Меньшиков Михаил Осипович
Оскорбленный гений

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    (По поводу 100-летия со дня рождения А. С. Грибоедова).

М. О. Меньшиковъ.

КРИТИЧЕСКІЕ ОЧЕРКИ.

С.-ПЕТЕРБУРГЪ.
Типографія М. Меркушева. Носкій пр., No 8.
1899.

   

Оскорбленный геній.

(По поводу 100-лѣтія со дня рожденія А. С. Грибоѣдова).

... Геній и злодѣйство
Двѣ вещи несовмѣстныя.

I.

   Далеко отъ родины, за Кавказскимъ хребтомъ, похороненъ прахъ великаго русскаго человѣка, перваго имѣвшаго мужество стать совѣстью русскаго общества и громко сказать ему горькую правду. На забытой могилѣ его, обвѣянной пылью Грузіи, до сихъ поръ видны трогательныя слова жены его:
   
   Для него пережила тебя любовь моя?
   
   Для чего переживаетъ великаго человѣка любовь къ нему потомства? Для того, я думаю, чтобы въ этой любви, стерегущей мысль писателя, его страдальческая душа наконецъ успокоилась, нашла ту радость признанія, которой была лишена при жизни.
   Помянемъ-же первое столѣтіе имени Грибоѣдова, погибшаго такъ рано, размышленіемъ надъ его высокой мыслью, сочувствіемъ ея печали...
   Судьба "Горя отъ ума" необычайна. Писанная втеченіе многихъ лѣтъ, запрещенная въ печати, эта пьеса "наперекоръ стихіямъ" ворвалась въ русское общество, облетѣла всю Россію, разсыпалась на тысячу пословицъ и внѣдрилась въ умы; она заставила признать себя, побѣдоносно вошла на сцену, и съ тѣхъ поръ болѣе полувѣка господствуетъ на ней какъ лучшая, классическая наша драма. Тощая брошюра, которую прочесть можно въ часъ, дала автору мѣсто рядомъ съ Пушкинымъ и Лермонтовымъ. Очевидно, въ двухъ печатныхъ листахъ Грибоѣдовъ далъ нѣчто особенно нужное для русскаго общества. Какъ въ небольшомъ алмазѣ, въ этой маленькой вещи сосредоточено драгоцѣнное сіяніе. И въ самомъ дѣлѣ, "Горе отъ ума" имѣетъ всѣ признаки великаго произведенія. Эта комедія не дряхлѣетъ: отъ нея вѣетъ молодостью, какъ и при нашихъ отцахъ и дѣдахъ. Устарѣли, конечно, декораціи, костюмы, рѣчи, но самые характеры и даже нравы остались тѣми-же, и основная мысль пьесы намъ близка и понятна. Не умретъ и языкъ комедіи -- естественный, живой языкъ, въ вѣкахъ отчеканенный народной мыслью и геніемъ увѣковѣченный. Умираютъ придуманные, механическіе стили Тредьяковскихъ и Сумароковыхъ, языкъ-же Пушкина и Грибоѣдова есть языкъ народа; онъ безсмертенъ какъ все; естественное, принявшее органическія свойства.
   Но не только художественная правда типовъ, и не красота и правда языка составляютъ главную цѣнность "Горя отъ ума". Самое дорогое въ ней -- благородный замыселъ, и въ этомъ отношеніи она несравненна. Я не знаю другой пьесы, гдѣ былъ-бы раскрытъ болѣе важный, центральный вопросъ русской жизни и гдѣ-бы онъ проведенъ былъ съ такою возвышенностью, въ связи съ общечеловѣческими, вѣчными задачами. Неговоря о плохихъ пьесахъ Сумарокова, Кукольника и т. п., неговоря о неудавшихся пьесахъ Фонвизина (которому недоставало только мужества, чтобы быть геніемъ), задача русской національной драмы не удалась даже Пушкину, Лермонтову и Гоголю, какъ не удалась она, позже и Островскому. У названныхъ писателей были великія силы, достаточныя для этой работы, но не было достаточно нравственнаго сознанія. "Борисъ Годуновъ" (отдѣльныя сцены), можетъ быть чудо искусства, но чудо ненужное, неспособное цѣлительно войти въ нашу жизнь. "Маскарадъ" Лермонтова -- незначительная и фальшивая вещь. "Ревизоръ" -- великое обличеніе небольшого зла. Только въ "Горѣ отъ ума" художественное зрѣніе направлено на самое большое зло жизни, и только въ этой пьесѣ совершается искренняя, нелицемѣрная, до конца договоренная исповѣдь общества. Великая вещь -- та, которая выражаетъ великую мысль; самая великая мысль въ каждое время изслѣдуетъ самый великій грѣхъ времени и самый высокій идеалъ его. Изъ всѣхъ историческихъ грѣховъ русскаго народа самый тяжкій -- это упадокъ понятія о человѣческомъ достоинствѣ, пренебреженіе къ нравственному идеалу, въ которомъ вся сила личности, а черезъ нее -- и вся сила общества. Ни Пушкинъ, ни Лермонтовъ, ни Гоголь, ни Островскій, ни даже Л. Н. Толстой (во "Власти тьмы") не ставятъ этого великаго вопроса такъ прямо и ясно, какъ это удалось Грибоѣдову. Ни у кого изъ нихъ не отмѣчено такъ ярко появленіе благороднаго духа въ низкой средѣ и вся драма возникающей отсюда скорби.
   

II.

   Комедія "Горе отъ ума"... Мнѣ кажется, она вовсе не комедія, и горе ея героя вовсе не отъ ума. Въ самомъ дѣлѣ, почему "Горе отъ ума" -- комедія? Вѣдь суть ея -- не какое-нибудь пошлое разочарованіе, не игра мелкихъ страстишекъ, смѣшныхъ какъ пародія на большія страсти. Въ основѣ пьесы лежитъ горе, непритворное, жгучее горе, и души не мелкой, а героической. И темная сила, причиняющая эти мученія,-- не призракъ, а дѣйствительная и могучая стихія. Страданія такого порядка составляютъ драму, а не комедію, и не безъ основанія самъ Грибоѣдовъ уклонился назвать свою пьесу комедіей (онъ назвалъ ее поэмой, что, впрочемъ, такъ-же странно, какъ и названіе поэмой "Мертвыхъ Душъ"). Ниже мы увидимъ, что предметъ мученій Чацкаго высокъ и важенъ, что его горе достигаетъ истинно трагической безвыходности. Что, спрашивается, забавнаго въ этой изящной и строгой пьесѣ? Ни въ самомъ Чацкомъ, ни въ томъ, что его разславили сумасшедшимъ, нѣтъ ни на іоту смѣшного. Въ отрицательныхъ типахъ, какъ они ни ярки, комизма вложено нетолько не больше, но скорѣе меньше, чѣмъ встрѣчается въ самой жизни: всѣ эти Фамусовы, Скалозубы, Репетиловы, Молчалины другимъ талантомъ (напримѣръ, Гоголемъ) могли-бы быть представлены несравненно смѣшнѣе, чѣмъ позволилъ себѣ Грибоѣдовъ. Цѣль послѣдняго была вызвать въ зрителѣ не смѣхъ, не низменную радость увидать на сценѣ нѣчто ничтожнѣе насъ самихъ,-- а вызвать вниманіе къ горю благороднаго сердца и сочувствіе ему. Грибоѣдовъ, поэтому, и не хотѣлъ заслонять этой серьезной цѣли комическими преувеличеніями и подчеркиваньями, какъ это сдѣлано Гоголемъ въ его комедіяхъ. "Каррикатуръ ненавижу, въ моей картинѣ ни одной не найдешь", пишетъ Грибоѣдовъ Катенину. Эта воздержность въ пользованіи каррикатурой нетолько не лишаетъ "Горе отъ ума" жизненности, но способствуетъ ей: въ своихъ естественныхъ пропорціяхъ, безъ рѣзкихъ изломовъ, типы Грибоѣдова болѣе живые люди, нежели герои, напримѣръ "Ревизора", гдѣ комизмъ сгущенъ часто до уродства. Въ лучшихъ французскихъ комедіяхъ, гдѣ соблюдена строгая мѣра комизма въ лицахъ, смѣхъ публики поддерживается крайнею забавностью интриги, но интрига "Горя отъ ума" вовсе не забавна. Она остроумна и искусна, но совершенно серьезна, какъ и подобаетъ драмѣ. Если нѣкоторыя отрицательныя лица Грибоѣдова забавны, то это естественный комизмъ, неотдѣлимый отъ характеровъ; нужно вспомнить, что и трагедіи Шекспира изобилуютъ подобными смѣшными лицами. Они необходимы для оттѣненія ужаснаго.
   Единственный поводъ считать "Горе отъ ума" комедіей -- тотъ, что въ немъ нѣтъ обычной для драмы кровавой развязки. Но мнѣ кажется, пора-бы уже бросить этотъ признакъ драмы, какъ совершенно устарѣвшій. Въ старыя времена, при жестокихъ нравахъ, когда кинжалъ былъ, такъ сказать, простымъ продолженіемъ руки, кровавая расправа естественно заканчивала столкновенія; но въ наше время этотъ исходъ уже необыченъ и если еще не вывелся, то сдѣлался исключительнымъ. Въ кровавой развязкѣ теперь видишь чаще всего не исходъ, а неожиданный обрывъ драмы, случайное вмѣшательство безумія, путающаго логику страстей. Убійства, самоубійства теперь понимаются какъ сумасшедшій, судорожный припадокъ души. Исчезаетъ вмѣняемость кровавыхъ поступковъ, а вмѣстѣ съ нею и самый источникъ драмы. Ревнивый Чацкій въ древности непремѣнно убилъ-бы соперника, и древній зритель увидѣлъ бы въ этомъ естественную, хотя и страшную необходимость,-- современный-же зритель отнесется иначе: какъ ни тяжелы страданія ревности, мы чувствуемъ долгъ щадить жизнь человѣка, и это нравственное сознаніе настолько сильно въ большинствѣ людей, что и при крайнемъ озлобленіи другъ на друга, мысль объ убійствѣ противна. Подавляющее число ревнивцевъ уже не убиваютъ ни соперника, ни предмета ревности, ни самихъ себя, а какъ Чацкій -- отходятъ въ сторону и страдаютъ душой, пока боль затихнетъ. Это такъ естественно, что убійцу мы во всѣхъ случаяхъ склонны считать безумнымъ; намъ жаль жертву, но не больше, какъ если-бы на нее обрушилась стѣна. Смерть въ этомъ случаѣ является еще не самымъ страшнымъ исходомъ: оставшихся жалѣешь больше. Тихое безвыходное страданіе живыхъ людей дѣйствуетъ на тонко-чувствующаго современнаго зрителя сильнѣе, чѣмъ нагроможденіе труповъ въ концѣ пятаго акта старыхъ трагедій. Нынѣшній человѣкъ такъ далекъ отъ убійства, что даже не въ состояніи прочувствовать психологіи подобной бойни, и то, отъ чего древній зритель восторгался, въ теперешнемъ вызываетъ отвращеніе. Вспомните, съ какимъ интересомъ описываетъ Гомеръ битвы и поединки своихъ героевъ, не опуская такихъ напримѣръ подробностей, какъ выползли кишки изъ разсѣченнаго брюха, какъ вытекъ мозгъ изъ разбитаго черепа и т. ш Чувствуешь, что кровавый паръ опьянялъ тогдашнюю публику, изъ которой каждый, быть можетъ, убивалъ человѣка неоднократно при тогдашнихъ безпрестанныхъ войнахъ. Всѣ отъ юности тогда готовились къ битвамъ, и убійство входило въ нравственный кодексъ: не убить человѣка въ извѣстныхъ случаяхъ считалось позорнымъ; нравственное чувство требовало крови такъ-же безповоротно, какъ современное нравственное чувство отвергаетъ кровь. Истинно художественное произведеніе во всѣ времена создается на основѣ согласной съ нравственнымъ чувствомъ, и то, что уродливо съ -этической точки зрѣнія, не можетъ быть прекраснымъ съ эстетической. Поэтому, съ перерожденіемъ нравственнаго сознанія въ человѣчествѣ, перестраиваются и эстетическія основы. Уже Шекспиръ, повидимому, догадывался о томъ, что времена кровавыхъ трагедій отходятъ. Что такое мученія Гамлета, какъ не протестъ вновь народившагося нравственнаго чувства противъ прежней морали, требовавшей убійства? Гамлетъ стоитъ какъ-бы на рубежѣ варварства и цивилизаціи; тѣнь отца еще шепчетъ ему о долгѣ мести, но внутреннее чувство останавливаетъ его, и онъ невольно восклицаетъ: "Время вышло изъ колеи своей. Горе мнѣ, рожденному для того, чтобы снова заставить его идти прежнею колеей!" Груда тѣлъ въ послѣднемъ дѣйствіи "Гамлета" -- самое неожиданное и слабое мѣсто великой трагедіи, и для современнаго зрителя не усиливаетъ, а разрушаетъ нароставшій ужасъ драмы. Вообще кровавыя трагедіи даже великихъ авторовъ кажутся теперь странными и невѣроятными, и если еще даются иногда, то ради нѣсколькихъ прекрасныхъ монологовъ и мирныхъ сценъ. Кровавую-же часть ихъ, если она исполняется даже такими артистами, какъ Росси, смотрѣть тяжело и противно, какъ на бойню скота: какъ-бы ни были величественны жесты и фразы, гнусность самаго поступка подавляетъ художественное наслажденіе. Въ будущемъ, когда окончательно исчезнутъ войны, казни и дуэли, эти остатки зоологическаго періода въ исторіи,-- человѣкъ дотого отвыкнетъ отъ кровавой расправы, что она будетъ ему казаться невозможною гадостью, и тогда великія трагедіи будутъ совершенно сняты со сцены, какъ сняты кулачные и гладіаторскіе бои. Потоки крови -- эффектъ чрезмѣрно грубый для современной драмы и разрушаетъ самую ткань художественной картины. Болѣе тонкое и глубокое впечатлѣніе производитъ болѣе намъ знакомое страданіе -- психическое, особенно нравственное страданіе. Когда Чацкій убѣгаетъ "искать по свѣту, гдѣ оскорбленному есть чувству уголокъ", художественный образъ его скорби не нарушенъ: вы не разочаровываетесь въ его благородствѣ; сознаніе, что его муки не кончились и никогда не кончатся, углубляетъ трепетъ вашъ предъ его судьбой. Такимъ образомъ отсутствіе кровавыхъ столкновеній въ "Горѣ отъ ума" не препятствуетъ, а скорѣе способствуетъ этой пьесѣ быть истинною драмой.
   

III.

   Въ чемъ заключается сущность этой драмы? Что такое Чацкій? Несмотря на несмолкаемый восторгъ, которымъ сопровождалась комедія на пространствѣ семидесяти лѣтъ,-- основной ея смыслъ до сихъ поръ не выясненъ: лицо Чацкаго загадочно и спорно. Грибоѣдовъ, называя комедію "Горемъ отъ ума", хотѣлъ дать картину мученій умнаго человѣка въ обществѣ глупыхъ. Но большинство критиковъ -- въ томъ числѣ такіе авторитетные голоса, какъ Пушкинъ, кн. Вяземскій, Бѣлинскій, отрицаютъ въ Чацкомъ умъ, какъ характерную черту.
   Чтобы разобраться въ этомъ, припомнимъ судьбу Чацкаго по ходу пьесы. Въ основной мотивъ драмы -- борьбу выдающагося человѣка съ его обществомъ -- вплетена красною нитью интрига личнаго чувства -- любви Чацкаго къ Софьѣ;, кровной представительницѣ своего общества. Эта личная драма чрезвычайно трогательно оттѣняетъ общественную и даетъ ей горячую жизненность. Чацкій и Софья -- дѣти почти одной семьи; они выросли въ старинныхъ барскихъ хоромахъ, среди крѣпостной дворни, среди сценъ крайняго униженія слабыхъ передъ сильными, среди грубыхъ и жестокихъ нравовъ. Не забудьте, что еще отецъ Фамусова могъ родиться въ допетровской Москвѣ, въ эпоху высокихъ шапокъ и охабней, и всего какое-нибудь одно-два поколѣнія отдѣляли грибоѣдовскую Москву отъ стариннаго варварства^ Вотъ въ этакой-то средѣ Чацкому довелось быть воспитаннымъ въ идеяхъ гуманнаго европейскаго образованія. Общественная драма началась для Чацкаго еще въ дѣтствѣ:
   
   Онъ съѣхалъ; ужь у насъ ему казалось скучно,
   
   говоритъ Софья,-- скучно, несмотря на то, что они вмѣстѣ съ Чацкимъ были воспитаны, росли, и что "привычка вмѣстѣ быть день каждый неразлучно связала дѣтскою ихъ дружбой". Чацкому скучно стало въ домѣ Фамусова раньше, чѣмъ онъ влюбился въ Софью,-- "охота странствовать напала на него", и на водахъ лечился онъ "не отъ болѣзни, чай,-- отъ скуки". Даже любовь -- первая юношеская любовь!-- не помѣшала ему вырваться изъ Москвы, дотого онъ задыхался въ ней,-- и три года мученій влюбленнаго едва были достаточны, чтобы привлечь его въ Москву. Онъ ѣхалъ исключительно для нея ("Что новаго покажетъ мнѣ Москва?"); онъ разстался съ. нею, когда она была еще почти дѣвочкой, въ тотъ періодъ дѣвичьей жизни, когда невинность тѣла и души дѣлаютъ женщину похожей на ангела. Плѣнительная, родная -- онъ помнилъ ее въ слезахъ разлуки и съ клятвами вѣчной вѣрности. "Чувствительный" Александръ Сергѣевичъ носилъ дорогой образъ въ сердцѣ среди скитаній; разочарованный и оскорбленный родной Москвой, онъ переносилъ всю нѣжность родственныхъ чувствъ на Софью. Послѣднія сотни верстъ до Москвы волновали его воображенье, онъ летѣлъ "не вспомнись, безъ души"... И вотъ награда: его встрѣчаютъ холодно, какъ чужого, какъ постороннее лицо, съ которымъ видались еще вчера. Можетъ быть, онъ готовилъ страстныя изліянія -- его принимаютъ какъ простого визитёра. Чацкій ошеломленъ; онъ тотчасъ-же замѣчаетъ, что у Софьи "ни на волосъ любви" къ нему. Но сердце хочетъ любви. Чацкій вспоминаетъ поэзію дѣтскихъ лѣтъ, проведенныхъ съ Софьей, вспоминаетъ Москву, какъ враждебный станъ, и можетъ быть, смутно чувствуетъ, что его сокровище уже плѣнено Москвой, отнято у него безвозвратно. Пылкій Чацкій дѣлаетъ вызовъ Москвѣ и предъ глазами Софьи набрасываетъ рядъ ѣдкихъ каррикатуръ на ея родныхъ и знакомыхъ. Онъ и прежде презиралъ Москву; за три года путешествій онъ укрѣпилъ въ себѣ это презрѣніе своимъ развитіемъ, образованностью, знакомствомъ съ лучшими краями. Отсюда тонъ злорѣчія, въ который впадаетъ Чацкій съ самаго начала встрѣчи и который такъ невыгоденъ для него. Зритель еще не знакомъ съ Чацкимъ, не знаетъ его правъ на отрицаніе этой среды, его превосходства надъ нею. За Чацкимъ пока никакихъ заслугъ и преимуществъ, умъ его предварительно не доказанъ; это просто свѣтскій юноша, начитавшійся иностранныхъ книгъ, отставной кавалеристъ, подававшій какіе-то проекты министрамъ, но безъ успѣха, и въ разочарованіи съѣздившій въ Европу. Но таковъ именно и былъ типъ тогдашняго отрицателя: вѣдь и за Онѣгинымъ, Печоринымъ и Рудинымъ не было никакихъ заслугъ, кромѣ единственной: простого отрицанія тогдашней жизни, нравственнаго возмущенія, на которое немногіе были способны. Невыгодное для Чацкаго впечатлѣніе злоязычнаго критикана пропадаетъ по мѣрѣ хода пьесы, когда вы убѣждаетесь въ горячей искренности и благородствѣ Чацкаго и въ томъ, что Москва вполнѣ заслужила его гнѣвные сарказмы. По природѣ своей Чацкій добръ, но онъ не кротокъ: онъ вѣдь тоже сынъ своего грубаго вѣка и не умѣетъ прощать врагамъ; онъ преслѣдуетъ ихъ столь-же ожесточенно, какъ они его -- только безъ ихъ коварства.
   

IV.

   Лучшій человѣкъ того времени, герой, возставшій противъ толпы, не лишенъ былъ замашекъ фатовства, дендизма, отъ котораго не были свободны (по духовному наслѣдству отъ французскихъ аристократовъ) ни Байронъ, ни Пушкинъ, ни Лермонтовъ, ни самъ Грибоѣдовъ. Въ европейской семьѣ до сихъ поръ борются два главныхъ типа: ироническій и мечтательный; первому дала роскошное развитіе французская культура, галльскій темпераментъ и классицизмъ,-- второму -- нѣмецкая культура съ ея благочестіемъ и философіей. Въ русскомъ обществѣ эпохи Грибоѣдова, попадались люди и второй природы (московскіе масоны, впослѣдствіи -- "люди сороковыхъ годовъ", славянофилы), но преобладалъ ироническій типъ, люди насмѣшливаго отрицанія. Къ этому именно типу принадлежалъ Чацкій и главные герои послѣдующаго времени: Онѣгинъ, Печоринъ, Ру динъ, хотя въ Рудинѣ начинаетъ сказываться мечтательный, германскій духъ, начало творческое въ противовѣсъ разрушительному настроенію скептиковъ. Чацкій еще не дожилъ до разочарованности Печорина: реакція, разбившая въ прахъ всѣ надежды Чацкихъ, была еще впереди. Русское самосознаніе переживало еще зарю туманной юности и было одушевлено пылкой вѣрой. Хотя Чацкій уже скучаетъ, но въ немъ еще нельзя подмѣтить родоначальника нашихъ Чайльдъ-Гарольдовъ до Обломова включительно; столь выродившееся подъ суровымъ гнетомъ потомство еще не просвѣчиваетъ въ Чацкомъ: онъ еще могучъ и гордъ. Со второго дѣйствія "Горя отъ ума" начинается рядъ жестокихъ битвъ съ родною, московскою культурой, въ которой не было, конечно, ни скептицизма, ни мечтательности. То и другое -- продуктъ свободы духа, московское-же общество вышло изъ почти-бухарскаго порабощенія. Самый крупный, монументальный представитель старой Москвы -- Фамусовъ -- является философомъ ея культуры. Онъ уменъ и искрененъ не менѣе Чацкаго и не менѣе его краснорѣчивъ, и эта искренность (высшее выраженіе культуры) дѣлаетъ его почти симпатичнымъ; онъ высказываетъ страшныя низости, но такъ простодушно и съ такой вѣрой въ свои слова, что ему прощаешь его нравственное безобразіе. Столь-же искренни и всѣ остальные представители Москвы, чѣмъ и устраняется отталкивающее впечатлѣніе, которое могло-бы повредить картинѣ. Великій художникъ придалъ пороку ту теплоту и сочность жизни, какія у нея бываютъ на самомъ дѣлѣ и какими онъ только и держится. Фамусовъ, Молчалинъ, старуха Хлестова, Тугоуховскіе, Хрюмины, -- они въ своемъ родѣ великолѣпны, на нихъ любуешься, какъ на породистые экземпляры гориллъ или кенгуру. Они, волею художника, живые, а все живое интересно.
   Въ первомъ-же столкновеніи Фамусова съ Чацкимъ послѣдній убѣждается, что Софью за него не отдадутъ:
   
                           ... не блажи,
   Имѣньемъ, братъ, не управляй оплошно,
   А главное -- поди-ка послужи.
   
   Это требованіе: "послужи!" дѣйствуетъ на Чацкаго какъ ударъ бича:
   
   Служить-бы радъ -- прислуживаться тошно!
   
   Въ этой гордой фразѣ сказался весь Чацкій, все его поколѣніе, весь новый вѣкъ -- правда, скоро задавленный могучимъ отпоромъ стараго вѣка. Чацкій -- проснувшійся европеецъ въ московской кожѣ: онъ радъ быть слугою общества, но не прислугою; ему надоѣло чисто-азіатское холопство въ службѣ, и онъ ставитъ выше всѣхъ выгодъ свое человѣческое достоинство. Черта арійская, черта благородной расы, которая рано или поздно должна была сказаться въ русскомъ. Но въ Фамусовѣ сидитъ еще искренній азіатъ: въ превосходномъ монологѣ онъ рисуетъ идеалъ достойнаго человѣка, Максима Петровича:
   
           ... Онъ не то на серебрѣ,
   На золотѣ ѣдалъ, сто человѣкъ къ услугамъ;
   Весь въ орденахъ, ѣзжалъ-то вѣчно цугомъ;
   Вѣкъ при дворѣ, да при какомъ дворѣ!..
   
   Возвышенъ идеалъ, и святы для Фамусова средства его осуществленья:
   
             Когда-же надо подслужиться,
             И онъ сгибался въ перегибъ.
   На куртагѣ ему случилось оступиться --
   Упалъ, да такъ, что чуть затылка не прошибъ.
             Старикъ заохалъ, голосъ хрипкой...
   Былъ высочайшею пожалованъ улыбкой --
             Изволили смѣяться. Какъ-же онъ?
   Привсталъ, оправился, хотѣлъ отдать поклонъ --
             Упалъ въ другой разъ -- ужь нарочно!
   А хохотъ пуще. Онъ и въ третій также точно.
   А? Какъ по вашему?.. По нашему, смышленъ:
             Упалъ онъ больно -- всталъ здорово.
   Зато, бывало, въ вистъ кто чаще приглашенъ?
   Кто слышитъ при дворѣ привѣтливое слово?
   Максимъ Петровичъ! Кто предъ всѣми зналъ почетъ?
             Максимъ Петровичъ! Шутка!
   Въ чины выводитъ кто и пенсію даетъ?
   Максимъ Петровичъ. Да. Вы, нынѣшніе, нутка!
   
   Этотъ безсмертный монологъ достоинъ быть эпиграфомъ къ цѣлому историческому періоду. Это не рѣчь, это гимнъ, патетическое выраженіе культа строгаго и законченнаго. Горячъ и пылокъ Чацкій, но какъ гранитный утесъ неподвиженъ Фамусовъ въ своемъ міросозерцаніи. Совершенно напрасно Чацкій обрушивается на "вѣкъ минувшій", на его подлую лесть и низость, напрасно дополняетъ и безъ того яркую картину Фамусова:
   
   А сверстничекъ, а старичекъ
   Иной, глядя на тотъ скачекъ
   И разрушаясь въ ветхой кожѣ,
   Чай, приговаривалъ: ахъ, если-бы мнѣ тоже!
   
   Фамусовъ органически не въ состояніи понять: что-же тутъ недостойнаго въ этой зависти старичка?
   Знаменательна фраза Чацкаго, что "нынче смѣхъ страшитъ и держитъ стыдъ въ уздѣ". Значитъ, въ обществѣ начала уже просвѣчивать совѣсть,-- если еще и не въ видѣ любви къ идеалу, то хоть въ видѣ страха передъ нимъ; явился уже стыдъ, изъ котораго когда-нибудь разовьется чувство долга. Смѣхъ -- зачаточное и еще насыщенное зломъ нравственное сознаніе, но онъ уже -- отрицаніе зла и жестокій бичъ его. Смѣхъ Чацкаго -- не пустое злословіе, не bons-mots французскихъ петиметровъ, а горькій смѣхъ возмущенной и оскорбленной совѣсти. Противъ чего возстаетъ Чацкій въ своемъ поединкѣ съ Фамусовымъ? Не противъ глупости и невѣжества "минувшаго вѣка", а противъ подлости его. На этомъ развивается вся идея драмы.
   

V.

   Слѣдующія дѣйствія развертываетъ весь лагерь старой Москвы, необоримую силу, которая должна остаться побѣдителемъ. Выдвигается колоссальная статуя Скалозуба, этого Атласа, поддерживающаго на своихъ могучихъ плечахъ весь міръ фамусовщины:
   
   Я князь-Григорію и вамъ
   Фельдфебеля въ Вольтеры дамъ:
   Онъ въ три шеренги васъ построитъ,
   А пикнете, такъ мигомъ успокоитъ.
   
   Немудрено, что къ такой силѣ льнетъ философія и вѣра Фамусова: самое дорогое, что у него есть, -- дочь свою -- онъ мечтаетъ выдать за него замужъ и ухаживаетъ передъ нимъ какъ передъ идоломъ. Скалозуба почему-то играютъ чаще всего въ видѣ стараго бурбона,-- но на самомъ дѣлѣ онъ не старъ:
   
   Я съ восемьсотъ-девятаго служу,
   
   говоритъ онъ, такъ-что въ началѣ: двадцатыхъ годовъ ему могло быть немногимъ болѣе тридцати лѣтъ. Пусть онъ "хрипунъ, удавленникъ, фаготъ", какъ очерчиваетъ его Чацкій,-- но онъ представитель скорѣе молодого поколѣнія тогдашней Москвы, какъ и Молчалинъ. "Они подростутъ", дойдутъ до степеней извѣстныхъ и вложатъ свою силу въ исторію дальнѣйшихъ десятилѣтій. Острый терній впивается въ сердце Чацкаго; онъ видитъ, кому предназначается Софья. Онъ присутствуетъ при великолѣпномъ обмѣнѣ идей между Фамусовымъ и Скалозубомъ, гдѣ рѣчь идетъ о томъ, что мило ихъ сердцу, о чинахъ и наградахъ, о томъ, какъ "Господь вознесъ" полковника, далъ ему "счастливое товарищество":
   
   То старшихъ выключатъ иныхъ.
   Другіе, смотришь, перебиты.
   
   Ни малѣйшей розни во взглядахъ Фамусова и Скалозуба:
   
   Да, чтобъ чины достать есть многіе каналы,
   Объ нихъ какъ истинный философъ я сужу --
   Мнѣ только-бы досталось въ генералы,
   
   говорить Скалозубъ. Фамусовъ восхищенъ этой истинной философіей: "И славно судите, дай Богъ здоровья вамъ и генеральскій чинъ..."
   Захлебываясь отъ умиленія, Фамусовъ чуть не прямо навязываетъ Скалозубу свою Софью -- тутъ-же, на глазахъ Чацкаго, да еще дѣлаетъ вызовъ послѣднему: "Другой хоть прытче будь, надутый всякимъ чванствомъ, пускай себѣ разумникомъ слыви, а въ семью не включатъ, на насъ не подиви". Мало того, знакомя Чацкаго со Скалозубомъ, онъ въ пренебрежительномъ тонѣ начинаетъ сѣтовать о первомъ, какъ о пропашемъ человѣкѣ. "Не служитъ, то-есть, въ томъ онъ пользы не находитъ", и пр. Тутъ наболѣвшая душа Чацкаго не выдерживаетъ. Онъ разражается пламеннымъ монологомъ, напоминающимъ по гнѣвной силѣ лермонтовское "На смерть Пушкина":
   
   А судьи кто? За древностію лѣтъ
   Къ свободной жизни ихъ вражда непримирима... и пр.
   
   Монологъ этотъ прекрасенъ какъ весенній громъ; онъ дышетъ вдохновеньемъ, но вдохновеньемъ не ума только, а оскорбленной совѣсти.
   
   Гдѣ, укажите намъ, отечества отцы,
   Которыхъ мы должны принять за образцы?
                Не эти-ли, грабительствомъ богаты,
   Защиту отъ суда въ друзьяхъ нашли, въ родствѣ,
   Великолѣпныя сооруди палаты.
   Гдѣ разливаются въ пирахъ и мотовствѣ...
   
   Не глупость и не невѣжество бичуетъ Чацкій, а "прошедшаго житья подлѣйшія черты". Какъ идеалъ человѣка, образецъ "отца отечества", Чацкій припоминаетъ одного вельможу, "Нестора негодяевъ знатныхъ", который толпу вѣрныхъ слугъ, спасавшихъ не разъ жизнь и честь его "въ часы вина и драки", промѣнялъ на борзыя три собаки,-- того вельможу, что "для затѣй на крѣпостной балетъ согналъ на многихъ фурахъ отъ матерей, отцовъ отторженныхъ дѣтей", которыя потомъ всѣ были за долги распроданы по-одиночкѣ...
   
   Вотъ наши строгіе цѣнители и судьи!
   
   Тутъ Чацкій коснулся самой гнойной язвы тогдашняго быта -- крѣпостного рабства, которымъ жило дворянство. Нападеніе на эту "основу русскаго строя", какъ тогда выражались, считалось чуть не государственнымъ преступленіемъ. Фамусовъ дотого ошеломленъ бѣшенымъ натискомъ Чацкаго, что безъ словъ уходитъ "отъ бѣды".
   

VI.

   Но бой не конченъ: онъ только-что начался. Чацкому показанъ во весь ростъ его явный соперникъ на сердце Софьи. Ея рѣшеніе неизвѣстно, но отецъ, распорядитель ея судьбы, съ восторгомъ отдаетъ ее Скалозубу. Вотъ кому предпочтенъ бѣдный Александръ Сергѣевичъ, чувствительный, просвѣщенный, блестящій! Со всѣмъ умственнымъ превосходствомъ онъ -- ничто въ сравненіи съ тупымъ фронтовикомъ, шагающимъ въ генералы. Это обида, но главное униженіе еще впереди. Выдвигается фигура настоящаго соперника, избранника самой Софьи. На кого-же палъ ея выборъ? Скалозубъ невѣжествененъ, ограниченъ, но все-же онъ родовитъ и заслуженъ; на немъ нѣтъ клейма хамства, и хоть въ нѣкоторой мѣрѣ онъ возможенъ какъ соперникъ Чацкаго. Но Молчалинъ!.. Пронырливое, безсловесное животное -- соперникъ Чацкаго! Да, нашему герою пришлось испить и эту чашу. Въ рядѣ живыхъ сценъ и встрѣчъ (паденіе Молчалина съ лошади, обморокъ Софьи и пр.) Чацкій прозрѣваетъ, кого любитъ Софья; въ немъ загорается слѣпая ревность, желаніе разубѣдить себя, стремленіе оставить хоть лучъ надежды -- пока Софья, ведущая съ нимъ глухую борьбу, не сражаетъ его язвительной остротой (въ концѣ IX явленія). Онъ полонъ страсти къ ней,-- она предлагаетъ ему въ подруги жизни старую кокетку, княгиню Ласову, сломавшую ребро и "для поддержки" ищущую мужа. Ударъ тонкій и острый -- бѣдный Чацкій сраженъ; растерянный, смятенный, онъ уходитъ бормоча какія-то ненужныя, первыя попавшіяся слова. Въ глазахъ зрителя драма углубляется тѣмъ, что Софья дѣйствительно любитъ Молчалина, и Молчалинъ дѣйствительно презрѣненъ. Сряду послѣ обморока Софьи и тѣхъ нѣжностей, которыми она осыпаетъ Молчалина (явленіе XI), послѣ ея признанія, что ей нѣтъ дѣла до всей вселенной, кромѣ него,-- онъ старается соблазнить горничную, признается, что барышню любитъ только... "по должности".
   Но Чацкій все еще не сдается и является вечеромъ на балъ, чтобы окончательно убѣдиться въ своемъ пораженіи. Онъ допытывается у Софьи, кто ей милъ, и она почти признается, что любитъ Молчалина. Семнадцатилѣтняя барышня очень умно и тонко обличаетъ Чацкаго и описываетъ Молчалина съ нѣжнымъ сочувствіемъ. Суть ея драмы въ томъ, что Софья обоихъ не знаетъ, въ обоихъ ошибается и человѣка низкаго предпочитаетъ благородному. Она не знаетъ Чацкаго, хоть и росла съ нимъ; завѣты души его для нея скрыты; она видитъ только то, что дѣйствительно непріятно въ Чацкомъ: его нескромную веселость, страсть "шутить и вѣкъ шутить", т.-е. злословить, его "грозный взглядъ и рѣзкій тонъ" и пр. пр. Софья права. Вся эта напускная, нѣсколько наглая бравада, хлесткость рѣчи и манеръ, ломанье изъ себя какого-то Чайльдъ-Гарольда или демона, духа изгнанья,-- все это была въ то время модная манера держать себя. Она -- одна изъ манеръ, выработанныхъ выродившимся рыцарствомъ, французскимъ дворянствомъ конца вѣка. Эта неестественная мода вѣроятно страшно нравилась зауряднымъ барышнямъ, но дѣвушки умныя и мечтательныя, вродѣ Софьи, не выносили ея. Что эта манера была несносна -- стоитъ вспомнить кривлянья самаго изящнаго изъ тогдашнихъ героевъ -- Печорина, стоитъ вспомнить, наконецъ, личный характеръ Грибоѣдова или Лермонтова. То былъ вѣкъ возстанія духа; Фаустъ былъ во власти Мефистофеля и все сатанинское казалось прекраснымъ. Но Софья -- дѣвушка съ нѣжною душой, родная сестра Татьяны Пушкина: ей болѣе по душѣ мечтательный герой, нежели ироническій. Она выступаетъ горячей защитницей Молчалина: "Я не старалась. Богъ насъ свелъ", говоритъ она -- и описываетъ, какъ тотъ пріобрѣлъ дружбу всѣхъ въ домѣ, какъ онъ безмолвіемъ обезоруживаетъ гнѣвъ отца.
   
             Чудеснѣйшаго свойства
   Онъ наконецъ: уступчивъ, скроменъ, тихъ,
             Въ лицѣ ни тѣни безпокойства,
   И на душѣ проступковъ никакихъ:
             Чужихъ и вкривь и вкось не рубитъ --
             Вотъ я за что его люблю,
   
   чистосердечно говоритъ Софья,-- и еслибъ именно таковъ былъ Молчалинъ, то онъ былъ-бы человѣкомъ совершеннымъ: вѣдь это портретъ настоящаго праведника. О подломъ существѣ души подъ кроткою личиной этого праведника Софья, ослѣпленная любовью, не догадывалась. Какъ-же отнесся Чацкій къ портрету Молчалина, нарисованному Софьей? "Чудеснѣйшія свойства", уступчивость, скромность, невозмутимость Молчалина показались Чацкому такою низостью, что онъ откинулъ мысль, будто Софья могла полюбить такое чудовище. "Она его не уважаетъ!.. Шалитъ, она его не любитъ!" Въ этой странной ошибкѣ сказался фанатикъ Чацкій, человѣкъ борьбы, человѣкъ той эпохи, когда уступчивость считалась преступленіемъ, а скромность -- подлостью. Въ такія эпохи нравственность перестраивается, мирныя, высокія добродѣтели цѣнятся какъ трусость, а ожесточенная злоба -- какъ героизмъ. Чацкій искренно презираетъ Молчалина за его добродѣтели еще ранѣе, чѣмъ узнаетъ подлую подкладку ихъ. На очной ставкѣ, Чацкій и Молчалинъ, два героя времени, скрещиваютъ свои идеалы: Молчалинъ -- "умѣренность и аккуратность", Чацкій -- независимость и достоинство. "Умѣренность и аккуратность" -- эта фраза сдѣлалась со временъ Грибоѣдова какъ-бы формулой низости, но исходи эти качества изъ глубины великой, обуздавшей себя души, изъ философскаго основанія, они были-бы высокими достоинствами; въ качествѣ орудія для подлой цѣли они отвратительны. Можетъ быть это самая трагическая черта въ жизни, что добро, порабощаясь злу, дѣлается могучимъ пособникомъ для него. Молчалинъ торгуетъ своей незлобивостью, какъ католическіе монахи благочестіемъ. Чацкій хорошо это видитъ и не скрываетъ своего презрѣнія,-- онъ грубъ и даже дерзокъ съ нимъ. На возгласъ Молчалина --
   
   Въ мои лѣта не должно смѣть
   Свое сужденіе имѣть, --
   Чацкій пламенно негодуетъ:
   Помилуйте, мы "въ вами не ребяты:
   Зачѣмъ-же мнѣнія чужія только святы?.
   
   На это Молчалинъ удивленно замѣчаетъ: "Вѣдь надобно-жь зависѣть отъ другихъ".-- Зачѣмъ-же надобно? восклицаетъ пораженный Чацкій.-- "Въ чинахъ мы небольшихъ", смиренно объясняетъ Молчалинъ.
   Трудно короче и ярче, чѣмъ въ этомъ живомъ діалогѣ, оттѣнить два разные покроя мысли, враждебные, несогласимые. Чацкій, окрыленный гордымъ духомъ свободы, сознаніемъ священныхъ правъ личности, всматривается еще разъ въ душу своего соперника и еще разъ, поразившись низостью ея, не вѣритъ, что этотъ соперникъ опасенъ. Но вотъ близка послѣдняя, рѣшительная битва: у Фамусовыхъ балъ, вся Москва соберется кругомъ Чацкаго, и прозвучитъ vox populi, приговоръ родного общества своему герою.
   

VII.

   Платонъ Михайловичъ, Наталья Дмитріевна, князь Петръ Ильичъ, княгиня съ цѣлымъ выводкомъ княженъ, графини Хрюмины, бабушка и внучка, Загорѣцкій... Ихъ достаточно назвать, чтобы передъ читателемъ они встали какъ живые. Этотъ кругъ лицъ всѣмъ знакомъ и замкнутъ, "какъ колода картъ", по мѣткому выраженію Гончарова; Фамусовъ, Молчалинъ, Скалозубъ, старуха Хлестова, Репетиловъ "врѣзались въ память такъ-же твердо, какъ короли, валеты и дамы въ картахъ". На пространствѣ нѣсколькихъ страницъ, нѣсколькими фразами очерчиваются съ геніальной жизненностью основные зоологическіе представители русской общественной фауны: отъ Грибоѣдовскихъ типовъ пойдутъ, постепенно вырождаясь, Гоголевскіе, Тургеневскіе, Гончаровскіе. Развѣ Фамусовъ въ миніатюрѣ не повторенъ въ образѣ Сквозника-Дмухановскаго? Молчалинъ развѣ не представляетъ прямого предка Чичикова? Скалозубъ современенъ превратится въ Собакевича, а Репетиловъ въ Хлестакова, правда, все въ большомъ, столичномъ масштабѣ. Благородный Чацкій повторится въ нѣкоторой мѣрѣ въ Евгеніи Онѣгинѣ, Печоринѣ и особенно въ Рудинѣ, а Платонъ Михайловичъ въ Тентетниковѣ или Ильѣ Ильичѣ Обломовѣ. Крайне яркое лицо Хлестовой, умной и властной барыни, будетъ повторено почти всѣми романистами. Эти нѣсколько страничекъ Грибоѣдовской пьесы -- драгоцѣнный историческій документъ, отъ котораго начинается генеалогія русскихъ литературныхъ типовъ, особенно если прибавить тѣхъ, что остались на дальнемъ фонѣ и о которыхъ говоритъ Репетиловъ. "Секретнѣйшій союзъ", "сокъ умной молодежи", "горячихъ дюжина головъ", которые обсуждаютъ (при Репетиловѣ!) "государственное дѣло"...
   Тутъ сатира Грибоѣдова отъ паѳоса негодованія переходитъ въ паѳосъ презрѣнія: болѣе ѣдкой насмѣшки, чѣмъ посвященная тогдашнимъ либераламъ, нѣтъ во всей драмѣ. Во главѣ союза стоитъ князь Григорій -- "вѣкъ съ англичанами, вся англійская складка", Воркуловъ Евдокимъ, Иванъ и Боренька, "чудесные ребята". Геніемъ партіи является Удушьевъ, Ипполитъ Маркелычъ, авторъ "Взгляда и Нѣчто".
   
   Но голова у насъ, какой въ Россіи нѣту,
   Не надо называть, узнаешь по портрету:
             Ночной разбойникъ, дуэлистъ,
   Въ Камчатку сосланъ былъ, вернулся алеутомъ,
             И крѣпко на руку нечистъ.
   Да умный человѣкъ не можетъ быть не плутомъ!
   Когда-жь о честности высокой говоритъ,
             Какимъ-то демономъ внушаемъ,
             Глаза въ крови, лицо горитъ,
             Самъ плачетъ, а мы всѣ рыдаемъ.
   Вотъ люди, есть-ли имъ подобные? Наврядъ.
   
   Этотъ приговоръ тогдашнимъ тайнымъ обществамъ, изъ которыхъ вышли декабристы, повидимому слишкомъ жестокъ: какъ теперь достаточно извѣстно, въ союзахъ "Спасенія" и "Благоденствія" участвовали русскіе люди, представлявшіе такой подборъ высокихъ характеровъ, какой никогда не повторился. Попадались, конечно, и Удушьевы, и "ночные разбойники", но не они характеризовали тогдашнее молодое общество. Но хотя картинки Репетилова жестоки, ихъ нельзя назвать клеветой: несомнѣнно, и въ либеральныхъ кружкахъ тогда, какъ и въ послѣдующія времена, было много репетиловщины, которая и губила ихъ замыслы. Вѣдь Репетиловъ, съ-пьяныхъ глазъ, тащилъ за полы даже Скалозуба въ свой "секретнѣйшій союзъ", трезвонилъ на подъѣздахъ и лѣстницахъ объ этомъ союзѣ!..
   На балу, въ стихіи московскаго общества, Чацкій держитъ себя попрежнему презрительно, почти дерзко: подсмѣивается надъ нѣжностями Натальи Дмитріевны, оплакиваетъ участь ожирѣвшаго Платона Михайловича, отвѣчаетъ эпиграммой графинѣ-внучкѣ, смѣется надъ замѣчаніями Хлестовой и еще разъ жалитъ сердце Софьи сарказмомъ надъ Молчалинымъ. Чацкій дѣлается ей совсѣмъ ненавистнымъ:
   
   Ахъ, этотъ человѣкъ всегда
   Причиной мнѣ ужаснаго разстройства!
   Унизить радъ, кольнуть,-- завистливъ, гордъ и золъ.
   Случайный разговоръ о Чацкомъ, случайная фраза "онъ не въ своемъ умѣ" наталкиваетъ Софью на планъ мести; она бросаете въ общество мысль, что Чацкій сумасшедшій.
   
   А, Чацкій! Любите вы всѣхъ въ шуты рядить,
             Угодно-ль на себѣ примѣрить?
   

VIII.

   Искра сплетни тотчасъ разносится пожаромъ: въ испорченномъ обществѣ клевета и униженіе другъ друга -- замѣняетъ поэзію жизни,-- а у Фамусова къ тому-же всѣ вооружены противъ Чацкаго. Фамусовъ первый громогласно подтверждаетъ вѣсть:
   
             О чемъ, о Чацкомъ, что-ли?
   Чего сомнительно? Я первый, я открылъ!
   Давно дивлюсь я, какъ никто его не свяжетъ!
   
   И приводитъ яркое доказательство сумасшествія Чацкаго:
   
   Чуть низко поклонись, согнись-ка кто кольцомъ,
   Хоть предъ какимъ ни есть лицомъ,
   Такъ назоветъ онъ подлецомъ!
   
   Никто, конечно, не вѣритъ, и всѣ охотно соглашаются. Ищутъ причины безумія Чацкаго и тотчасъ-же, всѣ безъ перекоровъ, находятъ ее:
   
   Ученье -- вотъ чума, ученость -- вотъ причина...
   
   Старуха Хлестова, княгиня, Скалозубъ, Загорѣцкій общимъ хоромъ присоединяются къ этой мысли. Книга -- вотъ зараза, которой трепеталъ тогдашній русскій міръ,-- но какая книга? Не учебникъ, конечно, артиллеріи и фортификаціи, не руководство къкуроводству, а книга XVIII вѣка, великая книга философовъ, будившая человѣческое достоинство -- вотъ что казалось страшнѣй чумы.
   
             .... Ужь коли зло пресѣчь,
   Забрать всѣ книги-бы да сжечь!
   
   -- искренно говоритъ Фамусовъ. Тотчасъ послѣ этого приговора является Чацкій,-- человѣкъ близкій къ книгамъ, и отъ него всѣ пятятся, какъ отъ зачумленнаго. И въ самомъ дѣлѣ, онъ разстроенъ: онъ измученъ пытками ревности втеченіе дня, горячими столкновеньями, толпою несносныхъ лицъ и всею пошлою суетою московской жизни, охватившей его тотчасъ-же по-пріѣздѣ. "Милліонъ терзаній! Мочи нѣтъ!" восклицаетъ онъ и снова, какъ цвѣтокъ къ солнцу, тянется къ Софьѣ. Одно ея слово -- и онъ радъ излиться передъ ней въ мольбахъ, онъ гремитъ на весь залъ, онъ обличаетъ, пока -- глядь... онъ оказывается одинъ, съ пламенною рѣчью среди общества, которое кружится въ вальсѣ.
   Послѣдній монологъ Чацкаго страненъ по содержанію; нападки его на подражанія Западу здѣсь неожиданны и неумѣстны. Чистый "западникъ" по духу, онъ вдругъ заговариваетъ, какъ "славянофилъ"; отрицатель родной культуры, какъ она сложилась, вдругъ выступаетъ на ея защиту. Но можетъ быть авторъ хотѣлъ отмѣтить, что какъ ни груба была русская самобытность, она была въ то-же время очень дряхлою. Она легко проникалась вліяніями Запада, но попреимуществу дурными, какъ гнилое зданіе впитываетъ въ себя не солнечные лучи, а сырость, способствующую тому процессу, который въ немъ идетъ -- гніенію. Здѣсь проповѣдь Чацкаго загадочна, но какой-то монологъ тутъ нуженъ, чтобы оттѣнить безвыходное одиночество нашего героя.
   До сихъ поръ драма невидимо ростетъ и зрѣетъ; Чацкій измученъ, но вся горечь яда еще впереди. Вѣдь онъ еще не увѣренъ, кому предпочла его Софья, онъ еще не знаетъ ни ея коварства, ни подлости Молчалина. Высшій моментъ всякой драмы -- когда она раскрывается сознанію дѣйствующихъ лицъ. До этого она матеріальна, въ этотъ-же моментъ одухотворяется и переходитъ въ идею страданія. До послѣднихъ минутъ Чацкій и Софья не знаютъ, въ чемъ смыслъ ихъ завязавшагося любовнаго раздора. Чацкій еще не знаетъ приговора общества и кѣмъ онъ подсказанъ, онъ еще не увѣренъ, что Молчалинъ ея избранникъ. Все это обрушивается на него сразу, какъ подтаявшая глыба снѣга. Изъ швейцарской онъ слышитъ, какъ разъѣзжающіеся гости общимъ хоромъ- считаютъ его сумасшедшимъ; онъ пораженъ и взбѣшенъ,-- первая мысль -- знаетъ-ли объ этой клеветѣ Софья. Онъ утѣшаетъ себя тѣмъ, что ей это все равно: ему кажется, что она никѣмъ не дорожитъ и никого не любитъ. Но въ то-же мгновеніе онъ видитъ Софью, вышедшую къ Молчалину на свиданіе... Онъ видитъ ея идола, выбѣжавшаго къ горничной, и оба -- и Софья, и Чацкій наблюдаютъ наконецъ во-очію измѣну Молчалина и всю низость его души. Даже Лиза поражена этою низостью: "И вамъ не совѣстно?" спрашиваетъ она. На это Молчалинъ высказываетъ символъ своей вѣры:
   
             Мнѣ завѣщалъ отецъ:
   Во-первыхъ, угождать всѣмъ людямъ безъ изъятья,
             Хозяину, гдѣ доведется жить,
             Начальнику, съ кѣмъ буду я служить,
             Слугѣ его, который чиститъ платье,
             Швейцару, дворнику, для избѣжанья зла,
             Собакѣ дворника, чтобъ ласкова была...
             . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
             И вотъ любовника я принимаю видъ
             Въ угодность дочери такого человѣка...
   
   "Который, подхватываетъ Лиза, -- кормитъ и поитъ, а иногда и чиномъ наградитъ?"
   Чацкій имѣетъ злое утѣшеніе видѣть, какъ жестоко наказана Софья, но въ довершеніе драмы ему остается узнать, что это она именно разславила его сумасшедшимъ и вооружила общество на него. Страданье ревности и обиды углубляется жгучей болью оскорбленнаго самолюбія:
   
   Вотъ я пожертвованъ кому!
   
   Пылкая любовь, свѣтлый умъ, честныя убѣжденія, благородство души -- отвергнуты, а счастье достается хаму, готовому пресмыкаться предъ собакой дворника. Несправедливость судьбы уже слишкомъ безжалостна -- и Чацкій изнемогаетъ. Только-что вернувшійся на родину -- онъ опять спасается отъ нея, бѣжитъ "искать по свѣту, гдѣ оскорбленному есть чувству уголокъ".
   Такова художественная ткань драмы. Основной узоръ ея состоитъ изъ терній общественной несправедливости, перевитыхъ розами и шипами отвергнутой любви.
   

IX.

   Въ чемъ-же идея "Горя отъ ума?" Что такое Чацкій? Въ названіи пьесы авторъ подсказалъ ея общій смыслъ: это горе умнаго человѣка среди глупыхъ. Въ письмѣ къ Катенину онъ говоритъ, что въ его комедіи "25 глупцовъ на одного здравомыслящаго человѣка". Суть пьесы въ томъ, что "дѣвушка сама не глупая предпочитаетъ дурака умному человѣку, и этотъ человѣкъ разумѣется, въ противорѣчіи съ обществомъ, его окружающимъ" и пр. Итакъ, основная черта Чацкаго умъ. Уже самые ранніе критики были смущены двумя обстоятельствами: тѣмъ, что въ поведеніи Чацкаго много безразсудства, и что въ дѣйствіяхъ остальныхъ лицъ не видно особенной глупости. Характеренъ отзывъ Пушкина: "Вопросъ: въ "Комедіи "Горе отъ ума" кто умное дѣйствующее лицо? Отвѣтъ -- Грибоѣдовъ. Чацкій -- пылкій, благородный и добрый малый, проведшій нѣсколько времени съ очень умнымъ человѣкомъ (именно Грибоѣдовымъ) и напитавшійся его мыслями, остротами и сатирическими замѣчаніями. Все, что говоритъ онъ, очень умно. Почему онъ говоритъ все это Фамусову? Скалозубу? На балѣ московскимъ бабушкамъ? Молчалину? Это непростительно. Первый признакъ умнаго человѣка -- съ перваго взгляда знать, съ кѣмъ имѣешь дѣло, и не метать бисера передъ Репетиловыми". Въ томъ-же духѣ говорятъ М. Дмитріевъ, князь Вяземскій и др., но особенно рѣзко отнесся къ Чацкому Бѣлинскій. "Что за глубокій человѣкъ этотъ Чацкій? Это просто крикунъ, фразеръ, идеальный шутъ, на каждомъ шагу профанирующій все святое, о которомъ говоритъ. Неужели войти въ общество и начать всѣхъ ругать дураками и скотами -- значитъ быть глубокимъ человѣкомъ?... Это Донъ-Кихотъ, мальчикъ на палочкѣ верхомъ, который воображаетъ, что сидитъ на лошади" и пр. Гоголь тоже былъ недоволенъ и комедіей, и Чацкимъ; онъ находилъ, что въ лицахъ пьесы нѣтъ "прямо-русскаго чи на, не слышно русскаго гражданина", и что "Чацкі показываетъ только стремленіе чѣмъ-то сдѣлаться". Горячо защищаютъ Чацкаго Аполлонъ Григорьевъ, Гончаровъ и г. Суворинъ, доказывающіе умъ Чацкаго и полную цѣлесообразность его поведенія. Григорьевъ считаетъ Чацкаго "единственнымъ истинно-героическимъ лицомъ нашей литературы", доказываетъ, что онъ вовсе и не былъ свѣтскимъ человѣкомъ, какимъ его разсматриваетъ Пушкинъ и пр. Гончаровъ въ превосходной своей статьѣ "Милліонъ терзаній" утверждаетъ, что "Чацкій нетолько умнѣе всѣхъ прочихъ лицъ, но и положительно уменъ. Рѣчь его кипитъ умомъ, остроуміемъ. У, него есть сердце, и притомъ онъ безукоризненно честенъ" и пр. Г. Суворинъ подвергаетъ тщательному разбору отзывы критиковъ, отказывавшихъ Чацкому въ умѣ, и указываетъ ихъ шаткость. Въ итогѣ этихъ многочисленныхъ разнорѣчій получается, однако, какое-то недоумѣніе. "Всѣ лица комедіи, говоритъ Гончаровъ, врѣзались въ память такъ-же твердо, какъ короли, валеты и дамы въ картахъ, и у всѣхъ сложилось болѣе или менѣе согласное понятіе о всѣхъ лицахъ, кромѣ одного -- Чацкаго. Только о Чацкомъ многіе недоумѣваютъ: что онъ такое? Онъ какъ-будто пятьдесятъ-третья какая-то загадочная карта въ колодѣ". И Гончаровъ предсказываетъ, что разнорѣчія о Чацкомъ не кончатся еще долго.
   Мнѣ кажется однако, кромѣ двухъ точекъ зрѣнія -- уменъ Чацкій или не уменъ -- возможна третья точка, съ которой всѣ разногласія примиряются. Нельзя отрицать въ Чацкомъ живого ума, пылкости, вдохновенія, благородства, но нельзя также отвергать его неразсудительности, безтактности и крайней рѣзкости. Онъ уменъ и безразсуденъ; въ полетѣ мысли онъ прекрасенъ, въ системѣ дѣйствій страненъ. Что-же это за натура?
   

X.

   Натура Чацкаго мнѣ кажется геніальною: такъ характерны ея достоинства и недостатки. Только геніальный человѣкъ могъ вести себя въ житейской драмѣ такъ неразсчетливо, въ явный вредъ себѣ, отстаивая въ каждое мгновеніе только мысль свою. Вспомните, что Чацкій, какъ и всѣ лица "Горя отъ ума", представляетъ портретъ живого человѣка (какъ Грибоѣдовъ самъ заявлялъ въ письмѣ къ Катенину). И вспомните, съ кого списанъ Чацкій. По отзыву большинства современниковъ Грибоѣдова и между прочимъ Пушкина, Чацкій -- портретъ Чаадаева, а Чаадаевъ былъ несомнѣнно натурою геніальной. Онъ не 4 оставилъ вещей достойныхъ своего генія, однако, то, что осталось, свидѣтельствуетъ объ огромномъ и оригинальномъ умѣ и замѣчательномъ благородствѣ. Пушкинъ г' зналъ толкъ въ людяхъ, и именно о Чаадаевѣ писалъ:
   
   Онъ въ Римѣ былъ-бы Брутъ, въ Аѳинахъ Периклесъ,
              У насъ онъ -- офицеръ гусарскій.
   
   Нѣкоторые критики (г. Веселовскій) утверждаютъ, что Чацкій -- точнѣйшій портретъ самого Грибоѣдова, который писалъ съ самого себя. Если и такъ, то это портретъ геніальнаго человѣка. Но если-бы и не было этихъ важныхъ свидѣтельствъ, достаточно было-бы только вглядѣться въ Чацкаго, чтобы признать въ немъ крайне-характерный психологическій типъ геніальной натуры. Геніальный человѣкъ рѣзко отличается отъ просто очень умнаго человѣка, и главное отличіе въ томъ, что геній часто безразсуденъ. Примомните въ исторіи любого очень умнаго человѣка и сравните его съ геніальнымъ -- напр. сравните Ивана III съ Петромъ I. Всегда сдержанный, ясный, трезвый, расчетливый, холодный, Иванъ не былъ способенъ на вдохновеніе Петра, на его творчество, но и не былъ способенъ на многочисленныя сумасбродства геніальнаго царя. Иванъ III не завоевалъ устьевъ Невы, не открылъ окна въ Европу, но онъ низачто не попался-бы въ ловушку вродѣ Прутскаго похода, не скомпрометировалъ-бы себя дерзкимъ нарушеніемъ обычаевъ и личною крайнею невоздержностью. Геніальные люди сродни помѣшаннымъ: это наблюденіе древнее, лишь возобновленное въ послѣднее время. Не было пророковъ, которые не казались-бы иногда безумными, и откровенія божественныя у такого яснаго народа, какъ греки, не даромъ облечены были бредомъ оракуловъ и пифій. Гибель героевъ въ легендахъ -- чаще всего отъ безразсудства. Вспомните нашихъ геніальныхъ людей -- Пушкина, Лермонтова, Гоголя, Грибоѣдова, Достоевскаго и др. Всѣ они были безразсудны въ жизни, какъ Чацкій, всѣ увлекались какими-то завиральными (на взглядъ толпы) идеями, не умѣли "устроиться" и ужь если попадали въ трагическое положеніе, то и гибли, ни на минуту, какъ и Чацкій, не желая поступиться своимъ убѣжденіемъ. Умный человѣкъ хитеръ, геній простодушенъ: онъ хитеръ и остороженъ только у себя, въ области творческой, -- въ житейскомъ дѣлѣ онъ безпеченъ. Будь Чацкій только уменъ, онъ, замѣтивъ охлажденіе Софьи, повелъ-бы искусную интригу, подружился-бы съ Молчалинымъ, Фамусовымъ, привлекъ-бы къ себѣ довѣріе Софьи, умненько оклеветалъ-бы или разоблачилъ Молчалина, -- словомъ, развилъ-бы планъ борьбы и непремѣнно остался-бы побѣдителемъ. Былъ-бы "московскій житель и женатъ", пользовался-бы всѣми выгодами своего положенія, какъ его другъ, несомнѣнно умный Платонъ Михайловичъ Горячевъ, или Фамусовъ, или старуха Хлестова. Всѣ эти "глупцы" по своему очень умны. У нихъ другое міросозерцаніе, другая вѣра; они невѣжественны, но разсудокъ сквозитъ у нихъ изъ каждаго слова. Отъ ума, я думаю, горя не бываетъ, умъ покладливъ и по самой сущности своей есть приспособленіе. У насъ въ народѣ самые умные люди -- кулаки, и бываютъ времена, когда "умный человѣкъ не можетъ быть не плутъ". Не то геній, неспособный по сущности своей на уступки. Умъ есть пассивное сознаніе, геній -- активное. Идея въ обыкновенномъ умѣ -- холодное отвлеченіе, въ геніальномъ -- это страстное чувство, требующее исхода. Казалось-бы, "не велика услуга" со стороны Чацкаго помолчать при Скалозубѣ, но геніальному человѣку нестерпимо таить въ себѣ мысль: она въ немъ рвется и трепещетъ какъ птица въ клѣткѣ. Геній -- внѣ мысли -- существо часто жалкое; "изъ дѣтей ничтожныхъ міра, быть можетъ, всѣхъ ничтожнѣй онъ". Иногда геній "озаряетъ голову безумца, гуляки празднаго" -- вспомните пушкинскаго Моцарта. Вотъ психологическій портретъ великаго человѣка, удивительно схваченный. Посмотрите, какъ Моцартъ простодушенъ, довѣрчивъ, безпеченъ, какъ онъ странно ведетъ себя (на взглядъ умнаго Сальери). Его посѣтило вдохновеніе, чудная мысль, -- но онъ идетъ около трактира и видитъ слѣпого скрипача. Онъ останавливается, хохочетъ, ведетъ скрипача къ Сальери. Умный другъ возмущается: "Ты, Моцартъ, недостоинъ самъ себя!"
   Совершенно такъ-же простодушенъ и страненъ Чацкій: "Кто такъ чувствителенъ, и веселъ и остеръ", какъ онъ? Но бываютъ времена, что онъ "Молчалина глупѣе". Онъ вовсе не золъ: "ужель слова мои всѣ колки и клонятся къ чьему-нибудь вреду?" удивляется онъ: "я въ чудакахъ иному чуду разъ посмѣюсь, потомъ забуду; велите-жь мнѣ въ огонь -- пойду какъ на обѣдъ". Правда, Чацкій -- "франтъ", "объявленъ мотомъ, сорванцомъ", онъ увлекался когда то военнымъ мундиромъ -- все это черты характера Лермонтовскаго, Пушкинскаго, Грибоѣдовскаго,-- Байроновскаго, говоря вообще. Но Чацкій возмущается, когда его считаютъ только свѣтскимъ острякомъ:
   
   Ахъ, Боже мой! Неужли я изъ тѣхъ,
             Которымъ цѣль всей жизни смѣхъ?
   Мнѣ весело, когда смѣшныхъ встрѣчаю,
             А чаще съ ними я скучаю.
   
   говоритъ онъ Софьѣ, а скрытую суть души своей высказываетъ въ знаменитой схваткѣ съ Фамусовымъ:
   
             Пускай изъ насъ одинъ,
   Изъ молодыхъ людей, найдется врагъ исканій,
   Не требуя ни мѣстъ, ни повышенья въ чинъ,
   Въ науки онъ вперитъ умъ, алчущій познаній,
   Или въ душѣ его самъ Богъ возбудитъ жаръ
   Къ искусствамъ творческимъ, высокимъ и прекраснымъ,
             Они тотчасъ: разбой! пожаръ!
   И прослывешь у нихъ мечтателемъ опаснымъ.
   
   Таковъ Чацкій: основная его природа нетолько умъ, но умъ страстный, алчущій, и жаръ къ искусствамъ творческимъ -- черты генія. Свойства генія -- искренность, пылкость, благородство, и ими щедро одѣленъ Чацкій. "Есть-ли въ немъ, говоритъ онъ о Молчалинѣ, -- та страсть, то чувство, пылкость та, чтобъ кромѣ васъ ему міръ цѣлый казался прахъ и суета?" Нравственное благородство -- существеннѣйшій признакъ геніальнаго темперамента: "Геній и злодѣйство двѣ вещи несовмѣстныя". Подлымъ можетъ быть умъ, но не геній. И въ этомъ отношеніи Чацкій безупреченъ: въ его благородствѣ согласны всѣ критики, и оно вѣетъ изъ каждаго его движенія. Геніальная душа чувствуется: если Чацкій не сыплетъ глубокими афоризмами, не говоритъ философскихъ монологовъ, это еще не значитъ, что у него обыкновенный умъ. Въ условіяхъ Чацкаго и геніальный умъ -- поставьте Пушкина -- ничего не сказалъ-бы умнѣе. На мелкую интригу Чацкій отвѣчаетъ блестящими и мѣткими выраженіями; монологи его изящны и оригинальны. А главное, этотъ умъ такъ пылокъ и блестящъ, что не сомнѣваешься въ его энергіи, хотя-бы онъ ее предъ вами не проявлялъ: достаточно взглянуть на атлета, чтобы повѣрить его силѣ.
   

XI.

   Суть драмы Грибоѣдова -- появленіе въ русскомъ обществѣ не просто умной, а геніальной натуры, и "милліонъ терзаній", встрѣчающій ее въ родной средѣ. Умный человѣкъ въ Россіи благоденствуетъ, -- страдаетъ и гибнетъ геній. Развѣ въ Чацкомъ не предсказана печальная судьба нашихъ великихъ талантовъ -- Пушкина, Лермонтова и самого Грибоѣдова? Развѣ всѣ они не были загнаны современнымъ обществомъ въ безвыходную драму и не пали въ началѣ или расцвѣтѣ жизни? Вѣдь "преждевременно" оканчивать дни свои -- исключительная, та къ-сказать, національная особенность русскихъ выдающихся людей, за рѣдкими исключеніями тѣхъ, кто спасался бѣгствомъ (Тургеневъ -- заграницу, Толстой -- въ деревню, Гончаровъ -- въ отшельничество на Моховой). Вспомните время Чацкаго и послѣдующія времена: какимъ морозомъ вѣяла жизнь на молодые всходы мысли, какъ погибали благороднѣйшіе мечтатели, "опасные", какъ оказалось, только для самихъ себя. Чацкій -- это оскорбленный геній русскаго общества, это лицо собирательное, подъ которымъ скрывается молодая наша умственная аристократія.
   Въ полупросвѣщенномъ и безнравственномъ нашемъ быту всегда существовала, но со времени сближенія съ Европой замѣтно выросла разсѣянная группа людей гуманныхъ и алчущихъ правды. Въ этой группѣ встрѣчаются и представители высшей знати, и скромные сельскіе "интеллигенты"; всѣ они погружены въ грубой и косной средѣ, еще хранящей "подлѣйшія черты" недавняго рабства. Эта порода одинокихъ мечтателей, гуманистовъ, народолюбцевъ обречена на милліонъ нравственныхъ терзаній, на вседневное "оскорбленное чувство". Чацкій бѣжалъ, но куда бѣжать благородному поколѣнію, пришедшему въ суровые историческіе дни?
   Драма "Горе отъ ума" -- самая серьезная наша драма; Чацкій -- самый героическій и свѣтлый типъ въ нашей литературѣ. Одного его можно поставить на ряду съ міровыми типами Гамлета, короля Лира, маркиза Позы, Фауста. Особенно онъ близокъ къ Гамлету. Вспомните судьбу задумчиваго датскаго принца. Несчастіе его, какъ и Чацкаго, -- было родиться съ возвышенной душой въ вѣкъ грубый, въ обществѣ низкомъ и растлѣнномъ. Окруженный злодѣйствомъ, Гамлетъ тщетно ищетъ въ душѣ своей столь-же слѣпой злобы: онъ слишкомъ великъ, чтобы биться равнымъ оружіемъ, и его геній составляетъ его несчастіе. Такихъ людей, какъ Гамлетъ и Чацкій, объявляютъ безумными -- съ ихъ вдохновеніемъ, съ ихъ глубокою и нѣжною душой! Имъ объявляютъ войну, и они изнемогаютъ въ борьбѣ съ обступившею ихъ тьмою...
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru