Мережковский Дмитрий Сергеевич
К соблазну малых сих

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

  

Д. С. МЕРЕЖКОВСКИЙ

К соблазну малых сих

   Серия "Русский путь"
   Вехи: Pro et contra
   Антология. Издательство Русского Христианского гуманитарного института, Санкт-Петербург, 1998
  
   В "Московском еженедельнике" напечатано открытое письмо Бердяева, ответ на такое же письмо архиеп. Антония по поводу "Вех".
   Бердяев начинает заявлением о том, что "ныне почитает Церковь своею духовною матерью". Заявлять об этом ему нужно потому, что его недавнее присоединение к церкви могло остаться неизвестным и совершилось "путями извилистыми", как сознается сам пишущий; некоторые же из этих извилин коснулись так называемого "нового религиозного сознания" -- опаснейшей ереси в глазах архиеп. Антония, а, пожалуй, ныне и самого Бердяева. Настоящим заявлением отрекается он от этой ереси, так как в противном случае действительная принадлежность его к церкви осталась бы под сомнением, а следовательно, и все письмо утратило бы свою главную убедительную силу как обращение духовного сына к отцу, пасомого к пастырю.
   Не пустая же учтивость эти заключительные слова: "Поручаю себя вашим молитвам и испрашиваю себе вашего благословения, Владыка". Не обманывает же он себя и других -- верит в святость молитв и подлинность благословения того, кого называет "виднейшим из епископов русской Церкви".
   Слова эти смиренны. Не менее смиренны другие -- по всей вероятности, услышанные пастырем от пасомой овцы не без удивления. "Ваше высокопреосвященство... я познал тайну соблазнов... Я получил право... обличать ложь... Покаяться должны все".
   Тут же, хотя и по другому поводу, говорится об "избранниках, которые написаны у Агнца в книге жизни".
   Невольно приходят на память эти избранники, когда заявляет Бердяев уже не только от себя, но и от своих единомышленников по "Вехам": "Мы победили соблазны; но мы не возгордились этим и всегда помним, что многим братьям нашим победить это слишком трудно, что для малых сих соблазны страшны".
   Итак, Бердяев ходатайствует за малых сих, не записанных у Агнца в книге жизни, делаясь посредником между ними и церковью, не только русскою, но и вселенскою, ибо не о меньшем хлопочет он: "Где голос Вселенской Церкви, которой я во всем подчиняюсь и во имя которой от всего откажусь?"
   Еще большее удивление должны возбудить в архиеп. Антонии дальнейшие вопросы Бердяева -- те соблазны, которые мешают малым сим войти в православную церковь.
   Почему "мерзость запустения" стала на месте святом? Почему церковь "привыкла полагаться во всем на внешнюю принудительную силу, внутренняя же сила духовных даров почти иссякла в ней?" Почему совершается ею "превращение веры в орудие мирской политики?" Оправдывается "братоубийственная политика с. р. н.1"? "Благословляются смертные казни"?
   Почему в церкви -- "вместо дел любви, дела ненависти"; "вместо мучеников, мучители"; "вместо правды распятой, сила распинающая"? Почему, наконец, метафизическое отношение церкви к миру "антихристианское, безбожное, демоническое"?
   Ответит ли архиеп. Антоний на все эти вопросы и что именно -- не берусь угадывать; во всяком случае, ответить ему и легко, и трудно.
   Легко ответить: если такова церковь, как утверждает вопрошающий, то как мог он войти в нее? Для мерзости запустения, стоящей на месте святом, существует ли предел, за которым и самое место перестает быть святым? Если существует, то не ясно ли, по вопросам Бердяева, что предел этот для него уже исполнился? А утверждать, что такого предела вовсе нет, -- не кощунство ли? Да и о чем тогда спрашивать, чем соблазняться? Во всяком случае, следовало бы спрашивать прежде, чем входить в церковь, -- или, уже войдя, не спрашивать. А, сняв голову, по волосам не плачут. Нельзя же, в самом деле, поручать себя молитвам тех, кого считаешь мучителями, распинателями правды Христовой, кого подозреваешь в безбожном, демоническом отношении к миру. Обличаемые могли бы ответить обличителю: если ты с нами, то зачем говоришь неправду о нас; а если правда то, что ты говоришь, то зачем ты с нами?
   Это легкий ответ ad hominem2; a вот столь же легкий по существу. Еще со времен Святейшей инквизиции, на тот же вопрос -- тот же ответ.
   Никогда никого не преследует, не насилует, не мучает, не казнит церковь; она прощает и любит врагов своих, по завету Христа; и, любя, предает их мечу светскому, правосудию государственному, не вмешиваясь в него, не препятствуя ему; и ежели казнит оно преступников по своим законам, то это уже дело его, государства. Церковь же, оставаясь матерью, любящею до конца, не покидает осужденного, когда все покинули его, -- утешает, наставляет, напутствует св. дарами на костер, на плаху, на виселицу, молится о спасении души его.
   Итак, сколько бы крови человеческой ни было пролито -- ни одна капля не может упасть на церковь и запятнать непорочно-белые ризы Невесты Христовой.
   Лицемерие? Кощунство? -- Нет, кто другой, а Бердяев этого не скажет. Ведь сам он признает не только возможным, но и необходимым такое именно отделение эмпирического порядка от мистического, "мирских дел" государственных от церковных дел "не от мира сего". Пусть, говорит он, государство в мирских делах прибегает к необходимым мерам принуждения; греховный, отпавший от Бога мир не может существовать без принудительной государственности -- т. е. без власти насильственной, меча казнящего. "Христианин, -- продолжает Бердяев, -- должен сознавать, что начальник не напрасно меч носит". А где меч, там и казнь, там "сила распинающая". "Но Церковь Христова, -- заключает он, -- держится на вере в правду распятую, а не в силу распинающую". Это и значит: не может быть никакого религиозного соприкосновения между властью государственною и свободою церковного, между порядком от мира и не от мира сего; а следовательно, не может быть и никакого вопроса о том, почему церковь не вмешивается в государственное насилие, не препятствует ему, попускает его. И если бы даже сделалась она "орудием мирской политики", то это -- эмпирическая вина государства, а не мистическая вина церкви. Пастыри церкви участвуют в этой вине не как пастыри, облеченные властью духовною, а как "начальники, не напрасно меч носящие", люди светские, государственные. Сама же церковь остается опять-таки невинною.
   По мнению Бердяева, так должно быть. Но ведь так оно и есть. От добра добра не ищут. Чего же ему еще надо?
   Уничтожить ссылки на Достоевского и Серафима Саровского архиеп. Антонию тоже ничего не стоит.
   Не противополагал ли Достоевский именно здесь, в вопросе о государственном насилии, церковь православную, как воплощение свободы Христовой, духу Великого инквизитора, который господствует будто бы в католическом Риме? В христианстве западном, по учению Достоевского, церковь претворяется в государство; тогда как в христианстве восточном, наоборот, государство претворяется в церковь, "возносится до церкви"3. Всемирно-историческое призвание русского народа-богоносца и видел Достоевский в этой новой теократии, в абсолютном, взаимопоглощающем соединении православия и самодержавия, порядка имперического и мистического. Эти два порядка Бердяев разделяет; Достоевский соединяет. Для него оправдание и утверждение существующего -- необходимая предпосылка будущего: вне русской исторической церкви и русской исторической власти нет спасения. В этом смысле Достоевский -- могущественный теоретик современной реакции. И в этом же смысле архиеп. Антоний, ученик Достоевского, никого не мог бы противопоставить Бердяеву с такою силою, как своего учителя.
   Что же касается до Серафима Саровского, то автор письма как будто или вовсе не читал, или окончательно забыл житие этого святого. Русская церковь и русская власть для Серафима так неотделимо слиты, что ему показался бы бессмысленным и даже кощунственным вопрос о том, не сделалась ли церковь орудием мирской политики. Православие есть душа самодержавия, а самодержавие -- тело православия. Недаром предсказывал Серафим, что, когда русский царь посетит Саровскую обитель, большой колокол московского Успенского собора сам зазвонит, возвещая миру "новую Пасху", торжество православия и самодержавия как единого целого4.
   Но если уж Бердяев забыл Серафима, то пусть вспомнит о. Иоанна Кронштадтского, для того чтобы убедиться в том, что христианская святость совместима с реакцией, с участием в "Союзе русского народа", с превращением Церкви в "орудие мирской политики", с благословением смертных казней.
   Да и что Серафим, что Иоанн -- не вся ли тысячелетняя история христианской святости утверждает не в каком-либо ином, а именно в этом смысле происхождение всякой власти от Бога? Так было -- так будет. А либеральные доводы против этого мирового течения все равно что бумажный кораблик против Ниагары.
   Да, архиеп. Антонию очень легко и вместе с тем, повторяю, очень трудно ответить на вопросы Бердяева. Трудно потому, что сами вопросы путаются в противоречиях и, только что поставленные, падают.
   Противоречие в самом положении Бердяева относительно церкви мы уже видели: он считает ее своею матерью, а говорит о ней так, как нельзя говорить сыну о матери. Спрашивает, где голос церкви; но ведь если он пришел к ней, то, значит, услышал голос ее; а если не услышал, то, значит, не пришел.
   Архиеп. Антонию трудно будет решить, кому он отвечает, сыну или чужому, верному или оглашенному. Мало ли что эти оглашенные говорят о церкви: на всякое чиханье не наздравствуешься.
   Это противоречие, жизненное, биографическое, вытекает из глубочайшего противоречия религиозного.
   Все вопросы, все соблазны Бердяева относятся, как он сам утверждает, к "духовному упадку и разложению церкви в ее человеческой, эмпирической, исторической стороне"; но "в божественной стороне церковь незыблема и хранит вечную истину".
   В существе церкви отделяет он человеческое от божеского; считает возможным не верить в человеческое, продолжая верить в божеское. И тут же спрашивает: "Нет ли такой степени неверия в человека и человечество, которая уже несовместима с верой в Богочеловека, в Соединившего Бога и человечество?" И, отвечая на этот вопрос утвердительно, указывает на К. Леонтьева, у которого неверие в человечество, безбожное отношение к миру приняло характер антихристианский, демонический.
   Так одно и то же оказывается то божеским, то демоническим. Основной догмат христианства, Богочеловечество, как совершенное соединение Бога с человечеством, то утверждается, то отрицается.
   Противоречие в религиозной посылке рождает противоречие и в общественных выводах.
   Церкви противополагается государство как область мирских дел -- области не от мира сего. "Пусть государство в мирских делах прибегает к необходимым мерам принуждения", к "силе распинающей"; -- но "Церковь держится на вере в правду распятую, а не в силу распинающую".
   Где кончается бытие государственное, сила распинающая, там начинается бытие церковное, правда распятая. Между ними нет и не может быть никакого положительно религиозного соприкосновения; а следовательно, не может быть и никакой "церковной политики", "христианской государственности". Всякое отношение церкви к политике есть "мерзость запустения на месте святом". От всякой политики открещивается Бердяев как от наваждения бесовского. "Ради Христа, -- умоляет он архиеп. Антония, -- верьте мне, что в словах моих нет ни капли политики; в словах моих сказалась жажда освобождения веры от политики".
   И тут же говорит о христианском государстве: "Наша христианская совесть принуждает нас религиозно бороться со смертными казнями в христианском государстве".
   А где государство -- там и политика, где христианская политика, положительное или отрицательное, но, во всяком случае, деятельное отношение церкви к мирским делам. Как же "религиозно бороться со смертными казнями в христианском государстве", будучи религиозно же, христиански же вне всякого бытия государственного?
   Все письмо Бердяева -- сплошная сеть таких противоречий. Он бьется в них и увязает, как птица, попавшая в сеть.
   И уж, конечно, соблазна малых сих не облегчает. Мы должны верить, что он вошел в церковь; но кто он, что он, где он, с кем и против кого, а главное, вошел ли он действительно или только хочет, но не может войти, да и церковь ли то, во что он вошел, -- мы не знаем.
   Можно "приобщиться к земле, не приобщаясь у Бога", приводит он слова Серафима Саровского. Это значит: можно, считая себя вошедшим, не войти в церковь.
   Но и войти в нее не значит еще победить все соблазны. По испанской поговорке: За крестом -- дьявол. Если дьявол, который перед крестом и мешает подойти к нему, силен, то еще сильнее тот, который за ним и соблазняет подошедших. Не являлся ли дьявол величайшим подвижником в образе "ангела светлого" и даже самого Христа?
   В первые века христианства существовало предание о том, что лик антихриста будет до такой степени подобен лику Христову, что едва не соблазнятся избранные. В настоящее время соблазнительнее, чем когда-либо, смешение двух ликов.
   Победил ли Бердяев этот соблазн?

(Речь. 1909. No 244. 6 (19) сентября; впоследствии вошла в XII т. Полного собрания сочинений Д. С. Мережковского. М., 1911. С. 83--89)

  

ПРИМЕЧАНИЯ

   1 "Союз русского народа".
   2 Апелляция "к человеку", т.е. аргумент, основанный не на объективных данных, рассчитанных, с одной стороны, на чувства убеждаемого, а с другой -- построенный на положительной или отрицательной характеристике личности человека, утверждение которого поддерживается или оспаривается.
   3 Эту идею Ф. М. Достоевский неоднократно высказывал в своих романах и "Дневнике писателя". В "Братьях Карамазовых" ее формулирует отец Паисий: "...По иным теориям... церковь должна перерождаться в государство... По русскому же пониманию и упованию...напротив, государство должно... стать единственно лишь церковью и ничем иным более" (Достоевский Ф.М. Полн. собр. соч. Л., 1991. Т. 9).
   4 Саровская пустынь.
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru