Мережковский Дмитрий Сергеевич
Сошествие в ад

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

Дмитрий Сергеевич Мережковский

В тихом омуте

  

СОШЕСТВИЕ В АД

  
   Прочитав "Семь повешенных", лучшее из произведений Л. Андреева, я все-таки не могу решить окончательно, исполнилось ли то пожелание мое, которое я высказал о нем: "О если бы вырвать ребеночка из обезьяньих лап!" -- разумея под обезьяньими лапами не только убийственную заласканность внешним успехом, но и то внутреннее самоуслаждение отчаянием, которое, казалось мне, грозило Андрееву. Не могу решить, исполнилось ли и другое пожелание мое, чтобы он, первый в русской революционной общественности заговоривший о религии, сам пришел наконец к религиозному сознанию.
   Во всяком случае, если и бессознательно, то бесповоротно что-то совершилось в нем или вот-вот совершится, что-то сдвинулось или вот-вот сдвинется именно в этом направлении, от религиозного отрицания к религиозному утверждению, от последнего "нет" к последнему "да".
   "-- Да, -- сказала Муся. -- Да, Вернер.
   -- Да, -- ответил он. -- Да, Муся, да!
   Было понято нечто и утверждено ими непоколебимо...
   -- Вернер, скажи мне, разве есть смерть?
   -- Не знаю, но думаю, что нет, -- ответил Вернер серьезно и вдумчиво. -- Может быть, для некоторых смерть и есть. Пока, а потом совсем не будет. Вот и для меня смерть была, а теперь ее нет.
   -- Была, Вернер? Была?
   -- Была. Теперь нет. Как для тебя.
   Встретились их взоры и вспыхнули ярко -- и все погасло кругом: так в мгновенном блеске молнии гаснут все иные огни, и бросает на землю тень само желтое, тяжелое пламя".
   Этот "мгновенный блеск молнии" и есть новое, пока еще бессознательно религиозное "да", бессознательно религиозное приятие мира. А "желтое тяжелое пламя, бросающее тень" -- не пламя ли той свечи, которую держит в руках "Некто в сером", освещая "жизнь человека", не старое ли антирелигиозное сознание, старое мистико-анархическое "неприятие мира"?
   "Я теперь очень люблю", -- говорит Вернер. Что же он теперь любит, чего прежде не любил? Революцию, Россию, человечество, мир? Или все это вместе и еще, кроме всего этого, что-то, Кого-то?
   "Не говори, не надо, совестно..." Да, совестно, стыдно, страшно, потому что слишком свято.
   Семя прорастает в темноте. Почтим же и мы святую темноту, святой стыд рождения. Не будем спрашивать Андреева, не будем говорить, пока он сам не скажет. Но мы знаем, что знаем. "Нечто понято и утверждено непоколебимо" между ним и нами:
   "-- Да, Вернер?
   -- Да, Муся, да!"
   Как будто из-под маски мы увидели вдруг лицо и узнали его, как узнают человека ночью при "мгновенном блеске молнии". Так вот ты кто! А мы-то думали... Ну, слава Богу, жив человек, жив талант, а главное -- жива русская революция. Ибо для нас нет никакого сомнения в том, что это ослепляющее, религиозное "да" вышло из нее, из революции, как молния из грозовой тучи, и что молния эта соединяет две грозы, две революции.
   Развитие Андреева идет не по прямой или волнообразной, а по остро изломанной линии. Нельзя, казалось, ниже пасть, чем он в "Царе-Голоде"; казалось, кончено с Андреевым: "обезьяна задушила ребеночка". И вот, в последнем произведении, он вдруг поднимается на такую высоту, которой еще никогда не достигал.
   И здесь, впрочем, есть художественные провалы, слишком явные. Но не стоит о них говорить, потому именно, что они слишком явные. Стоит ли, в самом деле, говорить, что, по правилам русской грамматики, надо не "одевать", как полагает Андреев, а "надевать шубу"; что созерцание весеннего неба сквозь тюремные решетки двумя заключенными, молодым человеком и девушкой, -- поэтическая дешевка; что сравнение "нежного и красивого юноши" с "лунною ночью где-нибудь на юге, на берегу моря, где кипарисы и черные тени от них" напоминает иллюстрированные путеводители по Южному берегу Крыма; что такие образы, как "страх смерти тянул свою бледную голову из каждой поры тела", или "каждый нерв казался похожим на вздыбившуюся выгнутую проволоку, на вершине которой маленькая головка с безумно вытаращенными глазами, судорожно разинутым, задохнувшимся безмолвным ртом", или "вечный неугомон разбрасывал его широким снопом извивающихся искр", -- стоит ли говорить, что все это старомодная декадентщина?
   Немало также в рассказе и ослабляющих усилений, ненужных длиннот, грубо налепленных бумажных цветов красноречия. Словом -- и здесь обычное у Андреева отсутствие выдержки, того чувства меры, совершенной математической точности и ясности, без которых нет искусства, обычная помесь Л. Толстого с Кукольником.
   Но обо всех этих недостатках, повторяю, говорить не хочется, даже как будто совестно. Бывают в жизни такие минуты, когда нам не до искусства, как бы мы его ни любили. Когда я читаю письмо, в котором описываются последние минуты близкого мне человека, то в голову не приходит мне судить о том, насколько описание художественно. В искусстве, говорят, важно не что, а как; в повести Андреева важно не как, а что. Значит ли это, что тут нет искусства? Не знаю. Знаю только, что если существует в мире нечто большее, чем искусство, то оно есть в этой повести. Тут переступается какая-то черта, стирается какая-то грань, отделяющая жизнь от вымысла. Буквы, строки, страница, книга, писатель -- все исчезает, и я один лицом к лицу с жизнью. Это не рассказано, а пережито, не прочитано, а испытано; не узнано мной что-то о других, а со мною самим произошло. Закрывая книгу, я уже не тот, что прежде. Это не о том, это то самое.
   Эстонец Янсон, тупое животное, покушался ограбить, поджечь, убить, изнасиловать; его приговорили к повешению.
   "Меня не надо вешать", -- твердит он упорно и, наконец, убедив себя, что его не повесят, смеется от радости, "гогочет по-гусиному". "Надзиратель с удивлением посмотрел на него, потом нахмурился строго: эта нелепая веселость человека, которого должны казнить, оскорбляла тюрьму и самую казнь и делала их чем-то очень странным. И вдруг, на одно мгновение, старому надзирателю, всю жизнь проведшему в тюрьме, ее правила признававшему за закон природы, -- показалась и она, и вся жизнь чем-то вроде сумасшедшего дома.
   -- Тьфу, чтоб тебя! -- отплюнулся он.
   -- А я не хочу -- га-га-га! -- смеялся Янсон.
   -- Сатана! -- сказал надзиратель, чувствуя потребность перекреститься.
   Менее всего был похож на сатану этот человечек с маленьким дряблым личиком, но было в его гусином гоготанье что-то такое, что уничтожало святость и крепость тюрьмы. Посмейся он еще немного -- и вот развалятся стены, упадут решетки и надзиратель сам выведет арестантов за ворота: пожалуйте, господа, гуляйте себе по городу".
   Не нужно никаких умных слов, достаточно "гусиного гоготанья", чтобы уничтожить "святость и крепость тюрьмы", святость и крепость того порядка, на котором основаны тюрьмы, которым оправданы казни. Когда больные, связанные здоровыми, освободятся, то порядок окажется не порядком, а "сумасшедшим домом".
   Проснувшись ночью в темной комнате, можно принять полотенце за привидение; но стоит разглядеть полотенце, чтобы привидение исчезло. В "Семи повешенных" Андреев показывает, что полотенце не привидение, что смертная казнь -- не правосудие, а убийство, хуже убийства: обыкновенный убийца чувствует или когда-нибудь почувствует, что нельзя убивать, а казнящие этого никогда не могут почувствовать или тотчас же перестанут казнить и начнут убивать. Убийца -- зверь; палач -- дьявол. О чудовищности смертной казни все говорили; Андреев не говорит, а делает ее чудовищной.
   Конечно, и после "Семи повешенных" так же будут вешать, как и прежде. Но так да не так. Сторожевой крик совести раздался, и уже ничто его не заглушит. Ежели все называют черное белым, то достаточно одному сказать, что черное черно, чтобы, рано или поздно, согласились все. Люди ели человеческое мясо -- перестали есть; люди казнят -- перестанут казнить.
   "Ваше благородие, вы хоть мыла-то казенного на удавочку не пожалейте!" -- просит чиновника разбойник Цыганок, отправляясь на виселицу.
   "Хорошо, хорошо, прошу вас замолчать!"
   Нет, не замолчат. Заговорили о веревке в доме повешенного -- и отныне все нравственные, юридические, философские, богословские и прочие оправдания смертной казни будут напоминать это "казенное мыло на удавочку". Было страшно, теперь гнусно и смешно каким-то уже не человеческим, а дьявольским смехом. Кого-то из людоедов стошнило -- и вдруг для всех людоедство перестало быть "законом природы", законом "существующего порядка". "Меня не надо вешать" -- это я знаю сегодня. Никого не надо вешать -- это завтра узнают все.
   Как просто! Но самое простое -- самое трудное. Тургенев, Достоевский, Л. Толстой говорили о том же. Казалось бы, после них что можно сказать нового? Андреев сказал. Без них, может быть, и его бы не было. Но он все-таки им не подражает, он их продолжает.
   Как ни велико общественное значение рассказа, религиозное еще больше. Я говорю: религиозное, и не знаю, не сказал ли я лишнего, не потому, что этого нет в рассказе, а потому, что оно глубже, проще и таинственнее всяких словесных определений. Может быть, и здесь опять "не надо говорить, совестно".
   "И это смерть. Какая же это смерть?" -- думает Муся перед казнью.
   "Если бы собрались к ней со всего света ученые, философы и стали доказывать, что смерть существует, что бессмертия нет, -- они только удивили бы ее. Как бессмертия нет, когда уже сейчас она бессмертна? О каком же еще бессмертии, о какой еще смерти можно говорить, когда уже сейчас она мертва и бессмертна, жива в смерти, как была жива в жизни?"
   Муся "очень любит", так же как Вернер. Для того, кто любит, нет смерти, потому что любовь есть абсолютное утверждение жизни. Абсолютным утверждением уничтожается абсолютное отрицание, любовью уничтожается смерть. Любовь есть жизнь; кто любит, тот жив, и поскольку любит, постольку жив, бессмертен -- "воскрес из мертвых". Любовь не внешнее свойство, не сила души, а сама душа. Любовь не может не любить, душа не может не жить в любви не только будущей, загробной, но и теперешней, здешней вечной жизнью, которая есть не отвлеченное "бессмертие души", а реальное воскресение плоти и духа в совершенном единстве личности. Любовь не путь из этого мира в тот, а совершенное откровение того мира в этом -- совершенное соединение двух миров. Любовь не есть познание Бога, любовь есть Бог.
   Бог есть любовь, и пребывающий в любви пребывает в Боге, и Бог в нем.
   "-- А что вы сделали, Янсон?" -- спрашивает Вернер эстонца, когда они вдвоем едут в карете на место казни.
   "-- Я хозяина резал ножом. Деньги крал.
   По голосу казалось, что Янсон засыпает. В темноте Вернер нашел его вялую руку и пожал. Янсон так же вяло отобрал руку.
   -- Тебе страшно? -- спросил Вернер.
   -- Я не хочу... Меня не надо вешать...
   Они замолчали. Вернер снова нашел руку эстонца и крепко зажал ее между своими сухими и горячими ладонями. Лежала она неподвижно, дощечкой, но отобрать ее Янсон больше не пытался...
   -- Куда мы едем? -- спросил вдруг Янсон.
   Вернер ответил и крепче сжал руку эстонца. Хотелось сказать что-то особенно дружеское, ласковое, и уже любил он его так, как никого в жизни.
   -- Милый! Тебе, кажется, неудобно сидеть. Подвигайся сюда, ко мне.
   Янсон помолчал и ответил:
   -- Ну, спасибо. Мне хорошо".
   И потом в вагоне, когда все едут вместе, Янсон пробует курить, но не может и плачет, -- "около него засуетились, Таня Ковальчук, обильно плача, гладила его по рукаву и поправляла свисавшие крылья облезлой шапки:
   -- Родненький ты мой. Миленький, да не плачь, да родненький же ты мой! Да несчастненький же ты мой!"
   Полюбить, "как никого в жизни", такое грязное, тупое, злое животное -- разве это возможно? Полюбить Янсона, воскресить Лазаря -- два равные чуда. Для такой любви что значит смерть? Смерть, где твое жало? Ад, где твоя победа? Любовь и есть сошествие в ад, победа над адом и смертью, воскресение -- праздник из праздников.
   Вернеру "казалось минутами, что они едут на какой-то праздник; странно, но почти все ехавшие на казнь ощущали то же и, наряду с тоскою и ужасом, радовались смутно тому необыкновенному, что сейчас произойдет".
   На этом празднике вода слез претворяется в вино -- вино радости новой.
   Старухе, матери одного из казнимых, чудится в бреду, "что она пирует на свадьбе: женят сына, и она выпила вина и захмелела сильно.
   -- Не могу. Ей же Богу, не могу! -- отказывалась она, а ей все лили вино, все лили".
   И вино претворяется в кровь, когда чистая девушка Муся и разбойник Цыганок идут вместе на казнь, как жених и невеста, как "сыны чертога брачного", чтобы совершить в смерти брачную тайну любви, тайну воскресения.
   "Муся шагнула вперед и тихо сказала:
   -- Пойдемте со мной.
   Цыганок отшатнулся и дико выворотил на нее белки.
   -- С тобою?
   -- Да.
   -- Ишь ты. Маленькая какая! А не боишься? А то уж я один лучше. Чего там!
   -- Нет, не боюсь.
   -- Ишь ты! А ведь разбойник. Не брезгуешь? А то лучше не надо. Я сердиться на тебя не буду.
   Муся молчала, и в слабом озарении рассвета лицо ее казалось бледным и загадочным. Потом вдруг быстро подошла к Цыганку и, закинув руки ему за шею, крепко поцеловала его в губы. Он взял ее пальцами за плечи, отодвинул от себя, потряс -- и громко, чмокая, поцеловал в губы, в нос, в глаза.
   -- Идем!"
   Все это уж было: девятнадцать веков назад, в римских катакомбах и на арене Колизея, христианские мученицы, непорочные девушки и разбойники шли так же на смерть, как на брачную вечерю, тем же вином, тою же кровью опьяненные, твердя молитву иную, но с тем же смыслом:
  
   Мою любовь, широкую, как море,
   Вместить не могут жизни берега.
  
   Да, все это уж было. Но тогда знали, во имя чего, во имя Кого идут на смерть, а теперь не знают, хотя и теперь, как тогда, нет иного имени под небом, данного человекам, которым надлежало бы нам спастись.
   Почему же теперь нельзя произнести этого имени? А что действительно нельзя -- "не надо", в этом таинственнейшее откровение этой повести.
   Один из приговоренных, террорист Василий Каширин, попробовал молиться. И у него, как у всех остальных, веры не было; но когда-то, быть может, в раннем еще детстве, он услыхал три слова, и они поразили его, и потом на всю жизнь остались. Эти слова были: Всех скорбящих радость. Никому, даже самым близким товарищам, он не говорил о своей "всех скорбящих радости" и даже сам как будто не знал о ней -- так глубоко крылась она в душе его. И вспоминал не часто, с осторожностью. Теперь он захотел молиться... Хотел стать на колени, но стыдно сделалось, и, сложив руки на груди, тихо прошептал:
   "-- Всех скорбящих радость!
   И с тоскою, выговаривая умильно, повторил:
   -- Всех скорбящих радость, прийди ко мне, поддержи Ваську Каширина.
   Но мертво и неотзывчиво прозвучали слова... Всколыхнулось что-то. Будто проплыл в отдалении чей-то тихий и бледный образ и тихо погас, не озарив предсмертной тьмы.
   -- Всех скорбящих радость! И ты молчишь! И ты ничего не хочешь сказать Ваське Каширину?
   Улыбался умильно и ждал. Но было пусто в душе и вокруг. Вспоминались восковые горящие свечи, поп в рясе, нарисованная на стене икона... И стало еще страшнее, чем до молитвы.
   Исчезло все".
   Вернер и Муся не говорят, не думают о Боге -- и с ними Бог, Василий Каширин вспомнил о Боге -- и Бог от него отступил.
   "-- Ну, как? -- спрашивает о нем Вернер.
   -- Плохо, -- отвечает Муся. -- Он уже умер... Я измучилась с ним в карете, я точно с мертвецом ехала".
   Нельзя произнести имени Божиего, "не надо говорить" о Боге. Тут какая-то страшная тайна. Чем ближе к имени, тем дальше от Бога; чем ближе к Богу, тем дальше от имени. Да святится имя Твое. Нет, имя Божие не святится, а поругано так, что Бог не может, не хочет, не должен быть названным. Между религиозным сознанием и действием легло бездонное противоречие: религиозное сознание бездейственно; религиозное действие бессознательно.
   "От священника все отказались", -- сообщает Андреев, кратко, как будто мимоходом, сам же не понимая страшного значения этих слов.
   Если бы я верил в церковь православную, как в истинную, я содрогнулся бы от ужаса, прочтя эти четыре слова. О, конечно, дело тут не в одном священнике, а во всей церкви, во всем христианстве. Священник как будто со Христом, но с ним ли Христос? Отказавшиеся от священника как будто не со Христом, но не с ними ли Христос? И не потому ли именно, что с ними Христос, отказались они от священника -- от всей церкви, от всего христианства? С кем Христос, тот уже не в христианстве; кто в христианстве, с тем уже нет Христа. Не в имени, а в сущности, не в словах, а на деле Христос противоположен христианству, христианство противоположно Христу.
   Да, большего ужаса не испытывала душа человеческая с тех пор, как Сын Человеческий распят был, умер, погребен, сошел в ад и еще не вышел из ада, еще не воскрес, и даже те, кто верил в него, усомнились на миг -- воскреснет ли? Это и был миг наибольшего ужаса, какой может испытать душа человеческая.
   Ныне совершается второе распятие, вторая смерть, второе погребение Христа в самом христианстве и второе сошествие в ад, но еще не совершилось второе воскресение. Ныне, как и тогда, верующие в него усомнились на миг: воскреснет ли? Это есть тот же миг ужаса. И с этим ужасом наклонились к пустому гробу и слышат голос: что вы ищете живого между мертвыми? Его нет здесь. Где же он?
   Не здесь, а там, не у нас, мертвых в жизни, а у них, живых в смерти. И теперь, как тогда, он сходит в смерть, в ад, чтобы "показать свет сидящим во тьме и сени смертной". Является им прежде, чем нам, потому что они ждут Его дольше нас. Не видят, не слышат, не знают имени и все-таки ждут. Но вот увидят, узнают, назовут по имени.
   Он имел имя написанное, которого никто не знал, кроме Его Самого. -- Имя Мое новое.
   "Не надо говорить", не надо называть его по имени, потому что никто не знает имени нового, кроме него самого, никто не может сказать этого имени, пока не скажет он сам.
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru