Lib.ru/Классика: Мережковский Дмитрий Сергеевич. Старинные октавы

Дмитрий Мережковский

Старинные октавы

(Octaves du passé)

ПЕСНЯ ПЕРВАЯ

Хотел бы я начать без предисловья,

Но критики на поле брани ждут,

Как вороны, добычи для злословья,

Слетаются на каждый новый труд

И каркают. Пошли им Бог здоровья.

Я их люблю, хотя в их толк и суд

Не верю: всё им только брани повод...

Пусть вьется над Пегасом жадный овод.

Обол -- Харону: сразу дань плачу

Врагам моим. В отваге безрассудной

Писать роман октавами хочу.

От стройности, от музыки их чудной

Я без ума; поэму заключу

В стесненные границы меры трудной.

Попробуем, -- хоть вольный наш язык

К тройным цепям октавы не привык.

III

Чем цель трудней -- тем больше нам отрады:

Коль женщина сама желает пасть,

Победе слишком легкой мы не рады.

Зато над сердцем непокорным власть,

Сопротивленье, холод и преграды

Рождают в нас мучительную страсть:

Так не для всех доступна, величава,

Подобно гордой женщине, -- октава.

Уж я давно мечтал о ней: резец

Ваятеля пленяет мрамор твердый.

Поборемся же с рифмой, наконец,

Чтоб победить язык простой и гордый.

Твою печаль баюкают, певец,

Тройных созвучий полные аккорды,

И мысль они, как волны, вдаль несут,

Одна другой, звуча, передают.

Но чтобы труд был легок и приятен,

Я должен знать, что есть в толпе людей

Душа, которой близок и понятен

Я с Музою отвергнутой моей.

Да будет же союз наш благодатен,

Читатель мой: для двух иль трех друзей

Бесхитростный дневник пишу, не повесть.

Зову на суд я жизнь мою и совесть.

И не боюсь оружье дать врагу:

Не все ли мы у смерти, -- у преддверья

Верховного Суда? -- я не солгу,

В словах моих не будет лицемерья:

Что видел я, что знаю, как могу,

Без гордости, стыда иль недоверья,

Тому, кто хочет слышать, расскажу, --

Живым -- живое сердце обнажу.

VII

Тревоги страстной, бурной и весенней

Я не люблю: душа моя полна

И ясностью, и тишиной осенней...

О, вечная, святая тишина:

Час от часу светлей и вдохновенней

Мне прошлой темной жизни глубина:

Там, в сумраках, горит воспоминанье,

Как тихое, вечернее сиянье.

VIII

От шума дня, от клеветы людской,

От глупых ссор полемики журнальной

Я уношусь к младенчеству душой --

Туда, туда, к заре первоначальной.

Уж кроткая Богиня надо мной

Поникла вновь с улыбкою печальной,

И я, как в небо, в очи ей смотрю,

О чистых днях, о детстве говорю.

От Невского с его толпою чинной

Я ухожу к Неве, прозрачным льдом

Окованной: люблю гранит пустынный

И Летний сад в безмолвии ночном.

Мне памятен печальный и старинный,

Там, рядом с мостом, двухэтажный дом:

Во дни Петра вельможею построен,

Он -- неуклюж, и мрачен, и спокоен.

Свидетель грустный юных лет моих,

Вдали от жизни, суеты и грома

Столичного, по-прежнему он тих.

Там сердцу мелочь каждая знакома:

Узор обоев в комнатах больших,

Подъезд стеклянный, двор и окна дома.

Не радостный, но милый мне приют,

Где бледные видения встают.

Забытые молитвы, сказки няни

С улыбкою твержу я наизусть,

Там, в детстве, счастья было мало, -- пусть!

Как сумрак лунный, даль воспоминаний

В поэзию, в пленительную грусть

Всё обращает -- радость и мученье:

В душе моей -- великое прощенье.

XII

Чиновником усердным был отец,

В делах, в бумагах канцелярских меру

Земных трудов свершил и наконец,

Чрез все ступени трудную карьеру

Пройдя, упорной воли образец,

Был опытен, знал жизнь, людей и веру,

Ничем не сокрушимую, питал

В практический суровый идеал.

XIII

Любил семью, -- для нас он жил на свете;

Был сердцем добр, но деловит и строг.

Когда порой к нему являлись дети,

Он с ними быть как с равными не мог.

Я помню дым сигары в кабинете,

Прикосновенье желтых бритых щек,

Холодный поцелуй, -- вся нежность наша --

В словах "bonjour" иль "bonne nuit¹, папаша".

XIV

И скукою томительной царил

В семье казенный дух, порядок вечный.

Он всё копил, он всё для нас копил,

Но наших игр и болтовни беспечной,

И хохота, и шума не любил,

Подозревая в нежности сердечной

Лишь баловства избыток иль причуд,

Смотря на жизнь как на печальный труд.

Не тратилось на нас копейки лишней.

Коль дети мимо кабинета шли,

Как можно незаметней и неслышней

Старались проскользнуть; от всех вдали,

Хранимые лишь волею Всевышней,

Мы в куче десять человек росли,

Покинутые немке и природе,

Как овощи в забытом огороде.

XVI

Володя, Саша, Надя... без конца, --

И в этом мертвом доме мы друг друга

Любили мало; чтоб звонком отца

Не потревожить, так же как прислуга,

Мы приходили с черного крыльца.

А между тем, не ведая досуга,

Здоровья не щадя, отец служил

И всё копил, он всё для нас копил.

XVII

Под бременем запасов гнулись полки

В березовых шкапах -- меха, фарфор,

Белье, игрушки, лакомства для елки.

Зайдешь, бывало, в пыльный коридор,

Во внутренность шкапов глядишь сквозь щелки,

И то, чего не видишь, манит взор,

И чувствуешь в восторге молчаливом,

То миндалем пахнет, то черносливом.

XVIII

Я с ключницей всегда ходить был рад

В таинственный подвал, где кладовая.

Здесь тоже длинные шкапы стоят;

На мрачных сводах -- плесень вековая,

Мешков с картофелем и банок ряд...

Трещит тихонько свечка, догорая,

И мышь из-под огромного куля

На нас глядит, усами шевеля.

XIX

И только раз в году на именинах

Вся роскошь вдруг являлась на столе.

Сидели дамы в пышных кринолинах

И старички -- ряд лиц, как в полумгле

На старомодных, выцветших картинах...

И в мараскинном трепетном желе

Свеча, приятным пламенем краснея,

Мерцала -- тонких поваров затея.

Но важный вид гостей пугал меня...

Холодных блюд -- остатков именинной

Трапезы нам хватало на три дня.

Всё приходило вновь в порядок чинный:

Сестра сидела, скучный вид храня,

С учительницей музыки в гостиной, --

Навстречу ранним пасмурным лучам

Был слышен звук однообразных гамм.

XXI

Унылый знак привычек экономных, --

Торжественная мебель -- вся в чехлах.

Но чудилась мне тайна в нишах темных,

В двух гипсовых амурах, в зеркалах,

В чуланах низких, в комнатах огромных,

Всё навевало непонятный страх;

И скучную казенную квартиру

Уподоблял я сказочному миру.

XXII

Мне жития угодников святых

Рассказывала няня, как с бесами

Они боролись в пустынях глухих.

Почтенная старушка в бедном хламе

Меж душегреек в сундуках своих

Хранила четки, ладонку с мощами

И крестика афонского янтарь.

Я узнавал, как люди жили встарь;

XXIII

Как некое заклятие трикраты

Монах над черным камнем произнес

И в воздухе рассыпался проклятый,

Подобно стае воронов, утес;

Я слушал няню, трепетом объятый

И любопытством, полный чудных грез,

От ужаса я "Отче наш" в кроватке

Твердил всю ночь в мерцании лампадки.

XXIV

Познал я негу безотчетных грез,

Познал я грусть, -- чуть вышел из пеленок.

Рождало всё мучительный вопрос

В душе моей; запуганный ребенок,

Всегда один, в холодном доме рос

Я без любви, угрюмый, как волчонок,

Боясь лица и голоса людей,

Дичился братьев, бегал от гостей

XXV

И ждал чудес в тревоге непрестанной:

Порой не мог заснуть и весь дрожал,

Всё кто-то длинный, длинный и туманный,

Чернее мрака в комнате стоял...

Мне ужас веял в душу несказанный,

И громко звал я няню и кричал.

И старшие, вокруг моей постели,

То на меня сердились, то жалели.

XXVI

И лакомств мне давала мать, отец

Шутил; его насмешливые речи

Я слушал молча, бледный, как мертвец.

И приносили в спальню лампы, свечи:

"Вон там, в углу... смотрите!.." -- Наконец

Он исчезал; но жду я новой встречи

С Неведомым и знаю, что опять

Его пред смертью должен увидать.

XXVII

С тех пор доныне в бурях и в покое,

Бегу ли я в толпу или под сень

Дубрав пустынных, -- чую роковое

Всегда, везде, -- и в самый светлый день.

То древнее, безумное, ночное

Присутствует в душе моей, как тень,

Как ужаса непобедимый трепет,

Как вещей Парки неотвязный лепет.

XXVIII

Но, на прогулку с нянею спеша,

В знакомой лавке у Цепного моста

Я покупал себе на два гроша

Коврижки белой, твердой, как береста,

И, утреннею свежестью дыша,

Опять на мир смотрел легко и просто;

И для меня был счастия венец

Малиновый прозрачный леденец.

XXIX

В суровом доме, мрачном, как могила,

Во мне лишь ты, родимая, спасла

Живую душу, и святая сила

Твоей любви от холода и зла,

От гибели ребенка защитила;

Ты ангелом-хранителем была,

Многострадальной нежностью твоею

Мне всё дано, что в жизни я имею.

XXX

Отец сердился, вредным баловством

Считал любовь; бывало, ты украдкой

Меня спешила осенить крестом,

Склонясь в лампадном свете над кроваткой,

И засыпал я безмятежным сном

При шепоте твоей молитвы сладкой,

Но чувствовал сквозь поцелуй любви

Я жалобы безмолвные твои.

XXXI

Однажды, денег взяв Бог весть откуда,

Она тайком осмелилась купить

Игрушку мне, чудесного верблюда;

Отец увидел, стал ее бранить.

Внутри была бисквитов сладких груда:

И жадности не мог я победить, --

За мать страдая, молча, -- как убитый, --

Я с горькими слезами ел бисквиты.

XXXII

Когда на службе был отец с утра,

Мать в кабинет за стол меня пускала.

Я помню дел казенных нумера,

Сургуч, портрет старинный генерала,

Из хризолита ручку для пера,

Из камня цвета млечного опала

Коробочку для марок, нож, бювар,

Карандаши и ящик для сигар:

XXXIII

Предметы жадных, робких наслаждений!..

Но как-то раз я рукавом свалил

Чернильницу с головкою оленьей:

Ни жив ни мертв, смотрю, как потопил

(Что мне казалось верхом преступлений)

Зеленое сукно поток чернил.

Вдруг -- голоса, шаги отца в передней;

Вот, думаю, пришел мой час последний.

XXXIV

Я убежал, чтоб грозного лица

Не увидать; и начались упреки,

Неумолимый гневный крик отца,

На трату денег вечные намеки,

И оправданья мамы без конца.

Я понимал, что грубы и жестоки

Его слова, и слышал я мольбы,

Усилия беспомощной борьбы...

XXXV

В них -- долгих лет покорная усталость --

Хотя бы мог я розог ожидать, --

Лишь простоял в углу за эту шалость:

Спасла меня заступничеством мать.

Я чувствовал мучительную жалость,

Семейных драм не в силах угадать, --

За маму, тихий и покорный с виду,

Я затаил в душе моей обиду.

XXXVI

И с нею вместе я жалел себя:

Под одеялом спрятавшись в кроватке,

Молился я, родная, за тебя,

Твой поцелуй в бреду и лихорадке,

Твое дыханье чувствовал, любя:

Так жгучие те слезы были сладки,

Что, всё прощая, думал об отце

Я с радостной улыбкой на лице.

XXXVII

Он не чины, не ордена, не ленты

Наградою трудов своих считал:

В невидимо растущие проценты,

В незыблемый и вечный капитал,

В святыню денежных бумаг и ренты,

Как в добродетель, веру он питал,

Хотя и не был скуп, но слишком долго

Для денег портил жизнь из чувства долга.

XXXVIII

Чиновник с детства до седых волос,

Житейский ум, суровый и негибкий,

Не думая о счастье, молча нес

Он бремя скучной жизни без улыбки,

Без малодушья ропота и слез,

Не ведая ни страсти, ни ошибки.

И добродетельная жизнь была --

Как в серых мутных окнах -- дождь и мгла.

XXXIX

Кругом в семье царила безмятежность:

Детей обилье -- Божья благодать, --

Приличная супружеская нежность.

За нас отец готов был жизнь отдать...

Но, вечных мук предвидя неизбежность,

Уже давно им покорилась мать:

В хозяйстве, в кухне, в детской мелочами

Ее он мучил целыми годами.

Без горечи не проходило дня.

Но с мужеством отчаянья, ревниво,

Последний в жизни уголок храня,

То хитростью, то лаской боязливой

Она с отцом боролась за меня.

Он уступал с враждою молчаливой,

Но дружба наша крепла, и вдвоем

Мы жили в тихом уголке своем.

XLI

С ним долгий путь она прошла недаром:

Я помню мамы вечную мигрень,

В лице уже больном, хотя не старом,

Унылую, страдальческую тень...

Я целовал ей руки с детским жаром, --

Духи я помню, -- белую сирень...

И пальцы были тонким цветом кожи

На руки девственных Мадонн похожи...

XLII

О, только бы опять увидеть вас

И после долгих, долгих дней разлуки

Поцеловать еще единый раз,

Давно в могиле сложенные руки!

Когда придет и мой последний час, --

Ужели там, где нет ни зла, ни муки, --

Ужель напрасно я, горюя, жду, --

Что к вам опять устами припаду?

XLIII

Отец по службе ездил за границу,

На попеченье старой немки дом

С детьми покинув; и старушка в Ниццу

Писала аккуратно обо всем.

Порой от мамы нежную страницу

С отцовским кратким деловым письмом

И с ящиком конфет мы получали,

И забывал я о моей печали.

XLIV

Бывало, с горстью лакомых конфет,

С растрепанным арабских сказок томом

Садился я туда, где ярче свет

Знакомой лампы на столе знакомом,

И большего, казалось, счастья нет,

Чем шоколад с благоуханным ромом.

Был сумерек уютный тихий час;

В стекле шумел голубоватый газ.

XLV

Я до сих пор люблю, Шехеразада,

Твоих султанов, евнухов и жен,

Скитаньями волшебными Синдбада

И лампой Аладдиновой пленен.

Порой -- увы! -- среди чудес Багдада

Я, лакомством и книгой увлечен,

Мать забывал, как забывают дети, --

Как будто не было ее на свете,

XLVI

И только в горе вспоминал опять.

Из Ревеля почтенная старушка

Умела так хозяйством управлять,

Чтоб лишняя не тратилась полушка:

Случится ль детям что-нибудь сломать,

В буфете ль чая пропадет осьмушка, --

Она весь дом бранила без конца,

Предвидя строгий выговор отца.

XLVII

Я помню туфли, темные капоты,

Седые букли, круглые очки,

Чепец, морщины, полные заботы,

И ночью трепет старческой руки,

Когда она записывала счеты

И всё твердила: "Рубль за башмаки...

Картофель десять, масло три копейки..."

И цифру к цифре ставила в линейки.

XLVIII

Старушки тень я видел на стене

Огромную, поднять не смея взгляда:

И магией порой казались мне

Все эти банки, шпильки и помада,

Щипцы на свечке в трепетном огне, --

От них знакомый едкий запах чада:

Она седую жиденькую прядь

Привыкла на ночь в букли завивать.

XLIX

До старости была она кокеткой:

И, сморщившись давно и пожелтев, --

Хотя у нас бывали гости редко, --

С лукавством трогательным старых дев

Шиньон свой древний, с новой черной сеткой,

На голову дрожащую надев,

Еще пришпилит красненькую ленту,

И как бедняжка рада комплименту!

Душа моя печальна и светла,

И жалко мне моей старушки дряхлой.

Священна жизнь, хотя бы то была

Невидимая жизнь былинки чахлой.

Мы любим, славя громкие дела,

Чтоб от людей великих кровью пахло, --

Но подвиг есть и в серых скучных днях,

В невидимых презренных мелочах.

Старушки взгляд всегда был жив и зорок:

К нам девушкой молоденькой вошла

И поседела, сгорбилась, лет сорок

С детьми возилась, жизнь им отдала.

Ей каждый грош чужой был свят и дорог...

Амалии Христьяновне -- хвала:

Она свершила подвиг без награды,

Как мало в жизни было ей отрады!

LII

Как много скуки, горестных минут,

Людских обид, и холода, и злости!

И вот она забыта, и гниют

В неведомой могиле на погосте,

Найдя последний отдых и приют,

Измученные старческие кости...

Как по земле -- теней людских тьмы тем, --

И ты прошла, -- Бог весть куда, зачем...

LIII

Увы, что значит эта жизнь? Над нею,

Как над загадкой темною, стою,

Мучительней, чем над судьбой твоею,

Герой бессмертный, -- душу предаю

Вопросам горьким, отвечать не смею...

Неведомых героев я пою.

Простых людей, о, Муза, помоги мне

Восславить миру в сладкозвучном гимне.

LIV

Да будут же стихи мои полны

Гармонией спокойной и унылой.

Ничтожество могильной тишины

Мгновенный шум великих дел покрыло:

Последний будет первым, -- все равны.

Как то поют, что в Древнем Риме было, --

В торжественных октавах я пою

Амалию Христьяновну мою.

Старушка Эмма у нее гостила

В очках и тоже в буклях, как сестра.

Я помню всех, кого взяла могила,

Как будто видел лица их вчера.

Амалия Христьяновна любила,

С ней наслаждаясь кофеем с утра

И ревельскими кильками в жестянках, --

Посплетничать о кухне и служанках.

LVI

Был муж ее предобрый старичок

В ермолке, с трубкой; кофту, вместо шубы,

Он надевал и длинный сюртучок,

С улыбкой детской морщил рот беззубый.

Пусть мелочи ненужных этих строк

Осудит век наш деловой и грубый, --

Но я люблю на прозе давних лет

Поэзии вечерний полусвет...

LVII

На Островах мы лето проводили:

Вокруг дворца я помню древний сад,

Куда гулять мы с нянею ходили, --

Оранжереи, клумбы и фасад

Двух флигелей в казенном важном стиле,

Дорических колонн высокий ряд,

Террасу, двор и палисадник тощий,

И жидкие елагинские рощи.

LVIII

Там детскую почувствовал любовь

Я к нашей бедной северной природе.

Я с прошлогодней ласточкою вновь

Здоровался и бегал на свободе,

И с радостным волнением морковь

И огурцы сажал на огороде,

Ходил с тяжелой лейкою на пруд:

Блаженством новым мне казался труд.

LIX

В двух грядках все заботы земледелья

Я находил, про целый мир забыв...

О, где же ты, безумного веселья

Давно уже неведомый порыв,

И суета, и хохот новоселья.

"Milch trinken, Kinder!"² -- форточку открыв,

За шалость детям погрозив сначала,

Амалия Христьяновна кричала.

И ласточек, летевших через двор,

Был вешний крик пронзителен и молод...

Я помню первый чай на даче, сор

Раскупоренных ящиков и холод

Сквозного ветра, длинный коридор

И после игр счастливый, детский голод,

И теплый хлеб с холодным молоком

В зеленых чашках с тонким ободком --

LXI

Позолоченным: их любили дети, --

Особенная прелесть в них была.

В сосновом, пахнущем смолой, буфете

Стоял сервиз для дачного стола.

С тех пор забыл я многое на свете --

Любовь, обиды, важные дела,

Но, кажется, до смерти помнить буду

Ту милую зеленую посуду.

LXII

И связан с ней был чудный летний сон,

Всегда один и тот же, мимолетней,

Чем облачные тени, озарен

Таинственным лучом, -- и беззаботней

Я ничего не знаю: дальний звон,

Как будто тихий благовест субботний...

Большая комната, -- где солнца нет,

Но внутренний прозрачно-мягкий свет.

LXIII

Гляжу на свет, не удивляясь чуду,

И не могу насытить жадный взор...

На длинных полках вижу я посуду, --

Пронизанный сиянием фарфор,

И золотой, и разноцветный, всюду --

На чашках белых тоненьких -- узор...

Я -- как в раю, -- такая в сердце сладость

И чистота, и неземная радость.

LXIV

Той радостью душа еще полна,

Когда проснусь, бывало: я беспечен

И тих весь день под обаяньем сна.

Хотя для сердца памятен и вечен,

Как молодость, как первая весна, --

О, милый сон, ты был недолговечен

И в темные порочные года

Уже не повторялся никогда.

LXV

Я полюбил Эмара, Жюля Верна,

И Робинзон в те дни был мой кумир.

Я темными колодцами -- безмерна

Их глубина -- сходил в подземный мир,

И быстрота была неимоверна,

Когда помчался в бомбе чрез эфир

Я на луну; мечтой любимой стали

Мне корабли подводные из стали.

LXVI

Я находил в елагинских полях

Пустынные и дикие Пампасы;

Блуждал -- в приюте воробьев -- в кустах

Черемухи, как Немо, Гаттерасы

Иль Робинзоны в девственных лесах.

Я ждал порой меж тощих пальм террасы

Среди безумных и блаженных игр,

Что промелькнет гиппопотам иль тигр.

LXVII

Я не забуду в темном переплете

Разорванных библиотечных книг.

Фантазия в младенческом полете

Не ведала покоя ни на миг:

Я жил в волненье вечном и заботе, --

Мне в каждой яме чудился тайник

И ход подземный в глубине сарая.

Как я мечтал, дрожа и замирая,

LXVIII

Как жаждал я открытья новых стран!

Готов принять был дачников семейных

За краснокожих, пруд -- за океан,

И часто, полный грез благоговейных,

Заглядывал в таинственный чулан

С осколками горшков оранжерейных,

И, на чердак зайдя иль сеновал,

Америку, казалось, открывал.

LXIX

Я с братьями ходить любил по крыше,

Чтоб сапогами не греметь, -- в чулках.

Я в ужасе просил их: "Тише, тише, --

Амалия Христьяновна!.." В ушах

Был ветра свист, и мне хотелось выше.

У спутников на лицах видел страх, --

Но сам душою, страху недоступной,

Я наслаждался волею преступной.

LXX

За погребом был гладкий, как стекло,

И сонный пруд; на нем плескались утки;

Плакучей ивы старое дупло,

Где свесились корнями незабудки,

Потопленное, мохом обросло;

Играют в тине желтые малютки --

Семья утят, и чертит легкий круг

По влаге быстрый водяной паук.

LXXI

Я с книгой так садился меж ветвями,

Чтоб за спиной конюшни были, дом

И клумбы, мне противные, с цветами,

И, видя только чащу ив кругом

И дремлющую воду под ногами,

Воображал себя в лесу глухом:

Так страстно мне хотелось, чтобы диким

Был Божий мир, пустынным и великим.

LXXII

И, каждой смелой веткой дорожа,

Я возмущался, что по глупой моде

Акации стригут или, служа

Казенному обычаю в природе, --

Метут в лесу тропинки сторожа.

Стремясь туда, где нет людей, к свободе, --

Прибив доску меж двух ветвей к сосне,

Я гнездышко устроил в вышине.

LXXIII

И каждый день взлезал к нему, как белка.

За длинною просекою вдали

Виднелася Елагинская Стрелка,

На бледном тихом взморье корабли;

Нева желтела там, где было мелко...

Как по дорожкам дачники ползли,

Я наблюдал с презреньем, горд и весел,

И голый сук казался мягче кресел.

LXXIV

Идет лакей придворный по пятам

Седой и чинной фрейлины-старушки...

Здесь модные духи приезжих дам --

И запах первых листьев на опушке,

И разговор французский -- пополам

С таинственным пророчеством кукушки,

И смешанное с дымом папирос

Вечернее дыханье бледных роз...

LXXV

В оранжереи, к плотничьей артели

Я уходил: там острая пила

Визжала, стружки белые летели,

И с дерева янтарная смола,

Как будто кровь из раны в нежном теле,

Сияющими каплями текла;

Мне нравился их ярославский говор,

Когда шутил с работниками повар,

LXXVI

Спеша на ледник с блюдом через двор;

И брал от них рукою неискусной

Я долото, рубанок иль топор,

Из котелка любил я запах вкусный,

И щи, и ложек липовых узор;

При звуке песни их живой и грустной

Кого-то вдруг мне становилось жаль:

Я сердцем чуял русскую печаль...

LXXVII

Мы под дворцом Елагинским в подвале

Однажды дверь открытую нашли:

Мышей летучих тени ужасали,

Когда мы в темный коридор вошли;

Казалось нам, что лабиринт едва ли

Ведет не к сердцу матери-земли.

Затрепетав, упал от спички серной

На плесень влажных сводов луч неверный.

LXXVIII

Не долетает шум дневной сюда;

Столетним мохом кирпичи покрыты,

Сочится с низких потолков вода;

Сквозь щель, сияньем голубым облиты,

Роняя на пол слезы иногда,

Неровные белеют сталактиты

В могильном сне... Как солнцу я был рад,

Из глубины подземной выйдя в сад.

LXXIX

Вдыхая запах влажный и тяжелый

Медовых трав, через гнилой забор

Перескочив, отважный и веселый,

В кустах малины крадусь я, как вор;

Над парником с жужжаньем вьются пчелы,

И, как рубин, висит, чаруя взор,

Под свежими пахучими листами

Смородина прозрачными кистями.

LXXX

С младенчества людей пленяет грех:

Я с жадностью незрелый ем крыжовник,

Затем что плод запретный слаще всех

Плодов земных; царапает шиповник

Лицо мое, и, возбуждая смех

Напрасно пугало твое, садовник,

Как символ добродетели, стоит,

Храня торжественный и глупый вид.

LXXXI

Елагин пуст, -- вдали умолк коляски

Последний гул, и белой ночи свет

Там, над заливом, полон тихой ласки,

Как неземной таинственный привет, --

Всё мягкие болезненные краски...

Далекой тони черный силуэт,

Кой-где меж дач овес и тощий клевер...

Тебя я помню, бедный милый Север!

LXXXII

Когда сквозь дым полуденных лучей

С утесов Капри вижу даль морскую,

О сумраке березовых аллей

Я с нежностью задумчивой тоскую:

Люблю унынье северных полей

И бледную природу городскую,

И сосен тень, и с милой кашкой луг,

Люблю тебя, Елагин, старый друг.

LXXXIII

Но скоро дни забот пришли на смену

Веселым дням, и в мрачный старый дом

Вернулся вновь я к духоте и плену.

И в комнате перед моим окном

Неумолимую глухую стену

Доныне помню: вид ее знаком

До самых мелких трещинок и пятен,

Казенный желтый цвет был неприятен.

LXXXIV

Разносчицы вдали я слышать мог

Певучий голос: "Ягода морошка".

Небес едва был виден уголок

Над крышами, где пробиралась кошка

И трубочист; со сливками горшок

Кухарка ставит в ящик за окошко;

И как воркует пара голубей,

Я слышу в тихой комнате моей.

LXXXV

Когда же Летний сад увидел снова,

Я оценил свободу летних дней.

С презрением, не говоря ни слова,

Со злобою смотрел я на детей,

Играющих у дедушки-Крылова,

И, всем чужой, один в толпе людей,

Старался няню, гордый и пугливый,

Я увести к аллее молчаливой.

LXXXVI

В сквозной тени трепещущих берез

На мраморную нимфу или фавна

Смотрел я, полный нелюдимых грез;

И статуя Тиберия забавна, --

Меня смешил его отбитый нос,

Замазкою приклеенный недавно.

Сентябрь дубы и клены позлащал,

Крик ворона ненастье предвещал...

LXXXVII

Стучится дождь однообразно в стекла.

К экзаменам готовлюсь я давно,

Зевая, год рожденья Фемистокла

Твержу уныло и смотрю в окно:

В грязи шагая, охтинка промокла...

И сердце скукой мертвою полно.

Решить не в силах трудную задачу,

Над грифельной доской едва не плачу.

LXXXVIII

Но вот пришел великий грозный час:

Вступая в храм классической науки,

Чтобы держать экзамен в первый класс,

Я полон дикой робости и муки.

Смотрю в тетрадь, не подымая глаз,

Лицо в чернилах у меня и руки,

И под диктовку в слове "осенять"

Не знаю, что поставить -- е иль ъ

LXXXIX

Я помню место на второй скамейке,

Под картою Австралии, для книг

Мой пыльный ящик, карандаш, линейки,

Казенной формы узкий воротник,

Мучительный для детской тонкой шейки.

Спряжение глаголов я постиг

С большим трудом; и вот я -- в новом мире,

Где божество -- директор в вицмундире.

От слез дрожал неверный голосок,

Когда твердил я: lupus... conspicavit...

In rupe pascebatur...³ и не мог

Припомнить дальше; единицу ставит

Мне золотушный немец-педагог.

Томительная скука сердце давит:

Потратили мы чуть не целый год,

Чтобы понять отличье quin и quod⁴;

XCI

А говорить по-русски не умели.

И, в сокровенный смысл частицы ut⁵

Стараясь вникнуть, с каждым днем глупели.

Гимнастика ума -- полезный труд,

Направленный к одной великой цели:

Нам выправку казенную дадут

Для русского чиновничьего строя,

Бумаг, служебных дел и геморроя.

XCII

Так укрощали в молодых сердцах

Вольнолюбивых мыслей дух зловредный;

Теперь уже о девственных лесах,

О странствиях далеких мальчик бедный

Не помышлял: потухла жизнь в очах.

В мундир затянут, худенький и бледный,

По петербургской слякоти пешком

Я возвращался в наш холодный дом.

XCIII

Манить ребенка воля перестала:

Царил над нами дух военных рот.

Как в тонких стенках твоего кристалла,

Гомункул, умный маленький урод,

Душа без жизни в детях жить устала...

Болезненный и худосочный род --

К молчанию, к терпенью предназначен,

Чуть не с пеленок деловит и мрачен.

XCIV

В тот час, как темной грифельной доски

И словарей коснулся луч последний

Туманного заката, и тоски

Напев был полон в комнате соседней

Старухи няни, штопавшей чулки, --

Далекий шум послышался в передней...

Мне было скучно, и на груды книг

Я головой усталою поник...

XCV

Вдруг голос мамы, шорох платья милый,

Ее шагов знакомый легкий звук...

Я побледнел и алгебры постылой

Учебник на пол выронил из рук.

Не от любви с неудержимой силой

Забилось сердце, -- это был испуг;

Я в классицизме, в мертвом книжном хламе

Так одичал, что позабыл о маме

XCVI

За год разлуки: как угрюмый зверь,

Со злобою смотрел на злые лица

Учителей; казалася теперь

Мне падежей неправильных таблица

Важней любви... От матери за дверь

Я спрятался; как пойманная птица,

Дрожал в углу, безмолвие храня, --

И вдруг она увидела меня...

XCVII

Но я уж сам к ней бросился в объятья,

Про всё забыв, -- сестер не слышал крик

И не видал, как прибежали братья,

Закрыв глаза, к ее груди приник,

Вдыхая тонкий, нежный запах платья...

То был блаженства незабвенный миг.

Она меня ласкала: "Мальчик бедный,

Какой ты худенький, какой ты бледный!"

XCVIII

Под взорами возлюбленных очей

Я воскресал от холода и скуки,

От этих долгих безнадежных дней;

Пугливый, всё еще боясь разлуки,

Не веря счастью, прижимался к ней:

Она глаза мне целовала, руки

И волосы, и согревала вновь

Меня, как солнце, вечная любовь.

XCIX

И, улыбаясь, плакали мы оба,

И всё, в чем сердце бедное могло

Окаменеть -- ожесточенье, злоба

И мертвенная скука -- всё прошло:

Так не боится зимнего сугроба,

Почуяв жизни первое тепло,

Когда ручей поет и блещет звонкий, --

На трепетном стебле подснежник тонкий.

Не мог расторгнуть наших вольных уз

Дух строгости, порядок жизни чинный,

И тайно креп наш дружеский союз:

Ловил я звук шагов ее в гостиной;

Бывало, рода женского на us

Она со мной твердила список длинный,

И находил поэзию при ней

Я в правилах кубических корней.

Под сладостной защитой и покровом,

Когда ласкался к маме при отце,

Я видел ревность на его суровом

Завистливо нахмуренном лице.

Я был пленен улыбкой, каждым словом,

И бриллиантом на ее кольце,

И шелестом одежды, и духами,

И девственными, юными руками.

CII

На завтрак белый рябчика кусок,

Обсахаренный вкусный померанец,

Любимую конфету, пирожок

Она тихонько прятала мне в ранец;

Когда я в классе вынимал платок

С ее духами, вспыхивал румянец

Любви стыдливой на моих щеках,

Сияла гордость детская в очах.

CIII

Я чувствовал ее очарованье

Среди учебных книг и словарей,

Как робкое весны благоуханье

В холодной мгле осенних мрачных дней,

И по ночам любимых уст дыханье

Над детскою кроваткою моей:

Так ласк ее недремлющая сила

Меня теплом и светом окружила.

CIV

Коль в сердце, полном горечи и зла,

Доныне есть поэзия живая, --

Твоя любовь во мне ее зажгла.

Ты слышишь ли меня, о, тень родная?

Пусть не нужна тебе моя хвала,

Но счастлив я, о прошлом вспоминая, --

И вот неведомую песнь мою

Тебе, как эти слезы, отдаю.

Когда стремлюсь я к неземной отчизне,

Слабея, грешный, на земном пути,

Я внемлю тихой нежной укоризне...

Не отвергай меня, молю, прости, --

Как ты дитя свое хранила в жизни,

Так пред Судом Верховным защити,

Отчаяньем и долгою разлукой

Измученное сердце убаюкай.

CVI

Слетаешь ты, незримая, ко мне,

Как сладкого покоя дуновенье,

Как дальний звук в полночной тишине...

Я чувствую твое благословенье

И к моему лицу, как бы во сне,

Твоих бесплотных рук прикосновенье...

О милая, над бездною храня,

Любовью вечною спаси меня!

CVII

У волка есть нора, у птиц жилища, --

Лишь у тебя, служитель красоты, --

Нет на земле родного пепелища:

Один среди холодной пустоты,

Я собираю с тихого кладбища

Воспоминаний бледные цветы,

И в душу веет запахом могилы

Сквозь аромат их девственный и милый...

СVIII

Давно привык я будущих скорбей

Угадывать нелживые приметы;

Жизнь с каждым днем становится мрачней..

Ни славою, ни дружбой не согреты,

Лишь памятью невозвратимых дней

Питаемся мы, жалкие поэты,

Как собственною лапою медведь,

Чтоб с голода зимой не умереть.

CIX

Пою, свирель на тихий лад настроя:

До подвигов нам с Музой дела нет.

Я говорю, увидев тень героя:

"Не заслоняй мне солнца вечный свет!"

От мировых скорбей ищу покоя

И ухожу я в прозу давних лет,

Как Диоген -- в циническую бочку...

Но здесь для рифмы я поставлю точку.

Кто б ни был ты, о мой случайный друг, --

Студент ли в келье сумрачной и дымной,

Чиновник ли с бумагами вокруг,

Курсистка, барин ли гостеприимный,

Питомец ли классических наук, --

Не требую любви твоей взаимной, --

Но мне близка теперь душа твоя,

Но ты мне друг, ты человек, как я.

CXI

Ты так же горьким опытом наказан...

Минутной благосклонности твоей

Я самой чистой радостью обязан:

Ты дальше всех, ты ближе всех друзей,

И я с тобой свободной дружбой связан.

Теперь, прощаясь с Музою моей,

Забудь вражду, прости, читатель, скуку:

Мы -- люди, мы -- несчастны -- дай мне руку!

CXII

Тебе на суд я отдаю себя:

Один ли ты иль в многолюдном свете,

Хлопочешь ли, для славы жизнь губя

Или для денег, -- вспомни о завете

Того, кто, детство милое любя,

Учил нас: "Будьте просты вы, как дети".

Как ни был бы ты зол и мудр, и стар, --

Подумай, жизнь -- прекрасный Божий дар;

CXIII

Смягчись на миг в борьбе ожесточенной,

На прошлое с улыбкою взгляни:

Не правда ли, там, солнцем озаренный,

Есть уголок родимый, есть они,

Мой брат, как я, познаньем отягченный,

Неведенья безоблачные дни!

От суеты и злобы на минуту

Вернись душою к тихому приюту, --

CXIV

И пусть морщины скуки и труда

Разгладятся!.. Как сон недолговечный,

Те дни прошли... Ты лучше был тогда,

Доверчивый, свободный и беспечный.

Ужели больше нет от них следа,

От этих дум, от простоты сердечной?..

О, только бы ты пожалел о них, --

И дела нет мне до врагов моих.

CXV

Пусть хмурит брови Аристарх журнальный:

В печальном сердце -- тихо и светло;

Въезжаю в гавань, -- кончен путь мой дальний...

О, друг, утешься, подыми чело

С улыбкою спокойной и печальной,

Прощая Богу смерть и людям зло:

В сиянье солнца есть еще отрада...

Ты улыбнулся, -- вот моя награда!

ПЕСНЯ ВТОРАЯ

Уже никто не вденет ногу в стремя, --

Ты одряхлел, классический Пегас,

Тебе подсекло крылья злое Время:

Влачишься ты по улицам у нас,

Где давит сердце вечной скуки бремя,

Где в мутной снежной тьме чуть брезжит газ,

Где нет ни воли, ни любви, ни солнца, --

Хромою клячей бедного чухонца...

От рифмы я отвык, и мне начать

Вторую песнь трудней, чем сдвинуть гору.

Но если час пришел -- нельзя молчать:

Слетающих видений внемля хору,

Их голосам я должен отвечать;

И как цветник в полуденную пору --

Жужжаньем пчел, как берег -- шумом волн,

Созвучьями недаром слух мой полн.

III

Их музыка подобна поцелую:

И рифма с рифмой -- нежная чета --

Сливаются в гармонию живую;

Так ищут уст влюбленные уста.

Я близость бога сладостного чую:

Когда душа уныла и пуста, --

Поэзия -- от всех скорбей лекарство.

Уйдем же к ней мы в призрачное царство

Там нет ни зла людского, ни добра,

Там даже смерти не страшна угроза.

Луна порой в немые вечера

На стеклах бледные цветы мороза

Вдруг оживит: что значит их игра

Бесцельная?.. Холодной жизни проза,

Гори, гори и ты в стихе моем,

Как этот лед, таинственным огнем!

О, юность бедная моя, как мало

Ты вольных игр и счастья мне дала:

Классической премудрости начало,

Словарь латинский, холод, скука, мгла...

Как часто я бранил тебя, бывало;

Но всё прошло, -- теперь не помню зла:

Не до конца сумели в пыльной груде

Нелепых книг тебя испортить люди.

За сладостный, невинный жар в крови,

За первые неопытные грезы,

За детское предчувствие любви

Среди унынья, холода и прозы,

За маленькие радости твои,

За одинокие, немые слезы,

О, молодость, за красоту твою

Тебя люблю, тебе я гимн пою!

VII

Врата несуществующего рая,

Ненаступивших радостей залог,

Благословлю обман твой, умирая.

Я никогда проклясть тебя не мог,

О горькая, о жалкая, святая,

Тебя непобедимой создал Бог:

В тебе есть холод, девственная нега

И чистота нетронутого снега...

VIII

Однажды мы весною в первый раз

Открыли окна слишком рано, в марте;

Пахнул к нам свежий воздух в душный класс;

На стенах с пятнами чернил, на парте,

Изрезанной ножами в скучный час

Закона Божьего, на пестрой карте

Америки луч солнечный блестел,

В листах грамматик ветер шелестел.

Я думаю, Армидин сад, и ты бы

Нам более счастливых не дал грез,

Чем грязный двор, где льда седого глыбы

Кололи дворники; не запах роз,

А москательных лавок, мяса, рыбы --

Зефир весенний с рынка нам принес...

А воробьи на крышах стаей шумной

Чирикали от радости безумной.

Смотрели жадно мы на красный дом,

Влюбившись сразу в барышню-соседку.

К окну подходит -- видно за стеклом, --

Чтобы крупы насыпать птице в клетку.

Тетради, книги наши под столом:

Как мотылек, попавший детям в сетку,

Трепещет сердце, и волнует кровь

Мне глупая и милая любовь.

Пусть наглухо опять окно закрыли:

Проснувшись вдруг от мертвенного сна,

Сквозь мутное стекло под слоем пыли,

Глядим, -- душа надеждою полна,

Мгновенно всю грамматику забыли.

Ты победила, вечная весна!

Так молодость в тюрьме находит радость

И горечь жизни превращает в сладость...

XII

Мне эта улица мила с тех пор:

В галантерейной маленькой лавчонке

Доныне всё еще пленяет взор

И те же чувства будят, как в ребенке, --

Знакомых ситцев пестренький узор,

Духи, помада, зеркальца, гребенки

И волны подвенечной кисеи --

Соблазны юной прачки и швеи.

XIII

Душа волненьем сладким вновь объята,

Когда по тем местам я прохожу;

Как тихий свет унылого заката,

Я в улице безмолвной нахожу

Следы тех дней, которым нет возврата...

И сам не знаю, чем в них дорожу;

Но жизнь кругом -- холодная пустыня,

Лишь в прошлом всё -- отрада и святыня.

XIV

Люблю я запах елки в Рождество,

Когда она таинственно и жарко

Горит, и все мы ждем Бог весть чего...

Пускай беду пророчит злая Парка, --

Я верю в елку, верю в торжество,

По-прежнему от Бога жду подарка.

Как елка, ты -- в огнях, ночная твердь.

Ужель подарок Бога -- только смерть?

Всё мимолетно -- радости и мука,

Но вечное проклятие богов --

Не смерть, не старость, не болезнь, а скука,

Немая скука долгих вечеров,

Скучать с приличным видом есть наука

Важнейшая для умных и глупцов:

Подруги наши -- страсть, любовь иль злоба,

А скука -- вечная жена до гроба.

XVI

О, темная владычица людей,

Как рано я узнал твои морщины,

Недвижный взор твоих слепых очей,

Лицо мертвее серой паутины

И тихий лепет злых твоих речей!..

Но оживлять унылые картины

Не буду вновь: уж я сказал о том,

Чем был наш мрачный и холодный дом.

XVII

Всё важно в нем и сонно, и прилично.

Отец любил детей, но издали:

Он каждую субботу педантично,

Просматривая баллы, за нули

Нотации читать умел отлично.

Без дружбы, вечно ссорясь, мы росли

Все вместе, кучей, как в тени древесной

Семья грибов: нам было слишком тесно...

XVIII

С Сергеем мы ходили в тот же класс.

Напоминая бойкую лисичку,

Зрачки зеленоватых быстрых глаз

Лукаво щурить он имел привычку;

Лицо в веснушках помню как сейчас,

Пронырливый и острый носик; кличку

Всему давал он метко; был актер

И дипломат, насмешлив и хитер.

XIX

А неуклюжий Саша, молчаливый,

С лицом румяным и тупым, в очках, --

Как медвежонок, дикий и ленивый;

В монахи собирался он, в делах

Земных не видя толку; горделивый

Тот замысел погиб, и стал монах --

Немало в жизни всяких превращений --

Чиновником особых поручений.

Благоразумен, важен, как старик,

Был Коля гимназистом идеальным;

Премудрость всех учебников постиг.

С лицом худым, бескровным и печальным,

Питая страсть, как первый ученик,

К пятеркам с плюсом и листам похвальным,

Смиряться он умел, терпеть и ждать

И всякому начальству угождать.

XXI

Но иногда, романтик добродушный,

Про всё забыв, каких-то ведьм и фей,

И рыцарей, и замок их воздушный

Чертил пером в тиши воскресных дней,

Воображенью странному послушный,

Он на полях латинских словарей,

Влюбленный в этот мир необычайный:

Он верил в сны, пророчества и тайны...

XXII

У нас в крови -- неугасимый жар

Мистического бреда; это -- сходство

Семейное, опасный людям дар,

Наследственный недуг иль превосходство,

Под пеплом жизни тлеющий пожар, --

Не ведаю -- талант или уродство...

Вольнолюбивый, непокорный дух,

Доныне в нас огонь твой не потух.

XXIII

Обычный в жизни путь ему неведом,

Противен будничный и тесный круг.

Был Костя, старший брат мой, правоведом;

Но поступил он, возмутившись вдруг,

И полный нигилизма модным бредом,

На факультет естественных наук:

Не следуя отцовскому примеру,

Он погубил блестящую карьеру.

XXIV

Самонадеян и умен, и горд,

Наш мертвый дом, чиновничий и серый,

Он презирал: настойчив, волей тверд,

В добре и зле без удержу, без меры,

От микроскопов ждал он и реторт

Неведомых чудес и новой веры.

Любила мать его; с отцом всегда

Была у Кости тайная вражда.

XXV

Мне помнится под колбою стеклянной

Спиртовой лампочки дрожащий блеск

И жидкости опаловой, туманной

В прозрачных стенках легкий звон и плеск,

Волшебной искры голубой и странной

На гальванической машине треск...

В густой тени большого кабинета

Желтели кости пыльного скелета.

XXVI

Мне объяснял фанатик молодой

Открытья, чудеса лабораторий,

Неясные мелькали предо мной

Отрывки дерзновеннейших теорий;

Показывал он в капле водяной

Друг друга пожиравших инфузорий,

И слушал я, потупив робкий взор,

Про Дарвинов естественный подбор.

XXVII

Я чувствовал, что он не прав во многом:

Краснея, запинался я, дрожал,

Ребяческим и неумелым слогом

На доводы науки возражал,

Когда, смеясь над чертом и над Богом,

Он всё, во что я верил, разрушал...

Хотя и страшно было мне и больно, --

Запретный плод прельщал меня невольно.

XXVIII

И любопытство жадное влекло

К опасности на крайние ступени,

И в первый раз на детское чело

Уже недетских дум ложились тени:

Пленяет душу человека зло.

Как некогда Адаму в райской сени --

"Вкуси и будешь Богом", -- мудрый Змей

Коварный дал совет душе моей.

XXIX

В столовой раз за чаем мы сидели;

Здесь маятник медлительных часов,

Влачившихся без отдыха, без цели,

Вкус тех же булок, звуки тех же слов

И тусклые обои надоели

Знакомым видом желтеньких цветов.

На ужин экономно разогреты

Унылые вчерашние котлеты.

XXX

Из всех углов ползет ночная тень,

Цедится струйка жиденького чая

Сквозь ситечко; смотреть и думать -- лень,

Царит безмолвье, мысли удручая...

У матери -- всегдашняя мигрень.

И лампа бледная горит, скучая,

И силы нет дремоты превозмочь, --

Скорей бы сон бесчувственный и ночь.

XXXI

Вдруг настежь дверь, -- и дрогнул воздух сонный,

И старший брат с улыбкой на устах

Вошел и, нашей скукой изумленный,

Тотчас притих; румянец на щеках

Еще горит, морозом оживленный,

Пылинки снега тают в волосах:

Он с улицы принес душистый холод,

Глаза блестят, -- он радостен и молод.

XXXII

Отец спросил: "Откуда?" -- "Из суда, --

Присяжные Засулич оправдали!"

"Как? ту, что в Трепова стреляла?" -- "Да". --

"Не может быть!.." -- "Такой восторг был в зале,

Какого не бывало никогда:

Мы полную победу одержали!"

Отец сердито молвил: "Что за вздор!"

И вспыхнул вдруг ожесточенный спор.

XXXIII

И шепотом беспомощных молений

Напрасно мама хочет их унять:

То спор был вечный, распря поколений, --

Не уступают оба ни на пядь,

Не слушают друг друга: "Убеждений

Вы права не имеете стеснять!" --

Кричит студент; они вскочили оба, --

В очах старинная слепая злоба.

XXXIV

"Наука доказала..." -- "Чушь и гиль --

Твоя наука... Вечные основы

Религии..." -- "Основы ваши -- гниль!

Пред истиною все они готовы

Рассыпаться, как мертвый прах и пыль...

Нам Спенсер дал для жизни принцип новый!" --

"А Бог?.." -- "Нет Бога!" -- "Спенсер твой -- дурак

Дошли до Бога, -- это скверный знак.

XXXV

Теперь конец уж ясен бедной маме, --

Ей скажет муж: "Во всем -- твоя вина.

Детей избаловала!" В этой драме

Немою жертвой быть обречена,

Печальными и кроткими глазами,

Беспомощного ужаса полна,

Глядит на них и вся мольбою дышит:

Никто ее не видит и не слышит.

XXXVI

"Прочь, негодяй, из дома моего!.." --

Кричит отец, бледнея. "Ради Бога,

Не будь к нему жесток, прости его,

Ну, хоть меня ты пожалей немного!" --

"Нет, не просите, мама, -- ничего --

Не надо! -- Костя ей кричит с порога, --

Я рад уйти: мне воля дорога,

Не будет больше здесь моя нога!

XXXVII

Вам оскорблять себя я не позволю..."

И он дверями хлопнул. Мать жалел,

Но думал я, что Костя выбрал долю

Завидную: как был он горд и смел!

И за героем я рвался на волю,

Я сам дрожал от злобы и горел:

Душа была смятением объята;

Я разделить хотел бы участь брата.

XXXVIII

И долго я в ту ночь не мог уснуть:

Всё чудились мне тихие рыданья;

Предчувствием беды сжималась грудь.

Я встал; лишь уличных огней мерцанье

По комнате мне озаряло путь,

Когда среди глубокого молчанья,

Как вор, прокравшись в темный длинный зал,

Я разговор из спальни услыхал:

XXXIX

"Он может повредить моей карьере...

Каков щенок, мальчишка, нигилист!" --

"Ну, денег дай ему по крайней мере:

Он вспыльчив, сердцем же он добр и чист..."

Я ухо приложил к закрытой двери

И в темноте внимал, дрожа, как лист,

И страшно было мне, стучали зубы:

Слова отца безжалостны и грубы.

С тех пор прошли года, но помню то,

Что слышал там: осталось в сердце жало.

"Он -- сын твой, не губи его, -- за что?.." --

"Ведь я сказал: дам сорок в месяц". -- "Мало". --

"А сколько ж?" -- "Сто". -- "Ну, пятьдесят..." -- "Нет, сто..."

Мольбою долгой, долгой и усталой,

Упрямой силою любви своей

Она боролась с ним из-за грошей.

XLI

Я слов уже не слышал -- только звуки

Всё тех же просьб: так падает вода

И точит твердый камень; лишь от скуки

Он делал ей уступку иногда.

Она ему в слезах целует руки,

Терпеньем побеждает, как всегда,

Смирением глубоким и притворством,

И жертв незримых медленным упорством.

XLII

Мы грешны все: я не сужу отца.

Но ужаса я полн и отвращенья

К семейной пытке, к битве без конца,

Без отдыха, где нет врагу прощенья,

Где только бледность кроткого лица

Иль вздох невольный выдает мученья:

Внутри -- убийство, а извне хранит

Законный брак благопристойный вид.

XLIII

Когда же утром мы при лампе встали

И за окном, сквозь мокрый снег и тень,

С предчувствием заботы и печали

Рождался вновь ненужный серый день,

За кофеем от няни мы узнали,

Что мать больна, что у нее мигрень:

И вещая тоска мне сердце сжала.

Три дня она в постели пролежала.

XLIV

И может быть, то первый приступ был

Болезни тяжкой, длившейся годами,

Неисцелимой; всё же гневный пыл

Отца смягчен был долгими мольбами.

Хотя он ссоры с Костей не забыл,

Но поневоле, уступая маме,

Не одобряя баловства детей, --

Не сорок дал ему, а сто рублей.

XLV

И жизнь пошла чредой однообразной:

Зазубрины и пятнышки чернил

Всё те же на моей скамейке грязной,

Родной язык коверкая, долбил

Я тот же вздор латыни безобразной,

И года три под мышками теснил

Всё в том же месте мне мундирчик узкий,

На завтрак тот же сыр и хлеб французский.

XLVI

Лимониус, директор, глух и стар,

Софокла нам читал и Одиссею,

Нас усыплять имея редкий дар;

Но до сих пор пред ним благоговею,

Лишь вспомню, с крепким запахом сигар,

Я вицмундир перед скамьей моею

И тонкий пух седых его волос,

И в голубых очках багровый нос.

XLVII

Урок по спрятанной в рукав бумажке,

Бывало, всякий бойко отвечал.

При нем играли в карты мы и в шашки:

Нам добродушный немец всё прощал;

Но вдруг за белый воротник рубашки

Неформенной, за галстук он кричал

С нежданным пылом ярости безмерной

И тем внушал нам трепет суеверный.

XLVIII

Честнейший немец Кесслер -- латинист,

Заросший волосами, бородатый,

На вид угрюм, но сердцем добр и чист, --

Как древние Катоны, Цинциннаты

И Сцеволы; большой идеалист,

Из года в год, отчаяньем объятый,

Всем существом грамматику любя,

Он нас терзал и не жалел себя.

XLIX

Ответов ждал со страхом и томленьем,

Краснея сам, смущаясь и дрожа:

Ему казалась личным оскорбленьем

Неправильная форма падежа,

Ему глагол с неверным удареньем

Из наших уст был как удар ножа.

Земному чуждый, пламенный фанатик,

Писал он ряд ученейших грамматик.

Читал Платона Бюрик -- не педант,

Напротив, весельчак, но злейший в мире,

Весь белый, бритый, выхоленный франт,

В обрызганном духами вицмундире;

К жестоким шуткам он имел талант:

Того, кто знал урок, оставив в мире,

Он робкого лентяя выбирал

И долго с ним, как с мышью кот, играл.

Несчастный мальчик, с мнимою отвагой,

К доске уже бледнея подходил;

Тот одобрял его, шутил с беднягой

И понемногу в дебри заводил,

Не торопясь; но покрывались влагой

Глаза его, он медленно цедил

Слова сквозь зубы и в дремоте сладкой

Ласкал тихонько подбородок гладкий.

LII

Как выступал на лбу ученика

Холодный пот, с улыбкой сладострастной

Следил, и мухой в лапках паука

Тот бился всё еще в борьбе напрасной:

Томила жертву смертная тоска;

"Скорей бы нуль!" -- мечтал уже несчастный,

В схоластике блуждая без руля,

А смерти нет, и нет ему нуля!

LIII

Но в старших классах алгебры учитель

Был хуже немцев -- русский буквоед,

Попов, родной казенщины блюститель;

Храня военной выправки завет,

Незлобивый старательный мучитель,

Он страшен был душе моей, как бред...

В лице -- подобье бледной мертвой маски --

Мерцали хитрые свиные глазки.

LIV

В нем было всё противно: глупый нос

И на челе торжественном и плоском

Начальственная важность, цвет волос

Прилизанных и редких с желтым лоском;

Он -- неуклюж, горбат, и хром, и кос, --

Казался жалким странным недоноском.

Всегда покорен и застенчив, раз

Я дерзким бунтом удивил наш класс.

Мне от Попова слушать надоело --

"Ровней держитесь, выпрямите грудь!"

Я на скамью -- неслыханное дело --

Сел, опершись локтем, чтоб отдохнуть,

И пуговиц, ему ответив смело,

На сюртуке дерзнул не застегнуть;

Он закричал, но я решил упрямо:

Умру, не застегну, не сяду прямо!

LVI

Лимониус с инспектором пришли,

И сторожа меня на новоселье

В сырой, холодный карцер повели

И заперли на ключ в позорной келье, --

Жилище крыс, но там, во тьме, в пыли,

Я чувствовал нежданное веселье:

Подвижником себя воображал

И в лихорадке сладостной дрожал.

LVII

Как жаждал сердцем правды я и мщенья!

Не всё ль равно за что восстать -- за мир

И все его обиды и мученья

Или за право расстегнуть мундир?

Тебя познал я, демон возмущенья:

Утратив сердца прежний детский мир,

Я чувствовал, -- хотя был бунт напрасен, --

Что ты, Злой Дух, мой темный Бог -- прекрасен

LVIII

Тебе остался верен я с тех пор,

И, соблазненный ангелом суровым,

Не покорясь, всю жизнь веду я спор

Из-за несчастных пуговиц с Поповым:

Душа безумно рвется на простор.

За то, что я к мирам стремился новым,

За то, что рабства я терпеть не мог, --

Меня казнил Лимониус и Бог.

LIX

В те дни уж я томился у преддверья

Сомнений горьких, и когда наш поп,

Находчивый и полный лицемерья,

Доказывал, наморщив умный лоб,

Чтоб истребить в нас плевелы неверья,

Научною теорией потоп

Иль логикой -- существованье Бога, --

Рождалась в сердце вещая тревога.

И бес меня смущал: нас каждый день

Водили в церковь на Страстной неделе;

Напев дьячка внушал мне сон и лень:

Мы по казенным правилам говели;

И неуютною казалась тень,

Не дружески огни лампад блестели;

Рука творила знаменье креста,

Но мертвая душа была пуста.

LXI

Кощунственная мысль была упряма;

И чистая святая белизна

Просвирки нежной, запах фимиама,

Вкус теплого церковного вина,

И голубь, Дух Святой, на своде храма,

За царскими вратами глубина

Не веют в душу прежней сладкой тайной:

Рождает всё лишь страх необычайный.

LXII

Но по привычке давней перед сном

Я начинал молитву, умиленный:

С подарком няни -- сахарным яйцом

На алой ленте, с вербой запыленной,

Был образок так родствен и знаком...

Когда же вновь опомнюсь, пробужденный,

Как будто вдруг в душе потухнет свет,

И ужасает мысль, что Бога нет.

LXIII

Скребется мышь, страшат ночные звуки,

На улице умолк последний шум.

А я сижу во тьме, ломая руки,

И отогнать не в силах грешных дум:

С мятежным духом, дьяволом науки,

Изнемогая, борется мой ум,

И ангела-хранителя напрасно

На помощь я зову с надеждой страстной.

LXIV

Что избавление должно прийти,

Я чувствую, не ведая откуда.

Целуя образ, я молил: "Прости!

Не верю я и знаю -- это худо,

Но ведь Тебе легко меня спасти:

О, дай мне знак, о, только сделай чудо,

Теперь, сейчас, до наступленья дня, --

Хоть маленькое чудо для меня!"

LXV

Миссионер для обращенья Кости,

Ученый поп, был приглашен отцом:

Он приходил к нам по субботам в гости;

В лиловой рясе с золотым крестом.

Пить чай умел, в беседах, чуждых злости,

Лоб вытирая шелковым платком,

С баранками и сливками так вкусно

И Дарвина опровергал искусно.

LXVI

И спорам их о Боге без конца

Я с жадностью внимал, дохнуть не смея:

Доказывал он промысел Творца,

И, объясняя книги Моисея,

С приятной тихой важностью лица

Цитатами из книг ученых сея,

По поводу Адама говорил

Он о строенье черепа горилл.

LXVII

Но дерзкого неверья злое семя

В душе моей росло: я помню, раз

Наш батюшка в гимназии, в то время

К принятью Тайн Святых готовя класс,

Моих сомнений увеличил бремя:

Смутил меня о грешнике рассказ,

Вкусившем недостойно от Причастья:

Я слушал, полон жадного участья.

LXVIII

Как Тайнами Христовыми сожжен,

Язык его лукавый был раздвоен

И в трепетное жало превращен...

Я был, как этот грешник, недостоин;

В кощунственные мысли погружен,

Я ждал беды, угрюм и беспокоен,

И, веря, что меня накажет Бог,

Раскаяться хотел я и не мог.

LXIX

С непобедимым трепетом боязни

Об исповеди думал, и тоска

Мне грызла сердце, холод неприязни

Внушал один лишь вид духовника:

Я представлял весь ужас этой казни

И чувствовал, как вместо языка

Во рту моем шипело и дрожало

Змеиное раздвоенное жало.

LXX

Но вышло всё так просто, без чудес,

Что я почти жалел о том, и с шумом

Весенних вод напев "Христос воскрес"

Теперь в молчанье слушал я угрюмом:

Веселый праздник для меня исчез, --

Уже ни пасха белая с изюмом,

Ни с розаном, нежны и горячи,

Не радовали сердце куличи.

LXXI

Я с нянею пошел на балаганы:

Здесь ныла флейта, и пищал фагот,

И с бубнами гудели барабаны.

До тошноты мне гадок был народ:

Фабричные с гармониками, пьяный

Их смех, яйцом пасхальным полный рот,

Самодовольство праздничного вида, --

Всё для меня -- уродство и обида.

LXXII

А в тучках -- нежен золотой апрель.

Царицын Луг уж пылен был и жарок;

Скрипя колеса вертят карусель,

И к облакам ликующих кухарок

Возносит в небо пестрая качель:

В лазури цвет платков их желтых ярок...

И безобразье вечное людей

Рождает скорбь и злость в душе моей.

LXXIII

И благовест колоколов победный,

Как приговор таинственный, гудел...

Я в эти дни, к прискорбью мамы бедной,

Как будто в злой болезни, похудел:

По комнатам, как тень, слонялся, бледный

И нелюдимый, плохо спал и ел,

И спрашивала мать меня порою

В отчаянье: "Мой мальчик, что с тобою?.."

LXXIV

Но я молчал, стыдился дум моих,

Лишь изредка, не говоря ни слова,

К ней подходил, беспомощен и тих,

И маленьким, не думающим снова

Я делался от ласк ее простых,

Когда она, жалея, как больного,

И мудрое безмолвие храня,

С улыбкою баюкала меня.

LXXV

Спасителем моим Елагин милый

Был, как всегда: экзамены прошли,

И, как покойник, вставший из могилы,

Я свежестью дышал сырой земли,

От солнца щурился, больной и хилый,

Но радовали в море корабли,

Знакомый пруд, и ледник, и дорожка

Меж грядками душистого горошка.

LXXVI

Всё трогало меня почти до слез --

С полупрозрачной зеленью опушка

И первый шелест молодых берез,

И вещая унылая кукушка,

И дряхлая подруга детских грез --

Родная ива, милая старушка,

И дачный вкус парного молока,

И теплые живые облака.

LXXVII

Катались мы на лодке с братом Сашей:

Покинув весла, зонтик дождевой

Мы ставили, как парус, в лодке нашей;

Казался купол неба над водой

Лазурной опрокинутою чашей,

И на пустынной отмели порой

С гниющим остовом ладьи рыбачьей

Картофель мы пекли в золе горячей.

LXXVIII

Закусывая парой огурцов

И слушая великое молчанье

Зеркальных вод и медленных коров

Протяжное унылое мычанье,

И в стеблях желтых водяных цветов

Ленивых струек слабое журчанье, --

Я все мои грамматики забыл,

Не думал, есть ли Бог, и счастлив был.

LXXIX

Скучать в домашней церкви за обедней

По праздникам в Елагинский дворец

Водили нас; я помню, в арке средней

Меж ангелами реял Бог Отец.

Но суетных мой ум был полон бредней,

Я думал: службе скоро ли конец?

Смотрел, как небо в перистых волокнах

Высоких туч блестит в открытых окнах.

LXXX

Крик ласточек сквозь пение псалмов,

Шумящие под свежим ветром клены,

Дыхание сиреневых кустов, --

Всё манит прочь из церкви в сад зеленый,

И кажется мне страшным лик Христов

Сквозь зарево свечей во мгле иконы:

Любовью, чуждой Богу, мир любя,

Язычником я чувствовал себя.

LXXXI

И в этой церкви раз в толпе воскресной,

Среди девиц уродливых и дам,

Увидел профиль девушки прелестной,

Смотрел я жадно, волю дав очам:

Мне было всё в ней тайною чудесной,

Подобной райским непонятным снам,

И я в благоговенье не заметил,

Цвет глаз ее был темен или светел.

LXXXII

Лишь смутно помню, что она была

Вся в белом кружеве; глубокой тенью

Ресниц и томной бледностью чела

Я изумлен и предан был смятенью:

Казалась мне, воздушна и бела,

Она принцессой Белою Сиренью,

Окутанною в сказочный туман.

Тайком невинный начался роман.

LXXXIII

И образ твой, елагинская фея,

Доныне сердцу памятен и мил;

Там, где к пруду спускается аллея,

За белым платьем иногда следил

И прятался я, подойти не смея;

Ни разу в жизни с ней не говорил,

Любви неопытную душу предал,

Хоть имени возлюбленной не ведал.

LXXXIV

Когда в затишье знойных вечеров

Гармоника кухарок собирала

В конюшню -- царство важных кучеров,

И в облаках был нежный цвет коралла,

С толпою неуклюжих юнкеров

В крокет моя владычица играла

И бегала, смеялась громче всех:

Доныне в сердце -- этот милый смех.

LXXXV

И, крадучись, как вор, в решетке сада

За дачей, где она жила, тайком

Я подходил, и было мне отрада

Смотреть на ветхий деревянный дом,

Хотя мешала пыльная ограда

Кустов колючих; к тем, кто с ней знаком,

Я завистью был жгучей пожираем,

И садик бедный мне казался раем.

LXXXVI

Но холод жизни ранний цвет убил,

И всё, что было мне еще неясно,

Что я в душе лелеял и хранил,

Едва родившись, умерло безгласно, --

И никогда я больше не любил

Так пламенно, так нежно и напрасно,

Как в тех мечтах, погибших навсегда

Без имени, без звука, без следа...

LXXXVII

Мы в сердце вечную таим измену:

Уж привлекал внимание мое

Иной предмет: однажды прачку Лену

Я увидал, стиравшую белье:

Я помню мыла тающую пену,

Когда сквозь пар смотрел я на нее,

Румяную, с веснушками, с глазами

Почти без мысли, с голыми руками.

LXXXVIII

А в прачешной и в кухне был пожар

Сияния вечернего: блеснули

Ведро, кофейник, яркий самовар,

Зрачки кота, дремавшего на стуле,

И полымем объятые, как жар,

Кругом на полках медные кастрюли;

И Лена, вся здоровием дыша,

Была в огне заката хороша.

LXXXIX

И весело мне было рядом с нею:

Под нежным солнцем в тонких завитках

Коротеньких волос я видел шею

И ямочки на розовых локтях.

Хотя любил я сказочную фею,

Но эта баба с утюгом в руках,

Богиня синьки, мыла и крахмала,

Мое воображенье занимала.

Зачем ты дал нам две души, Господь?

Друг друга ненавидя и страдая,

Напрасно в людях спорят дух и плоть,

Любовь небесная, любовь земная:

Одна другой не может побороть.

С Владыкой Тьмы враждует Ангел рая:

Кому из них я первенство отдам,

Кто победит меня, -- не знаю сам.

XCI

Не смейся же, читатель благосклонный,

Что мы с тобой нежданно перешли

От прачки Лены с барышней-Мадонной

К противоречьям неба и земли:

Один закон владеет непреклонный

Созвездьями, горящими вдали,

С их правильным восходом и закатом

И силой, движущей незримый атом.

XCII

Так сразу я в двух женщин был влюблен:

Мне самому казалось это диким...

Уже тогда, с младенческих времен,

Лукавым духом, Янусом двуликим,

Неопытный мой ум был соблазнен,

И с этих пор я с ужасом великим

Всю жизнь внимал, как с Богом спорит бес,

Дух грешной плоти с ангелом небес.

XCIII

Тот узел Гордиев чей меч разрубит?

О, если бы решить я только мог.

Кого душа моя сильнее любит,

Кто сердцу ближе: Демон или Бог!

Их двойственный соблазн меня погубит:

Я всё еще стою меж двух дорог,

И с прачкой Леной борется богиня --

С кощунством вечным -- вечная святыня.

XCIV

Я осенью в тот год увидел Крым:

Казался край далекий сном волшебным.

Я не из тех, кому приятен дым

Отечества, и был всегда целебным

Мне путь далекий к небесам иным.

Отец мой ехал по делам служебным;

Его давно уже молила мать

Меня с собой на Южный берег взять.

XCV

Из царства моха, кочек и рябины

Перелетел я в дремлющий аул

В уютной неге солнечной долины;

Мне яркий месяц в очи заглянул;

В тиши ночной таинственной пучины

Я полюбил многоголосый гул,

Смотрел, как в небе серебрится тополь

И при луне белеет Севастополь.

XCVI

Там, где шумят немолчные валы,

Где вознеслись над морем великаны --

Из черного базальта две скалы,

И стелются над пропастью туманы,

Где реют с хищным клекотом орлы,

Был некогда великий храм Дианы, --

Там ныне мрачный и глухой пустырь,

А рядом -- крест и бедный монастырь.

XCVII

В обители Георгия Святого

Здесь иноки нашли себе приют,

Но по ночам на мысе диком снова

Колонны храма белого встают --

Языческие призраки былого,

И волны гимн торжественный поют...

Там я бродил, и сердце грустью ныло,

А колокол вдали звучал уныло.

XCVIII

О, боги древности, я чуял вас,

Когда в безмолвной и печальной тризне

Сюда ваш рой слетал в предзвездный час:

Казалось мне, -- в иной далекой жизни

Я с вами здесь бывал уже не раз

И ныне вновь пришел к моей отчизне;

С виденьями богов наедине

И сладостно, и страшно было мне...

XCIX

Обвеян прелестью твоей, Эллада,

В какие был я думы погружен,

Чему душа была безумно рада,

Когда горел полдневный небосклон

И волн дышала вечная прохлада

На высоте меж греческих колонн

Той полукруглой маленькой веранды

Над рощами тенистой Ореанды.

Там я любил по целым дням мечтать:

В благоуханье мяты и шафрана

И в яркости твоей, морская гладь,

И в бледной дымке знойного тумана, --

Во всей природе южной -- благодать

Великого языческого Пана.

О, древний бог, под сенью рощ твоих

Сложил я первый неумелый стих.

Но долго я скрывал подруги тайной,

Стыдливой Музы, нежные грехи:

Хромой сонет о бледной розе чайной

Восторженной был полон чепухи.

Но, музыкою рифм необычайной

Я упивался: глупые стихи

Казались мне пределом совершенства,

И я над ними плакал от блаженства.

CII

Я Пушкину бесстыдно подражал,

Но, ослеплен туманом романтизма,

В "Онегине" я только рифм искал:

Нужна была мне сказочная призма --

Луна и пурпур зорь, и груды скал;

Мятежный Пушкин, полный байронизма

И пышных грез, мне нравился тогда,

Каким он был в двадцатые года.

CIII

Я пел коварных дев, красы Эдема

И соловья над розой при луне,

И лучшую из тайных роз гарема,

Тебя, которой бредил я во сне

И наяву, о, милая Зарема.

Стихи журчали, и казалось мне,

Что мой напев был полон неги райской,

Как лепет твой, фонтан Бахчисарайский!

СIV

Я не люблю родных моих, друзья

Мне чужды, брак -- тяжелая обуза.

В томительной пустыне бытия

Гонимая отверженная Муза --

Единственная спутница моя.

И более надежного союза

Нет на земле: с младенчества храня,

Она, как мать, лелеяла меня.

Не ведали мы с нею шумной славы,

Но в дни унынья ты была со мной,

Богиня кроткая, в тени дубравы

Или у вод, объятых тишиной,

Где сонные благоухают травы,

Ждала меня с улыбкой неземной,

Таинственною прелестью дышала

И ласкою невинной утешала.

CVI

И был в чертах прекрасного лица

Глубокий след божественной печали.

Лавровой тенью гордого венца

Твоей главы друзья не увенчали.

Ты слышала и брань и суд глупца,

Сообщников немногих мы встречали.

Но, совершая долг своим путем,

Всегда мы шли и до конца пойдем.

СVII

С тобой не страшен ночи мрак беззвездный:

Направь мои неверные стопы.

Над пропастью цветы тебе любезны,

Растущие не на путях толпы,

И ты ведешь меня по краю бездны

На узкие необщие тропы,

Откуда виден отблеск на вершинах

Зари, еще неведомой в долинах.

CVIII

Пусть годы память обо мне сотрут,

Слезой умильной юноши и девы

Не осветят мой незаметный труд,

Пусть не дано взошедшие посевы

Очам моим увидеть и замрут

Без отклика негромкие напевы:

Я сердцем чист, я делал всё, что мог, --

Тебя, о, Муза, оправдает Бог.

CIX

Мы не нашли в сердцах людей ответа,

Но только бы он до конца горел,

Огонь, которым жизнь моя согрета, --

Недаром я любил, страдал и пел.

Благословен святой удел поэта,

Благословен изгнанников удел,

Мой угол бедный, тихая лампада --

Моих ночей и тайных слез отрада.

Когда я с Музой начинал мой путь

И ждал победы, дерзостен и молод,

Как страшно было в Лете потонуть,

Как мучил славы ненасытный голод!

Но в тридцать лет ровнее дышит грудь,

Сулит покой нам Леты вечный холод:

Отрада есть в ее ночной волне, --

В молчании, в забвенье, в тишине...

CXI

А может быть и то: под слоем пыли

Меж тех, чьи книги только мышь грызет,

Кого давно на чердаке забыли,

Историк важный и меня найдет

И песнь мою о стародавней были

С улыбкою внимательной прочтет,

И гордую в изгнании суровом

Помянет Музу нашу добрым словом.

CXII

Теперь с тобой прощаясь, мы почтим,

Богиня, ту, что тихо спит во гробе,

Кто ангелом-хранителем твоим

Была во мраке, холоде и злобе.

Возлюбленную тень благословим:

Вы были мне заступницами обе,

И верую, что в час последний вновь

Меня спасет великая любовь.

CXIII

Ты в горестный и страшный час, родная,

Придешь ко мне не с горестным лицом,

Не слабая, не жалкая, больная,

Такой, как ты была перед концом,

Но с девственной улыбкой, молодая,

С торжественно сияющим венцом,

Меня в преддверье новой жизни встретишь

И радостно на мой призыв ответишь.

CXIV

Сотрешь с чела в предсмертной тишине

Холодный пот моей последней муки.

Чтоб слаще мне спалось в могильном сне,

Баюкая, на любящие руки

Возьмешь меня и тихо скажешь мне:

"Не бойся же, -- нет смерти, нет разлуки.

Тебе я песню прежнюю спою, --

Усни, мой мальчик, баюшки-баю".

CXV

Великого обета не нарушу:

О, мама, скоро я к тебе приду!

Как погибающий пловец -- на сушу,

Стремлюсь к тебе и радуюсь, и жду:

Душа обнимет родственную душу,

В твоих чертах любимых я найду, --

Как разрешишь ты все земные узы, --

Черты моей богини -- вечной Музы.

Середина -- конец 1890-х годов.

Примечания:

1. Здравствуйте, спокойной ночи (франц.). -- Ред.

2. Пить молоко, дети! (нем.). -- Ред.

3. Волк... заметил... пасшихся на скале... (лат.). -- Ред.

4. почему и что, чтобы (лат.). -- Ред.

5. как, когда, чтобы, о если бы (лат.). -- Ред.

Золотое руно. 1906. No 1--4 -- ПСС-I, т. 15 -- ПСС-II, т. 24, с искаженной транскрипцией фамилии гимназического преподавателя в строфе L песни второй ("Бирюк" вм. "Бюрик") и с вар. (опечаткой?) в ст. 4 строфы ХLIХ первой песни ("трогательных" вм. "трогательным"). В ПСС-I и в ПСС-II иное название глав: "Песнь", а не "Песня" и вар. в последнем ст. строфы ХС первой песни ("quid" вм. "quin"). Черновой автограф первой песни -- в тетради конца 1890-х гг. (ИРЛИ), под загл. "Жизнь", со множеством вар. и двенадцатью вычеркнутыми октавами; строфа LIV здесь зачеркнута и заменена отточием; текст записан в обратном порядке (с последней страницы тетради) и предварен следующим кратким планом второй, тогда еще не написанной песни: "Юность -- вступление лирическое. Характеристика Саши, Сережи, Коли, Кости. История с нигилизмом Кости. Изгнание из дома. Горе мамы. Священник Заркевич. Учителя. Лимониус. Кесслер. Бюрик. Семенников. Религиозная борьба. Исповедь. Пасха. Первая любовь -- грубая (прачка) и платоническая (в Елагиной церкви). Первые стихи в Крыму, в Ореанде -- Пушкин. Благодарность музе". Поэма датируется по стихотворному окружению в тетради: первая песнь писалась в середине 1890-х гг., после завершения первого романа. О ее замысле идет речь в письме А. В. Половцова к жене от 4 июня 1894 г.: "Д. С. родился на Елагином острове! Отец его служил в М<инистерстве> Имп<ераторского> Двора и жил летом на Елагине, где Д. С. живал летом до 15-л. возраста. Он "безумно любит" Елагин и намерен воспеть его в поэме" (Цит. по: Соболев А. Л. Д. С. Мережковский в работе над романом "Смерть богов. Юлиан Отступник" // Д. С. Мережковский: Мысль и слово. М., 1999. С. 39). Ко второй песни Мережковский, судя по указанию в строфе 2 ("От рифмы я отвык, и мне начать / Вторую песнь трудней, чем сдвинуть гору"), приступил во второй половине 1890-х гг., возможно, сразу по завершении "Воскресших богов", о чем свидетельствуют проходящие в ней темы, корреспондирующие с идеями романов (любовь небесная и любовь земная, язычество и христианство и т. д. -- см. подробнее во вступит. статье, с. 79--81); об этом же свидетельствует указание в строфе СХ (второй песни) на возраст автора ("тридцать лет"). На то, что поэма создавалась задолго до публикации, указывает и фраза в книге Н. Е. Пояркова, где поэма названа "давно написанной" (Поярков Ник. Поэты наших дней. М., 1907. С. 25). Первую главу поэмы Мережковский намеревался опубликовать в 1904 г., но замысел этот не реализовался (см. письмо Д. В. Философова В. Я. Брюсову от 20 января 1904 г. -- Российский литературоведческий журнал. 1996. No 7. С. 200). Отметим расхождения в оценке поэмы. Андрей Белый и Н. Е. Поярков назвали ее "довольно плохой" (Белый Андрей. Между двух революций. М., 1990. С. 68; Поярков Ник. Поэты наших дней. С. 25). Восторженно приветствовал ее появление Ю. И. Айхенвальд, подчеркнувший, что поэту "блестяще удалось" "заключить вольный русский язык" в "тройные цепи октавы" (РМ. 1906. No 8. С. 190; подпись: А.). М. А. Кузмин отметил "прозаизм, разговорность и естественную вялость" поэмы, что, с точки зрения критика, ей "совершенно не вредит" (Кузмин М. Письма о русской поэзии // Аполлон. 1911. No 2. С. 59). Как эпигонское подражание Пушкину расценил "Старинные октавы" Иванов-Разумник (Иванов-Разумник Р. В. Творчество и критика. СПб., 1922. С. 101). "Лучшей автобиографией" Мережковского справедливо назвала поэму З. Н. Гиппиус (Гиппиус-Мережковская З. Н. Дмитрий Мережковский. С. 286).

Писать роман октавами хочу. Стих отсылает к декларационному зачину "Домика в Коломне" (1830) Пушкина (ср.: "...Я хотел / Давным-давно приняться за октаву"). Октава -- строфа из восьми стихов с тройной перекрестной рифмой первых шести стихов и парной рифмовкой последних (abababcc).

Пегас (греч. миф.) -- крылатый конь, символ поэтического вдохновения.

Обол -- Харону... Обол -- мелкая монета в Древней Греции; Харон (греч. миф.) -- перевозчик душ умерших через реки подземного царства; за провоз взимал плату, поэтому покойнику при погребении клали в рот мелкую монету.

Там рядом с мостом двухэтажный дом -- дом по Большой Неве, выходящий торцами на набережную Фонтанки и к Прачечному мосту (совр. адрес: наб. Фонтанки, 2).

Вельможею построен. Дом был построен генерал-поручиком Федором Васильевичем Бауером (1731--1783), военным и инженером, но не во времена Петра I, а в царствование Екатерины II; позднее в этом доме жили служащие Министерства Императорского двора, столоначальником одного из департаментов которого был отец Мережковского Сергей Иванович (1823--1908), с 1839 г. находившийся на казенной службе; подробнее о его служебной карьере см. в автобиографии поэта (Русская литература XX века. М., 1914. Т. 1.С. 288).

Мы в куче десять человек росли. Ср. в автобиографии: "Нас было девять человек..." (Там же. С. 289). В формулярных списках отца (ЦГИА СПб и РГИА) указаны имена шеста сыновей (Константин, Владимир, Николай, Александр, Сергей и Дмитрий) и трех дочерей (Надежда, Елизавета и Вера); о братьях Мережковского см. ниже.

Кринолин -- широкая колоколообразная юбка на обручах из китового уса.

Мараскинное желе -- желе на вишневом ликере.

Как некое заклятие трикраты и т.д. Вариант легенды о камне на Коневском острове (Валаамский архипелаг), восходящий к популярным пересказам "Жития" Арсения Коневского в некоторых описаниях монастыря (см., например, Историко-статистическое описание Рождественского Коневского монастыря. СПб., 1869. С. 4) или в "житийных" собраниях (см.: Словарь исторический о святых, прославленных в Российской церкви, и о некоторых подвижниках благочестия, местно чтимых. СПб., 1862. С. 36).

Мать -- Варвара Васильевна (урожд. Чеснокова; нач. 1830-х--1889).

Цепной мост -- мост через Фонтанку вблизи Инженерного замка; в 1907--1914 гг. на его месте был построен новый -- Пантелеймоновский.

Шехеразада -- сказочная жена персидского царя Шахрияра, в уста которой вложены сказки "Тысяча и одной ночи".

Лампа Аладдина "История Ала-ад-дина, или волшебная лампа" -- одна из популярных сказок "Тысяча и одной ночи".

Синдбад-мореход -- герой одной из сказок указанной книги, купец и путешественник.

Ревель -- официальное название Таллинна в 1219--1917 гг.

Последний будет первым -- парафраз евангельского изречения: "Так будут последние первыми, а первые последними" (Мф., 20:16; ср.: Мк., 10:31 и Лк., 13:30).

Ермолка -- маленькая круглая шапочка из мягкой ткани.

Острова -- в то время дачный район Петербурга, включавший Аптекарский, Каменный, Крестовский и Елагин острова.

Дорические колонны -- колонны со строгой геометрической формой капители.

Эмар Гюстав (наст. имя Оливье Глу; 1818--1883) -- французский писатель, автор приключенческих романов.

Жюль Верн (1828--1905) -- французский писатель, один из создателей жанра научно-фантастического романа.

Робинзон -- герой романа Д. Дефо "Робинзон Крузо" (1719).

Темными колодцами <...> сходили в подземный мир. Стихи отсылают к роману Жюля Верна "Путешествие к центру Земли" (1864).

Помчался в бомбе чрез эфир / Я на луну. Речь идет о романах того же автора "С Земли на Луну" (1865) и "Вокруг Луны" (1870).

Корабли подводные из стали. Имеется в виду роман того же автора "20 000 лье под водой" (1869--1870).

Елагинские поля -- парк Елагина острова, названного по имени владельца первой расположенной на нем усадьбы, статс-секретаря Екатерины II, Е. П. Елагина (1725--1796).

Немо -- герой упомянутого выше романа "20 000 лье под водой".

Геттерас -- герой романа Жюля Верна "Путешествие и приключения капитана Гаттераса" (1866).

Елагинская стрелка -- самая западная точка Елагина острова, выходящая в Финский залив; тогда еще не имела гранитной террасы и не была украшена изваяниями львов (оформлена в 1926 г.).

Елагинский дворец -- дворец на Елагине острове, названный по имени бывшего владельца (см. выше); в 1818--1822 гг. перестроен по проекту К. И. Росси как дворец вдовствующей императрицы Марии Федоровны.

"Дедушка Крылов". Речь идет о скульптуре П. К. Клодта (1855) в Летнем саду.

Статуя Тиберия. Что имеет в виду Мережковский, не ясно: Летний сад сейчас украшают бюсты трех знаменитых римлян -- полководца Траяна и императоров Августа и Септимия Севера; первые две -- работы неизвестных венецианских скульпторов, последний -- Пьетро Баратта. Судя по перечню скульптур Летнего Сада, опубликованных исследователем середины XIX в., тогда на правой стороне аллеи у Невы стояли бюсты еще трех римских императоров: Клавдия, Юлия Цезаря и Тита Веспасиана; кроме того, на этой же аллее с левой стороны имелся бюст неизвестного римского императора (см.: А. Б. Рассказы о Летнем Саде и его достопримечательностях // Иллюстрация. 1858. No 25. С. 406); возможно, в конце XIX в. он атрибутировался как бюст Тиберия (см. примеч. 143).

Фемистокл (ок. 525 -- ок. 460 гг. до н. э.) -- афинский полководец в период греко-персидской войны (493--492 гг. до н. э.).

Lupus conspicavit... In rupe pascebatur (лат.) -- неточная цитата из басни Федра "Волк и Ягненок" (волк увидел ягненка на реке, а не на скале -- "in rupe").

Золотушный немец педагог -- В. X. Лимониус (см. о нем ниже).

Quin <...> quod (лат.) -- зачем, почему -- относительные местоимения, близкие по значению, но употребляющиеся в различных синтаксических конструкциях.

Рода женского на us -- исключения из четвертого склонения существительных.

Не заслоняй мне солнца вечный свет -- парафраз легендарного ответа философа Диогена Александру Македонскому: "В Крании Диоген грелся на солнышке. Подошел Александр и сказал: "Проси у меня чего хочешь". Диоген ответил: "Только не загораживай мне солнце"" (Диоген Лаэртский. Жизнеописания и мнения знаменитых философов. Кн. IV, § 38).

Как Диоген в циническую бочку. Речь идет об упомянутом выше философе-кинике (цинике) Диогене Синопском (ок. 400 -- ок. 325 гг. до н. э.) (проповедовавшем (не без эксцентрики) крайний аскетизм; по преданию, жил в бочке.

"Будьте просты вы, как дети" -- евангельская реминисценция из заповедей Христа: "Если не будете как дети, не войдете в Царство Небесное <...> кто умалится как это дитя, тот и больше в Царстве Небесном" (Мф., 18:3--4).

Аристарх (ок. 217--145 гг. до н. э.) -- древнегреческий филолог; в литературе XVIII--XIX вв. наименование придирчивого, педантичного критика.

Армидин сад -- чудесный сад волшебницы Армиды, героини поэмы Т. Тассо "Освобожденный Иерусалим" (1580).

Москательные лавки -- лавки, продававшие красильные и прочие химические товары, употреблявшиеся в ремеслах и производствах.

Сергей, Саша, Коля, Костя -- братья Мережковские: Сергей Сергеевич (1863--1930), в будущем микробиолог и бактериолог, Александр Сергеевич (1862--?), в будущем мировой посредник в провинции; Николай Сергеевич (1860--?), в будущем надворный советник, чиновник при градоначальнике С.-Петербурга; Константин Сергеевич (1855--1921), в будущем ботаник и зоолог, профессор Казанского университета, автор романа "Рай земной, или Сон в зимнюю ночь: Сказка-утопия XXVII века" (Берлин, 1903); см. подробнее о нем и его роли в жизни Мережковского во вступит. статье, с. 8--9.

Ученый поп. Ср. в плане (выше): "Заркевич". Вероятно, речь идет о Павле Парфеновиче Заркевиче (ум. 1891), настоятеле Введенской церкви в Петербурге.

Дарвин Чарлз Роберт (1809--1882) -- английский естествоиспытатель; предложил новую теорию эволюции (см. в тексте: естественный подбор) и гипотезу о происхождении человека от обезьяны.

Засулич Вера Ивановна (1849--1919) -- народница-революционерка, организатор покушения на жизнь петербургского градоначальника Федора Федоровича Трепова (1812--1889). Иначе, чем в поэме, рассказан эпизод ссоры с отцом в автобиографии: "1 марта 1881 года я ходил взад и вперед по нашей столовой в нижнем этаже дома, сочиняя подражание Корану в стихах, когда прибежавшая с улицы прислуга рассказала об оглушительном взрыве, слышанном <...> через Летний сад. Отец приехал к обеду из дворца весь в слезах, бледный, расстроенный и объявил о покушении на жизнь государя. "Вот плоды нигилизма! -- говорил он. -- И чего им нужно, этим извергам? Такого ангела не пощадили..." Старший брат Константин, студент-естественник, <...> начал заступаться за "извергов". Отец закричал, затопал ногами, чуть не проклял сына и тут же выгнал его из дому" (Русская литература XX века. С. 291). Возможно, по цензурным условиям конца XIX в. поэт вынужден был заменить рассказ о сочувствии цареубийству другим историческим эпизодом.

Спенсер -- см. примеч. 112.

Лимониус Вильгельм Христианович (1818 -- после 1896) -- директор Третьей гимназии и преподаватель классических языков.

Софокл (ок. 496--406 гг. до н. э) -- древнегреческий поэт-драматург, трагедию которого "Царь Эдип" проходили в старших классах гимназии; впоследствии ее, наряду еще с двумя трагедиями Софокла, перевел Мережковский (см. подробнее об этом во вступит. статье, с. 56--57).

Одиссея -- древнегреческая эпическая поэма, приписываемая Гомеру; главы из нее штудировались в средних классах гимназии.

Кесслер Эрнест Эрнестович (1842--1896) -- преподаватель латыни в Третьей гимназии.

Катон Младший (95--45 гг. до н. э.) -- римский республиканец, противник Цезаря; потерпев поражение, покончил с собой; считается образцом доблести.

Цинцинат -- римский патриций, в 460 г. до н. э. консул; в 458 и 459 гг. -- диктатор; согласно преданию, был образцом скромности, доблести и верности гражданскому долгу.

Сцевола -- легендарный римский герой, который, будучи схвачен противниками, в знак бесстрашия сжег себе руку.

Платон (428 или 427--348 или 347 гг. до н. э.) -- древнегреческий философ, произведения которого Мережковский разбирал на специальных семинариях в университете.

Бюрик (точная фамилия: Бюриг) Герман Васильевич (1850--?) -- преподаватель греческого языка в Третьей гимназии.

Попов Владимир Алексеевич (1844--1911) -- преподаватель математики в Третьей гимназии; в его "личном деле" есть документ об издевательстве над учениками (ЦГИА СПб.). Если инцидент, описанный Мережковским, действительно произошел в младших классах, то тогда речь должна идти не о Попове, а о Петре Петровиче Семенникове (1839?--1885); см. его имя в плане поэмы (выше).

Батюшка в гимназии -- священник Ветвеницкий Константин Иванович (1843--?) -- законоучитель и настоятель гимназической церкви.

Книги Моисея -- первые пять библейских книг, где, в частности, говорится о сотворении мира.

О грешнике рассказ и т. д. Сюжет о каре грешника при таинстве Причастия -- один из наиболее распространенных среди тем средневековых легенд; он часто использовался в проповедях. Из наиболее близких указанному -- сюжет о грешнице, разделившейся надвое во время вкушения просвирки (Tubach F. С. Index exemplorum a Handbook of Medieval Religious Tales. Helsinki, 1969. P. 211, No 2678). Ср. вар. этого сюжета в нравоучительной повести из "Великого зерцала" "О недостоинстве служащих", где повествуется о священнике "нечистого нрава", вкусившем, не исповедавшись в грехах, тела Господня, за что был наказан тем, то "язык его из самого корени изгни" (глава 80); ср. также западный сюжет о нечестивом священнике, во рту которого просвирка превратилась в горящий уголь (Tubach F.C. Index exemplorum... P. 212, No 2690).

Балаганы. В 1873--1897 гг. строились в Петербурге на Царицыном Лугу (Марсовом поле) на масляной и пасхальной неделях.

Принцесса Белая Сирень. Образ восходит к либретто балета "Спящая красавица" и, возможно, к надписи на колоннаде Ореанды, о которой вспоминает З. Н. Гиппиус: "Здесь лупой и морем любовалась / Герцогиня Белая Сирень" (Гиппиус-Мережковская З. Н. Дмитрий Мережковский. С. 320). Ближайшим источником, по всей видимости, явилась героиня "сказки" Гиппиус "Время" -- принцесса Белая Сирень (Гиппиус З. Н. Новые люди. СПб., 1896. С 327--358).

Янус (рим. миф.) -- божество входа и выхода; изображался с двумя лицами, глядевшими в разные стороны.

Узел Гордиев -- т. е. неразрешимые проблемы; выражение восходит к легенде об узле, которым была опутана повозка фригийского царя Гордия; считалось, что тот, кто сумеет развязать этот узел, станет повелителем всей Азии; Александр Македонский, не сумев распутать узел, разрубил его мечом.

Я осенью в тот год увидел Крым. Первую поездку с отцом в Крым в собственное небольшое имение Мережковский совершил в 1879 г.

Приятен дым Отечества -- парафраз стиха из "Горе от ума" А. С. Грибоедова (д. I, явл. 7): "И дым отечества нам сладок и приятен", который, в свою очередь, восходит к последней строке ст-ния Г. Р. Державина "Арфа".

Обитель Георгия Святого -- древнейший Балаклавский Георгиевский монастырь вблизи Херсонеса в Крыму (основан в 891 г.); этому монастырю было посвящено детское ст-ние поэта (1879; ИРЛИ).

Ореанда -- имение на Южном берегу Крыма вблизи Ливадии; было подарено Николаем I своей супруге; в описываемые годы принадлежало вел. кн. Константину Николаевичу. Об Ореанде поэт вспоминал в автобиографии (Русская литература XX века. С. 289); свои детские ощущения от нее он описал в ст-нии "Напрасно видела три века..." (No 263).

Хромой сюжет о бедной розе чайной. Речь идет о ст-нии "Роза" (ИРЛИ). Подробнее о литературном дебюте Мережковского см. во вступит. статье, с. 10.

Зарема -- героиня поэмы Пушкина "Бахчисарайский фонтан" (1821 --1823). Др. редакции (с. 752):

Аргонавты (греч. миф.) -- герои, отправившиеся на корабле "Арго" под предводительством Ясона в Колхиду за Золотым руном.

Гладстон Уильям Юарт (1809--1898) -- премьер-министр Великобритании, правительство которого осуществило захват Египта в 1882 г.

Зола -- см. примеч. 145.

Источники: Мережковский Д. С. Стихотворения и поэмы / Вступительная статья, составление, подготовка текста и примечания К. А. Кумпан. (Новая Библиотека поэта) -- СПб.: Академический проект, 2000 -- 928 с.

Оставить комментарий Мережковский Дмитрий Сергеевич (bmn@lib.ru) Год: 1890 Обновлено: 01/10/2015. 158k. Статистика. Сборник стихов: Поэзия Стихотворения	Скачать FB2 Ваша оценка:
Аннотация: (Octaves du passé)

Мережковский Дмитрий Сергеевич Старинные октавы

Дмитрий Мережковский

Старинные октавы

Примечания:

Мережковский Дмитрий Сергеевич
Старинные октавы