Мережковский Дмитрий Сергеевич
Акрополь

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

Дмитрий Мережковский

АКРОПОЛЬ

  
   Мне давно хотелось побывать в Афинах. Это была моя мечта в продолжение многих лет.
   Я проехал через Южную Францию в Северную Италию. Недели три прожил во Флоренции. Удивительный город. Благодаря солнечному свету, чистому и нежному, благодаря воздуху, мягкому и прозрачному, о каком мы в Петербурге и понятия не имеем, все там кажется прекрасным, каждый предмет, даже самый прозаический, скульптурным. Краски -- не столь яркие, как, например, в Неаполе или Венеции, скорее тусклые и однообразные, но зато очертания далеких холмов, деревьев на горизонте, средневековых зданий, -- каждая форма, каждая выпуклость точно из особенного драгоценного вещества. Живешь в этом солнечном свете, в этом воздухе, как в непрерывном сне.
   По этому берегу мутного Арно ходил Данте Аллигиери и обдумывал "Божественную комедию". От каждого стиха мрачной поэмы веет флорентийским воздухом, на страшных описаниях "Ада" виден как будто слабый отблеск этого нежного солнца. Вот на склоне горы, среди кипарисов, вилла Пальмьери, где происходило знаменитое собрание дам и кавалеров, рассказывавших друг другу сказки во время флорентийской чумы, как о том передает веселый Боккачио в "Декамероне". Вот холм, где некогда была обсерватория Галилея. Вот дом Микель-Анжело Буонаротти. Я вхожу в него, вижу его рисунки, модели и рукописи. Вот народная площадь; {площадь Синьории} собор Marie del Fiore; {Церковь Флорентийского собора (1420-1436) с восьмигранным куполом. Арх. Филиппо Брунеллески.} "райские" двери крестильницы, вылитые из бронзы великим Гиберти; Венера Медичейская... Это сделал на маленьком клочке земли маленький народ. Что это были за люди -- как они жили, как были не похожи на нас, сильные и свободные!
   Дворец Питти, {Создан во 2-ой половине XV в. В середине XVII в. в нем была организована картинная галерея.} в котором собраны самые нежные, воздушные создания кисти Рафаэля, Бартоломео, Тициана, Мурильо, Джиорджионе, весь построен из огромных кусков дикого камня, даже неотесанного. Эти люди так любили все простое, прямо вышедшее из рук природы, что боялись исказить первобытную красоту камня, обтесывая и сглаживая неровности. Глыбы нагромождены на глыбы, в основании дворца, точно скалы; столь царственного здания больше нет нигде на земле. Кое-где, среди серого, грубого камня, львиные головы с открытой пастью, из которой бьет вода в мраморные бассейны... Зодчий презирает все, что искусственно и вычурно. Да, нужно быть таким простым, таким первобытно-искренним, чтобы быть великим. Чувствуется, что этот дворец выстроил себе не мелкий тиран, а сильный человек, вышедший из лона великого народа. И во всем -- дух народа. Тут понимаешь, что значит не любить своего народа, какое безумие надеяться что-нибудь создать вне его и без него.
   Таланты, как Гирландайо или Вероккио -- художники, подготовившие расцвет флорентийской живописи, -- могли возникнуть и в другой стране и в другую эпоху. Но нигде в мире они не имели бы того значения, как именно на этом маленьком клочке земли, у подошвы Сан-Миньято, {Холм на юге Флоренции.} на берегах мутно-зеленого Арно. {Река, на берегах которой расположена Флоренция.} Только здесь у Гирландайо мог явиться такой ученик, как Буонаротти, у Вероккио -- Леонардо-да-Винчи. Нужна была атмосфера флорентийских мастерских, воздух, насыщенный запахом красок и мраморной пыли, для того, чтобы распустились редкие цветы человеческого гения. Как будто мрачный и пламенный дух неукротимого народа долго томился в своей немоте, искал воплощения и не мог найти. Он едва брезжит, как бледная полоска в утренних тучах, -- в больших глазах еще иконописных, полувизантийских мадонн Чимабуэ, он проясняется в реализме Джиотто, сияет уже ярким светом у Гирландайо, у Вероккио, на время отклоняется в религиозной живописи Фра Анжелико, чтобы вдруг, наконец, как молния, все озарить -- в Микель-Анжело и Леонардо-да-Винчи. Какое торжество для народа! Отныне флорентийский дух нашел себе полное выражение, неистребимую форму.
   Вокруг могут происходить всевозможные перевороты, все может рушиться: Флоренция Возрождения сама себя нашла, она бессмертна, как Афины Перикла, как Рим Августа. Я узнаю резец Донателло в отчеканенных, металлически звучных терцинах Аллигиери. На всем печать свободного флорентийского духа. Он чувствуется в самых ничтожных подробностях архитектуры: в прекрасных чугунных грифонах, {(фр.) griffon от (греч.) gryps -- в античной мифологии крылатый лев с орлиной головой.} которые вбиты в камень на уличных перекрестках по углам палаццо, чтобы поддерживать факелы ночью. Так в двустишии греческой эпиграммы я узнаю дух Гомера, в обломке мрамора, наполовину скрытом мхом и землей, -- стиль ионической колонны. На всех созданиях истинно великих культур, как на монетах, отчеканен лик одного властелина. Этот властелин -- гений народа.
   Чем больше я всматривался в создания Renaissance'a, тем более чувствовал, что невозможно проникнуть в дух нового человека, не побывав в Греции, не увидев собственными глазами воплощение древнего эллинского духа. Он лежит как глубочайшая, иногда бессознательная, основа во всем, что творят истинно прекрасного и вечного художники новых времен. Есть греческое спокойствие и совершенная чистота линий в мадоннах Рафаэля, который считал греков своими учителями. В библиотеке Лаврентия Медичи я встретил, рядом с древними рукописями Данте и Петрарки, "Энеиду" Виргилия на пергаменте VI века. Недаром божественный Виргилий -- спутник Данте в Аду средних веков. Когда я смотрел на бронзовые двери крестильницы и любовался воздушными, чисто эллинскими складками туник древнебиблейских женщин в сценах из "Пятикнижия" Моисея, мне вспоминалось невольно то, что я видел раньше в помпейских картинах. В бронзе Гиберти -- та же древняя грация, полнота жизни и спокойствие, как в обнаженном теле юноши Давида у Микель-Анжело, в его Леде и Вакхе. И тот же отблеск эллинской музы в терцинах Данте. Всюду во Флоренции неотступное воспоминание о ней. Что же люди создали там, на клочке каменистой, бесплодной аттической земли? Почему народы через двадцать веков после торжества христианской проповеди, уничтожившей Олимп, не могут забыть о веке Перикла? Что там было? Я понимал, что никакими книгами, никакими словами нельзя передать эллинского духа. Должно быть, то же чувство, непреодолимое и священное, влекло средневековых пилигримов в Иерусалим, которое теперь влечет меня в Акрополь...
   Несмотря на все мои ожидания, и, может быть, именно благодаря им, Адриатическое море на меня не произвело особенного впечатления -- море как море.
   Так бывает почти всегда: когда приближаешься к тому, чего слишком долго и сильно желал, сердцем овладевает непонятная грусть и разочарование. И я смутно начинал бояться, что Афины не дадут мне того, чего я ожидал.
   Впечатление от моря не сравнимо ни с чем и всегда ново. Нельзя налюбоваться изменчивостью и постоянством "свободной стихии". Каждое мгновение она принимает новые оттенки, у нее нет мертвенной неподвижности гор: она живет. И вместе с тем, от первого дня творения и до последнего, море остается таким, как было -- оно неизменно.
   В природе нет ничего величественнее простой черты горизонта там, где вода сливается с небом. Все другие, более сложные линии и очертания на земле, как бы они ни были прекрасны, кажутся ничтожными перед этим величайшим, доступным для людей, символом бесконечности.
   Но в этот раз -- не знаю почему -- сердце мое оставалось холодным. Я искал прежних впечатлений от моря и не находил. Мне казалось, что я еду по какой-то гигантской географической карте. Кое-где мелькали, выплывая из моря и потом опять погружаясь в него, воздушно-голубые острова Архипелага.
   Я затаил в душе моей сомнения относительно Греции.
   С этим сомнением переправился я с парохода в маленький городок Корфу. {итальянское обозначение о. Киркира на северо-западе от материковой Греции, в котором сохранились архитектурные детали храма Артемиды (ок. 590 до н. э.)} В первый раз в жизни я ступил на эллинскую землю. Меня встретили довольно противные лица туземцев, пыль, вонь и жара. Пошли непонятные драхмы, лепты и оболы вместо понятных и благородных франков. Я сразу почувствовал, что из Европы попал в Азию, но не в настоящую дикую Азию, а в полукультурную, т. е. самую неинтересную. Черномазые греки напоминали мне петербургских продавцов губок в Гостином дворе. Солнце палило несносно. Я чихал и кашлял от белой, знойной пыли и был рад, когда опять выехал в открытое море, и вольный ветер освежил мое лицо. Говорили, что в Афинах будет еще жарче. Я смотрел уже с глубоким равнодушием на берега Эллады. Промелькнул очаровательный остров Зантэ. {итальянское название о. Закинтос, входящего в группу Ионических островов.} Теперь, глядя на серое небо Петербурга, я с нежностью и печалью повторяю это имя...
   Мы приближались к обрывистым скалам Мореи, {(Пелопоннес), полуостров в южной части Греции.} где была Спарта {центр области Лакония.} на юго-востоке Пелопоннеса, древний Лакедемон. {официальное название Спарты как государства.} Обогнули знаменитый, страшный древним мореплавателям мыс Матапан, {(Тенарон), мыс в Лаконике, где, по преданию, находилась пропасть, являвшаяся входом в подземное царство.} -- самую южную точку Европы...
   "Завтра я увижу Афины", -- сказал я себе, ложась на койку, и заснул с безмятежным равнодушием.
   Рано утром, выйдя на палубу, я увидел амфитеатр спускавшихся к морю гор и холмов, с легкими очертаниями. Это были берега Аттики.
   Я посмотрел в бинокль на выходивший как будто из самого моря остроконечный холмик. На его вершине что-то неясно мелькало.
   Стоявший рядом со мною австриец произнес: "Акрополь". {Афинский Акрополь построен на скале удлиненной формы с плоской вершиной.}
   Сердце мое пробудилось в первый раз после отъезда. Но я тотчас же победил волнение. Мне почему-то нравилось мое равнодушие.
   Соленая влага пенилась и шумела. Мы въезжали в огромный залив; в тумане подымались обрывистые горы Коринфского перешейка. Вот Саламин, {остров и город между Аттикой и мегарским побережьем.} вот мыс Сапиум, {(Сунион), мыс на юге Аттики, к юго-востоку от Афин.} где до сих пор сохранились дивные колонны храма Паллады. {Афина-Паллада, греческая богиня мудрости, покровительница городов.}
   Мне иногда казалось, что все это я вижу во сне.
   К десяти часам утра мы въехали в Пирей. {Пирей -- порт Афин в заливе Сароникос.} Помню, еще мальчиком, я повторял с восторгом стихи А. Н. Майкова:
  
   ...Беги со мною!..
   ...Уйдем скорей!..
   Возьмем корабль! летим стрелою
   К Афинам, в мраморный Пирей:
   Там все иное -- люди, нравы!
   Там покрывал на женах нет!
   Мужам поют там гимны славы.
   Там воля, игры, жизнь и свет!..1
   1 Поэма А. Н. Майкова "Жрец" (1848, 1858).
  
   И мы въехали в Пирей. Самая прозаическая торговая гавань. Уродливые железные броненосцы, закоптелые от каменноугольного чада торговые пароходы, конторы, бюро, агентства, громадные сараи. Ни кустика, ни травки, ни садика на выжженных, печальных холмах. Из фабричных труб валит черными клубами дым, уносясь в бледно-голубое аттическое небо. Визжат блоки, грохочут цепи и машины. Вот он -- "мраморный Пирей"!
   Я нанял лодку и отправился на берег. Утреннее солнце жгло беспощадно. Что будет в Афинах? Ступив на пыльную набережную, я почувствовал отчаяние.
   Никогда в жизни я не испытывал такой жары. Казалось, что огромная тяжесть навалилась на голову и плечи. В ушах шумело, и ноги подгибались. Для нас, северных людей, в таком солнце есть что-то лютое, почти страшное. Я понял здесь, что у Гелиоса-Аполлона стрелы могут быть смертоносными.
   В душном вагоне железной дороги, соединяющей Пирей с Афинами, казалось не то что прохладнее, а возможнее дышать.
   Наконец я вышел на грязный, зловонный вокзал в Афинах.
   Нас окружили бесчисленные гиды от которых невыносимо пахло чесноком. Мы кое-как от них отделались. Я не взял ни одного, чем привел в негодование всех.
   Мы влезли в огромную, дребезжащую колымагу, вроде кареты, запряженную отвратительными клячами. В это время года (в конце мая) в открытых экипажах здесь нельзя ездить без некоторой опасности солнечного удара.
   Кажется, если бы я увидел теперь не только Акрополь, но собрание олимпийских богов, я бы остался бесчувственным и разве попросил бы бога-тучегонителя затмить это солнце.
   После долгих криков, понуканий, хлопанья бича, мы, наконец, взобрались на холм по крутой, обрывистой дороге. Колымага остановилась. Кучер отворил дверцы, и мы вышли.
   Я взглянул, увидел все сразу и сразу понял -- скалы Акрополя, Парфенон, {Парфенон -- мраморный храм Афины (447-438 гг. до н. э.); построен Фидием.} Пропилеи, {монументальные крытые ворота Афинского Акрополя (430-х гг. до н. э.)} и почувствовал то, чего не забуду до самой смерти.
   В душу хлынула радость того великого освобождения от жизни, которое дает красота. Смешной заботы о деньгах, невыносимой жары, утомления от путешествия, современного, пошленького скептицизма -- всего этого как не бывало. И -- растерянный, полубезумный -- я повторял: "Господи, да что же это такое".
   Вокруг не было ни души. Сторож открыл ворота.
   Я чувствовал себя молодым, бодрым, сильным, как никогда. Под отвесными лучами солнца надо было подниматься по раскаленной каменной лестнице между раскаленными стенами. Но это были те самые ступени, по которым шествовали в Акрополь панафинейские праздничные феории. {(Панафинеи) -- основной праздник в честь богини города Афин, сопровождавшийся торжественным факельным шествием, музыкальными и атлетическими состязаниями и завершавшийся жертвоприношениями.}
   И когда двери закрылись, мне показалось, что все мое прошлое, все прошлое человечества, все двадцать болезненных, мятущихся и скорбных веков остались там, позади, за священной оградой, и ничто уже не возмутит царящей здесь гармонии и вечного покоя. Наконец-то настало в жизни то, для чего стоило жить! И странно: как во всех очень важных, единственных обстоятельствах жизни, мне казалось, что я все это уже где-то и когда-то, очень давно, видел и пережил, только не в книгах. Я смотрел и вспоминал. Все было родным и знакомым.
   Я чувствовал, что так и должно быть и не может быть иначе, -- и в этом была радость.
   Я всходил по ступеням Пропилей, и ко мне приближался чистый, девственный, многоколонный на пыльной побледневшей лазури полуденного неба, несказанно прекрасный -- Парфенон...
   Я вошел, сел на ступени портика под тенью колонны. Голубое небо, голубое море и белый мрамор, и солнце, и клекот хищных птиц в полдневной высоте, и шелест сухого колючего терновника. И что-то строгое и сурово божественное в запустении, но ничего печального, ни следа того уныния, чувства смерти, которое овладевает в кирпичных подземельях палатинского дворца Нерона, {холм Палатин (или Палапий) -- самый знаменитый из семи холмов Рима.} в развалинах Колизея. Там -- мертвое величие низвергнутой власти. Здесь -- живая, вечная красота. Только здесь, первый раз в жизни, я понял, что такое -- красота. Я ни о чем не думал, ничего не желал, я не плакал, не радовался -- я был спокоен.
   Вольный ветер с моря обвевал мое лицо и дышал свежестью.
   И не было времени: мне казалось, что это мгновение было вечно и будет вечно.
   Я обошел Акрополь, маленький храм богини Nike Apterae ("Бескрылой Победы"), {Храм (449-421 гг. до н. э.), расположенный недалеко от Пропилей на выступе скалы.} Эрехтейон {второй после Парфенона храм Акрополя (421-406 до н. э.), посвященный Афине и Посейдону.} с девами-кариатидами, Парфенон, Пропилеи.
   Я смотрю на гладкую, совершенно голую стену в Пропилеях. Кажется, что может быть красивого в голой стене? Но четвероугольные продолговатые куски мрамора так нежно отполированы, так гармонично расположены, что и здесь вы чувствуете печать эллинского гения. Солнечный свет как будто проникает мрамор насквозь, и ничто не может сравниться с голубой, легкой тенью, которая углом ложится от соседней стены на мраморную поверхность.
   Здесь, над крутым обрывом, откуда виднеется море и свидетель эллинской славы -- остров Саламин, возвышается маленький храм Победы. {В Саламинском проливе в 480 г. до н. э. греки одержали победу над персидским флотом, которая привела к объединению греческих государств.} Греки назвали ее Бескрылой -- в знак того, что она должна вечно оставаться в Афинах. Храм Нике миниатюрный по внешним размерам: он едва ли больше, чем средняя комната в наших современных домах. Но какая стройность! Великое в малом. Вот что отличает греческую архитектуру от римской, от средневековой. Римляне действуют внешней грандиозностью, подавляющими размерами своих зданий. Но у них под плитами мрамора -- кирпич. Развалины римских зданий производят впечатление огромных, мрачных остовов. В Акрополе ни одного кирпича. Вы ступаете на белую мраморную пыль. Под ногами искрятся и хрустят, как снег, обломки пентеликонского камня {мрамор из отрога Пентеликон (Брилесс) горы Парнет на северо-востоке от Афин.}... Здесь не утоляет зрение. Надо ощупывать каждую выпуклость мрамора, пожелтевшего от древности, золотистого, пропитанного солнечным светом, теплого, как живое тело. Не верится, чтобы человеческие руки могли создать Парфенон, Пропилеи, Эрехтейон. Они сами вышли из недр земли по законам божественным, не человеческим. Недаром кругом на выжженных холмах и равнинах ни дерева, ни кустика. Вместо деревьев, из каменистой земли, под знойным солнцем Аттики, выросли эти белоснежные колонны и увенчали красноватые глыбы Акрополийского утеса. Кругом ни одного зеленого листика. И не надо деревьев.
   В Эрехтейоне я наклонялся к некоторым обломкам, покрытым мелкими, сложными арабесками. Я хотел узнать, нет ли малейшей неточности резца, случайной небрежности. Но чем ближе всматривался я, тем больше понимал, что совершенству нет пределов. В какой-нибудь мелочи, которой надо любоваться чуть ли не в лупу, в мраморном завитке, в меандре, {орнамент в виде ломанной под прямым углом линии.} в коринфской пальмовой ветке -- такая же непогрешимая точность, законченность и гармония, как в очертаниях целого.
   И все это, кажется, без труда, само собой вышло из рук ваятеля. Твердый, белый камень, над которым пролетели 2000 лет, не тронув его красоты, под резцом художника мягче воска, нежнее только что распустившихся лепестков лилии.
   Люди здесь к природе ничего не добавили своего. Красота Парфенона и Пропилеи -- только продолжение красоты моря, неба и строгих очертаний Гимета {(Гиметт) -- равнина в районе Афин.} и Пентеликона. В северных зданиях люди уходят от природы не доверяют ей, прячутся в таинственный полумрак между стрельчатыми колоннами, пропускают солнечный луч сквозь разноцветные стекла, зажигают перед страдальческими ликами угодников тусклые лампады, заглушают звуки жизни звуками органа и покаянным воплем:
  
   Dies irae, dies ilia
   Solvet saeclum in favilla.1
   1 "День гнева, этот день обратит мир в пепел" (лат.) -- начало католической заупокойной мессы.
  
   А здесь, в Элладе, человек отдается природе. Он не хочет, чтобы здание скрывало ее. Вместо крыши в Парфеноне -- небо. Между белыми колоннами -- голубое море. И всюду -- солнце. Нет уголка, откуда не виднелась бы даль. Воздух, солнце, небо, море -- вот материал в руках зодчего. Простые, умеренные, спокойные линии мрамора -- то отвесные, то поперечные -- служат ему для того, чтобы яснее ограничить, окружить рамкой, выделить в природе то, что человек считает в ней прекрасным и божественным. Перенесите Акрополь в другое место, в другой пейзаж, и следа не останется от его красоты. Здесь полная, никогда уже более не повторявшаяся гармония между творениями рук человеческих и природой: величайшее примирение этих двух, от вечности враждующих начал -- творчества людей и творчества божественного. Согласно с природою! Вот основа и вдохновение всей греческой архитектуры.
   В портике, между двух колонн, я вижу море. Разве я и раньше не видал его? Но я никогда не знал такого моря. Между колоннами оно так же, как небо, и горы, и солнечная даль, принимает какой-то новый смысл -- эллинское выражение. Это уже вовсе не та практически утилитарная "водная поверхность", по которой ходят железные броненосцы и современные торгово-промышленные пароходы, это вечная thallasa {море -- (греч.)} лазурная, кипящая влага, из которой вышла Венера-Анадиомена, {Анадиомена -- "Рожденная из пены".} богиня красоты.
   Так в Парфеноне, с грустью вспоминая нашу скучную жизнь, я думал: мы больше не умеем творить согласно с природою. Вот уже двадцать веков, как мы отошли и отреклись от нее. Безумные, бессильные! Чего мы ищем? Куда идем? Что поселило в нашем сердце смятение, недоверие к природе, страх перед жизнью и перед смертью? Нет у нас в душе ни героизма, ни счастья. Мы гордимся нашими знаниями и теряем образ человеческий, становимся подобными варварам среди унылой и нелепой роскоши, среди· грандиозных изобретений современной техники; мы одичали в наших безобразных гигантских городах -- этих твердынях из камня и железа, воздвигнутых против стихийных сил природы...
   Только здесь, в Акрополе, понимаешь, что значит дух свободного, великого народа.
   Все, что мы разделяем так мучительно и упорно; все, что доводит нас до невыносимых противоречий -- небо и земля, природа и люди, добро и зло, сливалось для древних в одну гармонию. Творчество художника было высшим подвигом, и подвиг героя -- высшею ступенью красоты. Это -- два откровения одного начала. Единое в единой душе человека.
   Неужели нам нет спасения, и противоречия нашего ума и сердца неразрешимы? Неужели не суждено людям повторить того, что здесь было, и никогда новый Парфенон не будет создан новым эллином, богоподобным человеком на земле?
   Я пишу эти строки осенней ночью, при однообразном шуме дождя и ветра, в моей петербургской комнате. На столе у меня лежат два маленьких осколка настоящего древнего камня из Парфенона. Благородный пентеликонский мрамор все еще искрится при свете лампы... И я смотрю на него с суеверной любовью, как благочестивый паломник на святыню, привезенную из далекой земли.
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru