Мельников-Печерский Павел Иванович
На горах. Рассказано Андреем Печерским. (Продолжение рассказов "В лесах")

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   На горахъ. Разсказано Андреемъ Печерскимъ. (Продолженіе разсказовъ "Въ лѣсахъ"). Въ четырехъ частяхъ. Спб. 1881.
   Въ извѣстной части нашей журналистики часто раздаются негодующіе голоса, обвиняющіе другую "извѣстную часть" литературы въ крайней тенденціозности. На языкѣ этихъ обличителей тенденціозность и фальсификація чуть ли не одно и тоже. Касаться этого вопроса по существу мы, разумѣется, не станемъ, но не можемъ не указать на одно обстоятельство, близко относящееся къ дѣлу. Допустимъ въ принципѣ, что литература -- какъ насъ увѣряютъ въ томъ -- отнюдь не должна смѣть свое сужденіе имѣть, что ея роль -- роль кропотливаго собирателя всевозможныхъ фактовъ, сгруппировать, разсортировать и освѣтить которые -- дѣло людей съ "высшими соображеніями". Нелюбопытно и замѣчательно то, что всѣ эти господа, вопіющіе противъ тенденціозности, въ своей собственной литературной дѣятельности отнюдь не руководствуются рекомендуемыми ими же самими правилами. Всѣ они, и публицисты, и романисты, и критики въ своихъ писаніяхъ неизмѣнно проводятъ какую-нибудь тенденцію и ничего предосудительнаго въ этомъ не видятъ. Откуда же ихъ гоненіе на тенденціозность? А очень просто. Не тенденцію, какъ тенденцію, преслѣдуютъ они, а извѣстную тенденцію. Подъ покровомъ общаго принципа, выдвигаются впередъ совершенно опредѣленные партійные интересы и, выживая будто бы тенденцію вообще, просто стараются очистить мѣсто для своихъ собственныхъ тенденцій. Это было бы ловко, еслибы не было такъ дѣтски-наивно. Но подкладка этихъ изобличеній и бѣлыя нитки, которыми они сшиты, ужь слишкомъ очевидны. Оставляя такимъ образомъ самый принципъ въ сторонѣ, мы посмотримъ только какую-такую драгоцѣнность предлагаютъ намъ въ замѣнъ нашихъ, можетъ быть, и неосновательныхъ "тенденцій".
   Произведеніе г. Печерскаго можетъ служить для этого самымъ подходящимъ матеріаломъ. Для читателя, вѣроятно, будетъ ново услышать, что романъ г. Печерскаго -- произведеніе въ полномъ смыслѣ слова тенденціозное,-- хотя быть можетъ и помимо воли автора. Г. Печерскій не выставляетъ рѣзко и твердо своихъ тенденцій, онъ такъ сказать инсинуируетъ ихъ читателю, какъ бы чего-то робѣя или чего-то конфузясь. Правда, подъ конецъ г. Печерскій набирается смѣлости и въ четвертой части является ъ уже au naturel, какъ вѣрный, способный и послушный сподвижникъ г. Каткова. Если читатель знакомъ съ литературною физіономіею г. Печерскаго только по его прежнему роману "Въ лѣсахъ" -- это значитъ, что онъ незнакомъ съ нею вовсе. Романъ "Въ лѣсахъ" представлялъ собою довольно широкую и умѣло исполненную картину одной части нашего Заволжья, преизобиловалъ бытовыми описаніями, почти всегда интересными, содержалъ въ себѣ тщательно и успѣшно выдержанные типы и характеры. Романъ "На горахъ" является "продолженіемъ" романа "Въ лѣсахъ", но продолженіемъ только относительно внѣшней фабулы. Г. Печерскій, очевидно, въ первомъ своемъ романѣ исчерпалъ весь имѣвшійся у него матеріалъ и нынѣ переписываетъ самого себя. Онъ попрежнему старается блеснуть документальностью, обстоятельностью, но результаты получаются истинно комическіе. Какъ только въ текстѣ упоминается какое-нибудь простонародное выраженіе, г. Печерскій сейчасъ же въ подстрочномъ примѣчаніи досконально объясняетъ значеніе этого выраженія, хотя бы читатель нисколько и не нуждался въ томъ. "Съ той поры стали сердцемъ по немъ сокрушаться, жалѣть его..." говорится, напримѣръ, въ текстѣ, и г. Печерскій объясняетъ въ примѣчаніи: "Жалѣть -- въ простонародьѣ любить" (IV, 99). Въ текстѣ говорится: "пришелъ Покровъ дѣвкамъ головы крыть" и въ примѣчаніи значится: "съ Покрова (1-го Октября) начинаются по деревнямъ свадьбы" (100). Какія неслыханныя новости! "Вошла Аграфена Петровна съ папушникомъ", и г. Печерскій сейчасъ же даетъ объясненіе: "папушникъ -- пшеничный хлѣбъ домашняго приготовленія" (120). "По всей нашей Палестинѣ" говоритъ одинъ персонажъ, и г. Печерскій опять является толмачемъ: "Палестина -- родныя мѣста, своя сторона" (145). Да неужели, г. Печерскій?! Вотъ Америка-то! "При каждомъ кладѣ бѣсовская сила приставлена, ни отбѣчь, ни отчураться невозможно" -- угадаетъ ли читатель, что значитъ здѣсь слово "отбѣчь?" Гдѣ угадать! Это, какъ явствуетъ изъ особаго примѣчанія, значитъ "отбѣжать". А черезъ нѣсколько строкъ другой персонажъ говоритъ: "коли ты изъ заячьей породы, разинь хайло-то да и жди", и ужь, конечно, такого драгоцѣннаго случая г. Печерскій пропустить не можетъ и поясняетъ, что хайло -- "горло, ротъ, зѣвъ, пасть" (160). Видите, какая обстоятельность! Можно подумать, что г. Печерскій имѣетъ самое невыгодное и обидное понятіе о догадливости читателей "Русскаго Вѣстника" (гдѣ первоначально печатался его романъ).
   Эти и подобные имъ пріемы отзываются такимъ дешевымъ, зауряднымъ шарлатанствомъ, что о художественности не можетъ быть никакой рѣчи. Дѣйствительно, тѣ самые персонажи, тѣ типы, которые въ романѣ "Въ лѣсахъ" являлись выпуклыми, рельефными фигурами, нынѣ представляются какою-то собственною блѣдною тѣнью, возбуждая въ читателѣ не интересъ, а досаду и нетерпѣніе. Повторяемъ: какъ художникъ, какъ бытописатель, г. Печерскій переписываетъ самого себя. Его новый романъ -- не "продолженіе", а скучное и вялое размазываніе прежняго его романа.
   За то г. Печерскій въ послѣднемъ своемъ произведеніи блещетъ идеалами и тенденціями, высказывается до конца, безъ утайки, и это составляетъ любопытнѣйшую сторону его романа. За немногими исключеніями -- такъ какъ безъ нихъ даже г. Печерскому нельзя было обойтись -- всѣ персонажи романа рѣзко раздѣляются авторомъ на двѣ половины, на овецъ и козлищъ, на богатыхъ, то есть умныхъ и добрыхъ, и бѣдныхъ, то есть глупыхъ, жадныхъ, завистливыхъ людей. Это не мы говоримъ, это ясно, вразумительно, не оставляя мѣста никакимъ сомнѣніямъ, говоритъ талантливый авторъ нашъ. Его Потапъ Максимычъ, напримѣръ, "тысячникъ", какъ безпрестанно величаетъ его авторъ, въ глазахъ котораго это едва ли не лучшая похвала, украшенъ такими добродѣтелями, сіяетъ такими доблестями, что читателю даже конфузно становится. Заботливый отецъ, нѣжный супругъ, великодушнѣйшій "хозяинъ", неутомимѣйшій дѣлецъ, вѣрнѣйшій другъ, примѣрнѣйшій христіанинъ, честный, какъ Аристидъ, Потапъ Максимычъ просто ослѣпляетъ читателя. Говоритъ онъ рѣчи -- такъ рѣчи не простыя, а "справедливыя и согласныя" (123), плачетъ -- такъ слезами "радостными", а если улыбается -- такъ почти всегда улыбкой "ясною". Какое завидное душевное спокойствіе! Между тѣмъ, Потапъ Максимычъ ни по дѣятельности, ни по вѣрованіямъ, ни по привычкамъ ровно ничѣмъ не отличается отъ другого персонажа романа -- купца Смолокурова, которому, какъ милліонщику, г. Печерскій тоже всячески мирволитъ, но на счетъ котораго неосторожнымъ образомъ въ одномъ мѣстѣ проговаривается. Этотъ Смолокуровъ нисколько не походитъ на самодуровъ темнаго царства -- совсѣмъ напротивъ. Онъ говоритъ, напримѣръ, своей дочери: "восемнадцать лѣтъ тебѣ сегодня минуло -- можетъ статься, скоро замужъ пойдешь. Слушай же отца: наши родители ни меня, ни мать твою вѣнцомъ не неволили, и я не стану неволить тебя -- вотъ кольцо, отдай его, кому знаешь, кто тебѣ по мыслямъ придется. Только смотри, помни отцовскій завѣтъ, чтобы это кольцо не распаялось; значитъ, изволь съ мужемъ жить до вѣку въ любви и совѣтѣ, какъ мы съ твоей матерью жили. И заплакалъ онъ тутъ, горько заплакалъ". Какая умилительная нѣжность родительскихъ чувствъ, какая гуманнность! Г. Островскій, очевидно, не болѣе какъ клеветникъ, и мы напрасно ему вѣрили. Въ другихъ мѣстахъ романа тотъ же Смолокуровъ является и примѣрнымъ христіаниномъ, не хуже Потапа Максимыча, но вотъ характеристика его дѣяній, которую г. Печерскій неосторожно допустилъ сдѣлать одному изъ прикащиковъ Смолокурова: "я, ваше степенство, теперича за другимъ разсчетомъ къ тебѣ пришелъ, сказалъ Корней Евстигнѣевъ (прикащикъ).-- Лучше меня самого знаешь дѣла мои. Дѣла, за какія въ Сибирь на каторгу ссылаютъ... Кто велѣлъ мнѣ Орошинскаго прикащика Ефима Волчанина избить? Письмо-то вашей милости у меня цѣло... Утопилъ я Волчанина, сдѣлалъ въ акуратъ, а особаго награжденья не получилъ. Забылъ видно? А какъ на Низу поддѣльные документы мы съ тобой сбывали -- и это видно забылъ? А какъ обобрали сытнинскую купчиху Молодцову -- тоже запамятовалъ? А какъ до смерти угорѣло у тебя двое молодцовъ, чтобъ только разстаться тебѣ съ ними и чтобъ они дѣлъ твоихъ на судѣ не показали? Печи-то вѣдь я по твоему приказу топилъ" (39). Г. Печерскій называетъ этого прикащика "нахаломъ", но для самого Смолокурова у него не находится слова осужденія. Дочь и наслѣдницу Смолокурова авторъ точно также всячески разукрашиваетъ (милліонерка вѣдь!), чуть не на каждой страницѣ чувствительно описываетъ, какъ у ней вспыхивалъ румянецъ и какъ она опускала свои голубыя очи, какія умилительныя слова говорила она своему пріемному отцу, Потапу Максимычу, и никому-то изъ нихъ даже тѣни мысли не пришло въ голову, что кутятъ они на чужую кровь и чужой потъ, что деньги ихъ -- разбойническія, благосостояніе -- воровское и что ихъ душевное спокойствіе -- не отъ чистой совѣсти, а отъ отсутствія всякой совѣсти. Хорошъ этотъ добродѣтельный Потапъ Максимычъ, хороша и эта душа-дѣвица, искавшая все "правой вѣры" и успокоившаяся на награбленномъ милліонѣ, да недуренъ и самъ авторъ, любовно и сочувственно описывающій ихъ! Г. Печерскій идетъ даже дальше. Какъ вѣрный паладинъ денежнаго мѣшка, онъ жестоко казнитъ всѣхъ его "супротивниковъ". "Вотъ гдѣ деньги-то! У купцовъ да у бояръ, а мы съ голоду помирай! Имъ тысяча плевое дѣло, а мы надъ каждой копейкой трясись да всю жизнь майся. А вѣдь кажись такіе же бы люди" (141). Кто это разсуждаетъ такъ дерзко? Ну, конечно, самый послѣдній человѣкъ: глупая деревенская баба, занимающаяся сводничествомъ. Умные и хорошіе люди, съ г. Печерскимъ во главѣ, завистничать не станутъ, а будутъ только умиляться да въ поясъ кланяться.
   Сокровища мысли, заключающіяся въ произведеніи г. Печерскаго, этимъ не исчерпываются. Какъ читателю, вѣроятно, извѣстно, въ романахъ г. Печерскаго фигурируютъ наши такъ называемые старовѣры, и вотъ г. Печерскій задался мыслью, во что бы то ни стало, доказать превосходство "великороссійской" церкви надъ старообрядчествомъ. Это въ романѣ-то! Распорядился г. Печерскій съ этимъ дѣломъ очень просто: всѣхъ своихъ фаворитовъ онъ заставляетъ отречься отъ прежней своей "старой" вѣры и произносить панегирики "великороссійской церкви". Такъ, напримѣръ, Смолокурова разговариваетъ о вѣрѣ съ нѣкіимъ Чубаловымъ, раскольничьимъ начетчикомъ:
   -- Вы, Авдотья Марковна, слышалъ я, много книгъ перечитали и съ образованными господами знакомство водите. Такъ не можетъ же быть, чтобъ и вамъ на умъ не приходило, до чего дошелъ я чтеніемъ книгъ.
   -- Что-жь такое, Герасимъ Силычъ? живо спросила его Дуня.-- До чего дошли вы?
   -- Не въ проносъ мое слово будь сказано, запинаясь на каждомъ словѣ, отвѣчалъ Чубаловъ.-- Ежели по сущей правдѣ разсудить, такъ истинная вѣра тамъ.
   И показалъ на виднѣвшіяся изъ окна церковныя главы.
   -- Какъ? Въ великороссійской? спросила удивленная Дуня.
   -- Да, въ великороссійской, твердо отвѣтилъ Герасимъ Силычъ.-- Правда, есть въ ней отступленія отъ древнихъ святоотеческихъ обрядовъ и преданій, есть церковныя неустройства, много поповъ и другихъ людей въ клирѣ недостойныхъ, прибытками и гордостію обуянныхъ, а въ богослуженіи нерадивыхъ и небрежныхъ. Все это такъ, но вѣра у нихъ чиста и непорочна. На томъ самомъ камнѣ она стоитъ, о коемъ Христосъ сказалъ: "На немъ созижду церковь Мою и врата адовы не одолѣютъ ю".
   Задумалась Дуня.
   -- Да, между тамошнимъ священствомъ есть люди недостойные, продолжалъ Чубаловъ.-- Но вѣдь въ семьѣ не безъ урода. За то не мало и такихъ, что душу свою готовы положить за послѣдняго изъ паствы. Такіе даже бываютъ, что нетолько за своего, а за всякаго носящаго образъ и подобіе Божіе всѣмъ пожертвуютъ для спасенія его отъ какой-нибудь бѣды, подвергнутся гнѣву сильныхъ міра, сами лишатся всего, а человѣка, хоть имъ вовсе незнакомаго, отъ бѣды и напасти спасутъ" (89).
   Такихъ филиппикъ въ романѣ не одна и не двѣ, и дѣло доходитъ, наконецъ, до того, что, по велѣнью и хотѣнью г. Печерскаго, даже столпъ старообрядства -- Потапъ Максимычъ заявляетъ: "что тамъ ни говори попы наши да скитскія келейницы, какъ ни расписывай они свою правоту, а правда-то на той сторонѣ, не на нашей" (112). Трудно понять, ради чего такъ усердствуетъ г. Печерскій. Не будемъ говорить о томъ, насколько сообразны съ дѣйствительностью эти гуртовыя обращенія старыхъ, бывалыхъ, закаленныхъ людей. Мы указываемъ лишь на нехудожественность -- болѣе того, на нелитературность пріемовъ г. Печерскаго. Въ самомъ дѣлѣ, заставлять людей заушать самихъ себя -- благо бумага все терпитъ -- затаптывать свои вѣрованія, осмѣивать свой -- ложный или истинный -- но дорогой сердцу культъ -- все это, быть можетъ, прилично въ какомъ-нибудь застѣнкѣ, но не прилично въ литературѣ. По существу, въ этихъ пріемахъ, конечно, нѣтъ ничего новаго. Ими -- не въ укоръ будь сказано его памяти -- пользовался Достоевскій, ими пользуется и теперь вся та литературная тля наша, которая считаетъ своимъ призваніемъ изобличеніе всякихъ "измовъ". Но положеніе г. Печерскаго -- положеніе особенное. Онъ является передъ читателемъ не повѣствователемъ только, а чѣмъ-то въ родѣ авторитетнаго эксперта, вооруженнаго спеціальными знаніями, неизвѣстными документами и проч. Когда Достоевскій, напримѣръ, представилъ въ каррикатурномъ видѣ наши новые суды -- читателю было не трудно разобраться въ этомъ дѣлѣ: новые суды, ихъ достоинства и недостатки, онъ знаетъ не хуже Достоевскаго и на слово ему не повѣритъ. Но онъ почти безоруженъ передъ г. Печерскимъ, какъ беззащитны передъ авторомъ и тѣ, о которыхъ онъ намъ повѣствуетъ. Если г. Печерскій надѣялся такими средствами послужить интересамъ нашей церкви или возвеличить ея достоинство -- онъ этого не достигъ ни мало, а доказалъ только, что понятіе объ истинномъ достоинствѣ далеко превосходитъ его разумѣніе.

"Отечественныя Записки", No 8, 1881

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru