Мережковский Дмитрий Сергеевич
Борьба за догмат

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

  

ПОЛНОЕ СОБРАНІЕ СОЧИНЕНІЙ
ДМИТРІЯ СЕРГѢЕВИЧА
МЕРЕЖКОВСКАГО.

Томъ XV.

Типографія Т-ва И. Д. Сытина. Пятницкая ул., с.
Москва.-- 1914.

Борьба за догматъ.

   Въ недавней статьѣ своей "Народное хозяйство и интеллигенція" Струве утверждаетъ, что Россію можетъ спасти только новое религіозное отношеніе къ экономическому, производительному процессу, который составляетъ, конечно, часть общаго культурнаго творчества, и что Россія гибнетъ отъ недостатка этого религіознаго отношенія, который выразился въ религіи Толстовскаго опрощенія, въ религіи "Иванушки-дурачка", вѣчно баюкающей насъ надеждѣ спасти Россію "по-мужицки, по-дурацки".
   Не отвлеченно-умственное, а сердечно-жизненное благочестіе, благоговѣніе къ непреходящимъ цѣнностямъ культуры, т.-е. нѣкоторое начало религіозное, объединяетъ меня со Струве. Разъединяетъ же насъ вопросъ о положительномъ содержаніи этого начала -- вопросъ о догматѣ.
   Что такое догматъ?
   Догматъ есть такое религіозное ученіе, которое синтезируетъ всѣ частныя нравственныя, соціальныя, философскія системы, не въ моментѣ теоретическаго мышленія, а въ моментѣ творческой воли, религіознаго дѣйствія, опыта. Догматъ есть точка совпаденія личнаго и соборнаго религіознаго опыта.
   Для того, чтобы понять насъ, нужно помнить эту оговорку, а именно то, что для насъ положительное мистическое содержаніе догмата не мысленное, не мыслимое, а опытное истина догмата недоказуема, и потому непринудительна для разума; путемъ отвлеченной діалектики нельзя доказать этой истины, но можно показать ея жизненную силу на религіозномъ опытѣ.
   Въ этомъ отношеніи мы сходимся съ великимъ философскимъ движеніемъ Запада, которое началось, но едва ли окончится въ предѣлахъ такъ называемаго "католическаго модернизма", потому что оно шире не только самаго католичества, но и всего историческаго христіанства. Одинъ изъ представителей этого движенія, Эд. Леруа въ книгѣ своей Догматъ и Критика (Dogme et Critique. Ed. Le Roy. Paris. 1907) пытается установить, что философское содержаніе догмата -- чисто-отрицательное, критическое, неадэкватное и никогда не могущее быть адэкватнымъ съ его содержаніемъ религіознымъ. "Познаніе Бога есть плодъ пережитаго опыта, а не отвлеченнаго мышленія". Эту главнѣйшую мысль свою подтверждаетъ онъ ссылкою на Ѳому Аквинскаго: "In congnitione fidei principalitatem habet voluntas.-- Въ познаніи вѣры первенство имѣетъ воля".-- "Философская разработка догмата,-- замѣчаетъ Леруа,-- остается свободною подъ однимъ условіемъ -- не измѣнять дѣйственнаго и нравственнаго значенія, жизненной и спасительной цѣнности догмата. Итакъ, ежели существуетъ теоретическая обязательность, вытекающая изъ обязательности догматической, то лишь отрицательная, устраняющая извѣстныя понятія, извѣстныя теоріи, несовмѣстимыя съ практическими велѣніями догмата".-- "Религія есть не столько умственное соглашеніе съ той или иной системой теоретическихъ утвержденій, сколько жизненное пріобщеніе къ таинственнымъ реальностямъ".
   Отсюда слѣдуетъ, что " религіозное содержаніе догмата -- ирраціонально, внѣразумно, и что истинно понятый догматъ ничего не утверждаетъ для разума, а только отрицаетъ ложныя, неразумныя утвержденія мистическаго опыта. Въ этомъ смыслѣ можно бы назвать будущую догматику богословской критикой чистаго разума. Догматъ есть раціональное ограниченіе мистическаго опыта. Такія ограниченія нужны, какъ вѣхи, указывающія направленіе общаго и общественнаго пути въ безпредѣльности и безсознательности личныхъ религіозныхъ переживаній. Догматъ есть исходная точка религіозной общественности.
   Но, вопреки Леруа и всему католическому модернизму, мы полагаемъ, что именно такого, единственно правильнаго, пониманія догмата въ христіанствѣ не существуетъ, и что пониманіе ложное, не прагматическое, а теоретическое, господствуетъ въ немъ. Донынѣ происходило одно изъ двухъ: или соборное начало подавлялось личнымъ; религія сводилась къ мистикѣ, дѣлу одинокаго спасенія, Privat Sache, что можно видѣть въ религіозныхъ переживаніяхъ всѣхъ вообще затворниковъ, древнихъ и новыхъ, христіанскихъ и нехристіанскихъ, въ томъ числѣ и современныхъ адогматиковъ. Или же внутренній личный опытъ подавлялся внѣшними, насильственными, коллективными формами, что можно видѣть во всѣхъ церквахъ историческаго христіанства. Въ обоихъ случаяхъ совпаденіе личнаго и соборнаго религіознаго опыта, т.-е. догматъ въ истинномъ смыслѣ, отсутствуетъ.
   Господствующее въ христіанствѣ ложное пониманіе догмата приводитъ, съ одной стороны, къ утвержденію безобщественной личности, къ отшельничеству, "богомудрію" -- теософіи; съ другой -- къ безличной общественности, къ церковно-государственному насилію надъ "свободою совѣсти". Христіанину предстояло вѣрить или наперекоръ всѣмъ, или наперекоръ себѣ. Чтобы остаться вѣрнымъ догмату, надо было отречься или отъ соборнаго, вселенскаго общенія, какъ это происходитъ въ протестантствѣ, или отъ свободы совѣсти,-- какъ въ католичествѣ и православіи.
   Порабощаетъ всякая ложь -- и ложное пониманіе догмата сдѣлалось источникомъ рабства.
   Смыслъ всего освободительнаго просвѣщенія, такъ называемаго гуманизма, и заключается въ борьбѣ съ порабощающей догматикой христіанства, давно уже превратившейся въ схоластику, въ своего рода христіанскій Талмудъ.
   Но борьба эта кончилась, или не сегодня, такъ завтра кончится, одержана будетъ послѣдняя побѣда критики надъ старыми твердынями ложной догматики. Критика, разбивая скорлупу догмата, вскрываетъ подъ нею зерно откровенія. Догматъ -- кристаллъ откровенія. Всякій догматъ былъ откровеніемъ; всякое откровеніе будетъ догматомъ. Въ огненной лавѣ откровенія вѣчно плавится кристаллъ догмата.
   Отъ неправеднаго, самодовлѣющаго, мистическаго адогматизма, который самъ становится догматикой, слѣдуетъ отличать праведный адогматизмъ критическій, который есть необходимое условіе истиннаго пониманія догмата. Но, повторяю, критическій путь завершенъ, дальше итти некуда: отъ ветхаго зданія схоластики не осталось камня на камнѣ -- все разрушено.
   Нѣкогда христіанское откровеніе, т.-е. догматъ въ состояніи динамическомъ, обладалъ безконечною силою освобождающей, какъ мы теперь бы сказали -- революціонною. Во имя свободы сокрушилъ онъ каменныя скрижали іудейскаго закона и желѣзное иго греко-римскаго рабства: "вывести узниковъ на свободу" -- таковъ завѣтъ первохристіанства. Только ложное пониманіе догмата, переведя его изъ динамическаго состоянія въ статическое, превратило революціонную силу христіанства въ реакціонную, поработило церковь государству. Если "не удалось" христіанство, то потому, что истинное пониманіе догмата не удалось. Вѣхи пути сдѣлались звеньями цѣпи.
   Нельзя винить откровеніе въ ложномъ пониманіи догмата: вѣдь точно такъ же, какъ это произошло въ христіанствѣ, религіозное откровеніе Великой Революціи, живой догматъ "свободы, равенства, братства", превратился въ мертвую догматику, основу буржуазно капиталистическаго рабства.
   Ошибка Струве заключается въ томъ, что онъ воображаетъ, будто бы мы боремся.за старую догматику-схоластику. Это недоразумѣніе: нѣтъ у нея злѣйшихъ враговъ и болѣе опасныхъ, чѣмъ мы, потому что не извнѣ, какъ простодушные вольнодумцы-гуманисты, боремся мы съ нею, а изнутри, войдя сквозь брешь въ твердыню.
   Признаніе вѣчной истины откровенія даетъ намъ не только философское, но и религіозное право отрицать ложное пониманіе догмата. Не за старую ложь догматики-схоластики мы боремся, а за новое раскрытіе вѣчной истины заключенной въ догматѣ. Мы вовсе не такъ безпомощны, какъ думаютъ наши противники. Мы могли бы имъ сказать, подобно Достоевскому: "черезъ большое горнило сомнѣній прошла моя осанна".
   Адогматизмъ -- не искомое, а данное русской дѣйствительности: это хлѣбъ, который мы ѣдимъ, вода, которую мы пьемъ, воздухъ, которымъ мы дышимъ. Не загромождена ли вся Россія, какъ дымящимися головнями исполинскаго пожарища, развалинами двухъ догматовъ -- реакціоннаго -- въ народѣ, революціоннаго -- въ интеллигенціи? Догматъ безчеловѣчнаго Бога и догматъ безбожнаго Человѣка. Чтобы расчистить почву отъ этихъ развалинъ, нуженъ рычагъ религіозной критики, а для этого рычага нужна точка опоры въ истинномъ догматѣ.
   Догматъ ложный расшатывается философскою критикою, но окончательно преодолѣвается въ области религіозныхъ переживаній не критическимъ, и тѣмъ болѣе, не мистическимъ а догматизмомъ, а лишь истиннымъ догматомъ.
   Бѣда мистическаго адогматизма въ томъ, что онъ безоруженъ противъ мистическаго анархизма, мистическаго хулиганства. "Апоѳозъ безпочвенности", возрожденный нигилизмъ -- вотъ неизбѣжное слѣдствіе адогматизма. Адогматизмъ не можетъ преодолѣть нигилизма; и тотъ и другой -- одного поля ягода. Догматъ -- адамантовая скрѣпа религіозно-общественнаго космоса: выньте эту скрѣпу -- и космосъ превратится въ хаосъ,,
   Если вѣрно утвержденіе Струве, что "въ основѣ общественно-экономическихъ міросозерцаніи лежатъ различныя міросозерцанія религіозныя", то. это значитъ, что религія есть дѣло не только личное, но и общественное. А необходимое условіе всякой религіозной общественности есть обобщеніе, праведно догматическое, т.-е. сознательно не адэкватное, не исчерпывающее, а лишь ограничивающее религіозный опытъ личный. Догматы, повторяю, суть вѣхи общаго и общественнаго религіознаго пути.
   Ежели Россія гибнетъ, по мнѣнію Струве, отъ безрелигіознаго отношенія къ "идеѣ производительнаго процесса и личной годности", то спрашивается: какое же религіозно-общественное отношеніе къ этой идеѣ, т.-е., въ послѣднемъ счетѣ, какой догматъ спасетъ Россію?
   Адогматизмъ есть понятіе отрицательное, не творческое. А по признанію Струве, сейчасъ въ Россіи дѣло идетъ о религіозномъ творчетвѣ. Правда, мистическія настроенія самого Струве такъ неопредѣленны, что можно бы иногда сказать о нихъ: и хочется и колется. Хочется огня, который бы не жегъ, догмата, который бы не былъ догматомъ.
   "По моему глубочайшему убѣжденію,-- заключаетъ Струве,-- идея личной годности (личной силы) имѣетъ религіозный корень". Далѣе, утверждаетъ онъ, что идея эта должна произвести глубокій переворотъ въ "соціально-экономическомъ міросозерцаніи" сначала русской интеллигенціи, затѣмъ и всего русскаго народа. Слѣдовательно, религіозный корень личности долженъ разрастись въ дерево религіозной общественности. Спрашивается опять-таки: какъ же совершится въ этомъ ростѣ переходъ отъ идеи "личной годности", личной силы къ идеѣ "производительнаго процесса", т.-е. годности общественной, силы общественной? Другими. словами: какъ совершится переходъ отъ мистическаго индивидуализма къ религіозной общественности? Не очевидно ли, что безъ новаго религіознаго обобщенія, безъ новаго раскрытія догмата не можетъ быть и новой религіозной общественности, новаго религіознаго отношенія къ идеѣ "производительнаго процесса", а слѣдовательно, не можетъ быть для Россіи спасенія.
   Я отлично понимаю, какъ трудно, почти невозможно русской интеллигенціи довѣриться освобождающей силѣ догмата. Догматъ есть рабство, религія есть реакція,-- вотъ одно изъ тѣхъ либеральныхъ общихъ мѣстъ, которое никакъ не вытравить изъ кожи русскаго интеллигента, точно родимое пятнышко. Но неужели и Струве соблазненъ этимъ общимъ мѣстомъ, на которомъ, въ сущности только и держится весь современный адогматизмъ? Неужели не видитъ онъ, что новая революціонная казенщина такими же гнилыми нитками шита, какъ и старая, церковно-государственная? Неужели не понимаетъ, что религія можетъ быть, но можетъ и не бытъ реакціей, что именно сейчасъ въ Россіи религія -- ничто, мокрый пепелъ залитаго водою костра, или первая искра новаго пожара.
   Старая идеологія, старое безрелигіозное сознаніе русской интеллигенціи рухнуло; отъ грядущаго хаоса, отъ "апоѳоза безпочвенности", стихійной безсознательности и безрелигіозности можетъ спасти лишь новое религіозное сознаніе, новое пониманіе догмата.
   Религіозная безсознательность, преданность хаосу, адогматизмъ порабощаетъ; религіозное сознаніе, догматъ освобождаетъ. А вѣдь и Струве, пожалуй, согласится съ тѣмъ, что соціально-политическое, экономическое и всякое иное рабство есть неотразимое слѣдствіе первоначальнѣйшаго, глубочайшаго рабства религіознаго, этого, можно сказать, рабства всѣхъ рабствъ.
   Я видѣлъ сонъ: неимовѣрная тяжесть давила меня, тянула внизъ, и, казалось, готова была раздавить; я боролся съ нею, пытался поднять и не могъ; наконецъ, обезсилѣлъ, чувствуя, что проваливаюсь въ бездонную пропасть,-- покорился, пересталъ бороться и понялъ вдругъ,-- какъ это иногда случается съ ѣдущими въ поѣздѣ, когда они понимаютъ, что ѣдутъ не назадъ, а впередъ,-- понялъ, что лечу не внизъ, а вверхъ, что тяжесть -- не тяжесть, а сила полета, исполинскія крылья,-- и то, что мнѣ казалось гибелью, было спасеніемъ.
   Такой же переворотъ долженъ совершиться въ религіозномъ сознаніи или, вѣрнѣе, въ религіозномъ самочувствіи русской интеллигенціи: она должна понять, что истинный догматъ -- не тяжесть, а крылья. Мистическій адогматизмъ, мистическій нигилизмъ есть ужасъ бреда, въ которомъ человѣкъ борется съ мнимою тяжестью; надо пройти этотъ ужасъ до конца, надо изнемочь въ борьбѣ до конца, чтобы понять, ощутить нижнее верхнимъ -- догматъ, какъ послѣднее освобожденіе, адогматизмъ, какъ рабство всѣхъ рабствъ,-- чтобы понять, что значитъ слово Сына Человѣческаго: Истина освободитъ васъ.
   Борьба за освобождающую истину и есть борьба за догматъ.
   Въ послѣдніе дни во всей русской литературѣ пронесся кличъ: умеръ великій Панъ! умерла русская интеллигенція! Одни хоронятъ ее съ нѣжной грустью, вѣнчая цвѣтами, другіе со злорадствомъ волокутъ, какъ падаль, въ общую яму.
   Мы не вѣримъ въ смерть русской интеллигенціи, можетъ-быть, по чувству самосохраненія: намъ кажется, что смерть ея -- смерть Россіи. Въ дѣйствительности происходитъ не умираніе, а лишь обмираніе, обморокъ, слишкомъ естественный послѣ того страшнаго удара, который нанесенъ былъ неудавшимся освобожденіемъ въ самое сердце Россіи.
   Русская интеллигенція -- единородная дочь Петра: Петръ -- камень, и на семъ камнѣ созиждется Великая Россія, великая русская интеллигенція. Въ сердцѣ ея -- каменная твердость Петрова, которую не такъ-то легко одолѣть и вратамъ адовымъ. И если бы даже умерла русская интеллигенція, то мы не перестанемъ вѣрить въ чудо воскресенія: уже слышатся все явственнѣй шаги Того, Кто можетъ сказать: Лазарь, изыди!
   Самыя обыкновенныя уподобленія -- самыя вѣрныя: таково уподобленіе реакціи мраку. Не кажется ли иногда этотъ облегающій насъ мракъ такимъ плотнымъ, почти осязаемымъ, какъ тѣло страшилища, которое навалилось и душитъ? Гдѣ же мечъ для битвы съ нимъ?
   Догматъ въ религіозномъ сознаніи -- лучъ, въ религіозномъ дѣйствіи -- мечъ. Тѣло мрака, тѣло страшилища пронзитъ нашъ острый лучъ, нашъ острый мечъ -- догматъ.
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru