Мережковский Дмитрий Сергеевич
Л. Толстой и большевизм

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

  

Дмитрий Сергеевич Мережковский

Л. ТОЛСТОЙ И БОЛЬШЕВИЗМ

  

I

   С кем Толстой? Оба стана, белый и красный, хотели бы иметь воду его на свою мельницу, и обоим кажется, что это легко. Нет, не легко.
   Если мы желаем быть честнее наших врагов, то должны сказать прямо: во всех мерах -- этике, эстетике, политике, метафизике -- Толстой не с нами. В лучшем случае, он -- между или над обоими станами.
   Толстой -- не с большевиками в этике, потому что у него -- "непротивление злу", отрицание насилия абсолютное, а большевики -- абсолютные насильники, -- таково общее мнение. Но отрицание насилия отделяет Толстого от большевиков и от нас в одинаковой степени: ведь, и мы насилия не отрицаем, злу насилием противимся. Весь вопрос в мере: у большевиков насилье безмерное, а мы его умеряем.
   "Не вари козленка в молоке матери" (Законодательство Моисея). Никто никогда не ел с таким вкусом, как большевики, этого проклятого варева. Но ведь и мы козленка едим, только варим иначе. Толстой вообще не ест "убоины"; ему безразлично, как она сварена. Вопрос о мере насилья для него не существен. Во всяком случае, мерою нравственной мы не отделим его от большевиков и не привлечем к себе.
   Социально, политически Толстой -- "капиталист и помещик"; вся плоть его -- старая плоть России. Но ведь и он калечит ее, ломает, убивает ее с такою же безоглядною яростью, как большевики. Ничего в этой плоти не пощадили они; не щадит и он. Всю Россию кинули, как сухое полено, в костер мировой революции. А Толстой не кинул бы, ужаснулся бы, понял бы, что Россия -- тело Матери? В его сознании социально-политическом нет ничего, что позволило бы это сказать с уверенностью.
   Но ближе всего к большевикам Толстой в эстетике и метафизике. Не в казенных пролеткультных вывесках, не в надувательских выкриках, а в существе дела, в той стихии народной, которая подняла и несет большевизм, -- что он такое? Отрицание всякой культуры, как болезненной и противоестественной сложности, воля к упрощению, "опрощению", т. е., в последнем счете, метафизическая воля к дикости. Но ведь и весь толстовский гений -- та же воля.
   "В вас есть общая нам толстовская дикость. Недаром Федор Иванович татуировался", пишет граф Лев Николаевич тетке своей, Александре Андреевне Толстой.
   Федор Иванович Толстой -- знаменитый "американец", "алеут" Грибоедова, исполнивший на деле совет Ж.-Ж. Руссо, опростившийся до дикости.
   То, что у предка было дурачеством, -- у потомка сделалось мудростью. Толстовская "дикая" мудрость есть отрицание или, по крайней мере, обесценение всего условного, искусственного, созданного руками человека, т. е., в последнем счете, культурного, и утверждение всего простого, естественного, стихийного, дикого.
   Вот камень на камне лежит первозданно, дико, -- это хорошо; но вот камень на камень положен, -- это уже не так хорошо; а вот камень с камнем скреплен железом или цементом, -- это совсем плохо: тут что-то строится: все равно что -- дворец, казарма, тюрьма, таможня, больница, бойня, церковь, публичный дом, академия; все, что строится -- зло, или, по крайней мере, благо сомнительное. Первая толстовская "дикая" мысль, при виде какого бы то ни было строения, осложнения, возвышения, -- упростить, снизить, сгладить, сломать, разрушить, так чтобы не осталось камня на камне, и опять все было бы дико, просто, плоско, гладко, чисто. Природа -- чистота, простота; культура -- сложность, нечисть. Вернуться к природе -- смести нечисть, упростить сложность -- уничтожить культуру.
   Уничтожить старую культуру, чтобы создать новую, -- говорят большевики. Но все, что они говорят, -- вздор, надувательство или невежество, а то, что они делают, -- подлинно. Надо им отдать справедливость: разрушать умеют; мир еще не видал таких разрушителей.
   "Die Lust der Zersturung ist eine schaffende Lust". -- "Восторг разрушения есть восторг созидания": это -- бакунинское, ленинское, толстовское, пугачевское, разинское -- вечнорусское. Если разрушение и есть созидание, то нечего бояться разрушения: только бы разрушить старое, а новое само создастся, вырастет. Созидание невольно, а в воле -- разрушение беспредельное.
   Мы думали Россия -- дом; нет, шатер; шатер кочевник раскинул и вновь сложил -- пошел дальше в степь. Голая, гладкая степь -- родина скифов кочевников. Что ни зачернеет, ни замаячит в степи, хоть малою точкою ни возвысится, -- все будет сглажено, снижено, выжжено, растоптано скифским полчищем. Воля к шири, глади, голи, к физической равнинности, к метафизическому равенству -- эта древняя скифская воля -- одинакова в Аракчееве, Бакунине, Пугачеве, Разине, Ленине, Толстом. Уравняли, угладили Россию -- угладят и Европу -- угладят весь мир.
   Просвещение русское уничтожили -- уничтожат и всемирное. "Плоды просвещения", -- усмехнулся Толстой вместе с Лениным, -- и плоды завяли, -- не только все "плоды просвещения", но и все плоды земли: земля не родит, и люди издыхают от голода.
   Может ли русская "воля к дикости" сделаться волей всемирною? Может. В России -- Толстой, в Европе -- Руссо. Руссо и Толстой -- в начале двух революций. А может быть, и одной, всемирной?
   Возвращение от культуры к дикости есть движение вспять -- реакция. Метафизическая реакция -- исходная точка политической и социальной революции: вот где срыв в дикий Ужас -- Террор и в реакцию.
   От Руссо к Толстому -- воля к дикости -- растет и ширится, как вулканическая трещина, бездонный провал. Сейчас вся Европа, весь мир -- на краю этой бездны.
   Стихия безлична: противоположность культурного стихийному, "дикому", и есть противоположность личного безличному. Воля к дикости -- воля к безличности. Вот почему Толстой уничтожает Наполеона, затмевает это солнце личности, как туча вод потопных затмевает солнце в небе. Вместо одного лучезарного Солнца -- бесчисленные, малые, темные солнца -- атомы, "круглые" Платоны Каратаевы, капли "вод многих" -- того социального потопа, который едва не поглотил однажды и снова хочет поглотить весь мир. Наполеоново солнце разогнало первую тучу потопную; какое солнце разгонит вторую? Да сравняет потоп все верхи и низы -- такова воля Толстого и Ленина.
   Некогда Руссо, а ныне Толстого впитала не только Россия, но и вся Европа, весь мир, как сухая земля -- воды ливня потопного.
  
   Робок, наг и дик скрывался
   Троглодит в пещерах скал.
  
   А троглодиты новые в культуре скрываются. Большевизм -- дикость; но в культуре одичалые к диким тянутся: одичалая Европа -- к русской дикости.
   Большевизм -- варварство; но усталая культура жаждет варварства, как задыхающийся жаждет воздуха.
   Большевизм -- зверство; но "когда я читаю Руссо, мне хочется стать на четвереньки и убежать в лес" (Вольтер). Глядя на большевиков, всей Европе захотелось в лес.
   Большевизм -- нагота; но "обнажимся и заголимся", предлагает Европа, как покойник в "Бобке" Достоевского.
   Большевизм -- чума; но вся Европа давно уже -- "пир во время чумы".
   Большевизм -- конец мира; но мир хочет конца.
   Большевизм -- самоубийство Европы. Начал его Толстой, кончает Ленин.
  

II

   Итак, правы большевики? Не с нами, а с ними Толстой, -- таков последний вывод? Нет, не последний.
   Политика, этика, эстетика, метафизика, -- все эти меры для Толстого -- не последние, не высшие. Высшая мера для него -- религия. С кем Толстой, -- этот вопрос решается только здесь, в религии. Только потому, что мы сами ушли от религии, ушел от нас и он; и пока мы к ней не вернемся, не вернется к нам и он.
   "Непротивление злу насилием" -- сомнительная истина в этике, но несомненная в религии. От большого насилья к меньшему -- таков этический путь, а религиозная цель -- отрицание насилья абсолютное. У большевиков -- обратный путь и цель обратная: от меньшего насилья к большему -- до абсолютного утверждения насилья. Вот почему варят они "козленка в молоке матери". Это не иная этика, а иная религия. Если мы это поймем, то Толстой будет с нами.
   Старая плоть России для Толстого мертва в политике, но жива в религии. "Я себя не разделяю от бабы, верующей в "Пятницу"... Я признаю в ней истинную веру, потому что знаю, что несообразность понятия "Пятницы", как Бога, для нее не существует, и она смотрит во все свои глаза и больше видеть не может. Она смотрит туда куда надо, ищет Бога, и Бог найдет ее. И как я чувствую себя в полном согласии с искренно верующими из народа, так точно я чувствую себя в согласии с верою по церкви". Если мы это поймем, то поймем и то, почему Толстой не бросил бы, как полено, в костер мировой революции тело России Матери. Если мы это поймем, то Толстой будет с нами.
   В метафизике Толстого "воля к дикости" -- бездонный провал, конец всякой культуры, а в религии -- конец культуры старой, начало новой.
   Нет культуры без религии, как нет залежей теплоты солнечной -- каменноугольной руды -- без солнца. От культуры к религии -- от каменноугольного жара к теплоте солнечной. Это не отрицание, а утверждение культуры высшее.
   На яснополянском кургане, где Толстой играл в детстве, он основал "орден для спасения мира" и зарыл "зеленую палочку", веря, что, когда ее отроют, -- наступит на земле царство Божие.
   Если это -- легенда, то глубочайшая сущность Толстого выражается в ней: детство, как царство Божие. "Если не обратитесь и не станете, как дети, не можете войти в царство небесное". Золотой век, детство мира -- в прошлом? Нет, в будущем. Когда обратимся, станем как дети, поверим в чудо, то отроем "зеленую палочку" и наступит на земле царство Божие.
   Это уже не метафизическая реакция, а религиозная революция, из всех революций величайшая. Потому-то и срывались все революции в бездонный Ужас, Террор, что за ними не было этой религии.
   В политике Ленина -- стальной рычаг разрушения беспредельного, а в религии Толстого -- Зеленая Палочка, веточка с Древа Жизни, магический жезл беспредельного творчества. Вот почему не метафизическая ложь, а религиозное кощунство -- соединять Толстого с Лениным. И опять если мы это поймем, Толстой будет с нами.
   В метафизике Толстого -- явная воля к безличности, а в религии -- тайная воля к Лику Единому. Что воистину верил он в Единый Лик, о том свидетельствует гр. Александра Андреевна Толстая, которая знает веру его, как никто. Верил, но сказать не умел. "Сказать свою веру нельзя..." Как только сказал, то вышло кощунство. Мало сказать -- надо сказать и сделать. А сейчас кто скажет и сделает? Но пусть не сказал, мы все-таки знаем, что он с Тем, Чье имя сказать нельзя.
   Он с Ним, а мы с кем? Только ответ на этот вопрос и решит, с нами или не с нами Толстой.
   "Св. Лев, моли Бога о нас!" -- гр. Александра Андреевна Толстая предсказывала, что обратится некогда с этими словами к племяннику своему Льву Николаевичу.
   Свят ли он? Нет, несмотря на все величие свое, он так же грешен, как мы. Не за это ли мы и любим его больше святых?
   Когда умирают святые, то прямо идут в рай, а грешные проходят чистилище. Русский большевизм -- толстовское чистилище. Огнем его грехов сейчас вся Россия горит, но не сгорит: спасет Зеленая Палочка. Только грехи сгорят в огне чистилища, и выйдет из него Святая Россия, Святой Лев.
   -- Св. Лев, моли Бога о нас! -- пока мы этого не скажем, мы не спасем России.
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru