Lib.ru/Классика: Мещерский Владимир Петрович. Наброски карандашом

Складчина. Литературный сборникъ составленный изъ трудовъ русскихъ литераторовъ въ пользу пострадавшихъ отъ голода въ Самарской губерніи

С.-Петербургъ, 1874

НАБРОСКИ КАРАНДАШЕМЪ.
ИЗЪ СОВРЕМЕННЫХЪ ЭТЮДОВЪ "MOИ ДРУЗЬЯ".

ПЕТРЪ АѲАНАСЬЕВИЧЪ СУСЛИКОВЪ.

Другъ онъ мнѣ и пріятель. Родился въ провинціи потомственнымъ дворяниномъ. Привезенъ въ Петербургъ лѣтъ двѣнадцати. Отданъ въ первоклассное гражданское училище. Умный мальчикъ; любилъ сладости, лѣнивъ былъ, сентименталенъ. Вообще малокровенъ. Оттого при ростѣ, развились не столько кости и мускулы, сколько жиръ. Наружности красивой, но вялой. Задумчивъ и крайне подозрителенъ сталъ около 16-ти лѣтъ. Кончилъ курсъ благодаря дарованіямъ отлично. Лѣтъ 19 поступилъ на службу, съ круглымъ лицомъ, слегка отвислымъ подбородкомъ, медленными движеніями, умными глазами и страшною ненавистью въ холодной водѣ и къ рыбѣ. Воспитаніе общественное не излечило нѣкоторыхъ недуговъ домашняго воспитанія, напр., разныя суевѣрія, страхъ встрѣчи съ попами, трехъ свѣчей, тринадцати за столомъ, дурнаго глаза, даже страхъ темной комнаты.

За то воспитаніе привило ему даръ писательства. Бѣдный другъ, отчего ты не предугадалъ сколько бѣдъ этотъ даръ тебѣ готовитъ!

Предметомъ сочинительства была политическая экономія. Написалъ Сусликовъ статью 20-ти лѣтъ отъ роду подъ названіемъ: "О народныхъ экономическихъ силахъ". Написалъ и отдалъ по моему совѣту въ редакцію NN. Напечатали.-- Черезъ мѣсяцъ или около того получаю записку отъ Сусликова: "Пріѣзжай, умираю. Твой Сусликовъ." Лечу къ нему; онъ лежитъ на диванѣ, и видъ у него точно умирающій; лицо его такъ судороги и дергали. Возлѣ лежалъ открытымъ нумеръ журнала NN.

-- Что съ тобой, говорю я.

-- Убили, прошепталъ Сусликовъ, и рукою указалъ на книгу.

Я поднялъ книгу, взглянулъ на то мѣсто, гдѣ она была открыта: рецензія статьи Сусликова. Въ концѣ было сказано: "словомъ, для заключительной характеристики этой статьи скажемъ, что авторъ ея, почтенный г. Сусликовъ, столько же смыслятъ въ политической экономіи, сколько нѣкое животное (только не сусликъ, а покрупнѣе) въ апельсинахъ".

Я расхохотался. Друга моего передернула еще сильнѣйшая судорога.

-- Да, сказалъ. онъ умирающимъ голосомъ, такъ теперь смѣется надо мною вся Россія, Европа будетъ смѣяться. При словѣ Европа опять судорога: носъ сошелъ къ подбородку.

-- Боже, къ чему я подписалъ! вѣдь именно въ тотъ день, какъ я подписалъ статью и везъ ее въ редакцію, какъ вчера помню, встрѣтилъ не одного, а трехъ поповъ. Говорило вѣдь мнѣ предчувствіе проклятое, а тамъ у самой редакціи еще похорони встрѣтилъ; убили, убили, похороненъ, на вѣки, на всегда; а начальство-то что скажетъ. Нѣтъ, да ты представь только себѣ, какъ то я войду въ департаментъ, -- заговорилъ присѣвши на диванъ Сусликовъ, -- такъ свиньею и войду, непремѣнно обзовутъ свиньею, обзовутъ, обзовутъ, а директоръ-то вѣдь пожалуй просто выгонитъ, -- я со свиньями, скажетъ, и служить не хочу, мараете наше вѣдомство, чего вы за писательство-то принялись, кто васъ просилъ, а, ну, ну отвѣчайте, для позора, безчестія, а, что, довольны?-- а потомъ на Невскомъ, какъ я на Невскій то выйду, а въ театрѣ, помилуй, никуда и показываться нельзя, потому какъ увидятъ, сейчасъ, сейчасъ же и скажутъ -- а, Сусликовъ, это тотъ знаешь, политико-экономъ, котораго свиньею въ журналѣ выругали. Нѣтъ, да ты только вообрази, ну куда я теперь пойду, куда, -- я тебя спрашиваю, -- я могу теперь идти? И вѣдь далось мнѣ это писательство подлое, мерзкое; что? радъ теперь, глупое ты рыло, харя ты богомерзкая, доволенъ, а? свинья ты и есть.

И опять Сусликовъ повалился на диванъ, и опять начались дерганья.

Бѣдный другъ. Мало по малу онъ сталъ поправляться отъ удара. Но, увы, остались неизлечимые слѣди катастрофы. Какъ только произносилось имя журнала, въ которомъ его выругали, или слова: политическая экономія, апельсинъ, или свинья, у Сусликова начинались въ лицѣ такія дерганья, что онъ долженъ былъ или становиться въ уголъ комнаты спиною въ гостямъ, или уходилъ въ другую комнату, и въ теченіе минутъ пяти все отдергивался.

По совѣту докторовъ Сусликовъ лечился желѣзными водами въ Франценсбаденѣ, такъ какъ доктора приписывали этотъ страхъ журнальной руготни малокровію. И дѣйствительно послѣ шести недѣль курса леченія, Сусликовъ сталъ относиться къ критикѣ журнальной посмѣлѣе и дерганья лица сдѣлались слабѣе. Но въ тоже время общее состояніе духа его сдѣлалось подозрительнѣе, въ каждомъ человѣкѣ Сусликовъ принимался искать заднія мысли.

На службѣ Сусликовъ сдѣлался невыносимъ; такъ по крайней мѣрѣ охарактеризовалъ его директоръ департамента, прямой его начальникъ. Встрѣтится съ директоромъ, тотъ дастъ ему руку и пройдетъ мимо, Сусликовъ сейчасъ выводитъ изъ этого, что директоръ имѣетъ противъ него личность; скажетъ ему директоръ что нибудь, Сусликовъ отвѣтятъ, тотъ ничего не скажетъ или заговоритъ съ другимъ, Сусликовъ уходитъ въ увѣренности, что слова его директору не понравились.

И что же онъ дѣлаетъ? Писать или вѣрнѣе куда нибудь дѣвать свою писательскую способность, была потребность души и пальцевъ у Сусликова, и вотъ садятся онъ и начинаетъ строчить объяснительное или сентиментальное письмо директору: въ первомъ случаѣ онъ пишетъ 8 большихъ страницъ въ поясненіе того, что онъ хотѣлъ сказать въ тѣхъ двухъ словахъ, которыя при свиданіи съ директоромъ онъ, директоръ, будто бы не такъ понялъ; во второмъ письмѣ Сусликовъ объясняетъ на 10 страницахъ, какія чувства онъ питаетъ въ своему начальству вообще, какъ сладко онъ его любитъ, и какъ горько было ему сегодня убѣдиться въ департаментѣ, что директоръ питаетъ къ нему какую-то глухую, для него непонятную вражду, и пользуется всякимъ случаемъ, чтобы ему ее выказывать. Директоръ, получивъ письмо, объясняетъ Сусликову словесно, что онъ никогда не имѣлъ въ виду питать къ нему какія нибудь враждебныя чувства, и что напротивъ, проявленія будто бы этой вражды суть не что иное какъ фантазія его, Сусликова. Сусликовъ въ отвѣтъ говорятъ нѣсколько словъ изъ глубины обрадованной и ободренной директорскими словами души и уходятъ; но черезъ два часа онъ опять сидитъ я валяетъ, что есть духу, письмо тому же директору; пыхтитъ, потѣетъ, утирается и все строчитъ -- для чего-бы "ни думали? ему показалось что директоръ пойметъ его слова не такъ, а такъ, то есть во вредъ ему Сусликову, и вотъ Сусликовъ считаетъ своимъ "священнымъ долгомъ" возстановить истину въ высказанныхъ имъ словахъ. Кончилась эта переписка очень трагически для Сусликова. "Вообрази," говоритъ мнѣ Сусликовъ, "я поругался съ начальствомъ, подалъ въ отставку; нельзя, братъ, совсѣмъ служить: придираются на каждомъ шагу".

-- Какъ придираются, за что? спросилъ я.

-- Да за все: представь себѣ, вдругъ директоръ говоритъ мнѣ -- впрочемъ тутъ не директоръ, нѣтъ, какое, тутъ интриги, все интриги, я ужъ знаю, и Сусликовъ принялъ таинственную фигуру.

-- Да что же случилось?

-- Вообрази, братецъ ты мой, директоръ за мной присылаетъ -- ему на меня наговорили, и вѣдь я знаю кто, все это по правдѣ сказать одна только зависть, больше ровно ничего.

-- Господи, да говори же въ чемъ дѣло.

-- Ну да очень просто -- директоръ говоритъ мнѣ: какъ, батюшка, служба не по нраву; какъ, говорю я, отчего не по нраву; вообрази, а? не по нраву! какъ тебѣ это кожется? мнѣ-то не по нраву.

-- Ну, ну, дальше что?

-- Да-съ, говоритъ онъ, потому вы всѣмъ тревожитесь, ни письма какія-то пишете, -- а? слышишь, какія-то! имъ пишутъ дѣло, потому нельзя же не писать, когда Богъ знаетъ что на васъ думаютъ, ну напишешь строчекъ 20, объяснишься, чтожъ тутъ дурнаго, а онъ вишь какъ хватилъ: какія-то письма.

-- Ну, дальше что?

-- Ну я, разумѣется, того: значитъ ни много недовольны; очень жаль, говорю, потому такъ и такъ.

-- Ну и что же?

-- Ну пришелъ я домой, и написалъ ему письмо.

-- Какъ опять письмо, да вѣдь тебя просили убраться?

-- Ну такъ что же, что просили; просили -- я и уберусь, а все-таки надо было объяснить въ чемъ дѣло: безъ этого смѣшно уходить; точно бѣглецъ какой; да и письмо-то маленькое было. (Послѣ я узналъ, что письмо было на 16 большихъ страницахъ).

-- Ну и что же?

-- Ну и ничего! отвѣта вижу никакого: ждалъ двѣ недѣли, я еще письмо.

-- Да ты съ ума сошелъ, ну а затѣмъ?

-- А затѣмъ, какъ увидѣлъ, что нѣтъ отвѣта, я и перешелъ въ другое вѣдомство.

По справкѣ оказалось, что мой другъ Сусликовъ въ эти 8 года службы написалъ директору и министру 83 письма; среднимъ числомъ каждое письмо вмѣщало въ себѣ 12 страницъ in-quarto; значить 240 съ чѣмъ-то листовъ или до 1000 страницъ!

Дня черезъ три встрѣчаю я Сусликова на Невскомъ. Вяжу, лицо у него чѣмъ-то озабочено.

-- Что ты такимъ озабоченнымъ министромъ гуляешь, спрашиваю я.

-- А, здравствуй братецъ! да такъ, какъ бы тебѣ сказать: я ныньче у своего новаго министра былъ.

-- Ну что, доволенъ ты имъ?

-- Доволенъ-то доволенъ: какже, принялъ прекрасно, обласкалъ, наговорилъ кучу любезностей, премилый человѣкъ, ну и кое-что того о дѣлахъ пораспросилъ, видно интересуется. Да, только вотъ дѣло въ чемъ: чортъ его знаетъ, такъ ли я ему отвѣтилъ, пожалуй онъ того не такъ понялъ, или у меня языкъ не такъ какъ бы слѣдовало повернулся, кто его знаетъ, чего добраго онъ того, усомнится, скажетъ, неравно...

-- Ну, батюшка, я ужъ вижу къ чему ты всю эту ахинею несешь: руки чешутся, объяснительное письмо писать хочешь.

-- Нѣтъ, какое письмо; нѣтъ, я это только такъ, хожу себѣ, гуляю, да такъ про себя и разсуждаю: нѣтъ, гдѣ тутъ письмо; я письма и не думаю писать; стану я писать, вотъ еще, только что представился, и ужъ письмо; ну, тамъ, немного погоди, пожалуй того, и можно, разумѣется, глядя по тому какъ обстоятельства выскажутся; да и признаться сказать, онъ мнѣ показался изъ такихъ знаешь, которые писемъ не особенно любятъ читать.

-- Ну то-то же, Боже тебя упаси писать ему письмо. На другой день прихожу къ Сусликову.

-- А вѣдь я, братецъ, написалъ письмо.

-- Кому, министру?

-- Да, братецъ ты мой, министру.

-- Ахъ ты сумасшедшій этакой.

-- Да нельзя было, постой, братецъ ты мой, я тебѣ сейчасъ объясню: нельзя было не написать потому я какъ того, сталъ припоминать, выходитъ, что не то совсѣмъ сказалъ, а вѣдь онъ можетъ обо мнѣ Богъ знаетъ что подумать.

-- Послушай, ты право себя погубишь этими письмами. Ну дай мнѣ честное, благородное слово, что безъ моего согласія ни одного письма министру писать не будешь: пока не дашь, я отъ тебя не уйду.

-- Ну, ну, успокойся, даю тебѣ слово; это только такъ, впередъ ужъ не буду. Ну, зарекомендовался, больше ничего, чтожъ тутъ дурнаго. А впередъ не буду, ей Богу, не буду.

Мнѣ все таки стало страшно за Сусликова. Пожалуй въ самомъ дѣлѣ его упекутъ въ сумасшедшій домъ. Мнѣ хотѣлось во что бы то ни стало обратить его къ литературной дѣятельности, такъ какъ онъ имѣлъ дарованіе, а потребность въ писаніи била бы удовлетворена. Но какъ? Послѣ эпизода съ свиньею, затрогивать даже шутя вопросъ о литературной для него дѣятельности было немыслимо.

Слѣдующій смѣшной случай помогъ мнѣ осуществить мое намѣреніе.

Сусликовъ бывалъ въ свѣтѣ и любилъ ухаживать за дамами. Одной изъ нихъ онъ написалъ стихи. Та возьми и сыграй съ нимъ штуку, зная его ненависть и страхъ къ печати.

Въ прекрасный день записка отъ Сусликова: "Умеръ, совсѣмъ умеръ, пріѣзжай.-- Сусликовъ." Пріѣзжаю и что же застаю: Сусликовъ у письменнаго стола, съ растрепанными волосами, съ блѣднымъ лицомъ, съ впалыми глазами сидитъ и строчитъ письмо.

-- А это ты, говоритъ онъ, ну, братъ, вотъ, на гляди, совсѣмъ-таки убили меня, всю ночь не спалъ, вчера вечеромъ возвращаюсь домой, -- Сусликовъ говорилъ захлебываясь, задыхаясь и лихорадочно скоро, -- вообрази, застаю пакетъ, открываю, и вотъ, а, какъ тебѣ это нравится, вотъ, моя смерть, потому какъ есть смерть, -- Сусликовъ подаетъ мнѣ газету, въ ней напечатаны его стихи за подписью Nemo, -- нѣтъ, да ты только вообрази, а, мои стихи!-- и Сусликовъ обтеревъ лобъ платкомъ, принялся опять писать, прочитавъ на-скоро, что было имъ написано.

Я прочелъ стихи: они были прелестны.

-- Да ты что же пишеть-то, спросилъ я, и съ ужасомъ увидѣлъ что уже два письма были написаны и адресованы: на одномъ адресъ былъ: Его Высокопревосходительству NN., въ собственныя руки; на другомъ: Его Высокоблагородію господину редактору газеты NN.

-- Я-то, я, я пишу, да какъ тутъ не писать; нельзя не писать: министру во первыхъ надо объяснить; онъ, братъ, ткрпѣть не можетъ никакихъ стиховъ; ну такъ какже не написать, не сказать что-дескать я и не думалъ, одеимъ словамъ объяснить, что это, тьфу ты мерзость эдакая. Ну-ну, какже послѣ этого жить, вѣдь жить невозможно: напишешь стишки, такъ, на вечерѣ, отъ нечего дѣлать, вдругъ въ газетѣ они появились, а? и пойдутъ ругать, да еще какъ, не то что свиньей, похуже еще пожалуй, да изъ службы опять выгонятъ, а барыня-то что скажетъ, Господи! вотъ напасть-то.

-- Да ты въ редакцію чего же пишешь?

-- Какъ чего? Объяснять надо, спросить, что это значитъ, помилуй, какъ это можно.

Я расхохотался.

-- Да вѣдь стихи же не подписаны, говорю я: почемъ знать, что это ты писалъ.

-- Не подписаны?-- медленно проговорилъ Сусликовъ, взглянувъ на стихи.-- Да, правда, не подписаны; съ чего же это я испугался: экой я дуралей, вотъ ужъ дуралей, -- и лицо Сусликовя вдругъ подобрѣло и просвѣтлѣло, -- болванъ я, болванъ: и вѣдь часа два ужъ пишу все письма, а? ну пошли я эти письма, вѣдь пропалъ бы я, а? Это я тебѣ вотъ что скажу: вчера насъ сѣло за столъ тринадцать, ну и плохо, а такъ минутъ пять спустя, пришелъ четырнадцатый: вотъ оно такъ и вышло: начало скверное, а конецъ-то лучше. Ѳома, а Ѳома!

Вошелъ Ѳома, старый слуга Сусликова.

-- А вѣдь ни съ тобою напрасно совсѣмъ тревожились, стихи вѣдь не подписаны. Написаны Nemo, значитъ не я совсѣмъ, а? Ты радъ?

-- Какъ не раду бить; ужъ вы, Петръ Аѳанасьевичъ завсегда изволите понапрасно тревожиться.

-- А? слышишь, понапрасно тревожусь; да когда же это я, братецъ ты мой, понапрасно тревожусь: тутъ вопросъ для меня жизни, а онъ говоритъ напрасно тревожусь.

-- А вѣдь стихи хорошіе, сказалъ я.

-- Право? съ улыбающимся лицомъ и съ видомъ легкаго кокетства, спросилъ Оусликовъ, -- ужъ будто и хорошя, намаралъ такъ себѣ, что взбрело въ голову.

-- Нѣтъ, стихи, я тебѣ скажу, очень недурны; слушай Сусликовъ ты спасенъ.

-- Какъ это спасенъ? и Сусликовъ началъ било уже тревожиться и складывать испуганную физіономію.

-- Да такъ: ты можешь сколько угодно писать въ журналахъ.

-- Я-то? Богъ съ тобой, что ты, что ты! и лицо Сусликова подернуло.

-- Да разумѣется: ты можешь писать подъ чужимъ именемъ, подъ псевдонимомъ, ну хочешь возьми мое имя.

-- А въ самомъ дѣлѣ, вдругъ сказалъ Суеликовъ, весь просіявши.

-- Экое ты дѣтище: не зналъ этого до сихъ поръ.

-- Зналъ-то зналъ, да признаться скпзать не приходило никогда въ голову; а вѣдь въ самомъ дѣлѣ: ну, а какъ узнаютъ? узнаютъ, непремѣнно узнаютъ.

-- Никогда! редакторъ будетъ знать, но больше никто.

-- Редакторъ? да, да, да, я и забылъ: какой же это псевдонимъ? редакторъ знаетъ, значитъ всѣ узнаютъ: какъ нибудь проговорится, скажетъ тому-то, тотъ скажетъ третьему, и пошло, да тамъ и министръ узнаетъ, и газеты и журналы, нѣтъ, ни за что!

-- А жаль, у тебя талантъ есть; неужели такъ на объяснительныя письма по начальству его ты и потратишь.

Сусликовъ призадумался. При всей своей трусости онъ очень былъ падокъ и щекотливъ на похвалу.

-- Ну, а если твою вещь похвалятъ, а не выругаютъ?

-- Если похвалятъ? Сусликовъ опять принялъ кокетливую фигуру. Чтожъ? ничего, прибавилъ онъ.

-- Ну такъ вотъ тебѣ мой совѣтъ: садись я пиши для журнала; да подпиши "сиволапый", да отнеси въ редакцію, да скажи, что ты желаешь сохранить свое имя въ секретѣ, прощай. Я ушелъ.

Чтоже бы вы думали. Сусликовъ на совѣщанія съ Ѳомою рѣшилъ, что будетъ писать и даже отдавать своя статья въ журналы. Но это событіе его жизни обставилось самыми курьбзными подробностями, о которыхъ я узналъ на другой же день отъ Сусликова.

Пришелъ онъ ко мнѣ, вошелъ, поздоровался, потомъ вотъ что произошло.

-- У тебя братецъ никого здѣсь нѣтъ постороннихъ, спросилъ Сусликовъ съ таинственнымъ видомъ.

-- Никого, попугай въ сосѣдней комнатѣ.

-- Ну попугай Богъ съ нимъ. Сусликовъ заперъ дверь къ попугаю, заперъ и дверь въ столовую, затѣмъ подошелъ ко мнѣ и почти на ухо сказалъ: рѣшился.

-- Писать?

-- Да, братецъ ты мой, но подъ величайшимъ секретомъ, никто въ мірѣ не долженъ знать, Боже сохрани: ты, я, да Ѳома; больше никто въ цѣломъ мірѣ, никто.

-- А редакторы?

-- Ни одинъ?

-- Какъ ни одинъ!

-- Да, ни одинъ: я уже все это обдумалъ, придумалъ, разсудилъ. Видишь что, какъ вчера ты ушелъ, мы и стали съ Ѳомою обдумывать, какъ это мнѣ въ самомъ дѣлѣ приняться за писаніе: оно не то что нужно, ну а такъ, иной разъ просто руки чешутся: ну да и ты поощрилъ; вотъ я и придумалъ: писать я запираюсь на два замка, всѣ сторы и занавѣси спускаю, такъ чтобы въ улицы-то не было видно, оно все безопаснѣе, неравно, знаешь, заглянутъ....

-- Въ третьемъ-то этажѣ?

-- Эхъ, братецъ, а напротивъ-то, развѣ не видать? Ну, да и свѣтъ видѣнъ въ окнахъ, значитъ -- дома; ну и ввалится одинъ, другой, надо прятать; нѣтъ, это удобнѣй; ну да и при свѣчахъ удобнѣе знаешь писать, какъ-то веселѣе; только, говорю я Ѳомѣ: строго и тебѣ, братъ, наказываю, чтобъ никто не зналъ, что я пишу, слышишь, ни-ни, никто: ни дворникъ, ни прачка, потоку кто ее знаетъ, у кого еще моетъ бѣлье, пожалуй у литератора какого, ну и проговорится, такой-то молъ пишетъ; сейчасъ разспросы: какъ, что, ну словомъ никому; а если, говорю я ему, кто придетъ пока я пишу, я себѣ назначилъ извѣстные часы, пускай звонитъ, и не отпирай; а то пожалуй какъ впустишь, а онъ и полѣзетъ неправда, скажетъ, дома, или тамъ ему записочку какую нибудь написать, а не то просто не повѣритъ: скважину свѣта, скажетъ, увидѣлъ черезъ занавѣсы...

-- Дальше-то что? Экая у тебя страсть болтать, а съ редакціей-то ты какъ намѣренъ поступить, вотъ что ты мнѣ объясни?

-- Очень, братецъ ты мой, просто. Какъ у меня статья готова, я сейчасъ подписываю Ѳома Бичевъ, и его въ редакцію отправляю: авторъ онъ, а не я; пускай его и ругаютъ, мы съ нимъ такъ и уговорились.

Я расхохотался, и было съ чего: никогда ничего подобнаго не слыхалъ въ моей жизни.

-- Да развѣ кто не умно придумано, а? Вѣдь сознайся, что умно! чего смѣешься?

-- Ну, а если расхвалятъ твою статью?

-- Не расхвалятъ, обругаютъ.

-- Ну, а если?

-- Ну, пускай хвалятъ, тѣмъ лучше.

-- Не выдержишь, скажешь что ты писалъ, ей-Богу, скажешь.

-- Ну вотъ еще, что я дуракъ, что-ли?

И вообразите: Сусликовъ такъ и сдѣлалъ. Комиченъ онъ только сдѣлался своею подозрительностью.

Сидитъ, бывало, у себя дома. Входитъ Ѳома.

-- Ты кто что, Ѳома, а? спрашиваетъ Сусликовъ, поглядывая на него подозрительно.

-- Да ничего, Петръ Аѳанасьевичъ, я только прибрать пришелъ.

-- Нѣтъ, да ты какъ-то того смотришь, что... ужъ не случилось ли что, а?

-- Ничего не случилось, Петръ Аѳанасьевичъ; съ чего это вы взяли?

-- Нѣтъ, я только такъ, а прибирать-то тебѣ что? чай, нечего и прибирать, и Сусликовъ все оглядываетъ подозрительно: да и ничего, право нѣтъ, ужъ лучше ступай.

Ѳома уйдетъ. Сидимъ мы.

-- Одно вотъ непріятно, начнетъ Сусликовъ: ужъ кажется увѣренъ въ человѣкѣ, какъ въ самомъ себѣ, онъ чуть-ли не 20 лѣтъ въ долѣ, а все боишься. Ну, проговорится, вѣдь языкъ у него не мой, а свой. Кто его тамъ знаетъ, прачка какая, поговорятъ, поговорятъ, да онъ что нибудь такое скажетъ, и хоть намекнетъ; а она бестія, пожалуй, Богъ знаетъ что изъ этого выведетъ, да давай по городу тараторить; нѣтъ, знаешь, я думаю не бросить ли писать, право оно спокойнѣе будетъ какъ-то.

Я стану уговаривать Сусликова; успокоится; вынетъ изъ секретнаго ящика свою рукопись и прочтетъ: статья выходить предѣльная; и похвалю, и Сусликовъ снова принимается за работу.

Неменѣе комиченъ бывалъ онъ, когда кто зайдеть къ нему изъ знакомыхъ въ тѣ часы, когда снимался арестъ съ его двери.

-- Ну, что ты подѣлываешь, Сусликовъ? спрашиваетъ знакомый.

-- Да какъ тебѣ сказать, ничего: служу, почитываю.

-- Ну, а писать не пишешь?

-- Писать, я-то? Боже меня сохрани! Да ты съ чего это вздумалъ спросить: такъ просто или что-нибудь такое слышалъ? а? заговоритъ испуганно Сусликовъ.

-- Да такъ просто, вѣдь ты кажись писалъ.

-- Писалъ, когда глупъ былъ и молодъ; а теперь и бумаги да чернила все повыбросилъ, чтобы и искушенія не было; вотъ видишь, ничего на столѣ нѣтъ.

Въ другой разъ на вопросъ пріятеля: какъ поживаете, Петръ Аѳанасьевичъ? Сусликовъ отвѣчалъ такъ:

-- Да что дѣлаю: все читаю, читаю и читаю; потому никогда не пишу, ненавижу писать; вонъ иные, напротивъ, писать любятъ, и пишутъ, а я ни-ни-ни, то есть вотъ какъ: записку написать -- и то иной разъ не могу.

Окончивъ свою статью, озаглавленную: "О крестьнскомъ хозяйствѣ", Сусликовъ ее отдалъ подписать Ѳомѣ, и Ѳома ее снесъ въ редакцію NN, гдѣ сдалъ ее благополучно секретарю редакціи.

Ее напечатали. Черезъ мѣсяцъ въ двухъ газетахъ ее даже похвалили. Отъ многихъ знакомыхъ я слышалъ отзывы объ этой статьѣ самые похвальные и лестные.

-- Ну что, похвалили? говорю я Сусликову.

-- Похвалили, какже; и слава тебѣ Господи! а я, признаться сказать, побаивался: ну, если обругаютъ?

-- Да тебѣ-то не всѣ ли равно?

-- Ну, все непріятно; какъ-нибудь узнаютъ, что это я писалъ, да и узнали. Вчера сказывали мнѣ, что министръ объ этой статьѣ отзывался очень одобрительно и будто намекалъ на меня.

-- Сусликовъ, ты кому-нибудь сказалъ, что ты эту статью писалъ; признавайся!

-- Да никому, ей-Богу, никому. Только въ министерствѣ одному человѣку и сказалъ, и то какъ сказалъ, что-дескать она собственно не моя статья, а я со такъ слегка редижировалъ, всего только я сказалъ; ну, вѣроятно, онъ и сказалъ министру; а я что же, я ничего такого не сказалъ. Да еще въ клубѣ, какъ стали говорить объ этой статьѣ, я что-то такое сказалъ, не помню; да ничего особеннаго, а такъ что-то такое намекнулъ; ну и догадались, должно быть, кто ихъ знаетъ.

-- Эхъ ты, маленькая душонка, не выдержалъ; похвалили, а онъ ужъ и слюнки распустилъ.

-- Да не распустилъ; какія тутъ слюнки, просто нечаянно; ну, сорвалось съ языка...

-- Вотъ ты подъ судъ и пойдешь.

-- Подъ судъ, да за что?

-- Да какже, ты подложную подпись сдѣлалъ на рукописи, да всѣ это узнаютъ, да какъ узнаютъ, да какъ въ газетахъ тебя пропишутъ, вотъ тебѣ и будетъ; баба ты эдакая малодушная, и по дѣломъ.

Въ одинъ мигъ у Сусликова фигура постарѣла на 10 лѣтъ.

-- Да какже это, да постой; фу ты, Боже, да какже это, да что же ты мнѣ наговорилъ, да вѣдь эдакъ пожалуй я... Господи Боже, да какже это я не сообразилъ, подъ судъ, непремѣнно, потому скажутъ или я, или не я, если я, значитъ... да еще въ газетахъ; нѣтъ постой; кому, бишь, я сказывалъ, дай-ка припомню: надо имъ написать.

-- Ну и напиши.

-- Да какже написать-то? вѣдь эдакъ придется всему городу писать.

-- Какъ всему городу?

-- Да такъ, мало ли я кому сказалъ; вонъ вчера и фельетонисту этому-то сказалъ: навязася, присталъ, чортъ его знаетъ, ну я ему и скажи, экой языкъ подлый, баба ты старая, вотъ ужъ правда, и вѣдь онъ пойдетъ справляться, непремѣнно пойдетъ, да какъ узнаетъ, фельетонъ и махнетъ... Господи, Господи, что я надѣлалъ! Сусликовъ схватилъ себѣ голову и собирался заплакать. Оказалось, что дѣйствительно онъ протрубилъ по городу, что статья его! Похвала обольстила.

Но и наказанъ же былъ мой бѣдный другъ.

Послѣ моего ухода онъ сталъ придумывать способъ выйти изъ этого критическаго положенія. И что же бы ни думали онъ придумалъ? Онъ написалъ статейку, въ которой было сказано: что нѣкоторые приписываютъ ему такую-то статью, что слухъ этотъ несправедливъ и что авторъ статьи подписался подъ статьею, и это-то объявленіе онъ разослалъ по всѣмъ газетамъ въ тотъ же день. Очевидно, главное, что побудило его пуститься на эту штуку было -- страхъ отвѣтственности за подлогъ. О томъ, что этимъ объявленіемъ онъ навлекалъ на себя отвѣтственность за ложь передъ тѣми, которымъ онъ разболталъ свою тайну -- Сусликовъ и позабылъ.

Вечеромъ въ тотъ же день я зашелъ къ нему узнать о состояніи его мыслей, я узнаю о томъ, что онъ надѣлалъ.

Признаюсь, такое неожиданное извѣстіе заставило меня испугаться за Сусликова: не съ ума ли онъ сошелъ, не на шутку подумалъ я.

Когда я объяснилъ Сусликову, въ чемъ дѣло, и что его ожидаетъ послѣ такого объявленія, онъ дѣйствительно почти лишился разсудка; но къ счастью съ нимъ случился нервный припадокъ, спасшій его отъ умопомѣшательства.

Я между тѣмъ послалъ во всѣ редакціи извѣщенія о не печатаніи объявленія за подписью г. Сусликова.

Все успокоилось. Но Сусликовъ сталъ хандрить.

Черезъ четыре дня получаю записку отъ него съ разсыльнымъ. "Вези въ жолтый домъ, я схожу съ ума. Сусликовъ."

Я прискакалъ. Сусликовъ ходитъ до комнатѣ; волоса подняты на четверть аршина; лицо какъ полотно: движенья нервны, лихорадочны, походка нетвердая, на полу газета.

-- Я съ ума сошелъ, сказалъ мнѣ Сусликовъ, когда я вошелъ; вонъ, она подлая, мерзкая, ехидная, на, на тебѣ! и гляжу Сусликовъ топчетъ ногами газету.

-- Что случилось?

-- Я ѣду за границу завтра; сегодня уже нельзя; поздно; а то бы сегодня; совсѣмъ, ѣду въ Испанію, въ Италію, въ Парижъ, кутить ѣду, въ Брюссель, въ Лондонъ, въ Дрезденъ, въ Берлинъ, вездѣ буду -- но только Россія ни видать моего носа, нѣтъ, шалишь, или нѣтъ постой... Ѳома! крикнулъ Сусликовъ.

Ѳома вошелъ съ смущеннымъ отъ соболѣзнованія къ барину видомъ.

-- Что еще? спросилъ онъ.

-- А вотъ что. Сусликовъ задумался. Ѳома, голубчикъ, ты ужъ меня извини. Я того уѣду, уѣду надолго да далеко, никогда ужъ не вернусь; такъ ты, значитъ, того, можешь искать себѣ мѣста, да поскорѣе братецъ, ну хоть сегодня, завтра, только поскорѣе, да еще, нѣтъ постой, постой, вотъ что: ты себѣ голубчикъ или куда хочешь, а только прежде ступай, -- знаешь институтъ глухонѣмыхъ?

-- Ну, ну, знаю, сказалъ флегматическій Ѳома.

-- Такъ отправляйся, голубчикъ, туда, да достань мнѣ, или нѣтъ, постой, завтра, сегодня поздно: завтра, завтра, а теперь ступай.-- Ѳома ушелъ, но сказавъ ни слова.

Я начиналъ не на шутку пугаться.

-- Ты что на меня такъ смотришь? спросилъ Сусликовъ.

-- Какъ что? На что тебѣ глухонѣмые?

-- Какъ на что? Я, братецъ мой, Ѳому уволю: потому Богъ его знаетъ, человѣкъ онъ пожилой, вѣрный, да кто знаетъ, проболталъ, проболталъ, и вотъ тебѣ и отпечатали, а глухонѣмой не проболтаетъ.

-- Какъ, ты хочешь себѣ глухонѣмаго въ лакеи! вскрикнулъ я и фыркнулъ.

-- Да чтожъ тутъ смѣшнаго?

-- Да какже онъ тебя-то слушать будетъ?

-- Извѣстно какъ! я ему знаками, и онъ мнѣ знаками; а за то, другое что уже ничего не услышятъ, да ужъ никакая прачка не будетъ съ нимъ тараторить...

Я замолчалъ, и поднявъ газету, напалъ на фельетонъ, озаглавленный: "Исторія одной журнальной статьи". Начиналось такъ: "Нѣкто г. С -- ковъ, имѣетъ слугу Ѳому," -- и вся исторія статьи Сусликова такъ цѣликомъ и прописана.

-- Другой разъ такія штуки выкидывать не будешь, сказалъ я Сусликову.

-- Другаго разу не будетъ; не будетъ, нѣтъ, шалишь... Ѳома! крикнулъ онъ.

Вбѣжалъ Ѳома.

Суслявовъ подошелъ къ письменному столу, взялъ чернильницу и перья и отдалъ ихъ Ѳомѣ.

-- На, братъ, скорѣе вынеси, и не показывай, слышишь; я въ руки пера больше не беру.

-- А прошеніе объ увольненіи въ отпускъ, кто напишетъ? спросилъ я.

-- Напиши за меня, голубчикъ, сказалъ Сусликовъ: или нѣтъ, постой-ка, Ѳома, министру вѣдь надо написать... или нѣтъ, на словахъ скажу; ступай, ступай, неси вонъ.

Вмѣсто чернильницы Сусликовъ поставилъ на свой письменный столъ статуэтку Патти.

Сусликовъ черезъ 3 дня захворалъ тифомъ, -- такъ было сильно полученное имъ сотрясеніе. Въ бреду онъ только и говорилъ про статьи да про редакцію журнала.

Оправившись, Сусликовъ поѣхалъ за границу.

Вернувшись, онъ совсѣмъ вышелъ въ отставку, чтобы не писать. Когда приходили къ нему съ записками или письмами и просили отвѣта, Сусликовъ говорилъ: скажи, братецъ, что буду, но что рука болитъ, палецъ обрѣзалъ, извиняюсь, что не могу писать.

Кн. В. Мещерскій.

Оставить комментарий Мещерский Владимир Петрович (bmn@lib.ru) Год: 1874 Обновлено: 08/09/2015. 32k. Статистика. Рассказ: Проза Проза	Скачать FB2 Ваша оценка:
Аннотация: Петр Афанасьевич Сусликов.

Мещерский Владимир Петрович Наброски карандашом

Мещерский Владимир Петрович
Наброски карандашом