Михайлов Михаил Ларионович
Кружевница

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

  

М. Л. Михайлов

Кружевница

   Михайлов М. Л. Избранное / Подготовка текста и примеч. Г. Г. Елизаветиной.
   М., "Художественная литература", 1979

Посвящается H. В. Гербелю

ГЛАВА I

   Если случалось вам въезжать в губернский город К. или выезжать из него московскою дорогой, вы, конечно, помните неимоверно длинную улицу, которою начинается или, пожалуй, кончается город. Улица эта вся застроена маленькими трехоконными домиками, между которыми прилажены местами у нестройных заборов сколоченные живьем лубочные лавчонки с калачами и баранками. На усладу мирных обитателей улицы есть на ней и белая харчевня с пузатым самоваром на вывеске и чернейшим бельем на столах, есть и два питейных дома, есть, наконец, для более прихотливых и настоящий трактир -- даже не просто трактир, а трактир "Китай". Впрочем, до всех этих общеполезных учреждений нам нет никакого дела; а потому, минуя их, остановимся у одного из самых старых, самых непригожих домишек улицы, который помещается за ветхим и сквозным забориком и как-то вовсе некстати осенен двумя высокими пышными березами, стоящими рядком перед его узенькими окошками.
   Много лет проживала в этом домишке старая мещанка Ивановна, добывая себе насущный хлеб посильною работой. Она занималась стиркою белья и, кроме того, вязала на продажу нитяные и шерстяные чулки и носки. Единственный сын Ивановны -- Тимоша, как называла его мать, несмотря на то, что он уже давным-давно был целый Тимофей,-- служил где-то далеко, унтером в одном полку, и нередко присылал письма, которыми питал в старухе надежду видеть вскоре сына офицером. Ивановна каждый день ходила к обедне и усердно молила бога, чтобы дожить ей до того счастливого времечка, когда явится к ней ее голубчик Тимоша в чине и почете. Была у Ивановны и невеста на примете для сына.
   На руках и попечении старухи выросла девочка-сиротка, оставшаяся без всякого призора после смерти матери, не то приятельницы, не то родственницы Ивановны. С того самого дня, как взяла старуха в свой бедный угол пятилетнюю Сашу, в голове ее зародилась мысль, что хорошо бы вырастить это дитя в честных трудах и страхе божием, на утеху себе и на счастье сыну, почтительной дочерью и доброй женой. Мысль эта никогда не оставляла старую мещанку, и Ивановна постаралась, чтобы названая дочка ее знала грамоте как следует -- читать печатное и писаное, и хоть не очень красиво, да четко умела бы и писать. Когда Саша выучилась и тому и другому, Ивановна позаботилась научить питомицу свою и доброму ремеслу. Разумеется, она никак не хотела сделать из Саши прачку или чулочницу, какою была сама... Для Сашиных ли ручек это занятие? Девочка не на то растет. Хороший жених, вот как Тимоша например, и не возьмет за себя этакой рукодельницы. И стала Саша учиться у соседки, кружевницы, плести кружева. Руки у нее были ловкие, проворные, наука пошла ей впрок, и к той поре, с которой начинается моя история, Саша была уже отличною мастерицей, чуть ли не лучшею во всем городе. Лет ей было тогда семнадцать. И что за пригожая девушка была эта Саша! Длинная и густая темно-русая коса; нежное белое личико, словно свежее яблоко; карие глазки, такие бойкие; круглые плечи... а стройна как! походка какая!.. Ивановна не могла налюбоваться своею дочкой, но, видя, как с каждым днем краше и краше распускается Саша, и зная по собственному опыту, что пора этого пышного расцвета -- пора опасная, держала ухо востро и берегла невесту сына пуще глаза. Впрочем, Саша была не такая девушка, чтобы за нею много смотреть: тихая, скромная, гулять не охотница; а как сядет за работу, так и не оторвешь ее ничем от коклюшек, знай себе перекидывает их с руки на руку да узор булавками закалывает... головы не отведет.
   Однажды летним вечером у покачнувшегося забора, за которым обитала Ивановна с Сашей, остановилась девушка в шляпке и новеньком бурнусе, черноволосая, очень недурненькая, и наклонилась к большой щели забора, в которую свободно могла бы продеть всю голову. По двору расхаживал небритый и прихрамывающий человечек лет пятидесяти, в сильно потертом ситцевом кафтанчике, и пел себе что-то под нос.
   -- Иван Степаныч! -- окликнула его девушка.
   Иван Степаныч, известный также, от пристрастия своего к чарочным и распивочным делам, под именем Ивана Стаканыча, был не кто иной, как полный владелец домишка, в котором квартировала старая мещанка.
   Он тотчас же подбежал меленьким шагом к забору и устремил свои заплывшие мутные глазки в отверстие, откуда заслышал голос.
   -- А! -- сказал он, увидав стоявшую на улице девушку.-- Здравствуйте, моя ягодка! здравствуйте! Что, голубушка? Сашеньку вам надо?
   -- Да,-- отвечала девушка.-- Дома она?
   -- Как же! Дома, дома! Милости просим, моя красавица!
   Иван Степаныч бросился опрометью к калитке и так молодецки распахнул ее, что чуть совсем не оторвал.
   -- Что реденько к нам заглядываете, пуговка вы моя? -- спросил он входящую девушку, стараясь сделать из своего пухлого лица нечто умильное.
   -- Я вечор у Саши была,-- сказала девушка.-- Это вы вот никогда дома-то не живете.
   -- Дела все, дела, моя ягодка! с ног сбился с делами.
   Иван Степаныч подразумевал, вероятно, свои ежедневные посещения столь близкого к его владениям "Китая".
   Девушка подошла к низенькому окошку домика, которое глядело как раз промеж двух березок.
   -- Дома ты, Саша? -- спросила она, заглядывая в отворенное окно.
   -- А, Поля! здравствуй! Иди в горницу! -- раздался голос Саши.
   Поля застала Сашу в сенях за раздуваньем углей в самоваре. Девушки поцеловались и вошли в комнату.
   -- А Феклы Ивановны, знать, дома нет? -- спросила гостья.
   -- Надо было кружева отнести заказные, так она и пошла. Садись, Поля!
   Единственная горенка, которую занимала Ивановна со своей питомицей, была очень опрятна и смотрела весело. За ситцевою занавеской стояла широкая кровать, на которой спали вместе обе жилицы домика; в простенке между окон помещался столик, на котором прилажена была большая подушка для плетенья кружев, прикрытая чистою салфеткой; на окнах стояло два-три горшка с левкоем.
   -- Что? не кончила? -- спросила Поля, наклоняясь к кружевной подушке.
   -- Нет еще. Пожалуйста, потише ты, Поля: коклюшек-то у меня не перебей!
   -- Счастье твое,-- сказала Поля, пристально рассматривая работу,-- что ты этакая мастерица! Вот кабы мне уметь так работать!
   -- А кто виноват, что не умеешь? Со мной ведь вместе училась... И работа-то не бог знает какая... Зачем вот было бросать?
   -- Так уж! бросила; а зачем, и сама не знаю. Теперь и каюсь, да поздно. Дорого возьмешь за кружевцо-то?
   -- Нет, это дешевенькое: всего по четвертаку аршин. Да что ты шляпки-то не снимешь?
   Поля развязала ленты шляпки и бережно положила ее на стул; без шляпки она была гораздо некрасивее: волосы у ней были сзади обстрижены, а лицо, рядом с свежим личиком Саши, казалось утомленным.
   -- Никак, плакала ты сегодня? -- спросила Саша, пристально посмотрев на гостью.-- Глаза у тебя такие красные.
   При этих словах на глазах Поли показались слезы и стали тихо, по одной скатываться у нее по щекам.
   -- Поля! что такое? что с тобой? О чем ты плачешь? Полно! -- твердила Саша, обнимая ее.-- Скажи, что случилось?
   Поля вынула из кармана платок, обтерла себе щеки и печально махнула рукой.
   -- Сама все виновата! -- проговорила она.
   -- Верно, опять от него что-нибудь?
   -- Да.
   -- А что такое?
   -- Известно что... Приревновал меня -- вот что во флигеле-то рядом живет... чиновник, что ли, какой -- так к нему!.. Пришел давеча бешеный такой! Характер у него взбалмошный... Сейчас и драться!
   -- Да брось ты его! -- сказала Саша,-- брось, коль он такой!
   -- Брось! брось! -- говорила Поля, и слезы у нее опять покатились.-- Хорошо тебе говорить... А чем я жить-то стану?
   -- Работать будешь; вместе будем работать.
   -- Я ничего не умею. Ото всего отвыкла. И на себя-то не могу работать, а уж на других и подавно!
   -- Я, пожалуй, и учить тебя стану. Тебе уж ведь не сызнова начинать. Все кое-что знаешь.
   -- Нет; пускай уж идет, как идет!
   -- Да ведь добро бы ты любила его, Поля; а то...
   -- Судьба, видно, моя такая! -- сказала Поленька, принимаясь ходить взад и вперед.
   Она опять вытерла слезы, закинула за уши упавшие ей на лицо волосы и сказала более спокойным тоном:
   -- Ну его совсем!.. Давай лучше чай пить! Самовар-то уж кипит, поди.
   Выпив чашку чая, Поля окончательно успокоилась.
   -- Что я за дура, право! Точно мне не в привычку брань да побои -- расплакалась. Бог с ним за его со мной обхождение! Спасибо, что хоть одеться-то есть во что; не совестно на улице показаться. Пусть уж бьет -- не бросал бы только! Вот ты, Саша, счастливая, право, девушка; тебе не для чего на себя этакую долю брать: руки прокормят.
   Саша призадумалась.
   -- А вот если бы ты да любила его? -- спросила она.
   -- Ну, любила бы, так и дело бы другое. За что любить-то? Ну, да пропадай он совсем! И говорить-то о нем не хочу.
   Скоро явилась и Ивановна; приземистая и жидкая фигура ее вся исчезала в складках длинного шерстяного платка, покрывавшего ее маленькую голову и приколотого булавкой у подбородка. Освободясь от этого несоразмерного платка, старуха поклонилась Поле и поцеловалась с ней.
   -- Здравствуй, Поленька, голубушка! Вот спасибо, зашла, с Сашуркой посидела; а уж я думала, пропадет она совсем со скуки, одна-то сидя. Ну что, родная, как поживаешь?
   -- Слава богу, Фекла Ивановна, понемножку.
   -- Ну, и ладно, голубушка!.. А барыни-то, Саша, дома не застала: так, понапрасну прошлась. Хотела было оставить кружево, да думаю, по нраву ли еще будет. Завтра уж надо снести опять. А устала и не знай как. Спасибо уж Прокофьевне -- попалась мне на дороге, зазвала к себе. Поотдохнула у нее; а то не в силу бы доплестись до дому: головушку что-то разламывает, словно угорела... А где бы, кажись, угореть?
   Поля взялась было за шляпку.
   -- Куда же ты, Поленька? Посиди, голубушка! Вот чайку бы выпила еще чапарушечку.
   -- Нет, благодарствуйте, Фекла Ивановна! Я уж и так четыре чашки выпила.
   -- А то походили бы вот по двору с Сашей, погуляли. Там, никак, и доска у забора прилажена -- поскакать можно.
   Напоив старуху чаем, Саша пошла со своей гостьей во двор. Они думали встретить там любезного Ивана Стаканыча, который мастер был потешать девиц разным балагурством; но он сидел уже в "Китае", попивая чаек и водку.
   Девушки постояли немного у забора, посмотрели на улицу, но не нашли там ничего любопытного и простились.
   -- Куда ты только торопишься? -- заметила Саша.
   -- Нельзя. Душенька-то мой прийти обещал.
   -- Ну его, право...
   -- Не заводись ты этим добром! -- сказала Поля, выходя в калитку.-- Беда, да и только!
  

ГЛАВА II

  
   На другой день Ивановна, при всем желании идти из дому -- отнести кружева, никак не могла сделать этого: она с утра не вставала с постели; голова у нее так разболелась, что трудно было оторвать ее от подушки. Послать с кружевом было решительно некого. Иван Стаканыч и сходил бы, да человек-то он был ненадежный: того и гляди, забежит по дороге в заведение, а там и прощайся с кружевами: либо забудет, либо совсем потеряет. Надо было идти самой Саше, чего старухе очень не хотелось.
   -- Погодить бы, Саша! И завтра можно отнести... Право. А то дорога этакая дальняя, почти что в конец города; мало ли что случиться может! Ты же трусиха этакая... Собака там попадется -- или пьяный...
   -- Барыня-то сердиться будет, мама; а то бы что не оставить до завтра? Она и так ведь два раза присылала на неделе-то.
   -- Не пойти ли уж разве мне самой, Саша? перемочься да и пойти.
   И старуха принялась, охая и кряхтя, подыматься с постели.
   -- Что ты? полно, мама! Насилу головой шевелишь, а идти вздумала! Да что мне-то не сходить? Кто меня тронет? Ведь теперь не ночь: вон только что к вечерне благовестили; часа четыре теперь или пятого половина -- больше не будет. Я мигом сбегаю.
   -- Да! ближний это свет -- мигом сбегаешь! А надо снести -- надо. Что это я, дура, вчера-то не оставила? Иди уж, Саша,-- нечего делать!
   -- Хорошо, я оденусь.
   -- Только, пожалуйста, поскорее ты, Саша! А то, пожалуй, до вечера проходишь. Да по сторонам-то много не гляди! Ты Покровкой, Саша: хоть оно и дальше, да уж не обидит никто; а Знаменкой не ходи: там всякого шатущего народу много.
   -- Хорошо, хорошо, мама: я Покровкой пойду.
   Саша через минуту была готова. Она затянула черный шелковый передник на своем ситцевом платье, накинула на плечи мантилью, тоже черную, и надела шляпку.
   Ивановна сама поощряла к опрятности и даже маленькому щегольству свою Сашу (как и не пощеголять девушке на свои трудовые деньги?), но очень не любила отпускать ее куда-нибудь, кроме церкви, а уж особенно гулять, или в такие улицы, где много ходит народу. Отпуская на этот раз Сашу с кружевом одну, Ивановна нашла излишним в ее одежде шляпку.
   -- Зачем ты Саша, шляпку-то надела?.. Ты бы платочком лучше прикрылась... Платочек же у тебя этакой славный. А шляпку что понапрасну пылить? Вон пыль какая сегодня!
   -- Нет, мама, я уж в шляпке пойду. Что ей сделается?.. Я ее и так редко надеваю.
   Старуха заохала.
   -- Что с тобой, мама?
   -- Ох, ничего. Голову что-то опять разламывает.
   -- Ну, я, пожалуй, платочек надену! -- сказала Саша, посмотрев на Ивановну, и стала медленно и неохотно развязывать ленты шляпки.
   -- Нету, иди уж в шляпке. Я так сказала только. Ох, головушка... опять ее гнетет.
   Саша взяла сверточек с кружевом, надела старенькие перчатки и подошла к старухе.
   -- Ну, вот я готова, мама!
   -- Ладно, родная! с богом!
   Старуха перекрестила Сашу.
   -- Знаменкой-то, Саша, не ходи смотри!
   -- Хорошо, мама, хорошо!
   В два последние года Саша выходила из дому одна не более десяти раз, и то неподалеку. Ивановна позволяла ей иногда, но только по будням, а никак не в воскресные или праздничные дни, гулять немного с Полей. Хоть и знала старуха, что Поля и плохая работница и обзавелась душенькой, однако доверяла ей Сашу охотно, потому что Поленька все-таки была девушка добрая и верная.
   -- Зашла бы ты, Саша, за Поленькой,-- сказала она и на этот раз, когда питомица ее подошла уже к двери,-- с ней бы вместе сходили.
   -- Ладно, мама, я зайду. Если она дома, так мне с ней идти веселее. Прощай, мама!
   Саша отправилась, зашла к Поле, жившей неподалеку, но ее не застала, и должна была идти одна. В точности исполнила она наказ старухи -- не заглядывать на Знаменку, но, возвращаясь, никак не могла удержаться, чтобы не пройтись по Черному Пруду.
   Черным Прудом назывался небольшой сад, разросшийся вокруг неглубокого и необширного озерка мутной воды. Тут, в опрятных, хотя и очень жалких аллеях, гуляли городские обыватели, за неимением лучшего места для прогулок. В аллеях стояли местами скамейки, на которых можно было посидеть и помечтать -- без всякого, впрочем, комфорта; местами помещались с лотками пирожники, продающие миндальное печенье подозрительного цвета. В летние вечера на Черном Пруде бывало довольно гуляющих.
   Было часов шесть, когда Саша шла близ Черного Пруда. Шляпка на ней была новая, одета она была нарядно: как же не зайти? Скоро ли еще выберется время погулять в саду?
   И Саша зашла. Против обыкновения, народу было там очень мало, чем девушка осталась очень довольна. Попались ей только два чрезвычайно разбитных почталиона с молоденькой женщиной в веснушках, да два вспотевшие купца, да нянька с дитятей в куцей рубашечке, и только: было еще рано.
   Саше очень захотелось нарвать себе цветов шиповника; но она все боялась, чтобы не вывернулся вдруг откуда-нибудь сторож, строго наблюдавший за неприкосновенностью не только цветов, но и листьев на клочке земли, вверенном его надзору. Долго оглядывалась Саша и, не замечая никого в аллее, решилась наконец сделать похищение. Сорвав цветов пять, она захотела достать еще одну ветку; но ветка была далеко от края аллеи, и надо было наступить на дерн, чтобы достать ее. Саша шагнула на дерн; но в ту самую минуту, как она надламывала ветку, за нею раздался голос,-- впрочем, не сторожа:
   -- Что это вы делаете?
   Саша страшно перепугалась; руки у нее опустились, оставив надломленную ветку шиповника. Она быстро оглянулась, покраснев до ушей, и пролепетала робким голосом:
   -- Я хотела... одну только веточку.
   За нею стоял высокий, красивый молодой человек, одетый франтом. Ему стало, вероятно, совестно, что он перепугал так бедную девушку, и он сказал:
   -- Извините: я спросил вас потому, что хотел помочь вам.
   Девушка стояла уже на песке аллеи, бросив в кустах и прежде сорванные цветы. Молодой человек очень ловко шагнул в кусты и в одну секунду нарвал более цветов, чем Саша в несколько минут. Она все еще стояла как ошеломленная и смотрела с удивлением на молодого человека. Он тотчас возвратился к ней и подал ей большой пук бледных розовых цветов.
   -- Зачем это вы? -- проговорила Саша, краснея опять всем лицом.-- Я не возьму. Здесь ведь не велят рвать цветов.
   -- Не бойтесь,-- сказал молодой человек.-- Сторож ничего не смеет сказать. Возьмите.
   Саша и хотела и не хотела взять цветы; наконец решилась и взяла. Молодой человек, предлагавший ей их, был так хорош и так любезен, что отказать ему было невозможно.
   -- Покорно вас благодарю,-- сказала Саша, принимая букет.
   -- Не за что,-- отвечал молодой человек, идя рядом с Сашей, которая пошла поспешнее.-- Вы, верно, в первый раз здесь в саду, что так боитесь рвать цветы?
   Саша думала было не ответить; но ведь это будет невежливо. А между тем не отвечать хорошо бы: молодой человек, верно, оставил бы ее и не шел бы с нею так свободно рядом, словно старый знакомый.
   -- Нет, я здесь не в первый раз.
   -- Отчего же я никогда не встречал вас?
   -- Я очень редко сюда хожу.
   -- Вы далеко живете?
   -- Далеко.
   -- А где именно?
   -- Зачем вам?
   -- Так.
   -- Не все ли вам равно, где бы я ни жила?
   -- Вы одна живете?
   -- Нет.
   -- С кем же?
   -- С родственницей.
   -- Молоденькая?
   -- Нет, старушка.
   -- Как, однако, вы скоро идете!
   -- Надо домой.
   -- А где ваш дом?
   -- Ах, боже мой! вы опять?
   -- Впрочем, и не надо! Не сказывайте! Я узнаю сам.
   -- А как вы узнаете?
   -- Пойду за вами.
   Саша остановилась.
   -- Ради бога,-- сказала она, сложив руки и глядя в глаза молодому человеку,-- не делайте этого! Не ходите за мной. По улице столько народу ходит: увидят, что я с посторонним иду. Хорошо ли это?
   -- Так мне, значит, уйти?
   -- Да, сделайте милость!
   -- Я не могу.
   -- Отчего?
   -- Оттого, что вы мне очень нравитесь.
   -- Полноте! как вам не стыдно так говорить? Я сначала думала, что вы...
   Саша замялась,
   -- Что такое?
   -- Вы рассердитесь, если я скажу...
   -- Нет.
   -- Оставьте меня, сделайте милость! Мне домой пора; меня бранить будут.
   -- Нет, скажите сперва, что такое вы думали?
   -- Ах, боже мой! какие вы! От вас нельзя отделаться.
   -- Ну, скажите же, что такое?
   -- Я уж забыла.
   -- Неправда. Я не отстану, пока не скажете.
   -- Ну... я думала, что вы добрые -- не станете обижать..,
   -- А я вас обидел?
   -- Ах, нет!
   Саша покраснела.
   -- Господи! какая я глупая! Сама не знаю, что говорю,
   -- У меня и в мысли не было обидеть вас.
   -- Ах, простите меня! Это я так сказала... Не подумала... Только, пожалуйста, останьтесь здесь, не ходите за мной! Я умру со стыда...
   -- Так я вас и не увижу больше?
   -- Да зачем нам видеться?
   -- В таком случае я хочу побыть с вами подольше -- и провожу вас до дому.
   -- Какие вы злые!.. Вот я и не знаю теперь, что делать? Боже мой!
   -- Скажите, где живете?
   -- Да что вам в этом?
   -- Я приду к вам.
   -- Ах, что вы? Разве это можно? Вы забыли про маму...
   -- Да ведь не могу же я навсегда с вами проститься?
   -- Не навсегда... мы встретимся когда-нибудь опять.
   -- Когда-нибудь! Я этого не хочу.
   -- Боже мой! да что же мне с вами делать?
   У Саши навернулись слезы на глазах. Молодой человек сжалился.
   -- Вы скажите только, когда я могу вас опять увидать -- и где?
   -- Я не знаю, право. Я так редко выхожу со двора. Что вам во мне?
   -- Ну так я вас провожу теперь,-- сказал молодой человек после краткого молчания.
   -- Опять! В вас вовсе жалости нет. Что я вам сделала?
   -- Ну что вам стоит сказать? Когда же? Где?
   -- Я, ей-богу, и сама не знаю,-- сказала Саша, то взглядывая на своего спутника, то опуская глаза.-- Разве завтра, как смеркнется,-- проговорила она почти бессознательно,-- у оврага, что около Ямской.
   -- Ну хорошо. Куда же вы?
   -- Прощайте! Мне давно пора. Того и гляди, придут еще сюда.
   -- Подождите немного! Скажите хоть, как вас зовут?
   -- Сашей.
   И Саша пошла так скоро, как только могла, торопясь выйти из саду. Сердце у ней сильно билось.
   Неугомонный молодой человек догнал-таки ее опять и, наклоняясь к самому плечу ее, спросил:
   -- Вы не обманете, Саша?
   Девушка вздрогнула и вся вспыхнула.
   -- Нет,-- пролепетала она едва внятно, бегло взглянув в лицо своему преследователю.-- Оставьте меня! Идут.
   В самом деле, из другой аллеи показался какой-то барин с пуделем. Саша так была напугана, что еще ускорила шаги. Молодой человек пошел гораздо тише. Платье Саши давно уже исчезло из глаз его, когда он сошелся с барином, имевшим при себе пуделя.
   -- Прогуливаетесь, Анатолий Петрович? -- спросил этот господин, приподняв шляпу, и рябое лицо его вдруг озарилось милой улыбкой.
   -- Да, ходил немного.
   -- Заметили, какая сейчас пташечка пропорхнула?
   -- Да, очень недурна.
   -- Совершенный миленочек!
  

ГЛАВА III

  
   Анатолий Петрович возвратился домой поздно. Дома верный и непьющий слуга его Никита подал ему два письма, принесенные с почты.
   Письма, вероятно, мало интересовали его, ибо он не прежде принялся за них, как облачившись в туфли и халат и выкурив трубку. Наконец, сломав печать первого письма, он прочел в нем следующее:
   "Дражайший Анатолий Петрович! Всего две недели прошло с того времени, как вы оставили нашу Козловку, а мы все, в особенности Лизонька, прожили как будто целый год без вас: так время долго тянулось. Мы ждем от вас ежеминутно весточки и интересуемся узнать, как идут ваши дела. Молим бога, чтобы как нельзя лучше все кончилось и вы имели бы полный успех. Лизонька в большой горести, что должна быть в разлуке с женихом два месяца. Она уж просила меня, чтобы мы переехали в К.; но это невозможно, вы сами знаете: пора теперь рабочая -- нужен везде глаз да глаз. Потерпите уж это времечко: тем приятнее будет свидеться. Лизонька вам отдельное письмо пишет. Она все играет на фортепьянах вашу любимую польку-мазурку.
   Будьте здоровы, дражайший Анатолий Петрович, и пишите к нам почаще. Остаюсь любящая вас душевно будущая мать ваша Аграфена Кочуева".
   Другое письмо, писанное Лизонькою, было далеко не так кратко, как письмо ее маменьки. Оно занимало большой почтовый лист и было написано до крайности мелко. Хотя в нем было много нежного и приятного для самолюбия Анатолия Петровича, но он все-таки не дочитал его. Он был очень близорук, и при свечах было ему трудно разбирать тонкую и слишком связную рукопись невесты. Письмо было снова вложено в пакет и оставлено до следующего утра. Затем Анатолий Петрович улегся в постель и опочил безмятежным сном невинности.
   А в той далекой улице, где процветает трактир "Китай", в том маленьком домишке, перед окнами которого растут две березы, этот невинно спящий Анатолий Петрович произвел томительную и тревожную бессонницу. Саша не спала; глаза и щеки ее горели; в комнате было слишком душно; левкой был слишком пахуч.
   Много самых разнородных, то обольстительных и манящих, то пугающих и грозных мыслей осаждали пылающую голову девушки. Она чувствовала себя и отчасти счастливою и вместе несчастною, и больше всего чувствовала себя виноватою. А чем была она виновата?
   Возвращаясь домой от барыни, которой отнесла кружева, Саша не переставала думать, что поступила очень легкомысленно и даже дурно, назначив свидание молодому человеку. А между тем как могла она не назначить этого свидания? Ведь он пошел бы за нею следом, среди белого дня, провожать ее до дому, и все бы увидали это, все бы осмеяли ее. Но разве нельзя остаться дома и нейти к оврагу? Саше становилось жаль молодого человека, и какое-то тайное чувство говорило ей, что обмануть его чуть не грех.
   Торопливо постучалась она в дверь своей приятельницы. Поленька была дома и одна. Она сидела у окна и гадала старыми картами о трефовом короле.
   -- Как это ты зашла ко мне? -- воскликнула она с удивлением, отворяя дверь Саше.-- Неужто Фекла Ивановна отпустила?
   Она обняла Сашу и поцеловала ее. Губы Саши дрожали; без ответа села она на еле живой стул и вдруг заплакала.
   -- Господи! что это с тобой, Саша? В первый раз вижу, чтобы ты так плакала.
   Саша долго не могла прийти в себя; наконец сказала через силу:
   -- Моя, видно, очередь теперь. Вчера ты пришла ко мне плакать, сегодня -- я к тебе.
   -- Да что за горе случилось?
   Саша все рассказала.
   -- Так об чем же ты плачешь-то? -- спросила Поленька так простодушно, что Саша поневоле немного успокоилась.-- Что за беда? Ведь тебя никто с ним не видал?
   -- Никто.
   -- Ну, и плакать не об чем.
   -- А пойти к оврагу-то?
   -- А зачем сказала ему? Да и то не беда. Не ходи!
   -- А он будет ждать...
   -- Подождет, да и домой уйдет.
   Саша встала со стула, подошла к Поле и стала обнимать ее. Та с удивлением смотрела на нее.
   -- Эк ты раскраснелась-то, Саша!
   -- Поля, душа моя! -- говорила Саша, чуть не задыхаясь,-- я не могу... я пойду... Если б ты только видела его...
   Поленька покачала головой.
   -- Саша! -- сказала она, помолчав немного,-- посмотри ты на мое житье, на самое на меня! Что я? тряпка грязная. Об меня только ноги обтирать. А живу-то я как? Господи!.. А все отчего?
   -- Ты пойдешь со мной,-- говорила Саша,-- он при тебе будет не так, как со мной одной. Пойдешь ведь?
   -- Пожалуй,-- отвечала Поля довольно нерешительно.
   -- Право же, Поля... право...-- повторяла Саша, снова заливаясь слезами,-- я не могу... мне душно, скучно дома... Я умру, право...
   Поленька принялась успокаивать и уговаривать Сашу; но речь ее коснулась как-то той поры, когда она сама была поставлена в такое же положение, как Саша, и слова Поленьки вдруг приняли другое направление, голос ее зазвучал иначе, вся она похорошела вдвое от румянца, загоревшегося на ее бледных щеках, и, вместо того чтобы отклонить Сашу, она увлекла ее к полному решению.
   Старуха долго ворочалась на постели, ожидая свою питомицу, и не знала, чему приписать долгое ее отсутствие. Наконец. Саша явилась в сопровождении Поленьки.
   -- А я заждалась тебя совсем, Саша! уж думала, бог знает что случилось.
   -- Мы вместе ходили, Фекла Ивановна,-- отвечала Поленька,-- да устали очень, так уж ко мне зашли -- отдохнуть немножко.
   -- Спасибо тебе, голубушка моя; а то я, признаться, боялась За Сашу. Выходит редко; а тут мало ли что случиться может. Близко ли идти!
   Поленька распрощалась.
   Дома ее ждал уж ее душенька, покуривая трубочку и пуская в окно красивые колечки дыма.
  

ГЛАВА IV

  
   Весь день Саша провела в страшной тревоге; работа у нее вовсе не спорилась; на глаза беспрестанно навертывались слезы. Она решительно не понимала, что совершается с нею и в ней. Ивановна, как на беду, расхворалась больше вчерашнего; с утра походила было немножко взад и вперед по комнате, но потом опять улеглась. День тянулся для Саши невыносимо долго. Насилу-то заблаговестили к вечерне. При ударе колокола на ближайшей церкви сердце Саши сильнее забилось и мучительно сжалось каким-то тоскливым чувством. А между тем она не переменила своего решения. Этот день тревоги сделал ей как будто тяжелою жизнь ее в бедных стенах тесной комнатки; сердце Саши рвалось на свободу, просило чего-то неизвестного. Все дни, однообразной чередой прошедшие над ее хорошенькой белокурой головкой, являлись ей днями пустыми и темными. И среди каждой мысли, среди каждого занятия возникал перед бедною девушкой обольстительный юношеский образ...
   Вскоре после вечерен пришла Поленька. Ивановна в это время уснула.
   -- Что, не передумала ты, Саша? -- спросила Поленька шепотом свою подругу.
   -- Нет,-- отвечала так же тихо Саша.
   -- Ах, Саша, Саша!
   Поленька покачала головой.
   -- Не могу, Поля... право... не могу. И опять слезы.
   -- Полно плакать.
   -- Ничего... когда плачешь... легче...
   -- Фекла Ивановна, пожалуй, услышит.
   -- Нет, она спит.
   -- Пустит ли она тебя, Саша?
   -- Пустит... она ничего не знает.
   Саша принялась вытирать свои заплаканные глаза и мокрые щеки.
   -- А я-то? я-то? -- сказала Поленька, опять качая толовой.-- Меня и пускать-то бы сюда не след.
   -- Отчего? -- простодушно спросила Саша.
   -- Да так! -- отвечала Поленька,-- ведь вон Фекла Ивановна мне верит.
   -- Полно! -- сказала Саша, встала со стула и начала ходить по комнате.-- Ты не виновата!
   В этот тяжелый и грустный день Саша как будто вдвое похорошела. На щеках ее, слегка похудевших, пылал горячий румянец; влажные глаза смотрели томно. Губы у ней беспрестанно сохли, и ей было тяжело дышать. Волосы ее никак не хотели в этот день покориться гребню, может быть и потому, что гребень дрожал в бледных, холодных руках, и беспрестанно разбивались спереди и падали длинными прядями ей на глаза и на щеки. Грудь бедной девушки высоко подымалась частыми вздохами.
   Ивановна наконец проснулась. Сон очень укрепил ее; она приподнялась с постели и прошлась по горнице.
   -- Вот мне и полегче! Слава тебе, господи!
   -- Что голова-то, мама?
   -- Легче, не в пример противу давешнего.
   -- Ну и слава богу, Фекла Ивановка! -- сказала Поленька.
   Она едва собралась сказать Ивановне, чтобы та отпустила Сашу к ней посидеть -- на часок, не больше. Трудно было ей решиться обмануть старуху. Ивановна, не подозревая ничего, охотно согласилась.
   -- Не передумала ты? -- спросила Поленька Сашу, улучив минуту, когда старуха не могла ее слышать.
   -- Нет,-- отвечала Саша, и щеки ее вспыхнули еще ярче.
   Начинало смеркаться, когда обе девушки вышли из дверей комнатки, выслушав наказ Ивановны воротиться поскорее.
   Овраг около Ямской улицы был пустынное и безлюдное место, лежавшее невдалеке от той улицы, где жили Саша и Поленька. За оврагом не было никакого жилья, и оба края его, довольно, впрочем, отлогие, опушались мелким кустарником, посреди которого вилась узкая тропинка, спускаясь на дно оврага и всползая на противуположную сторону. В одном из тех мест, где кусты выше и дорожка ровнее, по сю сторону оврага, какой-то любитель природы приладил на двух больших камнях доску наподобие скамьи.
   На этой-то скамье сели две девушки. Вечер был светел даже и в этом их убежище. Тишина была полная: ни листком не шевелился окрестный кустарник, ни звука не доносилось из города.
   -- Поля, мне страшно. Зачем я пришла сюда? -- говорила Саша.
   -- Пойдем назад.
   -- Нет, ни за что. Мне и страшно -- и хорошо... Я хочу увидать его.
   -- Да он, верно, не придет, Саша! Может, так, шутя сказал... Что нам тут сидеть?
   -- Придет, придет, Поля! Я не пойду отсюда.
   -- А мне остаться?
   -- Нет, Поля... уйди!.. Мне стыдно... А уйти не хочется.
   -- Я не знаю, что это делается с тобой, Саша!
   -- А я, ты думаешь, знаю?.. Я точно умираю... Господи! что мне делать?
   -- Пойдем лучше домой; ты совсем словно больна; пройдет Это -- сама же станешь смеяться.
   -- Нет... не пройдет... Я уж давно мучусь, Поля!.. Я не говорила только ничего... Словно все кого-то ждала... Как же мне теперь-то не подождать?
   -- А по-моему, теперь-то и покончить. Пойдем, Саша! После труднее будет оторваться.
   -- Ах, не говори ты мне этого! Не могу я... Слышишь, не могу...
   -- Как хочешь! Я уговаривать больше не стану. Так я пойду -- буду ждать тебя наверху.
   -- Нет, останься! хоть покамест он не пришел, останься! Мне одной страшно. Посмотри, как я дрожу вся.
   Поленька сложила руки и качала головой.
   -- Если б ты знала, Поля... как я терзалась эту ночь -- и сегодня... Я уж думала, не дожить мне до вечера. Ты и не знаешь, как я... точно я давно уж...
   В кустах что-то хрустнуло.
   -- Идет,-- сказала Поля, вставая. Саша схватила ее за руку.
   -- Постой, постой, Поля!.. Я боюсь... Не ходи!
   Они осмотрелись. Никого не было видно.
   -- Так это хрустнуло что-то,-- сказала Поля.-- Он, верно, забыл и не придет вовсе. Право, пойдем, Саша! Здесь так холодно стало.
   -- Холодно? А мне так жарко...
   -- Пойдем.
   -- Тсс... идет... Ах!
   Черная фигура стояла уже перед Сашей. У нее потемнело в глазах; она хотела сказать что-то, но не могла; голова у нее закружилась, и она упала на руки -- Поленьки?.. Нет, не Поленьки. Та была уже на верху оврага.
  

ГЛАВА V

  
   Три недели... Какое это длинное время! Чего не может случиться в три недели!
   Посмотрим на тот домик, где живут Ивановна с Сашей. Много ли там произошло перемен в три недели?
   Уж поздний вечер, пора, когда все спят в домике, а в конце между белых стволов берез виден бледный свет. Что такое могло там случиться? Отчего так поздно засиделись девушка и ее мама? Это мерцающий огонек -- не свет лампадки перед иконой: лампадка горит бледнее. Верно, Саша работает к сроку, торопится кончить и засиделась за своим делом далеко за полночь. Или не больна ли уж Ивановна, и не сидит ли Саша у изголовья старухи?
   Сальная свечка нагорает да нагорает; Ивановна здорова и сидит около свечки, вздев себе на нос тяжелые очки. Медленно шевелит она железными спицами; петля прицепляется к петле, и вырастает ряд чулка, и другой, и третий, а Саши нет и нет. Вывязав целый ряд, старуха приостанавливается, почесывает за ухом спицей, сдвигает с уха платок и прислушивается или привстанет, в окно посмотрит. Саши нет.
   То досада, то жалость овладевают попеременно сердцем старухи. На светильне свечки вырос целый гриб копоти; в комнате темно, и мысли Ивановны становятся темнее.
   "Уж я ли,-- думает она,-- я ли тебя не баловала, Саша, не берегла? А что мне за все мое добро, за всю мою любовь? Стара, видно, я стала и глупа, что думала уберечь молодость. Не моим слепым глазам смотреть было за девкой: и позрячее глаза не усмотрят".
   И приходит Ивановне на мысль ее молодая пора: вспоминает она, как и ее берегли -- да не уберегли. А был соседский Ваня хорош и пригож: кудри в завитках, глаза с поволокой; как перетянет себе стройный стан поясом, как пристукнет сапожками или на бандуре заиграет -- поневоле сердце забьется да ночь не поспишь, проворочаешься на постели с боку на бок. И билось же сердце в ту пору! А как начнет сердце биться, колотить без умолку в белую грудь, так и до греха недалеко.
   Плохо видят глаза Ивановны; наклонилась она к чулку: не то спустила петлю, не то нет. Точно туман в глазах. Вынула платок, вытерла глаза, опять наклонилась к чулку... Плохо. Совсем, видно, ослепнуть приходится.
   Придвинула Ивановна к себе свечку, придвинула съемы. Ай-ай, как свеча-то нагорела! "Быть письмам; вон одно большое какое на светильне выросло".
   Сняла со свечки: в комнате стало светлее, и на душе у Ивановны как будто поотраднее. Вот весточку от сына получит; может, и свидятся скоро. Какой-то он, чай, молодчина -- в усах, в серебре, а то и в золоте, пожалуй. Только бы жену взять да детей растить. А дети будут не простые: все офицерские -- и хлопот с ними не надо много: пойдут сами в гору! А жена-то где? Эхма! и была невеста -- хорошая, кроткая, работящая, никакой шалости за ней не было,-- да отняли злые люди! Пропали все труды Ивановны даром. Сколько лет росла, цвела и расцветала девушка под ее надзором да уходом; а тут вдруг -- этакое горе! Вот тебе и невеста Тимоше!
   Опять голова Ивановны опустилась под тяжкой и безрадостной мыслью.
   И где это теперь Саша? Ивановна ничего не знает; и жаль ей, что она на глаза к себе не пустила Поленьку, когда та зашла как-то Сашу проведать. Может быть, Поленька и не виновата совсем, а она ни за что ни про что обидела бедную девушку. Вот и сиди теперь одна да передумывай то да это; а что выдумаешь? Поленька же и не заглянет теперь. Ивановна совсем ее разобидела.
   И сколько уж вечеров просиживает Ивановна одна, жжет понапрасну свечу да ждет свою любимицу, и что ни вечер, все позже и позже приходит домой Саша. Как придет девушка домой, старуха глаза опустит, хочет то сказать, другое сказать, да язык не поворотится, так и промолчит; только свечу перед иконой зажжет, долго молится, часто земные поклоны кладет. Саша станет за ней, перекрестится раз, другой, в землю тоже поклонится да так-то тяжело вздохнет, что у старухи дух захватит... И пойдет спать. Спит ли, нет ли, бог уж ее ведает. Иногда подушка только мокра бывает; но не каждое утро. Старуха это хорошо подмечает: всякой день подушку Саши щупает. Коль мокра подушка, Ивановна перекрестится и подумает: "Видно, тяжело ей, сердечной. Авось одумается. Может, сегодня и не пойдет со двора". Потом и так смекнет: "На ком греха не живало? Бог даст, все перемелется -- мука будет". Но Саша не остается по вечерам дома и все дольше и дольше не возвращается.
   Вот и теперь... Петухи уже по три раза пели. Иван Стаканыч (сквозь перегородку слышно) огня вырубал на трубочку: видно, выспался; в соседях караульщик перестал уж в забор колотить. Днем сидишь-сидишь -- ни слова от Саши: молча работает; ночью сидишь-сидишь -- ну, дождешься... опять ни слова: богу помолилась, вздохнула перед образом и спать ложится. "Ох, горе, горе!"
   Старуха положила свое вязанье, погасила свечу, поправила лампадку перед иконой. Прислушалась -- ничего-то не слыхать; словно весь мир божий умер. Только откуда-то издали петух голос подал.
   Ивановна вышла на двор. Месяц стоял еще на небе, только бледный и в тумане; березки чуть шелестели частою листвой, и неопределенная тень их дрожала на земле. Подошла Ивановна к забору, в щель смотрит. Ноги озябли: трава у забора мокрая, в росе... Иди-ка спать, старуха! На улице все смирно; все дома... кто об эту пору из гостей возвращается?
   Нечего делать! Пришлось Ивановне воротиться в свою горенку, раздеться и улечься в постель. А как легла она в постель, то и решилась: перемочь себя завтра -- выговорить Саше все, что только накопилось и накипело у ней на сердце... Как только воротится девушка домой... "Да полно, воротится ли она?"
   И старуха заплакала.
   Когда Ивановна проснулась (а проснулась она очень рано), первым делом ее было заглянуть за занавеску, в другую половину горенки.
   Саша сидела у открытого окна и обрывала листочки с левкоя. Она была одета так же, как вышла из дому: видно, и не ложилась.
   Саша только что заслышала, что Ивановна подымается с постели, встала, взяла кувшин, пошла во двор к колодцу и принесла свежей воды умыться старухе. У колодца она опрыскала себе лицо студеной водой и вытерла его носовым платком. Глаза у нее горели и плохо видели; дремота одолевала ее. Поставив кувшин к умывальной чашке за занавеску, Саша взяла самовар и вынесла его в сени вместе с кулечком углей.
   Тем временем Ивановна успела умыться и одеться и ждала только Сашу, чтобы сказать ей наконец все, что давно уже собиралась сказать.
   Саша вошла с самоваром.
   -- Здорово, Саша! -- сказала старуха кротким голосом.
   -- Здравствуй, мама! -- отвечала Саша, опустив ресницы.
   "Чаю ли уж сначала напиться,-- думала старуха,-- да потом начать ей говорить, или теперь?.. Как бы только не обидеть ее больно теперь-то. Вон убитая она какая! А натощак-то все грубее слово сорвется".
   Ивановна вся преисполнилась жалостью и, не прежде как проглотив, через сахар, чашку чаю, решилась начать разговор, да и то издалека; глаз же на питомицу свою и не подымала: все смотрела как-то в сторону.
   -- Что, Саша, скоро ты кончишь косынку-то кружевную?
   -- Нет еще,-- отвечала Саша, понимая, к чему клонится этот вопрос.
   -- А как?
   -- Недели через полторы.
   Старуха помолчала, потом, собравшись с духом, сказала:
   -- Ты уж нынче не по-прежнему работаешь. Прежде давно бы кончила.
   Саша молчала.
   -- Меня тебе не жаль, Саша,-- начала опять, после нескольких минут молчания, Ивановна,-- так себя бы ты пожалела. Хорошее ли это дело, сама ты посуди? Еще вчера... ну, третьего дня поздно пришла домой -- никто хоть не видал этого. А нынче поди всякий смотрит: откуда это идет девушка в такую пору?.. Я не про себя говорю. Ну, горько мне, тяжело... ох, так-то уж тяжело, что и сказать нельзя!.. Пожалуй, люди скажут еще, что сама я тебя до этого довела. Ну да пусть их говорят!.. Мне что? А тебя-то мне, родная, жаль... Погубишь ты этак и честь свою... и здоровье погубишь...
   Ивановна подняла глаза на Сашу. Девушка смотрела в окно; в руках ее была недопитая чашка чаю.
   -- Вон глаза-то у тебя стали какие! усталые: словно ты либо не спишь, либо плачешь... Я вот никого не вижу, не слышу: может, уж и толкуют про тебя... Хорошая-то слава на печке лежит, а дурная по дорожке бежит. Да и на меня-то ты посмотри, Саша! И я-то, на тебя глядя, извелась вся: ночи недосыпаю, работу забросила... Одна дума в голове. И на кого ты меня променяла, Саша? Али не любила я тебя?.. Родную дочь мать иная так не любит, как я. А там -- кто он такой, не знаю... Разве любовь, что ли, у него к тебе? Разве тебя он, сердце твое, что ли, любит? Красота твоя да молодость приглянулись. А и красота-то сгинет по бессонным ночам.
   Ивановна опять робко взглянула на Сашу... Чашка в руке у нее задрожала, и слезы широкими ручьями покатились из глаз Саши.
   Старуха замолчала и во весь день не говорила уже ни полслова своей воспитаннице.
   Впрочем, вечер этого дня успокоил отчасти и мысли и сердце Ивановны. Саша оставалась дома. Она сначала много плакала, потом рассказала маме, разумеется тоже не без слез, все, как было, и Ивановна уснула с отрадной мыслью, что не пропала еще Саша, что авось, господь милостив, все устроится как следует; подумала даже Ивановна, что Тимоша добрый человек, что старым грехом не в глаза же тыкать, да и кто без греха? что Саша все-таки девушка хорошая, сердце у ней доброе, руки работящие, и вообще невеста она хоть куда.
  

ГЛАВА VI

  
   За мирным вечером следовал другой, вовсе не такой приятный для Ивановны. Все пошло опять по-старому -- идет так неделю, идет другую... Поневоле стала приходить старухе в голову пословица о кувшине, повадившемся ходить по воду. Сколько раз собиралась она взяться за последнее средство: брань и крик; но в том-то и беда, что Ивановна была женщина не такого десятка. Да впрочем, кто ни будь на ее месте, Саша всякого обезоружила бы своим смиренным видом и кротким молчаньем. Ивановна решилась подождать еще недельку. Прежде чем дождалась она, как-то раз вечером Саша зашла к Поленьке, встревоженная и бледная.
   -- Что с тобой? -- спросила ее Поленька.
   -- Бог знает что! -- отвечала Саша,-- только нехорошее.
   -- Что нехорошее?
   -- Поленька, душа моя! -- сказала Саша, вдруг принимаясь плакать,-- он меня бросить хочет.
   -- С чего это ты взяла, Саша? Тебе и не знай что всегда кажется.
   Поленька говорила это спокойным тоном; но сердце ее шевельнулось тревожно.
   -- Да, он хочет меня бросить... вчера сказал мне, что я не увижу его недели полторы. Подарил вот!
   Саша бросила на стол довольно большую коробочку, которую Поленька тотчас же с любопытством открыла. В ней были брошка и серьги.
   -- А на что мне все это?
   -- Да не может этого быть, Саша,-- сказала Поленька, закрывая ящичек с вещами,-- верно, куда-нибудь едет он ненадолго.
   -- Да, сказал он и мне, что едет; да я не верю.
   -- Отчего же не веришь?
   -- Так, и сама не знаю отчего. До сей поры я ему во всем верила... а тут, как сказал он мне, что уезжает отсюда, у меня сердце вдруг и замерло, и показалось мне, что все это неправда, что он обмануть меня хочет.
   -- А когда он уехать хотел?
   -- Сегодня поутру.
   -- Ну, что же, уехал?
   -- Не знаю.
   -- А где он живет?
   -- У самого Черного Пруда.
   -- Вот, как смеркнется, пойдем туда. Увидишь, что и свету в окнах нет.
   -- Да что ходить, Поля? сегодня ли, завтра ли, бросит же он...
   Саша не могла уже произнести больше ни слова от слез.
   Дела Анатолия Петровича были приведены к вожделенному окончанию, и он ожидал к себе в этот день свою будущую тещу и невесту. Вечером, часов около шести, во двор занимаемого им дома въехала бричка, привезшая в себе жданных гостей.
   Будущая теща Анатолия Петровича и невеста его приехали в город всего на два, на три дня. Анатолий Петрович служил в Москве, и так как домашние дела не требовали уже более присутствия его в К., то на другой же день после бракосочетания с избранною им девицей он должен был отправиться с молодой женой и тещей на место своего жительства и служения.
   Я очень жалею, что мало занимался психологией и не могу сообщить ничего относительно состояния сердца Анатолия Петровича в последнее время. Судя, впрочем, по наружности, он казался совершенно спокойным, как будто все шло самым обыкновенным образом. Был он сначала озабочен своими делами, но дела наконец обделаны, и уж заботиться нечего. Саше сделан приличный, даже очень дорогой подарок: значит, с этой стороны все ладно; невеста приехала -- и завтра свадьба: с этой стороны тоже хорошо. И чело Анатолия Петровича не омрачалось ни малейшим облаком...
   Как Поленька ни уговаривала Сашу пойти с нею вместе к квартире Анатолия Петровича, чтобы удостовериться, что он точно уехал, Саша не хотела идти.
   -- Сходи одна! -- сказала она.-- Мне мочи нет,
   -- Да что ты будешь здесь делать?
   -- Посижу, подожду тебя.
   -- Ну, как знаешь! Только скучно тебе будет одной-то сидеть.
   -- Нет... Да только зачем и тебе-то идти, Поля?
   -- Нет, как уж ты хочешь, а я схожу! Все лучше: по крайности, узнаем наверное. И мне спокойнее будет.
   -- Так я не пойду домой; здесь стану тебя дожидаться.
   -- Ну прощай!
   Поленька поспешно оделась и пошла к Черному Пруду. Было уже довольно темно.
   Она скоро нашла там дом, где, по всем приметам, жил Анатолий Петрович. Ее очень удивил сильный свет во всех окнах. Поленька перешла на противуположную сторону улицы и увидала, что по зале ходит молодой человек под руку с молодой женщиной, весело разговаривая. Поленька не знала, что подумать: или она ошиблась домом, или Саша обманута, или, наконец, квартира занята уже другими постояльцами.
   За ворота дома вышел кучер в плисовой поддевке и сел на лавочку у калитки.
   Поленька решилась подойти к нему.
   -- Послушайте,-- сказала она как можно вежливее,-- вы здешний?
   -- Нет, мы козловские, Кочуевых господ.
   -- А здесь в доме кто живет?
   -- Суровской барин, Анатолий Петрович.
   -- Он еще не уехал?
   -- После венца поедем.
   -- Как после венца?
   -- А как же... Нашу барышню за него отдаем. Для этого и приехали-то сюда.
   -- Когда же свадьба будет? -- спросила Поленька взволнованным голосом.
   -- Завтра вечером в семь часов... Да что вы, барышня, так расспрашиваете?
   Кучер пристально посмотрел на Поленьку.
   -- Знакомы были с барином-то?
   -- Нет,-- отвечала, смешавшись, Поленька,-- я так...
   -- А были знакомы,-- продолжал кучер,-- так поди не обидел барин: наградил как следует.
   Поленька не дослушала: она была уже на другой стороне улицы. Злобно наклонилась она к мостовой и схватила валявшийся около тротуара камень; рука ее едва удержалась, чтобы не пустить им в светлые окна.
   Быстрым шагом пошла она домой, с твердым намерением разразиться там целым градом проклятий Анатолию Петровичу, но на половине дороги одумалась, и твердое намерение ее рушилось окончательно. Ведь такой вестью и убить можно. Пусть уж лучше Саша ничего не знает: все легче... А узнает, так не скоро, когда его, злодея, в городе не будет, когда, может, и сердце поугомонится немного.
   Саша сидела у открытого окна. Месяц светил прямо на подоконник, на котором были разложены старые карты. От нечего делать Саша гадала о своей судьбе: червонная дама беспрестанно окружалась пиковыми злодеями и пиковыми разлучницами; на сердце ей выпадали все пиковые слезы.
   Она увидала Поленьку, когда та только что вошла на двор, и побежала к ней навстречу.
   -- Ну что? -- спросила она.
   -- Уехал,-- отвечала Поленька, стараясь придать своему голосу как можно более правдивости.
   Саша опустилась головой ей па плечо и заплакала. Поленька стала гладить ее по голове и уговаривать.
   -- Полно! Воротится.
   -- Не воротится, Поля! сердце мне говорит, не воротится. Ну что ж? была радость -- и за то спасибо! А нет ее, и с горем жить станем. Прощай, Поленька! Домой мне пора -- мама ждет...
   Поленька пошла на следующий вечер смотреть свадьбу. Она стала близко к венчаемой паре и не сводила глаз с невесты, сравнивая ее с Сашей. Это сравнение не было выгодно для девицы Кочуевой: Поленька нашла, что у нее и коса жиже, чем у Саши, и глаза желтые какие-то, и вся-то она худа и не так стройна, как Саша.
   Не достояла Поленька до конца обряда и отправилась домой.
   -- Подлец! подлец! -- проговорила она невольно на возвратном пути.-- И на кого променял-то?
  
   Вы вправе спросить меня, что сделалось с Сашей после того дня, как дорожная бричка с новобрачными помчалась из города К., засыпая пылью низенькие домишки Ямской улицы. Я тоже вправе не ответить вам, потому что не знаю ничего положительного о последующей судьбе хорошенькой кружевницы.
   Может быть, она по-прежнему сидит за своими коклюшками и так же, как было до встречи с заезжим барином, утешает старуху, которая прочит ее все-таки своему Тимоше; а может быть, обзавелась Саша другим приятелем... Бабушка надвое сказала.
   Впрочем -- едва ли сказала она надвое.
  
   <1852>
  

ПРИМЕЧАНИЯ

  
   Впервые -- С, 1852, No 5. В 1859 году Михайлов включил повесть в сборник "В провинции" (ч. I), добавив посвящение Н. В. Гербелю.
   "Кружевница" была первым произведением Михайлова, опубликованным в журнале "Современник". Во главе журнала стоял в это время Некрасов. Цензура нашла повесть безнравственной. Н. В. Родзянко писал, "что в ней, с одной стороны, оскорбляются добрые порывы и благопристойность, с другой, в лице Анатоля торжествует самый грубый разврат, а страдает неопытность и простота девицы, которая до несчастной встречи с ним была невинна, почтительна к своей благодетельнице и трудолюбива" (см.: В. Е. Евгеньев-Максимов. "Современник" в 40-- 50-е гг. Л., 1934, с. 267). Рецензент "Москвитянина" писал: "Несмотря на простоту и обыкновенность этого происшествия, из него можно было бы сделать очень трогательный, и притом важного содержания, рассказ, если б пояснее выставить те живые ощущения, которые возбудила в молодой девушке первая любовь, и тот холодный разврат соблазнителя, который, без малейшего участия и пощады, губит юную душу в ее первом расцвете. В таком случае обыкновенность этого события, вместо того чтобы повредить занимательности рассказа, могла бы послужить ей в пользу: она могла бы испугать при искусном разъяснении дела" (М., 1852, июнь, кн. 1, отд. V, с. 136--137). В действительности причина резкости отзыва крылась отнюдь не в художественной слабости повести. Эту причину раскрыл сам рецензент, далее упрекнув Михайлова в том, что он вводит в литературу "все, что только увидишь на улице, во имя естественности и верности действительности" (там же, с. 137). Рецензента, таким образом, не устраивал реализм повести, ее демократичность.
   Читательский успех "Кружевницы" был велик. Михайлов, по мнению многих, написал "свою лучшую повесть" (В. Р. Зотов. Петербург в сороковых годах.-- "Исторический вестник", 1890, No 5, с. 294--295).
   "Кружевница" относится к числу тех произведений, в которых протест писателя против жалкого положения женщины в семье и обществе выражен в форме повести с чрезвычайно простым сюжетом. Но история бедной обманутой девушки была рассказана Михайловым с таким мастерством и искренним сочувствием к ее доле, что один из современников писателя через много лет вспоминал: "...Я стал читать... его рассказы и повести. Один из этих рассказов до сих пор остается у меня в памяти -- "Кружевница" (П. Д. Боборыкин. Воспоминания. За полвека, т. II, с. 519).
  
   Стр. 344. Николай Васильевич Гербель (1827--1883) -- поэт, переводчик, библиограф. Был близок с Михайловым и Н. В. Шелгуновым.
   ...лубочные лавчонки...-- Лавчонки, сделанные из лубка, т. е. из пласта или лоскута свежего слоя древесной коры.
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru