ вы живете.

-- Что вамъ разсказывать? Видите. Съ дѣтьми вотъ няньчусь.... Тутъ и вся моя жизнь. Зимой насъ бураномъ заноситъ, лѣтомъ солнцемъ печетъ. A знаете ли что, Сашенька? Я вѣдь дѣтей совсѣмъ неучу. Какъ вашъ совѣтъ? Хочу, чтобъ онѣ и грамотѣ-то такъ чуть-чуть знали -- чтобы только писаное разбирать. Мариша вотъ и читать еще не умѣетъ. На что имъ здѣсь ученье?... Это горе одно, одно горе. Пусть ужь лучше безъ горя живутъ. Да что же это я? перебила она сама свою грустную рѣчь, и суетливо встала:-- вѣдь васъ надо отогрѣть, накормить!

И прежде чѣмъ я успѣлъ отвѣтить ей, она была уже въ сѣняхъ.

-- Семенъ Семенычъ! Семенъ Семенычъ! крикнула она:-- что же ты съ самоваромъ-то копаешься?

-- Несу, откликнулся Семенъ Семенычъ.

Уленька опять вошла въ горницу, засуетилась съ чашками и ложками, и не переставала то распрашивать меня о моей жизни, то грустно разсказывать свою. Пришелъ съ самоваромъ мужъ и нарушилъ немного быстрый потокъ уленькиной рѣчи. Самъ онъ только изрѣдка вмѣшивался въ разговоръ; больше сидѣлъ молча и курилъ трубку.

-- Вѣдь вы не по дѣлу сюда? а проѣздомъ? спросила Уленька:-- часа два, три пробудете?

Я отвѣчалъ, что заѣхалъ только, чтобы видѣться съ нею.

-- Спасибо вамъ, Сашенька; а ужь я думала, вѣдь, вы совсѣмъ забыли обо мнѣ.... Да и что помнить-то?-- Мариша! что же ты не идешь сюда? Хочу вамъ всѣхъ ребятъ своихъ показать.

-- Я ихъ притащу, сказалъ Харулинъ, вставая и уходя въ сосѣднюю горницу.

Не успѣлъ онъ перешагнуть порога, какъ Уленька быстро подошла ко мнѣ, взяла меня за руки и проговорила съ волненіемъ:

-- Знаете ли, Сашенька? Вѣдь я этого никогда, никогда не забуду, что вы такой доброй; каждый день, до самой до могилы, поминать буду, что вы заѣхали.... Право, я на васъ какъ на солнце гляжу, сердечный мой. Вѣдь здѣсь дни-то проходятъ безъ солнышка.

Она поспѣшно выдвинула ящикъ стола, вынула оттуда тетрадку въ красной бумажкѣ и подала мнѣ.

-- Помните! Я ее и до сихъ поръ все перечитываю.... Наизустъ всю давно знаю. Съ тѣхъ поръ, какъ изъ крѣпости уѣхала, у меня другой книги и въ рукахъ не было.

Семенъ Семенычъ привелъ дѣтей: и оба мальчика, и трехлѣтняя дѣвочка смотрѣли такъ же бойко, какъ Мариша. Одѣты были они довольно опрятно.

-- И не причесалъ васъ никто сегодня! сказала Уленька: -- ахъ вы, этакіе! Такъ и пришли съ овинами на головахъ. Maриша! возьми гребень, пригладь имъ головы-то. Да и сама-то я, правда, нечесаная нынче, сказала она, подправляя подъ платокъ пряди еще густыхъ и глянцевитыхъ волосъ, выбивавшіяся наружу.-- Хотѣлось поскорѣе васъ увидать, я и побѣжала.

Ребенокъ въ люлбкѣ запищалъ; Уленька подошла, поправила его тамъ, покачала, и ребенокъ затихъ.

-- Мариша! Степа! Катя! что вы толчетесь тутъ? обратилась она къ дѣтямъ:-- сядьте по мѣстамъ. Я вамъ сейчасъ чаю дамъ. Только тутъ не толкитесь.

Дѣти разсѣлись по стульямъ.

Уленька разлила чай и подала мнѣ и мужу. Семенъ Семенычъ при этомъ шепнулъ ей что-тo.

-- Вотъ еще вздумалъ! отвѣчала Уленька.

Харулинъ поставилъ свой стаканъ съ чаемъ на столъ, всталъ и сказалъ, обращаясь ко мнѣ:

-- Не прикажете ли, Александръ Иванычъ, рюмку водки съ дороги?

Я отказался.

-- A то икра у насъ нынче славная; недавно изъ Уральска привезена. Подай, Уля! можетъ вздумаютъ.

Уленька пошла къ шкафу, принесла графинъ съ водкой и рюмку, и тарелку съ икрой.

-- Пожалуйте, Александръ Иванычъ, обратился ко мнѣ Семенъ Семенычъ:-- выкушайте рюмочку! Это лучше всякаго чая согрѣетъ.

-- Нѣтъ, я ужь чай сначала допью, отвѣчалъ я.

-- Въ такомъ случаѣ позвольте мнѣ пожелать вамъ добраго здоровья! сказалъ онъ, налилъ рюмку и выпилъ.

Уленька была повидимому не довольна, и на время смолкла. Тутъ въ сѣняхъ послышался чей-то удушливый кашель, и она вдругъ вся встрепенулась.

-- Вѣдь это Назарычъ опять, сказала она мужу.-- Вотъ наказанье! Ты хоть бы увелъ его куда-нибудь. Опять...

-- Ничего, отвѣчалъ Харулинъ, весело улыбаясь:-- пустъ его! Вотъ и Александръ Иванычъ позабавится.

-- Хороша забава! проговорила Уленька, краснѣя.

Дверь отворилась о вошелъ небольшаго роста старикъ, съ широкой желтой бородой, съ сѣдыми волосами и бровями, въ широкихъ сѣрыхъ шараварахъ, мѣстахъ въ трехъ заплатанныхъ синимъ сукномъ, и въ оборванномъ тулупѣ. Онъ остановился у дверей, сунулъ шапку свою подъ мышку, три раза перекрестился передъ образами, потомъ притопнулъ одной ногой, вытянулся, и крикнулъ:

-- Здравія желаю! съ гостемъ имѣю честь поздравить.

-- Экой у тебя носъ-то чуткой, Назарычъ! вскричалъ, смѣясь, Харулинъ:-- и не вѣсть откуда винный духъ чуетъ. Ну, подходи, какъ ты къ князю-то Багратіону подходилъ!

Назарычѵ притопнулъ опять ногой, и шагнулъ разъ, два.

-- Стой! стой! закричалъ Харулинъ, заливаясь громкимъ хохотомъ.-- Не съ той ноги пошелъ. Развѣ тогда у васъ съ правой начинали?

-- Тьфу, забылъ, проговорилъ старикъ, тяжело повернулся на каблукахъ и воротился къ двери.

-- Ну, начинай сызнова! скомандовалъ Семенъ Семенычъ, и замѣтилъ, обращаясь ко мнѣ:-- презабавникъ у насъ этотъ старикъ.

Назарычъ зашагалъ съ правой ноги, и дойдя до половины горницы, вытянулъ руки по швамъ и забормоталъ:

-- Къ вашему сіятельству отъ казачьяго...

-- Ну, будетъ, будетъ! знаемъ ужь это, перебилъ Семенъ Семенычъ: -- выпей! не томись.

Назарычъ осклабился и началъ неестественно нѣжнымъ, разслабленнымъ какимъ-то голосомъ и протяжно:

-- Подходяху...

И самъ подошелъ къ столу.

-- Наливаху...

Налилъ.

-- Выпиваху...

И выпилъ.

-- И глаголаху.

Но вмѣсто глагола, только крякнулъ.

Семенъ Семенычъ, кажется, только и дожидался примѣра. Едва держась отъ смѣха, подошелъ онъ къ столу, налилъ себѣ рюмку и выпилъ.

-- Вотъ-съ, Александръ Иванычъ, и все развлеченіе наше здѣсь! началъ онъ, отправляя къ себѣ въ ротъ кусокъ калача съ икрой.-- Придетъ старикъ, побалагуритъ -- посмѣешься по-крайности. A то скука такая, я вамъ доложу, что просто...

-- Поменьше говори да побольше подноси! крикнулъ Назарычъ, ударивъ Харулина по плечу ладонью.

-- Ахъ ты шутникъ! воскликнулъ Семенъ Семенычъ и опять засмѣялся.

-- Да ты чаю бы лучше выпилъ, Назарычъ! сказала Уленька.

-- Пей сама, чернобровенькая, пей сама! забормоталъ старикъ:-- а я лучше вотъ этого выпью. Это здоровье, чернобровенькая. Подходяху, началъ онъ опять: наливаху, выпиваху...

-- И каждый день это, Сашенька! шепнула мнѣ Уленька.

Два длинныхъ, тяжелыхъ часа прошло во взаимномъ угощеніи Семена Семеныча и шутника Назарыча. Уленька страдала вдвое, и за себя, и за меня. Послѣ третьей рюмки Харулинъ сдѣлался чрезвычайно разговорчивъ, и не давалъ уже никому слова сказать. Назарычъ кончилъ тѣмъ, что заснулъ сидя, и Уленька позвала работницу Марѳу разбудить его и увести домой. Харулинъ рѣшительно не давалъ мнѣ покоя, приставалъ то съ просьбами выкушать водки, то съ разными разсказами, въ которыхъ было очень много безпрестанныхъ повтореній, и очень мало смысла. Только послѣ ранняго (въ одиннадцать часовъ) обѣда, состоявшаго изъ щей и жаренаго гуся, ушелъ онъ въ комнатку рядомъ, легъ тамъ и скоро громко захрапѣлъ. Дѣти пошли во дворъ кататься съ ледяной горы, и я остался одинъ съ Уленькой. Мнѣ между тѣмъ уже привели лошадей.

Она убрала со стола остатки обѣда и сѣла противъ меня. Порывистая живость и говорливость, съ которыми она встрѣтила меня, въ ней совершенно исчезли. Напротивъ, она сдѣлалась молчалива.

Нисколько минутъ просидѣли мы, не говоря ни слова. У меня было тяжело на душъ; ужь конечно не легче было на душѣ Уленьки.

-- Вотъ и видѣли вы мое житье, сказала наконецъ она:-- вотъ и все такъ, изо дня въ день. Есть на что полюбоваться не правда ли? Да еще нынче тихо обошлось, слава Богу. Ужь я все молчала. Скажи я слово поперекъ, пошелъ бы дымъ коромысломъ. Такъ ли жилось когда-то -- вотъ въ этомъ-то домикѣ? прибавила она, показывая на картинку подъ зеркаломъ.-- Ужь не воротиться этой жизни. Все теперь кончилось. И на свѣтъ глядѣть ужь не хочется, облетѣть его душа не просится, помните, у Кольцова-то сказано?

-- Вѣдь это, кажется, Андрей Васильичъ рисовалъ? спросилъ я о картинѣ, желая навести Уленьку на другой разговоръ.

-- Да, онъ.

-- Вы знаете, что онъ умеръ, бѣдный?

Уленька не отвѣтила; она поспѣшно встала, подошла къ люлькѣ, посмотрѣла въ нее, качнула раза два, хотя ребенокъ молчалъ; потомъ обдернула безъ всякой надобности пологъ у кровати, потомъ переставила что-то на лежанкѣ. Когда она обернулась ко мнѣ, лицо у ней было блѣдно, и большіе глаза полны слезъ. Она опять сѣла около меня и проговорила:

-- Никому я этого не разсказывала, а вамъ разскажу. Вы вѣдь любили его. Онъ на моихъ рукахъ и умеръ.

Слезы не держались уже у нея въ глазахъ. Я посмотрѣлъ на нее въ изумленіи.

-- Да, продолжала она:-- Богъ видно такъ судилъ. И не ждала я этого, не гадала.

-- Развѣ вы жили въ городѣ?

-- Нѣтъ, только разъ и была тамъ, поѣхала мужа провожать. Въ степь тогда экспедиція шла, такъ онъ тоже отправлялся... Вотъ тутъ это и случилось.

Уленька вздохнула и провела рукой по глазамъ.

-- Ужь и лѣтъ сколько тому, а все вспомнить не могу, чтобы не поплакать, сказала она.-- Да я какъ же иначе? Вѣдь только и жила я во всю мою жизнь.-- Помните вы, Сашенька, какъ я замужъ выходила?

-- Какъ же не помнить!

-- Господи! что тогда со мною было! Я точно въ чаду въ какомъ-то ходила. Вѣдь вы знаете, что я со злости, съ горя замужъ вышла? Я видѣла, что Андрей Васильичъ никогда меня не полюбитъ... A я вѣдь ночей не спала; бывало, какъ пѣть онъ станетъ, я какъ сумасшедшая какая. A тутъ матушка покойница уговаривать меня стала, чтобы я шла за Семена Семеныча. Что слезъ было! что тревоги всякой! A какъ согласилась я, такъ словно что порвалось во мнѣ. И подъ вѣнецъ я шла, и изъ-подъ вѣнца -- все какъ во снѣ. Здѣсь вотъ проснулась. Разбудило-таки горе. Такъ бы ужь и не просыпаться лучше.-- Ахъ, все не то я вамъ разсказываю. Вотъ какъ это было-то. Мы пріѣхали въ городъ за два дня до походу; остановились у мѣщанки одной, гдѣ Семенъ Семенычъ и прежде всегда приставалъ. У вся была комната, которую она въ постой отдавала; только комната эта была тогда занята (живетъ офицеръ, да теперь больной лежитъ! сказывала хозяйка) -- и намъ пришлось вмѣстѣ съ нею въ ея избѣ помѣститься. Хлопотъ съ проводами мужа было не мало. Проводила я его около полдня, а на другое утро хотѣла домой ѣхать. Вечеромъ наканунѣ-то хозяйка понесла къ своему жильцу самоваръ. Прибигаетъ вдругъ назадъ въ избу, и проситъ, чтобы я пошла посидѣла у больнаго, а она хочетъ бѣжать за лекаремъ. "Очень, говоритъ, плохъ больной. Никакъ совсѣмъ кончается." Пошла я. Подхожу къ постели, гляжу -- сама глазамъ не вѣрю. Какъ только ноги у меня не подкосились! Что тутъ было, какъ я эту ночь просидѣла около него, какъ онъ умеръ -- не перескажешь этого. A только и жила я, что эту ночь.

-- Узналъ онъ васъ? спросилъ я.

-- И сама не знаю, отвѣчала Уленька. -- Можетъ, узналъ, можетъ, и нѣтъ. Онъ все почти въ забытьи лежалъ. Разъ только пришелъ какъ будто въ себя, глаза раскрылъ широко и заговорилъ. Сердце у меня замерло, наклонилась я къ нему, стала вслушиваться. Онъ все говорилъ: "матушка.... родная.... свѣтло здѣсь... хорошо... солнышко свѣтитъ... а тамъ темно... солнца нѣту..." безсвязно такъ. Потомъ вдругъ остановилъ на мнѣ глаза, и сказалъ: "А! здѣсь ты... выше... выше." Я думала, что ему низко лежать, и стала поправлять подушку, но онъ все говоритъ: "выше". Я подняла его обѣими руками; тутъ онъ такъ на меня посмотрѣлъ, что вся душа во мнѣ дрогнула; кажется, узналъ меня; проговорилъ что-то, но непонятно такъ и голова у него склонилась на грудь ко мнѣ. Это ужь передъ утромъ было. Лекарь вечеромъ-то сказалъ: "нѣтъ никакой надежды, къ утру отойти онъ долженъ." Такъ все и держала я его, все отогрѣть надѣялась... на груди у меня онъ и застылъ. Уленька смолкла и закрыла лицо руками.

-- Застыла и жизнь моя съ тѣхъ поръ, проговорила она чуть слышно.

Въ люлькѣ захныкалъ ребенокъ и Уленька встала успокоить его. Храпъ Семена Семеныча въ сосѣдней комнатѣ становился все громче и переливчатѣе. Мнѣ пришли сказать, что лошади готовы.

Уленька вышла на крыльцо провожать меня. Съ верхней ступеньки его далеко видна была пустая и ровная степь, вся закрытая снѣгомъ.

-- Вотъ, какъ опять не вспомнить Кольцова? сказала мнѣ Уленька, глядя въ печальную даль, и тихая усмѣшка пробѣжала но ея лицу. -- Да! чѣмъ у насъ не жизнь?

"Куда глянешь -- всюду наша степь...

Облака идутъ -- нарядъ несутъ."

Я простился съ Уленькой и поѣхалъ. Густыя облака тихо подвигались мнѣ на встрѣчу: они несли снѣжныя похоронныя одежды.

Мих. Михайловъ.

Библіотека для чтенія, No 11, 1857

Оставить комментарий Михайлов Михаил Ларионович (bmn@lib.ru) Год: 1857 Обновлено: 17/11/2017. 71k. Статистика. Рассказ: Проза Проза	Скачать FB2 Ваша оценка:
Аннотация: (Рассказ N. N.)

Михайлов Михаил Ларионович Уленька

Михайлов Михаил Ларионович
Уленька