Lib.ru/Классика: Мечников Лев Ильич. Культурное значение демонизма

КУЛЬТУРНОЕ ЗНАЧЕНІЕ ДЕМОНИЗМА.

Демонизмъ или, говоря проще, чертовщина въ исторіи человѣческой культура занимаетъ одно изъ первостепенныхъ мѣстъ. Онъ такъ-же вѣченъ, какъ зло въ природѣ, человѣкѣ и обществѣ, и нельзя не сознаться, что роль чорта у всѣхъ человѣческихъ расъ и на всѣхъ ступеняхъ цивилизаціи -- подавляющая роль, заслуживающая, въ научномъ отношеніи, нашего полнаго вниманія.

Къ сожалѣнію, вопросъ о демонизмѣ такъ тѣсно переплетается съ общимъ культурнымъ развитіемъ человѣчества, въ особенности съ этнографіей, что выдѣлить его изъ этой сферы нѣтъ никакой возможности. А этнографія, какъ извѣстно, наука новая и почти непріобрѣтшая еще себѣ правъ гражданства въ ученомъ мірѣ. По правдѣ сказать, до тѣхъ поръ, пока она держится исключительно описательнаго направленія, т. е. пока она просто пересказываетъ намъ подробности быта разныхъ отдаленныхъ народовъ,-- подробности, заимствованныя ею, по большей части, изъ вторыхъ или третьихъ рукъ, изъ разсказовъ путешественниковъ, обыкновенно купцовъ, промышленниковъ или мисіонеровъ, она даже едва-ли заслуживаетъ названія науки и можетъ интересовать насъ, только какъ пестрое собраніе всякихъ курьезовъ, несвязанныхъ никакимъ внутреннимъ единствомъ, неосвѣщенныхъ никакою руководящею мыслью.

Совершенно иное дѣло, когда она принимается обобщать, т. е. строить изъ этого разрозненнаго матеріала осмысленное и цѣльное зданіе. Тогда, безспорно, она, даже въ глазахъ непосвященныхъ, получаетъ первостепенный интересъ, обѣщая бросить лучъ свѣта на многія темныя стороны нашего собственнаго современнаго быта. Всѣ мы знаемъ очень хорошо, что нѣсколько десятковъ, нѣсколько сотенъ лѣтъ толу назадъ, мы были совершенно иными, чѣмъ теперь, и никто не думаетъ, что мы на безконечное время впредь останемся тѣмъ, чѣмъ мы теперь. Какъ незамѣтно для себя мы участвуемъ въ двоякомъ вращательномъ движеніи земли, такъ точно, незамѣтно и безсознательно, мы участвуемъ и въ другомъ всемірномъ движеніи, о которомъ всякому полезно и желательно было бы имѣть по возможности опредѣленное и точное понятіе. Изучать это другое всемірное движеніе для имъ, собственно говоря, еще необходимѣе, чѣмъ познавать астрономическія и космографическія явленія, потому что къ вращательнымъ движеніямъ земли мы вынуждены относиться пасивно, а въ великомъ культурномъ движеніи мы сами, по большей части, безсознательно и незамѣтно для насъ, играемъ въ то-же самое время активную роль двигателей. Никакою энергіею, никакою умѣлостью мы не можемъ приблизить или отдалить хоть на одинъ мигъ моментъ весенняго равноденствія или лѣтняго солнцестоянія; а, между тѣмъ, наше ближайшее культурное будущее исключительно зависитъ отъ той степени энергіи и умѣлости, которую вы да я, каждый изъ насъ порознь и всѣ мы вмѣстѣ взятые, обнаружимъ при этомъ ежечасномъ и совершенно неотразимомъ для насъ творчествѣ. Чѣмъ мы были, и куда мы идемъ? Знать это рѣшительно необходимо даже для матеріальнаго благосостоянія я насъ самихъ, я нашихъ дѣтей. Научная этнографія обѣщаетъ намъ дать возможно-обстоятельный отвѣтъ именно на эти вопросы; но для этого она должна прежде стать научною, т. е., по французскому опредѣленію, она должна перестать быть этнографіей и сдѣлаться этнологіей, а по-моему она просто должна научиться групировать свои факты и критически относиться къ нимъ. Не всѣ точки земного шара участвуютъ съ равной скоростью въ вращательномъ движеніи нашей планеты; такъ точно и не всѣ группы человѣчества достигаютъ въ одно и то-же время одинаковыхъ предѣловъ въ томъ всемірномъ культурной. движеніи, о которомъ я говорилъ. Какіе-нибудь Батокуды Бразиліи, Даяки Борнео и тому подобныя отсталыя племена сегодня представляютъ намъ совершенно ту-же ступень развитія, какую мы сами переживали въ тѣ отдаленныя времена, о которыхъ мы уже утратили всякое воспоминаніе, но которыя, тѣмъ неменѣе, положили свою неизгладимую печать на нашъ личный и общественный строй, -- которымъ мы и теперь еще платимъ нерѣдко тягостную, во всегда безсознательную и непроизвольную дань. Но и Батокуды, и Дакки, и всякіе имъ подобные нынѣшніе дикари живутъ при условіяхъ нѣсколько иныхъ, чѣмъ тѣ, въ которыхъ жили мы, когда были такими-же, какъ они, полудикарями и полуварварами. Ученый этнографъ долженъ умѣть отрѣшать бытъ этихъ отсталыхъ народовъ отъ всякихъ такихъ случайностей я особенностей и вырисовывать изъ нихъ такую картину, которая наглядно выяснила-бы вамъ внутренній строй даннаго момента культурнаго развитія человѣчества. Когда такимъ образомъ будетъ разработано значительное количество этнографическаго матеріяла, когда мы будемъ имѣть вередъ собой цѣлый рядъ такихъ картинъ, изображающихъ различные моменты культурнаго развитія, тогда осуществится желаніе, высказанное уже въ половинѣ прошлаго столѣтія президентомъ де-Броссъ (de-Brosses), однимъ изъ даровитѣйшихъ мыслителей этой, вообще богатой геніальными дѣятелями, эпохи. "Человѣка должно изучать не въ возможности, а въ самомъ человѣкѣ" -- говоритъ онъ, и эти его замѣчательныя слова Эдв. Тэйлоръ избралъ эпиграфомъ къ своему превосходному сочиненію о Первобытной культурѣ, "мы не должны теряться въ догадкахъ о темъ, что человѣкъ могъ-бы или долженъ-бы былъ дѣлать по натнмъ соображеніямъ, а изучать то, что онъ дѣйствительно дѣлалъ и дѣлаетъ". Сказать себѣ, что человѣчество до сихъ поръ дѣлало только такуй вздоръ, который даже не заслуживаетъ вашего изученія, было-бы непростительнымъ легкомысліемъ съ нашей стороны; кромѣ того, подобный взглядъ на наше культурное прошлое разбивалъ-бы всякую надежду на существенное улучшеніе въ будущемъ: не по наитію-же, въ самомъ дѣлѣ, тотъ, кто без надежно заблуждался втеченіи нѣсколькихъ тысячъ лѣтъ, внезапно образумится и выступитъ на путь истины. Тѣ свѣтлые проблески, которые встрѣчаются въ исторіи самыхъ отсталыхъ и грубыхъ народовъ, объясняются очень легко повсюду присущимъ человѣку желаніемъ устроить какъ можно лучше свою судьбу и несомнѣнною, хотя и далеко не равномѣрною, способностью всего человѣчества къ цѣлесообразной дѣятельности. Гораздо болѣе нуждаются въ изученіи и объясненіи тѣ мрачныя вліянія, которыя сказываются слишкомъ очевидно во всякомъ, даже и въ самомъ просвѣщенномъ, быту, которыя сковываютъ или парализуютъ нашу способность къ цѣлесообразной дѣятельности, извращаютъ ее до того, что заставляютъ насъ поворачиваться спиною къ желанной цѣли съ твердою вѣрою, что это и есть кратчайшій и надежнѣйшій путь къ ея достиженію. Я приведу здѣсь одинъ крайне рѣзкій примѣръ такого замѣчательнаго извращенія. Около 200 миліоновъ индусовъ, въ очень понятномъ для насъ стремленіи имѣть много лошадей, коровъ и рису, пользоваться здоровьемъ, долголѣтіемъ и многочисленнымъ потомствомъ и т. п., твердо убѣждены, что лучшее средство къ пріобрѣтенію всѣхъ этихъ благъ заключается въ отрицаніи всякаго труда, въ созерцательной праздности и въ отдачѣ самихъ себя на беззавѣтную эксплуатацію браминовъ. Прочтите въ переводѣ и извлеченіяхъ Макса Мюллера ихъ литаніи и псалмы, которые они втеченіи болѣе двухъ тысячъ лѣтъ поютъ своимъ Индрѣ и Агни и т. п., и вы легко убѣдитесь, что я не клевещу на нихъ, не искажаю факта, а передаю его во всемъ его дикомъ безобразіи. Всѣ подобныя извращенія человѣческаго творчества должны найти себѣ объясненіе въ той научной этнографіи или этнологіи, о которой я говорю, но которая и до сихъ поръ еще находится въ зародышномъ состояніи.

А, между тѣмъ, какъ я уже замѣтилъ, исторія демонизма всецѣло опирается на этнографію, и, касаясь первой, невозможно не коснуться и второй. Это сильно затрудняло меня затронуть вопросъ, подъ которымъ фактическая почва еще такъ непрочна и плохо воздѣлана; но совершенно непредвидѣнная встрѣча вывела меня изъ нерѣшительности... Проходя мимо книжной лавки моего пріятеля Т. Мюллера, я увидѣлъ чорта...

Это не былъ бредъ или оптическій обманъ. Веельзевулъ (богъ мухъ), Веельзевулъ (богъ нечистотъ), Люциферъ, -- такъ какъ зажженная свѣча, жалкая эмблема утренней звѣзды, сверкала на его рогатомъ лбу,-- назовите его, какъ хотите, потому что онъ имѣетъ равныя права на всѣ эти названія... Сатана (противникъ) или Дьяволъ (разрушитель), онъ точно былъ предо мной со всѣми своими классическими и хорошо вамъ знакомыми принадлежностями: съ коровьимъ хвостомъ, съ козьими догами, унаслѣдованными имъ отъ эллинскихъ сатировъ. Вѣчный циникъ, чтобы сочетать свою первобытную наготу съ требованіями нашей полиціи нравовъ, онъ препоясалъ свои чресла какимъ-то фантастическимъ поясомъ, на которомъ крупными нѣмецкими буквами было пропечатано: Naturgeschichte des Teufels, drei Vorträge von Medicinal-Rath doctor Karsch (Естественная исторія чорта, три чтенія медицинскаго совѣтника д-ра Карша), Это небольшая брошюрка, надѣлавшая очень недавно много шума въ Германіи, уже переведенная, между прочимъ, и на итальянскій языкъ, красуется и теперь въ окнахъ всѣхъ главнѣйшихъ книгопродавцевъ. Успѣхъ этихъ чтеній ученаго нѣмецкаго Medicinal-Rath'а служилъ мнѣ несомнѣннымъ ручательствомъ за то, что именно на этомъ чертовскомъ поприщѣ этнографія, даже въ нынѣшнемъ ея незаконченномъ и недодѣланномъ видѣ, можетъ оказать моимъ читателямъ довольно цѣпныя услуги.

Я не думаю умалять достоинства и заслуги почтеннаго нѣмецкаго конферента, который съ замѣчательнымъ остроуміемъ и званіемъ дѣла изложилъ своимъ слушателямъ въ сжатой формѣ, такъ-сказать, всю соль и суть очень солиднаго и мало-доступнаго публикѣ труда вѣнскаго професора Роскофа "Исторія Дьявола", появившагося уже нѣсколько лѣтъ тему назадъ и пользующагося совершенно заслуженною извѣстностью въ ученомъ мірѣ. Я замѣчу только, что докторъ Каршъ читалъ свои лекціи въ Мюнстерѣ, одномъ изъ главнѣйшихъ центровъ ультрамонтанскг.го движенія Германіи. Изъ-за готическихъ шлицевъ и средневѣковыхъ куполовъ своего родного города ученый врачъ очень естественно долженъ былъ видѣть этотъ интересный вопросъ въ нѣсколько съуженномъ его видѣ. Полемическій тонъ становился для него обязательнымъ при той неутѣшительной обстановкѣ, при которой онъ читалъ свой публичный курсъ.

Не подлежитъ никакому сомнѣнію, что за послѣднія десять-пятнадцать лѣтъ въ нѣкоторыхъ слояхъ католическаго населенія западной Европы (и притомъ не только въ самыхъ пасшихъ и невѣжественныхъ его слояхъ) обнаруживается ретроградное движеніе, снова выводящее на сцену нѣкоторые вопросы, съ которыми уже привыкли считать доконченными всѣ счеты добрыхъ полтора вѣка тому назадъ. Изъ политическихъ честолюбивыхъ стремленій такъ-называемая клерикальная или ультрамонтанская партія напрягаетъ послѣдніе остатки своей жизненности и вліянія на то, чтобы разжечь народный фанатизмъ до его крайняго предѣла, и побѣдоносному прусскому орлу приходится нешутя считаться съ этимъ средневѣковымъ пугаломъ. Здѣсь неумѣстно было-бы пересказывать всѣ тѣ скандальныя и невѣроятныя продѣлки нѣмецкихъ ультрамонтановъ въ Эльзасѣ, въ Мсйрингедѣ, весь этотъ Wunderschwindel (мистическое мошенничество), который совершается и теперь еще на вашихъ глазахъ, вынуждая просвѣщенныхъ и свободомыслящихъ людей прибѣгать къ охранѣ прусскихъ жандармовъ,-- что само-по-себѣ уже очень печально и нежелательно. Замѣчу только, что это неожиданное возрожденіе мракобѣсія ограничивается не одною только Пруссіею, ни даже католическою Германіей. Оно едва-ли даже не сильнѣе во Франціи, гдѣ процвѣтаетъ совершенно своеобразная литература, достойная занять мѣсто наряду съ самыми чудовищными порожденіями демонологіи XIV или XV столѣтій. Я говорю не о какихъ нибудь трущобныхъ произведеніяхъ, продающихся по грошамъ я предназначенныхъ для того, чтобы смущать какихъ-нибудь деревенскихъ кумушекъ политическою вѣстью о томъ, что антихристъ уже народился и прозывается Бисмаркъ или Кар.ть Марксъ, Гарибальди или Гамбетта я т. п. Этого мало. Одна изъ извѣстнѣйшихъ парижскихъ издательскихъ фирмъ (Plon et С^о), напечатавшая нѣсколько очень почтенныхъ ученыхъ трудовъ, имѣетъ, между прочимъ, своею спеціальностью изданіе цѣлой библіотеки трудовъ монсиньора Гома (Gaume), отца Вентуры и нѣсколькихъ свѣтскихъ авторовъ, вродѣ кавалера Гужно де-Муссо (Gougenot des Mousseaux), маркиза де-Мервиля и т. п., гдѣ всѣ невѣроятности и безобразія папскихъ буллъ и инквизиторскихъ наказовъ излагаются ученымъ и изящнымъ языкомъ, выставляются за послѣднее слово истинной пауки, продаются въ видѣ изящныхъ томиковъ, съ нарочитою рекомендаціею архіепископовъ и другихъ вліятельныхъ свѣточей французскаго офиціальнаго міра. Французскіе я бельгійскіе доблестные рыцари, собравшись на копгрееѣ въ Малинѣ всего нѣсколько лѣтъ тому назадъ, даютъ другъ другу и самимъ себѣ клятвенныя обѣщанія перомъ и мечомъ повсюду сокрушатъ ежечасно возростающее могущество демоновъ и майи, которая будто-бы, подъ различными, болѣе или менѣе благовидными, названіями, совершенно опутала собою западную Европу. "Миліоны демоновъ, насъ окружающихъ, становятся все дерзостнѣе и предпріимчивѣе съ каждымъ днемъ", говорится въ сочиненіи епископа Гома, изданномъ подъ нарочитымъ покровительствомъ папы Пія IX, Кардиналъ Донпэ, епископъ бордосскій, пишетъ въ особомъ письмѣ въ вышепомянутому кавалеру Гужно: "искореняйте одну изъ главнѣйшихъ язвъ нашего времени -- чародѣйство, какъ-бы ни называлось оно и какою-бы личиною оно ни прикрывало себя"...

Суевѣріе, остроумно замѣчаетъ Андрэ Дефевръ, -- составляетъ живую противоположность пресловутому "колосу на глиняныхъ ногахъ". Это колосъ съ пустою головою, но глубоко пустившій корни въ самые мрачные тайники нашего быта. Удары, столько разъ уже нанесенные въ его пустую голову, какъ ни были они тяжеловѣсны и мѣтки, не нанесли ему пика кого вреда. Пора подкопаться подъ самые егі корни. Эту-то именно благодѣтельную работу всего лучше способно совершить добросовѣстное и спокойное этнографическое разслѣдованіе. По, съ другой стороны, легко понять, что людямъ здравомыслящимъ, осужденнымъ жить и дѣйствовать среди только-что помянутаго чертобѣсія, не пойдутъ на умъ спокойныя научныя изслѣдованія, и что они впадаютъ въ ту односторонность и въ тотъ политическій тонъ, которые, съ вашей точки зрѣнія, значительно ослабляютъ значеніе конференціи доктора Парша. Дли него гораздо больше, чѣмъ для его ученаго предшественника Густава Роскофа, суевѣрія и чертовщина представляются созданіемъ людей, готовыхъ изъ своекорыстныхъ, властолюбивыхъ замысловъ спекулировать на невѣжество к грубость своихъ собратій. "Какъ невѣжественная нянька, говоритъ онъ,-- путаетъ непослушныхъ дѣтей букою или трубочистомъ, такъ точно ультрамонтанство, едва замѣтивъ въ своихъ адептахъ попытку самостоятельности и непочтенія, спѣшитъ показать имъ чорта съ его кипящими котлами и прочими ужасами". "Ультрамонтанство и чортъ, продолжаетъ онъ, -- срослись пуще всякихъ сіамскихъ братьевъ; каждая попытка ихъ разлучить приведетъ неизбѣжно къ погибели того и другаго"... Короче говоря, лекціи доктора Карша касаются почти исключительно и единственно чорта въ ультрамонтанствѣ. По его мнѣнію, у народовъ языческихъ чертовщина существуетъ только въ зародышномъ состояніи, или, выражаясь его живописнымъ языкомъ, чортъ у дикарей и у древнихъ былъ еще наивнымъ младенцемъ, совершенно неспособнымъ играть той первостепенной исторической роли, которая ждала его при его совершеннолѣтіи, т. е. начиная, главнымъ образомъ, съ XIV столѣтія, когда онъ встрѣтилъ себѣ мощнаго и дѣятельнаго сотрудника, въ лицѣ приверженцевъ свѣтской власти папъ, искажавшихъ ради политическихъ цѣлей нравственный смыслъ христіанскаго ученія.

Невозможно отрицать, что народныя суевѣрія были всегда золотымъ дномъ эксплуатаціи для всякаго рода шарлатановъ, маговъ, жрецовъ, галовъ, метагиртовъ, дѣлателей дождя, колдуновъ, ворожей и т. п., черпавшихъ изъ этого смраднаго болота единственную опору своего вліянія и могущества. Нельзя отрицать также и того, что римско-католическое духовенство не гнушается, даже въ настоящее время, приставать къ этому позорному ряду фокусниковъ и обманщиковъ суевѣрнаго закала. Вотъ что пишетъ по этому поводу въ 1864 г. Падре Вентура, генералъ ордена театинцевъ, экзаминаторъ епископовъ римско-католическаго клира и совѣтникъ извѣстной римской конгрегаціи, къ вышепомянутому кавалеру Гужно де-Муссо по поводу его сочиненія "Высшія проявленія магіи": "Изобличая сатанинскія дѣянія, вы установляете одинъ изъ существеннѣйшихъ догматовъ католицизма,-- догматъ, служащій основою нашему ученію, и безъ котораго вѣра была-бы пустымъ словомъ". Впрочемъ, подобными признаніями самоновѣйшихъ столповъ ультрамонтанства можно-бы исписать нѣсколько страницъ. Однако, лягушки не создаютъ того болота, въ которомъ онѣ копошатся я кишатъ съ превеликимъ наслажденіемъ; также точно неснисобны создавать я эту мрачную трущобу человѣческихъ суевѣрій и безумій тѣ, которые, какъ я только-что замѣтилъ, глубоко пускаютъ въ нее свои корни и черпаютъ изъ нея элементы своего могущества. Ошибочно было-бы смотрѣть на всякое общественное и нравственное зло, какъ на продуктъ заговора ловкаго и беззастѣнчиваго меньшинства противъ невѣжественнаго. большинства. Какъ ни невѣжественно это большинство, но согласитесь, что въ немъ должна существовать большая охота быть обманутымъ, если оно такъ добродушно отдаетъ себя на жертву перваго охотника нагрѣть свои руки на-счетъ его легковѣрія. Господство египетскихъ жрецовъ или халдейскихъ маговъ можно было объяснять тѣмъ несомнѣннымъ умственнымъ и культурнымъ превосходствомъ, которое возвышало ихъ надъ общимъ уровнемъ; но въ нынѣшнихъ эксплуататорахъ суевѣрій толпы прежде всего бросается въ глаза то, что сами они далеко ни отличаются ни умственными, ни культурными заслугами. Если въ странахъ римско-католическихъ они до нѣкоторой степени пользуются прикрытіемъ или даже содѣйствіемъ свѣтской власти, то мы все-же не должны забывать, что, напримѣръ, въ свободныхъ Соединенныхъ Штатахъ Сѣверной Америки, предоставленные своимъ собственнымъ средствамъ, эксплуататоры народныхъ суевѣрій процвѣтаютъ не въ примѣръ больше, чѣмъ въ Европѣ. Доблестные потомки пуританъ, покинувшихъ свое отечество и потерпѣвшихъ мученичество для того, чтобы не преклониться передъ "папскимъ идолопоклонствомъ", скоро чуть-что не поголовно обратятся въ спиритизмъ, а въ Европѣ они уже втеченіи многихъ лѣтъ являются главнѣйшими насадителями этого чуть-что недопотопнаго мракобѣсія. Замѣчательно, что спириты въ Европѣ имѣютъ наибольшій успѣхъ именно въ тѣхъ странахъ, гдѣ ультрамонтанство не играетъ рѣшительно никакой роли, и гдѣ свѣтская власть вовсе не считаетъ нужнымъ поощрять, или хотя-бы только освящать своимъ признаніемъ эти опоздавшія на три или четыре вѣка попытки обращать насъ къ блаженнымъ временамъ Торквемады и колдуновъ... Докторъ Каршъ, поглощенный борьбою съ отживающимъ. но еще далеко не безвреднымъ, политическимъ врагомъ, можетъ,-- да, пожалуй, даже и долженъ,-- упускать изъ вида всѣ эти соображенія, которыя для насъ,-- жителей страны, обставленной счастливѣе, по крайней хѣрѣ, въ этомъ отношеніи,-- естественно выдвигаются на первый планъ. Увѣримся въ одномъ -- было-бы болото, а черти заведутся -- и для насъ рѣшительно все равно, какъ-бы ни назывались она: ультрамонтанами, спиритами, гипнотистами, месмеристами или еще какимъ-нибудь инымъ, болѣе мудренымъ, прозвищемъ. Отецъ Вентура совершенно справедливо замѣчаетъ, что подъ всѣми этими прозвищами укрывается одно -- сатанизмъ, по-нашему -- чертовщина. Станемъ-же изучать самое болото и оставимъ на-время въ покоѣ кишащихъ въ немъ гадовъ. Мы коснемся ихъ тогда, когда придетъ ихъ законный чередъ въ этомъ обзорѣ вредныхъ суевѣрій, игравшихъ или играющихъ въ нашей современной жизни болѣе или менѣе замѣтную роль. Само собою разумѣется, что въ этомъ обзорѣ я вынужденъ выпустить рѣшительно все, касающееся чуждой моимъ изслѣдованіямъ теологической стороны этого вопроса, и замкнуться въ одной строго-этнографической области.

-----

Какъ мало современная этнографія приспособилась еще къ тому, чтобы давать обстоятельные и вразумительные отвѣты на вопросы, безспорно подлежащіе ея вѣденію, но способные интересовать собою не только однихъ адептовъ этой scienza nuov'а нашего времени, но и мыслящихъ людей вообще,-- объ этомъ вы легко можете судить по нижеслѣдующему примѣру. Спрашивается, гдѣ начинается область тѣхъ суевѣрій, изъ которыхъ иныя можно признать невинными, другія-же безусловно вредными и вполнѣ заслуживающими названія чертовщины, во которыя мы необходимо должны изслѣдовать сообща, такъ-какъ всѣ они плоды одного и того же корня? На этотъ простой и основный возросъ и не могу вамъ дать отвѣта во имя пауки, потому что самые противоположные отвѣты на этотъ вопросъ можно подкрѣпить ссылками на равно почтенные этнографическіе и антропологическіе авторитеты. По мнѣнію однихъ, суевѣрія свойственны безъ исключенія всѣмъ человѣческимъ группамъ, такъ-что способность къ суевѣрію, которое, въ свою очередь, способно развиться въ мистицизмъ, предлагаютъ считать за отличительную черту человѣка отъ животныхъ. Этого мнѣнія держится между прочимъ и Катрфажъ и лучшіе изъ позитивистовъ школы Огюста Конта. А, съ другой стороны, не менѣе уважаемый въ ученомъ мірѣ докторъ Поль Топинаръ въ новѣйшемъ изданія своего учебника антропологіи, подвергнувъ этотъ вопросъ тщательному изслѣдованію, приходитъ къ тому заключенію, что суще ствуютъ многія первобытныя племена, неимѣющія рѣшительно никакого представленія о сверхъестественныхъ вліяніяхъ, живущія исключительно грубою, животною жизнью, Оскаръ Пешмь въ своей, тоже очень новой "Völkerkunde", не становясь на точку зрѣнія Катрфажа или позитивистовъ, плохо вѣритъ въ существованіе племенъ, которыя были-бы свободны отъ всякихъ суевѣрій, хотя и вынужденъ сознаться, что у нѣкоторыхъ дикарей нашимъ путешественникамъ до сихъ поръ не удалось еще найти никакихъ слѣдовъ суевѣрныхъ, или вообще мистическихъ, вѣрованій и обрядовъ, Англійскій полковникъ Дальтонъ, жившій на Борнео, утверждаетъ положительно про тамошнихъ дикарей, что они живутъ совершенно скотскою жизнью: не образуютъ обществъ, не строятъ жилищъ, не готовятъ пищи. Поймавъ какую-нибудь женщину. они тащатъ ее подъ дерево, гдѣ проводятъ съ нею одну ночь, а затѣмъ расходятся навсегда.

Такимъ образомъ, вопросъ о повсемѣстномъ или неповсемѣстномъ распространеніи вѣры въ какія-бы то ни было сверхъестественныя вліянія даже еще не поставленъ съ должною научною опредѣленностью. а, между тѣмъ, уже накопилось немало препятствій въ его разрѣшенію, ужо нагроможденъ вокругъ него цѣлый ворохъ предвзятыхъ мнѣній, скороспѣлыхъ обобщеній и тому подобныхъ порожденій, имѣющихъ только отрицательное научное значеніе, но нерѣдко прикрываемыхъ мнѣніемъ тяжеловѣсныхъ авторитетовъ.

Конечно, слѣди за общимъ ходомъ развитія цивилизаціи, мы вправѣ различать въ человѣческомъ творчествѣ два совершенно своеобразныя, даже враждебныя одно другому направленія. Мы вправѣ назвать одно изъ этихъ направленій цѣлесообразнымъ или утилитаристическимъ; а другое -- мистическимъ, или суевѣрнымъ, такъ-какъ оба эти названія отчасти уже заключаютъ въ самихъ себѣ характеристику самыхъ направленій. Мы, наконецъ, вправѣ утверждать, что съ каждымъ дальнѣйшимъ развитіемъ цивилизаціи, роль цѣлесообразности значительно расширяется въ ущербъ суевѣрію. Но только мы никогда не должны забывать, что въ своей исходной точкѣ и въ непосредственномъ ихъ сосѣдствѣ оба эти направленія сходятся такъ близко, что только очень зоркій и безпристрастный взглядъ способенъ ихъ различить. Я постараюсь пояснить свою мысль нѣсколькими примѣрами. Дикое племя Талиба въ Гвіанѣ принадлежитъ къ числу тѣхъ, у которыхъ наши путешественники не нашли до сихъ поръ никакой мифологіи и никакихъ суевѣрныхъ обрядовъ, но только они собираются на свѣжей могилѣ одного изъ только-что погребенныхъ своихъ собратій и выплясываютъ на ней очень оживленный танецъ. Это, конечно, можно легко принять за погребальный обрядъ, связанный съ какими-нибудь мистическими представленіями о смерти; но сами Галиби утверждаютъ, что они имѣютъ при этомъ только въ виду сгладить и убить землю вновь насыпаннаго холма. Здѣсь мы цѣлесообразное дѣйствіе склонны принять за суевѣрный обрядъ. Жители Филипипскихъ острововъ, если имъ случится, ѣдучи на лодкѣ, повстрѣчать алигатора, бросаютъ ему разныя вещи, а, наконецъ, и людей. Легко предположить, что они это дѣлаютъ только для того, чтобы отвлечь вниманіе опаснаго чудовища и успѣть убѣжать, но болѣе обстоятельное знакомство съ ихъ бытомъ и нравами убѣждаетъ насъ, что они поклоняются алигатору, какъ божеству, и при каждой встрѣчѣ считаютъ нужнымъ приносить ему умилостивляющія жертвы. Здѣсь мы суевѣрный обрядъ склонны принять за цѣлесообразное дѣйствіе.

Иногда между цѣлесообразнымъ дѣйствіемъ и суевѣріемъ существуетъ только чисто-субъективная, психологическая грань. Доктора очень недавняго времени лѣчили, напримѣръ, большую часть недуговъ кровопусканіями. Это было, конечно, крайне нецѣлесообразно, а, между тѣмъ, мы не вправѣ назвать этотъ невѣжественный медицинскій пріемъ суевѣріемъ, хотя онъ и близко граничитъ съ нимъ. Иногда даже эту психологическую, субъективную грань уловить нѣтъ почти никакой возможности. На моей родинѣ, богохранимой Украйнѣ, вы и теперь еще можете встрѣтить почтенныхъ кумушекъ или тетушекъ, которыя отъ нездоровья посовѣтуютъ вамъ выпить какой-нибудь кровоочистительный декогтъ. Ничего не можетъ быть нецѣлесообразнѣе принятія этихъ декогтовъ; ничего не можетъ быть сбивчивѣе ихъ понятія о кровоочищеніи, а, между тѣмъ, тетушка или кумушка, предлагающая декогты, не можетъ быть названа суевѣрною въ сравненіи съ другою тетушкою или кумушкою, которая предложитъ вамъ поставить подъ кровать ведро со щукою, чтобы она переняла вашу болѣзнь, ила проглотить бумажку съ надписью абракадабра, или умоетъ васъ съ уголька, или "сваритъ саешницу". Въ чемъ заключается тутъ психологическое развитіе, да и есть-ли тутъ какое-нибудь психологическое развитіе -- этого я рѣшительно не берусь разъяснять, такъ-какъ субъективная психологія совершенно не подлежитъ какому-нибудь обобщенію. Можно предложить только одну границу, дѣйствительно, строго-отдѣляющую область цѣлесообразности отъ области суевѣрія: довѣріе только къ тому, гдѣ причинная связь нашего дѣйствія съ ожидаемыми отъ него послѣдствіями совершенно выяснилась въ сознаніи самого дѣятеля. Только перешедшій за эту роковую черту можетъ считать себя дѣйствительно свободнымъ отъ всякихъ суевѣрныхъ вліяній. Но такое разграниченіе должно существенно перевернуть всѣ ходячія понятія о суевѣріи и цѣлесообразности.

Всѣ эти различія и тонкости были-бы совершенно ненужны, еслибы въ области общественныхъ и нравственныхъ явленій мы больше держались пріемовъ наблюдательныхъ, а не смѣлыхъ обобщеній и выводовъ, кажущихся намъ непогрѣшимыми и неотразимыми вслѣдствіе какого-нибудь діалектическаго недосмотра или просто вслѣдствіе того, что всѣ окружающіе насъ тоже считаютъ ихъ неотразимыми и непогрѣшимыми. Мы такъ привыкли считать, будто суевѣрія являются продуктомъ какой-то своеобразной, специфической потребности человѣческаго ума, что даже французскіе позитивисты, -- эти непримиримые противники всякаго мистицизма, супра-натурализма и самой метафизики, -- ведутъ серьезную рѣчь о томъ, чтобы изготовить для будущихъ поколѣній какую-то болѣе здоровую пищу, имѣющую удовлетворить будто-бы болѣе нормальнымъ образомъ эту вашу неизлѣчимую потребность идолопоклонства, таинственности и чудеснаго. При всемъ моемъ глубокомъ уваженіи къ Огюсту Конту и нѣкоторымъ лучшимъ изъ его послѣдователей, я все-же долженъ сознаться, что мнѣ претитъ то неудобоваримое мѣсиво, которое они изготовляютъ для имѣющихся народиться поколѣній, подъ именемъ religion positive. но какъ быть? Сектаторы всегда и вездѣ отличались крайне своеобразною логикою. Такъ, Веглей, напримѣръ, находя, что въ протестантизмѣ слишкомъ много сектъ, вѣчно враждующихъ между собою, не нашелъ ничего лучшаго какъ создать свою, болѣе нетерпимую и болѣе сварливую, чѣмъ всѣ прочія. Оставимъ-же сектаторовъ въ сторонѣ и вернемся къ этнографіи.

Проходя молчаніемъ тѣ, во всякомъ случаѣ, очень немногочисленныя и очень отсталыя племена, у которыхъ не замѣчено никакихъ суевѣрныхъ обрядовъ, мы встрѣчаемъ, преммущественно въ Африкѣ, въ нѣкоторыхъ частяхъ, Азіи, также на островахъ Тихаго Океана и въ Южной Америкѣ, множество такихъ группъ, которыя не имѣютъ между собою рѣшительно ничего общаго ни въ племенномъ, ни въ лингвистическомъ, ни въ историческомъ отношеніи, которыя слишкомъ очевидно не могли ничего перенимать другъ у друга, ли черпать изъ какого-нибудь общаго имъ всѣмъ посторонняго источника, -- племена, у которыхъ нѣтъ религіи даже въ элементарномъ значеніи этого слова, нѣтъ и мифологіи, но въ жизни которыхъ суевѣрія играютъ рѣшительно всепоглощающую роль, каждый самый простѣйшій и обыденнѣйшій шагъ которыхъ неизбѣжно сопряженъ съ суевѣрнымъ обрядомъ, если только онъ самъ по себѣ не составляетъ суевѣрнаго обряда. Не имѣя боговъ, племена эти поклоняются рѣшительно всему, всякому вещественному предмету, съ которымъ имъ приходится имѣть дѣло, всякому даже невещественному предмету, насколько абстракціи могутъ имѣть мѣста въ ихъ скудномъ и физически и нравственно быту. Мнѣ нѣтъ надобности очень углубляться въ тонкое и подробное изслѣдованіе суевѣрій этихъ племенъ, нѣтъ надобности забрасывать васъ безчисленнымъ множествомъ фактовъ для того, чтобы установить здѣсь съ нѣкоторою опредѣленностью ту исходную точку мистической эволюціи, которая въ значительной степени облегчитъ намъ предпринятый мною бѣглый обзоръ чертовщины всѣхъ вѣковъ и народовъ. Установить здѣсь эту исходную точку становится для меня рѣшительно необходимымъ еще и потому, что она-же должна придать строго-опредѣленный смыслъ нѣкоторымъ такимъ слонамъ, какъ фетишизмъ, мифологія, пантеизмъ, которыя я поневолѣ долженъ употреблять за неимѣніемъ въ нашемъ языкѣ другихъ, но которыя въ публикѣ, какъ и въ замкнутомъ ученомъ кругу, всякъ холодецъ понимаетъ обыкновенно на свой образецъ, чѣмъ и вноситъ полнѣйшій хаосъ въ эту и безъ того туманную область.

Слово фетишизмъ (отъ португальскаго faitico, искуственный, дѣланный) пустилъ въ ходъ уже помянутый выше президентъ де-Броссъ, чтобы обозначать имъ вообще культы или вѣрованія нисшихъ народовъ. Съ тѣхъ поръ наши незнанія и въ географіи, и въ сравнительной мифологіи расширились уже настолько, что теперь не можетъ быть и рѣчи о нпешихъ народахъ вообще, а еще менѣе о какой бы то ни было общей религіи нисшихъ народовъ. Останавливаясь въ моемъ обзорѣ только на однихъ языческихъ религіяхъ, я вполнѣ убѣждаюсь, что многія изъ нихъ не меньше разнятся другъ отъ друга, чѣмъ электрическое фортепіано Гинна отъ какой-нибудь первобытной балалайки, чѣмъ апаратъ г. Яблочкина или Эдисона, грозящій обанкротить компаніи газоваго освѣщенія всѣхъ главнѣйшихъ европейскихъ городовъ, разнится отъ той ковырялки, при помощи которой иныя дикія племена до сихъ поръ добываютъ себѣ огонь съ громадною затратою труда и времени. Сравнивая между собою такія сродныя и близкія, не только въ географическомъ отношеніи, религіи, какъ, напримѣръ, браминство и зародившійся изъ него-же буддизмъ, я нахожу, что первая изъ нихъ предполагаетъ во всякомъ явленіи природы присутствіе особаго личнаго и сверхъестественнаго существа, -- существа глубоко-безнравственнаго не только съ нашей точки зрѣнія, но и съ точки зрѣнія своихъ собственныхъ поклонниковъ, существа капризнаго и всѣмъ распоряжающагося по своему произволу, доступнаго грубѣйшей лести и подкупу. Браминскія божества не требуютъ отъ своихъ поклонниковъ никакихъ нравственныхъ подвиговъ или чистоты, они не цѣнятъ внутреннихъ побужденій, по за то раздражительны и придирчивы до крайности, въ смыслѣ педантическаго исполненія обрядовъ. Они жестоко мстятъ своимъ поклонникамъ за малѣйшую неточность въ способѣ приношенія жертвъ, въ причитаніи молитвъ и т. п. А, между тѣмъ, изучать свой ритуалъ они рѣшительно воспрещаютъ простымъ смертнымъ, такъ-что эти послѣдніе не могутъ ступить ни шагу безъ опеки жрецовъ, подъ опасеніемъ страшной кары и мукъ и въ этой жизни, и въ будущей. Буддизмъ-же видитъ во всемъ вещественномъ мірѣ проявленіе только одной безличной силы, исключающей всякій произволъ, и ставитъ идеаломъ человѣчества въ умственномъ отношеніи познаваніе вѣчной, неизмѣнной стороны вещей, а въ нравственномъ -- прямоту и безграничное милосердіе ко всему существующему, милосердіе, на нашъ взглядъ, можетъ быть, дѣйствительно близко граничащее съ безуміемъ. Очевидно, что двѣ эти системы вѣрованій и міровоззрѣній принадлежатъ двумъ, существенно различнымъ, возрастамъ умственнаго и нравственнаго развитія человѣчества. Тамъ, гдѣ браманистъ колдуетъ или ворожитъ, буддистъ разсуждаетъ метафизически и стремится познавать. Классифицируя системы человѣческихъ воззрѣній на міръ и на природу, мы найдемъ гораздо ближайшее тожество между буддизмомъ и нѣмецкою философіею, не выключая даже самаго новѣйшаго ея порожденія, "философіи безсознательнаго" Гартмана, чѣмъ между буддизмомъ а браманствомъ, неумѣющимъ во всемъ мірозданіи различить ничего, кромѣ грубаго, животнаго произвола безконечнаго множества олицетворенныхъ космическихъ силъ, несвязаннаго никакою причинною связью, никакими нравственными соображеніями.

Но буддизмъ не одинъ въ языческомъ мірѣ возвышается неизмѣримо въ умственномъ и нравственномъ отношеніи надъ браминскимъ многобожіемъ или надъ всякимъ другимъ человѣкоподобнымъ или скотоподобнымъ, олицетвореніемъ силъ природы, неприведенныхъ ни къ какому внутреннему метафизическому единству. Совершенно параду съ буддизмомъ въ этомъ отношеніи мы можемъ поставить маздеизмъ, т. е. такъ-называемую религію Зороастра, которая видитъ во всей природѣ, борьбу двухъ нравственно различныхъ началъ, добра и зла, свѣта и тьмы, созданія и разрушенія. Оба эти ученія, зародившіяся изъ одного общаго арійскаго корня, отличаются отъ большей части другихъ языческихъ мифологій своими метафизическими воззрѣніями на міръ и своимъ стремленіемъ подчинить обрядовую сторону своимъ нравственнымъ требованіямъ или даже основать свою обрядовую сторону на своихъ нравственныхъ требованіяхъ. Высоки или низки эти ихъ нравственныя требованія -- этого мы здѣсь не станемъ разбирать, а замѣтимъ только, что самая способность метафизическаго отношенія къ мірозданію и отожествленія религіи съ нравственностью свойственна только очень немногимъ языческимъ системамъ, которыя мы поэтому и соберемъ въ одну высшую группу. Группу эту принято называть монотеистическою или единобожною, но нельзя не сознаться, что названіе это придумано крайне неудачно: буддизмъ, напримѣръ, не признаетъ ни одного бога, политеизмъ признаетъ ихъ два, Ормузда и Аримана; а, между тѣмъ оба они выказываютъ всѣ отличительные признаки этой группы. Во избѣжаніе этого противорѣчія, я буду называть просто культами, метафизическими религіями эти нравственно-философскія системы, имѣющія общаго съ язычествомъ только олицетвореніе метафизическихъ силъ по человѣческому образцу (антропоморфизмъ) и нѣкоторую обрядовую сторону.

Браминство въ наиболѣе распространенной его формѣ очень удобно можно признать за типическое порожденіе того возраста или періода человѣческаго самопознанія, когда мы повсюду склонны видѣть въ природѣ проявленіе недоступныхъ нашему пониманію таинственныхъ силъ; когда весь міръ представляется намъ гнѣздилищемъ безконечнаго множества сверхъестественныхъ существъ, устроенныхъ отлично отъ него, но по сходному съ нами образцу, и образующихъ духовную монархію или республику, подобную той, въ которой живутъ на землѣ ихъ поклонники. Названіе политеизма или многобожія дѣйствительно характеризуетъ этотъ періодъ, который, однакожь, далеко не выражаетъ еще собою исходной точки или нисшаго предѣла развитія человѣческихъ воззрѣній на природу. Здѣсь все-таки человѣкъ еще различаетъ естественное отъ сверхъестественнаго, духовное отъ матеріальнаго, предметъ отъ живущаго въ немъ божества. Этнографія, однакожъ, несомнѣнно убѣждаетъ насъ, что человѣкъ и до этой низкой степени раздѣльности понятій дошелъ не сразу, а только путемъ длиннаго и послѣдовательнаго совершенствованія, отправляясь отъ той низкой ступени, на которой всякій существующій предметъ представлялся ему такимъ-же загадочнымъ, недѣлимымъ, какъ онъ самъ, когда между естественнымъ и сверхъестественнымъ онъ не усматривалъ и даже не искалъ никакого разграниченія, когда цѣлесообразность и суевѣріе сливались въ его представленіи рѣшительно въ одно. Ниже этой ступени развитія мы даже не можемъ себѣ представить ничего, кромѣ уже совершенно скотскаго состоянія, а потому мы и должны признать ее за первоначальное звѣно той цѣпи, которой изслѣдуемая мною чертовщина представляетъ только одну, хотя, быть можетъ, поучительнѣйшую часть. Эту-то нисшую ступень мы и будемъ называть здѣсь именемъ фетишизма, наперекоръ Тэйлору, который создаетъ свою, довольно, впрочемъ, сбивчивую терминологію; наперекоръ Лебоку, который въ своихъ "Началахъ цивилизаціи" громоздитъ, по моему мнѣнію, будто-бы различныя ступени мифологической эволюціи: безбожіе, фетишизмъ, тотемизмъ, шаманизмъ, идолопоклонничество, или антропоморфизмъ, не давая имъ никакого точнаго опредѣленія и не проводя послѣдовательно черезъ весь этотъ рядъ какого-нибудь одного преемственнаго начала. Жираръ де-Ріаль въ своей только-что вышедшей "Сравнительной мифологіи" держится, однакожь, того же самаго порядка, который я сейчасъ изложилъ и которымъ мы обязаны Огюсту Конту, посвятившему этому предмету едва-ли не самыя лучшія, страницы своей "Положительной философіи". Я бы только хотѣлъ оттѣнить еще рельефнѣе то, что составляетъ въ моихъ глазахъ самую характеристическую черту фетишизма, т. е. исходной точки всей мифологической эволюціи: человѣкъ въ этомъ возрастѣ относится ко всему міру совершенно такъ, какъ наши дѣти относятся къ своимъ кукламъ или деревяннымъ лошадкамъ, вовсе не предполагая, будто въ этихъ куклахъ живетъ какой-нибудь духъ, а просто бесѣдуя съ куклами, погоняя кнутикомъ лошадокъ только потому, что ихъ ребяческій умъ не хочетъ и не можетъ углубляться in naturam rerum. Не забудемъ только, что наши дѣти въ этнографическомъ отношеніи старше многихъ далеко даже непервобытныхъ дикарей. Они всегда окружены взрослыми, которые не скрываютъ отъ нихъ своего болѣе зрѣлаго отношенія къ ихъ кукламъ и лошадкамъ, а потому у нихъ очень рано можетъ проявиться умѣнье различать "кукольный* міръ отъ "реальнаго", хотя это извнѣ заимствованное раздвоеніе и не играетъ еще въ ихъ психической жизни сколько-нибудь активной роли. Предоставленныя-же самимъ себѣ дѣти или дикари только тогда могутъ естественно дойти до этого сознанія, когда у нихъ уже накопится достаточная доля опыта, свидѣтельствующая о томъ, что съ камнемъ, съ деревяшкою или съ пнемъ нельзя обращаться по-человѣчески.

Плутархъ въ жизни Тезея говоритъ, что у царя Синниса, убитаго этимъ героемъ, была прекрасная дочь, по имени Перигона или Перигина. Спасаясь отъ преслѣдователей по смерти отца, она забѣжала въ болото, поросшее дикою спаржею и высокимъ тростникомъ. Она умоляетъ этотъ тростникъ и эти растенія прикрыть ее отъ враговъ, обѣщая имъ за это всякія блага въ будущемъ. Изъ этой легенды развился впослѣдствіи у римлянъ цѣлый культъ " Венеры въ тростникахъ" Но здѣсь для насъ интересно не то, какимъ образомъ цѣлый культъ могъ развиться изъ басни, непредставляющей рѣшительно ничего замѣчательнаго. Перигона или тѣ, кто выдумалъ Перигону, представляютъ превосходный и крайне назидательный примѣрь фантастическаго міросозерцанія: она обращается не къ духу, будто живущему въ этихъ тростникахъ, а къ самымъ растеніямъ совершенно съ тѣмъ-же чувствомъ, съ которымъ вашъ ребенокъ цѣлуетъ какую-нибудь вкусную конфекту или любимую игрушку, съ такимъ-же точно чувствомъ, съ которымъ мы сами злимся на перо, когда оно дурно пишетъ, срываемъ повязку съ раны, которая болитъ, т. е. безъ всякой задней мысли, а просто отъ избытка чувствъ, притомъ же не какихъ-нибудь своеобразныхъ чувствъ, неспецифическихъ стремленій къ таинственному и чудесному.

Дикарь мало умѣетъ цѣлесообразно обращаться съ вещами, добиваться отъ нихъ желаннаго послѣдствія разумнымъ сочетаніемъ собственныхъ усилій. Чтобы разжечь огонь, употребленіе котораго въ наше время извѣстно рѣшительно всѣмъ племенамъ, онъ долженъ по нѣскольку часовъ сряду непрерывно тереть два куска дерева одинъ о другой. Малѣйшая влажность атмосферы дѣлаетъ эту утомительную операцію еще болѣе утомительною, а успѣхъ ея еще болѣе сомнительнымъ. Вчера огонь зажигался легко, сегодня онъ, не хочетъ" разжигаться. Дикарь сердится или льститъ, грозитъ или приноситъ ему подарки. Стрѣла не попала въ цѣль, а, между тѣмъ, онъ съ своей стороны прилагалъ всѣ усилія, чтобы охота была удачная: ему ясно, что слѣдовательно стрѣла была дурно расположена, сдѣлала ему это на-зло или просто уклонилась отъ исполненія своихъ обязанностей,-- и опять тѣ-же подарки, т. е. жертвоприношенія, тѣ-же ласкательныя слова, тѣ-же угрозы и тѣ-же наказанія. Примѣры дикарей, исправляющихъ на тѣлѣ своихъ фетишей, крайне часты во всѣхъ углахъ земного шара. Это одно уже показываетъ намъ, въ какой степени мы должны быть осторожны въ выборѣ словъ, когда говоримъ о психическихъ явленіяхъ этого отдаленнаго, но безспорно пережитаго нами самими въ лицѣ нашихъ предковъ періода. Съ вашими понятіями о поклоненіи чему-бы то ни было рѣшительно невозможно сочетать мысль о наказаніи ни тѣлѣ обожаемаго предмета, а въ понятіяхъ дикарей одно очень тѣсно вяжется съ другимъ, служитъ логически необходимымъ его послѣдствіемъ и дополненіемъ.

Фетишистъ не поклоняется огню, дереву, водѣ или тому подобнымъ естественнымъ явленіямъ, или предметамъ. Въ его мозгу не укладываются общія видовыя или родовыя понятія, представляющія, однакожъ собою довольно низменную ступень отвлеченія или абстракціи. На языкѣ народовъ, переживающихъ еще эту низменную ступень культурнаго развитія, не существуетъ даже словъ для выраженія такихъ понятій: дикарь знаетъ дубъ, сосну, пальму, но онъ не знаетъ дерева вообще. Фетишизмъ созданъ вовсе не для того, чтобы объяснять или обожать неизвѣстное, какъ намъ это часто твердятъ на всѣ лады. Дикарь слишкомъ поглощенъ злобою дня; въ концѣ всѣхъ его жертвоприношеній и умилостивленій предвидится непремѣнно какое-нибудь вещественное и очень ощутительное для него благо. Онъ слишкомъ бѣденъ и не станетъ удѣлять крупицы своего скуднаго имущества огню вообще, или огню своего сосѣда, но онъ готовъ пожертвовать частицу своей пиши тому огню, который изжарилъ ему эту пищу, или обогрѣлъ его, или оказалъ ему иную вещественную услугу. Когда онъ убѣдился наконецъ, что огонь его очага тожественъ съ огнемъ очага его сосѣда, съ огнемъ вулкана, если таковый имѣется поблизости, или со всякимъ другимъ огнемъ, тогда енъ уже совершилъ значительный шагъ впередъ на пути культурнаго развитія и, незамѣтно для себя, изъ фетишиста сталъ многобожникомъ. Онъ иначе неспособенъ, понять и выразить то, что есть тожественнаго или общаго во всѣхъ огняхъ, какъ назвавъ его душою или духомъ, или божествомъ огня, маниту. А такъ какъ такія-же точно маниту окажутся и во всемъ остальномъ, какъ скоро человѣкъ доразвился до подобнаго отношенія къ природѣ, то весь міръ въ его глазахъ быстро населяется цѣлимъ легіономъ духовъ и боговъ. Но, прежде чѣмъ совершился этотъ знаменательный шагъ впередъ, у ли варя уже успѣлъ образоваться цѣлый строй обрядовъ и привычекъ, навѣянный ему прежнимъ фетишистскимъ міросозерцаніемъ. Рабъ своего прошлаго, никогда неотдававшій себѣ строгаго отчета въ томъ, для чего онъ совершалъ всѣ эти жертвоприношенія, причитывалъ всѣ эти ласкательныя и жалостныя слова, онъ и самъ мало склоненъ внезапно отказаться отъ нихъ. Но, къ этому еще прибавляется то, что большинство его собратій, всенепремѣнно достигшее вмѣстѣ съ нимъ этой передовой степени развитія, принудитъ его подчиниться этой, потерявшей для него смыслъ, обрядовой сторонѣ, изъ опасенія, чтобы онъ своимъ нечестіемъ не раздражилъ ихъ собственныхъ или общихъ племенныхъ фетишей. И вотъ цѣлый фетишистскій строй переносится въ новую эпоху мифологической эволюціи. Нѣкоторые изъ этихъ первобытныхъ обрядовъ легко могутъ быть приспособлены къ новымъ мифологическимъ воззрѣніямъ и станутъ признаннымъ или законнымъ достояніемъ новаго культа. Другіеже, совершенно враждебные духу новаго времени, будутъ офиціально отброшены, осуждены; но это не помѣшаетъ отдѣльнымъ лицамъ оставаться вѣрными этой отверженной рутинѣ, которая тогда принимаетъ названіе волхвованія, колдовства, магіи или вообще чертовщины. Наконецъ, старые обряды, непризнанные новою мифологіею, но и неосужденные ею, примутъ просто характеръ суевѣрій, т. е. вѣрованія неистиннаго, но и непредосудительнаго, а тщетнаго, суетнаго, безразличнаго. Латинскій языкъ оставилъ намъ очень пластическое слово, наглядно изображающее роль суевѣрія въ общей мистической эволюціи: super-stitio, осадокъ разложившагося или отжившаго организма.

Намъ пришлось потратить немало времени только на то, чтобы твердо установить смыслъ нѣсколькихъ словъ, во вѣдь люди могутъ понимать другъ друга только подъ условіемъ, чтобы оки говорили однимъ языкомъ, т. е., чтобы они придавали употребляемымъ ими словамъ совершенно тожественное значеніе, а въ затронутой нами области слова больше, чѣмъ гдѣ-нибудь играютъ совершенно первостепенное значеніе. Максъ Мюллеръ превосходно показалъ, какимъ образомъ нѣкоторыя особенности языка отражаются на всей народной мифологіи. Если арійскіе народы говорятъ о небесныхъ тѣлахъ и явленіяхъ природы, какъ о человѣкоподобныхъ существахъ, и семитическіе ихъ сосѣди употребляютъ въ этихъ самыхъ случаяхъ выраженія, гораздо болѣе точныя и недопускающія двусмысленности, то это происходитъ, я полагаю, оттого, что наши арійскіе предки дѣйствительно очень долго воображали себѣ феномены природы, какъ проявленія человѣкоподобныхъ невидимыхъ силъ, а народы семитическіе гораздо скорѣе изжили періодъ космическаго многобожія. Это даетъ Ренану нѣкоторое право утверждать, будто семиты споконъ-вѣка оставались вѣрными единобожію... Племенныя различія въ интересующей насъ области играютъ совершенно второстепенную роль; они, такъ-сказать, вліяютъ только на колоритъ мифологическихъ построеній, которыхъ контуры вездѣ одни и тѣ-же; а я не имѣю времени углубляться здѣсь въ эти второстепенныя различія раскраски. Возвращаясь къ языку, замѣчу, что мы имѣемъ много такихъ примѣровъ, гдѣ понятія переросли языкъ, служащій для нихъ выраженіемъ; но примѣры противоположные могутъ встрѣчаться только, какъ исключенія. Мы, современные европейцы, о многихъ отвлеченностяхъ не можемъ говорить иначе, какъ человѣкоподобнымъ языкомъ, унаслѣдованнымъ отъ нашихъ языческихъ предковъ. Романо-германскіе народы до сихъ поръ говорятъ о солнцѣ, какъ о человѣкѣ, который вечеромъ ложится спать, а утромъ встаетъ. Солнцу, лунѣ, небу и пр. они приписываютъ полъ. Онъ (Діаусъ или Зевсъ) или оно (небо) гремитъ, значитъ на этихъ языкахъ "громъ гремитъ" и т. д. Но уже съ давнихъ поръ сознаніе этихъ народовъ успѣло отрѣшиться отъ того полудѣтскаго строя, которымъ навѣяны эти выраженія, перекисшія свой дѣйствительный смыслъ до закону инерціи, косности, атавизма.

Теперь я долженъ замѣтить, что мифологическое міросозерцаніе разныхъ народовъ представляется намъ вовсе по неподвижно-разложеннымъ по тремъ только-что установленнымъ вами отдѣламъ, что оно вовсе не застываетъ на періодѣ фетишизма, многобожія или нравственно-метафизическаго развитія, а постоянно стремится съ нисшей ступени подняться на высшую, такъ-что всѣ намъ извѣстныя лифологіи представляютъ собою обыкновенно только переходныя ступени отъ одного изъ вышепомянутыхъ терминовъ къ другому. Фетишизмъ особенно бѣденъ внутреннимъ содержаніемъ, а потому народы, если они только не остаются совершенно и подвижными, скоро выходятъ изъ этихъ первобытныхъ рамокъ, иногда даже оставаясь при прежнихъ грубо-фетишистскихъ обрядахъ и обычаяхъ. Совершенно освободиться отъ этихъ фетишистскихъ остатковъ по удалось еще ни одному самому просвѣщенному въ мірѣ. Будизмъ представляетъ намъ чрезвычайно рѣдкій и характерный примѣръ того, какъ иногда религія, исповѣдуемая сотнями миліоновъ людей, далеко не варваровъ, представляетъ крайне разнородный сумбуръ высоко развитыхъ метафизическихъ теорій съ грубѣйшими и дѣтски-наивными фетишистскими обрядами. Большинство будистовъ крайняго Востока знаютъ о философской сторонѣ своего ученія гораздо меньше, чѣмъ наши Бюрнуфы, Бартелеми Сент-Илеры, Васильевы и пр. Они даже неспособны интересоваться философской его стороной и отъ имени Буды Сакья Муни съ наивною вѣрою творятъ и говорятъ такой вздоръ, отъ котораго этотъ дѣйствительный или мнимый предшественникъ Шопенгауэра и Гартмана, еслибы онъ воскресъ, отвернулся бы съ отвращеніемъ. Когда мы хотимъ изучать соціальное или историческое значеніе будизма, то мы вовсе не должны погружаться въ малоизвѣстные самимъ будистамъ чистѣйшіе источники ихъ ученія, а должны исключительно имѣть въ виду ту амальгаму философскихъ доктринъ и фетишистскихъ отрядовъ, которую сами вѣрующіе принимаютъ за истинный будизмъ, и которая совершенно иная на Цейлонѣ, чѣмъ въ Китаѣ, Тибетѣ или Японіи. Можно бы наполнять цѣлая страницы описаніемъ остатковъ грубѣйшаго и первобытнѣйшаго фетишизма и у самыхъ передовыхъ народовъ Европы, но это тема далеко не новая, и вы сами, конечно, легко найдете множество подобныхъ примѣровъ изъ наиболѣе близкой къ вамъ среды. Всѣ тѣ случаи, когда мы придаемъ какому-нибудь вещественному предмету сверхъестественное значеніе, суть атавистическіе остатки того давнопрошедшаго времени, когда паши предки не звали иного высшаго міровозрѣнія; всѣ они -- болѣе или менѣе тягостная дань, отдаваемая нашему темному произволу, въ-силу присущей намъ косности и неподвижности...

-----

До сихъ поръ я говорилъ о мифологической эволюціи вообще, но уже давно-бы пора перейти къ чертовщинѣ, которой посвящены мои этюды.

Я уже показалъ, что подъ именемъ чертовщины, окрещенной какимъ ни будь спеціальнымъ прозвищемъ: волхвованія, чернокнижія, волшебства и т. п., я разумѣю отчасти атавистическіе остатки отжившихъ вѣрованій. Но это только часть того обширнаго поприща, которое намъ предстоитъ обозрѣть. Говоря о чертовщинѣ, слѣдуетъ начинать пряно съ самого чорта. Чтоже мы будемъ разумѣть подъ этимъ неблагозвучнымъ прозвищемъ?

Каждому періоду мифологической эволюціи соотвѣтствуетъ и своеобразное представленіе о духѣ зла. Въ мусульманствѣ чортъ представляется, какъ Шайтанъ, т. е. противникъ и олицетворенная противоположность Аллаха. Еще нагляднѣе эта его роль выставлена на видъ въ религіи Зороастра, гдѣ Арманъ есть прямо обратная сторона Ормузда и, слѣдовательно, сосредоточиваетъ въ себѣ всѣ тѣ признаки и свойства, которыхъ противоположность олицетворяетъ собою Ахура Мазда, или Ормуздъ. Ахура есть властелинъ (мазда, отсюда названіе маздеизмъ) свѣта и дня, Агриманью -- владыка свѣта и тьмы; Ахура -- создатель, Агри -- разрушитель; Ахура -- правда, Агри -- ложь; Ахура -- благо, Агри -- зло. При метафизическомъ міровоззрѣніи, чортъ повсюду является, какъ сатана (противникъ) или дьяволъ (разрушитель); племенныя или другія особенности разныхъ народовъ, достигшихъ этой ступени развитія, обусловливаютъ собою только различную раскраску этого образа.

Но само собою разумѣется, что это представленіе о чортѣ или чертяхъ совершенно непримѣнимо къ политеистическимъ мифологіямъ, гдѣ ни одно божество не олицетворяетъ собою какого-нибудь метафизическаго начала, котораго отрицаніе, въ силу закона противоположностей, олицетворялось-бы въ соотвѣтственномъ чортѣ или противникѣ этого божества. Мифологичеснія существа этого порядка не олицетворяютъ собою никакихъ нравственныхъ требованій. Ни одинъ языческій богъ не предполагается абсолютно благимъ, и, слѣдовательно, абсолютно или принципіально злые боги или духи немыслимы въ политеистическомъ пантеонѣ. За чертей, слѣдовательно, мы могли-бы признать здѣсь только такія божества, которыя имѣютъ своею спеціальностью непріятную или пагубную для человѣка отрасль природныхъ явленій. Таковъ, напримѣръ, Сива, духъ разрушенія у бранамстовъ и его жена Кали, богиня смерти. Но у самихъ поклонниковъ эти грозные или мрачные боги ничѣмъ не отличаются отъ другихъ, болѣе свѣтлыхъ или болѣе благодушныхъ божествъ, такъ-что примѣнять къ нимъ названіе чертей можно только въ очень условномъ значеніи. Въ греческой мифологіи значительную часть демоническихъ атрибутовъ совмѣщали въ себѣ Титаны, которые передали свой мятежническій характеръ, свою склонность возмущаться противъ боговъ-зиждителей, нѣкоторымъ демонамъ высшихъ метафизическихъ религій. Низверженные съ небесъ съ большимъ или меньшимъ членовредительствомъ, они, однакожь, къ человѣчеству не питали враждебныхъ чувствъ и этимъ довольно существенно отличаются отъ чертей въ общепринятомъ значеніи этого слова. Въ малороссійскихъ народнымъ повѣрьяхъ, даже позднѣйшаго времени, святой Юрій, "небесный казакъ", напоминаетъ чорту, какъ онъ былъ низвергнутъ съ неба и навѣки остался хромымъ. Это далеко не единственный примѣръ передачи титаническаго наслѣдства чорту или чертямъ въ современной Европѣ.

Та сбивчивость, которую мы находимъ въ многобожіи, достигаетъ въ фетишизмѣ высшаго своего предѣла. Здѣсь даже но можетъ быть рѣчи о добрыхъ и злыхъ фетишахъ, такъ-какъ самое фетишистское міровоззрѣніе рѣшительно не допускаетъ подобнаго разграниченія. Дикарь черпаетъ не только своихъ фетишей, но и всѣ свои воззрѣнія изъ внѣшней среди; онъ не обладаетъ еще нозговою силою для того, чтобы изъ массы фактовъ и впечатлѣній отвлечь метафизическое или, по крайней мѣрѣ, отвлеченное понятіе добра и зла. Обратимся-ли мы къ внѣшней природѣ, мы увидимъ, что именно тѣ ея явленія, которыя могутъ служить для дикаря источникомъ наслажденій и удовольствій, способны причинять ему также и величайшія несчастья, которыя онъ не въ силахъ по только отразить собственною своею иниціативою, но которыя онъ даже не можетъ послѣдовательно отнести къ какой-нибудь реальной причинѣ. Огонь, который въ дикомъ быту играетъ такую разностороннюю и благодѣтельную роль, который согрѣваетъ дикаря, сушитъ его доспѣхи, жарятъ и варитъ его пищу, ограждаетъ его своимъ свѣтомъ ночью отъ дикихъ звѣрей, позволяетъ ему изготовлять свои челноки и другія необходимые для него орудія, -- этотъ-же самый огонь можетъ обжечь его, спалить все его скудное достояніе. Солнце, этотъ всесогрѣвающій и всеозаряющій свѣточъ, опаснѣе всякаго врага въ знойный полдень подъ тѣми близкими къ экватору широтами, гдѣ преимущественно гнѣздится первобытная или, точнѣе говоря, отсталая культура. Короче говоря, каждый фетишъ, заимствованный изъ внѣшней природы, можетъ быть добръ или золъ, богъ или чортъ, смотря по обстоятельствамъ. Фетишъ абсолютно-добрый былъ-бы логическою невозможностью, нелѣпостью: весь смыслъ фетишистскаго міросозерцанія заключается именно въ томъ, что дикарь усиливается подачками и ласковыми словами привести въ доброе расположеніе духа тѣ предметы, отъ которыхъ онъ ждетъ себѣ пользы или удовольствія, но которые могутъ также и причинить ему боль или вредъ.

Переходя къ сферѣ общественныхъ отношеній въ томъ ея видѣ, въ которомъ она существуетъ для дикаря, и отказавшись отъ золотыхъ мечтаній о блаженномъ "природномъ состоянія", мы увидимъ, что и она никоимъ образомъ не можетъ служить ему школою познанія добра и зла. Въ хорошо всѣмъ извѣстной "Антропологіи первобытныхъ народовъ" Вайца собрано на эту тему такъ много вразумительныхъ данныхъ, я данныя эти такъ часто повторялись потомъ въ популярныхъ книжкахъ и журнальныхъ статьяхъ, что я даже не считаю нужнымъ распространяться объ этомъ. "Добро -- это то, когда я отниму у другаго жену, оружіе и скотъ; если-же у меня ихъ отберутъ, то это будетъ зло", побѣдоносно отвѣчаетъ дикарь, вѣроятно, крайне удивляясь, что бѣлому человѣку приходитъ на умъ задавать ему такіе глупые вопросы. Этотъ избитый примѣръ даетъ намъ вполнѣ удовлетворительную мѣрку для оцѣнки затронутой здѣсь стороны нравственнаго вопроса. Напомню, пожалуй, того мисіонера. который, обративъ въ христіанство очень умнаго и по-своему очень развитого бушмена, не могъ никакъ добиться отъ него, чтобы онъ раскаяніе или угрызеніе совѣсти понималъ иначе, какъ въ видѣ страшной колики въ животѣ. Очевидно, отношенія дикаря къ своему фетишу и къ своему вождю -- плоды одного и того-же корня. Вождь для дикаря такой-же человѣкъ-фетишъ, какъ и тѣ знахари или колдуны краснокожихъ, которыхъ американцы называютъ "medicino-man" (человѣкъ-лекарство). Но только дикарю никогда не придетъ въ голову спросить себя: добръ или золъ его вождь? За то онъ съ полною достовѣрностью знаетъ всегда, силенъ-ли этотъ вождь или слабъ. Достаточно вспомнить, что даже у современныхъ албанцевъ "сильный" значитъ хорошій, добрый, а "слабый" есть синонимъ злого или дурного. Въ собственномъ своемъ духовномъ мірѣ дикарь встрѣчаетъ едва-ли еще не большую неопредѣленность въ дѣлѣ разграниченія добра и зла. Человѣкъ только на высшей степени культуры пріобрѣтаетъ драгоцѣнную способность сводить свой психическій строй къ какому-нибудь внутреннему единству; дикарь-же -- по-преимущсству человѣкъ минутныхъ побужденій и увлеченій. Онъ готовъ радоваться, ликовать, плакать, умиляться, приходить въ ярость отъ совершенно ничтожнаго внѣшняго побужденія. Всѣ эти свои настроенія онъ принимаетъ, какъ постороннія наитія, всего меньше помышляя о томъ, чтобы дать имъ какую-нибудь нравственную оцѣнку или чтобы выровнять ихъ усиліемъ собственной воли. Вспомните того дикаго царька, котораго Дарвинъ встрѣтилъ въ своихъ странствіяхъ на "Биглѣ", и который катался по землѣ отъ ярости, вслѣдствіе того, что вновь подаренный ему мундиръ былъ слегка запачканъ мукою. Ж. Бэсакъ приводитъ примѣръ негра, нѣжнаго отца семейства, который, будучи раздраженъ неудачною охотою, схватилъ за ноги свою любимую дочь, радостно выбѣжавшую къ нему на-встрѣчу, и размозжилъ ей голову о камни. Совершенно такими-же воображаетъ онъ себѣ своихъ фетишей, которыхъ мы съ равнымъ основаніемъ можемъ считать за боговъ или за чертей. Ихъ дѣйствительная этнографическая роль не зависитъ ни на-волосъ отъ нашей терминологіи.

Но именно потому, что фетишистъ черпаетъ своихъ боговъ изъ внѣшней среды, первобытныя мифологіи разныхъ народовъ отражаютъ на себѣ, въ легко доступной нашему пониманію формѣ, географическія особенности породившей ихъ мѣстности. Такимъ образомъ, одни фетиши могутъ имѣть на нашъ взглядъ болѣе дьявольскій характеръ, чѣмъ ихъ сверстники, даже прежде, чѣмъ ихъ поклонники доразвилась до разграниченія добра и зла. Вездѣ, гдѣ только есть вулканы или какія-нибудь иныя грозныя или гибельныя геологическія явленія, сольфатары, нефтяныя болота, дымящіяся озера, ледники, всасывающія дюны и ланды и т. п.-- они непремѣнно являются въ мѣсткомъ пантеонѣ или пандемоніумѣ, сперва, какъ особенно раздражительныя и грозныя божества, а потомъ, въ періодъ многобожія, какъ жилища грозныхъ духовъ, легко перерождающихся въ титановъ или и въ совершенныхъ демоновъ. Везувій и Этна, исландскіе гейзеры, альпійскіе ледники и т. п. обожались напііінк предками и до сихъ поръ еще внушаютъ нѣкоторый суевѣрный страхъ окрестнымъ жителямъ. Но всего лучше первоначальная египетская мифологія показываетъ намъ, въ какой мѣрѣ цѣлая система вѣрованій, цѣлый мистическій строй можетъ создаться изъ географически вѣрнаго описанія нѣкоторой мѣстности, незаключающаго въ себѣ ничего искаженнаго, ничего даже преувеличеннаго, а только разсказаннаго живописнымъ, человѣко уподобляющимъ языкомъ. Всѣмъ очень хорошо извѣстно, что египетская територія состояла изъ плодородной нильской долины и сосѣдней съ нею песчаной земли, прилежащей къ знойной пустынѣ. Первая называлась Изида и, такъ-какъ египтяне дѣйствительно жили ея дарами, скаталась за щедрое, благое существо. Но Изида рождала плоды только тогда, когда Озирисъ-Нилъ оплодотворялъ ее своими разлитіями, т. е. обнималъ ее своими супружескими объятіями. Сестру Изиды, печальную Нефтиду, ласкалъ только пустынный вѣтеръ Тифовъ, жегшій и изсушавшій ее своимъ огненнымъ дыханіемъ. Но случалось порою, что Налъ, вслѣдствіе особенно сильныхъ дождей, разливался дальше обыкновеннаго и оплодотворялъ также безплодную Нефтиду, которая рождала тогда тощія травы и цвѣты. При видѣ ихъ Тифовъ узнавалъ, что его супружеской чести было нанесено кровное оскорбленіе, и разгорался ненавистью противъ Озириса. Отъ этой канвы египетская мифологія не отдѣлялась до самаго конца, но только съ каждымъ дальнѣйшимъ успѣхомъ въ общемъ культурномъ развитіи воображеніе египтянъ рисовало по ней новые узоры. Первоначальная легенда носитъ, однакожь, рѣшительно фетишистскій характеръ, такъ-какъ въ ней дѣйствующими лицами являются не духи, не силы природы, а вещественные предметы и явленія. Нельзя не замѣтить, однакожь, что въ эпоху ея созданія египтяне стояли уже не на первобытной ступени развитія: такъ-какъ въ ней рѣчь идетъ о нарушеніи супружескихъ правъ, слѣдовательно, авторы ея уже вышли въ это время изъ періода общности женъ или первобытнаго гетеризма. Но и въ первоначальномъ своемъ видѣ она уже заключаетъ въ себѣ всѣ главнѣйшіе элементы мифологическихъ драмъ или эпопей: ненависть двухъ божествъ, которая роковымъ образомъ приведетъ къ метафизическому дуализму, причемъ злой Тлфонъ постепенно превратится въ дьявола, имѣющаго подъ своимъ начальствомъ цѣлую рать грозныхъ божествъ Кабировъ или Кабейра, заимствованныхъ у сосѣднихъ семитическихъ народовъ. Изрѣзанный на куски Озирисъ, съ вашей точки зрѣнія, конечно, не имѣлъ права сказать, что онъ пострадалъ за правду, но его поклонники не были такъ придирчивы. Эта насильственная смерть бога, котораго нѣжно любящая супруга собираетъ опять и воскрешаетъ, какъ разбитую куклу, служитъ удобнымъ поводомъ къ кровавымъ мистеріямъ и т. д.

Конечно, не во всѣхъ странахъ встрѣчаются мѣстныя особенности, способныя такъ тѣсно и непосредственно обусловить весь строй зарождающейся въ нихъ мифологіи. Но повсюду болѣе или менѣе встрѣчаются горы съ печальными каменистыми вершинами или съ причудливыми формами, или только служащія сѣдалищемъ грозовыхъ тучъ и облаковъ. Этого совершенно достаточно, чтобы въ запуганномъ, неразвитомъ человѣкѣ возбудить суевѣрное почтеніе или фетишистскій культъ. Въ эпоху одухотворенія природы культъ этотъ еще усилится, но уже горамъ станутъ поклоняться не какъ фетишамъ, а только какъ мѣстамъ жительства болѣе или менѣе грозныхъ божествъ. Когда, наконецъ, религіозное развитіе народа дойдетъ до высшаго своего предѣла, поклоненіе горамъ сдѣлается волшебствомъ, непризнаннымъ суевѣріемъ, чертовщиною. Въ IX и X вѣкѣ католическая церковь въ западной Европѣ строго преслѣдовала поклоненіе горамъ, но еще и до настоящей поры нѣтъ тамъ ни одной страны, въ которой не было-бы холмовъ или горъ, съ которыми связаны суевѣрныя представленія и преданія. Самое названіе "черной", оставшееся за многими изъ вершинъ различныхъ европейскихъ горныхъ цѣпей, служитъ уже указаніемъ на тѣ волшебныя представленія, которыя связывались съ ними въ болѣе или менѣе отдаленномъ прошломъ. Цитеронъ въ Греціи, Blocks (Blacks) berg въ Германіи, Bläckail въ Швеціи и т. п.,-- все это только переводы на различные языки одного названія "Черной горы". Въ нѣкоторыхъ названіяхъ идея колдовства или проклятія высказана еще болѣе непосредственнымъ образомъ. Такова Maledötta или Mont Perdu въ Пиренеяхъ, Лысая гора въ Кіевѣ, на которой потому трава не ростетъ, что она потоптала ногами пляшущихъ вѣдьмъ.

Вездѣ, гдѣ есть вредные или страшные звѣри, гады или насѣкомыя, они поставляютъ туземной мифологіи цѣлый рядъ божествъ или фетишей, имѣющихъ болѣе рѣшительный чертовскій характеръ. Маздеисты, которыхъ называютъ огнепоклонниками, хотя они вовсе не поклоняются огню, а смотрятъ на него, только какъ на орудіе духовнаго очищенія, до сихъ поръ считаютъ даже блохъ, комаровъ, клоповъ и т. п. порожденіемъ Агри-манью, т. е. дьявола, и ихъ воззрѣнія не разъ проникали въ Европу черезъ ученія нѣкоторыхъ сектъ, осужденныхъ въ средніе вѣка за смѣшеніе христіанскихъ ученій съ восточными суевѣріями. Въ южной Россіи вліяніе этихъ сектъ сохранилось, однако, и до сихъ поръ на народныхъ повѣрьяхъ и преданіяхъ. У народовъ отсталыхъ сами эти созданія или имъ подобныя почитаются за чертей или за боговъ. Многія африканскія племена приносятъ правильныя человѣческія жертвы льву, малайцы поклоняются тигру. Ни тѣ, ни другіе не позволяютъ себѣ произносить имя этихъ грозныхъ фетишей. Гдѣ водятся алигаторы, тамъ они неизмѣнно играютъ важную роль въ мѣстной демонологіи. У египтянъ Себѣ или Себекъ, крокодилъ, былъ отцомъ всѣхъ боговъ. Всего-же распространеннѣе изъ этого порядка культъ змѣй, которыя встрѣчаются подъ самыми различными широтами. Хотя далеко не всѣ змѣи ядовиты, тѣмъ не менѣе только очень немногіе народы, напримѣръ, греки, почитали змѣй въ двоякой формѣ -- добрыхъ и злыхъ демоновъ. Большинство-же приписываютъ змѣямъ-фетишамъ рѣшительно бѣсовскій характеръ, который остается за ними даже въ самыхъ отдаленныхъ фазисахъ мифологичссной эволюціи. Персидскій титанъ Загакъ, возмутившійся противъ Ормузда, былъ царь змѣй; будучи низверженъ съ небесъ, онъ разсыпался по землѣ змѣями. Вслѣдствіе повсемѣстнаго распространенія поклоненія змѣямъ, Фергюсонъ посвятилъ этому предмету самостоятельное изслѣдованіе въ связи съ культомъ деревъ. Но мы не станемъ теряться здѣсь въ безконечныхъ примѣрахъ, которые всѣ доказываютъ только то, что самые отдаленные одинъ отъ другаго народы считаютъ змѣю одаренною особою мудростью и могуществомъ, а слѣдовательно и способностью дѣлать зло. Поэтому въ ряду первоначальныхъ божествъ она пользуется совершенно особымъ почетомъ. Единственная извѣстная намъ въ фетишистскомъ мірѣ деспотическая теократія встрѣчается у кафровъ и создана жрецами змѣи. Какъ и слѣдовало ожидать изъ сказаннаго выше о сущности фетишизма, повсюду наиболѣе ревностнымъ поклоненіемъ пользуются тѣ божества, которымъ приписывается особенная раздражительность или чисто-бѣсовская злоба. Когда іезуитъ Лафито говоритъ, что американскіе краснокожіе чтутъ только чорта или чертей, то мы этому еще не можемъ придавать никакого этнографическаго значенія, такъ-какъ почтенный мисіонеръ твердо убѣжденъ, что эта ненавистная ему часть свѣта, по невѣдомымъ причинамъ, вообще была отдана на жертву дьяволу, который и орудуетъ въ ней на всей казацкой волѣ, потѣшаясь и надъ протестантскими колонистами, и надъ краснокожими туземцами, выступая во всемъ шаловливомъ безобразіи "божьей обезьяны" (Singe de Dieu) -- это подлинное и любимое выраженіе нѣкоторыхъ новѣйшихъ ультрамонтанскихъ писателей легитимистской французской аристократія. Нельзя также признать безъ всякой провѣрки и безъ всякаго ограниченія показанія Добрицгофера, тоже іезуита, хотя и болѣе умѣреннаго въ своихъ обобщеніяхъ, который называетъ южно-американскихъ абипоновъ рѣшительными демонопоклонниками. Но и за устраненіемъ этихъ показаній, у насъ остается обширный запасъ фактовъ, свидѣтельствующихъ о томъ, что народы отсталые считаютъ обыкновенно излишнимъ поклоняться чѣмъ изъ своихъ божествъ, которыхъ они считаютъ добрыми; всѣ ихъ жертвоприношенія и другіе обряды сосредоточиваются главнѣйшимъ образомъ вокругъ змѣй или другихъ боговъ, грозныхъ или опасныхъ для личнаго благополучія человѣка. Камчадалъ глумится надъ своимъ Куткою, котораго онъ считаетъ создателемъ міра, но въ то же время добродушнымъ простакомъ. Мадагассы, негры Невольничьяго берега, патагонцы, не считая другихъ, изслѣдованныхъ Добрицгоферомъ, южно-американскихъ племенъ, йезиди въ западной Азіи -- слывутъ въ этнографіи за чертопоклонниковъ, и Пешель указываетъ, какъ на рѣдкое исключеніе, на туземцевъ Новаго Южнаго Валиса, которые, хотя и имѣютъ въ своемъ пантеонѣ злобное божество Потопнъ. отвѣчающее нѣсколько нашимъ представленіямъ о чертѣ, но покланяются все-же доброму божеству -- Котояну. Замѣтимъ, что обрядовая сторона фетишизма живетъ всегда значительно дольше въ памяти и въ обычаяхъ людей позднѣйшихъ культурныхъ періодовъ, чѣмъ всѣ остальныя стороны и порожденія этого ребяческаго міровоззрѣнія; тогда намъ станетъ ясно, почему на позднѣйшихъ ступеняхъ мифологической эволюціи мы на каждомъ шагу встрѣчаемъ такіе обряды и обыкновенія, которыя, разсуждая а priori, казалось-бы, невозможно совмѣстить съ догматическою и нравственною стороною господствующей системы вѣрованій. Крестьяне южной Италіи и парижскія аристократическія барыни исповѣдуютъ, обыкновенно съ большимъ жаромъ и искренностью, христіанскую религію. Но еслибы мы этого не знали изъ какихъ-нибудь постороннихъ источниковъ, а были-бы вынуждены судить ихъ только по тѣмъ обрядамъ, которые они исполняютъ, по будучи вынуждаемы къ тому никакою постороннею силою, то мы должны были-бы заключить, что они находятся еще на одной изъ первичныхъ ступеней фетишизма, начинающаго перерождаться въ смутное и безсознательное многобожіе. Не подлежитъ ни малѣйшему сомнѣнію, что въ ихъ глазахъ христіанство совершенно утратило свой духовный и даже монотеистическій смыслъ. Къ сожалѣнію, мы не можемъ объяснить этого явленія даже ихъ невѣжествомъ, такъ-какъ ученые прелаты и высшіе сановники католической церкви, положимъ, неблистающіе особенною ученостью, но всегда обладающіе нѣкоторымъ образованіемъ, не краснѣя выказываютъ почти такую-же склонность къ давно отжившимъ и давно осужденнымъ фетишистскимъ порожденіямъ. Особенно назидательны въ этомъ отношеніи проповѣди отца Феликса, надѣлавшаго такъ много шума въ Парижѣ и съ жонглерскою ловкостью умѣющаго забрасывать своихъ слушателей цитатами изъ ученѣйшихъ книгъ, дико перепутанными съ такими сентенціями и афоризмами, которые сдѣлали-бы честь любому дѣлателю дождя центральной Африки. А въ совершенно другомъ лагерѣ развѣ мы не видимъ ученѣйшихъ натуралистовъ, продѣлывающихъ на спиритскихъ засѣданіяхъ такія манипуляціи, которыя непремѣнно заставили-бы случайно попавшаго на ихъ собраніе негра вспомнить своего гри-гри и не безъ нѣкотораго основанія заключить, что бѣлые далеко ушли отъ него только въ умѣньи эксплуатировать своего ближняго. Полемизировать противъ подобныхъ міровоззрѣній нельзя, но необходимо розыскать и опредѣлить ихъ истинную роль въ общей исторіи культурнаго развитія. Андрэ Лефевръ совершенно правъ, говоря, что "фетишизмъ не есть дѣтская болѣзнь человѣчества, какъ это иногда говорятъ: мы встрѣчаемъ его въ разныхъ степеняхъ во всѣ времена".

-----

До сихъ поръ я старался уяснить, какъ первобытный человѣкъ, незнающій еще религіи и мало способный къ метафизическимъ построеніямъ, дѣлаетъ себѣ чертей. Теперь посмотримъ, какимъ дѣлаютъ человѣка эти уродливыя порожденія его ребяческаго воображенія. Оставимъ въ сторонѣ психическій, субъективный міръ дикаря, такъ-какъ онъ намъ мало извѣстенъ, и ограничимся нѣкоторыми крупными, огуловыми явленіями, которыя, въ силу самой общераспространенности, гораздо лучше поддаются критической оцѣнкѣ.

Нѣкоторые новѣйшіе антропологи, Шафгаузенъ, Карлъ Фогтъ, давно уже замѣтили, что человѣкъ по устройству своихъ зубовъ и пищеварительнаго апарата не принадлежитъ къ числу плотоядныхъ, а, между тѣмъ, онъ питается не только мясомъ другихъ животныхъ, но и тѣломъ своихъ ближнихъ, а это послѣднее въ животномъ царствѣ составляетъ большую рѣдкость и исключеніе. Только мученіями страшнаго голода можно заставить крысу ѣсть другихъ крысъ; только подъ вліяніемъ сильно-возбужденной половой ревности нѣкоторыя, даже плотоядныя, животныя -- напримѣръ, кротъ -- съѣдаютъ побѣжденнаго въ борьбѣ за самку противника. Въ человѣчествѣ-же людоѣдство составляетъ такой повсемѣстно-распространенный фактъ, что мы рѣшительно не можемъ приписать его какимъ нибудь случайнымъ, частнымъ причинамъ. Нѣтъ ни одного сколько-нибудь культурно-развитого народа, который не перешелъ-бы черезъ періодъ людоѣдства. Остроумный французскій писатель Туссенель, правда, замѣтилъ, что дурно не то, что человѣкъ съѣдаетъ убитаго своего врага, а скверно то, что онъ убиваетъ живыхъ людей. Однакожь, принимая въ соображеніе, что для того, чтобы съѣсть трупъ, необходимо прежде убить живого человѣка,-- за исключеніемъ развѣ тѣхъ, не особенно рѣдкихъ случаевъ, когда пирующіе разрываютъ на части живого человѣка и пожираютъ сырые куски его мяса на его-же глазахъ,-- мы должны признаться, что людоѣдство вполнѣ заслуживаетъ названія самой возмутительной чертовщины, если только можно признать, что оно является результатомъ не какой-нибудь реальной необходимости, а какихъ-нибудь суевѣрныхъ представленій. Ни Фогтъ, ни Шафгаузенъ этого по доказываютъ; но имъ несомнѣнно удалось установить между людоѣдствомъ и суевѣрными обрядами нѣкоторую связь, нуждающуюся, какъ мнѣ кажется, въ дальнѣйшемъ развитіи и дополненіи. Людоѣдство, говорятъ только-что названные антропологи,-- не встрѣчается вовсе на тѣхъ нисшихъ ступеняхъ, гдѣ нѣтъ никакихъ суевѣрныхъ обрядовъ; во за то нѣтъ на свѣтѣ такой мифологической системы, которая-бы въ извѣстномъ фазисѣ своего развитія обходилась безъ человѣческихъ жертвоприношеній, иногда тожественныхъ съ людоѣдствомъ, иногда-же только близко граничащихъ съ нимъ.

Случаи людоѣдства въ новѣйшей Европѣ представляются очень рѣдко; однакожь, и они, по моему мнѣнію, могутъ уже пролить нѣкоторый свѣтъ на этотъ темный вопросъ, благодаря главнѣйшимъ образомъ тому, что по ихъ поводу намъ нѣтъ ни малѣйшей надобности вдаваться въ предположенія или гаданія. Мнѣ случалось года два-три тому назадъ. читать сообщенія съ крайняго сѣвера, гдѣ родители зимою поѣдали своихъ дѣтей. Это происходило несомнѣнно отъ нужды и голода, точно такъ-же, какъ и всѣ тѣ случаи, когда европейскимъ морякамъ, спасшимся на лодкѣ отъ кораблекрушенія, приходится съѣдать своихъ товарищей. Суевѣріе тутъ рѣшительно не причемъ. Но современное людоѣдство имѣетъ гораздо менѣе рѣдкій и исключительный характеръ въ южно-итальянскихъ провинціяхъ, гдѣ съ 1860 г. ведется упорная политическая борьба, принявшая, подъ вліяніемъ римскокатолическаго духовенства, религіозный характеръ. Самыя достовѣрныя показанія убѣждаютъ насъ, что эта борьба ежечасно порождаетъ такія дикія явленія самаго возмутительнаго каннибальства, которыя буквально воспроизводятъ всѣ ужасы Варѳоломеевской ночи и, пожалуй, даже превосходятъ все то, что недавніе путешественники встрѣчали у самыхъ дикихъ варваровъ отдаленныхъ острововъ. Одной ссылки на Варфоломеовскую ночь или на исторію современнаго разбойничества на югѣ Италіи было-бы совершенно достаточно для того, чтобы дать намъ право сказать, что суевѣріе дѣлаетъ человѣка въ высшей степени склоннымъ къ людоѣдству, что оно въ особенности изощряетъ его воображеніе на изобрѣтеніе такихъ истязаній и мукъ надъ побѣжденнымъ врагомъ, которыя никакъ не могутъ быть отнесены къ цѣлесообразной дѣятельности. Но это не даетъ еще намъ никакого права утверждать, будто людоѣдство, какъ повсемѣстный фактъ культурной исторіи, порождено суевѣріемъ. Слѣдуя мудрому правилу Монтана: "въ сомнѣніи воздержись",-- я скажу, что людоѣдство во многихъ случаяхъ могло быть порождено голодомъ, нуждою; въ другихъ -- оно могло являться результатомъ сильнаго возбужденія страстей не непремѣнно суевѣрныхъ. Затѣмъ я сообщу вамъ только нѣсколько достовѣрныхъ свѣденій о томъ, въ какія отношенія становятся суевѣріе къ людоѣдству тамъ, гдѣ уже возникъ варварскій обычай питаться мясомъ побѣжденнаго противника.

Многочисленные примѣры, заимствованные у самыхъ разнобразныхъ племенъ, убѣждаютъ насъ, что дикаря, остающіеся въ фетишистскомъ періодѣ мифологическаго развитія или на нисшихъ ступеняхъ многобожія, дѣлаютъ своихъ идоловъ или фетишей соучастниками своихъ каннибальскихъ пировъ, не придавая, однакожь, этимъ послѣднимъ значенія человѣческихъ жертвоприношеній. Изъ вышеразвитой мною теоріи фетишизма явствуетъ уже само собою, что дикарь, желающій ублажать своихъ фетишей, долженъ предполагать въ нихъ тѣ-же самые вкусы, которые свойственны ихъ поклоннику. Заключеніе это вполнѣ подтверждается наблюденіемъ. Дикарь повсюду преподноситъ своимъ фетишамъ кусочки мяса съѣдаемаго имъ врага или онъ смазываетъ своего фетиша кровью съѣдаемаго имъ человѣка. Даже на этой ранней ступени, мы можемъ различать племена болѣе или менѣе нечестивыя или почтительныя къ своимъ кумирамъ: одни оставляютъ фетишамъ только такіе остатки, которые въ нихъ самихъ возбуждаютъ отвращеніе, напримѣръ, кишки, тогда какъ другіе, напротивъ, преподносятъ имъ самые лакомые куски, глаза, сердце, и т. п. Дикарь не связываетъ съ этимъ никакого мистическаго или символическаго представленія. Онъ дастъ своимъ фетишамъ то, что считаетъ лакомымъ кускомъ, для того, чтобы привести ихъ въ хорошее расположеніе духа, чтобы задобрить, умилостивить ихъ; а потому лучшія жертвоприношенія онъ всегда оставляетъ для тѣхъ боговъ, которые могутъ ему причинить наиболѣе зла, и которые всего больше отвѣчаютъ вашимъ представленіямъ о демонахъ. Онъ очень хорошо видитъ, что кумиры его ке ѣдятъ предлагаемой имъ пищи, но ее очень часто подбираютъ служители или жрецы этихъ боговъ, всегда умѣющіе увѣрить суевѣрныхъ поклонниковъ, что "браминъ тотъ-же огонь; принятое браминомъ должно считать пожертвованнымъ огню" и т. п. Но жрецы встрѣчаются не вездѣ; во многихъ случаяхъ дикарь самъ съѣстъ то, что онъ пожертвовалъ божеству и будетъ даже считать, что этимъ путемъ онъ особенно интимно сближается съ кумиромъ, вкусившимъ отъ этого куска по-своему, т. е. невидимо. Когда-же отъ грубаго фетишизма онъ переходитъ къ поклоненію духамъ, то невидимое поглощеніе пищи богами становится даже интегральною частью его мифологической системы. Японцы-синтоисты ставятъ въ открытыхъ часовняхъ пищу для своихъ кепки (духовъ). Лисицы тотчасъ-же сбѣгаются и на глазахъ вѣрующихъ пожираютъ эти дары. Вы думаете, что вѣрующіе схватятся за оружіе, чтобы помѣшать этому хищничеству, которое доля по-бы казаться святотственнымъ въ ихъ глазахъ? Ничуть не бывало: они убѣждаются, что духи, принявъ духовную сторону жертвы, послали лисицъ подобрать вещественные ея остатки, и лисица становится въ ихъ глазахъ особенно почтеннымъ существомъ. Первоначально людоѣдъ дѣлится съ своими богами кровью и мясомъ съѣдаемаго имъ человѣка точно такъ-же, какъ онъ дѣлится съ ними всѣмъ, что у него есть вкуснаго я хорошаго.

Мало-по-малу войны, поставляющія жертвы, становятся рѣже, плѣнники малочисленнѣе; человѣчиною питаться правильно уже нѣтъ возможности, и дикарь вынуждается добывать себѣ пропитаніе какимъ-нибудь правильнымъ трудомъ. При этомъ онъ скоро убѣждается, что съѣдать плѣнника для него убыточно, что гораздо разсчетливѣе заставлять его работать на себя. Отвыкая отъ людоѣдства понемногу, дикарь доходитъ до того, что начинаетъ чувствовать къ этой пищѣ отвращеніе. Но въ это время уже установился обрядъ кормить боговъ человѣческимъ мясомъ или смазывать ихъ изображенія человѣческою кровью. Тогда наступаетъ пора человѣческихъ жертвоприношеній, которыя долго еще удерживаютъ характеръ людоѣдства, такъ-какъ вѣрующіе считаютъ своею обязанностью съѣдать по кусочку убитой жертвы; но уже смотрятъ на это не какъ на обѣдъ, а какъ на исполненіе обряда. Остатки этого періода въ современной Европѣ гораздо многочисленнѣе, чѣмъ думаютъ обыкновенно. Напомню только, что съ человѣческою кровью, съ истязаніями, съ остатками насильственно умершихъ повсюду связано еще множество суевѣрныхъ представленій, несомнѣнно перешедшихъ къ намъ отъ языческихъ религій, господствовавшихъ у насъ до введенія христіанства. Въ особенности кровь невинныхъ младенцевъ играетъ въ чернокнижіи или чертовщинѣ очень важную роль. Это прямо напоминаетъ намъ, что у большинства нашихъ предковъ, съ тѣхъ поръ, какъ людоѣдство приняло исключительно характеръ культа, особенное стараніе прилагалось къ тому, чтобы жертва, обреченная на пищу идоламъ была чиста, какъ въ нравственномъ, такъ и въ физическомъ отношеніи; для этого обыкновенно выбирали красивыхъ и очень молодыхъ дѣвочекъ или маленькихъ дѣтей, которыхъ ласкали и ублажали всячески, чтобы поддержать ихъ въ веселомъ и пріятномъ настроеніи духа. Такъ-какъ въ мифологіи очень многихъ народовъ встрѣчаются кровавыя легенды, то человѣческое жертвоприношеніе очень часто принимало характеръ мистеріи, т. е. театральнаго представленія, въ которомъ жертва играла роль истязуемаго божества. Такіе примѣры представляютъ намъ какъ египтяне, такъ и арійскіе народы басеііна Средиземнаго моря, такъ много завѣщавшіе остатковъ своего варварства нашей современной культурѣ. У египтянъ я уже указалъ на легенду Озириса, разрѣзаннаго на куски Тифономъ за его любовныя шашни съ Нефтидою. У европейцевъ-же мы встрѣчаемъ легенду титана Діонизоса, который добровольно изрубилъ себя, чтобы изъ своихъ членовъ создать видимый міръ. Кровавые культы Озириса и Діонизоса часто измѣнялись въ подробностяхъ, но они подъ разными варіаціями сохранились и удержали свой первоначальный каннибальскій характеръ до конца классическаго міра, а потомъ возродились съ примѣсью новыхъ оттѣнковъ въ западно-европейской Европѣ въ XIV и XV вѣкахъ подъ видомъ колдовства. Въ Парижѣ еще въ прошломъ столѣтіи дамы и кавалеры высшаго общества справляли чортову или черную обѣдню, воспроизводившую подробности кровавой мистеріи Діонизоса. Но если въ двухъ помянутыхъ культахъ закалываемая или разрываемая на части жертва должна была изображать самого бога и для этого выбиралась нарочито-непорочною, красивою и веселою духомъ, то во многихъ другихъ такихъ-же людоѣдскихъ мистеріяхъ фантазія нашихъ предковъ не требовала подобныхъ утонченностей. Такъ, напримѣръ, у сенатовъ и аріанъ богъ времени самымъ вещественнымъ образомъ пожиралъ своихъ дѣтей, т. е. Живыхъ людей, не разбирая, были-ли то невинные младенцы, взрослые плѣнники или рабы, или преступники. Наконецъ, во многихъ другихъ культахъ или мистеріяхъ, первоначально порожденныхъ людоѣдствомъ, жертва, отдаваемая на пожраніе кумиру, имѣла очистительный характеръ, т. е. вмѣстѣ съ нею божество должно было пожирать грѣхи цѣлой семьи, рода или племени жертвоприносителей. Чѣмъ больше грѣховъ совмѣщала въ себѣ убиваемая жертва, тѣмъ лучше очищенными считали себя приносившіе ее. При этомъ, конечно, не требовалось, чтобы убиваемый дѣйствительно совершилъ всѣ тѣ грѣхи, которые истреблялись въ его особѣ,-- большая часть этихъ грѣховъ переносилась на него символическимъ обрядомъ,-- но легко понять, что такими жертвами всего удобнѣе должны были быть по тогдашнимъ понятіямъ преступники, казнь которыхъ принимала, такимъ образомъ, характеръ общественнаго очистительнаго жертвоприношенія. Мы обыкновенно не хотимъ замѣчать тѣхъ глубокихъ слѣдовъ, которые вся эта чертовщина нашихъ предковъ наложила на наши современные правы и даже на наши учрежденія. Благодаря этой добровольной слѣпотѣ, намъ на каждомъ шагу приходится становиться втупикъ передъ тѣмъ или другимъ безобразіемъ окружающей насъ дѣйствительности, когда она вдругъ обратитъ на себя наше, обыкновенно потерянное въ совершенно иныхъ сферахъ, вниманіе. Тогда мы горячимся, леземъ изъ кожи вонъ, грозясь искоренить возмутившее насъ зло; во такъ-какъ мы не имѣемъ никакого понятія о томъ, гдѣ лежатъ его корни, то и угрозы наши ведутъ вовсе не къ искорененію или устраненію зла, а только къ утомленію и разочарованію. Немного лѣтъ тому назадъ, въ Швейцаріи, прогресивное меньшинство вело энергическую борьбу за отмѣну смертной казни, высказывая при этомъ много свѣтлыхъ, гуманныхъ мыслей, подъ которыми я радъ-бы былъ имѣть право подписаться обѣими руками. Усилія его увѣнчались успѣхомъ и, по рѣшенію Федеральнаго совѣта, гильотина была сдана въ музей или разломана на дрова. Немного лѣтъ прошло съ тѣхъ поръ, и теперь, когда Франція, быть можетъ, увлеченная примѣромъ Швейцаріи, ратуетъ, если но за отмѣну смертной казни, то, по крайней мѣрѣ, за скрытность ея, -- въ большинствѣ нѣмецкихъ кантоновъ Швейцаріи уже открыты листы, на которыхъ желающіе ходатайствовать о ея возстановленіи приглашаются подписывать свои имена. Говорятъ, подписка идетъ успѣшно. Отъ такихъ-то безплодныхъ колебаній то вправо, то влѣво, можетъ насъ избавить разъ навсегда только одно добросовѣстное и строго-научное изслѣдованіе нашего прошлаго. Впрочемъ, я еще буду имѣть случай вернуться основательнѣе въ затронутому мною здѣсь вопросу о связи площадныхъ казней съ очистительными жертвоприношеніями, которыя, въ свою очередь, ведутъ свою генеалогію отъ людоѣдства.

Нѣтъ никакой возможности услѣдить за тѣми фантастическими, безобразными и неожиданными узорами, которые воображеніе отсталыхъ народовъ вышивало, а отчасти еще и вышиваетъ повсюду, на этой канвѣ ненужнаго, часто утонченно-мучительнаго избіенія человѣческихъ жертвъ, которое на нисшихъ, извѣстныхъ намъ культурныхъ ступеняхъ, имѣетъ возмутительный, но все же цѣлесообразный характеръ людоѣдства, и которое на слѣдующей ступени развитія, подъ вліяніемъ несомнѣнно уже одного только суевѣрія, переходитъ въ умилостивительныя или въ очистительныя жертвоприношенія. Такимъ образомъ, роль суевѣрія, по отношенію къ людоѣдству мнѣ кажется достаточно уясненною. Та связь между этими явленіями, которую указываетъ Карлъ Фоггъ, можетъ быть формулирована очень опредѣленно въ немногихъ словахъ:

1) мы не знаемъ, суевѣріе-ли побуждаетъ человѣка, развившагося отъ плодояднаго и насѣкомояднаго праотца, питаться въ одномъ изъ позднѣйшихъ періодовъ своего развитія мясомъ себѣ подобныхъ, но мы усматриваемъ, нѣсколько постороннихъ побужденій, которыя могли породить тѣ-же самыя безобразныя послѣдствія;

2) но суевѣріе, отнимая у людоѣдства его первоначальный утилитарный характеръ, тѣмъ самымъ способствуетъ его продолженію на тѣхъ ступеняхъ развитія, на которыхъ экономическій и нравственный прогресъ дѣлаютъ цѣлесообразное людоѣдство уже невозможнымъ.

Въ подтвержденіе сказаннаго можно-бы было привести цѣлые темы примѣровъ, самыхъ неоспоримыхъ, заимствованныхъ изъ самыхъ разнообразныхъ и наиболѣе достоверныхъ источниковъ, географическихъ, этнографическихъ, историческихъ, изъ такихъ, свободныхъ отъ всякой предвзятой идеи, или даже проникнутыхъ враждебнымъ нашему духомъ, трудовъ, какъ, напримѣръ, "Исторія язычествъ" Будка и десятки т. п. Однакожь, такъ-какъ подобный перечень фактовъ только помѣшалъ-бы стройности и цѣлостности изложенія, такъ-какъ у меня на него даже не достало-бы времени, то я ограничусь въ слѣдующей статьѣ ссылками на такіе народы, у которыхъ современная наша цивилизація сдѣлала всего больше заимствованій, и память о которыхъ всего больше живетъ до сихъ поръ не въ однихъ только нашихъ историческихъ учебникахъ, но и въ нашихъ нравахъ и учрежденіяхъ.

Левъ Мечаниковъ.

(Продолженіе слѣдуетъ.)

"Дѣло", No 1, 1879

КУЛЬТУРНОЕ ЗНАЧЕНІЕ ДЕМОНИЗМА.

(Статья вторая.)

Людоѣдство составляетъ одну изъ выдающихся страницъ въ исторіи чертовщины; начиная отъ простого канибальства и проходя самыя разнообразныя формы развитія -- до утонченныхъ уголовныхъ кодексовъ, оно, какъ мы уже замѣтили, оставило свои слѣды въ нашихъ современныхъ учрежденіяхъ и правахъ. Посмотримъ, какъ варьировалось оно у различныхъ народовъ.

Въ басейнѣ Средиземнаго моря, финикіяне и карфагеняне, до окончательнаго своего исчезновенія съ исторической сцены, приносили человѣческія жертвы преимущественно богу времени Молоху и Мелькарту, но также и другимъ б'елимъ и баолимъ, т. е. богамъ и богинямъ. Евсевій разсказываетъ, что въ Карфагенѣ была устроена мѣдная статуя Мелькарта (Хроноса) съ поднятыми кверху руками. На нихъ клали дѣтей, которыя скользили во внутренность колосса, раскаленную, какъ огненная печь. Вѣрующіе плясали вокругъ, радуясь, что кумиръ пожираетъ предложенныя ему жертвы. Неистовая музыка заглушала крикъ заживо сжигаемыхъ дѣтей, родителямъ которыхъ запрещалось оплакивать ихъ смерть подъ страхомъ ужасныхъ казней. Впрочемъ, для этой цѣли карфагеняне покупали также чужихъ дѣтей. Жертвоприношенія Мелькарту имѣли періодическій характеръ; но рядомъ съ ними существовали и другіе людоѣдскіе обряды, сопровождавшіеся сжиганіемъ или избіеніемъ взрослыхъ, военноплѣнныхъ, рабовъ и т. п. Во время битвы съ Гелономъ Сиракузскимъ, Гамилькаръ жегъ съ утра до вечера живыхъ людей; увидѣвъ, что непріятель одолѣваетъ, онъ самъ бросился въ огонь, чтобы этою добровольною жертвою купить побѣду своимъ соотечественникамъ. Когда Агафоклъ подступилъ къ стѣнамъ Карфагена, то побѣжденные сожгли 200 живыхъ дѣтей въ помянутой статуѣ Мелькарта. Убѣдившись, что это не даетъ имъ побѣды, они прибавили еще 300. Все это дѣлалось уже въ такое время, когда они совершенно отвыкли собственно отъ людоѣдства, т. е. отъ пожиранія человѣческаго тѣла, но собирали кусочки костей и носили ихъ, какъ талисманы, или устраивали алтари изъ этихъ костей. Обычай собирать кости казненныхъ или убитыхъ удержался до сихъ поръ въ южныхъ мѣстностяхъ Европы.

Въ Египтѣ, не считая мистерій Озириса и Изиды, продолжавшихся потомъ въ Греціи и въ Италіи подъ разными названіями, въ храмѣ Геліополиса ежедневно жгли живьемъ трехъ младенцевъ. Когда Амазисъ прогналъ Гиксовъ, то онъ приказалъ замѣнить эти человѣческія жертвоприношенія сжиганіемъ трехъ восковыхъ свѣчей, такъ-какъ богамъ все равно, "какія-бы три жизни ни сжигались въ ихъ честь, а восковая свѣча такъ-же чиста, какъ и непорочный младенецъ". Подобная символистика составляетъ повсемѣстный законъ, по законъ этотъ можетъ дѣйствовать различными путями. Эдв. Тейлоръ, коснувшись вскользь этого вопроса во 2-мъ томѣ своей "Primitive culture", даетъ намъ нѣсколько небезъинтересныхъ указаній во этому поводу. Но все-же человѣческія жертвоприношенія не прекратились у египтянъ со временъ Амазиса: Ювеналъ упрекаетъ ихъ не только въ томъ, что они въ его время отдавали живыхъ людей на пожраніе своимъ богамъ, но и въ томъ, что они сами ѣли мясо и пили кровь этихъ жертвъ. Даже во время завоеванія Египта Абд-эль-Азисомъ при халифѣ Омарѣ, египтяне ежегодно приносили въ жертву Нилу непорочную дѣву; но мусульманскіе завоеватели заставили ихъ замѣнить въ этомъ обрядѣ живую дѣвушку папирусовымъ или пальмовымъ листомъ.

Греки завѣщали позднѣйшимъ европейскимъ народамъ кровавое наслѣдство человѣческихъ жертвъ, которыя до очень близкаго къ христіанской эрѣ времени приносились у нихъ повсемѣстно въ самыхъ разнообразныхъ формахъ. На греческихъ островахъ мы встрѣчаемъ многіе изъ людоѣдскихъ обрядовъ финикіянъ, карфагенянъ и египтянъ во всей ихъ чистотѣ; мало-по-малу они начинаютъ тамъ видоизмѣняться и приспособляться къ арійскимъ мифологическимъ воззрѣніямъ и легендамъ. Такъ, напримѣръ, на Тенедосѣ господствовалъ уже описанный выше обычай жечь живыхъ дѣтей въ статуѣ Мелькарта. На Саламинѣ, котораго имя происходитъ отъ финикійскаго и вмѣстѣ арабскаго слова селямъ (миръ, благословеніе), человѣческія жертвы приносились по финикійскому обряду въ честь Кекропса; потомъ обрядъ этотъ измѣнился и превратился въ кровавую мистерію Діонизоса, справлявшуюся по неизвѣстнымъ мнѣ соображеніямъ во храмѣ богини мудрости Минервы, между тѣмъ какъ, вообще говоря, культъ Діонизоса въ классическомъ мірѣ переродился въ культъ Бахуса, бога вина. Впрочемъ, человѣческія жертвоприношенія въ Греціи и въ островахъ оставались до конца тѣсно связанными со многими другими туземными или извнѣ заимствованными мифами и легендами. Семитическій богъ времени, превратившись ві, греческаго Хропоса. продолжалъ питаться живыми людьми, но только уже не требовалъ непремѣнно невинныхъ дѣтей, а довольствовался осужденными на смерть преступниками, военноплѣнными и рабами. Особеннымъ обиліемъ человѣческихъ жертвоприношеній отличался, культъ богини Артенизы, считавшейся покровительницею фокейцевъ. Очевидно фокейцы же занесли этотъ культъ и во Францію, гдѣ онъ долго еще справлялся въ нынѣшней Марсели. Культъ Артенизы удержался, впрочемъ, въ большей части элинской конфедераціи. Богатыя и просвѣщенныя Афігаы не щадили издержекъ для того, чтобы на іонійскихъ празднествахъ принести какъ можно больше жертвъ этой кровожадной богинѣ. Если не хватало преступниковъ и рабовъ, то они ловили нищихъ: существовало даже обыкновеніе вербовать охотниковъ на эту ужасную роль, Условія того времени, столь опоэтизированнаго позднѣйшими классиками, были таковы, что охотники находились постоянно и вовсе не изъ религіознаго фанатизма, а просто потому, что этихъ кандидатовъ откармливали и холили при храмѣ на общественный счетъ въ ожиданіи ближайшихъ праздниковъ. Только суровая Спарта, сберегавшая своихъ сыновъ для избіенія ихъ на поляхъ битвъ, рано (утверждаютъ будто-бы со временъ Ликурга) запретила у себя человѣческія жертвоприношенія Артемизѣ. Чтобы утолять жажду богини, передавшей свое имя полыни (такъ горька была она своимъ поклонникамъ), алтарь Артемлзи, Orthia въ Спартѣ, постоянно долженъ былъ быть смачиваемъ человѣческою кровью; для этого у подножія статуи богини истязали эфебовъ, а также съ утра до ночи сѣкли дѣтей. Этотъ послѣдній обычай существовалъ также и въ Аркадіи, гдѣ, впрочемъ, въ то-же самое время приносились и человѣческія жертвы Артемилѣ Ортузія. Аркадія вообще славилась свирѣпыми обрядами и дикими суевѣріями, изъ которыхъ нѣкоторыя долго жили потомъ въ христіанской Европѣ, а отчасти живутъ въ ней и теперь. Съ наибольшею жестокостью культъ Артенизы практиковался въ греческихъ колоніяхъ на Черномъ морѣ. Въ Тавридѣ ей приносились въ жертву спасенные отъ кораблекрушеній, а за неимѣніемъ ихъ, и путешественники вообще. Обряды въ честь Зевса Laphystios, въ честь Тантала и самого лучезарнаго Аполлона сопровождались также человѣческими жертвоприношеніями, при которыхъ жертвы нерѣдко бывали живыми разрываемы на части, которыя съѣдались поклонниками въ изувѣрскомъ возбужденіи. Фемкстоклъ собственноручно закалывалъ плѣнниковъ, обрѣтенныхъ богамъ. Александръ Македонскій дома приносилъ человѣческія жертвы духу отца своего Филиппа, а своими походами и побѣдами пропагандировалъ суевѣрное людоѣдство у персовъ, которые въ его время уже успѣли отдѣлаться отъ этихъ варварскихъ обычаевъ.

Въ разныя времена въ Греціи были дѣлаемы попытки замѣнить человѣческія жертвы животными или символическими изображеніями. На Тенедосѣ мало-по-малу установился обычай вмѣсто дѣтей убивать въ честь Хроноса телятъ. Но попытки эти не удавались, и классическіе эллины рѣшительно не соглашались довольствоваться символическими или иными уподобленіями человѣческихъ жертвъ. Если вѣрить преданію, то Орфей, задумавшій прекратить человѣческія жертвоприношенія во Фракіи, самъ былъ принесенъ въ жертву богамъ. Когда Агезилай принесъ въ жертву Діанѣ курицу, вмѣсто женщины, то народъ возмутился, говоря, что богиня любитъ не птичью, а людскую кровь. Въ послѣдніе вѣка западной имперіи, греческіе колдуны и колдуньи, особенно изъ Фессаліи, наполняли всю просвѣщенную Европу и учили тамошніе народы, подъ видомъ волшебства и чернокнижія, обрядамъ, представлявшимъ какое-нибудь видоизмѣненіе суевѣрно-людскихъ обрядовъ, невошедшихъ въ офиціальные обычаи.

Впрочемъ, на итальянскихъ островахъ почти повсемѣстно господствовали карфагенскія, финикійскія или египетскія человѣческія жертвоприношенія съ незначительными измѣненіями обстановки. Такъ, напримѣръ, въ Агригентѣ въ Сициліи, вмѣсто мѣдной статуи Мелькарта, стоялъ на площади мѣдный быкъ, въ которомъ жарились жертвы, отдаваемыя на пожраніе богу времени. Толпа съ дикими ликованіями слушала мычаніе этого раскаленнаго мѣднаго чудовища, т. е. дикій вопль сжигаемыхъ людей, раздававшійся изъ мѣдной пасти быка. Если правъ Гоголь, утверждающій, что еще въ XVII-мъ столѣтіи поляки въ Варшавѣ точно такимъ-же образомъ истязали мятежныхъ, хлоповъ и плѣнныхъ казаковъ, то это представитъ намъ довольно замѣчательный примѣръ того, какъ живучи подобныя безобразія, и какъ они способны передаваться даже отдаленнымъ народамъ совершенно неизвѣстными папъ путями, Но, во всякомъ случаѣ, примѣръ этотъ нельзя считать ни невѣроятнымъ, ни даже особенно рѣдкимъ и исключительнымъ, такъ-какъ случаи подобной передачи языческихъ обрядовъ и обычаевъ отдаленнѣйшимъ вѣкамъ и народамъ встрѣчаются на каждомъ шагу. Такъ, напримѣръ, совершенно доказано, что тонзура католическихъ поповъ, т. е. ихъ обычай брить себѣ волосы на макушкѣ, заимствованъ ими у египетскихъ жрецовъ. Самюэль Шарцъ въ своей "Egyptian Mythology" утверждаетъ, что англиканскіе пасторы точно также заимствовали у египтянъ обыкновеніе совершать церковную службу не иначе, какъ непремѣнно въ льняной одеждѣ. Во всей Франціи, Швейцаріи, и отчасти въ Англіи, распространено обыкновеніе въ праздникъ Крещенія подавать къ столу сладкій пирогъ, въ которомъ запеченъ бобъ. Тотъ или та, кому попадется кусочекъ пирога съ этимъ бобомъ, провозглашается королемъ или королевою на цѣлый вечеръ. Изслѣдуя происхожденіе этого своеобразнаго обычая, доискались, что у римскихъ цезарей и патриціевъ послѣдняго времени подобный-же пирогъ употреблялся для азартной игры, и что римляне, въ свою очередь, заимствовали его у египетскихъ жрецовъ, которые дѣлали между собою этотъ пирогъ въ торжественномъ собраніи вскорѣ послѣ праздника зимняго солнцестояніи, совпадавшаго съ нашимъ Рождествомъ, но только они нешутя повышали въ высшій чинъ того, кому попадался завѣтный бобъ. Такимъ образомъ, обрядъ этотъ, у римлянъ совершенно отклонившійся отъ своего первоначальнаго значенія, теперь снова приблизился къ нему, несмотря на то, что изъ ста человѣкъ, ежегодно участвующихъ въ дѣлежѣ итого "пирога королей" (gâteau des rois), едва-ли даже одинъ подозрѣваетъ, что ага невинная забава представляетъ замѣчательный примѣръ атавизма. Я выбралъ примѣръ на-удачу и очень радъ, что попалъ на полудѣтскую забаву, а не на какой-нибудь кровавый ужасъ, которыхъ въ нашемъ прошломъ встрѣчается, однакожь, гораздо больше, чѣмъ невинныхъ забавъ. Къ тому-же все то, что дѣйствуетъ потрясающимъ образомъ на нервы, что переполняетъ насъ ужасомъ или трепетомъ, обыкновенно я вполнѣ естественно оказывается гораздо живучѣе дѣтскихъ шалостей.

Италія, по отношенію къ человѣческимъ жертвоприношеніямъ, вышедшимъ изъ людоѣдства, представляетъ много своеобразнаго и поучительнаго. Первоначальный мѣстный плебейскій культъ чудовищнаго Кикка утратилъ въ ней спой людоѣдскій характеръ еще въ доисторическія времена. Вмѣсто живыхъ людей италіоты стали приносить въ жертву пещерному чудовищу вылѣпленныя изъ воска куклы или отдѣльные члены человѣческаго тѣла. По преданію, ихъ научилъ атому Гераклесъ. Во всякомъ случаѣ, сомнѣнію здѣсь можно подвергать только имя или, пожалуй, даже самое существованіе мифическаго реформатора. Но едва освободившись отъ ненужныхъ кровопролитій, съ которыми было связано поклоненіе Каику и его женѣ Каккѣ (имена эти до сихъ поръ остались въ римскихъ языкахъ не въ первоначальномъ смыслѣ зла, а въ смыслѣ всего вонючаго, отвратительнаго), римляне встрѣтились съ арійскимъ божествомъ Dians Pyter (небо-отецъ) или Юпитеромъ, имѣвшимъ съ Нумой Помпиліемъ нижеслѣдующій назидательный разговоръ;

-- Чтобы почтить меня, ты долженъ рубить головы, -- этого требуетъ Громовержецъ.

-- Маковыя, доказываетъ находчивый царь, полученный нимфою Эгеріею, "принимавшею его за мужа".

-- У человѣка ты долженъ отрѣзать для меня... настаиваетъ Зевесъ.

--...Волосъ, прерываетъ его Нума Помнилій.

-- Я требую жизней!

-- Рыбьихъ, досказываетъ царь и бѣжитъ прочь, чтобы не дать грозному божеству высказать свои людоѣдскія требованія въ болѣе категорической формѣ.

Въ началѣ своего историческаго поприща римляне являются уже на той степени культуры, когда символика употребляется вмѣсто простого людоѣдства. Вмѣсто людскихъ головъ, они, дѣйствительно, приносятъ въ жертву своимъ богамъ головы маковыя или луковицы, вмѣсто живыхъ людей, они бросаютъ въ Тибръ куклы и т. п. Конечно, эти обряды свидѣтельствуютъ достаточно о томъ, что они въ предыдущемъ періодѣ были почитателями человѣческихъ жертвопринопіеній. Эти послѣднія не исчезали у нихъ никогда, но имѣли характеръ неправильный, и даже назывались sacrificia aliquot extraordinaria. Изъ историческихъ учебниковъ вы всѣ очень хорошо знаете нѣсколько примѣровъ доблестныхъ римлянъ, добровольно приносившихъ себя въ жертву земнымъ богамъ съ лошадью и доспѣхами, т. е. бросавшихся въ пропасть. Никому не придетъ въ голову жертвовать собою, если отъ этого онъ не предвидитъ рѣшительно никакой пользы, по крайней мѣрѣ, для другихъ; а слѣдовательно римляне и въ золотые годы республики считали своихъ боговъ склонными полакомиться человѣчиной; но только они не баловали ихъ такъ, какъ ихъ балуютъ другіе европейскіе, азіятскіе и африканскіе сосѣди. Впрочемъ, человѣческія жертвоприношенія, хотя и рѣдко, по бывали въ Римѣ, и притомъ далеко не всегда добровольныя. Всѣ они предназначались неизмѣнно земнымъ богамъ и отожествлялись съ казнями: весталку, потерявшую дѣвственность или давшую угаснуть священному огню, зарывали живьемъ въ землю; уличеннаго политическаго преступника низвергали съ знаменитой Тарпейской скалы. Только если не было подъ рукою виновныхъ, а обществу грозила какая-нибудь бѣда, моровая язва или непріятельское нашествіе, рѣшались точно такой-же участи подвергать невинныхъ рабовъ и плѣнниковъ. Мѣстомъ такихъ жертвоприношеній служилъ тотъ-же forum bovarium, на которомъ совершались обычныя казни.

Въ противоположность всѣмъ другимъ извѣстнымъ народамъ, римляне, вмѣсто того, чтобы освобождаться отъ этихъ остатковъ суевѣрнаго людоѣдства, съ дальнѣйшимъ развитіемъ своей исторіи, почти съ каждымъ новымъ завоеваніемъ обогащаютъ свой канибальскій пантеонъ заимствованіями, дѣлаемыми ими у побѣжденныхъ варваровъ. Къ концу республики они ужо справляютъ человѣческія жертвоприношенія карфагенянъ въ честь Мелькарта-Сатурна, греческія -- въ честь Зевса Latiares'а, не считая множества другихъ, неимѣвшихъ, кажется, общенароднаго характера. За 186 лѣтъ до P. X. знаменитый процесъ вакханокъ обнаружилъ, что въ Римѣ тайнымъ образомъ распространилась въ ужасающихъ размѣрахъ секта поклонниковъ Вакхи-Діонизоса, которая по ночамъ, въ рощѣ Семелы на берегу Тибра, праздновала кровавую мистерію титана Діонизоса. Юноши и женщины стекались голые и предавались въ бѣшеномъ экстазѣ всѣмъ утонченнѣйшимъ извращеніямъ половой любви. Тотъ, кто отставалъ отъ другихъ въ этомъ сладострастномъ неистовствѣ, объявлялся Діонизосомъ. Главная жрица указывала на него, какъ на бога, непощадившаго собственнаго тѣла, чтобы создать міръ, и приглашала ликующихъ, умыться его кровью, которая омоетъ ихъ отъ всѣхъ грѣховъ, совершенныхъ, ими въ эту ночь или прежде. Несчастнаго разрывали на куски и, дѣйствительно, съѣдали или топили въ рѣкѣ, распространяя мухъ, будто-бы его похитилъ Бахусъ. Сенатъ, по тщательномъ изслѣдованіи этого дѣла, осудилъ этихъ сектаторовъ на страшныя казни.

Но вскорѣ взгляды римскихъ властей и судовъ на подобное Сектаторство измѣнились радикально. Изъ помянутаго выше сочиненія Весака я заимствую слѣдующій разсказъ: трибунъ Фимбріа задумалъ почтить похороны диктатора Марія человѣческою жертвою и избралъ для этого самого великаго первосвященника Сцеволу. къ которому питалъ личную ненависть. Сцевола былъ привлеченъ къ праху Марія и убитъ кинжаломъ въ грудь по обычаю, успѣвшему уже установиться для подобныхъ жертвоприношеній, которыхъ, однакожь, въ древнемъ Римѣ мы не находимъ слѣда. Ударъ былъ несмертельный, и Сцевола начиналъ выздоравливать, когда Фимбріа потребовалъ его къ суду, обвиняя его въ томъ, что онъ ненадлежащимъ образомъ принялъ ударъ. Судъ приговорилъ первосвященника къ смерти, найдя, что его положеніе тожественно съ положеніемъ побѣжденнаго гладіатора, который-бы но далъ себя убить. Сцеволу поволокли въ храмъ Весты и растерзали легальнымъ образомъ у подножія алтаря.

При цезаряхъ, начиная съ Юлія, который учредилъ человѣческія жертвоприношенія въ своихъ легіонахъ, суевѣрное людоѣдство въ Римѣ достигло такихъ размѣровъ, которыхъ мы по находимъ нигдѣ, ни лажа въ Мехикѣ съ ея чудовищнымъ культомъ Вицлипуцли. Едва-ли не каждый преемникъ Августа обогащалъ какимъ-нибудь новымъ представленіемъ этотъ кровавый репертуаръ, въ которомъ всѣ ужасы канибальскихъ мистерій, испанскихъ бычачьихъ боевъ и инквизиціонныхъ застѣнковъ смѣшались въ одинъ кровавый хаосъ...

И этотъ-то Римъ до сихъ поръ еще остается школою, гдѣ западно-европейскія государства не перестаютъ поучаться правосудію и гражданственности.

Сонъ и смерть, даже для передовыхъ и просвѣщеннѣйшихъ мыслителей нашего времени, представляютъ еще слишкомъ много загадочнаго, неразъясненнаго съ достодолжною ясностью и полнотою. А, между тѣмъ, эти два явленія, нѣсколько сходныя между собою по внѣшности, весьма естественно должны были обращать на себя вниманіе людей уже на тѣхъ раннихъ ступеняхъ ихъ умственнаго и культурнаго развитія, когда для нихъ рѣшительно невозможны не только раціональные отвѣты на интересующіе ихъ вопросы, но невозможна, даже сколько-нибудь сообразная съ современнымъ представленіемъ о раціональности, постановка этихъ вопросовъ. Неудивительно, слѣдовательно, что несообразныя съ дѣйствительностью представленія о снѣ и смерти играютъ чрезвычайно важную роль въ суевѣрномъ міровоззрѣніи рѣшительно всѣхъ вѣковъ и народовъ. Цѣлая сторона, умственной, нравственной, и отчасти общественной, жизни человѣчества останется для насъ совершенно непонятною, если мы упустимъ изъ виду, что значительная часть психологической исторіи человѣчества имѣетъ своею исходною точкою сонныя видѣнія или даже творится во снѣ. На вершинѣ культурной лѣстницы, человѣкъ, доработавшійся до вполнѣ трезваго отношенія къ дѣйствительности, не всегда можетъ, однакожь, избѣжать подавляющаго вліянія какого-нибудь тяжелаго, мучительнаго сна. Очень хорошо создавая, что сонныя грезы не могутъ имѣть никакого непосредственнаго соотношенія съ дѣйствительностью, мы, тѣмъ не менѣе, втеченіи нѣсколькихъ часовъ можемъ оставаться подъ впечатлѣніемъ какой-нибудь страшной картины, видѣнной нами во снѣ. Точно также мы не можемъ удержаться отъ нервнаго содроганія при видѣ хорошаго актера, который душитъ Дездемону въ роли Отелло на театральныхъ подмосткахъ, хотя и знаемъ очень хорошо, что черезъ полчаса свирѣпый мавръ вмѣстѣ съ воскресшею супругою будутъ самымъ прозаическимъ образомъ ужинать за общимъ столомъ. Но самое умѣнье различать дѣйствительное отъ кажущагося является уже въ результатѣ нѣкоторой умственной зрѣлости. Его совершенно нѣтъ въ дѣтяхъ и, слишкомъ очевидно, не было въ нашихъ предкахъ фетишистской поры религіознаго развитія. Для ребенка, какъ и для дикаря, реально и дѣйствительно только воспринятое ими впечатлѣніе. Ихъ скептическія и критическія стремленія вполнѣ удовлетворены, какъ только они съумѣли выразить поразившее ихъ явленіе человѣко-уподобляющимъ языкомъ.

Эдвардъ Тайлеръ въ своемъ двухтомномъ сочиненіи о первобытной культурѣ прекрасно уясняетъ ту роль, которую сонныя видѣнія должны были играть въ порожденіи такъ-называемаго анимизма, т. е. такого психическаго строя, при которомъ весь видимый и осязаемый міръ представляется намъ только внѣшнею оболочкою чего-то невидимаго, невещественнаго, пожалуй, даже нереальнаго, но, все-таки, существующаго и состоящаго въ самой тѣсной связи съ нашимъ личнымъ страданіемъ или благополучіемъ. Грубый дикарь, ежечасно подавляемый то тяжкою работою, то нуждою, оставался-бы навсегда погруженнымъ въ самыя будничныя матеріальныя заботы и наслажденія; онъ не думалъ-бы ни о чемъ духовномъ, неосязаемомъ, еслибы ему не случалось порою видѣть во снѣ предметы и явленія, совершенно отличныя отъ тѣхъ, съ которыми онъ привыкъ встрѣчаться на-яву. Во снѣ ему случалось охотиться за такимъ звѣремъ, у котораго на львиной головѣ ростутъ оленьи рога, а на ногахъ конскія копыта. Во снѣ ему приходилось встрѣчать такихъ своихъ пріятелей, которые давно ушли въ какія-нибудь отдаленныя края, а, можетъ быть, и вовсе уже не существуютъ на бѣломъ свѣтѣ. Пенять, что сонныя видѣнія реальны только, какъ извѣстное физіологическое состояніе спящаго,-- неспособенъ ле только грубый дикарь, но даже и очень многіе почтенные обитатели роскошнѣйшихъ и просвѣщеннѣйшихъ городовъ современной Европы. Фетишистское отношеніе къ снамъ и галюцинаціямъ въ особенности интересно для насъ потому, что оно болѣе всѣхъ другихъ сторонъ первобытнаго суевѣрнаго міросозерцанія способно уживаться въ людяхъ съ довольно высокимъ уровнемъ односторонняго культурнаго развитія. Достаточно вспомнить, что и въ текущемъ году во всѣхъ европейскихъ столицахъ печатаются на паровыхъ станкахъ десятки тысячъ экземпляровъ снотолковательныхъ и гадательныхъ книгъ за всевозможныхъ языкахъ. Въ Австріи и въ Италіи чиновники, состоящіе на государственной службѣ, обязываются читать и пояснять эти снотолкователи въ конторахъ, гдѣ продаются билеты государственныхъ лотерей. Но для дикаря не подложитъ ни малѣйшему сомнѣнію какъ то, что видѣнное имъ по снѣ должно непремѣнно имѣть близкое соотношеніе съ его дѣйствительною судьбою, такъ точно и то, что предметы, видѣнные имъ во снѣ, существуютъ дѣйствительно, но только существуютъ въ иныхъ сферахъ, чѣмъ тѣ, въ которыхъ онъ вращается во время бодрствованія. Вотъ это-то смутное первоначальное различеніе міра грезъ отъ міра трезвой дѣйствительности Эдвардъ Тайлоръ считаетъ за походную точку анимизма, который естественнымъ путемъ приводитъ человѣка отъ первобытнѣйшаго поклоненія вещественнымъ предметамъ къ политеизму.

Короче говоря, съ этнологической точки зрѣнія, сновидѣнія и грезы оказываютъ первобытному человѣчеству весьма существенную заслугу: заставляютъ оцѣпенѣлое сознаніе полу-животнаго дикаря углубиться въ раскрывающійся передъ нимъ міръ дальше и разносторонніе, чѣмъ это было-бы возможно при одномъ первобытно-матеріялистическомъ отношеній къ этому міру. Благодаря сновидѣніямъ и грезамъ, дикарь научается за видимою и осязаемою внѣшностью вещей угадывать кіікую-то ихъ утонченную, рафинированную, такъ-сказать, сущность. Само собою разумѣется, что эта вновь раскрывающаяся передъ нимъ сторона очень долго будетъ представляться ему въ искаженномъ, ложномъ, ненатуральномъ свѣтѣ. Увидавъ во снѣ своего давно умершаго дѣда или прадѣда, дикарь приходитъ къ тому заключенію, что умеръ не весь его дѣдъ, а умерла одна грубо-вещественная оболочка его дѣда, по внутренняя сущность отжившаго праотца, его душа, одарена способностью посѣщать дорогихъ его сердцу потомковъ. Но такъ-какъ во снѣ налъ случается видѣть не только умершихъ, но и просто отсутствующихъ друзей и знакомыхъ, то отсюда уже логически выводится заключеніе, что духъ или душа способна покидать обитаемое ими тѣло еще и при жизни на болѣе или менѣе продолжительные сроки. Случаи обмиранія, т. о. летаргіи, каталепсіи и т. п., нерѣдко встрѣчаемые въ дѣйствительности, еще болѣе убѣждаютъ дикаря въ справедливости этого предположенія. Наконецъ, ему самому случается нерѣдко во время сна видѣть себя среди обстановки, существенноотличной отъ той, которая возможна для него на-яву. Это наводитъ его на мысль, что его собственная душа отлучалась во время сна и посѣщала недоступныя для тѣла области, т. е. духовные міры, которые станутъ постояннымъ ея мѣстопребываніемъ послѣ смерти, т. е., когда она освободится отъ бренной своей оболочки. Всѣ предметы, видѣнные во снѣ, потому и различаются отъ предметовъ, съ которыми мы обходимся во время бодрствованія, что они не сами предметы, а только души или сущности предметовъ.

Способность видѣть сны свойственна не только людямъ на самыхъ низшихъ культурныхъ ступеняхъ, но также и очень многимъ животнымъ. Вполнѣ позволительно предполагать, что качество сновъ въ значительной степени обусловлено умственнымъ строемъ спящаго субъекта, что мы видимъ во снѣ только такіе предметы и явленія, которые играютъ роль въ нашемъ дѣйствительномъ существованіи. Дикари, которыхъ полковникъ Дальтонъ изслѣдовалъ на Борнео,потому, напримѣръ, не могутъ видѣть во снѣ своихъ предковъ, что они не знаютъ даже своихъ отцовъ. Но для того, чтобы изъ сонныхъ грезъ создать хотя бы элементарнѣйшую анимистическую теорію, недостаточно только видѣть сны, а необходимо еще обладать тою способностью наблюдательности и обобщенія, въ которой нѣкоторые новѣйшіе путешественники рѣшительно отказываютъ многимъ грубѣйшимъ представителямъ современнаго человѣчества. Мы легко можемъ замѣтить даже въ нашемъ обществѣ, что люди, запятые утомительнымъ мускульнымъ трудомъ, рѣдко видятъ сны, или, по крайней мѣрѣ, рѣдко помнятъ ихъ. Этимъ, отчасти, можетъ быть объяснено, что въ крестьянствѣ всей Европы женщины и старики гораздо болѣе склонны къ суевѣрію, чѣмъ молодые работники. Обратное можно замѣтить у краснокожихъ сѣверной Америки (и, вѣроятно, у многихъ другихъ дикарей), гдѣ мужчины, занятые только охотою и войною, а потому проводящіе значительную часть времени въ праздности и бездѣйствіи, превосходятъ своимъ суевѣріемъ всякихъ крестьянскихъ бабъ и мѣщанскихъ кумушекъ. Извѣстно, что сѣверо-американскія охотничьи племена всецѣло погружены въ полнѣйшій и разносторонвѣйшій анимизмъ. Міръ вещественный, въ ихъ глазахъ, рисуется какимъ-то маревомъ, до того бреннымъ и скоропреходящимъ, что серьезный индѣецъ не удостоиваетъ даже его своимъ вниманіемъ. Существенно во всемъ мірозданіи только маниту или манедо, кроющееся рѣшительно во всемъ: въ людяхъ и въ звѣряхъ, въ природныхъ и даже въ искуственныхъ предметахъ и явленіяхъ. Слово маниту получило даже право гражданства во всѣхъ европейскихъ языкахъ, для того, чтобы обозначать невещественную сущность, супранатуральное начало. Но въ развитіи этого начала были свои переходныя стадіи, своя историческая эволюція -- отъ самого грубаго фетишизма до метафизическихъ утопій.

Такъ наприм., для эскимосовъ, жителей самыхъ непріютныхъ снѣжныхъ сѣверныхъ равнинъ, точно такъ-же, какъ и для полинезійскихъ обитателей цвѣтущихъ острововъ Тихаго океана, для степныхъ монголовъ и для приморскихъ американскихъ племенъ Атлантическаго океана, душа равно представляется чѣмъ то далеко небезплотнымъ, но только плоть ея гораздо утонченнѣе, чѣмъ наше бренное тѣло. Климатическія и племенныя отличія сказываются только тѣмъ, что для однихъ эта духовная плоть рисуется сотканною изъ морскихъ или горныхъ тумановъ, другіе же уподобляютъ ее цвѣточной пыли или т. п. На грубомъ языкѣ непросвѣщенныхъ людей душа повсюду уподобляется пару, такъ-какъ имъ неизвѣстны слона: газъ или эфиръ. Читатель очень хорошо знаетъ, что и въ наше время въ тѣхъ темныхъ слояхъ, гдѣ еще сохранилась вѣра въ страшныя исторіи о появленіи душъ усопшихъ или привидѣній, ходячія понятія о душѣ не возвысились надъ этимъ первобытнымъ, фетишистскимъ представленіемъ. Ниже такого представленія о душѣ не спустились ни гренландскіе аскимосы, ни караибы, ни остронитяне Тонга; но нельзя не замѣтить, что писатели классической древности не только гомеровскихъ, но и временъ Марка Аврелія, стоятъ ничуть не выше подобнаго представленія, а они такъ долго были нашими единственными учителями въ области метафизической и психологіи. Быть можетъ, благодаря этому послѣднему обстоятельству, фетишизмъ такъ рѣзко проглядываетъ въ міросозерцаніи современныхъ культурныхъ народовъ.

Будучи предполагаема небезплотною, душа, по понятіямъ первобытныхъ народовъ, вовсе не считается стоящею внѣ всякихъ условій времени и пространства. Души далеко ушедшихъ родственниковъ, друзей или враговъ посѣщаютъ всѣхъ на свѣтѣ дикарей во время сна, а къ утру снова возвращаются къ тѣламъ субъектовъ, покинутымъ ими за нѣсколько сотъ верстъ. Иногда наша собственная душа отлучается во время бодрствованія и успѣваетъ въ одинъ мигъ слетать въ отдаленныя края, такъ-что паціентъ, остававшійся во время ея отсутствія въ совершенно безчувственномъ или безсознательномъ состояніи, даже не замѣтилъ ея кратковременной отлучки. Обыкновенно-же душа выбираетъ для подобныхъ экскурсій то время, когда тѣло спитъ, а, слѣдовательно, не нуждается въ ея присутствіи. Но перемѣщенія ея всегда грубо-вещественны, матеріальны. Не могу не привести по этому случаю одно малоизвѣстное японское повѣрье, носящее крайне первобытный фетишистскій характеръ. Во время глубокаго сна, голова наша отдѣляется отъ тѣла и улетаетъ въ далекіе края, вслѣдствіе чего и самое явленіе называется року-рикуби (т. е. голова на шесть милъ). Шея страшно удлиняется, растягивается и становится не толще шелковинки или чуть примѣтнаго волоска. Если спящаго въ это время разбудить, то волосокъ разрывается, и голова вмѣстѣ съ сидящею въ ней душой не можетъ ужо вернуться на свое мѣсто. Сродное съ этимъ довѣрье существуетъ и у гагатовъ на Филипинскихъ островахъ. Впрочемъ, и у большой части отсталыхъ народовъ разбудить человѣка въ то время, когда онъ гуляетъ, пируетъ, охотится или воюетъ въ отдаленныхъ краяхъ, считается дѣломъ крайне опаснымъ. Вѣра въ способность души отлучаться изъ тѣла преимущественно во время сна можетъ считаться распространенною повсемѣстно. Мы встрѣчаемъ ее не только въ древнѣйшихъ греческихъ поэмахъ, но даже въ ученыхъ трудахъ Плинія: по свидѣтельству этого классическаго натуралиста, душа нѣкоего Гермолима. такъ долго блуждала въ невѣдомыхъ странахъ, что родственники, считая его умершимъ, сожгли на кострѣ его бездыханное тѣло. Вернувшись, но уже слишкомъ поздно, блуждавшая душа эта была горестно поражена, не найдя своей вещественной оболочки. Въ европейскихъ легендахъ сравнительно очень недавняго времени, душа для такихъ экскурсій принимаетъ видъ какой-нибудь птицы (ласточки, голубя), звѣрька или насѣкомаго, бабочки, паука и т. п. Душа не можетъ переправляться черезъ рѣку или черезъ другія естественныя препятствія, но ничтожная соломинка способна служить ей надежнымъ мостомъ. У многихъ народовъ существуетъ по этому случаю обыкновеніе перетягивать черезъ ручьи и оврага топкія нити или гибкія вѣтви деревъ, чтобы облегчить переправу душамъ, блуждающимъ во время сна или обморока своихъ владѣльцевъ.

Душу можно поймать въ лукошко или въ шапку. По крайней мѣрѣ, у самыхъ разнообразныхъ и отдаленныхъ одинъ отъ другого народовъ существуютъ цѣлыя классы знахарей и колдуновъ, которыхъ искуство и обязанность состоятъ въ томъ, чтобы ловить души, произвольно отлучающіяся изъ тѣла живыхъ людей, которые вслѣдствіе этого подвергаются обморокамъ, болѣзнямъ или умственному разстроству. Алгонкинцы всякую болѣзнь объясняютъ себѣ тѣмъ, что отахчукъ, т. е. душа, сбѣжала, и призываютъ колдуна, который умѣетъ изловить и снова вложить ее въ голову паціента. То-же самое извѣстно и о нѣкоторыхъ индѣйцахъ сѣверной и южной Америки. Въ Индо-Китаѣ колдуны теченье всевозможныхъ болѣзней полагаютъ въ неистовой бѣготнѣ вокругъ больного, причемъ они дѣлаютъ видъ, будто ловятъ муху или бабочку, т. е. душу своего паціента. Если больной выздоровѣлъ, то это считается за доказательство, что колдунъ поймалъ душу; если-же больной умеръ, то виноватъ все-же не колдунъ, а душа, которая обманула его опытность, ради неприличной склонности къ праздношатанію. У тунгузовъ и якутовъ, даже исповѣдующихъ буддизмъ, вѣра въ отсутствіе души во время болѣзни удержалась крѣпко и до сихъ поръ. Поддѣлываясь подъ предразсудки своей паствы, буддійскіе ламы придумали цѣлый торжественный обрядъ водворенія бѣглой души на ея обычномъ мѣстожительствѣ. Больного одѣваютъ для этого въ парадныя одежды и окружаютъ тѣми предметами, которые должна казаться приманчивыми для тунгузской души. Затѣмъ лама торжественно приглашаетъ бродячую душу вернуться въ страждущее тѣло, угрожая ей страшными муками за непослушаніе. Замѣчательно, что немало русскихъ, и притомъ не только безграмотныхъ крестьянъ, иногда прибѣгаютъ къ знахарскому искуству шамановъ и ламъ. Сходныя съ этимъ представленія о душѣ замѣчены у западно-африканскихъ племенъ въ окрестности экватора, а въ отдаленной Гренландія атакуты, т. е. эскимосскіе волшебники, отличаются умѣньемъ не только ловить и снова вгонять въ тѣло больного сбѣжавшую душу, но еще и замѣнять ее чужою душою, обыкновенно дѣтскою, иногда заячьей или оленьей. А въ совершенно противоположномъ углу, на Мадагаскарѣ, предусмотрительные люди собираютъ души про запасъ: похоронивъ покойника, они стараются поймать въ шапку отлетающую душу для того, чтобы въ случаѣ надобности передать ее какому-нибудь страждущему родственнику...

Съ первоначальными представленіями о душѣ вовсе не связываются понятія о нетлѣнности и вѣчности ея. Такъ-какъ намъ никогда не случается видѣть во спѣ такихъ отдаленныхъ предковъ, о которыхъ до насъ вовсе не дошло какихъ-либо живыхъ, подробныхъ свѣденій, и о которыхъ мы никогда но думаемъ и наяву, то многіе языческіе народы думаютъ, что, хотя души и живутъ гораздо дольше людей, но, по истеченіи очень долгаго періода времени, онѣ все-таки умираютъ. Почти всѣ первобытные народы вѣрятъ, что душу можно убить, хотя и несовершенно, тѣми-же средствами, которыя обыкновенно губительны для тѣла. Душа можетъ сгорѣть въ огнѣ или утонуть въ водѣ. Убить душу саблею или кинжаломъ нельзя потому-же, почему нельзя разрубить паровой столбъ какимъ-нибудь рѣжущимъ оружіемъ. Это представленіе такъ вкоренилось въ мозгахъ даже западно-европейскихъ народовъ, что въ нѣсколькихъ новѣйшихъ сочиненіяхъ о спиритизмѣ (напр., выше-упомянутые трактаты кавалера Гужно-де-Муссо) мы встрѣчаемъ глубокомысленныя соображенія о томъ, цѣлесообразно-ли было-бы употреблять холодное или огнестрѣльное оружіе противъ духовъ и привидѣній? Впрочемъ, чтобы читатель не заподозрилъ меня въ преувеличеніи или клеветѣ, я предпочитаю говорить подлинными словами самого пресловутаго кавалера.

"Доказано исторіею, говоритъ г. Гужно-де-Муссо на стр. 147 своего трактата "Des hauts phénomènes de la magie", отпечатаннаго въ 1864 г. въ Парижѣ что, въ большей части случаевъ, привидѣнія или призраки, выдающіе себя за. души, охватываются необъяснимымъ страхомъ при видѣ оружія. Можно-бы было подумать, что свинецъ и сталь такъ-же гибельны для нихъ, какъ и для живыхъ людей. Наше время оказывается такъ непростительпо-холодно и равнодушно къ этому міру призраковъ и видѣній, мнимые мудрецы такъ упорно зажимаютъ себѣ уши, коль скоро рѣчь находитъ о немъ, что міръ этотъ опять сталъ для насъ новымъ и какъ-бы невѣдомымъ"... Слѣдуетъ желчная и нелишенная пикантности, но, къ сожалѣнію, слишкомъ длинная выходка противъ близорукаго скептицизма и невѣжественнаго самодовольства лицъ, дерзающихъ въ концѣ XIX вѣка не вѣрить въ привидѣнія и призраки. Показавъ выписками изъ Гомера, Виргинія и нѣкоторыхъ средневѣковыхъ схоластическихъ, писателей, что вѣра въ страхъ душъ, духовъ и призраковъ передъ оружіемъ существовала во всѣ времена, почтенный авторъ разсуждаетъ: "Но почему же духъ, призракъ можетъ дрожать передъ шпагою? Какой вредъ этотъ тонкій клинокъ способенъ нанести существу невещественному и безсмертному? Много различныхъ отвѣтовъ было дано на этотъ вопросъ, но я склоняю свой слухъ только къ тѣмъ, которые говоритъ: да, духи и призраки должны бояться оружія. Подобно живымъ существамъ, духи и призраки способны чувствовать и осязать, слѣдовательно, они доступны физической боли. Одно существенно отличаетъ ихъ отъ живыхъ людей: разрубите ихъ хоть на множество частей, части эти мгновенно сростутся снова, подобно воздуху или водѣ, которую-бы вы стали рубить мечомъ; но тѣмъ не менѣе нанесенныя раны, хоть и сростающіяся въ одно мгновеніе ока, причиняютъ имъ мучительную боль. Вотъ почему духи, призраки и демоны боятся шпаги и всякаго лезвія. Пусть-же всякій, кто хочетъ испугать или прогнать призракъ или духа, смѣло хватается за шпагу и за всякое другое оружіе, которое случится у него подъ рукою".

Парижскій авторъ заимствуетъ это объясненіе изъ демонологическихъ трактатовъ XVI в., самъ онъ не вполнѣ соглашается съ ними, но я не серьезно-же думаю заставить читателя присутствовать при ученомъ спорѣ о томъ, изъ Миргорода-ли идутъ вѣдьмы или изъ Переяславля? Я только хотѣлъ въ немногихъ словахъ передать сущность одной интереснѣйшей стороны фетишистскаго воззрѣнія на душу и на духовный міръ. Только что приведенная выписка изъ французскаго писателя показываетъ вмѣстѣ съ тѣмъ, что намъ нѣтъ надобности вдаваться богъ-знаетъ въ какую археологію, чтобы возстановить это воззрѣніе во всей его первоначальной чистотѣ: достаточно только внимательно приглядѣться и прислушаться къ тому, что дѣлается и говорится вокругъ насъ людьми, которыхъ мы, опираясь только на форменныя отлички, пожалуй, могли-бы отнести къ представителямъ позднѣйшаго культурнаго періода. Кстати замѣтимъ, что ни всемъ романскомъ Западѣ, преимущественно же на югѣ Италіи, вѣра въ дѣйствительность всякаго лезвія или острія противъ духовъ и призраковъ крѣпко вкоренена еще и до сихъ поръ. Всякій калабріецъ, неаполитанецъ, или сипилілнецъ считаетъ необходимымъ имѣть постоянно на себѣ коряловый или иной какой нибудь рогъ, который онъ не преминетъ повернуть остріемъ къ тему, отъ него онъ боится вреднаго духовнаго вліянія, эттатуры или сглаза. Если-же, паче чаянія, подобнаго оружія при немъ нѣтъ, то онъ выставитъ впередъ два протянутые на подобіе роговъ пальца.

Изображая умственный бытъ первобытныхъ или, по крайней мѣрѣ, отсталыхъ дикарей съ его преувеличенною простотою и немногосложностью, вы легко впадемъ въ односторонность, которою такъ сильно грѣшатъ многіе авторы, слишкомъ боящіесяутомить вниманіе читателей тщательнымъ и мелочнымъ иногда анализомъ своего предмета. Не одни только сонныя видѣнія и грезы наводятъ предоставленнаго самому себѣ динара на догадку о существованіи внутренняго, невещественнаго міра. Отличительная черта дѣтскаго умственнаго строя для отдѣльныхъ лицъ и для цѣлыхъ народовъ заключается именно въ томъ, что вниманіе приковывается попреимуществу къ явленіямъ, на нашъ взглядъ нестоющимъ выѣденнаго яйца, тогда какъ явленія многозначительныя и существенныя для васъ ускользаютъ отъ всякаго разсмотрѣнія. Объяснивъ себѣ болѣе или менѣе удовлетворительно по своимъ понятіямъ, куда дѣвается тѣло и душа человѣка послѣ его смерти, дикарь находится лицомъ къ лицу съ вопросомъ, логичность и важность котораго въ нашемъ культурномъ быту могутъ уже только понять развѣ малыя дѣти или помѣшанные: куда же дѣвается тѣнь, которая неразлучно сопровождала человѣка во всѣхъ его странствіяхъ по этому свѣту?

Сравнительная мифологія не оставляетъ никакого сомнѣнія въ томъ, что мысль человѣческая много и упорно трудилась надъ этимъ вопросомъ въ различныхъ углахъ земного шара, повсюду доходя если не до тожественныхъ, то, по крайней мѣрѣ, до очень сходныхъ между собою рѣшеній. Такъ, напр., нѣкоторыя племена юго-восточной Азіи вѣрятъ, что тѣнь (ла или кела на языкѣ кареновъ) исполняетъ большую часть того, что выше мы приписали душѣ вообще, т. е. что она, напр., отлучается и странствуетъ во время сна, между тѣмъ какъ другая душа, тха, остается неотлучно при тѣлѣ до самой смерти. На этомъ раздвоеніи нашего духовнаго я строится цѣлая теорія духовной борьбы, неимѣющей, однакожь. ничего общаго съ представленіемъ о добрѣ и злѣ. Ла предполагается одаренною бродячими склонностями и ежечасно готова покинуть бренную свою оболочку, во тха приковываетъ ее къ тѣлу и обуздываетъ своимъ верховнымъ вліяніемъ, Если въ домѣ есть покойникъ, то дѣтей и другихъ близкихъ родственниковъ привязываютъ въ отдаленномъ углу хижины, чтобы ихъ ла по вселились въ трупъ и не были-бы унесены изъ дому вмѣстѣ съ нимъ. Ла, гдѣ можетъ, мститъ своему тха, причиняя тѣлу всякія непріятности, болѣзни, особенно обмороки и безуміе. По смерти, ла остается блуждающею на могилѣ или по близости дома усопшаго, а тха переселяется въ духовный міръ. Многія американскія племена точно также признаютъ въ человѣкѣ двѣ души, г. е. тѣнь и собственно духъ; это-же утверждаютъ и объ эскимосахъ. У островитянъ Фидаіи черный духъ, т. с. тѣнь, переселяется по смерти въ загробный міръ, а бѣлый духъ остается на землѣ и воскресаетъ въ какомъ-нибудь потомкѣ. Негры считаютъ тѣнь чѣмъ-то вродѣ ангела-хранителя; есть основаніе предполагать, что и большая часть нынѣшнихъ западно-европейскихъ народовъ имѣла подобныя-же воззрѣнія. По крайней мѣрѣ, мы достовѣрно знаемъ, что въ очень еще неотдаленныя отъ насъ времена колдуны и люди, продававшіе свою душу чорту, считались потерявшими свою тѣнь, какъ у латинскихъ, такъ и у германскихъ народовъ. Слишкомъ хорошо извѣстная легенда о Петрѣ Шлемилѣ, продавшемъ, свою тѣнь, представляется позднѣйшимъ, и притомъ литературнымъ, а не народнымъ отголоскомъ этого повѣрья. Однакожь, въ большинствѣ случаевъ, въ первоначальной порѣ анимизма у человѣка предполагалось не двѣ, а три духовныхъ сущности: душа, тѣмъ и духъ. Отдать себѣ отчетъ въ появленіи этого послѣдняго довольно легко, принимая во вниманіе, что душа, въ смыслѣ манату, предполагалась рѣшительно у всего существующаго; способность бросать тѣнь точно также свойственна рѣшительно всѣмъ предметамъ. Однакожь, мысль дикаря очень рано должна была замѣтить различіе между предметами одушевленными и неодушевленными. Различіе-же это въ фетишистскомъ сознаніи и не могло отразиться иначе, какъ въ видѣ человѣкоподобнаго, болѣе или менѣе субтилизированнаго существа, которое живетъ въ людяхъ и животныхъ, но не живетъ въ неподвижныхъ организмахъ и въ предметахъ. Нѣкоторые народы не ограничиваются тремя душами. Хонды, сіамцы, дакота и нѣкоторые другіе предполагаютъ ихъ четыре, ипые-же идутъ еще дальше и предполагаютъ множество душъ, засѣдающихъ въ различныхъ частяхъ человѣческаго тѣла и имѣющихъ каждая свою особенную судьбу, какъ при жизни, такъ и послѣ смерти нашего тѣла. Однакожь, эти послѣдніе случаи представляются только рѣдкими исключеніями. Тройственностьже души для насъ особенно интересна потому, что высшіе культурные народы, какъ арійцы, такъ и семиты, одинаково различали душу (психея, manes), тѣнь (скія, umbra) и духъ (пневма, spiritus). Когда-же въ новѣйшее время спириты стали лриподносить намъ это совершенно первобытное фетишистское ученіе съ ничтожными перемѣнами мелкихъ подробностей и словъ, то многіе просвѣщенные умы естественно, безъ сопротивленія, какъ-бы по наклонной плоскости, устремились въ этотъ архаическій пріютъ, совершивъ какъ-бы полный циклъ, т. с. съ туманныхъ вершинъ нѣмецкаго трансцендентализма, представляющаго собою кульминаціонную точку этой еволюціи, вернувшись къ младенческимъ пеленкамъ фетишизма.

-----

Изъ изложенной выше въ немногихъ словахъ анимистской теоріи явствуетъ само-собою, что представленіе о смерти отсталыхъ народовъ ничѣмъ существенно не отличается отъ ихъ представленія о снѣ. Оба эти явленія равно объясняются тѣмъ, что духовная сущность -- душа, тѣнь или духъ,-- отлетѣла отъ насъ; но она можетъ вернуться, и бездыханное тѣло проснется вновь. Если душа вернется скоро, то пробужденіе совершится само-собою, какъ это и бываетъ съ просыпающимися каждое утро. Но совершенно иное дѣло, если собственныя бродяжническія склонности, естественныя препятствія или чьи-нибудь козни заставятъ блуждающую душу замѣшкаться: тѣло можетъ въ такомъ случаѣ сгнить, оскверниться, и душа уже не захочетъ или не сможетъ снова вселиться въ него. Ближайшимъ послѣдствіемъ такого міросозерцанія было, конечно, то, что люди повсюду потратили въ общемъ итогѣ, быть-можетъ, болѣе заботливости, энергіи и труда на сохраненіе своихъ труповъ способными и достойными къ воспринятію временно покинувшей ихъ души, чѣмъ на благоустройство своей судьбы въ земной жизни. Всѣмъ очень хорошо извѣстны тѣ гигантскія усилія, которыхъ стоило древнимъ египтянамъ сооруженіе ихъ могильныхъ пирамидъ, служившихъ посмертными дворцами для ихъ царей. Но большая часть отсталыхъ народовъ всѣми условіями своего историческаго быта были поставлены въ невозможность даже помышлять о такомъ буквальномъ и совершенномъ сохраненіи своихъ труповъ отъ гніенія, которое представляютъ намъ египетскія муміи: у нихъ не было, съ одной стороны, необходимыхъ для этого химическихъ свѣденій; съ другой стороны, не повсюду въ распоряженіи сильныхъ міра находились неисчислимыя массы безотвѣтныхъ рабовъ, на костяхъ которыхъ воздвигнуты величественные памятники египетскаго зодчества. Солнцепоклонники Южной Америки и нѣкоторыя караибскія племена представляли солнцу очищать свои трупы отъ скверны, т. е. отъ гніенія. Трудно сказать, обязаны:ти они успѣхомъ собственному своему искуству въ дѣлѣ высушиванія мумій или-же особеннымъ свойствамъ своего климата, но во всякомъ случаѣ искуство предохранять трупы отъ разложенія далось очень немногимъ народамъ. Всѣ-же остальные вынуждены были прибѣгать ко всякаго рода натяжкамъ и діалектическимъ уловкамъ для того, чтобы успокоить самихъ себя насчетъ посмертной участи собственной особы. Большая часть сѣверо-американскихъ племенъ выставляютъ свои трупы на очищеніе воздухомъ и солнцемъ, т. е. раскладываютъ ихъ на высокихъ подмосткахъ въ пустынѣ или въ лѣсу. Хищныя птицы съѣдаютъ всѣ мягкія части, а кости тщательно собираются и хоронятся въ землѣ; если только скелетъ сохранился въ цѣлости, то этого считается совершенно достаточнымъ для того, чтобы душа могла снова возвратиться на свое прежнее мѣсто жительства, такъ-какъ оно гніеніемъ не осквернено, а тѣло можетъ нарости снова. Очищеніе труповъ водою встрѣчается очень рѣдко, но оно исходитъ изъ тѣхъ-же самыхъ представленій о душѣ и о смерти. Въ эскурьяльскомъ "podridero" трупы испанскихъ королей кладутся подъ искусно-устроенный фонтанъ; когда останутся однѣ чистыя кости, то ихъ хоронятъ въ фамильномъ склепѣ. Сожженіе труповъ, котораго держатся почти всѣ азіятскія племена, на первый взглядъ можетъ показаться исключающимъ всякую заботу о сохраненіи тѣла до ожидаемаго возвращенія отлучившейся изъ него души; но въ дѣйствительности оно есть только дальнѣйшее развитіе тотчасъ указаннаго начала: по мнѣнію трупосожигателей, важно сохранить не самое тѣло, а составныя части тѣла; если онѣ неосквернены, то тѣло сложится вновь при возвращеніи въ него души, а огонь считается попреимуществу очищающимъ всякую скверну. Благодаря этой натяжкѣ, суевѣрные китайцы, готовые лучше умереть у себя дома съ голода, чѣмъ послѣ безбѣдной жизни быть погребенными на чужбинѣ, гдѣ душа, неизмѣнно возвращающаяся къ сонму своихъ предковъ и родныхъ, не найдетъ уже ихъ тѣла въ желанный мигъ своего возвращенія,-- совершенно успокоиваются мыслью, что оставшійся отъ сожженія ихъ пепелъ будетъ отосланъ заботливыми соотечественниками на родину.

Мы не можемъ прослѣдить здѣсь даже вкратцѣ того многосторонняго вліянія, которое это первобытное воззрѣніе на смерть оказываетъ на гражданскія и другія бытовыя условія первоначальныхъ обществъ. Укажемъ только вскользь и мимоходомъ, что оно особенно примѣтно отражается на уголовной процедурѣ почти всѣхъ отсталыхъ народовъ. Нѣкоторыя членовредительства, напримѣръ, особенно гибельныя я мучительныя для живого человѣка, считаются у многихъ народовъ гораздо ужаснѣе самыхъ варварскихъ истязаній только потому, что они дѣлаютъ оскверненный или изувѣченный ими трупъ негоднымъ ко вторичному воспринятію души, когда она снова вздумаетъ въ него возвратиться. Предусмотрительные убійцы часто считаютъ нужнымъ произвести надъ своею жертвою извѣстныя истязанія единственно для того, чтобы, воскреснувъ вновь, убитые имя не могли-бы уже отомстить имъ. У народовъ, которыхъ обычное оружіе -- стрѣлы и лукъ, для этого считается совершенно достаточнымъ только содрать кожу съ пальцевъ руки; другіе-же отрубаютъ кисти рукъ и ноги своимъ жертвамъ и т. п. Мы твердо убѣждены, что въ этихъ мрачныхъ трущобахъ первоначальнаго анимизма кроется ключъ къ разгадкѣ многихъ преступленій, поражающихъ насъ теперь своимъ возмутительнымъ варварствомъ.

Очень немногіе народы, доразвившись до анимистическаго представленія о душѣ, съунѣли, однако-же, избавить себя отъ усиленныхъ заботъ о посмертномъ сохраненіи собственнаго своего тѣла. Очень удобную форму для этого представляло предположеніе, что душа не возвращается уже въ однажды покинутое ею надолго тѣло, а переселяется, послѣ болѣе или менѣе продолжительнаго скитанія, въ какое-нибудь другое родственное или чужое тѣло. Многіе народы восточной и юго-восточной Азіи вѣрятъ въ то. что души предковъ оживаютъ въ дѣтяхъ, нарождающихся послѣ ихъ смерти. При рожденіи каждаго новаго младенца въ семьѣ особенно тщательно стараются изслѣдовать, какой, именно, предокъ воплощается снова въ ней? Само собою разумѣется, что при этомъ всякаго рода, знахари и волшебники оказываютъ недоумѣвающимъ родителямъ дорого цѣнимыя услуги. Какъ-только тѣло великаго ламы, признающаго себя не только непогрѣшимымъ, но и безсмертнымъ начинаетъ изнашиваться, душа покидаетъ его и переселяется въ новое, свѣжее и молодое. Хласскіе конклависты въ Тибетѣ легко узнаютъ того счастливаго преемника, въ котораго переселилась душа ихъ владыки: они показываютъ подозрѣваемому ими въ этомъ юношѣ какіе нибудь предметы, принадлежавшіе прежнему далай-ламѣ. Избранный юноша, иногда ребенокъ, немедленно признаетъ ихъ за свои и вступаетъ на священныя циновки безъ прекословія. Почти то-же дѣлается и у многихъ африканскихъ племенъ. Въ-Конго, гдѣ мы встрѣчаемъ довольно рѣдкій примѣръ могущественной теократіи на фетишистской ступени религіознаго развитія, читомъ, т. е. верховный жрецъ змѣи не умираетъ никогда. Въ предупрежденіе печальной катастрофы, чуть-только въ немъ замѣчаются признаки опасной болѣзни или глубокой старости, нѣсколько ревностныхъ поклонниковъ и второстепенныхъ жрецовъ прокрадываются къ нему и вынимаютъ изъ него душу, прежде-чѣмъ она успѣла вылетѣть изъ изношенной своей оболочки. Душа его тотчасъ-же поселяете, я въ одномъ изъ оказавшихъ ей эту услугу, который немедленно и вступаетъ во всѣ нрава исчезнувшаго читома. По вообще африканскіе негры, отличающіеся своею особенною ревностью къ фетишистскому и анимистическому обрядничеству, мало заботятся о возвращеніи души въ однажды покинутое ею тѣло; это можетъ считаться за расовую особенность, гораздо болѣе характеристичную, чѣмъ многія изъ тѣхъ, которыя перечисляетъ Фридрихъ Мюллеръ въ каждомъ отдѣлѣ своей этнографіи. Негръ, даже у себя дома, считаетъ собственное существованіе не настолько заманчивымъ, чтобы утруждать себя заботами о его продолженіи; онъ утѣшаетъ себя мечтою, что его душа по смерти его самого улетитъ на западъ, гдѣ много живыхъ тѣлъ, въ которыя она можетъ вселиться и продолжать свое земное существованіе гораздо дѣйствительнѣе, чѣмъ въ немъ. Бѣлые европейцы очень долго были принимаемы нѣкоторыми чернокожими за подобныя воплощенія негритянскихъ душъ. То же передается многими путешественниками и о темнокожихъ жителяхъ нѣкоторыхъ австралійскихъ острововъ. Новогебридскія старухи неоднократно встрѣчали какого-нибудь европейскаго матроса изъявленіями живѣйшей радости, принимая его за одного изъ своихъ давно умершихъ сыновей или мужей.

Но что-же дѣлаетъ душа въ долгій промежутокъ времени, когда она остается безъ бренной оболочки, т. е. между смертью и возрожденіемъ законнаго своего владѣльца?

Еслибы мы интересовались обрядными подробностями, то вынуждены-бы были исписать цѣлые темы самыми фантастическими и неожиданными отвѣтами на этотъ вопросъ, такъ-какъ ребяческое воображеніе въ разныхъ странахъ вышиваетъ по этой канвѣ самые разнообразные и причудливые узоры. Однако-же, это многообразіе, эта пестрящая въ глазахъ разбросанность суевѣрныхъ представленій о духовномъ бытіи въ большей части случаевъ только поверхностныя, несущественныя, кажущіяся. Вѣря въ двойственность, тройственность или множественность душъ со своей стороны не мало усложняетъ и затрудняетъ этотъ обзоръ. Многіе народы, различая душу, тѣнь и духъ, сами ежечасно путаются въ этомъ слишкомъ утонченномъ для младенческихъ умовъ подраздѣленіи.

По представленіямъ однихъ народовъ, душа одарена неудержимою склонностью къ бродяжничеству, къ скитанію. Къ бренной своей оболочкѣ она не привязана никакою собственною притягательною силою; она пользуется каждою, даже временною, слабостью тѣла, чтобы покинуть его и рыскать по свѣту, то вселившись въ какого-нибудь звѣря, а то и въ естественномъ своемъ образѣ, представляющемъ туманное подобіе живого своего обладателя. Мы уже видѣли, что карены Индо-Китая считаютъ необходимымъ привязывать молодыхъ родственниковъ, которыхъ думіи еще недостаточно свыклись или срослись съ тѣлами, прятать ихъ во все время, дока въ домѣ есть трупъ, а не то эти юныя души тотчасъ вселятся въ трупъ или отправятся гулять на волѣ вмѣстѣ съ душою покойника. Китайцы думаютъ, что душа умершаго человѣкъ стремится вырваться на волю, блуждать безъ опредѣленнаго пристанища по мѣстамъ, гдѣ протекла ея земная жизнь и тревожить близкихъ ей людей, причиняя имъ страхъ и всякія непріятности. Вѣрованіе это очень распространено и у множества другихъ народовъ, но только смышленные китайцы придумали довольно оригинальный способъ удерживать души отъ этого бродяжничества. Въ трудахъ русской духовной миссіи въ Китаѣ можно прочесть очень подробное описаніе этого способа, заключающагося въ тонъ, что у смертнаго одра на почетномъ креслѣ усаживается кукла, разодѣтая въ самыя парадныя одежды покойника, окруженная всѣмъ, что, но мнѣнію родственниковъ, должно казаться соблазнительнымъ для китайской души. Присутствующіе стараются ласковыми словами и торжественными заклинаніями загнать душу въ это подобіе человѣческаго тѣла. Когда, по ихъ мнѣнію, душа исполнила ихъ желаніе, то одушевленная ею кукла пріобщается къ сонму семейныхъ боговъ, ей приносятся жертвоприношенія въ установленные сроки, у нея просятъ содѣйствія въ трудныя минуты. Однакожь, европейскіе писатели ошибочно, но мнему мнѣнію, принимаютъ такія куклы за фетиши: поклоненіе въ ятомъ случаѣ относится не къ самому предмету, а къ переселившейся въ нее душѣ. Не только китайцы, но даже и гораздо болѣе дикіе островитяне Тихаго океана и Южнаго моря самымъ такимъ кукламъ не придаютъ никакого религіознаго значенія, пока въ нихъ еще не поселилась душа. Они ведутъ довольно дѣятельный торгъ подобными куклами съ европейцами и малайцами, пріобрѣтающими эти игрушки не всегда только изъ любви къ рѣдкостямъ, но иногда и изъ суевѣрія. Продать-же освященную и одушевленную куклу не рѣшится ни одинъ самый бѣдный китаецъ, хотя они и раздражаютъ и смущаютъ европейскихъ миссіонеровъ своимъ равнодушіемъ къ духовному вообще.

Многіе другіе народы, совершенно напротивъ, воображаютъ себѣ, что души усопшихъ сильно привязаны къ своему жилищу, съ трудомъ покидаютъ его, даже послѣ выноса трупа, и пользуются первою возможностью, чтобы снова вернуться въ домъ, который онѣ почему-то должны непремѣнно покинуть черезъ нѣсколько дней послѣ смерти, по обыкновенно въ то-же самое время, когда выносятся трупъ. Нѣкоторыя меланезійскія племена Океаніи, также негры Конго не метутъ довольно долго хижины, гдѣ случилась смерть, изъ опасенія вымести вмѣстѣ съ соромъ также и душу покойника. Они считаютъ непозволительнымъ заниматься въ домѣ по близости какимъ-нибудь шумнымъ или непріятнымъ дѣломъ, изъ опасенія потревожить душу и заставить ее удалиться изъ дома раньше срока. Но это довольно рѣдкій примѣръ. Почти всюду забота ближайшихъ друзей и родственниковъ покойника сосредоточивается главнѣйшимъ образомъ на томъ, чтобы какъ можно скорѣе выгнать душу умершаго изъ дома и воспрепятствовать ей снова возвратиться туда. Обрядъ изгнанія души криками, маханьями и т. п., т. е. совершенно тѣми-же способами, которыми выгоняютъ влетѣвшую въ комнату летучую мышь или шмеля, составляетъ важную часть погребальныхъ обрядовъ такого значительнаго числа народовъ, что я считаю излишнимъ ихъ даже перечислять. Почти повсемѣстно распространено повѣрье, будто душа стремится вернуться тѣмъ-же путемъ, которымъ она была изгнана изъ дома или которымъ вынесенъ трупъ. Поэтому для изгнанія души устраивается обыкновенно особое отверстіе, которое потомъ задѣлывается, какъ-только завершенъ погребальный обрядъ. Повсюду распространенный въ Европѣ обычай держать въ комнатѣ окна открытыми до тѣхъ поръ, пока въ ней лежитъ покойникъ, очевидно, находится въ связи съ этимъ повѣрьемъ. Мертвое тѣло избѣгаютъ выносить черезъ дверь; иногда для этого нарочно разламываютъ стѣну. Сіамцы три раза быстро обѣгаютъ вокругъ дома съ трупомъ, чтобы сбить его душу съ дороги. Эскимосы забрасываютъ слѣдъ покойника горящими головнями; а чуваши для этой-же цѣли употребляютъ раскаленные кирпичи. Въ Помераніи въ настоящее время на пути отъ кладбища къ дому раскладываются пылающіе костры, чтобы удержать душу, буде она вздумаетъ возвратиться; а въ иныхъ прусскихъ мѣстностяхъ, напримѣръ, въ Бранденбургѣ, слѣдъ покойника заливаютъ водою. Однако и эти средства считаются не всегда достаточными для предотвращенія появленій души покойника въ домѣ, изъ котораго ее однажды изгнали, Чаще всего думаютъ, что она прокрадывается ночью чрезъ отверстіе, оставляемое для выхода дыму или-же черезъ трубу надъ погасшимъ очагомъ. Этотъ путь и до сихъ поръ остался столбовою дорогой всякой чертовщины. Если на очагѣ пасыпать пеплу, то душа оставитъ на немъ какъ-бы птичьи слѣды. Тамъ, гдѣ земли вдоволь, и гдѣ постройки стоятъ небольшого труда, для пущей безопасности отъ возвращенія мертвыхъ душъ, предпочитаютъ вовсе разрушать домишко, гдѣ случилась смерть, илиже предоставлять его во владѣніе привидѣніямъ; васлѣдпики-же усопшаго строятъ себѣ другой, по возможности въ отдаленіи отъ перваго. Впрочемъ, еще нѣсколько мѣсяцевъ тому назадъ, одному моему знакомому, удалось купить за безцѣнокъ хорошенькую дачу вблизи промышленнаго Страсбурга только потому, что умершій владѣлецъ этого дома, скряга-нотаріусъ, оставилъ по себѣ демоническую репутацію, и душа его по ночамъ блуждала по комнатамъ, въ которыхъ онъ, живой, обдѣлывало, свои нечистыя дѣла. Такимъ образомъ, говорить о фетишистскомъ возрастѣ самосознанія, какъ объ отжившемъ для современнаго европейца, мы имѣемъ только относительное право. Если и допустить, что подобныя пережившія свой вѣкъ анимистскія представленія довольно невинны сами по себѣ, то все-же-таки не слѣдуетъ забывать, что нашъ умъ въ значительной степени подчиненъ закону логическаго единства, а фетишизмъ и анимизмъ способны творить не одну только невинную или безвредную чепуху.

Религіозныя системы нѣкоторыхъ низшихъ народовъ, -- напримѣръ, негровъ-байту (кафровъ), папуасовъ и т. п., -- совершенно исчерпываются обрядами и вѣрованіями, непосредственно вытекающими изъ вышеизложеннаго представленія о смерти и о душѣ. Но во всѣхъ, безъ исключенія, отсталыхъ языческихъ религіяхъ погребальные обряды, т. е., съ одной стороны, стремленіе устроить комфортабельно души усопшихъ въ загробномъ мірѣ, а съ другой стороны, попытка оградить живыхъ отъ всякаго покушенія мертвецовъ на ихъ благосостояніе, играютъ рѣшительно преобладающую роль. Обряды эти до того многочисленны, разнообразны и мелочны, что только немногіе спеціалисты умѣютъ исполнять ихъ со всѣмъ желаннымъ совершенствомъ и тонкостью. А, между тѣмъ, по суевѣрному представленію большой части человѣчества, достаточно малѣйшаго упущенія, самой ничтожной неточности, чтобы весь обрядъ оказался недѣйствительнымъ. Душа усопшаго, оставаясь, такимъ образомъ, блуждающею или томящеюся, будетъ ежечасно посѣщать нерадивыхъ родственниковъ, мстить имъ за ихъ небрежность. Множество людей умираютъ повсюду, не оставляя наслѣдниковъ и потомковъ, которые озаботились-бы исполненіемъ надъ ихъ прахомъ необходимыхъ обрядовъ. Поэтому весь міръ представляется анимисту переполненнымъ сонмами скитающихся душъ, которыя не предполагаются безусловно алыми, но тѣмъ не менѣе повсюду внушаютъ къ себѣ паническій страхъ, какъ и все волшебное, фантастическое, таинственное.

Души усопшихъ предполагаются обуреваемыми точно такими-же страстями, какъ и тѣ, которыми волнуются сердца живыхъ людей. Онѣ принимаютъ близкое участіе но всемъ, что касается ихъ родственниковъ или племени, къ которому онѣ принадлежали на землѣ. Онѣ жестоко мстятъ за потерпленныя ими обиды, но мстятъ не непремѣнно оскорбителю, а тому, на кого искусные волшебники съумѣютъ направить ихъ гнѣвъ. Души лицъ, умершихъ насильственною смертью, предполагаются обуреваемыми не утолимою яростью, готовою обрушиться на все живое. Въ Японіи, гдѣ поклоненіе душамъ усопшихъ до сихъ поръ составляетъ сущность національной религіи -- такъ-называемаго синтоизма -- нерѣдко бывали обоготворяемы души казненныхъ государственныхъ преступниковъ только потому, что онѣ, мстя своимъ единоплеменникамъ, насылали на нихъ эпидемическія болѣзни, засуху или какіе-нибудь общественныя бѣдствія. На этихъ-же вѣрованіяхъ основанъ весьма распространенный у многихъ народовъ варварскій обычай "дѣлать демоновъ". Многіе дикари, будучи оскорблены сильнымъ врагомъ, рѣшаются добровольно умереть мучительною смертью, чтобы преобразиться въ свирѣпыхъ демоновъ и наносить оскорбителю страшныя мученія. Эдв. Тайлоръ разсказываетъ примѣръ меланезійскаго островитянина, который, послѣ полученнаго имъ тяжкаго оскорбленія, возвращается домой и предлагаетъ своей матери убить ее, чтобы она преобразилась въ демона и мстила за него оскорбителю. Добродѣтельная островитянка находитъ этотъ планъ совершенно разумнымъ и естественнымъ и добровольно принимаетъ мучительную казнь за злодѣяніе, совершенное постороннимъ лицомъ. На Молюкскихъ островахъ подобное дѣланіе демоновъ возведено на степень общественнаго учрежденія и сопровождается особенно возмутительною обстановкою. При постоянной враждѣ между тамошними народами, считается необходимымъ, для блага отечества, имѣть въ запасѣ нѣсколько разъяренныхъ демоновъ, которыхъ можно-бы было посылать потомъ на враговъ. Для этой цѣли молюкскіе колдуны зарываютъ по шею въ землю живыхъ дѣтей на солнечномъ припекѣ, заставляя ихъ медленно умирать отъ жажды. Чтобы усилить мученія, имъ набиваютъ ротъ солью и перцемъ; когда-же они умрутъ, то, при помощи особыхъ чаръ, волшебники направляютъ ярость, накопившуюся въ ихъ душахъ, противъ враговъ своего племени. Паши собственныя легенды и связки иногда наводятъ на мысль, что нѣчто подобное такому дѣланіи" демоновъ должно было существовать и у нашихъ предковъ. Не подлежитъ никакому сомнѣнію, что въ старыя времена въ Европѣ существовалъ обычай замуровывать живыхъ людей въ каждомъ углу важныхъ построекъ: крѣпостей, замковъ, каменныхъ мостовъ и т. п. Въ настоящее время совершенно подобное обыкновеніе существуетъ не только у островитянъ Фиджи и имъ подобныхъ людоѣдовъ, но также и у нѣкоторыхъ южно-азіятскихъ народовъ, достигшихъ гораздо высшаго уровня цивилизаціи. При постройкѣ королевскаго дворца и гаремовъ новой столицы Бирманіи: Мендалэ, не болѣе полувѣка тому назадъ, погребено было подъ стѣнами множество человѣческихъ жертвъ. По анимистическимъ понятіямъ, это дѣлается для того, чтобы Пріобрѣсти, такъ-сказать, духовныхъ цѣпныхъ собакъ, въ предположеніи, что разсвирѣпѣвшія души этихъ мучениковъ будутъ охранять воздвигнутыя на ихъ трупахъ постройки. Во всей юго-восточной Европѣ сохранились еще до сихъ поръ преданія, будто въ фундаментѣ того или другого монастыря или цитадели живьемъ погребены невинные люди. Въ нѣкоторыхъ германскихъ мѣстностяхъ, при постройкѣ монументальныхъ віадуковъ желѣзныхъ дорогъ, два или три десятка лѣтъ тому назадъ, крестьяне нерѣдко бунтовали, утверждая, будто эти новыя сооруженія только потому и не разваливаются, что ихъ охраняютъ души погребенныхъ въ ихъ основаніи живыхъ людей, дѣтей или дѣвушекъ. А вѣдь не изъ трактатовъ-же сравнительной мифологіи, столь немногочисленныхъ еще на всѣхъ европейскихъ языкахъ, нѣмецкіе крестьяне узнали, что это, дѣйствительно, дѣлается въ невѣдомыхъ имъ краяхъ съ подобною-же цѣлью!

Добро и зло не играютъ въ первичныхъ представленіяхъ о загробной жизни никакой примѣтной роли. Если нѣкоторыя души и предполагаются преимущественно злыми, то вовсе, однакожь, не потому, что онѣ при жизни на землѣ воодушевляли собою злодѣевъ. Нѣкоторые народы даже предполагаютъ, что души людей, при жизни подѣлавшихъ никакого зла и поубивавшихъ себѣ подобныхъ, особенно опасны потому, что онѣ какъ-бы спѣшатъ въ загробной жизни наверстать потерянное для кровопролитія и злодѣйства время. Жираръ де-Ріаль приводитъ курьезный примѣръ этого воззрѣнія въ VII главѣ своей сравнительной мифологіи, составляющей одинъ изъ интереснѣйшихъ томовъ "Современной научной библіотеки" ("Bibliothèque des sciences contemporaines") изданія Рейнвальда въ Парижѣ. Но и подобныя парадоксальныя воззрѣнія далеко неповсемѣстно распространены у отсталыхъ народовъ. Вообще говоря, загробная участь души, по понятіямъ анимизма, обусловливается гораздо больше внѣшнею обстановкою смерти, а въ особенности тщательнымъ исполненіемъ погребальныхъ обрядовъ, а отнюдь не добродѣтельными и злодѣйскими подвигами усопшаго. Мы очень нерѣдко встрѣчаемъ крайне откровенныя возвращенія къ этому первобытному анимизму. Такъ, напр., нѣкоторыя очень распространенныя на псомъ крайнемъ Востокѣ будійскія секты прямо ставятъ на своемъ знамени, что спасеніе души зависитъ исключительно отъ безукоснительнаго исполненія обрядовъ, а не отъ чего-бы то ни было прочаго. У множества народовъ въ лучшую юдоль допускаются только татуированные, т. е. вольнорожденине покойники. Кастальныя различія цѣликомъ переносятся и на загробный міръ. По понятіямъ всѣхъ воинственныхъ народовъ, души убитыхъ какимъ-нибудь путемъ въ ятомъ мірѣ будутъ рабами его души въ загробномъ царствѣ. "Предпочтительнѣе быть послѣднимъ свинопасомъ среди людей, чѣмъ царствовать надъ тѣнями", говоритъ одинъ изъ гомеровскихъ героевъ, -- и эта-же мысль рѣзко и послѣдовательно проведена черезъ всю анимистскую фантасмагорію отсталыхъ народовъ. Душа, призракъ или тѣнь повсюду представляется сознающею, что она только блѣдное подобіе человѣка, и она мучительно ноетъ отъ этого сознанія. Ей недостаетъ теплой живой крови, чтобы снова насладиться тѣмъ существованіемъ, которое она вела на землѣ, и которое навсегда остается для нея заманчивымъ идеаломъ. Отсюда кровожадность, приписываемая всѣми первобытными мифолопями привидѣніямъ и мертвецамъ. Всѣ старинныя легенды и преданія распространяются о злой жадности, съ которою души усопшихъ упиваются кровью жертвъ, заполотыхъ въ ихъ честь, не разбирая, животная-ли та кровь или человѣчья. Онѣ съ сладострастнымъ воемъ витаютъ цѣлыми сонмами надъ теплыми кровавыми лужами, и, только упившись этой живительной влагою, онѣ нѣсколько ободряются, вступаютъ даже со смертными въ благодушный разговоръ. Въ современной Европѣ эта сторона анимистическаго міровоззрѣнія сохранилась въ отрывочной формѣ вѣры въ вампиризмъ.

Ошибочно было-бы предполагать, будто вѣра въ мертвецовъ, сосущихъ кровь живыхъ людей: упырей (вампировъ), бурколаковъ или вонколаковъ, оборотней (loup-garon), лемуровъ и т. п.. составляетъ достояніе одной какой-нибудь (юго-восточной или греко-славянской) группы. Она логически вытекаетъ изъ самыхъ основъ анимизма и распространена рѣшительно по всему свѣту. На цвѣтущихъ и благодушныхъ островахъ Таити души усопшихъ, тіи, прокрадываются по ночамъ въ хижины, раздираютъ сердца и внутренности спящихъ и упиваются ихъ горячею кровью съ неизъяснимымъ сладострастіемъ. Негритянскія племена, почти всѣ безъ исключенія, боятся упырей и приписываютъ имъ всѣ изнурительныя болѣзни. Народы Индо-Китая вѣрятъ въ то, что души нѣкоторыхъ людей могутъ и при жизни отлучаться по ночамъ, высасывать жизненные соки изъ сильныхъ и здоровыхъ юношей и изъ цвѣтущихъ дѣвъ и обогащать этими соками обитаемое ими тѣло. Нѣкоторыя малайскія племена воображаютъ, что души ихъ волшебниковъ превращаются или переселяются въ тигровъ точно такъ-же, какъ по повѣріямъ пастуховъ Аркадіи и южныхъ славянъ, онѣ переселяются въ волковъ. Краснокожіе сѣверной Америки признаютъ, что высокочтимыя ими души ихъ предковъ всѣ безъ изъятія вампиры. Когда они терзаютъ плѣнника, то они никогда не преминутъ призвать дорогія имъ души упиться горячею кровью еще трепещущей въ мукахъ жертвы. Очень часто убійства совершаются только для того, чтобы дать мертвымъ душамъ утолить свою кровожадность, не поставляя ихъ въ необходимость тревожить живыхъ людей.

Маори, патагонцы, начезы, нѣкоторыя австралійскія племена и пр. предполагаютъ, что міръ загробный находится въ высшихъ, заоблачныхъ или надзвѣздныхъ сферахъ; а нѣкоторыя другія, часто сосѣднія и сродныя съ ними, племена представляютъ его, напротивъ, въ нѣдрахъ земли, считая кратеры вулкановъ за окна или двери этого послѣдняго убѣжища всего земного. Другіе народы думаютъ, что души усопшихъ погружаются на морское дно и т. д. Иные воображаютъ себѣ разомъ нѣсколько загробныхъ міровъ, между которыми души мертвыхъ распредѣляются первоначально не но заслугамъ, а по чинамъ, или по роду смерти. Если и можно установить на этотъ счетъ какой-нибудь общій законъ, то развѣ тотъ только, что въ большинствѣ случаевъ царство смерти предполагается непремѣнно на западѣ, т. е. въ той сторонѣ, гдѣ ежедневно умираетъ солнце, имѣющее снова возродиться на слѣдующій-же день. Точно также всѣ народы представляютъ себѣ переселеніе въ этотъ загробный міръ въ видѣ путешествія, совершенно сходнаго съ тѣмъ, которое сами они совершаютъ при своихъ охотничьихъ и военныхъ экспедиціяхъ. Путешествіе это обставлено всевозможными препятствіями, непосредственно заимствованными изъ дѣйствительности, а потому предполагающимися различными въ разныхъ странахъ. Тутъ бѣдной, страдальческой душѣ, утомленной недавними страданіями, испуганной новизною своего положенія, приходится переходить черезъ дымящіяся сольфаторы, смрадныя пещеры; тамъ -- черезъ необозримыя снѣжныя равнины, гдѣ она изнемогла-бы отъ холода, еслибы заботливые родственники не поддерживали на ея могилѣ постоянный огонь. По понятіямъ однихъ, въ своихъ странствіяхъ душа подвергается ежечаснымъ опасностямъ отъ фантастическихъ дикихъ звѣрей; по представленіямъ другихъ -- страшнѣе всякихъ звѣрей ожидаютъ ее грозные блюстители порядка въ загробномъ мірѣ, и она погибнетъ, если ее позабыли снабдить должнымъ паспортомъ или деньгами для подкупа этихъ мрачныхъ и свирѣпыхъ сторожей. Большая часть народовъ прежде всего заботится о томъ, чтобы покойникъ былъ снабженъ хорошею обувью: сѣверо-американскіе краснокожіе надѣваютъ ему на ноги добрые макасины изъ буйволиной или лосьей кожи. Самые разнообразные предметы, считаемые полезными для покойника: оружіе, платье, нѣкоторые инструменты, деньги и т. п., погребаются вмѣстѣ съ нимъ. Многіе народы доводятъ эту послѣдовательность суевѣрій до конца. Въ царствѣ душъ, разсуждаютъ они, самые предметы не могутъ служить ни къ чему, а полезны только души предметовъ. Поэтому все, даваемое покойнику на дорогу, такъ-же, какъ и на пользованіе въ загробномъ мірѣ, должно быть изломано или сожжено. Извѣстно классическое греческое преданіе, по которому Мелиса, жена Поріандра, возвращалась изъ царства тѣней и горько жаловалась на то, что на ея погребальномъ кострѣ сожгли недостаточно теплой одежды, я что она, вслѣдствіе ятой небрежности въ исполненіи обряда, сильно страдала отъ холода. Краснокожіе сѣверной Америки, между которыми въ большомъ ходу фантастическіе разсказы объ обмираніи, иногда возвращались съ того свѣта и упрекали своихъ родичей въ томъ, что они снабдили ихъ всякими предметами, но не изломали этихъ предметовъ, такъ-что они оказываются ни на что негодными въ загробномъ мірѣ. Впрочемъ, многіе другіе народы совершенно не обращаютъ вниманія на эту тонкость. Въ восточной Европѣ, гдѣ сильно распространенъ обычай ставить въ извѣстные сроки на могилу усопшаго съѣстные припасы, совершенно не задаются даже мыслью, какимъ образомъ вещественное вареное пшено или другое вареное снадобье переносится въ духовный міръ? Истые фетишисты въ подобныхъ случаяхъ оказываются послѣдовательнѣе: они и изъ пищи, и изъ одежды извлекутъ ея маниту.

На дорогу они снабжаютъ покойника, надежнымъ проводникомъ. Охотничьи народы убиваютъ обыкновенно для этого собаку; но иногда, вмѣсто нея, убивается вѣрный слуга, пѣстунъ или дядька. Въ нѣкоторыхъ случаяхъ къ этому-же присоединяется верховая лошадь, чтобы душа усопшаго могла на ея душѣ удобно совершить опасный путь. Настоящая-же бойня начинается только тогда, когда покойникъ снабженъ уже всѣмъ нужнымъ на дорогу, и остается позаботиться объ его устройствѣ въ загробномъ мірѣ. Въ настоящее время особенною пышностью такого загробнаго устройства отличаются похороны нѣкоторыхъ западно-африканскихъ царьковъ, преимущественно-же короля дагомеевъ въ Гвинеѣ. Этотъ могущественный монархъ долженъ явиться въ область тѣней, окруженный многочисленною стражею, а потому изъ войска тотчасъ-же выбираются сто отборныхъ лейбъ-гвардейцевъ, которые немедленно убиваются на королевской могилѣ. За ними слѣдуютъ восемь отборныхъ танцовщицъ изъ королевскаго гарема. Чтобы укомплектовать эту замогильную свиту, пятьдесятъ любителей приглашаются добровольно зарѣзаться въ королевскомъ склепѣ, не имѣя себѣ другого утѣшенія, какъ то, что души ихъ будутъ вѣрными рабами покойнаго своего повелителя. Новый король вступаетъ въ свои наслѣдственныя права только полтора года спустя послѣ этого избіенія. Онъ обязуется ознаменовать свое вступленіе на престолъ новымъ и щедрымъ посланіемъ даровъ своему предшественнику. Обыкновенно, при этомъ избивается поголовно весь гаремъ умершаго короля съ придачею множества хорошенькихъ молодыхъ дѣвушекъ. Тысячи злополучныхъ дагомейцевъ, безъ разбора пола, возраста, чина и званія, избиваются на улицахъ столицы Абгомэ и въ провинціяхъ только для того, чтобы умершему королю было надъ кѣмъ царствовать въ загробномъ мірѣ. Дасомейскіе гранды и магнаты спѣшатъ, каждый на свой счетъ, послать по нѣскольку отборнѣйшихъ рабовъ-поклонниковъ и невольницъ. Отъ времени до времени подобнал-же рѣзня повторяется, правда, въ меньшихъ размѣрахъ. При каждомъ торжественномъ или чрезвычайномъ событіи отправляютъ на тотъ свѣтъ по нѣскольку гонцевъ и курьеровъ.

Впрочемъ, относительно восточныхъ племенъ это извѣстно уже давно, но только прежде наши историки считали обычай гекатомбъ исключительно монгольскимъ и скифскимъ обыкновеніемъ. Въ настоящее-же время достаточно открыть любой учебникъ сравнительной мифологіи или исторіи язычества, чтобы убѣдиться въ его повсемѣстномъ распространеніи. Начиная съ Америки, мы находимъ, что у ацтековъ не только цари, но и всѣ сколько-нибудь достаточные люди отправлялись на тотъ свѣтъ съ возможно-многочисленною и разнообразно-составленною свитою. Гватемальскія племена вѣрили, что души тѣхъ простолюдиновъ, которые добровольно дадутъ себя убить на могилѣ кациковъ, облагораживаются въ загробной жизни; благодаря этому повѣрью, въ добровольцахъ тамъ никогда не было недостатка. У начезовъ простолюдинъ могъ облагородиться и въ этой жизни, отдавая своихъ сыновей въ замогильную свиту царьковъ. Въ царствѣ инковъ, при довольно высокомъ уровнѣ цивилизаціи и при вообще мягкихъ нравахъ перуанцевъ, смерть царя опустошала столицу и страну не хуже моровой язвы. Перуанскія гекатомбы славились своею роскошною обстановкою и многолюдствомъ погибавшихъ при этомъ жертвъ: не только жены короля, но цѣлыя военныя, духовныя и свѣтскія корпораціи избивались при этомъ поголовно. О болѣе отсталыхъ американскихъ племенахъ нечего и говорить: погребальныя избіенія рабовъ и женъ составляютъ у лихъ заурядное явленіе. Въ Старомъ-же Свѣтѣ спеціалистами такихъ избіеній можно, дѣйствительно, считать такъ-называемыя туранскія племена, но развѣ только потому, что у пахъ пышныя гекатомбы справлялись въ очень недавнія еще времена, и иногда при довольно высокомъ уровнѣ цивилизаціи. Въ Китаѣ обычай этотъ, однажды отмѣненный въ очень отдаленныя времена, возстановляется вновь, почти триста лѣтъ послѣ Конфуція, императоромъ Цинь ши Хоангъ-ти, на похоронахъ котораго въ 210 г. до P. X. были избиты всѣ бездѣтныя жены и наложницы его; нѣсколько сотъ стрѣлковъ изъ императорской гвардіи были зарыты живьемъ подлѣ его могилы, въ которой схоронено также множество всякой драгоцѣнной утвари и рухляди. Въ Японіи обычай икипи-йе. заключавшійся въ томъ, что вмѣстѣ съ покойникомъ погребали его женъ, рабовъ, лошадей, собакъ и т. п., окончательно уничтожился только въ VIII или IX столѣтіи по P. X., подъ вліяніемъ будизма, хотя уже за 1000 лѣтъ передъ тѣмъ передовые люди, и даже императоры, возмущались безуміемъ и варварствомъ итого обыкновенія и изыскивали средства положить ему конецъ, не оскорбляя повѣрій своихъ современниковъ.

Излишне было-бы распространиться о томъ, что сутти, т. е. обычай сожженія индійскихъ вдовъ на кострахъ ихъ мужей, представляется только какъ частный случай того-же самаго міровоззрѣнія. Не далѣе какъ въ 1877 г., двѣ жены умершаго непальскаго регента раджи Джунгъ-Блгадура никакими увѣщаніями не могли быть отклонены отъ рѣшенія подвергнуть себя этой участи. Англичанъ неоднократно упрекали въ томъ, что они еще не искоренили подобнаго варварства въ западной Индіи; мы не станемъ оправдывать ихъ, но нельзя не замѣтить, что искорененіе офиціальными декретами того, что глубоко гнѣздится въ народномъ міровоззрѣніи, дѣло далеко но легкое. Извѣстно, напримѣръ, что всего нѣсколько десятковъ лѣтъ тому назадъ, когда въ самой Англіи умеръ цыганскій царекъ, тамошнимъ властямъ по безъ труда удалось помѣшать тому, чтобы его вдова не была погребена съ нимъ вмѣстѣ живою. Я упоминаю здѣсь о всѣхъ этихъ случаяхъ потому, что они должны-бы излечить насъ отъ голословнаго предположенія, будто наши арійскіе предки были всегда свободны отъ тѣхъ ужасовъ, черезъ которые проходили всѣ другія племена. Въ классическихъ греческихъ памятникахъ нерѣдко упоминается о.великомъ обыкновеніи", вполнѣ сходномъ съ нынѣшнимъ дагомейскимъ. Такъ, напримѣръ, Ахиллъ избиваетъ на похоронахъ Патрокла многочисленныхъ троянскихъ плѣнниковъ и отправляетъ вслѣдъ за покойникомъ души любимыхъ его собакъ и лошадей. Обыкновеніе это сохранилось во многихъ греческихъ мѣстностяхъ и въ гораздо-позднѣйшія времена. О германцахъ мы достовѣрно знаемъ, что ихъ погребальные обряды немногимъ разнились отъ современныхъ западно-индійскихъ: имена нѣкоторыхъ вѣрныхъ женъ, желавшихъ послѣдовать за своими мужьями въ мрачную обитель смерти, и до сихъ поръ прославляются въ народныхъ преданіяхъ. Такъ Брингильда добровольно ложится на костеръ Зигурда и сгораетъ, обнимая его трупъ; Нана тѣмъ-же путемъ слѣдуетъ въ загробный міръ за своимъ Вальдромъ и т. д. Цезарь говоритъ, что обычай избивать невольниковъ, животныхъ и женъ при похоронахъ былъ во всеобщемъ ходу у галловъ. Про славянъ мы узнаемъ то-же самое изъ Ибнъ-Фецлана и Бонифація (про вендовъ). Добровольны или нѣтъ со стороны самыхъ жертвъ подобныя избіенія -- это для насъ рѣшительно все равно, да и установить какія-нибудь границы нѣтъ никакой возможности въ подобномъ дѣлѣ. Даже тамъ, гдѣ власти выказываютъ полнѣйшую готовность покровительствовать обрекаемымъ суевѣріями на смерть, онѣ необходимо должны оказываться безсильными. Общественное мнѣніе и весь бытовой строй повсюду умѣютъ душить всякій личный протестъ хуже всякаго офиціальнаго принужденія...

Замѣчая, что погребаніе богатствъ и избіеніе многочисленныхъ рабочихъ силъ сказывается убыточно на его матеріальномъ благосостояніи, отсталое человѣчество начинаетъ измышлять средства, чтобы, не раздразнивъ духовъ, не разорить, однакожь, въ-конецъ и самого себя. Изобрѣтательность его и въ этомъ направленіи поражаетъ насъ своимъ однообразіемъ и ребячествомъ. У всѣхъ народовъ долго, послѣ того какъ исчезаетъ обычай дѣйствительныхъ гекатомбъ, остаются еще въ ходу различныя подобія этихъ могильныхъ избіеній, болѣе или менѣе идеалистическія и символическія. Прежде всего, повидимому, ла выручку его является нижеслѣдующая ребяческая загадка: тѣни и души по суть живые люди, а только подобія живыхъ; слѣдовательно онѣ и не могутъ нуждаться въ дѣйствительныхъ рабахъ, женахъ, невольницахъ и т. п., а только нуждаются въ ихъ подобіяхъ. Дѣйствительно, мы замѣчаемъ у многихъ народовъ, что въ могилу начинаютъ зарывать уже только глиняныя или деревянныя куклы, долженствующія изображать собою живыхъ людей и животныхъ. Мы знаемъ, что въ Японіи фарфоровое производство, столь прельщавшее своими новѣйшими продуктами европейскихъ любителей на послѣдней парижской выставкѣ, возникло въ очень отдаленныя времена, благодаря тому, что нѣкто Номини Сукунэ надоумилъ императора завести цѣлую фабрику глиняныхъ куколъ для погребальныхъ избіеній. Въ Китаѣ фабрикація деревянныхъ и картонныхъ дворцовъ, помѣстій, стадъ, прислужниковъ обоего пола, очаровательныхъ женъ и наложницъ и т. п., ведется въ огромныхъ размѣрахъ. На гробницѣ сколько-нибудь достаточнаго китайца, сжигается цѣлая игрушечная лавка, при одномъ описаніи которой у самаго балованнаго европейскаго ребенка разбѣжались-бы глаза... Другіе народы считаютъ нужнымъ, вмѣсто животныхъ и людей, зарывать, по крайней мѣрѣ, нѣкоторыя ихъ части, преимущественно, конечно, такія, которыхъ отнятіе не увѣчило-бы паціента, какъ, наприм., ногти, волосы и т. п. Иные-же и до сихъ поръ приводятъ на могилу живьемъ все то, что прежде полагалось разбить, убить или закопать въ этой могилѣ; но по окончаніи погребальной церемоніи уводятъ и уносятъ все это опять, разсуждая, что для покойника совершенно достаточно уже и того, что всѣ эти земныя блага душевно или умственно посвящены ему.

Левъ Мечниковъ.

(Продолженіе будетъ.)

"Дѣло", No 2, 1879

КУЛЬТУРНОЕ ЗНАЧЕНІЕ ДЕМОНИЗМА.

Мы видѣли, какъ неразрывно, на первыхъ ступеняхъ культуры, сливается человѣкъ съ окружающей его природой, какъ неотразимо она дѣйствуетъ на его дѣтскую фантазію, возбуждая въ немъ пасивный, всеподавляющій страхъ передъ ея загадочными и таинственными явленіями. Отражаясь въ несовершенно еще проснувшемся отъ животнаго оцѣпенѣнія мозгу, природа порождаетъ въ немъ какую-то смутную фантасмагорію, обильно пропитанную какимъ-то кровавымъ паромъ. Естественное и мистическое, божественное и демоническое, духовное и животное свиваются въ одинъ нестройный хаосъ, и только длиннымъ рядомъ постепеннаго отрезвленія мы научаемся расчленять эти понятія и объяснять ихъ противорѣчія. Изъ сказаннаго на предъидущихъ страницахъ, мнѣ кажется, достаточно выясняется, что мы не должны искать въ первобытныхъ мифологіяхъ духа зла, противополагаемаго духу добра. Но только въ нашихъ современныхъ представленіяхъ существуетъ нѣкоторая спиритуалистическая градація между существами различнаго порядка, что безразлично и хаотически смѣшивается въ фетишистскомъ міровоззрѣніи. Бытіе камня для насъ рисуется совершеноо инымъ, чѣмъ органическое бытіе. Въ самомъ органическомъ мірѣ мы возвышаемъ животную жизнь надъ растительною, а человѣческую надъ тою и другою. Наконецъ, духовное бытіе рисуется намъ, какъ нѣчто существенно отличное отъ бытія всѣхъ другихъ перечисленныхъ категорій. Ничего подобнаго нѣтъ въ томъ младенческомъ мірѣ, котораго своеобразную демонологію мы изслѣдовали въ этомъ очеркѣ. Для фетишиста бытіе тѣни, соннаго видѣнія рисуется столь-же реальнымъ, столь-же вещественнымъ, какъ и его собственное бытіе. Во всемъ міросозданіи онъ ясно и опредѣленно различаетъ свое я, отъ всего, что не я, считая оба эти представленія за совершенно сходныя и равнозначащія. Все, лежащее внѣ его я, интересуетъ его исключительно въ той мѣрѣ, въ какой оно для него можетъ служить непосредственнымъ источникомъ удовольствія или горя. Между я и не я онъ допускаетъ всего только одинъ доступный ему возможный рядъ воздѣйствій: вся природа, по его представленію, реагируетъ на него также, какъ и онъ реагируетъ на весь внѣшній міръ. т. е. стремясь подчинить его своему личному побужденію, хотѣнію, капризу. Всѣ различія, послѣдовательно добываемыя опытомъ и умозрѣніемъ, долго еще тонутъ для него въ этомъ основномъ единствѣ. Сверхъестественное существо, духъ, конечно, представляется ему снабженнымъ нѣкоторыми атрибутами, отличными отъ тѣхъ, которые онъ замѣчаетъ въ тигрѣ, львѣ или другомъ извѣстномъ ему дикомъ звѣрѣ. А между тѣмъ, совершенно ясно, что эти духовныя существа, тѣни или призраки, которыя, по мнѣнію душепоклонниковъ всѣхъ странъ, наполняютъ весь міръ, гнѣздятся во всѣхъ притонахъ, выжидая запоздалаго или отсталаго путника, чтобы высосать изъ его сердца столь любезную имъ горячую, живую кровь, -- приближаются гораздо ближе къ дикимъ звѣрямъ, чѣмъ къ нашему представленію о духовномъ. Самъ дикарь ежечасно смѣшиваетъ существа низшія, наилучше ему знакомыя, съ своими представленіями о высшемъ существѣ. Не злая предѣловъ естественнаго могущества ни своихъ, ни чужихъ силъ, онъ не можетъ разграничить ихъ въ своемъ смутномъ воззрѣніи на окружающій его міръ.

На первоначальныхъ порахъ развитія, человѣкъ вовсе не выдѣляетъ себя изъ животности и не возвышаетъ себя надъ ней. " Человѣкъ, говоритъ Вуттко въ своей исторіи язычества,-- первоначально не различаетъ себя отъ животнаго, и считаетъ себя психически совершенно равнымъ ему". Это отношеніе сохранилось еще и до сихъ поръ у множества народовъ, которыхъ нельзя назвать первоначальными, даже въ очень относительномъ смыслѣ этого слова. Не говоря о гоголевскомъ Селифанѣ, готовомъ по цѣлымъ часамъ разговаривать по душѣ съ "чубарымъ" и съ "засѣдателемъ", Миддендорфъ въ своемъ путешествіи въ Таймырскій край находилъ, что тамошніе самоѣды относятся къ бѣлымъ медвѣдямъ, какъ къ совершенно подобному имъ, но гораздо болѣе могущественному, племени. Многіе другіе путешественники подтверждаютъ то-же самое о самыхъ разнообразныхъ народахъ. Не мало уже было говорено о томъ, что негры считаютъ обезьянъ за совершенно подобныхъ себѣ людей, и даже за болѣе смышленыхъ. Малайскіе пираты увѣрены, что акулы не могутъ имъ дѣлать зла, потому что онѣ тоже морскіе разбойники и пираты считаютъ ихъ за союзниковъ. Американскіе краснокожіе воздаютъ чуть не божескія почести убиваемому ими на охотѣ медвѣдю, чтобы умилостивить его маниту. Негры точно также относятся къ убиваемымъ слонамъ. Нѣкоторыя африканскія племена платятъ правильную дань львамъ дѣвушками и и дѣтьми и твердо увѣрены, что эти животныя не будутъ имъ дѣлать вреда, пока они честно исполняютъ принятое ими на себя обязательство. Малайцы воздаютъ тиграмъ божескія к вмѣстѣ царскія почести, а нѣкоторые другіе народы видятъ въ крокодилахъ строгаго, но справедливаго своего повелителя. Народы сѣверной половины Тихаго океана, сахалинскіе и японскіе Анны, курилы и алеуты считаютъ себя потомками совокупленія какой-то принцесы со псомъ. Алеуты гордятся своимъ происхожденіемъ отъ собаки и увѣряютъ, будто люди долго ходили на собачьихъ ногахъ, и только за грѣхи лишены этого почетнаго наслѣдства. Почти всѣ краснокожія американскія племена ведутъ свой родъ отъ какого-нибудь звѣря. Крайне-любопытна мифологія колошей острова Ванкувера и прежнихъ русскихъ владѣній въ Америкѣ, записанная г. Хлѣбниковымъ, состоявшимъ на службѣ вашей американской компаніи, и напечатанная въ прибавленіяхъ къ "Мірскому Вѣстнику" 1863 года. Это смѣлое и, относительно, развитое племя считаетъ создателемъ вселенной воропа, которому, однако, оно не воздаетъ никакихъ особенныхъ почестей. Среди нихъ существуетъ, однакожъ, довольно многочисленная секта, считающая создателемъ вселенной не воропа, а волка. Обѣ эти секты ведутъ между собою упорную и ожесточенную войну. Прародитель племени колошей разрѣзалъ нарывъ на лапѣ у ворона и въ благодарность за это получилъ даръ съѣдать баснословное количество жирной пищи. Сами колоши считаютъ себя за полубоговъ, а бѣлыхъ, т. е. русскихъ, испанцевъ и американцевъ, они признаютъ за полныхъ боговъ; только это отнюдь не мѣшало имъ торговаться съ пришельцами, а при случаѣ даже убивать ихъ со всею утонченною жестокостью сѣвероамериканскихъ туземцевъ. Замѣтимъ кстати, что, по свидѣтельству Прескота, мексиканцы точно также обоготворили первыхъ испанскихъ пришельцевъ, но что они гораздо выше этихъ бѣлокожихъ боговъ ставили лошадей, которыхъ увидѣли при этомъ въ первый разъ.

Впрочемъ, не одни только колоши приписываютъ созданіе свѣта какому-нибудь животному. Но мы спѣшимъ кончить, а потому замѣтимъ вкратцѣ, что, по непонятному для насъ извращенію мыслительныхъ принциповъ, созданіе вселенной вовсе не представляется дикарю доказательствомъ сверхъестественнаго могущества. Мы уже видѣли, что, по понятіямъ камчадаловъ, свѣтъ созданъ кучкою, самымъ дряннымъ божкомъ изъ всего ихъ незатѣйливаго Олимпа. Многіе народы утверждаютъ, что снѣгъ создавъ первымъ человѣкомъ, а иные островитяне южнаго моря говорятъ, будто онъ созданъ ихъ царьками, которые хоть сейчасъ могутъ создать другой такой-же. Изъ этого можно-бы заключить, что, по ихъ представленіямъ, родъ людской существовалъ раньше мірозданія. Но фетишистская логика тѣмъ-то и отличается, что она, отправляясь, напримѣръ, отъ довольно распространенной данной, будто свѣтъ стоитъ на трехъ китахъ, на четырехъ слонахъ, на одномъ драконѣ и тому подобное, выводитъ изъ этого всѣ мельчайшія и отдаленнѣйшія умозаключенія, съ глубокомысліемъ и послѣдовательностью, вполнѣ достойными самоновѣйшихъ и ученѣйшихъ мудрецовъ. Одного только она не приняла въ разсчетъ: да на чемъ-же стоятъ сами киты или слоны, или что выигрываемъ мы, отсылая такимъ образовъ неразрѣшенный вопросъ во вторую, все предрѣшающую, инстанцію! Съ нѣкоторыхъ поръ ученые натуралисты, въ томъ числѣ Валласъ, котораго имя такъ недавно еще считалось навсегда связаннымъ съ дарвинизмомъ, накопляя разнообразнѣйшіе научные факты, способные подорвать довѣріе къ такъ-называемой эволюціонистской гипотезѣ, ссылаются, между прочимъ, и на то, что мозгъ дикарей, вообще говоря, очень похожъ на мозгъ цивилизованныхъ людей, но ихъ умственные процесы очень различны отъ на тихъ. Связь между анатомическимъ строеніемъ мозга и психическими процесами слишкомъ еще неуяснена, да я и не думаю рѣшать здѣсь этотъ вопросъ, нуждающійся, во всякомъ случаѣ, еще во многихъ спеціальныхъ разслѣдованіяхъ. Я только хочу замѣтить, что демонологія первобытныхъ народовъ съ тѣхъ поръ, какъ въ ней является анимизмъ, разоблачаетъ повсюду такую интенсивную головную работу, которая возможна не иначе, какъ на подкладкѣ довольно совершеннаго мозгового вещества. Въ головоломпости эта кровавая чертовщина нашего историческаго младенчества, служащая неизмѣннымъ фономъ всѣхъ демоническихъ вѣрованій и суевѣрій дальнѣйшихъ вѣковъ, не уступаетъ самымъ плодотворнымъ и свѣтлымъ порожденіямъ человѣческаго творчества, а, пожалуй, и превосходитъ ихъ. Вся бѣда только въ томъ, что младенческая мысль роковымъ образомъ направляется на такія тернистыя тропинки, которыя только и ведутъ къ могильному склепу и его мрачной обстановкѣ.

Въ чемъ-же культурный смыслъ и значеніе этой безобразной фантасмагоріи?

-- Пока еще только въ томъ, что она подстрекаетъ сонную мысль дикаря интересоваться тѣми сторонами природы, къ которымъ онъ навѣки оставался-бы глухъ и слѣпъ, еслибы не успѣлъ увѣрить себя, что онѣ служатъ гнѣздилищемъ чудовищныхъ духовъ, ежечасно готовыхъ броситься на него и мучительно высосать мозгъ изъ его костей, выпить послѣднюю каплю крови изъ его сердца. Дикарь не наблюдалъ бы звѣздъ, если-бы не полагалъ, что тѣмъ или другимъ сочетаніемъ ихъ управляется его судьба, а астрологи очень послѣдовательно и естественно развились изъ первоначальнаго анимистскаго міровоззрѣнія. Не забудемъ, что колдуны и вѣдьмы до сихъ поръ въ очень недалекихъ отъ насъ краяхъ не кабинетными побужденіями направляются на путь, ведущій къ естествознанію.

Свѣтъ божій втеченіи двухъ послѣднихъ вѣковъ изъѣзженъ весьма основательно по всѣмъ направленіямъ. Повсюду предпріимчивые изслѣдователи находятъ еще непочатые углы дикости, невѣжества, отупѣнія. Нигдѣ, одни кожъ, не встрѣчено до сихъ поръ такого племени, которое застыло-бы на исходной точкѣ культурнаго развитія такъ, чтобы его можно было назвать первобытнымъ въ сколько-нибудь строгомъ значеніи этого слова. Какъ ни отсталыми кажутся намъ какіе-нибудь дикари Борнео, Цейлонскіе Ведзы, жители Сендомянскихъ острововъ и т. п., мы все-же должны признать, что человѣчество переживало въ неизвѣстныя вамъ времена еще болѣе низменную ступень развитія; что и мы сами ведемъ свой родъ отъ предковъ, еще болѣе отсталыхъ, хоть, быть-можетъ, и одаренныхъ значительно высшею культурною способностью. Мало-мальски спокойное изученіе насущной дѣйствительности убѣждаетъ насъ, что отъ этихъ то отдаленнѣйшихъ предковъ мы получили роковое наслѣдство суевѣрныхъ представленій и демоническихъ обрядовъ, играющихъ еще и въ современной нашей жизни иногда замѣтную роль. Печальное наслѣдство это способно принимать крайне разнообразныя формы и видоизмѣненія безъ конца; но оно неизмѣнно пребываетъ вѣрнымъ своему фетишистскому и анимистскому корню, а корень этотъ кроется въ такихъ тайникахъ, гдѣ мы рѣшительно не можемъ изучать его наглядно, съ полною научкою достовѣрностью. Мифологіи самыхъ передовыхъ народовъ рѣзко помѣчены печатью самаго грубаго, самаго ребяческаго фетишизма и анимизма; но за то, съ другой стороны, мы не встрѣчаемъ такихъ народовъ, которыхъ религіозныя представленія ограничивались-бы фетишизмомъ и анимизмомъ во всей первобытной чистотѣ этихъ младенческихъ воззрѣній на явленія и силы природы, Та наука, которую нѣмцы остроумно назвали Völker-Psychologie (народная психологія) и которой интереснѣйшую часть составляютъ изслѣдованія о суевѣрныхъ и демоническихъ представленіяхъ различныхъ народовъ, выступила на свойственную ей этнографическую почву еще очень не давно, а потому ея настроеніямъ и опредѣленіямъ еще очень существенно недостаетъ надлежащей точности, ясности и простоты. Фетишизмъ и анимизмъ, конечно, явленія, не вовсе тождественныя между собою и психологическое содержаніе ихъ обоихъ недостаточно еще выяснено; а между тѣмъ, на этомъ психологическомъ содержаніи основана вся, употребительная въ настоящее время въ наукѣ, классификація мифологій и суевѣрно-метафизическихъ системъ. Нагляднымъ изображеніемъ фетишистскаго отношенія къ природѣ я выше привелъ бесѣды и игры нашихъ дѣтей съ куклами и деревянными лошадками: здѣсь впечатлѣніе воспринимается вполнѣ цѣлостно; пи о какой двойственности духовнаго и физическаго міровъ здѣсь еще ко начинается даже и рѣчи. Анимистъ-же повсюду за видимою и неосязаемою внѣшностью предполагаетъ скрытую сущность, -- духъ или маниту. На первый взглядъ легко можетъ показаться, что оба эти воззрѣнія взаимно исключаютъ другъ друга; а между тѣмъ, по Тайлору оказалось-бы, что фетишизмъ есть только частный случай анимизма, а по Огюсту Конту и его послѣдователямъ выходитъ совершенно наоборотъ. Для насъ совершенно безразлично принять ту или другую терминологію. О фетишизмѣ и анимизмѣ я старался дать читателю возможно опредѣленное понятіе на предъидущихъ страницахъ, Здѣсь мнѣ остается только замѣтить, что анимизмъ, въ сущности, есть ничто иное, какъ фетишистское отношеніе къ тому, что мы видимъ не во внѣшней природѣ, а въ нашихъ собственныхъ сонныхъ видѣніяхъ или галюцинаціяхъ. Въ этомъ смыслѣ оба они, дѣйствительно, принадлежать одному младенческому возрасту умственнаго развитія.

За этимъ первоначальнымъ періодомъ суевѣрной эволюціи въ прогресивной лѣстницѣ французскихъ позитивистовъ является новая ступень -- многобожіе, или политеизмъ, къ которому мы теперь и перейдемъ. Политеистическихъ мифологій на свѣтѣ существуетъ много; но мы возьмемъ за образецъ пресловутый пантеонъ классической Греціи, которымъ втеченіи послѣднихъ трехъ вѣковъ такъ много восторгались поэты, художники и даже ученые мыслители всей просвѣщенной Европы. Благодаря эпохѣ возрожденія, оставившей на всемъ нашемъ современномъ развитіи столь многочисленные и плодотворные слѣды, мы едвали можемъ считать себя окончательно изжившими интересный періодъ пластическаго греческаго политеизма. Недаромъ же страницы лучшихъ нашихъ литературныхъ произведеній всевозможныхъ родовъ испещрены именами олимпійскихъ боговъ, полубоговъ и героевъ. Сатурны, Меркуріи, Венеры, Вулканы, Нептуны, нимфы, сатиры и т. п. Живы еще на страницахъ даже всякихъ химическихъ, геологическихъ, астрономическихъ, медицинскихъ и др. учебниковъ, наговоря уже о нашихъ музеяхъ и художественныхъ выставкахъ, гдѣ они, съ беззастѣнчивостью чуждаго намъ времени, выставляютъ на показъ свою гармоническую наготу, къ которой мы рѣшительно уже неспособны относиться по-перикловски или даже по-алкивіадовски. Конечно, втеченіи послѣднихъ нѣсколькихъ десятковъ лѣтъ, классическое направленіе въ наукѣ и въ искуствѣ уже отзывается запахомъ археологической пыли. Но даже и тогда, когда мы вовсе отдѣлаемся отъ него, мы еще далеко не вправѣ будемъ сказать, будто мы вовсе покончили всѣ свои счеты съ этими пластическими и грандіозными порожденіями цивилизаціи, исторически погребенной около 1,500 лѣтъ тому назадъ. Вліяніе классическаго политеизма пустило во всемъ пашемъ современномъ міросозерцаніи сотпи или тысячи разностороннихъ корней, которые тѣмъ живучѣе, чѣмъ они менѣе замѣтны, чѣмъ они болѣе всосали въ себя лучшихъ соковъ блестящаго научнаго и умственнаго движенія, начавшагося, какъ извѣстно, съ страстнаго обращенія къ греческому многобожію даже католическихъ папъ и самыхъ черствыхъ схоластовъ. Не пытаясь и перечислять здѣсь всѣ эти многообразнѣйшія и надолго еще живыя вліянія, считаю нелишнимъ обратить вниманіе только на ту сторону этого дѣла, къ которому почему-то серьезнѣйшіе умы нашего времени привыкли относиться презрительно. Я имѣю въ виду то эстетическое значеніе образцовъ греческаго искуства, о которомъ уже такъ много было писано и говорено, что самое слово эстетика невольно возбуждаетъ зѣвоту во всякомъ, не замариновавшемъ себя въ прянномъ соку академической или салопной рутины. А между тѣмъ, невозможно отрицать, что соображенія о красотѣ, г. е, о правильномъ, гармоническомъ развитіи нашего тѣла, далеко не лишены живого, практическаго смысла, если только взглянуть на это дѣло съ антропологической точки зрѣнія. Перенимая у классическаго міра его созданія, его формы, мы какъ-то странно съумѣли упустить изъ виду тотъ духъ, который одушевлялъ и порождалъ эти заманчивые образцы, и чисто греческое, языческое положеніе, что здравый духъ можетъ обитать только въ правильно, т. о., гармонически или красиво развитомъ тѣлѣ, для насъ все еще сдается школьною, мертвенною сентенціею. Разнымъ условіямъ и разному времени соотвѣтствуютъ и различныя понятія о красотѣ; по вездѣ натъ взглядъ съ любовью и наслажденіемъ останавливается на формѣ, наилучше приспособленной служить вмѣстилищемъ тому, что мы сами считаемъ за идеалъ относительно каждаго даннаго случая. Красоту лошади или вола мы мѣряемъ иною мѣркою, чѣмъ красоту ребенка или женщины. Китаецъ, негръ, древній римлянинъ и современный европеецъ имѣютъ или имѣли каждый свое особое представленіе о человѣческой красотѣ; и это очень легко объясняется тѣмъ, что и ихъ понятія о назначеніи человѣка также очень различны. Эта тема далеко не нова; но тѣмъ болѣе, мнѣ кажется, мы не вправѣ упускать изъ вида, что до сихъ поръ идеалы физической красоты современныхъ европейцевъ мѣряются, вообще говоря, греческою классическою мѣркою. Принимая во вниманіе то, совершенно первостепенное, значеніе, которое приписывается новѣйшими біологами половому подбору въ сознаніи органическихъ формъ, мы невольно должны-бы остановится передъ вопросомъ: какое морфологическое вліяніе оказали образцы классическаго искуства, популяризируемые вездѣ, гдѣ только правительство или общество прилагаютъ какую-нибудь заботу о процвѣтаніи изящныхъ искуствъ на физическій складъ современныхъ европейцевъ? О томъ-же, что этотъ физическій складъ тѣсно обусловливаетъ всю внутреннюю, духовную и умственную жизнь субъекта, излишне былобы и распространяться, какъ о слишкомъ избитой истинѣ. Интересный вопросъ этотъ, однакожъ, насколько мнѣ извѣстно, не былъ еще до сихъ поръ изслѣдованъ антропологически съ надлежащей обстоятельностью и полнотою. Мы можемъ съ достовѣрностью сказать, что въ странахъ, гдѣ образцы классическаго искуства встрѣчаются на каждомъ шагу, -- какъ, напримѣръ, въ Италіи, -- на площадяхъ, въ многочисленныхъ и легко доступныхъ церквахъ, музеяхъ и т. п., мы и въ дѣйствительности на каждомъ шагу встрѣчаемъ живыхъ Венеръ, Діанъ. Адонисовъ, Антиноевъ и т. п. Въ странахъ-же, гдѣ изящныя искуства распространены гораздо менѣе или гдѣ они приняли направленіе, существенно отличное отъ классическаго, самый типъ народонаселенія поражаетъ всякими непропорціональностями и уклоненіями глазъ, привыкшій любоваться только размѣрами, выражавшими человѣческій идеалъ Праксителей, Апелесовъ и ихъ ближайшихъ послѣдователей и преемниковъ. Когда только-что поставленный выше вопросъ будетъ разрѣшенъ сколько-нибудь научно, только тогда мы увидимъ, въ какой мѣрѣ боги языческаго Олимпа до настоящаго времени еще лѣпятъ насъ самихъ по своему классическому образу и подобію. То-же самое научное разрѣшеніе этого вопроса послужитъ вмѣстѣ съ тѣмъ и антропологи ческою подкладкою для цѣлаго ряда интересныхъ изслѣдованій вродѣ т его напримѣръ, въ какой мѣрѣ различные передовые народы успѣли перерости древне-греческій критеріумъ красоты и установить свои собственныя мѣрки гармоническаго, т. е. идеальнаго, по ихъ мнѣнію, развитія человѣческаго типа? Со временъ Винкельмана всѣмъ хорошо извѣстно, что греки не считали хорошо развитую по нашимъ современнымъ понятіямъ голову за неизбѣжный атрибутъ красоты: ихъ Венеры, Діаны, Аполоны, Антинои и т. п. обладали такимъ маленькимъ черепомъ, при которомъ они должны были близко граничить съ совершеннымъ идіотизмомъ. Вездѣ въ Европѣ мы встрѣчаемъ въ просвѣщенныхъ классахъ населенія сознаніе, что физическая красота рѣзко встрѣчается рядомъ съ умомъ. Это уже можетъ служить прямымъ указаніемъ на то, что наша эстетическая требовательность, по крайней мѣрѣ, въ извѣстныхъ случаяхъ, переросла древне-греческіе шаблоны, но еще не успѣла выработать своихъ. Тому, кто посѣщалъ международныя художественныя выставки, не могло не броситься въ глаза, что пластическія искуства повсюду очень замѣтно начинаютъ уклоняться отъ древне-греческихъ образцовъ, сохраняя въ этихъ уклоненіяхъ свой особый національный характеръ. Мало-мальски опытный взглядъ уже легко можетъ различить даже по одному очерку обнаженной фигуры, женской или мужской, нарисованной даровитымъ художникомъ, нѣкоторыя особенности воззрѣнія на природу вообще и на человѣка въ частности, господствующія въ обществѣ, воспитавшемъ этого художника. Такъ, напримѣръ, каульбаховскія героини такъ и выглядятъ добродѣтельными матронами, самою природою предназначенными для увѣсистыхъ объятій геркулесовъ, попорченныхъ въ своемъ развитіи кирасирскими ботфортами и солдатскою амуниціей. Одинъ тотъ фактъ, что французскіе артисты сосредоточиваютъ весь свой талантъ почти исключительно на изображеніи голыхъ женскихъ формъ, уже съ разу поясняетъ намъ, что ихъ представленія о красотѣ слишкомъ односторонне уклонились въ сторону граціозной чувственности болѣе съ клубничнымъ, чѣмъ съ семейственнымъ или героическимъ оттѣнкомъ. За то эти французскіе художники, кажется, одни до сихъ поръ въ цѣлой Европѣ успѣли выработать самостоятельный и своеобразный физическій типъ женщины, столь-же отличный отъ классическихъ Венеръ и Діанъ, какъ и отъ сухопарыхъ Рахилей и Мадонъ Альберта Дюрера. Типъ этотъ, отличающійся преувеличеннымъ развитіемъ того, что можно считать вторичными половыми признаками женщины, механически, такъ сказать, пропагандируется на всю Европу не одними только артистами, но и модистками: какъ туго зашнурованный корсетъ, сжимавшій съ очень ранняго возраста грудную клѣтку нашихъ прабабушекъ и бабушекъ, изъ поколѣнія въ поколѣніе оказалъ, наконецъ, очень замѣтное вліяніе на анатомическое строеніе тѣла европейскихъ женщинъ, такъ точно и новыя французскія моды указываютъ ихъ физическому развитію искуственный предѣлъ, придуманный не чьимъ-бы то ни было необузданнымъ воображеніемъ, но созданный цѣлымъ строемъ медленно и непримѣтно слагавшагося воззрѣнія на природу, на человѣка, на женщину; а этотъ предѣлъ, въ свою очередь, черезъ чисто механическое дѣйствіе всякихъ корсетовъ, повязокъ, юбокъ, сжимающихъ колѣни, какъ въ мѣшкѣ, и т. п., не можетъ остаться безъ вліянія на антропологическій складъ дальнѣйшихъ поколѣній...

Я хотѣлъ только показать, что эпоха классическаго многобожія вовсе не такъ безповоротно и окончательно пережита нами, какъ это можетъ показаться на первый взглядъ. Мы слишкомъ много заботились о классицизмѣ, объ эстетикѣ, основанной на неизмѣнной подкладкѣ древне-греческихъ представленій о красотѣ и т. н. Мы упускали изъ вида только тѣ, довольно многочисленныя, стороны, которыми это дѣло можетъ еще представлять для насъ въ настоящее время живой, насущный, а не археологическій, кабинетный интересъ. Впрочемъ, изучили-ли мы, по крайней мѣрѣ, основательно греческое многобожіе, хотя бы только съ чисто археологической, книжной стороны? Это еще вопросъ. Не далѣе, какъ въ началѣ нынѣшняго года, Дешармъ (Descharme) издалъ о греческой мифологіи новый и довольно полновѣсный трактатъ, встрѣченный, по крайней мѣрѣ, французскою публикою весьма сочувственно. Это одно уже показываетъ, что французское образованное общество, одно изъ наилучше воспитанныхъ на классицизмѣ, считаетъ, однакожь, нелишнимъ расширить свой запасъ свѣденій даже по этой части. Однако, во всякомъ случаѣ, греческая мифологія извѣстна намъ все-же гораздо лучше другихъ политеистическихъ религій, равнозначащихъ съ нею въ смыслѣ общаго культурнаго развитія; она менѣе другихъ отвлечетъ насъ отъ насущной дѣйствительности въ археологическую даль и глушь, а потому мы и изберемъ ее здѣсь за образецъ того возраста общечеловѣческаго самосознанія, котораго характернѣйшимъ порожденіемъ можно признать суевѣрно-метафизическое воззрѣніе на природу, окрещенное прозвищемъ многобожія или политеизма.

Выше я уже имѣлъ случай замѣтить, что въ исторіи развитія суевѣрныхъ демоническихъ представленій народы, крайне-отдаленные другъ отъ друга и обставленные крайне-различно въ смыслѣ внѣшнихъ условій, приходятъ въ извѣстномъ возрастѣ своего самопознанія къ порожденіямъ вполнѣ однороднымъ, а часто и вовсе тождественнымъ. Національныя и другія особенности оказываются только различіемъ въ раскраскѣ образовъ, создаваемыхъ въ разное время нашею фантазіею подъ вліяніемъ мало еще разслѣдованныхъ универсальныхъ законовъ. Такою національною особенностью грековъ было ихъ восторженное и эпикурейское поклоненіе красотѣ, отнимайте у всего ихъ суевѣрно-метафизическаго развитія всякій характеръ аскетизма и сподвижничества. Во всемъ греческомъ пантеонѣ не было ни одного божества, которое можно было бы назвать національнымъ въ строгомъ значеній этого слова, т. е. которое не было бы заимствовано изъ источника, доступнаго также и другимъ народамъ. Главнѣйшіе обитатели и повелители ихъ Олимпа были только дальнѣйшимъ видоизмѣненіемъ тѣхъ первоначальныхъ мифовъ, которымъ общіе индо-европейскіе предки поклонялись еще до своего распаденія и до эмиграціи ихъ въ Европу. Самыя имена ихъ измѣнились мало, или даже вовсе не измѣнились: Дивъ или Діеусъ такъ и остался Зеусъ-питеромъ, т. е. небомъ-отцемъ; Веруна сталъ Ураномъ и т. п. А между тѣмъ, эти-же самыя суевѣрно-метафизическія представленія въ браминской Индіи привели къ созданію мифовъ замѣчательно безобразныхъ, ужасающихъ и подавляющихъ,-- мифовъ дѣйствительно демоническихъ на нашъ взглядъ, хотя-бы съ ними и не связывалась демоническая спеціальность зля и разрушенія. Поклоненіе этимъ уродливо-чудовищнымъ богамъ, неимѣющимъ въ себѣ рѣшительно ничего человѣческаго, привело очень естественно индѣйцевъ къ чудовищной теократіи, сковавшей и задавившей все ихъ дальнѣйшее умственное и общественное развитіе. Грекъ-же, воображая себѣ своихъ боговъ не только человѣкоподобными, но и, сравнительно, гораздо болѣе человѣчными, приближался къ нимъ безъ особаго ужаса самъ, не нуждаясь въ неисчисленномъ количествѣ посредниковъ, заставляющихъ азіятскихъ арійцевъ еще и до сихъ поръ дорого платить себѣ за свои фиктивныя услуги. Точно также, заимствуя безобразные и отвратительные мифы у египтянъ, финикіянъ и карфагенянъ, греки облагороживаютъ и очеловѣчиваютъ ихъ. Эта національная особенность древнихъ грековъ въ высшей степени драгоцѣнна и замѣчательна.

Со временъ Гумболѣдтова "Космоса" эту замѣчательную гуманизирующую способность древнихъ грековъ принято объяснять, главнѣйшимъ образомъ, рѣдкою красотою и роскошью природы Эллады. Это объясненіе въ значительной степени подтверждается еще и тѣмъ, что греческія политеистическія порожденія не вездѣ отличались равною красотою и гуманностью: въ Фессаліи и Аркадіи, напримѣръ, гдѣ природа замѣтно бѣднѣе и суровѣе, чѣмъ на югѣ, и суевѣрныя представленія отличались характеромъ мрачнымъ, грубымъ, подавляющимъ. Отсюда распространились на всю Европу разнообразныя колдовства и волшебства, часто вполнѣ людоѣдскаго свойства. Фессалійскія чаровницы учили и римлянъ временъ имперіи приготовлять всякіе адскіе напитки и приворотныя снадобья изъ крови невинныхъ младенцевъ, печенки или сердца убитыхъ людей и т. п. Аркадія же, какъ выше уже было замѣчено, можетъ считаться родиною по-преимуществу повѣрій въ упырей, оборотней, вампировъ и т. п. Однакожь, Пешель, по моему мнѣнію, совершенно правъ, замѣчая, что одними географическими условіями мѣстности невозможно объяснить различный характеръ религіозныхъ и суевѣрныхъ представленій развившихся въ ней народовъ. Онъ (въ послѣднемъ изданіи своей "Völker-Kunde") ссылается на очень краснорѣчивый примѣръ Мексики, гдѣ климатическія и почвенныя условія исключительно благопріятны, во гдѣ, между тѣмъ, цивилизація прививается плохо и гдѣ политеистическія вѣрованія анахуаковъ отличались выходящими даже изъ ряда чудовищностью и безобразіемъ. Вокль. какъ извѣстно, хорошо сознавалъ пробѣлъ гумбольдтовскихъ воззрѣній и пытался разслѣдовать вліяніе, оказываемое на суевѣрно метафизическія воззрѣнія и представленія разныхъ народовъ пищею. Ему удалось подмѣтить нѣсколько во безынтересныхъ аналогій и совпаденій въ этомъ отношеніи. Такъ, напримѣръ, онъ установіяетъ, что народы, питающіеся исключительно растительною пищею, отличаются особенною склонностью къ аскетизму и мистицизму. Однакожь, въ цѣломъ его попытка едва-ли можетъ быть названа удачною. Не имѣя возможности вдаваться въ тщательное изслѣдованіе этого вопроса, я замѣчу только, что вышеупомянутый пластическій и гуманный характеръ греческой мифологіи можетъ легко быть объясненъ не однѣми только географическими особенностями ихъ страны, также не тѣмъ только, что древніе греки питались мясною пищею и не были исключительно вегетаріанцами, какъ браманистскіе индійцы, а всѣмъ складомъ греческой жизни. Древнему греку, особенно, смышленому и щедро одаренному природою афинянину, вообще говоря, жилось хорошо, и потому онъ не ощущалъ ни малѣйшаго побужденія воображать себѣ своихъ боговъ палачами человѣческаго рода. Индусъ, вѣчно терзаемый голодомъ, болѣзнями, безпощадными кшатріями и браминами, смотрѣлъ въ жизнь, какъ на каторгу. Блаженство или, по крайней мѣрѣ, отсутствіе горя и страданія онъ не могъ себѣ вообразить иначе, какъ въ формѣ небытія. Если все это злополучное племя не самоистребилось поголовно, то единственно потому, что анимистскія суевѣрія убѣждали его, что смерть не есть конецъ личнаго бытія. Безсердечные боги, или демоны браманизма, заставляютъ каждаго, освободившагося смертью изъ этой юдоли плача, начинать свое земное странствованіе вновь въ какой-нибудь новой формѣ (метампсихоза, аватегръ). Избавиться отъ этого, вѣчно возобновляющагося мученичества, можно не иначе, какъ снискавъ себѣ особую благосклонность и милость этихъ жестокихъ божествъ; они-же не разумны, не справедливы, они только причудливы, мелочны и капризны. Одни только брамины знаютъ съ точностью ихъ правы, только они одни могутъ указать путь ко спасенію, г. е. къ конечному уничтоженію,-- путь, обставленный тысячно безсмысленныхъ, безобразныхъ обрядностей.

Конечно, и древніе греки не благоденствовали заурядъ, и они знали болѣзни, нужду, горе, страданія, но въ общемъ они мирились съ земною жизнью и не только не боялись возобновленія ея послѣ смерти, но даже не считали нужнымъ придумывать себѣ какія-нибудь загробныя утѣшенія. Лучше этой земной жизни они не воображали себѣ ничего и сосредоточивали, главнѣйшимъ образомъ, свое вниманіе на томъ, чтобы изъ нея извлечь лучшій ея цвѣтъ, а это возможно не иначе, какъ при соблюденіи во всемъ мѣры, гармоніи, ритма. Переходя за извѣстный предѣлъ, даже наслажденіе, физическое и духовное, переходитъ въ страданіе; слѣдовательно, все дѣло только въ предѣлѣ. Вотъ почему они не придумываютъ спеціальныхъ боговъ зла даже тогда, когда нравственное разграниченіе понятій и чувство справедливости развиваются у нихъ до высокаго уровня. Добро и зло исходятъ изъ одного корня, они относительны. Одно и то-же божество можетъ быть добрымъ ко мнѣ и злымъ къ моему сосѣду, пріятелю или врагу. Боги греческаго Олимпа такіе-же люди, какъ и мы, но только они уравновѣшеннѣе, грандіознѣе, красивѣе. Не находя въ природѣ ничего красивѣе хороню сложеннаго человѣческаго тѣла, древній трекъ одѣваетъ своихъ боговъ этимъ тѣломъ, которое онъ усиливается вообразить себѣ совершенно освобожденнымъ отъ всякихъ несовершенствъ, неизбѣжно встрѣчающихся въ живой дѣйствительности. Такимъ образомъ, греки первые въ Европѣ и во всемъ басейнѣ Средиземнаго моря возвысили понятіе о своихъ богахъ надъ животными и населили свой Олимпъ одними только человѣкоподобными существами, да и то идеализированными, усовершенствованными. Животныя встрѣчаются еще въ классическомъ пантеонѣ, но они уже неравноправны богамъ; между тѣмъ, какъ у египтянъ, служившихъ учителями грекамъ во многихъ отношеніяхъ, быкъ Аписъ, рожденный отъ дѣвственной коровы, получаетъ еще божескія почести отъ своихъ поклонниковъ. Однакожь, и греки, даже на высшей ступени своего развитія, не доросли еще до представленія о божествѣ, какъ о чемъ-то абсолютно-сверхъестественномъ и возвышенномъ: ихъ боги, точно также, какъ и люди, и все существующее подчинены какой-то таинственной космической необходимости -- анангке, но это сбивчивое понятіе не играетъ въ ихъ суевѣрной эволюціи никакой роли и можетъ быть всецѣло отнесено къ области чисто-метафизическихъ порожденіи.

Въ греческой мифологіи демонизму, собственно говоря, не находилось мѣста. Они завѣщали намъ, правда, цѣлый контингентъ противниковъ божества -- титановъ, громоздившихъ Пеліонъ на Оссу для того, чтобы добраться до небо-громовержца и отнять у него верховную власть. И по греческимъ понятіямъ, олимпійцы не были существами настолько справедливыми и благими, чтобы возстаніе противъ нихъ заслуживало проклятія, отверженія, неизгладимаго клейма позора и зла. Греческіе титаны такъ-же грандіозны, такъ-же красивы, какъ и сами боги; титанъ-же Прометей, олицетворяющій въ себѣ все, что способно въ человѣкѣ возмущаться несправедливостію и зломъ, безспорно больше отвѣчаетъ нашимъ современнымъ представленіямъ о добродѣтели, чѣмъ самъ громовержецъ Зевсъ, осудившій его на жестокія муки за его смѣлый и свѣтлый протестъ. А между тѣмъ, не одинъ только Байронъ, но и нѣкоторые другіе поэты отрицательнаго направленія нашего вѣка смѣшиваютъ Прометея съ сатаною, Каиномъ и т. п. Рядомъ съ титанами мы находимъ въ классическомъ мірѣ множество другихъ мифовъ, повліявшихъ болѣе или менѣе существенно на общеевропейскія представленія о чертяхъ. Таковы, напримѣръ, кабиры, т. е. адскія божества, заимствованныя изъ Финикіи, Египта; таковы фуріи, гарпіи и т, п. По всѣ они играютъ слишкомъ второстепенную роль. Вообще, греческому міровоззрѣнію чужда идея проклятаго отверженнаго міра. Страданіе, зло, по ихъ понятіямъ, представляются необходимымъ, законнымъ элементомъ природной гармоніи. Оно въ значительной степени смягчается, скрашивается покровомъ пластическаго гармояизма, величія и красоты, который древне греческое воображеніе накидывало на всѣ свои созданія. Сами греки до такой степени съумѣли проникнуться этимъ своимъ типическимъ міровоззрѣніемъ, что даже спартанскіе отроки, истязуемые у алтаря кровожадной Артенизы, сосредоточивали всю свою энергію только на томъ, чтобы, подъ вліяніемъ страданія, не опозорить себя безобразнымъ движеніемъ или негармоническимъ крикомъ.

Но мы слишкомъ долго остановились на той сторонѣ греческаго политеизма, которою онъ отличается отъ всѣхъ другихъ извѣстныхъ вамъ политеизмовъ. Гуманизирующій, гармоническій элементъ, свойственный, вообще, греческому національному строю, породилъ на политеистической почвѣ явленія, въ высшей степени знаменательныя и привлекательныя; но мы должны заняться здѣсь самою этою почвою, которая для всѣхъ народовъ одна и которая только подъ вліяніемъ совершенно исключительныхъ условій порождала обворожительныхъ Венеръ, стройныхъ Діанъ, сладострастныхъ нимфъ и тому подобные первоклассные образы. Почти всѣ политеистическія мифологіи отличаются, совершенно напротивъ, уродствомъ, чудовищностью и карикатурностью своихъ порожденій. Конечно, въ очень многихъ случаяхъ эта карикатурность, это уродство языческихъ идоловъ можетъ быть объяснено просто техническою неумѣлостью живописцевъ и скульпторовъ, изготовляющихъ для вѣрующихъ ихъ изображенія. Въ нѣкоторыхъ другихъ случаяхъ изваянія языческихъ боговъ кажутся намъ безобразными, но это не мѣшаетъ имъ выражать, быть можетъ, идеалы красоты но понятіямъ народовъ, поклоняющихся этимъ изваяніямъ. Но и то, и другое будетъ только частнымъ случаемъ; вообще же говоря, въ представленіяхъ о божествѣ политеистическихъ народовъ изображенія красоты играютъ такую-же ничтожную роль, какъ и соображенія о добродѣтели или справедливости. Та сбивчивость или неразграниченность понятій божественнаго, демоническаго, человѣческаго и скотскаго, которую мы замѣтили въ низшемъ фетишистскомъ періодѣ, долго еще замѣчается и въ мифологіяхъ этой второй и сравнительно высшей формаціи. Но намъ уже давно пора заняться вопросомъ: гдѣ-же начинается собственно многобожіе или политеизмъ, въ чемъ заключается его сущность и чѣмъ отличается онъ отъ низшихъ фетишистскихъ и анимистскихъ порожденій?

Французскіе позитивисты, въ томъ числѣ и помянутый уже выше Жираръ де Ріалъ, избравшій своею спеціальностью сравнительное изученіе мифологій всѣхъ народовъ, даютъ на эти вопросы категорическій и вполнѣ удовлетворительный отвѣтъ. Сущность многобожія, по ихъ опредѣленію, заключается въ томъ, что въ этомъ новомъ періодѣ своего умственнаго развитія человѣчество уже начинаетъ понимать божество или духъ, какъ нѣчто отличное отъ матеріи, остающееся внѣ ея и управляющее ею. Дѣло, слѣдовательно, заключается не въ количествѣ почитаемыхъ божествъ или демоновъ, а въ качествѣ того представленія о божественности и духовности, которое составляютъ себѣ поклонники какого-нибудь языческаго пантеона. Мы знаемъ множество низшихъ религіозныхъ системъ, гдѣ весь видимый міръ представляется населеннымъ неисчислимымъ количествомъ духовъ, или геніевъ, гдѣ пантеонъ, слѣдовательно, еще многочисленнѣе греческаго, египетскаго или браминскаго, но по мнѣнію новѣйшихъ изслѣдователей, эти системы духопоклонничества или обожанія геніевъ, не заслуживаютъ названія политеистическихъ, потому что представленія объ этихъ геніяхъ слишкомъ еще грубо, вещественно, не достаточно метафизично. Прекраснымъ примѣромъ такой низшей религіозной системы можетъ служить національная японская религія, или синтоизмъ, сохранившаяся отчасти и до нашего времени, хотя и значительно видоизмѣненная буддійскимъ и конфуціевскимъ вліяніемъ. Въ этой системѣ имѣется спеціальный геній рѣшительно для каждаго разряда явленій не только вещественныхъ, но и отвлеченныхъ, не только природныхъ, но и искуственныхъ. Такъ, напримѣръ, существуетъ особенный геній или духъ, обитающій въ каждомъ отхожемъ мѣстѣ и особенно преслѣдующій женщинъ въ пору мѣсячныхъ очищеній; особенные геніи живутъ въ колпакахъ и въ плащахъ, въ пищѣ, въ слезахъ, въ изверженіяхъ человѣческаго тѣла и т. п. Дѣйствительно, подобныя чувственныя воззрѣнія могутъ имѣть мало общаго съ пластическимъ пантеизмомъ классической Греціи и служатъ памятниками міровоззрѣнія очень еще ребяческаго, а потому и понятно, что французскіе изслѣдователи не считаютъ ихъ даже за религіи, а всецѣло относятъ къ области фетишизма. Съ этнографической точки зрѣнія, однакожь, всѣ эти тонкія подраздѣленія могутъ имѣть только очень мало значенія. За исключеніемъ очень немногихъ, особенно рѣзкихъ, примѣровъ, мы на каждомъ шагу будемъ встрѣчать самыя серьезныя затрудненія, если вздумаемъ классифицировать извѣстныя намъ суевѣрно-метафизическія системы отсталыхъ народовъ по шаблонамъ Огюста Конта. Затрудненія эти вытекаютъ не только изъ невозможности собрать всѣ необходимыя подробнѣйшія свѣденія объ отношеніяхъ различныхъ отсталыхъ народовъ къ своимъ богамъ, но еще. и гораздо болѣе существеннымъ образомъ, изъ того, что самому первобытному анимизму свойственна уже извѣстная, довольно сложная метафизика, а всѣ метафизическія представленія до крайности растяжимы, а такъ какъ наша собственная метафизика идетъ изъ того-же самаго источника, то мы на каждомъ шагу рискуемъ понимать и толковать различныя религіозныя системы дикарей по нашему, а не по ихнему. Когда мы узнаемъ, напримѣръ, что остяки сѣкутъ своихъ боговъ, провинившихся чѣмъ-нибудь передъ ними, то мы совершенно вправѣ заключить, что они пребываютъ въ періодѣ самаго ребяческаго фетишизма; но если намъ приходится дѣлать оцѣнку или классификацію не на основаніи положительныхъ фактовъ, то построенія паши непремѣнно будутъ ошибочны или, по крайней мѣрѣ, произвольны. Такъ, напримѣръ, нѣкоторые ученые лѣзутъ изъ кожи вонъ, чтобы доказать, будто китайское поклоненіе Тьянъ, т. е. небу-отцу, или оплодотворяющему, мужескому и эфирному началу, должно быть отнесено къ чистѣйшему фетишизму, другіе, столь-же авторитетные ученые, никакъ не могутъ согласиться въ этомъ съ ними. Я, съ своей стороны, могу только замѣтить, что китайское представленіе о небѣ, чуждое всякаго антропоморфизма, гораздо отвлеченнѣе, метафизичнѣе греческаго Зевса даже позднѣйшей эпохи. Въ моихъ глазахъ важно, впрочемъ, не распредѣленіе мифологій по контовскимь рубрикамъ или кадрамъ, но интересно прослѣдить, какимъ образомъ человѣчество, начавъ съ животно-соннаго отношенія къ реальному міру, приходитъ къ созданію болѣе или менѣе стройныхъ и цѣлостныхъ фиктивныхъ міровъ, населенныхъ призраками и демонами; эти суевѣрныя созданія, не существующія нигдѣ кромѣ, какъ въ воображеніи своихъ поклонниковъ, оказываютъ, однакожь, гораздо болѣе вліянія на матеріальное благосостояніе и умственное развитіе народовъ, чѣмъ многія реальнѣйшія и существеннѣйшія географическія и иныя условія.

Выше мы уже видѣли, какъ возникаютъ въ дѣтскомъ невѣжественномъ мозгу представленія фетишистскія и анимистскія, которыя, въ силу косности или атавизма, доживаютъ до самыхъ высшихъ предѣловъ осуществленнаго до сихъ поръ культурнаго развитія, переплетаясь на каждомъ шагу съ созданіями несравненно высшаго порядка, побуждая цѣлыя группы человѣчества ко множеству непослѣдовательныхъ поступковъ и нарушая внутреннюю гармонію и цѣлостность нашего позднѣйшаго міросозерцанія. По нашему мнѣнію, весь многовѣковой прогресъ заключается только въ послѣдовательномъ исчезновеніи этихъ призраковъ, созданныхъ запуганнымъ воображеніемъ въ пору перваго пробужденія человѣческаго самопознанія среди неизслѣдованной еще опытомъ и наукою природы. Прогресъ этотъ осуществляется чрезвычайно медленно и идетъ вовсе не прямымъ путемъ, а ежечасно уклоняясь во всевозможныя окольныя трущобы и дебри. Суевѣрно-метафизическія представленія совершенствуются, т. е. приходятъ къ самоотрицанію, не въ силу присущаго имъ самимъ прогресивнаго начала, а только подъ постороннимъ руководящимъ вліяніемъ опыта и знанія. Дикарь могъ-бы безъ конца приносить кровавыя жертвоприношенія своему очагу и все-таки но замѣтить, что огонь этого очага тождественъ съ огнемъ очага всѣхъ его сосѣдей. Но когда опытомъ и наблюденіемъ онъ дошелъ уже до признанія этого тождества, то ему самому кажется ребячествомъ его поклоненіе своему очагу: онъ начинаетъ поклоняться генію всѣхъ очаговъ; такимъ образомъ, неисчислимое количество фетишей каждаго очага сливается въ лицѣ одного генія всѣхъ очаговъ, а слѣдовательно, и исчезаетъ цѣлый рядъ ребячески-суевѣрныхъ порожденій. Исчезаетъ онъ, къ сожалѣнію, не безслѣдно, такъ какъ порожденные имъ обряды остаются еще на долгое время, отчасти приноровившись къ новымъ суевѣрнымъ воззрѣніямъ, отчасти въ формѣ волшебства или колдовства, отчасти-же, наконецъ, въ совершенно безсмысленной формѣ.

Но опытъ и наблюденія болѣе или менѣе скоро приводятъ дикаря къ сознанію, что огни всѣхъ очаговъ не только тождественны между собою, но тождественны также и со всѣми извѣстными ему огнями. Тогда онъ начинаетъ собирать геніевъ всѣхъ огненныхъ явленій въ одну группу, которую онъ не замедлитъ снабдить соціальною іерархіею, совершенно сходною съ устройствомъ общества, въ которомъ онъ самъ живетъ на этомъ свѣтѣ. Какой-нибудь особенно грозный геній или демонъ будетъ провозглашенъ царемъ этой группы, а остальные ея члены низведутся на второстепенную роль служителей и подручныхъ, которымъ вскорѣ и вовсе перестанутъ приносить всякія жертвы, сосредоточивая все свое вниманіе на томъ, чтобы ублажить ихъ повелителя. Когда этотъ новый процесъ обобщенія дойдетъ до своего конца, тогда цѣлый новый рядъ геніевъ исчезнетъ, поглощенный въ лицѣ одного повелителя всѣхъ огней, который уже не составляетъ частицы каждаго огня, а распоряжается всѣми огненными явленіями въ мірѣ, т. е. отвѣчаетъ коптовскому опредѣленію мифа политеистической или многобожной системы. Но въ исторіи этотъ процесъ объединенія совершается чрезвычайно медленно; многіе народы, по недостатку-ли культурнаго инстинкта или по другимъ, плохо извѣстнымъ вамъ, причинамъ, застываютъ на различныхъ его ступеняхъ. Многіе народы, достигшіе значительно высшихъ предѣловъ развитія, переживали различные фазисы или ступени этого процеса уже въ историческую эпоху. Мы обыкновенно говоримъ о мифологіи египтянъ, грековъ и т. п., какъ о чемъ-то цѣлостномъ, неподвижномъ и законченномъ. Въ дѣйствительности-же это было далеко не такъ: каждый изъ вышеупомянутыхъ народовъ оставилъ намъ достовѣрные памятники своего прохожденія по разнымъ ступенямъ этой лѣстницы, причемъ онъ на каждую высшую ступень взносилъ съ собою цѣлые грузы хлама, нажитаго имъ еще на первой ступени этого восходящаго шествія.

Достигнувъ того предѣла, который по новой научной терминогіи составляетъ характерную сущность многобожія, это прогресивное движеніе не останавливается и не измѣняетъ своего направленія: при каждомъ новомъ успѣхѣ въ способности обобщенія, цѣлые сонмы мифовъ начинаютъ групироваться вокругъ одного какого нибудь царька или архонта и постепенно поглощаются имъ. Явленія, которыя ребячески неопытному уму представляются совершенно разнородными, неимѣющими между собою ничего общаго, при сколько-нибудь зрѣломъ ихъ разслѣдованіи, оказываются порожденіемъ одной общей имъ всѣмъ причины. Человѣкоуподобляющее представленіе этой причины становится сперва главноуправляющимъ, а потомъ и единственнымъ мифомъ всего этого разряда явленій, а слѣдовательно, и становится менѣе вещественнымъ, а болѣе приближается къ отвлеченному, метафизическому понятію міровой силы. Нельзя не замѣтить одного, что выборъ названій, придуманныхъ позитивистами для обозначенія трехъ намѣченныхъ ими этаповъ, крайне неудачный. Такъ, напримѣръ, періодъ многобожія тѣмъ отличается на первый взглядъ отъ фетишизма, со включеніемъ въ этотъ разрядъ и первоначальнаго анимизма и сравнительно высшаго поклоненія геніямъ, что въ немъ суевѣрнометафизическихъ построеній оказывается гораздо меньше. Однакожъ, въ самомъ умѣренномъ политеистическомъ пантеонѣ боговъ все еще такъ много, что необходимы цѣлые вѣка и громадная способность безостановочнаго прогресивного развитія для того, чтобы достигнуть тѣхъ предѣловъ, которые въ исторіи язычества помѣчены религіею Зароастра, признающаго во всемъ мірозданіи только два мифа: добро и зло,-- Магомета -- плохо-ли, хорошо-ли -- сводящаго и эти два мифа къ міровому единству и, наконецъ, Будды Сакья-Муни, котораго религія, по словамъ Бюрнуфа, Бартелеми де Сэнт-Илера и пр., атеистична, г. е. которые стремятся свести всѣ мифы къ нулю, а слѣдовательно, и вывести своихъ послѣдователей изъ области суевѣрно-метафизическихъ построеній вообще и демонизма въ частности, которую я намѣревался обозрѣть на этихъ бѣглыхъ страницахъ. Маздеимъ и буддизмъ начинаютъ оба съ очень возвышеннаго идеала, но они развились изъ браминства, а слѣдовательно, и пережили низшія стадіи въ немъ. Мусульманство, какъ извѣстно, заимствовало щедрою рукою свои построенія у евреевъ, тоже прошедшихъ, по свидѣтельству священнаго писанія, періодъ поклоненія фетишамъ, которыхъ Рахиль похищала у своего отца, слѣдуя за Іаковомъ, золотымъ тѣльцамъ и пр. Греческая мифологія представляется намъ особенно интересною еще и въ томъ отношеніи, что она (какъ и египетская) пережила цѣлый долгій рядъ послѣдовательныхъ превращеній отъ ребяческаго фетишизма временъ Гомера до возвышеннаго единобожія Клеоята и Сократа. Намъ, собственно, все равно, съ какихъ-бы поря, мы ни вздумали считать греческую мифологію за политеистическую, а не за фетишистскую систему. О многочисленныхъ остаткахъ грубѣйшаго фетишизма, сохранившихся у грековъ даже въ самую цвѣтущую пору ихъ исторіи, выше уже было говорено. Замѣтимъ, что у грековъ не только первоначально, но даже и въ позднѣйшую пору, имѣется множество отдѣльныхъ божествъ для совершенно однородныхъ явленій. Солнце весною, когда оно пріятно грѣетъ и оплодотворяетъ новые посѣвы, управляется, но ихъ понятіямъ, совершенно инымъ божествомъ, чѣмъ солнце осеннее, жгучее, страстное, вливающее въ виноградные грозды живительную кровь титана Діонисона. Солнце на зенитѣ и солнце, появляющееся утромъ на горизонтѣ, почитаются также въ видѣ двухъ, совершенно равноправныхъ и различныхъ, божествъ. Мало-по-малу скромная Аврора становится служанкою Аполлона, отворяющею ему небесныя ворота, когда онъ побѣдоносно выѣзжаетъ на своей колесницѣ, запряженной ретивыми конями и т. д. Это объединеніе и подчиненіе цѣлыхъ сонмовъ болѣе вещественныхъ и человѣкоподобныхъ мифовъ сравнительно меньшему числу метафизическихъ, отвлеченныхъ божествъ совершается далеко неодновременно у различныхъ народовъ греческой федерація. Разные слои народонаселенія одного и того-же народа ежечасно отстаютъ другъ отъ друга въ этомъ прогрессивномъ шествіи. Протагоръ уже провозглашаетъ свое знаменитое numen-anomena, что значитъ, что олимпійскіе мифы суть только различныя названія, придуманныя для обозначенія невѣдомой причины явленій, кажущихся разрозненными только на невѣжественный взглядъ, а его сограждане еще вѣритъ въ реальное бытіе этихъ мифовъ, и власти изгоняютъ оскорбителя боговъ изъ родного города. Точно также въ браминской Индіи мудрецы уже Споковъ-вѣка додумались до того, что Ати, Индра. Вишну и т. п.-- только разныя названія единаго вѣчнаго начала, а браминство и до настоящей минуты остается религіею политеистическою въ строжайшемъ значеніи этого слова. Когда мы разсуждаемъ о какой-нибудь религіозно-метафизической системѣ, то необходимо принимать во вниманіе не тѣ высшіе предѣлы, до которыхъ добрались немногіе избранники. Культурное значеніе этихъ системъ не въ ихъ метафизическихъ утонченностяхъ, а въ ихъ способности примирять съ постоянно измѣняющимся духомъ времени первобытныя фетишистскія порожденія умовъ, неспособныхъ къ логическому мышленію.

Труды и изслѣдованія по сравнительной мифологіи пріобрѣтаютъ въ нашихъ глазахъ интересъ по мѣрѣ того, какъ они выставляютъ на видъ читателя эту существеннѣйшую сторону суевѣрно-метафизической эволюціи, возможно меньше путаясь и теряясь во всевозможныхъ подробностяхъ, утомляющихъ вниманіе и заводящихъ насъ въ археологическую глушь. Къ сожалѣнію, изъ довольно уважительнаго количества, сочиненій, появившихся за послѣдніе годы на разныхъ европейскихъ языкахъ по этой части, мы знаемъ только "Les Origines de la Religion" Жюля Бэссака, гдѣ эта руководящая пить намѣчена вѣрною и смѣлою рукою. Въ особенности французскому писателю удалось очень хорошо показать, какимъ образомъ мистическая или суевѣрная эволюція не только не руководитъ общимъ культурнымъ развитіемъ, но постоянно отстаетъ отъ него, противопоставляя ему всю силу инерціи или атавизма, стремящуюся на-вѣки приковать человѣка къ фетишизму, т. е. къ ребячески безсмысленной обрядности. Мы уже видѣли, что въ политеистическую эпоху сонмы божествъ іерархически групируются вокругъ одного какого-нибудь повелителя, который мало-по-малу поглощаетъ въ себѣ ихъ всѣ. Точно также между отдѣльными группами устанавливается своего рода іерархія: одни языческіе народы отдаютъ рѣшительное предпочтеніе богамъ земнымъ (хтонійскимъ); другіе -- богамъ небеснымъ или звѣзднымъ; третіе -- огненнымъ и т. д. Ж. Бэссакъ показываетъ намъ, что этимъ предпочтеніемъ руководятъ не какія-нибудь племенныя особенности, а общій культурный строй данной эпохи, дѣйствующій у самыхъ разнообразныхъ народовъ съ замѣчательнымъ однообразіемъ. Такъ, напримѣръ, пока породы остаются въ періодѣ гетеризма, т. е. общности женъ, т. с. пока каждый знаетъ только свою мать, а не можетъ знать отца, иногда и въ мифологіи преобладаетъ образъ хтонійскихъ божествъ, сосредоточивающихся вокругъ "матери земли", т. е. все порождающей богини безъ всякаго оплодотворенія. Эта "всемірная мать" воображается иногда въ видѣ дѣвственницы, но чаще въ образѣ божественной блудницы,-- обширное лоно, которое всегда готово къ воспринятію каждаго сѣмени. Въ этомъ періодѣ зарождается культъ женскихъ половыхъ органовъ (ктайсъ), котораго слѣды открыты и въ современной Франціи, и который недавно запрещенъ правительствомъ въ Японіи. Но нравы измѣняются: общность женъ, составлявшая прежде законъ, становится исключеніемъ, нарушеніемъ граждански то закона, проституціею. Тогда мифологіи принимаетъ ее подъ свое, болѣе или менѣе могучее, покровительство, и эта суевѣрная проституція долго еще носитъ общественный характеръ послѣ того, какъ семья уже образовалась подъ главенствомъ отца. Только послѣ упорной и продолжительной борьбы, хтопійская мать съ своимъ причтомъ уступаетъ первенство "небу-отцу и кормильцу" (Dians piler)... Ж. Бэссакъ не оставляетъ въ насъ никакого сомнѣнія какъ насчетъ универсальности этого первобытнаго культа, такъ и насчетъ его тѣсной связи съ поклоненіемъ небу и землѣ. Въ особенности-же въ его сочиненіи собрано много интересныхъ фактовъ относительно того вліянія, которое лингвистическія представленія оказали на культурное развитіе и на мистическія воззрѣнія Европы...

До сихъ поръ мы разсматривали суевѣрно-метафизическую эволюцію такъ, какъ-будто человѣкъ стоялъ непосредственно лицомъ къ лицу съ природою; какъ-будто между нимъ и нею не существовало никакихъ посредниковъ, заинтересованныхъ въ томъ, чтобы придать его ребяческой запуганности и умственной несостоятельности опредѣленное направленіе. Первоначально, дѣйствительно, такіе посредники не должны были существовать, и предположеніе, будто человѣчество наведено на мысль суевѣрно-метафизическихъ порожденій какими нибудь злонамѣренными или своекорыстными шарлатанами и обманщиками, не выдерживаетъ никакой критики. Вся удушливая и головоломная путаница фетишистскихъ и анимистскихъ хитросплетеній есть роковой продуктъ отраженія реальности въ сонномъ, неосвѣщенномъ знаніемъ и цѣлесообразнымъ мышленіемъ мозгу; всѣ-же полнѣйшія суевѣрно-метафизическія построенія, включая въ ихъ число и утонченнѣйшій спиритизмъ и т. п. чертовщину новѣйшаго времени, суть только дальнѣйшія метаморфозы этихъ-же самыхъ хитросплетеній,-- продуктъ болѣе или менѣе удачнаго и сознательнаго стремленія примирить современныя представленія разумности и причинной связи явленій съ атавистскими вѣрованіями и обрядами темныхъ ребяческихъ временъ.

Мы знаемъ народы, у которыхъ не замѣчено вовсе никакихъ жрецовъ, волхвовъ, кудесниковъ и т. п. посредниковъ между простымъ смертнымъ и обожаемыми имъ фетишами или геніями. Само собою разумѣется, что мы при этомъ имѣемъ въ виду не только тѣ совершенно отсталые народы, у которыхъ не замѣчено даже до сихъ поръ никакихъ суевѣрій и обрядовъ. Но, напримѣръ, въ китайской исторіи нѣтъ никакого упоминанія о жрецахъ или колдунахъ, по крайней мѣрѣ, до V столѣтія до P. X., т. е. до тѣхъ поръ, пока не распространилось въ странѣ мистическое ученіе Лао-дзе (такъ-называемая секта даосовъ), ведущее свое начало, по мнѣнію европейскихъ изслѣдователей, отъ браминства. А между тѣмъ, китайцы, по меньшей мѣрѣ за тысячу или полторы тысячи лѣтъ передъ тѣмъ, знали уже семью, устроенную подъ главенствомъ отца, знали земледѣліе, гидравлическія работы, съемку плановъ и свойства прямоугольнаго трехугольника; имѣли календарь, письменность, т. е. никоимъ образомъ не могли считаться за дикарей, хотя бы въ очень условномъ и относительномъ смыслѣ этого слова. Замѣчательно, что въ то-же самое время они никакъ по могли считаться отсталыми въ суевѣрно метафизической эволюціи, такъ-какъ они имѣли уже сохранившійся до сихъ поръ культъ предковъ и цѣлыхъ сонмовъ геніевъ земныхъ и небесныхъ, которымъ приносились жертвы, въ честь которыхъ справлялись таинственные обряды. Они уже успѣли подчинить земныхъ духовъ одному отвлеченному, метафизическому женскому началу, которое воображали себѣ уже по въ человѣкоподобной формѣ "хтонійский матери", а въ видѣ очень сложной абстракціи, совмѣщавшей въ себѣ представленія мрака, косности, бездѣйствія, слабости матеріи. Точно также духи небесные были уже подчи йены началу мужскому, дѣятельному, лучезарному, эфирному, движущему, согрѣвающему и оплодотворяющему. Небо, т. е. Тьянъ, было какъ-бы тѣломъ или вмѣстилищемъ этого мужскаго начала, ему одному приносились жертвы, какъ отцу и кормильцу вселенной, т. е. Діаусъ-Питеру. воображаемому, однакожь, гораздо менѣе фетишистскимъ образомъ, чѣмъ у азіятскихъ арійцевъ и у грековъ. Что китайцы дошли до этого продѣла не сразу, а перейдя по всѣмъ промежуточнымъ ступенямъ, по которымъ проходили и другіе народы, -- за это можно поручиться не только на основаніи апріористическаго положенія, что законы развитія тождественны вездѣ, но еще и потому, что мы встрѣчаемъ и у китайцевъ остатки литсшзма, т. е. поклоненія половому отношенію, какъ символу того мистическаго процеса, которымъ небо оплодотворило землю,-- сила матерію.-- а заставила и породить вселенную. Слѣдовательно, у китайцевъ не было недостатка ни въ суевѣріяхъ, поглотившихъ значительную долю ихъ національнаго творчества на свое отрѣшеніе отъ первобытной фетишистской вещественности и грубости, ни въ жертвоприношеніяхъ и обрядахъ, а вмѣстѣ съ тѣмъ все-таки не было у нихъ ни жрецовъ, ни кудесниковъ. Каждый отецъ семейства приносилъ за себя и за семью жертвы домашнимъ богамъ; князь приносилъ урочныя жертвы Тьянъ за всѣхъ своихъ васаловъ, пока, наконецъ, императоры, подчинивъ себѣ удѣльныхъ князей, не сдѣлали жертвоприношенія Тьянъ отъ лица всего народа своею исключительною привилегіею.

Точно также обходились безъ жрецовъ и волхвовъ японцы, пока они держались исключительно своего національнаго культа, хотя они тоже имѣли довольно сложные обрядники, справляли всевозможныя очистительныя жертвоприношенія (харай, т. е. "вытряхиваніе скверны"), процесіи, очень сходныя съ тѣми, которыя и до сихъ поръ справляются въ Италіи, Испаніи и во Франціи, а на похоронахъ своихъ вождей избивали десятки и сотни невольниковъ и женъ, не считая всякой домашней живности. Но и у нихъ, какъ у сосѣднихъ китайцевъ, всякій обращался къ геніямъ или духамъ самъ за себя, за своихъ женъ, дѣтей и домочадцевъ. Жители болѣе сѣверныхъ острововъ Тихаго Океана, отставшіе отъ китайцевъ и японцевъ въ своемъ развитіи, точно также не знаютъ ни жрецовъ, ни кудесниковъ, хотя многіе изъ нихъ, напримѣръ, Айно-ни-Йезо и на Сахалинѣ, отличаются большею набожностью, но только отцы семействъ справляютъ сами свои обряды въ честь медвѣдя или въ честь камы или камуй, т. е. гатовъ, а старшины или князьки отдѣльныхъ родовъ священнодѣйствуютъ за все подвластное имъ народонаселеніе. Въ этихъ случаяхъ невозможно даже предполагать, что свѣтскіе вожди первоначально были жрецами и, благодаря своему жречеству или кудесничеству, успѣли забрать силу въ свои руки, т. е., что въ нихъ свѣтская власть слилась съ духовною и поглотила ее въ себѣ. Подобные примѣры тоже встрѣчаются въ этнографіи, по про Китай, напримѣръ, мы съ достовѣрностью знаемъ, что въ немъ императоры присвоили себѣ исключительное право приносить жертвоприношенія небу за весь свой народъ уже послѣ того, какъ въ ихъ рукахъ была сосредоточена свѣтская власть въ очень значительной степени. Отсталые народы вообще склонны обращаться къ власть имущему съ чисто-фетишистскимъ поклонничествомъ, а потому у многихъ народовъ какъ Стараго, такъ и Новаго Свѣта свѣтскій глава есть вмѣстѣ съ тѣмъ и лицо изъ ихъ апимистскаго или фетишистскаго пантеона; но эти примѣры мало имѣютъ отношенія къ вопросу о возникновеніи и развитіи жрецовъ и кудесниковъ, какъ отдѣльнаго сословія, пользующагося большею или меньшею властью и почетомъ въ обществѣ. Китайскій богдыханъ -- сынъ неба и одаренъ нѣкоторыми сверхъестественными атрибутами; японскій микадо -- преемникъ богини солнца и можетъ причинять землетрясеніе своимъ безпокойствомъ; французскіе короли излѣчиваютъ золотуху своимъ прикосновеніемъ и т. д. Но во всѣхъ этихъ случаяхъ суевѣрные атрибуты не служатъ опорою власти, а. являются только ничтожными ея придатками. Мы не можемъ смотрѣть на только-что помянутыхъ монарховъ, какъ на коронованныхъ жрецовъ, а на практикѣ это развитіе чрезвычайно важно; теократіи, т. е. жреческія царства, всегда и повсюду отличались крайнею исключительностью и жестокою нетерпимостью; а въ Китаѣ и Японіи всякая религіозная пропаганда споконъ-вѣку пользовалась замѣчательною свободою. Желая уяснить вопросъ: какими побужденіями руководится человѣчество, отдавая повсемѣстно дань типу лучшихъ плодовъ своего труда свою свободу, семью и нерѣдко самихъ себя въ безконтрольной распоряженіе людей, необлеченныхъ никакою властью, неоказывающихъ своимъ согражданамъ никакихъ вещественныхъ услугъ!-- Мы не можемъ извлечь изъ вышеприведенныхъ примѣровъ ничего поучительнаго и вынуждены обратиться къ другимъ разрядамъ явленій.

Докторъ Онимюсъ, лучшій электропатъ въ настоящее время въ Парижѣ, наживаетъ своею практикою по нѣскольку сотъ тысячъ франковъ въ годъ и еще имѣетъ время писать брошюры о психіатрическомъ состояніи героевъ драмъ Шекспира. Д-ръ Онимюсъ очень образованный человѣкъ, и электричество -- дѣйствительная, реальная сила, способная оказывать медицинѣ большій услуги и до сихъ поръ эксплоатируемая по большей части шарлатанами весьма низменнаго порядка. По большинство публики имѣетъ самое сбивчивое понятіе объ электричествѣ вообще, а въ особенности о его роли въ нашей органической экономіи. Въ глазахъ этого большинства, послѣ нѣсколькихъ замѣчательныхъ случаенъ излѣченія нѣкоторыхъ болѣзней электричествомъ, само медицинское электричество становится таинственнымъ фетишемъ, обладающимъ способностью изгонять всѣ наши болѣзни, а д-ръ Онимюсъ и нѣсколько другихъ извѣстныхъ электропатовъ -- жрецами этого фетиша, и про нихъ уже слагаются цѣлыя легенды; страждующіе всѣхъ странъ торопятся покупать себѣ ихъ услуги, нещадно повышая цѣну этихъ услугъ своей ревнивой конкуренціей. Но здѣсь мы еще видимъ такой примѣръ, въ основѣ котораго лежитъ нѣчто реальное, непротиворѣчащее законамъ разума и требованіямъ цѣлесообразности. А что сказать, напримѣръ, о гомеопатіи, исходящей изъ того мудраго положенія, что Укьооонми больше 1; о матеопатіи, вновь изобрѣтенной раззорившиися итальянскимъ кутилою и всходящей единственно изъ того руководящаго начала, что поправлять разстроенное состояніе пріятно всякими средствами; о магнетизмѣ, спиритизмѣ и т. п. возрожденіяхъ первобытнаго фетишизма, имѣющихъ громадный успѣхъ въ самыхъ просвѣщенныхъ столицахъ и передовыхъ центрахъ новѣйшей цивилизаціи! Можно сказать одно: въ человѣчествѣ во всѣ времени живетъ неудержимая потребность отдѣлаться какими-бы то ни было мѣрами, per fas и nefas, отъ подавляющихъ и разъѣдающихъ его золъ. Не видя разумнаго выхода, оно, съ поспѣшностью испуганнаго стада, бросается во всѣ, открываемыя передъ нимъ, ворота, усиливаясь само заглушить въ себѣ слабый голосъ здороваго скептицизма и обрушиваясь съ слѣпою яростью на добросовѣстнаго смѣльчака, который вздумаетъ предостерегать его отъ табуннаго ослѣпленія. "Обмани меня, по скажи, что ты меня любишь!" восклицаетъ сантиментальный шиллеровскій любовникъ, убѣдившись въ измѣнѣ своей возлюбленной, Слова эти можно-бы избрать девизомъ ко всей изслѣдуемой нами здѣсь суевѣрно-метафизической эволюціи; но только болѣе человѣчная, чѣмъ шиллеровская коварная кокетка, цѣлая группа всякихъ колдуновъ, знахарей, волшебниковъ, метагиртовъ, жрецовъ и т. п., тронутая этимъ отчаяннымъ воплемъ, соглашается обмануть съ такою услужливостью, что обманываетъ при этомъ, и, можетъ-быть, всѣхъ прежде, самое себя, тѣмъ болѣе, что для нея этотъ самообманъ служитъ источникомъ очень выгодной спекуляціи.

Не подлежитъ никакому сомнѣнію, что крайне-многочисленное и разношерстное сословіе эксплуататоровъ человѣческихъ суевѣрій имѣетъ чисто-утилитарное происхожденіе. Фетишисту и анимисту точно также но хочется болѣть и умирать, какъ и самому просвѣщенному скептику или самому пламенному идеалисту. Но болѣзнь и смерть, по его представленіямъ, ничто иное, какъ несвоевременная или слишкомъ продолжительная отлучка души изъ его тѣла. Стоитъ только эту праздношатающуюся душу "изловить и водворить", и все устроится ко всеобщему благополучію. но какъ совершить эту ловлю?-- ни самъ больной, ни иной простой смертный этого не вѣдаетъ. Понятно, что первый, предлагающій свои услуги вѣдунъ будетъ принятъ съ распростертыми объятіями. И дѣйствительно, мы видимъ, что одинъ изъ первѣйшихъ и наиболѣе распространенныхъ видовъ колдуновъ и волшебниковъ, фетишистскихъ жрецовъ и т. п.-- лѣкаря, они-же и воскресители мертвыхъ. Даже тамъ, гдѣ въ лицѣ одного волхва или шамана сосредоточивается множество разнообразнѣйшихъ спеціальностей, лѣкарскіе атрибуты преобладаютъ на-столь ко, что американцы называютъ шамановъ своихъ краснокожихъ "medicine men". Римскіе авгуры, какъ извѣстно, не могли смотрѣть другу другу въ лице безъ смѣха, т. о. знали очень хорошо, что они плуты, безъ зазрѣнія совѣсти собирающіе доходъ съ тупости и невѣжества своихъ ближнихъ. Многіе путешественники и этнографы старались наблюдать, не такъ-ли точно смотрятъ на себя всѣ шаманы, заклинатели духовъ и иные анимистскіе исцѣлители плотскихъ недуговъ человѣчества? Почти всѣ приходятъ къ заключенію, что сознательный обманъ не играетъ въ этомъ дѣлѣ существенной роли. Добрицгоферъ, такъ прекрасно описавшій нѣкоторыя южно-американскія племена, положительно утверждаетъ, что тамошніе пьяйе, или караибы, прежде всѣхъ другихъ вѣрятъ въ дѣйствительность своихъ чаръ; а Добрицгоферъ самъ іезуитъ и, слѣдовательно, вполнѣ компетентный судья въ этомъ дѣлѣ. Петель приводитъ доказательство, что и папуасскіе колдуны относятся къ своему ремеслу добросовѣстно и съ полною вѣрою въ дѣйствительность продѣлываемыхъ ими кривляній. Это нисколько не удивляетъ насъ относительно того періода, когда уже образовался цѣлый, болѣе или менѣе сложный, ритуалъ, обставленный всевозможными таинственными и дѣйствующими на воображеніе подробностями. Шаманъ, научившійся этимъ обрядамъ часто съ большимъ трудомъ, подвергавшійся мучительнымъ и даже опаснымъ для его жизни искусамъ, весьма естественно склоненъ смотрѣть на всю эту фантастическую чепуху, какъ на науку, и совершенно добросовѣстно преувеличивать ея значеніе въ собственныхъ своихъ глазахъ. но какъ возникли и сложились эти первые шаманскіе или колдовскіе обрядники? Этотъ вопросъ кажется намъ очень еще мало уясненнымъ психологически.

Ограничимся на первый разъ областью анимистскаго лѣченія болѣзней и смерти, такъ какъ она составляетъ одну изъ главнѣйшихъ и повсесвѣтно распространенныхъ сторонъ колдовства, шаманства и жречества всевозможныхъ оттѣнковъ. По своему общественному положенію жрецы очень многихъ отсталыхъ народовъ всего болѣе приближаются къ нашимъ ярмарочнымъ зубнымъ врачамъ и шарлатанамъ, которые и до сихъ поръ еще продаютъ на торговыхъ площадяхъ южно-европейскихъ городовъ при фантастической, не рѣдко шутовской обстановкѣ, симпатическія лѣкарства отъ всякихъ болѣзней. Можно предположить, что первоначально въ какомъ-нибудь дикомъ обществѣ выздоровленіе больного сопровождалось совершенно случайнымъ обстоятельствомъ, почему-либо обратившемъ на себя вниманіе окружающихъ. По своей фундаментальной неспособности улавливать причинную связь явленій, дикари эти должны, весьма естественно, впадать въ очень распространенную даже въ высшихъ сферахъ логическую ошибку: "post ergo propter hoc", т. е. воображать себѣ, будто больной выздоровѣлъ именно вслѣдствіе этого чисто случайнаго, обстоятельства, несостоявшаго съ его болѣзнью или выздоровленіемъ рѣшительно ни въ какой связи. Всякій другой больной при этомъ непремѣнно захочетъ и на себѣ испытать это средство но на немъ оно уже можетъ оказаться недѣйствительнымъ. Это сейчасъ-же вызываетъ длинные толки и пересуды: да точно-ли средство во второй разъ было употреблено точно такъ-же, какъ и въ первый? Можетъ-быть, щука, оказавшаяся подлѣ постели выздоровѣвшаго отъ желтухи, была не въ кругломъ, а въ овальномъ, не въ глинянномъ, а въ деревянномъ сосудѣ, и т. п.? Можетъ-быть, слова, которымъ приписывается выздоровленіе перваго больного, были произнесены въ иной послѣдовательности, съ ппою интонаціею, или что-нибудь въ этомъ родѣ. Обо всемъ этомъ считаютъ нужнымъ справиться у кого-либо изъ присутствовавшихъ при первомъ выздоровленіи и знающихъ доподлинно всѣ его подробности. Такимъ образомъ, одинъ изъ чисто-случайныхъ близкихъ свидѣтелей перваго выздоровленія будетъ призываться къ постели каждаго заболѣвающаго и тщательно воспроизводить у нея все то, чему приписывается выздоровленіе перваго больного. Если изъ десяти новыхъ больныхъ послѣ подобныхъ продѣлокъ выздоровѣетъ еще одинъ, то въ дѣйствительности цѣлебнаго средства не останется уже никакого сомнѣнія. Девять несчастныхъ случаевъ будутъ приписаны всевозможнымъ фиктивнымъ причинамъ, или-же вовсе ускользнутъ отъ вниманія. Случайный знахарь обратится въ цѣховаго, присяжнаго; къ нему придутъ учиться другіе; самъ онъ передастъ свою премудрость ближайшимъ наслѣдникамъ. Случай, породившій это колдовство, давно уже исчезнетъ изъ памяти и знахарей, и ихъ паціентовъ, а самое средство тщательно сохранится и дойдетъ до отдаленнѣйшаго потомства, быть-можетъ, значительно украшенное и искаженное фантастическимъ творчествомъ позднѣйшихъ вѣковъ, опутанное всѣми хитросплетеніями фетишистской обрядности и анимистской метафизики. Этотъ случайный элементъ несомнѣнно игралъ очень важную роль въ возникновеніи колдовства и шаманства у всѣхъ народовъ. Имъ однимъ могутъ быть очень удобно объяснены всѣ тѣ причудливыя средства, которыми столь богата знахарская и симпатическая медицина всѣхъ странъ. Но при сколько-нибудь внимательномъ изученіи демоническихъ и вообще суевѣрныхъ обрядовъ различныхъ народовъ насъ всего болѣе поражаетъ замѣчательное однообразіе шаманскихъ пріемовъ во всѣхъ частяхъ свѣта. Сибирскіе шаманы, ведущіе, какъ извѣстно, свой родъ отъ индѣйскихъ грамана и нерѣдко офиціально считаемые принадлежащими къ буддійской вѣрѣ, medicine-men, подъ разными мѣстными названіями встрѣчающіеся въ обѣихъ Америкахъ, отъ Канады до Огненной земли, лапландскіе знахари и волшебники Индо-Китая, папуасскіе колдуны и люди-фетиши нѣкоторыхъ негритянскихъ племенъ,-- прибѣгаютъ всѣ въ излѣченіи болѣзней и заклинаніи смерти къ такимъ сходнымъ средствамъ, что это уже никакъ не можетъ быть объяснено однимъ только случайнымъ совпаденіемъ, о которомъ сейчасъ было говорено.

Наиболѣе распространенные пріемы суевѣрной медицины легко могутъ быть отнесены къ двумъ разрядамъ: изловленіе и водвореніе души, покинувшей тѣло больного или мертваго паціента, и изгнаніе болѣзни, воображаемой тоже, какъ особое духоподобное существо. Душу, какъ выше уже было замѣчено, ловятъ, какъ шмеля или бабочку, шапками, подолами, лукошками, сопровождая эту ловлю особыми причитаніями. Болѣзнь выгоняютъ неистовыми криками, пляскою, музыкою, трещетками и т. п., или тоже причитаніями и даже угрозами. Все это такъ ребячески-просто и такъ непосредственно вытекаетъ изъ общей анимистской теоріи, что невольно недоумѣваешь, почему-же всякій вѣрующій не производитъ этого самъ для себя и для своихъ близкихъ, а прибѣгаетъ къ помощи посредниковъ, заставляющихъ всюду дорого платить себѣ за свои сомнительныя услуги и ложащихся повсюду тяжелымъ бременемъ на экономическое и общее культурное развитіе человѣчества? Отвѣтъ, мнѣ кажется, очень простъ: даже на низшей степени культурнаго развитія въ среднемъ человѣчествѣ живетъ струнка скептицизма и здраваго смысла настолько, что онъ не вѣритъ вполнѣ въ возможность остановить смерть заклинаніемъ или прогнать лихорадку трещоткою. Но этотъ скептицизмъ въ немъ такъ слабъ, что передъ лицомъ перваго изувѣра, заморившаго въ себѣ эту скептическую жилку, онъ робко прячется, говоря: "ну, такъ ты и попробуй". И изувѣръ, дѣйствительно, пробуетъ; не стѣсняясь никакою застѣнчивостью, не замѣчая никакихъ самыхъ вопіющихъ противорѣчій, онъ дѣлаетъ изъ анимистскихъ данныхъ всѣ тѣ неожиданнѣйшіе выводы и заключенія, къ которымъ только способенъ ослѣпленный фанатизмомъ или нервно-истерическимъ разстройствомъ мозгъ. Въ ста случаяхъ его пробы дадутъ самый печальный результатъ; по вѣра его въ себя этимъ не можетъ быть поколеблена ни на волосъ, слѣдовательно, и скептицизмъ другихъ передъ нимъ также робокъ и безотвѣтенъ. Замѣчательно, напримѣръ, что большая часть отсталыхъ народовъ до сихъ поръ еще не считаютъ смерть естественнымъ удѣломъ всего живого, а неизмѣнно приписываютъ ее недостаточному искуству собственныхъ своихъ знахарей или непреодолимой силѣ чаръ враждебнаго колдуна. Но если хоть въ одномъ случаѣ кудеснику удалось продѣлать свои причитанія надъ паціентомъ, который впослѣдствіи выздоровѣлъ, то скептицизму остается только молчать подъ опасеніемъ навлечь на себя самыя мрачныя и далеко уже не фиктивныя послѣдствія. Почти повсюду, гдѣ жреческое сословіе не захватило еще въ свои руки свѣтскую власть, оно внушаетъ къ себѣ гораздо больше страха и презрѣнія, чѣмъ уваженія и благоговѣнія. Въ нормальномъ состояніи дикарь по большей части чуждается общенія съ нимъ и встрѣчу съ нимъ на дорогѣ считаетъ обыкновенно для себя печальнымъ предзнаменованіемъ. Совершенно иное дѣло, когда страданіе, опасность или горе ослабили его неустойчивый внутренній строй: тогда онъ готовъ отдать послѣднюю крупицу своего зерна за слабую надежду исцѣленія, предлагаемую ему шаманами, заклинателями, продавцами талисмановъ и т. п.-- И они жадно сторожатъ его въ эти тяжелыя и критическія для него минуты его существованія, являясь неизмѣнными спутниками болѣзней, смерти, опасности, всякихъ домашнихъ и общественныхъ бѣдствій, съ которыхъ они взимаютъ повсюду обильную дань. Толпами странствуютъ они по ярмаркамъ и инымъ люднымъ сборищамъ, привлекая къ себѣ толпу своимъ причудливымъ костюмомъ, своими, въ глаза бросающимися, ухватками, не пренебрегая никакою мелочною подробностью, могущею произвести на зрителей потрясающее впечатлѣніе. Если мы ихъ всѣхъ не можемъ поголовно считать за обманщиковъ и злостныхъ насадителей самыхъ пагубныхъ суевѣрій, составляющихъ ихъ наслѣдственный вертоградъ, то единственно потому, что сословія кудесниковъ, шамановъ, жрецовъ и волхвовъ являются повсюду какъ-бы поликлиникою всѣхъ одержимыхъ падучею болѣзнью, разнообразнѣйшими видами чисто-нервнаго разстройства. Сибирскіе шаманы избираютъ преимущественно своими адептами эпилептическихъ мальчиковъ, также точно поступаютъ и очень многіе сродные съ пили жрецы и волшебники другихъ странъ. Почти повсемѣстно въ этомъ сословіи распространено употребленіе всякихъ одуряющихъ напитковъ, а во многихъ странахъ для той-же самой цѣли прибѣгаютъ къ неистовымъ тѣлодвиженіямъ, крикамъ, круговой пляскѣ и т. п. Чтобы еще болѣе отчудить свое сословіе отъ массы простыхъ смертныхъ, сознательные или искренніе эксплуататоры народныхъ суевѣрій подвергаютъ себя всякимъ мучительнымъ или стѣснительнымъ искусамъ, постамъ, воздержанію, нерѣдко опасному увѣчью.

Чѣмъ сложнѣе общественная жизнь, тѣмъ разнообразнѣе услуги, которыхъ наивное человѣчество можетъ ожидать отъ людей, увѣренныхъ въ своемъ сверхъестественномъ могуществѣ и тѣсномъ сближеніи съ духами и фетишами. Впрочемъ, и на низшихъ ступеняхъ культуры роль ихъ не ограничивается однимъ только лѣченіемъ тѣлесныхъ недуговъ. Земледѣльческія племена, которыя Самюэль Бекеръ встрѣчалъ на верхнемъ басейнѣ Нила, смущали этого почтеннаго пастора своимъ скептицизмомъ. Они, въ самомъ дѣлѣ, представляются намъ замѣчательно свободными отъ разнообразныхъ анимистскихъ и фетишистскихъ суевѣрій. Такъ-какъ они въ то-же время вовсе не воинственны, то и пользуются довольно значительною гражданскою свободою. Но для удачнаго всхода своихъ посѣвовъ они нуждаются въ дождѣ и твердо вѣрятъ, что нѣкоторые избранники способны вызывать дождь по своему усмотрѣнію. Процедура вызыванія дождя самая ничтожная, по тѣмъ не менѣе дѣлатель дождя является рѣшительнымъ царькомъ этихъ интересныхъ народцевъ. Правительство ихъ можетъ быть названо чистою теократіею, такъ-какъ свѣтская власть имѣетъ единственною своею опорою предполагаемую способность побѣдителя давать своимъ подданнымъ дождь въ полезное для ихъ посѣвовъ время. Какъ скоро окажется, что царекъ въ этомъ дѣлѣ плохъ, его тотчасъ же низвергаютъ съ престола и даже убиваютъ, замѣняя другимъ и не стѣсняясь никакими соображеніями наслѣдственности. Изъ описанія Бекера можно заключить, что эти дѣлатели дождя -- сознательные плуты. Въ Лоанго король не только дѣлаетъ дождь, но и располагаетъ по своему усмотрѣнію всѣми атмосферическими явленіями, за что и взимаетъ съ своихъ подданныхъ обременительные налоги и пользуется крайне-деспотически своею верховною властью. У Бенджаровъ жреческое значеніе царя еще обширнѣе: его сверхъестественное вліяніе не имѣетъ предѣловъ, но за то, если окажется, что нѣчто непріятное для его подданныхъ произошло безъ его вѣдома, злополучнаго правителя колотятъ палками до полусмерти. Однакожь у большинства отсталыхъ народовъ жрецы или шаманы оказываютъ своимъ согражданамъ самыя разнообразныя услуги, не переставая быть бродячими шарлатанами, живущими только доброхотными даяніями вѣрующихъ и непользующихся чрезмѣрнымъ уваженіемъ и почетомъ. Кромѣ врачебнаго искуства, загнанія мертвыхъ душъ въ нарочно устраиваемыя ими для этого куклы, кромѣ изготовленія дождя и вёдра они болѣе или менѣе повсемѣстно имѣютъ своею спеціальностью предсказанія и гаданія всякаго рода. Эта отрасль жреческаго искуства очень логически вытекаетъ тоже изъ общей анимистской теоріи, уже изложенной мною на предъидущихъ страницахъ. Посредствомъ какихъ-либо опьяняющихъ напитковъ или особыхъ тѣлодвиженій, иногда-же просто только продолжительнымъ воздержаніемъ отъ пищи и т. п., жрецъ приводитъ себя въ изступленное или безчувственное состояніе. На языкѣ фетишистовъ это значитъ, что онъ изгналъ свою душу изъ собственнаго тѣла и отправилъ ее, конечно, въ ту область, гдѣ она можетъ наглядно почерпнуть требуемыя свѣденія о предметѣ гаданія или предсказанія. Вѣра въ магнетическое ясновидѣніе, столь распространенная повсюду въ Европѣ, представляетъ замѣчательный образчикъ фетишистскаго и анимистскаго порожденія, сохранившагося во всей первобытной своей чистотѣ, несмотря на то, что теорія, изъ которой оно возникло и развилось, для насъ уже отжига, и мы не можемъ привести въ пользу нашего посѣщенія разныхъ ученицъ г-жи Ленорманъ даже тѣхъ аргументовъ, на которые опирается вѣра всѣхъ дикарей въ ихъ изступленныхъ или сонныхъ оракуловъ. Передавать какія-либо этнографическія особенности объ этой предвѣщательной или гадательной спеціальности жрецовъ различныхъ народовъ я считаю совершенно излишнимъ, такъ-какъ нѣтъ того европейскаго города, гдѣ-бы читатель не могъ наблюдать самъ это фетишистское порожденіе непосредственно.

Какъ на частный случай гадательной и предвѣщательной способности шамановъ, слѣдуетъ указать на ордаліи, т. е. на примѣненіе этой-же самой способности къ разысканію виновнаго по какимъ-бы то ни было тяжебнымъ дѣламъ и уголовнымъ процесамъ. Въ настоящее время въ Европѣ очень еще нерѣдки обращенія къ ворожеѣ или къ ясновидящей при всякомъ воровствѣ, но только наша юриспруденція уже не довольствуется добытыми этимъ путемъ указаніями. Очень недавно, однакожь, испытанія и такъ-называемые "Божьи суды" служили главнѣйшею основою судебныхъ приговоровъ по самымъ важнымъ дѣламъ, какъ это и теперь еще дѣлается почти повсемѣстно въ Африкѣ, гдѣ колдуны или жрецы при всякихъ уголовныхъ дѣдахъ замѣняютъ собою и присяжныхъ, и судей. Чаще всего колдуны приготовляютъ со всякими наговорами ядовитый напитокъ и заставляютъ подсудимаго выпить его; или-же они принуждаютъ его вынуть голыми руками змѣю изъ горшка, и т. п. Если онъ умретъ отъ яда, то признается виновнымъ; въ противномъ-же случаѣ оправдывается. Нельзя не замѣтить, что этотъ способъ дознанія юридической истины все-же гораздо, менѣе нелѣпъ, чѣмъ тотъ, къ которому прибѣгали у насъ въ инквизиторскихъ процесахъ, гдѣ обвиняемый въ колдовствѣ признавался невиннымъ только тогда, когда онъ погибалъ при испытаніи; если-же паче чаянія выходилъ изъ него невредимымъ, то это значило, что дьяволъ ему помогъ, и онъ обрекался на сожженіе.

У нѣкоторыхъ народовъ всѣ перечисленныя выше спеціальности сосредоточиваются въ лицѣ одного и того-же волшебника или жреца; у другихъ-же существуютъ разнообразные классы жрецовъ для каждой отдѣльный спеціальности. Для насъ важно замѣтить, что втеченіи очень долгаго времени между жрецами и волшебниками не существуетъ никакого различія. Кудесникъ, обладающій способностью исцѣлять одного больного, совершенно естественно предполагается способнымъ также ниспосылать эту самую болѣзнь своему недругу, или, вообще, другому лицу, не купившему по условной цѣнѣ его къ себѣ благорасположенія. Волшебники или жрецы враждебнаго племени а priori предполагаются злостными, и американскіе краснокожіе распоряжаются съ ними точно также, какъ недавно инквизиторы обращались съ колдунами и вѣдьмами въ Европѣ; да и дѣйствительно, все колдовство и волшебство нашихъ знахарей сводится почти исключительно на возрожденіе обрядовъ побѣжденныхъ, вытѣсненныхъ послѣдними завоеваніями и историческою борьбою культовъ. Въ какой мѣрѣ эта темная сторона нашего прошлаго уцѣлѣла еще въ современномъ быту, можно судить не столько по примѣру русскихъ степныхъ деревень, сколько, напримѣръ, по многолюднѣйшимъ и просвѣщеннѣйшимъ департаментамъ Франціи, гдѣ судьямъ и въ настоящее время ежечасно приходится то разбирать жалобы по обвиненію такого-то въ волхвованіи, то преслѣдовать крестьянъ, варварски убившихъ какого-нибудь старика или бабу за чародѣйство. "По легко понятному сочетанію идей", говоритъ Жираръ де-Ріаль на стр. 226 своей сравнительной мифологіи, "французскіе крестьяне, считая католическихъ священниковъ присяжными врагами колдовства, въ то-же самое время смотрятъ на нихъ, какъ на особаго рода чернокнижниковъ и чародѣевъ. Въ Оверни распространено повѣрье, будто грозовыя и градовыя тучи суть души умершихъ абатовъ и канониковъ, которымъ и при жизни приписывается власть посылать грозу или градъ. Какъ дикарю естественно удѣлять своимъ фетишамъ лучшіе куски своего обѣда, -- будетъ-ли онъ состоять изъ плодовъ, рисовой каши или челѣческаго мяса, чтобы этою подачкою обезпечить себѣ пользованіе остальнымъ,-- такъ-же точно онъ стремится подѣлиться съ ними всѣми своими другими наслажденіями, считая въ особенности почетнымъ и полезнымъ для себя и для потомства вступить съ своимъ божкомъ въ общность какъ женъ, такъ и пищи. Мы знаемъ, что даже у народовъ, достигшихъ замѣчательной высоты гражданскаго развитія и особенно цѣнившихъ чистоту семейныхъ отношеній и брачнаго ложа,-- напримѣръ у римлянъ, -- фалическимь божествамъ предоставлялось право очень сходное съ droit du seigneur или съ jus primae noctis феодальнаго строя. Но заботливость язычниковъ о половыхъ наслажденіяхъ своихъ фетишей не ограничивается этою подачкою. Фетиши, по мнѣнію своихъ поклонниковъ, не прочь попользоваться насчетъ чужихъ женъ, но они хотятъ также имѣть и своихъ собственныхъ женъ, за нравственностью которыхъ они ревниво слѣдятъ. Для божествъ этолійскихъ, воображаемыхъ большею частью въ видѣ женщинъ, точно такъ-же устраиваются цѣлые гаремы мужчинъ, обязанныхъ строго сохранять свою непорочность для ласкъ богиня. Очень часто, чтобы вполнѣ оградить ихъ отъ искушенія, ихъ подвергаютъ кастраціи, какъ галловъ и метагиртовъ... Отчужденные отъ дѣйствительной жизни, они живутъ въ досужей созерцательности среди исключительной атмосферы капищъ, пропитанной одуряющими куревами, направляя свою болѣзненную экзальтацію на мистическіе предметы и создавая своеобразный фетишизмъ словъ, до котораго нормальное человѣчество никогда не доработалось-бы собственнымъ умомъ. Этотъ фетишизмъ словъ до конца остается непонятнымъ для непосвященнаго человѣчества, но самая его непонятность придаетъ ему сугубо-потрясающій и подавляющій колоритъ и упрочиваетъ его вліяніе ни умы, недисциплинированные критикою и знаніемъ.

Мнѣ кажется, что я уже достаточно указалъ тѣ разнообразныя стороны, которыми шаманы, колдуны и т. п. эксплуаторы народныхъ суевѣрій, отправляясь отъ площадной и часто даже вовсе неприбыльной роли уличныхъ жонглеровъ и площадныхъ шарлатановъ, захолустныхъ знахарей и гадателей, мало-по-малу охватываютъ всю домашнюю и общественную жизнь дикихъ народовъ.

Л. Мечниковъ

(Окончаніе слѣдуетъ.)

"Дѣло", No 3, 1879

КУЛЬТУРНОЕ ЗНАЧЕНІЕ ДЕМОНИЗМА.

(Окончаніе).

Исторія классическаго политеизма, которой мы коснулись въ нашемъ прошломъ очеркѣ, представляетъ одну выдающуюся черту -- постепенное упрощеніе этой сложной и запутанной системы. По мѣрѣ того, какъ понятія вообще расширяются и обобщаются, отрѣшаясь отъ своей первоначальной грубой образности и вещественности, число боговъ, роковымъ образомъ, уменьшается, а этому уменьшенію невозможно указать никакого численнаго предѣла. Не подлежитъ никакому сомнѣнію, что между развитіемъ образованія и общей культуры и уменьшеніемъ числа боговъ существуетъ неразрывная интимная связь. Убѣдившись, что въ мірѣ самыя разнообразныя явленія подчиняются одному общему закону, человѣческая мысль оказывается рѣшительно неспособною признавать существованіе множества личныхъ человѣкоподобныхъ существъ, будто-бы управляющихъ этими явленіями по своему произволу, но она еще далека отъ того, чтобы вполнѣ отрѣшиться отъ старыхъ суевѣрныхъ традицій. Чрезвычайно поучительный примѣръ въ этомъ отношеніи представляетъ намъ уже вышеупомянутая классическая эллинская мифологія, до конца относимая нашими учеными и профанами къ образцовому политеизму. А между тѣмъ, благодаря главнѣйшимъ образомъ отсутствію у грековъ могущественнаго жреческаго сословія и неразрывно связанной съ нимъ догматической, неподвижной обрядности, мифологія эта не стояла и двухъ вѣковъ на одной точкѣ, а постоянно двигалась впередъ въ указанномъ выше направленіи. Боги гомеровскихъ эпопей уже существенно отличны отъ боговъ гезіодовской "Теогоніи"; Зевсъ трагиковъ уже гораздо возвышеннѣе этого небеснаго фетиша первичной и вторичной эпохи. Протагоръ уже отрицаетъ существованіе человѣкоподобныхъ боговъ, а Сократъ провозглашаетъ трансцендентальный монотеизмъ. Правда, и Протагоръ, и Сократъ платятъ жизнію за то, что забѣжали слишкомъ впередъ большинства своихъ согражданъ. Однакожь, предосудительнымъ и не правовѣрнымъ въ ученіи Протагора и Сократа должно было казаться только то, что они говорили слишкомъ рѣзкимъ языкомъ и избирали для выраженія своихъ теогоническихъ идей иныя формы, чѣмъ тѣ, которыя давала въ ихъ распоряженіе традиціонная мифологія. Это предположеніе вполнѣ оправдывается тѣмъ, что стоикамъ, напримѣръ, никто не мѣшалъ провозглашать ученіе единаго трансцендентальнаго Зевса, въ которомъ поглощались и исчезали безслѣдно всѣ остальные олимпійцы всякихъ ранговъ. Наконецъ, Клеантъ вливаетъ въ это стоическое построеніе совершенно новый духъ и проповѣдуетъ открыто монотеистическое ученіе, выше котораго язычество не поднималось никогда. Зевсъ, по его понятію, есть единый царь природы, всѣмъ управляющій сообразно съ законами разума и добра. Клеантъ превосходитъ даже проповѣдниковъ всѣхъ другихъ высшихъ языческихъ религій, такъ-какъ его ученіе не оставляетъ вовсе никакого мѣста демонизму: зло. страданіе есть только продуктъ человѣческаго невѣжества и безумія, училъ онъ. Свой гимнѣ Зевсу онъ заключаетъ нижеслѣдующимъ гуманнымъ воззваніемъ: "Милосердый отче! выведи людей изъ невѣжества, разсѣй ихъ умственный мракъ; даруй имъ ту мудрость, съ которою ты самъ такъ справедливо управляешь міромъ". Конечно, одна ласточка весны не дѣлаетъ; но не подлежитъ никакому сомнѣнію, что къ концу классическаго міра не одинъ только Клеантъ или два-три избранника поднимались до такого возвышеннаго и упрощеннаго толкованія политеизма. Гасюнъ Буасье въ своемъ изслѣдованіи мифологіи римлянъ въ эпоху первыхъ цезарей ("Religion romaine d'Auguste aux Antonins, т. II, стр. 417) говоритъ: "Въ это время большая часть мыслящихъ людей признавали единаго Бога и съ большимъ трудомъ старались примирить всѣ мифологическія порожденія съ этимъ единствомъ. Народъ, съ своей стороны, признавалъ верховнымъ существомъ своего стараго Юпитера, котораго со временъ гомерическихъ уже привыкли считать отцомъ боговъ и людей. Но съ тѣхъ поръ про другихъ боговъ уже успѣли забыть почти совершенно". Онъ ссылается на народные гимны, въ которыхъ, дѣйствительно, одному только Юпитеру приписывается божеская власть, и совершенно основательно заключаетъ изъ этого, что передъ римской имперіей, въ Европѣ, первоначальный греческій политеизмъ уже перерождался въ новый культъ въ умахъ черни, точно также, какъ и въ умахъ просвѣщеннѣйшихъ людей.

Весьма сходное съ этимъ движеніе обнаруживается, какъ выше было замѣчено, въ браминствѣ; но только въ немъ, благодаря сковывающему и тормозящему жреческому вліянію, оно гораздо въ слабѣйшей степени дошло до народныхъ массъ. Эта вѣчная подвижность системъ, наиболѣе законченныхъ и установившихся, съ этнографической и исторической точки зрѣнія гораздо интереснѣе всякихъ попытокъ классификаціи, какъ-бы онѣ ни были заманчивы своею кажущеюся категоричностью и простотою. Въ самомъ дѣлѣ, это движеніе вноситъ съ собою въ общую исторію цивилизаціи чрезвычайно живой и сложный элементъ? который неизмѣнно упускается изъ виду доктринерами и схоластами всѣхъ направленій. Въ этомъ движеніи не только низшія, невѣжественныя сословія, ежечасно отстаютъ отъ высшихъ въ пониманіи догматическихъ истинъ, но и внутри каждаго отдѣльнаго сословія или каждой отдѣльной группы одни и тѣ-же слова понимаются совершенно различно разными лицами. Поэтому-то всѣ попытки преобразованій и всѣ историческія движенія, исходящія изъ замкнутой среды, приводятъ къ результатамъ, часто діаметрально противоположнымъ тому, что собственно имѣлось въ виду проповѣдниками.

До сихъ поръ мы старались прослѣдить это непрерывное шествіе отъ первобытнаго фетишизма и анимизма только въ его восходящемъ направленіи, отъ грубо-вещественныхъ представленій и кровожадныхъ духовъ, тѣней или геніевъ до болѣе высокаго философскаго представленія единой разумной и благой силы, совершенно чуждой матеріи и управляющей вселенною не по произволу, а по неизмѣннымъ, подлежащимъ нашему изслѣдованію, законамъ. Этнографія, однакожь, представляетъ намъ много положительныхъ данныхъ прослѣдить это движеніе въ обратномъ порядкѣ. Дѣйствительно, мы на каждомъ шагу встрѣчаемъ случаи, когда высшая система историческою случайностью, т. е. завоеваніемъ или насильственною пропагандою, прививается обществу, недозрѣвшему еще до ея пониманія. Такъ, напримѣръ, случилось съ буддизмомъ у нашихъ сибирскихъ инородцевъ; совершенно подобное же мы видимъ въ западной Европѣ въ средніе вѣка... Далѣе, на всемъ крайнемъ востокѣ впродолженія многихъ вѣковъ Будда обожается, какъ совершенно самостоятельное божество, и это чистометафизическое, идеальное ученіе, неоставляющее, повидимому, никакого мѣста для суевѣрныхъ и демоническихъ представленій, постепенно перерождается въ политеизмъ или фетишизмъ самаго низшаго порядка. Мы никогда не составимъ себѣ даже приблизительно вѣрнаго понятія объ исторической жизни буддійскихъ народовъ, если будемъ судить о самомъ буддизмѣ только по одной его философской сторонѣ. Тоже самое слѣдуетъ замѣтить и о всѣхъ другихъ сродныхъ съ нимъ системахъ.

Нѣтъ сомнѣнія, что высшій предѣлъ изслѣдуемой нами эволюціи представляютъ религія Зороастра и буддизмъ, разыгравшій въ высшей степени знаменательную и совершенно первостепенную роль въ исторіи всего передового человѣчества. Цифра буддистовъ, правда, и въ настоящее время еще весьма уважительная, т. е. круглымъ числомъ около 560 миліоновъ, тогда какъ браманистовъ и мусульманъ менѣе чѣмъ 180 миліоновъ; всѣхъ остальныхъ вѣроисповѣданій вмѣстѣ около 120 миліоновъ; маздеистовъ-же или огнепоклонниковъ нѣтъ и ¹/₂ миліона, разсѣянныхъ преимущественно по англійской Индіи, гдѣ они составляютъ скорѣе промышленную касту, чѣмъ самостоятельное племя, какъ еще недавно еврея въ Европѣ. Однако, внутреннее значеніе этихъ дв^хъ системъ (буддизма и маздеизма), особенно съ точки зрѣнія вашей современной культуры, далеко непропорціонально числу ихъ поклонниковъ. Скоро, вѣроятно, маздеизмъ вовсе исчезнетъ съ лица земли, и еслибы очень недавнія открытія англійскихъ и французскихъ ученыхъ, не ознакомили насъ съ гвоздеобразными надписями, то въ нашей умственной и нравственной исторіи цѣлыя страницы оставались бы намъ совершенно непонятными; многія бытовыя особенности цѣлыхъ массъ европейскаго населенія, въ томъ числѣ и нашей Малороссіи, представлялись-бы намъ только, какъ этнографическій курьезъ, мало назидательный съ научной точки зрѣнія. Отнести зороастрову религію къ единобожію невозможно уже потому, что она признаетъ двухъ боговъ. Относя ее къ политеизму, мы становимся въ необходимость отдать предпочтеніе надъ нею исламу, а это было-бы противно здравому смыслу уже потому только, что мусульманство въ самыхъ существенныхъ отношеніяхъ представляется только жалкимъ плагіатомъ возвышенной Зороастровой метафизики и этики. Мусульманинъ поклоняется, дѣйствительно, единому Аллаху, богу силы, ревнивому, пристрастному, несправедливому, требующему, по примѣру первобытныхъ жителей, ежечасной лести, крови своихъ враговъ-гяуровъ, ненужнаго аскетизма и національной замкнутости. Въ награду за безпрекословное и рабское исполненіе своихъ требованій, онъ обѣщаетъ своимъ поклонникамъ животное блаженство на седьмомъ небѣ въ объятіяхъ полногрудыхъ гурій, вѣчно возбуждающихъ желанія и никогда вепресыщающихъ ихъ. Трудъ, по мусульманскимъ понятіямъ, составляетъ проклятіе; идеалъ святости -- нищій. дикій, безумный и паршивый факиръ.

Не таковъ Ахура-мазда, начало свѣта и добра въ представленіяхъ гебровъ или огнепоклонниковъ. Все благое исходитъ отъ него и онъ творитъ только благое, не разбирая племени и лица. Высшая правда его -- законъ, и маздеистъ не знаетъ худшаго оскверненія, какъ ложь, въ какихъ бы то ни было мелочахъ, даже въ отношеніяхъ съ врагомъ его вѣры. Ахура-мазда, вѣчный творецъ, требуетъ отъ своихъ обожателей не хвалебныхъ гимновъ, не праздной созерцательности, не мистическихъ экстазовъ. Только становясь, въ свою очередь, творцомъ добрыхъ дѣлъ, маздеистъ вступаетъ въ общеніе съ своимъ божествомъ, уподобляется ему въ доступныхъ для человѣка предѣлахъ. Честный производительный трудъ -- лучшая молитва въ глазахъ Ахура-маздова поклонника. Онъ посланъ въ этотъ міръ не на тяжелый искусъ, а для совершенія возможно большаго числа добрыхъ дѣлъ, а потому отъ него и не требуется пренебреженія вещественными благами... Легко понять тотъ восторгъ, который зороастрово ученіе внушаетъ своему новѣйшему изслѣдователю, талантливому лингвисту Абелю Говлакъ (Hovelaque), который посвящаетъ ему свои лучшіе этюды въ "Rpéublique Franèaise". Менѣе увлекающійся Пешель тоже вынужденъ признать не только чистоту и возвышенность маздеистскаго ученія, но и то, что ученіе это ознаменовываетъ собою въ высшей степени знаменательный моментъ въ исторіи развитія человѣчества: съ него начинается подчиненіе суевѣрно-метафизическихъ порожденій сознательной требовательности справедливости и нравственности. Все, неотвѣчающее этимъ требованіямъ и понятіямъ маздеиста, есть дѣло рукъ и достояніе Агри-Манью, отца лжи, разрушенія, зла, т. е. дьявола. Маздеизмъ имѣетъ еще и то неоцѣненное достоинство, что его метафизика крайне-проста; его мораль, главнѣйшимъ образомъ, утилитарная, практическая. Онъ не даетъ утонченныхъ опредѣленій добра и зла, а только говоритъ, что все, считаемое нами за благо, есть дѣло Ормузда, состоящаго съ богомъ зла Ариманомъ въ безконечной и непримиримой борьбѣ. Человѣкъ, творя добро какимъ-бы то ни было образомъ, становится союзникомъ свѣтлаго Мазды, который, въ-концѣ-концовъ, непремѣнно побѣдитъ, но только благодаря тому, что въ человѣчествѣ вообще онъ найдетъ себѣ больше дѣятельныхъ союзниковъ, чѣмъ представитель враждебнаго ему начала страданія, разрушенія и зла. Такимъ образомъ, маздеизмъ вовсе не создаетъ разрозненности духовныхъ и свѣтскихъ интересовъ. Устраивая комфортабельно свою жизнь, ограждая себя отъ нищеты, грязи, невѣжества и страданія, Парси творитъ дѣло владыки свѣта; но вмѣстѣ съ тѣмъ, имѣя въ виду, что собственное вѣчное спасеніе зависитъ отъ побѣды добра надъ зломъ, онъ долженъ пріобрѣтать Ахура-Маздѣ возможно большее число дѣятельныхъ союзниковъ. Такимъ образомъ, маздеистское милосердіе предписываетъ не раздачу милостыни для пріобрѣтенія молельщиковъ о своей душѣ, а дѣятельную и разумную взаимопомощь. Невозможно отрицать, что вліяніе этой системы на практическую нравственность своихъ поклонниковъ до сихъ поръ остается еще въ высшей степени благодѣтельнымъ. Ихъ глубокогуманное обращеніе не только съ единовѣрцами испыталъ на себѣ молодой французскій ученый, Анкетиль дю-Перронъ, котораго страсть къ изслѣдованіямъ загнала безъ всякихъ матеріальныхъ средствъ въ англійскую Индію, гдѣ безъ благодѣтельныхъ Парси онъ не преминулъ-бы умереть съ голоду... Но мы, однакожь, не должны забывать, что маздеизмъ, -- какъ и всѣ сродныя ему системы,-- прежде, чѣмъ дойти до этой, дѣйствительно, замѣчательной высоты и чистоты, пережилъ цѣлый длинный рядъ промежуточныхъ ступеней, начиная съ тѣхъ-же неизмѣнныхъ грубо-фетишистскихъ порожденій. Слѣдами этого вѣкового прогресивнаго шествія остается множество мифовъ, мелочныхъ обрядовъ, анимистскихъ фикцій и формулъ, которые въ глазахъ образованнѣйшихъ его поклонниковъ не играютъ съ давнихъ поръ уже никакой существенной роли; но за то въ понятіяхъ отсталаго большинства совершенно затемняютъ руководящій смыслъ возвышеннѣйшихъ его построеній. Для слиткомъ значительнаго количества маздеистовъ вся сущность служенія Ахура, т. е. добру, заключается въ соблюденіи всякихъ ребяческихъ вѣжливостей въ обращеніи съ огнемъ и водою, да въ очищеніи себя отвратительнымъ напиткомъ безсмертія хаома, перенятымъ ими отъ браманистовъ (или, по крайней мѣрѣ, отъ общихъ имъ и браманистамъ арійскихъ предковъ) и приготовляемымъ изъ коровьей мочи. Но таково вообще свойство всѣхъ изслѣдуемыхъ нами системъ: становясь философскими, онѣ выходятъ изъ предѣловъ суевѣрно-метафизической области, въ которой исключительно вращаются отвлеченныя построенія, доступныя для невѣжественныхъ массъ.

Еще ярче и лучше эта послѣдняя особенность всѣхъ, изслѣдуемыхъ здѣсь мною, системъ, обнаруживается въ буддизмѣ, исторія котораго крайне поучительна въ самыхъ разнообразнѣйшихъ отношеніяхъ. Какъ протестъ противъ брамапистскихъ безобразіи въ лицѣ Готамы, Капилы и самого Сакья Муни, онъ поднимается на такую высоту чистой метафизики, на которую не безъ труда взбираются наши Гегели, Шопенгауэры и Гартманы по его слѣдамъ. Какъ положительная религія 560 миліоннаго населенія, -- онъ переживаетъ въ обратномъ порядкѣ всю, уже указанную выше, всемірную эволюцію, теряетъ свою отвлеченность и трансцендентальность вмѣстѣ со всякимъ внутреннимъ единствомъ и дробится на безконечное множество политеистическихъ и шаманскихъ фокусничествъ. Одинъ примѣръ буддизма долженъ-бы уже предостеречь позитивистовъ, что вопросъ прогреса заключается вовсе не въ созданіи новыхъ системъ, возможно чистыхъ отъ первороднаго грубаго фетишизма. Просвѣщенные знаніемъ и мышленіемъ умы въ самыхъ безобразнѣйшихъ фетишахъ усматривали свѣтлую и разумную сущность; изъ нелѣпѣйшихъ суевѣрій созидали стройныя, послѣдовательныя міросозерцанія. Но нѣтъ также самой простой истины, которая-бы, будучи однажды систематизирована, возведена на пифійскій треножникъ, не разложилась-бы тотчасъ-же въ невѣжественныхъ умахъ на многообразнѣйшіе ряды противообщественныхъ и безнравственныхъ суевѣрій... Какъ бы то ни было, но въ маздеизмѣ впервые представленіе о демонизмѣ является отдѣленнымъ рѣзкою и опредѣленною чертою отъ представленія о духѣ добра. Тѣснимый на Востокѣ буддизмомъ, на югѣ и на западѣ другими вѣрованіями, маздеизмъ уже сталъ почти этнографическою рѣдкостью и скоро, какъ сказано, исчезнетъ, вѣроятно, совсѣмъ. Но его систематическій дуализмъ глубоко проникъ въ сознаніе многихъ восточныхъ и европейскихъ народовъ. Мусульманскій шайтанъ есть только новый псевдонимъ того-же стараго иранскаго Аримана, и все единобожіе ислама чисто кажущееся, такъ-какъ Магометъ вовсе не объясняетъ намъ, почему этотъ царь зла и лжи, столько разъ уже побѣжденный Аллахомъ, все еще сопротивляется ему и смущаетъ міръ Божій.

-----

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Въ одной изъ своихъ комедій Аристофанъ, желая осмѣять Сократа и подобныхъ ему мудрецовъ, неумѣющихъ дѣлать существенныя уступки нетерпимой косности и самодовольному невѣжеству своихъ согражданъ, уловилъ одну высокую траги-комическую черту общей исторіи развитія человѣческаго самосознанія. Въ Аристофановскихъ "Облакахъ" афинскій мудрецъ, страстно проникнутый вѣрою въ единаго всемогущаго Бога, пытается убѣдить нѣкого доблестнаго старца въ суетности олимпійскаго владыки.-- "Но кто же гремитъ, какъ не Зевсъ-громовержецъ?" -- спрашиваетъ старикъ, котораго грубый умъ находится еще въ младенческой порѣ первобытнаго фетишистскаго воззрѣнія на природу. Сократъ разсказываетъ ему довольно обстоятельно по своему времени, какимъ образомъ облака, гонимыя вѣтромъ, оказываютъ одно на другое электрическое взаимодѣйствіе. Изо всего это старецъ понялъ только одно: новый могучій мифъ: -- Вѣтеръ низвергъ Зевса съ его олимпійскаго престола и отнялъ у него громометныя стрѣлы. Эту самоновѣйшую политическую вѣсть съ Олимпа онъ спѣшитъ сообщить всѣмъ и каждому.

Почти въ такой же точно формѣ, но въ гораздо крупнѣйшихъ размѣрахъ подобныя недоразумѣнія встрѣчаются неизбѣжно съ каждымъ глашатаемъ какого-нибудь новаго ученія, слишкомъ возвышеннаго для средняго уровня просвѣщаемыхъ имъ взрослыхъ или хотя-бы даже перезрѣлыхъ младенцевъ. Давно уже было замѣчено, что умъ невиннѣйшихъ младенцевъ или невѣжественнѣйшихъ дикарей вовсе не представляется намъ образчикомъ простаго, здраваго, неиспорченнаго никакими искуственными ухищреніями отношенія къ дѣйствительности и природѣ. Какъ кожа дикарей съ головы до пятъ испещрена непонятными намъ, часто безобразными или причудливыми на нашъ взглядъ узорами, выведенными на ней иглою татуировщика съ мучительною болью, часто съ опасностью жизни для фешіонебельнаго людоѣда, обыкновенно даже незнающаго, зачѣмъ онъ подвергаетъ себя этой операціи,-- такъ точно и сознаніе дикаря переполнено фантастическими представленіями, о которыхъ уже иного было говорено на предъидущихъ страницахъ. Но до сихъ поръ мы обращали исключительно вниманіе на тѣ случаи, когда суевѣрное творчество дикаря предоставлено вполнѣ своей собственной иниціативѣ. Поставленный лицомъ къ лицу съ природою, безъ всякаго посторонняго руководства и посредничества, человѣкъ,-- младенецъ или дикарь,-- непремѣнно начнетъ съ того," что будетъ сердиться на неодушевленные предметы или ощущать къ нимъ нѣжное расположеніе; онъ будетъ угрожать имъ или ублажать ихъ, неизмѣнно относясь къ нимъ, какъ къ себѣ подобнымъ существамъ; и этого одного уже вполнѣ достаточно, чтобы образовался у него цѣлый пантеонъ фетишистскихъ представленій, цѣлый ритуалъ суевѣрныхъ обрядовъ. Сны и галюцинаціи обогащаютъ этотъ пантеонъ самыми разнообразными анимистскими порожденіями. Каждый шагъ на пути прогреса къ цѣлесообразному мышленію знаменуется для дикаря болѣе стройною, легко понятною намъ классификаціею самыхъ природныхъ явленій, а слѣдовательно и маниту или геніевъ, являющихся только какъ отраженіе этихъ явленій въ тускломъ младенческомъ самосознаніи. Научаясь управлять нѣкоторыми природными явленіями, дикарь чувствуетъ себя уже менѣе подавленнымъ передъ лицомъ природы вообще; онъ начинаетъ предъявлять своимъ геніямъ, маниту или геніямъ свои личныя требованія; представленія правды, добра, хоть и различныя въ разныя времена и у разныхъ народовъ, начинаютъ играть въ его суевѣрномъ міровоззрѣніи все болѣе и болѣе замѣтную роль. По этимъ характеристическимъ ступенямъ повсюду проходитъ общечеловѣческое творчество въ интересующемъ насъ здѣсь направленіи; но далеко не вездѣ дѣйствительное историческое развитіе шло именно этимъ простѣйшимъ и естественнымъ своимъ путемъ. Исторія буддизма, какъ уже выше было замѣчено, представляетъ намъ крайне назидательный примѣръ того, очень распространеннаго случая, когда высшее метафизическое и нравственное ученіе становится достояніемъ народовъ, находящихся на относительно слишкомъ низменной ступени психическаго развитія. Какъ въ мозгу аристофанавскаго старца вѣтеръ, электричество, о которыхъ ему говорить Сократъ, рисуются грозными, капризными, человѣкоподобными, но сверхъестественными существами, такъ точно въ мозгахъ нѣсколькихъ сотъ миліоновъ поклонниковъ Будды, Капила, Готама Амида и самого Сакья-Муни, т. е. ревностнѣйшіе провозгласители на востокѣ правъ разума и гуманности предъ лицомъ браманистскаго чудовищнаго суевѣрія сами перерождаются въ суевѣрныя существа, въ честь которыхъ ихъ мнимо-усердные поклонники творятъ, въ свою очередь, возмутительный вздоръ, нерѣдко стоящій браманистскихъ безобразій. Руководящій и вдохновляющій смыслъ буддизма очень удобопонятенъ и простъ. Человѣкъ страдаетъ въ этомъ мірѣ отъ множества разнообразнѣйшихъ причинъ, которыя не только не всегда возможно устранить, но даже не легко отнести къ какой нибудь одной общей и доступной нашему вліянію причинѣ. Будда и его предшественники и послѣдователи понимали очень хорошо, что значительная доля этихъ страданій проистекаютъ изъ суевѣрія и опирающейся на него общественнной неправды; потому они и отрицаютъ огуломъ все браминство съ его кастами, съ его подчиненіемъ законнѣйшихъ человѣческихъ требованій бездушному формализму. Но и они были сыны своего народа и своего времени; а потому и не могли вполнѣ оторваться отъ міровоззрѣнія, противъ котораго они ратовали по-своему очень энергически и умно. Но у нихъ не могло быть многочисленныхъ приверженцевъ уже потому, что высшимъ кастамъ индійскаго общества аристократическое браминство со всѣми его нелѣпостями и звѣрствами гораздо выгоднѣе, чѣмъ космополитическій и демократическій буддизмъ; а для обездоленныхъ паріевъ непонятенъ тотъ философскій языкъ, которымъ говорили эти реформаторы. Сакья-Муни переноситъ дѣло реформаціи браминства изъ области отвлеченнаго мышленія въ область чувства и страсти. Онъ поучаетъ притчами и живымъ примѣромъ. Человѣкъ, согласно этому сводному ученію, страдаетъ главнѣйшимъ образомъ потому, что онъ исключительно привязывается къ скоропроходящему, личному, частному. Чѣмъ ограниченнѣе тотъ мірокъ, на которомъ мы сосредоточиваемъ свои привязанности, тѣмъ болѣе мы становимся доступными страданію. Любя только самихъ себя, мы направляемъ всѣ помыслы на сохраненіе своего вождѣленнаго здравія, на накопленіе богатствъ. Но здоровье наше можетъ испортиться отъ множества самыхъ непредвидѣнныхъ и неуловимыхъ причинъ; имущество наше можетъ сгорѣть, стадо передохнуть отъ эпидемій; наконецъ, даже если не случится никакихъ особенно неблагопріятныхъ катастрофъ, естественно наступаетъ старость, а за нею и смерть. Развѣ можетъ разумный человѣкъ съ такою перспективою не страдать, если его помыслы всецѣло поглощены его крошечнымъ, узкимъ, ничтожнымъ я? Расширяя кругъ своихъ привязанностей, живя въ нашихъ ближнихъ, отождествляя себя съ семейными, гражданскими, національными интересами, мы менѣе зависимъ отъ неблагопріятныхъ случайностей, менѣе подвергаемся возможности страданія; но и семья, и общество, и нація -- все имѣетъ извѣстный предѣлъ. Безпредѣльна и вѣчна только міровая жизнь, а потому, только сливаясь духомъ съ ней, мы освобождаемся отъ самой возможности страданія. Это слитіе съ міровою жизнію -- Нирвана, представляетъ собою верховный идеалъ, къ которому каждый ревностный буддистъ долженъ стремиться всѣми своими силами и ради котораго онъ безъ всякаго сожалѣнія долженъ жертвовать всѣми своими вещественными, низменными интересами. Душа его будетъ воплощаться въ органическія формы до тѣхъ поръ, пока она не достигнетъ, наконецъ, желаннаго совершенства. Нравственную оцѣнку этой несложной метафизики читатель легко сдѣлаетъ и самъ; мы же замѣтимъ только, что этотъ чистый буддизмъ, дающій возможность инымъ умнымъ и образованнымъ проповѣдникамъ крайняго Востока выдерживать съ частью полемику съ протестантскими мисіонерами, оказывается слишкомъ простъ и слишкомъ возвышенъ для сотенъ миліоновъ своихъ поклонниковъ. Китайцы, японцы, тунгусы, буряты, тураны и пр. подставляютъ подъ буддійскіе мифы и религіозныя представленія собственныя свои, болѣе или менѣе грубо-фетишистскія и анимистскія понятія и, такимъ образомъ, въ общемъ итогѣ ихъ религіозныя вѣрованія образуютъ такую нестройную смѣсь, въ которой ни сами они, ни европейскіе ученые ихъ изслѣдователи не могутъ добиться рѣшительно никакого толку. Изъ основныхъ данныхъ чистой буддійской метафизики они дѣлаютъ всевозможные выводы и заключенія кромѣ тѣхъ, которые могъ имѣть въ виду самъ Будда, или тѣхъ, которыя могли-бы показаться логическими и нормальными для умовъ, отрѣшившихся отъ низменныхъ ступеней суевѣрнаго міросозерцанія. А между тѣмъ эти неожиданныя и непонятныя ни для насъ, ни для нихъ умозаключенія, выводимыя буддійскими народами изъ элементарныхъ положеній этого искуственно или, по крайней мѣрѣ, извнѣ привитаго имъ ученія, играютъ въ практической жизни буддійскихъ народовъ крайняго Востока очень существенную роль. Въ народныхъ массахъ тамъ вѣками накопляется смутное сознаніе, что въ ихъ вѣрованіяхъ живетъ элементъ вовсе чуждый имъ, вполнѣ недоступный ихъ пониманію; а это сознаніе особенно подавляющимъ образомъ дѣйствуетъ на ихъ мыслительную иниціативу; оно дѣлаетъ ихъ черезъ мѣру склонными подчиняться безъ разсужденія и прекословія всякимъ требованіямъ жрецовъ и бонзъ, ежечасно готовыхъ усмирить ихъ зарождающійся критицизмъ множествомъ тарабарскихъ причитаній и формулъ, внушающихъ робкимъ поклонникамъ Будды тѣмъ болѣе суевѣрнаго ужаса и уваженія, чѣмъ менѣе эти чуждыя и таинственныя для нихъ слова говорятъ что-либо опредѣленное и уловимое ихъ сознаніемъ... Однимъ изъ повсемѣстныхъ и неизбѣжныхъ результатовъ подобнаго заимствованія отсталыми народами первобытныхъ вѣрованій и метафизическихъ системъ, доступныхъ только для высшихъ сознательныхъ ступеней, можно считать усиленіе свѣтской власти жреческаго сословія. Это также легко можно прослѣдить на исторіи тѣхъ мусульманскихъ народовъ, которые не знаютъ арабскаго языка: ихъ фетишистское поклоненіе корану замѣтно возростаетъ отъ того, что книга эта для нихъ рѣшительно непонятна. Они ни въ одномъ сколько-нибудь знаменательномъ моментѣ своей жизни не могутъ обходиться безъ муллы, который одинъ считается способнымъ толковать имъ священный законъ. Но такъ-какъ толкованіе муллы не можетъ подлежать никакому контролю, то нерѣдко бываетъ, что и самъ толкователь не болѣе невѣжественной своей паствы посвященъ въ тайны арабскаго языка и способенъ читать Магометовъ "Килабъ-эль-Китабъ" точно также, какъ, напримѣръ, полуграмотный французъ прочелъ-бы англійскую книгу, т. е. произнося на свой ладъ каждую букву и не понимая ни одного прочтеннаго имъ слова...

Исторія первыхъ вѣковъ христіанства въ Европѣ давно уже разслѣдована очень хорошо въ самыхъ разнообразныхъ направленіяхъ. Мы знаемъ, что евангельское ученіе въ высшей степени благопріятствовало сплавленію въ одно новое культурно-историческое цѣлое всѣхъ, не сгнившихъ заживо остатковъ классическаго міра съ одной стороны, а съ другой -- разнообразнѣйшихъ варварскихъ завоевателей и пришельцевъ. Многіе утверждаютъ, будто неиспорченные языческою культурою дикари были даже лучше умнѣйшихъ и образованнѣйшихъ римлянъ и грековъ приготовлены къ воспріятію возвышенныхъ истинъ этого обновляющаго религіознаго ученія. Быть можетъ, во многихъ частныхъ случаяхъ оно и было, дѣйствительно, такъ; но эти частные случаи не слѣдуетъ возводить въ общее правило, и мы съ достовѣрностью можемъ сказать, что многіе свѣтлѣйшіе и сильнѣйшіе мыслители классическаго міра, даже раньше появленія первыхъ христіанскихъ проповѣдниковъ въ Европѣ, уже выказывали несомнѣнное стремленіе и готовность отказаться отъ многобожія, суетность котораго они уже понимали давно, и обратиться къ поклоненію единому вѣчному Богу. Юстинъ-мученикъ прямо говоритъ, что Платонъ за 400 лѣтъ до P. X. уже предугадывалъ нѣкоторыя христіанскія истины, а другой христіанскій-же писатель Афенагъ (II то в. по P. X.) въ своемъ прошеніи императорамъ Марку Аврелію и Коммоду за своихъ единовѣрцевъ, обвинявшихся въ атеизмѣ, утверждаетъ, что и Платонъ, и Аристотель проповѣдывали вѣру въ единаго Бога. Гоненіе на христіанскихъ проповѣдниковъ въ Римѣ шло, конечно, изъ офиціальнаго источника; но не должно забывать, что въ это время между Цезарями и передовыми классами римскаго, а въ особенности провинціальнаго общества, существовала очень слабая солидарность. Къ тому же побужденіемъ къ гоненіямъ служилъ не языческій фанатизмъ, а совершенно постороннія политическія и общественныя соображенія. Случалось нерѣдко и такъ, что власти и высшее общество относились къ христіанамъ благосклонно, а чернь возмущалась противъ нихъ. Такъ ювелиръ Димитрій Эфесскій возстановилъ противъ апостола Павла работниковъ своего цеха, утверждая, что успѣхъ проповѣдниковъ христіанства грозить оставить ихъ безъ куска хлѣба, потому что, обратясь къ вѣрѣ въ единаго истиннаго Бога, богатые люди перестанутъ докупать и заказывать золотые и серебряные истуканы...

Впрочемъ, здѣсь нѣтъ надобности пересказывать хорошо всѣмъ извѣстныя подробности водворенія христіанства въ западной Европѣ. Замѣтимъ только, что ходячая языческая религія въ Римѣ съ давнихъ поръ уже успѣла стать сводомъ почти всесвѣтныхъ суевѣрій, въ классическихъ боговъ и ихъ мифы всѣ уже извѣрились давно, а религіозной исключительности и нетерпимости въ римлянахъ во всѣ времена было не много. Высшее и низшее городское общество въ Римѣ такъ-же, какъ и въ Византіи и въ другихъ большихъ городахъ, нерѣдко и долго, изъ бренныхъ свѣтскихъ разсчетовъ, дѣйствительно, отвращалось отъ истинъ, проповѣдуемыхъ вдохновенными глашатаями возрожденія и обновленія; но однажды, признавъ эти истины, оно было способно принять ихъ безъ всякаго искаженія. Совершенно иначе шло дѣло среди невѣжественнаго населенія деревень, котораго отношенія и къ христіанству и къ язычеству оставались очень долго крайнесмутными и неопредѣленными. Извѣстно, что самое названіе раgani осталось и до сихъ поръ за язычниками именно отъ того, что римская деревенщина (pagus, pagatus, т. е. податной) долго упорствовала въ соблюденіи языческихъ обрядовъ и жертвоприношеній даже послѣ того, какъ христіанство стало господствующею религіею во владѣніяхъ Цезарей. Это можетъ наводить на мысль, будто деревенщина, вообще и повсюду упорно противодѣйствующая всякимъ нововведеніямъ, долго сопротивлялась принятію христіанства. Читая однакожь, напримѣръ, Беньо (Beugnot, "Histoire de la destruction du palytheisme dans l'Occident"), мы убѣждаемся, что дѣло было не совсѣмъ такъ: тогдашняя деревенщина, по примѣру многихъ, обращаемыхъ и въ настоящее время къ христіанству полу-дикарей, обращаясь къ обновленному религіозному ученію, не могла, однакожь, разстаться навсегда съ своими суевѣрными обрядами и понятіями. Тщетно императоры, начиная съ Константина, издаютъ строгіе указы о запрещеніи, даже подъ страхомъ смертной казни, языческихъ обрядовъ и жертвоприношеній. Претакстатъ, проконсулъ Ахайи, отвѣчалъ императору Валентиніану, что еслибы такой его указъ исполнить въ точности, то пришлось бы истребить чуть не поголовно всѣхъ грековъ. Такимъ образомъ, вынуждены были офиціально разрѣшить грекамъ уже въ эпоху торжества христіанства справлять свои элевзинскія таинства. Во множествѣ другихъ случаевъ администраторы вынуждаемы были придумывать обходы и компромиссы для того, чтобы примирить строгіе указы противъ остатковъ язычества императоровъ Констанція, Валенція и Валентиніана съ косностью и невѣжествомъ ихъ обращенныхъ подданныхъ. Иногда этимъ указамъ умышленно придавали ограниченный смыслъ, преслѣдуя исполненіе только тѣхъ языческихъ обрядовъ, которыя сопровождались человѣческими или, по крайней мѣрѣ, кровавыми жертвоприношеніями. Но и это удавалось не всегда; Мори (Maury) въ своемъ сочиненіи "Магія и Астрологія въ средніе вѣка", выдержавшемъ уже четыре изданія и ставшемъ библіографическою рѣдкостью, утверждаетъ съ указаніемъ на источники, что даже человѣческія жертвоприношенія въ честь Митры долго еще совершались среди нѣкоторыхъ слоевъ средневѣковой Европы. Впрочемъ, одна уже упорная борьба, которую власти вынуждены были вести втеченіи долгихъ вѣковъ съ самыми вопіющими языческими суевѣріями и обрядами, можетъ служить вѣрнѣйшимъ ручательствомъ за то, что слишкомъ многія изъ самыхъ вопіющихъ языческихъ заблужденій древняго міра были перенесены цѣликомъ въ культурную исторію средневѣковой западной Европы. Мы знаемъ вообще, какъ безсильна офиціальная иниціатива въ дѣлѣ искорененія того, что вѣками накопилось въ народныхъ нравахъ. А въ этомъ случаѣ должно еще замѣтить, что искоренявшіе сами не всегда стояли на умственной и нравственной высотѣ совершаемаго ими культурно-историческаго начинанія. Такъ, напримѣръ, императоръ Валенцій, одинъ изъ ревностнѣйшихъ гонителей остатковъ язычества, самъ отличался грубыми суевѣріями, свойственными тогдашней темной массѣ; онъ неотлучно держалъ при себѣ языческаго чародѣя Геліодора, вліянію котораго приписываютъ даже многіе изъ его особенно строгихъ указовъ, которыхъ продажная администрація того времени въ особенности жаждала потому, что искорененіе язычества давало удобный поводъ ко всякаго рода вымогательствамъ.

Нравственный міръ и его воззрѣнія всегда переживаютъ паденіе міра дѣйствительнаго и его матеріальныхъ основъ. Поэтому когда уже остались однѣ развалины отъ классическаго міра, его мифологія все еще господствовала надъ умами. Въ самой средѣ мыслящихъ людей въ это Время рѣзко обозначаются два существенно различныя воззрѣнія на языческихъ боговъ: болѣе просвѣщенные, раздѣляя въ этомъ отношеніи образъ мыслей классическихъ философовъ, видятъ во всѣхъ этихъ Зевсахъ, Венерахъ, Минервахъ и т. п. только порожденія невѣжественнаго антропоморфизма и суевѣрія. Другіе-же сами вѣрятъ въ реальное существованіе этихъ боговъ, но только считаютъ ихъ уже за дьяволовъ. Приверженцы этого послѣдняго воззрѣнія демонизируютъ, такимъ образомъ, весь классическій Олимпъ, но этимъ вовсе не отвращаютъ массы населенія отъ поклоненія низверженнымъ богамъ, а только насаждаютъ сѣмена того суевѣрія, которое пышно расцвѣло въ романо-германскихъ странахъ въ средніе вѣка, пережило эпоху возрожденія и реформаціи и до настоящаго времени еще не вовсе исчезло во многихъ мѣстностяхъ католической Германіи и Франціи. Невѣжественный земледѣлецъ, всецѣло пребывающій въ фетишистскомъ и анимистскомъ міровоззрѣніи, только болѣе пріучался смотрѣть на каменное изваяніе Венеры или Марса, не просто какъ на куклу или истуканъ, а какъ на нѣчто одаренное волшебною, таинственною силою. Этого было совершенно достаточно для того, чтобы онъ продолжалъ поклоняться этому изваянію тайкомъ. Замѣчательно, что даже тамъ, гдѣ въ послѣдніе годы язычества существовалъ полнѣйшій религіозный индиферентизмъ, гдѣ гомеровскія и гезіодовскія преданія объ олимпійскихъ богахъ считались уже дѣтскою сказкою, теперь эти же. самые боги, но только обращенные въ злыхъ духовъ, возбуждаютъ то за себя, то противъ себя кровавыя народныя волненія.

Если среди осѣдлаго населенія Византійской имперіи, привычнаго съ давнихъ поръ къ нѣкоторымъ, по крайней мѣрѣ, элементарнѣйшимъ условіямъ государственности и гражданственности суевѣрія, офиціально отжившія свой вѣкъ, возрождаются въ самомъ началѣ среднихъ вѣковъ съ давно уже невѣдомою тамъ остротою и силою, то легко понять, что въ средѣ пришлыхъ варваровъ, стоявшихъ на Лѣстницѣ культурнаго развитія значительно ниже туземной черни, дѣло принимаетъ еще болѣе мрачный и печальный оборотъ. Всѣ эти дикія орды приносили съ собою свои грубо анимистскія и фетишистскія воззрѣнія и обряды самаго грубаго свойства, къ которымъ онѣ были привязаны со всею наивностью дикихъ дѣтей лѣсовъ, недоступныхъ никакимъ возвышеннымъ метафизическимъ соображеніямъ. Всѣмъ извѣстно, сколько доблестныхъ христіанскихъ проповѣдниковъ мученическою смертью заплатили за стремленіе поставить этихъ варваровъ отъ ихъ звѣрскихъ заблужденій и поставить ихъ на путь истинный. Но чтобы подѣйствовать на воображеніе этихъ дикарей, необходимо было говорить съ ними понятнымъ для нихъ языкомъ, приноровлять свою проповѣдь къ ихъ грубо-животному міросозерцанію. Въ началѣ VII в. папа Григорій I въ своей инструкціи миссіонеру Августину предписываетъ считать существованіе всѣхъ вообще языческихъ мифовъ конкретнымъ и реальнымъ, но признавать ихъ за дьяволовъ. Съ тѣхъ-же поръ какъ западное духовенство болѣе и болѣе разобщается съ восточною церковью и начинаетъ уже преслѣдовать открыто политически-властолюбивыя цѣли, оно заходитъ въ своемъ стремленіи дѣйствовать во чтобы то ни стало на воображеніе народныхъ массъ, ихъ вождей, такъ далеко, что даже епископъ Ліона Агобертъ, умершій въ 840 г., т. е. два года послѣ возстановителя западной имперіи Карла Великаго, самъ возмущается этою безцеремонностью, съ которою честолюбивые проповѣдники извращаютъ евангельскія истины, подъ предлогомъ будто-бы приноровить ихъ къ низменному уровню понятій своей паствы, но въ дѣйствительности только насаждая, такимъ образомъ, вредныя отжившія суевѣрія. Протестъ его однакожь остается безъ всякихъ послѣдствій. Римская курія рано намѣтила свои вовсе не духовныя цѣли и упорно стремилась всѣми путями perfas и nefas къ ихъ достиженію, нисколько не помышляя о томъ, какія послѣдствія ея честолюбивая дѣятельность будетъ имѣть для психическаго развитія народныхъ массъ и для культурной исторіи цѣлаго свѣта. Съ 1054 г. она, какъ извѣстно, разрываетъ даже внѣшнюю связь съ восточною, православною церковью, а въ 1077 г. незабвенный папа Гильдебрандъ уже заставляетъ непокорнаго императора Генриха IV пресмыкаться съ веревкою на шеѣ у воротъ его замка въ Каноссѣ, т. е. въ Европѣ уже создана чудовищнѣйшая теократія изъ всѣхъ, когда-либо существовавшихъ на свѣтѣ. Какими психическими путями достигнута эта цѣль,-- не вдаваясь въ излишнія подробности,-- объ этомъ мы уже можемъ судить потому, что пресловутая Дантова божественная комедія, т. е. первый литературный памятникъ возрожденной латинской культуры, представляетъ на безпристрастный взглядъ величавый и въ тоже время безобразный сводъ всѣхъ грубо суевѣрнѣйшихъ, чувственныхъ фетишистскихъ воззрѣній и представленій, которыя мы можемъ встрѣтить въ любой изъ низшихъ мифологій, -- которыхъ по большей части уже не было и слѣда въ классическомъ мірѣ за восемь или за девять даже вѣковъ до паденія языческой западной имперіи. А вѣдь поэма эта была лучшимъ умственнымъ плодомъ всего варварски латинскаго предъидущаго развитія; иначе она не могла-бы стать школою, гдѣ столько послѣдующихъ поколѣній поучались не однѣмъ только прелестямъ итальянскаго стиха, а также и этическимъ и эстетическимъ воззрѣніямъ новаго времени.

-----

О волшебствѣ и демонизмѣ въ средніе вѣка существуетъ уже въ настоящее время на французскомъ, нѣмецкомъ и англійскомъ языкахъ цѣлая литература, та тяжеловѣсно ученая какъ нѣмецкая "Geschichte des Teufels" вѣнскаго професора Роскофа или трудъ Вутке о "Народныхъ суевѣріяхъ" (Des Volksaberglaube); то археологическая, какъ, напримѣръ, "Die Hexen processe, Сольдана, англійская работа о вѣдьмахъ Райта (Wright) и изданія подлинныхъ протоколовъ нѣкоторыхъ замѣчательнѣйшихъ судебныхъ процесовъ противъ еретиковъ, колдуновъ и вѣдьмъ, недавно обнародованные документы Бастиліи и т. п.; то, наконецъ, чисто-популярная вродѣ уже выше упомянутаго французскаго сочиненія Мори о магіи и астрологіи въ средніе вѣка, его-же о легендахъ первыхъ вѣковъ христіанства, нѣмецкія лекціи о естественной исторіи чорта доктора Карта, въ особенности, замѣчательный томикъ извѣстнаго историка Мишлэ "La sorcière (волшебница), не смотря на свою чисто-литературную и крайне изящную форму, совмѣщающій однакожь въ себѣ -- какъ это очень часто бываетъ у даровитыхъ французскихъ писателей -- плоды весьма серьезныхъ историческихъ и археологическихъ изслѣдованій. Особенный интересъ представляютъ на нашъ взглядъ довольно многочисленныя французскія изданія всевозможныхъ свѣтскихъ и духовныхъ столповъ современнаго парижскаго ультрамонтанства, выходящія въ свѣтъ съ нарочитою рекомендаціею епископовъ и даже самого папы, въ которыхъ о чародѣяхъ и вѣдьмахъ говорится какъ о насущнѣйшемъ и реальнѣйшемъ вопросѣ нашего времени. Одинъ кавалеръ Гужно-де Муссо издалъ пять или шесть такихъ томовъ, да въ Парижѣ и въ Бельгіи онъ имѣетъ не мало ученыхъ друзей и сотрудниковъ. Впрочемъ, и въ ученой Германіи подобные труды, хотя и отличающіеся болѣе педантическимъ характеромъ и обыкновенно сочиняемые на латинскомъ языкѣ, составляютъ еще далеко не рѣдкость. Докторъ Картъ въ ученыхъ примѣчаніяхъ къ своимъ лекціямъ о Чортѣ приводитъ нѣсколько крайне-поучительныхъ выписокъ изъ "Compendium theologiae moralis, auctore P. Joanne Petro Gury, изданной въ Регенсбургѣ въ 1874 году и принятой за руководство во всѣхъ нѣмецкихъ католическихъ семинаріяхъ. Съ противоположной, такъ-сказать, демоняческой стороны, не менѣе поучительны всевозможные демонологическіе трактаты професоровъ магіи и чернокнижія, въ родѣ изданнаго недавно въ Парижѣ подъ псевдонимомъ Элифаса Леви и продающагося во всѣхъ лучшихъ книжныхъ магазинахъ по тридцати франковъ за томъ, а, слѣдовательно, предназначеннаго вовсе не для большинства читателей.

Еслибы задаться цѣлью описать хотя-бы только въ самыхъ общихъ чертахъ тѣ многообразнѣйшія формы, въ которыхъ выразились остатки прежнихъ суевѣрій въ западной Европѣ въ средніе вѣка и которыя живутъ еще въ массахъ не одного только невѣжественнаго сельскаго населенія самыхъ просвѣщенныхъ европейскихъ странъ, да за одно и матеріялистически-промышленвой сѣверной Америки, то понадобились-бы цѣлые томы. Но насъ интересуетъ здѣсь не самый демонизмъ, а только его культурно-историческое значеніе; поэтому намъ нѣтъ надобности гоняться за всѣми, часто очень пикантными, подробностями ритуала "Темной синагоги", имѣвшей такое безсчисленное количество адептовъ въ концѣ среднихъ вѣковъ и въ эпоху возрожденія рѣшительно во всѣхъ классахъ западно-европейскаго общества, не выключая ни чернаго, ни бѣлаго духовенства, ни даже самихъ папъ; извѣстно, напримѣръ, что папа Іоаннъ XXII, уроженецъ юга Франціи, растратилъ громадное состояніе на разныя волшебства, особенно-же на пріобрѣтеніе какого то змѣинаго рога, который по тогдашнимъ суевѣрнымъ воззрѣніямъ служилъ вѣрнѣйшимъ предохранительнымъ средствомъ отъ отравы. Впрочемъ, при всей кажущейся своей пестротѣ, новая европейская демонологія не заключаетъ въ себѣ рѣшительно ничего такого, что-бы не представлялось намъ болѣе или менѣе своеобразно окрашеннымъ варьянтомъ тѣхъ фетишистскихъ и анимистскихъ суевѣрій, о которыхъ уже было говорено въ предъидущихъ моихъ очеркахъ.

Очень недавно еще сравнительное языкознаніе, замѣчая между нѣкоторыми словами различныхъ языковъ болѣе или менѣе поразительное сходство, торопилось сдѣлать заключеніе о родствѣ народовъ, говорящихъ этими языками, но теперь этотъ, такъ-называемый этимологическій пріемъ, породившій не мало смѣшныхъ курьезовъ, считается уже вовсе ненаучнымъ. Сравнительная мифологія до сихъ поръ еще значительно отстала отъ лингвистики; однакожь, и въ этой области мы уже поняли, что сходныя психическія состоянія должны или, по крайней мѣрѣ, могутъ вызывать сходныя послѣдствія. Наши дѣти, напримѣръ, любятъ ѣсть сладкое и не любятъ, чтобы ихъ сѣкли; дѣти древнихъ египтянъ и современныхъ китайцевъ обнаруживаютъ такія-же точно наклонности; но это еще никому не даетъ права заключать, будто европейцы, древніе египтяне и китайцы происходятъ отъ одного общаго племеннаго корня. Положимъ, пристрастіе дѣтей къ сладостямъ и ихъ отвращеніе отъ боли представляютъ черезчуръ универсальное явленіе, но и сходство признаковъ даже исключительныхъ, даже парадоксальныхъ, все еще не можетъ служить доказательствомъ этнографическаго родства народовъ или заимствованія этихъ признаковъ народами другъ у друга. Мы знаемъ, напримѣръ, что спартанскія дѣти не любили ѣсть сладости, а безпощадное сѣченіе у алтаря Вертемизы переносили безъ слезъ и жалобъ и считали его за честь. Это уже явленіе совершенно исключительное, но мы снова встрѣчаемся съ нимъ въ юго-западномъ японскомъ княжествѣ Сацума, отличавшемся какъ и Спарта, своею воинственностью. Это совпаденіе безспорно доказываетъ, что между Спартою и Сацумомъ существовала нѣкоторая аналогія культурныхъ условій, по отнюдь не племенное родство. Точно также, встрѣчая у двухъ народовъ совершенно сходныя суевѣрія, мы можемъ заключать о сходствѣ психическихъ состояній этихъ народовъ; но не болѣе того. Современный образованный человѣкъ не повѣритъ, чтобы злыхъ духовъ можно было ловить въ бутылки, глотать какъ мухъ, вдыхать, какъ болѣзненные міазмы и т. п. А потому, когда мы узнаемъ, напримѣръ, что въ западной Европѣ въ XIV столѣтіи и даже позже очень распространена была ловля чертей въ бутылки, или что тамъ, не смотря на офиціальныя преслѣдованія, процвѣтала ересь мессальянцевъ, постоянно отхаркивавшихся отъ проглоченныхъ ими чертей, сморкавшихся, чтобы избавиться отъ чертей, которыхъ они незамѣтно вдыхали въ себя носомъ, и т п., то мы вправѣ сказать, что умственное состояніе нашихъ западныхъ сосѣдей этого времени близко граничило съ умственнымъ состояніемъ нынѣшнихъ тунгусовъ и эскимосовъ. А откуда взялось это повѣрье? Это уже вопросъ совершенно второстепенный на нашъ взглядъ и къ тому-же спеціальный. Во многихъ европейскихъ странахъ существенно тождественныя суевѣрія проявлялись въ формахъ крайне различныхъ. Въ Италіи и нѣкоторыхъ мѣстностяхъ Франціи до настоящей минуты еще играютъ очень значительную роль суевѣрія классическаго міра; тамъ еще справляются и до сихъ поръ, подъ разными названіями, луперкаліи (карнавалъ), сабіинъ и другія античныя торжества. Этотъ вопросъ очень обстоятельно разслѣдованъ у Мори, изъ котораго здѣсь, однакожъ, неудобно быбыло-бы дѣлать выписки. Южная чернь въ средніе вѣка, какъ и во времена классическаго политеизма, не переставала требовать хлѣба и зрѣлищъ! Средневѣковая офиціальная жизнь, по мѣрѣ того какъ она утрачивала первоначальный характеръ хаотическаго броженія и безсознательной борьбы разнороднѣйшихъ элементовъ, все меньше и меньше оставляла хлѣба для удовлетворенія народнаго голода, и Мишлэ совершенно былъ вправѣ сказать, что огуловая, повальная народная болѣзнь въ средніе вѣка было голодное истомленіе. Какъ быть! рыцари, совершавшіе чудные титаническіе подвиги въ битвахъ съ сарацинами и на своихъ турнирахъ, обладали чудовищнымъ апетитомъ; монахамъ и монахинямъ нужно было такъ много муки на печеніе своихъ вкусныхъ пироговъ и лепешекъ, а земля рожала такъ плохо, потому что обнищалый и апатичный народъ не могъ ее хорошо обработывать; да къ тому-же посѣвы ежечасно топтались вооруженными бандами, охотничьими ватагами. За то, по крайней мѣрѣ, въ первые вѣка не скупились на зрѣлища. Мы уже видѣли, что въ Греціи элевзинскія процесіи были офиціально дозволены средневѣковыми правительствами. На Западѣ множество языческихъ торжествъ и обрядовъ даже; вошло въ новый ритуалъ только съ незначительными измѣненіями. Въ Испаніи бычачьи бои были только терпимы; но за то многія другія языческія представленія, имѣвшія нерѣдко еще болѣе кровавый характеръ, были взяты подъ особое покровительство епископовъ и назывались вообще autos sacramentales. Знаменитыя autos dafe были только частнымъ случаемъ этихъ площадныхъ зрѣлищъ, ведущимъ свой родъ слишкомъ очевидно отъ классическаго политеизма. Въ нѣкоторыхъ европейскихъ мѣстностяхъ, гдѣ классическіе обряды никогда не существовали въ чистой своей формѣ, они были заносимы вновь уже въ средніе вѣка; такъ, въ Германіи и въ славянскихъ земляхъ до сихъ поръ еще живы отголоски измѣненныхъ луперкалій и саббазій (шабашей). То, что сказано здѣсь объ обрядахъ и суевѣріяхъ классическаго язычества, слѣдуетъ повторить и относительно остатковъ варварскихъ религій, занесенныхъ въ Европу арійскими пришельцами; обряды эти частію входили въ новый ритуалъ, частью только были терпимы, частью-же объявлены чертовщиною или колдовствомъ и черезъ то получили соблазнительно-суевѣрное значеніе въ глазахъ народа. Многочисленныя, преимущественно гностическія секты распространяли въ Европѣ суевѣрія Востока, главнѣйшимъ образомъ культъ Зороастра. Со времени-же крестовыхъ походовъ, рыцари и ихъ челядь, возвращаясь изъ Азіи, при посиди съ собою оторванные клочки самыхъ разнообразныхъ системъ.

Короче говоря, въ отношеніи суевѣрій, какъ и во всѣхъ другихъ отношеніяхъ, мы замѣчаемъ въ Европѣ нигдѣ невстрѣчаемое въ исторіи разнообразіе элементовъ, переварить которыя и переплавить въ одно сколько-нибудь стройное цѣлое могла только мощная и дѣятельная иниціатива; но для этого во всякомъ случаѣ требовались цѣлые вѣка. А между тѣмъ офиціальная иниціатива утомилась очень скоро. Уже при Гильдебрантѣ римская курія, успѣвъ занять крайне выгодную для нея боевую позицію, какъ по отношенію къ свѣтской власти, такъ и по отношенію къ народнымъ массамъ, сосредоточиваетъ всѣ свои помыслы на томъ, чтобы укрѣпиться на этой позиціи и остановить броженіе; она упорно отвергаетъ новые элементы, въ изобиліи приносимые извнѣ, отчасти-же создаваемые на мѣстѣ творчествомъ народныхъ массъ. Истребленіе еретиковъ, демонизація офиціально непризнанныхъ повѣрій и обрядовъ принимаетъ острый, ожесточенный видъ. Возникаетъ рѣзкій антагонизмъ между жизнью народною и жизнью офиціальною; послѣдняя хотя и дѣлится на два враждебные лагеря -- духовный и свѣтскій, но въ интересующемъ насъ направленіи оба эти лагеря дѣйствуютъ за одно. Практическая исторія среднихъ вѣковъ слишкомъ хорошо всѣмъ извѣстна; но только большая часть почтенныхъ историковъ всевозможныхъ направленій упускаютъ изъ вида ту народную иниціативу, которая на политическомъ поприщѣ появляется только значительно позже; но появляется съ такою силою, что мы а priori уже можемъ заключать, что она должна была сложиться и созрѣть значительно раньше. Со временъ Феодосія и до свирѣпыхъ крестьянскихъ войнъ показная, обыкновенно называемая историческою, жизнь западной Европы успѣла окончательно замкнуться въ такія удушливыя формы, что еслибы подъ этимъ склепомъ, гдѣ-нибудь въ недоступной глубинѣ, живая народная иниціатива не пробила себѣ спасительнаго пути, она неизбѣжно должна-бы была задохнуться; въ итогѣ этой длинной и скучной исторической трагикомедіи получился-бы не блестящій, богатый всемірными послѣдствіями восемнадцатый вѣкъ, а мертвенный застой, подобный тому, который мы видимъ на развалинахъ египетской теократіи или въ браманисткомъ царствѣ въ Индіи. О колдовствѣ, чернокнижіи и еретичествѣ въ средніе вѣка было уже говорено и писано очень много; но, насколько намъ извѣстно, Ж. Мишлэ первый въ своей "Колдуньѣ" съумѣлъ рѣзко оттѣнить и поставить на видъ такъ мало извѣстный фактъ, что подъ безотраднымъ политическимъ, духовнымъ и экономическимъ гнетомъ среднихъ вѣковъ въ западноевропейскомъ населеніи сложилась и развилась цѣлая, стройная и послѣдовательная система поклоненія духу зла, которому его поклонники, а за ними и ихъ непримиримые враги инквизиторы, придавали почетный титулъ "Князя свѣта"; первые во Франціи какъ и въ Германіи и въ нѣкоторыхъ славянскихъ земляхъ называютъ его еще очень часто "Обиженнымъ", celui à qui on a fait du tort. Еслибы подобный культъ своеобразный и рѣзко помѣченный печатью дикаго, но послѣдовательнаго народнаго творчества, могъ появиться гдѣ нибудь на отдаленныхъ островахъ, среди какого-нибудь цвѣтнокожаго населенія, говорящаго на мудреномъ и никому непонятномъ нарѣчіи, то о немъ, вѣроятно, уже было-бы написано множество ученыхъ трактатовъ и онъ уже занималъ бы почетное мѣсто на страницахъ учебниковъ сравнительной мифологіи; но онъ нашелъ удобную для себя почву въ центрѣ самой европейской культуры и, черпая свои элементы изъ суевѣрныхъ представленій различныхъ странъ и различныхъ эпохъ, существовалъ у насъ, такъ-сказать, подъ носомъ, былъ законнымъ дѣтищемъ того еще не окончательно пережитаго нами времени, которое мы привыкли считать эпохой умственнаго и нравственнаго возрожденія. А потому, хотя многія его частности и подробности изслѣдованы и описаны, очень хорошо, но въ цѣломъ онъ представляетъ для насъ еще много неразгаданнаго, таинственнаго, и многіе почтенные историки и ученые, пожалуй, даже готовы отрицать, чтобы самостоятельный суевѣрный культъ, вполнѣ заслуживающій права стоять на страницахъ сравнительно-мифологическихъ трактатовъ на ряду съ шаманствомъ, символизмомъ и т. п. безобразными порожденіями, когда-либо существовалъ въ нашей просвѣщенной Европѣ.

Мишлэ превосходно уясняетъ ту связь, которая существуетъ между этою, такъ-называемою, "Темною синагогою" съ одной стороны и съ другой -- политическими и общественными условіями породившаго ее времени. Культъ этотъ, -- справедливо говоритъ онъ.-- есть прежде всего продуктъ экономической подавленности, нищеты и безвыходнаго положенія. И онъ дѣйствительно былъ распространенъ всего, болѣе между тѣми классами населенія, которые всего болѣе имѣли причинъ, самыхъ непреодолимыхъ и реальныхъ, доходить до такого отчаянія. Мишлэ яркими красками рисуетъ безотрадное положеніе крестьянина, изъ вассала, ставшаго крѣпостнымъ; но объ этомъ здѣсь было-бы излишне распространяться. Замѣтимъ только, что злополучный крѣпостной въ западной Европѣ, поставленный въ необходимость исполнять такія требованія, которыя рѣшительно не подъ силу живому существу, обрѣкался на вѣчное мученіе не только въ этой жизни, но и въ будущей, въ особенности если владѣлецъ его принадлежалъ къ духовному сословію: за малѣйшую недоимку, за всякое поползновеніе къ улучшенію своей участи, ему уже грозили не только карами въ этой жизни, но и рѣчными муками ада. Обреченный за живо сатанѣ, онъ весьма естественно долженъ былъ помышлять о томъ, чтобы заранѣе снискать себѣ благорасположеніе будущаго своего повелителя. Къ тому-же въ немъ необходимо должно было зарождаться сомнѣніе: -- дѣйствительно-ли такъ страшенъ духъ зла, какъ его рисуютъ? Вѣдь онъ очень хорошо понималъ, что самъ онъ, осужденный и обиженный со всѣхъ сторонъ, не отъявленный-же извергъ рода человѣческаго; онъ понималъ, что его осуждаютъ и обижаютъ даже вовсе не за то, что составляетъ нравственное зло по ходячимъ понятіямъ... Обиженный, онъ шелъ къ "обиженному", котораго инстинктивно любилъ уже потому, что сгоралъ безсильною злобою противъ общаго обидчика.

Еще ниже самаго осужденнаго и обиженнаго крестьянина или раба, отверженнаго всѣми, стояла крестьянка, жена, сестра, мать или дочь этого злополучнаго раба, всегда безотвѣтная и безпомощная его рабыня... Кстати замѣтить, что намъ и до настоящаго времени лучше извѣстенъ строй патріархальной семьи древнихъ іудеевъ и полигамія или поліандрія иныхъ среднеазіатскихъ племенъ, чѣмъ обыденныя родственныя и брачныя отношенія западно-европейскихъ крестьянъ недавно прошедшей эпохи. А это очень жаль, такъ-какъ эти отношенія, вкоренившіяся вѣками, не безслѣдно изгладились и до сихъ поръ часто еще ведутъ къ явленіямъ, нарушающимъ и нравственныя, и уголовныя предписанія. Мы очень хорошо знаемъ офиціальныя постановленія и предписанія о бракѣ разныхъ эпохъ нашего историческаго прошлаго; но дѣло въ томъ, что эти офиціальныя по становленія также мало способны отражать насущную дѣйствительность своего времени, какъ нѣкоторые портреты Вильгельма Теля и меровингскихъ королей могутъ считаться за дѣйствительныя подобія этихъ легендарныхъ или историческихъ дѣятелей. Мы знаемъ, напримѣръ, что церковное законодательство повсюду въ Европѣ запрещало очень строго браки между отдаленными даже или хотя-бы только духовными родственниками. А такъ-какъ въ немноголюдныхъ деревняхъ трудно найти двѣ семьи, которыя такъ или иначе не породнились-бы или не покумились-бы между собою, то можно сказать вообще, что церковный законъ запрещалъ эндогамію, т. е. браки между жителями одной деревни. Въ то же время экзогамія, т. е. бракъ между крестьянами разныхъ деревень былъ фактически чрезвычайно затрудненъ тѣмъ, что либо мужъ переходитъ въ собственность помѣщика своей жены {Въ силу французской поговорки: "tu monte, ma poule, tu es mon coq".}, либо жена становилась крѣпостною владѣльца своего мужа. Конечно, возможенъ былъ-бы обмѣнъ, но сосѣдніе помѣщики въ вѣчной враждѣ между собою рѣдко могли доходить до соглашенія, да и не считали нужнымъ утруждать себя ради "волковъ", такъ они называли своихъ крестьянъ, отъ которыхъ они, однакожь, требовали дѣтей подъ страхомъ всякихъ истязаній. На практикѣ вопросъ разрѣшался вопіющею половою распущенностью, сожительствомъ вповалку, доходившимъ до того, что любовная связь между братьями и сестрами составляла обыкновенное явленіе. По уставамъ "Темной синагоги" только такія преступныя связи и считались законными, а верховная жрица шабашей должна была рождаться отъ преступной связи матери съ сыномъ. Такъ, по крайней мѣрѣ, по увѣренію Мишлэ, было во Франціи, по весьма вѣроятно, что демоническій культъ, о которомъ мы говоримъ, руководился въ разныхъ мѣстностяхъ различными уставами. Само собою разумѣется, что уставы эти никогда не были писаны, столько-же потому, что многочисленнѣйшіе адепты демоническаго культа не умѣли писать, сколько и потому, что самое элементарное благоразуміе должно было побуждать ихъ по возможности хоронить концы своего преступнаго отступничества. Тщательныхъ и подробнѣйшихъ описаній шабашей мы имѣемъ множество; правда, далеко не всѣ онѣ заслуживаютъ нашего довѣрія, а многія изъ нихъ переполнены такою отъявленною ложью, которая наводитъ на мысль, что и кажущееся правдивымъ можетъ быть только плодомъ болѣзненной фантазіи пишущаго. Но о внутреннемъ строѣ этой суевѣрной системы приходится ограничиваться только тѣми немногими и крайне отрывочными указаніями, которыя можно извлечь изъ инквизиторской литературы того времени. Она довольно обширна, но состоитъ преимущественно изъ педантическихъ руководствъ инквизиторамъ, писанныхъ доминиканскими монахами подъ разными заглавіями. Изъ нихъ самое полное и самое извѣстное составлено нѣмецкимъ монахомъ Яковомъ Шпренгеромъ. Доминиканецъ Михэлисъ и испанскій іезуитъ Дель-Ріо тоже прославились подобными трактатами, но всѣ эти почтенные авторы, занятые исключительно схоластическими подраздѣленіями и тонкостями, обнаруживаютъ такой низкій уровень критическихъ способностей, что труды ихъ могла-бы занять почетное мѣсто развѣ только въ какомъ-нибудь музеѣ или архивѣ человѣческихъ глупостей; но, къ сожалѣнію, такового еще не существуетъ нигдѣ. Даже тѣ ихъ сообщенія, которыя основаны на признаніяхъ самихъ вѣдьмъ, не заслуживаютъ почти никакого довѣрія, такъ-какъ подъ пыткою можно вынудить мало-ли какія признанія. Совершенно понятно, что Мишлэ отдаетъ предпочтеніе французу Деланкру, писавшему, правда, уже въ XVII ст., при Генрихѣ IV, когда демоническій культъ во Франціи былъ уже менѣе распространенъ, чѣмъ въ концѣ среднихъ вѣковъ и въ эпоху возрожденія (по крайней мѣрѣ, въ низшихъ слояхъ населенія, но за то онъ именно въ это время, и даже позже, сталъ распространяться въ великосвѣтскихъ салонахъ и среди самаго духовенства). Деланкръ, раздѣляя общій суевѣрный строй понятій своего времени, былъ, однако, неглупый человѣкъ и даже держался либеральнаго образа мыслей въ политикѣ. Провѣряя его показанія, гдѣ можно, другими источниками, Мишлэ извлекаетъ изъ него слѣдующую картину:

"Можно отправиться отъ того положенія, что втеченіи нѣсколькихъ вѣковъ крѣпостной велъ дѣйствительно жизнь волка или лисицы, что онъ былъ ночнымъ животнымъ, скрываясь по возможности днемъ и дѣйствуя, т. е. дѣйствительно живя только ночью... До 1000 г. между народомъ и офиціальнымъ міромъ въ средніе вѣка еще не существовало рѣшительнаго, систематическаго антагонизма, а потому до этого времени ночные шабаши были только блѣднымъ отголоскомъ язычества. Крестьяне почитали луну и поклонялись ей, приписывая урожаи ея вліянію; старухи жгли свѣчи въ честь Діаномъ, смѣшивая подъ этимъ именемъ Діану и Гекату. Женщины и дѣти продолжали бояться луперкала, воображая его себѣ въ видѣ привидѣнія съ чернымъ лицомъ и называя его Арлекиномъ. 1 мая тщательно справляли pervigilium Veneris, а 29 іюня убивали козла въ честь Пріапа и Бахуса-Сабазія... Все это были только невинные отголоски прошлаго, имѣющіе мало значенія..."

"Съ началомъ XI столѣтія разобщеніе между сословіями быстро ростетъ. Страшныя и продолжительныя возмущенія XII столѣтія олжны были оказать сильное вліяніе на весь строй и на образъ жизни этихъ "волковъ" или "дикихъ звѣрей" (gibier sauvage), какъ ихъ величали бароны. Возмущенія эти подготовлялись въ ночныхъ сборищахъ, гдѣ мятежники приносили взаимную присягу, сопровождая ее суевѣрными обрядами; пили кровь другъ друга, ѣли землю и т. п. Все это дѣлалось, конечно, по ночамъ и при пѣніи пѣсни:

Nous sommes hommes comme ils sont!

Tout aussi grand coeur nous avons!

Tout autant souffrir nous pouvons!

"Въ 1200 г. надъ народомъ какъ-бы опускается гробовая крышка... Ночныя привычки естественно должны были развиться въ немъ еще сильнѣе; но странно, что въ это время въ немъ обнаруживается особенное пристрастіе къ языческимъ суевѣрнымъ пляскамъ, которые получаютъ какой-то бѣшенный оттѣнокъ. Впрочемъ, на Антильскихъ островахъ негры-невольники, истомленные дневною работою на плантаціяхъ, ночью точно также собираются для бѣшеной пляски, къ которой, разумѣется, примѣшиваются юмористическія выходки противъ плантаторовъ, переходящія въ крики злобы и жажду мщенія. Тутъ слагается цѣлая подземная, ночная литература, неписанная, неимѣющая ничего общаго съ литературою дня, ни даже съ циническими буржуазными фабулами. "Таковъ смыслъ шабашей до начала XIV ст. Но чтобы изъ этихъ ночныхъ сборищъ развился цѣлый демоническій культъ, необходимо, чтобы несчастные, уже доведенные до крайняго предѣла, еще потеряли послѣднее уваженіе къ себѣ самимъ и во всему. Это случилось въ XIV ст., когда папы въ Авиньонѣ, во время великаго раскола, сами доводятъ представляемую ими власть до крайняго униженія; когда король и дворянство въ позорною плѣну у англичанъ выжимаютъ изъ народа послѣднія капли его средствъ, чтобы собрать деньги на выкупъ. Только тогда шабаши отважной черни принимаютъ характеръ ужасный и величественный; только тогда слагается эта Черная обѣдня, передъ которою какихъ-нибудь сто лѣтъ тому назадъ ревностнѣйшіе изъ адептовъ отшатнулась-бы сами съ отвращеніемъ и содраганіемъ. Позже, въ XV вѣкѣ въ народѣ не оставалось уже достаточно творческой силы, чтобы создать столь чудовищное порожденіе. Оно по правдѣ принадлежитъ вѣку Данта..."

"Въ эластическія рамки Черной обѣдни позднѣе удобно могли быть вставлены тысячи варьянтовъ и разныхъ подробностей; но цѣлое ея, вѣроятно, вылилось сразу изъ одного порыва возбужденнаго творчества. Я открылъ эту драму въ 1857 году въ "Histoire de France". Я разложилъ ее на четыре акта; сдѣлать это было легко; но тогда я оставилъ за нею тѣ шутовскія подробности, которыя прибавились къ ней потомъ, въ новѣйшія времена. Порвоначальная-же ея форма, которую я достаточно оттѣнилъ, мрачна и величественна". "Въ этой первоначальной своей формѣ она сильно помѣчена печатью прошлаго времени, а также преобладающая роль, которую въ этой драмѣ играетъ женщина, заставляетъ предполагать, что она возникла въ XIV ст.".

Мишлэ приходитъ къ тому заключенію, что своеобразную мистерію шабаша создала женщина, замѣчая, не безъ основательности, что крестьянинъ вездѣ и всегда слишкомъ грубъ, слишкомъ склоненъ преклоняться передъ физическою силою для того, чтобы первенствующую роль въ чемъ-бы то ни было уступить женщинѣ. Вопросъ этотъ впрочемъ мало интересенъ. Изъ всѣхъ описаній шабаша, которыя мнѣ приходилось читать, не выключая изъ нихъ и того прекраснаго картиннаго описанія, которое даетъ намъ мастерская рука Мишлэ и которое я вынужденъ здѣсь пропустить ради краткости и по нѣкоторымъ другимъ соображеніямъ, мнѣ кажется очевиднымъ, что эта возмутительная мистерія не была сочинена ни мужчиною, ни женщиною, а сложилась послѣдовательно, начавъ съ тѣхъ невинныхъ языческихъ сборищъ, о которыхъ самъ Мишлэ говоритъ въ началѣ приведенной здѣсь выписки. Самое названіе наводитъ уже на мысль, что эти народныя жертвоприношенія дьяволу были только позднѣйшимъ извращеніемъ сабазій, т. е. вакханалій, а такъ-какъ въ вакханаліяхъ вездѣ распоряжалась женщина, то понятно, что и во главѣ европейскаго демоническаго культа явилась колдунья или вѣдьма. Изображеніе сатаны при этихъ сборищахъ устроивалось такъ, что и самъ Мишлэ признаетъ въ немъ вмѣстѣ Бахуса и Пріапа. Но каковъ-бы ни былъ этотъ шабашъ и откуда-бы западноевропейская чернь ни заимствовала атрибуты и элементы этого въ высшей степени замѣчательнаго суевѣрнаго представленія, не подлежитъ ни малѣйшему сомнѣнію, что эта западно-европейская чернь вдохнула въ эти чудовищныя и подражательныя формы свой собственный смыслъ и духъ, и этотъ-то смыслъ и духъ Мишлэ очень вѣрно угадалъ и художественно воспроизвелъ въ своей "Волшебницѣ". Что колдунья въ европейскомъ демоническомъ культѣ играла верховную роль, -- это, по моему мнѣнію, легко объясняется языческимъ ритуаломъ вакханалій или сабазій, все производимымъ въ своихъ основныхъ чертахъ очень вѣрно въ средневѣковыхъ шабашахъ; но что въ тогдашней Европѣ повсюду такъ много расплодилось жрицъ сатаны, т. е. вѣдьмъ -- это уже можетъ только быть объяснено тѣмъ безотраднымъ положеніемъ въ которое средневѣковая жизнь ставила женщину вообще, особенно бѣдную крестьянку и женщину безъ рода и племени. Это Мишлэ понимаетъ также очень хорошо и развиваетъ художественно на своихъ страницахъ.

Замѣтимъ одно: шабаши не были явленіемъ случайнымъ, изолированнымъ. Втеченіи нѣсколькихъ вѣковъ они были правильными періодическими сборищами своихъ поклонниковъ даннаго околотка. Первоначально они привлекали къ себѣ только чернь, но мало-по-малу любопытство высшихъ классовъ было задѣто на ихъ счетъ, и въ числѣ ихъ посѣтителей начинаютъ уже появляться особы, преимущественно женщины, даже изъ привилегированныхъ сословій. Имѣлъ-ли этотъ безобразный культъ свои другія правильныя сборища и свои иные уставы и обряды?-- этого съ достовѣрностью не знаетъ никто. Несомнѣнно только, что колдуньи и вѣдьмы были признанными офиціальными жрицами этого культа; онѣ имѣли свою хоть и незатѣйливую іерархію; онѣ на шабашахъ возводились въ свой санъ, совершая свой homagium сатанѣ или изображавшему его козлу. Существовали несомнѣнно также и волшебники, но ихъ сравнительно съ вѣдьмами было очень мало. Яковъ Шпренгеръ на Рейнѣ говорилъ, что слово "колдунъ" должно бы только употребляться въ женскомъ родѣ; а во Франціи Людовикъ XI утверждалъ, что на каждаго колдуна приходится десять тысячъ вѣдьмъ. Были повсюду такія мѣстности, гдѣ всѣ женщины считались или даже сами себя сочили колдуньями. Объ офиціальномъ положеніи колдуновъ въ сатанинскомъ культѣ мы не имѣемъ рѣшительно никакихъ данныхъ. Поклонники и поклонницы этого общераспространеннаго суевѣрія часто выказывали на дѣлѣ смѣлость и готовность постоять за свои убѣжденія, достойныя, какъ говорится, лучшей участи. Они не только не прятались, но, повидимому, добровольно шли на-встрѣчу ожидавшимъ ихъ мученіямъ и почти хвастались своими интимными отношеніями съ "Обиженнымъ". Тѣмъ не менѣе признаній, которыя-бы могли разоблачить внутреннюю организацію своего союза, они не дѣлали никогда. Кромѣ жрицъ сатанинскаго культа, въ средневѣковомъ и позднѣйшемъ обществѣ было еще множество самозванныхъ знахарокъ и колдуній, которыя во всѣхъ своихъ дѣйствіяхъ сообразовались съ примѣромъ первыхъ и, вѣроятно, поучались отъ нихъ, но существенно отличались отъ первыхъ тѣмъ, что смотрѣли на свое дѣло, какъ на опасное, но прибыльное ремесло.

Прибыльность этого ремесла объясняется тѣмъ, что въ эти темныя времена медицина, какъ извѣстно, считалась дѣломъ нечистымъ, а между тѣмъ, нищета, голодъ и невѣжество вызывали повсемѣстно мучительныя и отвратительнѣйшія болѣзни, по какой то необъясненной до сихъ поръ причинѣ смѣнявшіяся правильною чередою почти изъ вѣка въ вѣкъ: въ XIII столѣтіи проказа, лепра и накожныя болѣзни; въ XIV -- эпидемическія нервныя разстройства, падучая, пляска св. Вита, чума и т. п.; въ XV -- злокачественныя язвы и, наконецъ, сифилисъ. "Полагаютъ-говоритъ Ж. Мишлэ въ подстрочномъ примѣчаніи къ стр. 119 своей "Волшебницы" -- что проказа занесена въ Европу изъ Азіи крестоносцами. Но Европа носила проказу въ самой себѣ. Война, которую средневѣковое міровоззрѣніе объявило плоти вообще, а чистотѣ въ частности, должна была принести свои плоды. Много благочестивыхъ матронъ хвалились тѣмъ, что онѣ ни разу въ жизни не мыли себѣ даже рукъ, не говоря уже о всемъ прочемъ! Обнаженіе хоть на минуту, хоть наединѣ считалось тяжкимъ грѣхомъ... Ни единой войны за цѣлое тысячелѣтіе! Будьте увѣрены, что всѣ эти доблестные рыцари и эфирныя романтическія красавицы, Персивали, Тристаны и Изоліды не мылись никогда". Конечно, офиціально проповѣдуемая мораль предписывала со смиреніемъ переносить каждый тѣлесный недугъ. Прибѣгать къ помощи врача благочестивые люди считали такимъ-же преступнымъ дѣломъ, какъ и искуственное орошеніе полей. Впрочѣмъ, прибѣгать къ пособію тѣхъ врачей, которые въ нѣкоторыхъ, преимущественно итальянскихъ, мѣстностяхъ обучались въ дозволенныхъ школахъ, никому, повидимому, не приходило и въ голову: всѣ понимали очень хорошо, что преподаваемая тамъ схоластическая тарабарщина не могла помочь больному. Однакожъ, жить хотѣлось всякому. Знатные и богатые съ страшными издержками выписывали себѣ издалека арабскихъ и жидовскихъ врачей, которыхъ они никогда не отличали строго отъ колдуновъ и которые въ то же время всѣ были обыкновенно астрологами. Народу предоставлялось обращаться къ монахамъ, которые послѣ обѣдни на папертяхъ давали обыкновенно свои консультаціи, считая медицину какъ-бы прирожденнымъ атрибутомъ своего званія. Но народъ предпочиталъ обращаться къ жрицамъ своего собственнаго суевѣрнаго культа. Выше мы уже говорили, какимъ образомъ въ понятіяхъ фетишистовъ и анимистовъ сливались эти двѣ профессіи -- врача и шамана или заклинателя духовъ; тоже самое съ буквальною точностью повторяется и въ средневѣковой Европѣ. Точно также, какъ современный остякъ, тунгузъ или эскимосъ, европеецъ этого времени не дѣлаетъ никакого различія между естественнымъ и суевѣрнымъ: отъ своего знахаря, колдуна, астролога онъ съ одинаковою наивною вѣрою ждетъ и излеченія мучающей его накожной сыпи, и привороженія сердца красавицы, слабительнаго или предсказанія судьбы, въ силу только одного того, что этотъ колдунъ или знахарь играетъ из вѣстною дѣятельную роль въ тѣхъ суевѣрныхъ обрядахъ и жертвоприношеніяхъ, при которыхъ онъ присутствуетъ въ роли пасивнаго зрителя. Это смѣшеніе понятій втеченіи долгаго времени развивалось до того, что каждый знахарь или колдунъ считался непремѣнно врачемъ и философомъ даже въ образованномъ европейскомъ обществѣ, и не было рѣшительно ни одного ученаго или врача, который-бы не заподозривался въ колдовствѣ и чернокнижіи. Въ лѣтописяхъ инквизиціи нерѣдки примѣры, когда почтенный и завѣдомо благочестивый гражданинъ предавался сожженію единственно за то, что онъ исцѣлилъ больного, хотя онъ и не прибѣгалъ для этого исцѣленія ни къ какимъ подозрительнымъ средствамъ. Такъ, напримѣръ, въ Гамбургѣ въ 1521 г. былъ сожженъ докторъ Фейтесъ (Veithes) за особенно искусно оказанную имъ помощь при тяжелыхъ родахъ. Парацельзъ, котораго при всемъ его юродствѣ нельзя, однакожь, не признать отцомъ современной біологіи и медицины, былъ ученикомъ и питомцемъ вѣдьмъ. Своею знахарскою стороною вѣдьмы становились рѣшительно необходимыми членами тогдашняго общества и открывали себѣ доступъ въ замки самыхъ неприступныхъ бароновъ и прелатовъ, а иногда и во дворцы. Соблазнъ долженъ былъ быть великъ для несчастной, вѣчно голодающей, всѣми истязуемой крестьянки. Этимъ объясняется, что множество женщинъ разныхъ классовъ повсюду объявляли себя вѣдьмами, вовсе не принадлежа къ тому демоническому культу, который мало-по-малу утрачивалъ свой цѣлостный характеръ вслѣдствіе множества разнообразнѣйшихъ причинъ и распадался на сотни разрозненныхъ обрядностей и повѣрій, терявшихъ всякій смыслъ, по мѣрѣ того, какъ сглашвалась изъ памяти руководящая нить, связывавшая въ одно стройное тѣло эти отдѣльныя звенья.

Рядомъ со знахарками и колдуньями по ремеслу демоническій культъ имѣлъ въ средніе вѣка въ Западной Европѣ еще многочисленный разрядъ, такъ сказать, пасивныхъ адептовъ, тоже преимущественно женскаго пола, которыхъ иначе нельзя назвать, какъ жертвами повальнаго ослѣпленія. Множество молодыхъ дѣвушекъ и женщинъ городскаго и даже аристократическаго сословія, часто монахинь, увлекаемое просто любопытствомъ, появлялось на шабаши сперва въ качествѣ случайныхъ зрительницъ, incognito, въ сообществѣ какой-нибудь служанки или крестьянки; глубоко потрясенныя этимъ зрѣлищемъ, опьяненныя мрачнымъ разгуломъ этой изступленной вакханаліи, онѣ потомъ уже становились присяжными посѣтительницами этихъ ночныхъ собраній, смыслъ которыхъ до конца оставался имъ вовсе непонятнымъ. Другія, болѣе слабыя, теряли разсудокъ, воображая себя обреченными дьяволу на вѣкъ. Такимъ образомъ, возникали тѣ нервныя и чисто-психическія разстройства, о которыхъ за послѣдніе годы появилось множество медицинскихъ изслѣдованій и которыя нерѣдко принимали эпидемическій характеръ.

-----

Всего менѣе офиціальный, клерикальный и свѣтскій средневѣковый міръ зналъ о томъ, что творится у него за кулисами, въ этихъ темныхъ народныхъ массахъ, на которыя смотрѣли, какъ на свирѣпаго звѣря. Вскорѣ послѣ того, какъ римскіе папы рѣшительно подчинили своему вліянію свѣтскую власть въ лицѣ императора Генриха IV въ Каноссѣ и Фридриха Барбароссы въ Венеціи, они находятъ полезнымъ имѣть повсюду своихъ нарочитыхъ надсмотрщиковъ и соглядатаевъ, которыя бы ни зависѣли ни отъ кого и никому ни давали отчета въ своихъ дѣйствіяхъ, кромѣ самого папы. Епископы, бывшіе вмѣстѣ и феодальными баронами, не возбуждаютъ уже достаточнаго довѣрія, а потому въ 1233 г. папа Григорій IX посылаетъ доминиканскихъ монаховъ въ качествѣ "инквизиторовъ ереси" во Францію, вскорѣ затѣмъ въ Италію, Испанію и Германію. Учрежденіе это съ самаго начала возбудило повсюду сильныя неудовольствія. Города и цѣлыя провинціи отстаивали упорно привилегію не принимать этихъ черныхъ агентовъ. Мѣстами и свѣтскія власти и духовенство отнеслось къ этимъ съищикамъ очень неблагопріятно. Въ Марбургѣ въ томъ-же 1233 г. возмутившаяся чернь убила своего инквизитора Конрада, какъ позднѣе арагонцы убили у подножія алтаря своего перваго инквизитора, знаменитаго Д. Педро Арбузсъ д'Атела. Втеченіи, однакожъ, слишкомъ двухъ вѣковъ это учрежденіе не играетъ еще въ западно-европейской исторіи никакой особенно дѣятельной роли. Въ 1454 году, когда папою былъ избранъ Ивокентій VIII (Жанъ Баптистъ Сибо), прославившійся несмѣтнымъ количествомъ побочныхъ дѣтей, два доминиканскіе монаха -- Яковъ Шпренгеръ, инквизиторъ въ Райнскомъ Палатинатѣ, и его товарищъ Генрихъ Инститоръ или Инститорисъ, страсбурскій инквизиторъ, подали папѣ чувствительное и наивное прошеніе, въ которомъ они горько сѣтуютъ на то, что ихъ положеніе обставлено всякими трудностями и препятствіями, что язва ереси и колдовства распространяется съ чудовищной быстро тою по всей странѣ; что дьяволъ, исконный врагъ рода человѣческаго, повсюду одолѣваетъ, а они не имѣютъ силы противопоставить ему дѣятельный отпоръ. Короче говоря, эти сіамскіе близнецы доминиканскаго ордена, повидимому, съ твердою вѣрою и полною искренностью угрожаютъ всему католичеству неминуемою гибелью, если немедленно не будутъ приняты самыя дѣятельныя мѣры, чтобы сковать народную жизнь во всѣхъ ея интимнѣйшихъ и сокровеннѣйшихъ проявленіяхъ. Въ отвѣтъ на это-то достопамятное посланіе, папа Инокентій издалъ свою пресловутую буллу Summis desiderantis, которая одна стоила западно-европейскому человѣчеству болѣе страха, мученій, крови, слезъ, чѣмъ десять чумныхъ эпидеміи и двадцать кровопролитнѣйшихъ войнъ вмѣстѣ. Въ этой чудовищной буллѣ поясняется, что святой отецъ съ глубокимъ прискорбіемъ узнаетъ, что въ нѣкоторыхъ мѣстностяхъ, особенно въ Германіи, мужчины и женщины разныхъ классовъ, забывъ о спасеніи и отступая отъ истинной вѣры, живутъ прелюбодѣйной связью съ демонами incubi и succubi, предаются колдовству, волшебству, разными чародѣйными способами производятъ выкидыши у беременныхъ женщинъ и у коровъ, причиняютъ скотскіе падежи, неурожаи, засухи, и пр., дѣлаютъ мужей неспособными къ отправленію своихъ супружескихъ обязанностей, и т. д., почти безъ конца въ томъ-же родѣ; что не смотря на самыя энергичныя усилія инквизиторовъ Инститора и Шпренгера, злодѣянія эти не прекращаются, главнымъ образомъ, благодаря тому, что свѣтскія и духовныя власти въ своей гордынѣ, претендуя знать и вѣдать больше чѣмъ имъ подобаетъ по рангу, чинятъ этимъ инквизиторамъ всякія препятствія. Въ заключеніи папа подтверждаетъ прежнюю инструкцію инквизиторамъ, но въ гораздо болѣе опредѣленной формѣ; объявляетъ мятежниками и врагами церкви всѣхъ, кто не окажетъ имъ въ отправленіи ихъ обязанностей должнаго содѣйствія и грозитъ имъ не только отлученіемъ, но и строжайшими карами въ этой жизни при содѣйствіи свѣтской власти, такъ-какъ императоръ Максимиліанъ поспѣшилъ отдать приказъ, по которому свѣтскія власти поставлялись въ слѣпое и безконтрольное распоряженіе инквизиторовъ. Этихъ нѣсколькихъ страницъ скверной латыни оказалось достаточнымъ для того, чтобы по всей Европѣ сотнями запылали костры, на которыхъ корчились въ неописанныхъ предсмертныхъ мукахъ истерзанные палачемъ лучшіе люди этого безотраднѣйшаго времени.

Для руководства инквизиторамъ составлено было множество трактатовъ подъ разными мудреными латинскими названіями. Отъ всѣхъ этихъ трактатовъ такъ и пышетъ гарью человѣческаго мяса, атмосферою застѣнка и дома умалишенныхъ; но ни въ одномъ изъ нихъ послѣдовательность безумія, спокойный, даже благодушный педантизмъ изувѣрства, не доходятъ до такихъ чудовищныхъ размѣровъ, какъ въ трактатѣ Шпренгера. Свое сухое дидактическое изложеніе Шпренгеръ оживляетъ нѣсколько анекдотами, отъ которыхъ просто дыбомъ можетъ стать волосъ, но которые яркими чертами рисуютъ эпоху и отчасти самого автора, въ которомъ васъ всего больше поражаетъ неожиданностью оттѣнокъ непритворнаго добродушія.

Книга Шпренгера, подъ названіемъ "Молотъ злодѣевъ", оставалась надолго руководствомъ и настольною книгою инквизиціи во всѣхъ католическихъ странахъ. Она состоитъ изъ трехъ частей: догматической, прагматической и юридической. Въ первой ученый и глубокомысленный авторъ обстоятельно, по пунктамъ, излагаетъ весь сводъ своихъ демоническихъ вѣрованій. "Approbate", данное кельнскимъ университетомъ въ 1387 г. Шпренгеровскимъ воззрѣніямъ, является уже излишнею роскошью; гораздо существеннѣе то, что самъ авторъ въ послѣднемъ параграфѣ первой части объявляетъ еретикомъ или колдуномъ и, слѣдовательно, подлежащимъ, въ свою очередь, инквизиторскому преслѣдованію каждаго, кто усомнится въ истинѣ его догматовъ. Своими 18-ю вопросами первой части доминиканскій монахъ однажды навсегда повелѣваетъ всѣмъ вѣрнымъ сынамъ римско-католической церкви отнюдь не считать обвиненія въ волшебствѣ, чародѣйствѣ, колдовствѣ и т. п. суевѣріемъ или вымысломъ; съ схоластическимъ высокомѣріемъ онъ безапеляціонно рѣшаетъ, что черезъ плотское слитіе съ incubus женщины могутъ рожать дѣтей, а мужчины, въ свою очередь, могутъ оплодотворять дьявола, являющагося имъ, какъ succubus, и сотни подобныхъ нелѣпостей. Въ третьей части излагаются правила инквизиціонныхъ преслѣдованій. Само собою разумѣется, что при той точкѣ отправленія, на которую становится Шпренгеръ, т. е. инквизиція вообще, не можетъ быть даже и рѣчи о какомъ-нибудь подобіи юридически; о процеса. Всѣ средства вымогать собственное признаніе обвиняемыхъ, отъ ужаснѣйшей пытки до іезуитскихъ интригъ и наглаго обмана, предписываются самымъ формальнымъ образомъ. Но для чего нужно это признаніе? Этого мы рѣшительно не можемъ понять. Если обвиняемый выдержитъ пытку, не признавшись ни въ чемъ, то это ни на волосъ не облегчитъ его судьбы: дьяволъ сдѣлалъ его нечувствительнымъ къ физической боли, замѣчаетъ инквизиторъ, и онъ даже знаетъ навѣрное, что эта нечувствительность пріобрѣтается при помощи навара, приготовляемаго изъ разныхъ частей тѣла зарѣзаннаго ребенка. Чувствительность можетъ быть притуплена не въ цѣломъ тѣлѣ, а только въ нѣкоторыхъ его частяхъ. Чтобы узнать части, оставшіяся чувствительными, инквизиція рекомендуетъ раздѣть жертву до-нага и не оставить на ней ни одного волоса, а нотамъ колоть ее въ разныхъ направленіяхъ иглами. Если хоть въ одномъ мѣстѣ она окажется нечувствительною, то это уже не должно оставлять сомнѣнія въ ея договорѣ съ дьяволомъ. Пытку должно прилагать и къ свидѣтелямъ, если они не даютъ требуемыхъ показаній; но и свидѣтельскія показанія точно такъ-же, какъ и собственное признаніе, вовсе не необходимы для обвиненія. Если жертва во всемъ созналась или даже добровольно обвинила себя, ее все-же подвергаютъ пыткѣ, очевидно считая нужнымъ исполнить надъ нею какой-то чудовищный ритуалъ, подъ который нѣтъ возможности подставить рѣшительно никакого подобія юридическихъ понятій. Сюда-же относились и ордаліи, т. е. испытаніе вѣдьмъ водою или огнемъ; но если эти испытанія дадутъ благопріятные результаты, то имъ не слѣдуетъ довѣрять; напротивъ, они тогда послужатъ доказательствомъ особеннаго могущества засѣдающаго дьявола въ осужденной. Если подсудимый докажетъ alibi, если въ то время, когда совершалось приписываемое ему преступленіе, онъ завѣдомо былъ въ другомъ мѣстѣ, это никакъ не должно считаться инквизиторомъ за доказательство его невинности: дьяволъ могъ принять его образъ на время отсутствія. Въ особенности-же, если вѣдьма докажетъ, что она была дома въ то время, когда доносчикъ будто бы видѣлъ ее на шабашѣ, то это показываетъ, что на шабашѣ она все-же была, и что дьяволъ въ ея образѣ явился къ мужу, какъ succubus. Болѣзненное состояніе, особенно-же нервное разстройство или забытье, сомнамбулизмъ и т. п., составляютъ вовсе необлегчающее вину обстоятельство, не право на снисхожденіе, а напротивъ, ихъ однихъ совершенно достаточно, чтобы жертва, даже ни въ чемъ необвиняемая, была осуждена на костеръ. Молодая женщина ночью выбѣгаетъ полунагая изъ своего дома и просыпается только тогда, когда попавшійся ей на-встрѣчу прохожій начинаетъ съ нею говорить. Она испугана, сконфужена, она видѣла страшный сонъ. Ее отводятъ домой къ мужу, который очень хорошо знаетъ, что его жена подвержена припадкамъ лунатизма. Случай этотъ доходитъ до свѣденія инквизиторскаго трибунала. Несчастную живую сжигаютъ на кострѣ послѣ всей возмутительной и ужасной мнимо-судебной процедуры по Шпренгеру. Инквизиторъ,-- не Шпренгеръ, а другой,-- заноситъ этотъ случай на свои мрачныя скрижали для поученія своихъ собратій съ единственною помѣткою: "erit pulchra et satis pinguis" (она была красива и достаточно жирна). Въ самыхъ закоренѣлыхъ злодѣяхъ замѣчаются проблески человѣчности, но въ инквизиторахъ никогда. Самыя ужасныя корчи и вопли жертвъ не вызываютъ въ нихъ ни признаковъ сожалѣнія, ни даже злобныхъ сарказмовъ, а только методическія и. сентенціозныя замѣчанія о нравахъ и обычаяхъ дьявола, противъ котораго они ведутъ эту невѣроятную борьбу совершенно съ тѣмъ-же беззлобіемъ, съ которымъ тунгузскій колдунъ обращаетъ маленькихъ дѣтей въ демоновъ, какъ мы уже видѣли на предъидущихъ страницахъ. Существовало единственное средство, однажды, попавъ въ когти этихъ черныхъ людей, вырваться оттуда живымъ. Шпренгеръ передаетъ слѣдующій, бывшій съ нимъ случай. Передъ его инквизиторскій трибуналъ являются три дамы, говоря, что въ одинъ прекрасный день онѣ всѣ три почувствовали одновременно въ одной и той-же части своего тѣла мучительный ударъ; онѣ убѣдились, что ударъ этотъ былъ нанесенъ имъ дьявольскою силою черезъ посредство нѣкоего чародѣя. Его немедленно привлекаютъ къ суду. Тщетно несчастный увѣрялъ, что онъ никогда не видалъ обвинительницъ и о самомъ ихъ существованіи не имѣлъ никакого понятія. Шпренгеръ уже готовился перейти къ пыткѣ. "Постойте, восклицаетъ подсудимый: -- въ этотъ день, какъ я теперь вспоминаю, на меня напали три черныя кошки и стали свирѣпо кусать и царапать мнѣ ноги. Я, дѣйствительно, сильно ударилъ ихъ палкою". Лицо инквизитора расцвѣтаетъ; вмѣсто одного подсудимаго, онъ приказываетъ судить и трехъ обвинительницъ не за клевету, а какъ уличенныхъ въ сношеніи съ нечистою силою и въ превращеніи въ кошекъ. Онъ заноситъ этотъ случай какъ замѣчательный примѣръ своей проницательности: вѣдьмы хотѣли поддѣть его, забѣжавъ, такъ-сказать, впередъ его бдительности и прозорливости... Но и это средство было не всегда надежное. Не всѣ инквизиторы были такъ скромны, какъ авторъ "Молота"; многіе соображали, что неожиданный подарокъ трехъ новыхъ жертвъ вовсе не резонъ для того, чтобы упускать изъ рукъ четвертую.

Объ инквизиціи писано уже очень много. Тема эта, какъ весьма способная дѣйствовать на нервы, нещадно эксплуатировалась писателями съ необузданнымъ воображеніемъ, которые, взваливая на плечи всѣхъ этихъ Арбуосовъ, Торкемадъ и ихъ мрачной братіи даже кровавыя небылицы, не могли, однакожъ, изобразить ихъ хуже и отвратительнѣе, чѣмъ они были въ дѣйствительности. Но историко-психологическое значеніе этого мрачнаго явленія остается еще до сихъ поръ мало разъясненнымъ. Очень скоро повсюду распространилось мнѣніе, будто инквизиція есть "своего рода алхимія, придуманная для того, чтобы обращать въ золото человѣческую кровь". Это высказывалъ даже іезуитъ Шпее, бывшій самъ втеченіи очень долгаго времени духовникомъ безчисленныхъ жертвъ инквизиціоннаго трибунала. Обвиненію этому давало солидную опору то, что имущества осужденныхъ дѣйствительно конфисковались въ пользу учрежденія, и не подлежитъ никакому сомнѣнію, что множество частныхъ случаевъ объясняются вполнѣ удовлетворительно корыстолюбіемъ судей. Однакожь, на одного еретика или колдуна, который могъ обогатить доминиканскую казну хоть нѣсколькими червонцами, приходились тысячи, а, можетъ быть, и десятки тысячъ несчастныхъ, неимѣвшихъ ничего, кромѣ рубища и сумы. Не могло также руководить ими только одно властолюбіе, потому что многолѣтній опытъ могъ-бы убѣдить ихъ вполнѣ, что именно этимъ-то путемъ они всего вѣрнѣе подрываютъ корни клерикальнаго могущества въ западной Европѣ: достаточно вспомнить, что реформаціонная буря разразилась надъ Европою едва полвѣка спустя по изданіи достопамятной буллы Инокентія VIII. Да, наконецъ, психологически рѣшительно невозможно допустить, чтобы человѣчество когда-либо, изъ поколѣнія въ поколѣніе, болѣе трехъ вѣковъ подъ рядъ, дѣлилось на двѣ группы: горсть мелодраматическихъ злодѣевъ, способныхъ холодно, разсчитанно, безъ убѣжденія лить рѣками человѣческую кровь, и массы идіотовъ, идущихъ безропотно на костры и въ застѣнки, какъ бараны на бойню. Къ тому-же мы видимъ, что Якова Шпренгера можно обозвать какимъ угодно обиднымъ словомъ, но невозможно видѣть въ немъ мелодраматическаго, сознательнаго злодѣя. Демонизмъ шабашей создало отчаяніе, офиціальный демонизмъ инквизиціи есть продуктъ страха. Шпренгеръ говоритъ это довольно прямо въ послѣдней части своего "Молота". Онъ сознается, что, сидя въ своей инквизиторской рясѣ передъ изможденною, беззубою старухою съ вывихнутыми пыткою суставами, онъ дрожитъ, чувствуетъ, какъ морозъ пробѣгаетъ у него по кожѣ, и употребляетъ геройскія усилія для того, чтобы не выказать своего страха передъ окружающими. Чтобы придать себѣ бодрости, онъ прибѣгаетъ къ уловкамъ, къ хвастовству, онъ бросаетъ вызовъ смущающему его дьяволу. "Ты говоришь, что твой властелинъ такъ могучъ, что ему никто не можетъ противостоять, замѣчаетъ онъ одной вѣдьмѣ, смѣло смотрѣвшей ему въ глаза, признаваясь въ своихъ любовныхъ связяхъ съ сатаною, а ко мнѣ-то онъ и не смѣетъ подступить". Но тутъ-же онъ прибавляетъ: "въ это самое время я чувствовалъ, какъ врагъ рода человѣческаго подступаетъ ко мнѣ, понимая, что для него было бы истиннымъ торжествомъ вселиться въ инквизитора". Шпренгеръ предупреждаетъ, что дьяволъ особенно склоненъ, покидая тѣло колдуна или вѣдьмы, которое уже измождено страданіями и скоро будетъ предано пламени, перелетѣть въ кого-нибудь изъ присутствующихъ, отдавая особое преимущество патерамъ и монахамъ. Всего легче онъ можетъ влетѣть въ нихъ черезъ ротъ. Даже шептаніе молитвы не можетъ избавить отъ него, потому что онъ легко можетъ прокрасться въ промежуткѣ между двумя молитвами. Страхъ, какъ и отчаяніе, равно отшибаетъ въ человѣкѣ способность сознательности, цѣлесообразнаго мышленія. Лишенное этого руководящаго свѣточа, человѣчество повсюду роковымъ образомъ притягивается на путь уже выше очерченной суевѣрной эволюціи.

Ошибочно было-бы предполагать, что въ это время не было въ Европѣ людей, способныхъ понимать всѣ натяжки и нелѣпость инквизиторской процедуры и даже изобличать ея темныя стороны. Не говоря уже о "Cautio criminalis" вышеупомянутаго іезуита Шпее, разбивающей по пунктамъ безсмысленную схоластику доминиканцевъ (сочиненіе это, однакожъ, появилось въ печати только въ 1631 г.), не было, кажется, на одного класса или сословія въ обществѣ, которое устами какого нибудь почтеннаго своего представителя не заявило-бы о своей несолидарности съ инквизиціей. Многіе поплатились за этотъ протестъ своею свободою и даже жизнью, какъ, напримѣръ, Дитрихъ Влеціусъ или Фладе, сожженный въ 1589 г. Но уже гораздо раньше, двадцать или тридцать лѣтъ спустя по изданіи буллы "Summis desiderantis", пріоръ августинскаго монастыря въ С.-Жерменѣ, по имени Вильгельмъ Эделинъ, съ своей кафедры громилъ варварство и безуміе доминиканскаго заблужденія и, къ нашему удивленію, поплатился за это только тѣмъ, что въ 1483 г. долженъ былъ публично отрѣчься отъ своей ереси, послѣ чего приговоренъ къ пожизненному тюремному заключенію. Юристы въ лицѣ Молитора, ученые и мыслители, Кардонъ, Агриппа, знаменитый врачъ Бейеръ или Віерусъ-Писпинаріусъ Шатильонъ и множество другихъ въ разныя времена и въ разныхъ мѣстностяхъ указывали съ большимъ или меньшимъ остроуміемъ и ученостью, но всегда съ большимъ запасомъ гуманности, всю несообразность Шпренгеровскихъ теорій и съ здравымъ смысломъ, и съ истиннымъ духомъ христіанства. Относительно больше успѣха имѣли сатиры Эразма и Ульриха Густенскаго, но разсуждавшихъ съ безуміемъ, а бичевавшихъ его жгучимъ бичомъ своего остроумія, какъ позднѣе дѣлалъ Вольтеръ. Но всѣ эти проблески здраваго смысла тонули почти безслѣдно въ кровавомъ морѣ. Не только въ католическихъ, но и въ протестантскихъ странахъ инквизиція торжествовала и костры пылали зловоннымъ заревомъ. До самой французской революціи сожженіе еретиковъ было еще довольно обычнымъ дѣломъ почти повсюду. Въ 1783 г. одинъ французскій легистъ преподнесъ Людовику XVI ученый трактатъ о благодѣтельности пытки и о пользѣ распространенія инквизиціонной процедуры на тѣ немногія уголовныя дѣла, которыя еще не подлежали ей; а въ Римѣ сожженіе колдуновъ и еретиковъ продолжалось до самого позднѣйшаго времени; правда, оно уже производилось тайкомъ, и о немъ почти не существуетъ печатныхъ свѣденій, кромѣ нѣсколькихъ брошюръ Шрамма, бывшаго прусскаго консула въ Миланѣ. Въ достовѣрности этого печальнаго явленія не сомнѣваются однако-же тѣ, кому извѣстны уголовные порядки бывшей Церковной области.

Ошибочно было-бы предполагать, будто Шпренгеровское суевѣріе и ужасы инквизиціи были достояніемъ одного только доминиканскаго ордена; нѣтъ, къ инквизиціи протягивали руку и другія власти. Прежде всего не надо забывать, что уже въ началѣ XVI столѣтія свѣтская власть становится весьма независимою отъ папства, но Карлъ V въ началѣ своего царствованія тщетно пытается хоть сколько нибудь облегчить участь своихъ подданныхъ, Вироіемъ даже и такіе суевѣрные императоры, какъ, напр., Фердинандъ II неоднократно пытались обуздать усердіе инквизиціи, но также не достигали полнаго успѣха. Инквизиція имѣла противъ себя не одни просвѣщенные взгляды и гуманность нѣкоторыхъ лучшихъ умовъ того времени -- они были еще слишкомъ немногочисленны и сами находились подъ ея угрожающимъ вліяніемъ; гораздо опаснѣе для нея была зависть другихъ монашескихъ орденовъ (въ томъ числѣ и вліятельныхъ іезуитовъ), а также парламентовъ и свѣтскихъ судовъ, жаждавшихъ вырвать неограниченную власть изъ рукъ ненавистныхъ и славившихся уже тогда своимъ невѣжествомъ и неотесанностью доминиканцевъ. Въ этомъ направленіи противъ инквизиціи велась упорная практическая и литературная борьба; но обществу было отъ нея нисколько не легче. Противники инквизиціи задавались цѣлью показать, что они съумѣли-бы обдѣлать дѣло истребленія еретиковъ и колдуновъ еще лучше самихъ инквизиторовъ. Тулузскій парламентъ, чтобы наглядно убѣдить публику въ безполезности инквизиціи, приговариваетъ къ сожженію въ одинъ день до четырехсотъ колдуновъ и волшебницъ. Въ Лотарингіи свѣтскій судъ Реми наводитъ (въ концѣ XVI столѣтія) такой ужасъ на жителей, что оставшіеся въ живыхъ собрались переселяться поголовно. Почтенный судья хвалится этимъ въ своей книгѣ, посвященной имъ кардиналу лотарингскому: "мое правосудіе -- пишетъ онъ -- такъ хорошо, что въ одномъ прошломъ году шестнадцать вѣдьмъ удавились, чтобы не попасть въ мои руки". Анжерскій юристъ Баденъ, прославившійся своимъ опроверженіемъ книги Писцинаріуса, съ горемъ восклицаетъ, что волшебство и чертопоклонничество во Франціи слишкомъ распространено и не можетъ быть истреблено такими добродушными и наивными судьями, каковы доминиканскіе инквизиторы. По какимъ-то невѣдомымъ стастическимъ соображеніямъ, онъ опредѣляетъ въ 1,800,000 душъ число тѣхъ французовъ всѣхъ половъ, возрастовъ и званій, которыхъ необходимо слѣдуетъ сжечь; а это, по его убѣжденію, съ успѣхомъ могли-бы исполнить только свѣтскіе судьи. Всѣхъ ихъ, однакожъ, перещеголялъ Боге, бывшій уже въ началѣ XVII ст. судьею во французской Юрѣ. Онъ истреблялъ поголовно жителей, особенно жительницъ цѣлыхъ деревень этой нищенской и дикой мѣстности. Недовольствуясь. однакожь, этою практическою дѣятельностью, онъ пишетъ цѣлый трактатъ противъ самыхъ основныхъ началъ инквизиторской процедуры, которую онъ обличаетъ въ незнаніи самыхъ элементарныхъ юридическихъ положеній. Но нелѣпо-ли, -- восклицаетъ онъ,-- полагать, будто сатана станетъ заключать договоры съ дѣтьми: вѣдь онъ знаетъ очень хорошо, что до четырнадцатилѣтняго возраста никто не признается отвѣтственнымъ, по малолѣтству, за принятыя на себя обязательства? Слѣдовательно, по крайней мѣрѣ, дѣтей не слѣдуетъ мучить и жечь -- спѣшите вы заключитъ изъ этого глубомысленнаго замѣчанія французскаго юриста. Ничуть не бывало; по его логикѣ выходитъ, что инквизиція потому никогда не доведетъ своего дѣла до вожделѣннаго конца, что она не принимаетъ необходимости жечь дѣтей еще въ колыбели. Нѣсколько лѣтъ спустя, свѣтскій, остроумный и либеральный Деланкръ говоритъ уже нѣсколько инымъ языкомъ. Въ немъ нѣтъ и слѣдовъ педантизма; онъ наблюдателенъ; въ своемъ сочиненіи "Le Prince", изданномъ въ 1617 г., онъ высказывается ревностнымъ партизаномъ законности. Онъ ненавидитъ католическое духовенство и смѣло бросаетъ ему въ лицо обвиненіе въ богоотступничествѣ и изувѣрствѣ. Но посланный въ 1609 г. преслѣдовать знаменитыхъ бискайскихъ вѣдьмъ, онъ значительно перещеголялъ испанскихъ инквизиторовъ, трудившихся въ состязаніи съ нимъ на югѣ отъ французской границы. Всего болѣе онъ гордился тѣмъ, что приговорилъ къ костру восемь священниковъ.

Такимъ образомъ западно-европейское общество входитъ въ новую эру, переживъ тяжелыя годины -- внизу самаго мрачнаго демонизма шабашей, вверху -- инквизиціонный демонизмъ преслѣдованія. Первый, -- продуктъ народнаго отчаянія, влечетъ, своихъ адептовъ въ уединенныя и скрытыя захолустья, загоняетъ колдуній и вѣдьмъ въ неприступныя дерби и лѣса, гдѣ онѣ не только прячутся отъ своихъ гонителей, но еще собираютъ травы и зелья для своихъ чаръ, и передаютъ свои тайны потомъ базельскому шарлатану Филиппу-Авреолу Парацельсу, Теофрасту Бомбастусу... Въ этой низменной сферѣ, подъ вольнымъ небомъ, зарождается не одна только медицина, но и всѣ другія отрасли современнаго положительнаго знанія: астрономія, химія, физика, біологія -- все это было еще въ очень недавнее время достояніемъ демонизма.

Другой продуктъ -- инквизиторскій демонизмъ, подъ удушливыми сводами тюрьмы, прячется въ свою рясу, закрывая глаза, чтобы не видѣть леденящаго образа истязуемой имъ колдуньи, и безсознательно лепечетъ непонятныя формулы только для того, чтобы окончательно притупить въ себѣ послѣднюю искру доступности живымъ вліяніямъ дѣйствительнаго міра. На свѣтъ божій, на городскую площадь, онъ выходитъ только тогда, когда она освѣщена пламенемъ костровъ, когда атмосфера насыщена міазмами жженнаго человѣческаго мяса...

Левъ Мечниковъ.

"Дѣло", No 4, 1879

Оставить комментарий Мечников Лев Ильич (bmn@lib.ru) Год: 1879 Обновлено: 24/02/2022. 376k. Статистика. Статья: Публицистика Критика и публицистика	Скачать FB2 Ваша оценка:
Аннотация: Текст издания: журнал "Дѣло", No 4, 1879.

Мечников Лев Ильич Культурное значение демонизма

КУЛЬТУРНОЕ ЗНАЧЕНІЕ ДЕМОНИЗМА.

КУЛЬТУРНОЕ ЗНАЧЕНІЕ ДЕМОНИЗМА.

КУЛЬТУРНОЕ ЗНАЧЕНІЕ ДЕМОНИЗМА.

КУЛЬТУРНОЕ ЗНАЧЕНІЕ ДЕМОНИЗМА.

Мечников Лев Ильич
Культурное значение демонизма