Lib.ru/Классика: Мечников Лев Ильич. Политическая литература в Италии

ПОЛИТИЧЕСКАЯ ЛИТЕРАТУРА ВЪ ИТАЛІИ.

I.
Періодъ независимости.-- "Oculus pastoralis".-- Св. Фома Аквинскій,-- Данте, Колонна,-- Петрарка и классическая школа.-- Джино Капони. -- Саванаролла.

Нигдѣ въ христіанскомъ мірѣ мы не встрѣчаемъ такого развитія политической жизни, какое намъ представляетъ Италія со времени своего появленія на поприщѣ средневѣковой исторіи и до своего подпаденія подъ власть общеевропейской государственности. Въ этомъ отношеніи она оставляетъ позади себя даже классическія республики древности, возлагавшія на многочисленныхъ рабовъ будничныя житейскія заботы, чтобы не отрывать своихъ гражданъ отъ политической дѣятельности. По крайней мѣрѣ, здѣсь, въ муниципально-федеративной Италіи, мы встрѣчаемъ такое многообразіе и обиліе элементовъ политическаго развитія, которое, кажется, нигдѣ не повторялось въ исторіи. Папство и имперія,-- федерація и централизація,-- республика и монархія,-- полноправіе коммунъ и своеволіе синьоровъ,-- всѣ формы народоправства, начиная отъ флорентійской демагогіи и кончай тяжеловѣснымъ олигархическимъ деспотизмомъ Венеціи,--всѣ виды государственности и гражданственности, когда-либо извѣданные въ исторіи романо-германскихъ народовъ, сталкиваются въ Италіи одновременно на пространствѣ нѣсколькихъ квадратныхъ миль, иногда въ стѣнахъ одного и того-же города;-- стремятся искоренить, вытѣснить другъ друга, въ свирѣпой борьбѣ за свое существованіе, не стѣсняясь въ выборѣ средствъ, могущихъ доставить имъ хотя-бы временную и мѣстную побѣду надъ противникомъ.

Тѣ-же самые элементы политическаго существованія играютъ роль въ исторіи и другихъ европейскихъ народовъ. Но тамъ тотъ или другой изъ нихъ подчиняетъ себѣ остальные и властвуетъ болѣе или менѣе безраздѣльно втеченіи цѣлыхъ вѣковъ, въ силу одного того факта, что онъ могъ подчинить себѣ всѣ остальные, которые -- при тогдашнемъ младенчествѣ мысли и ея робкомъ смиреніи передъ космическими явленіями -- и не требуетъ отъ него никакихъ иныхъ объясненій его владычества. Въ Италіи эти элементы существуютъ и развиваются совмѣстно, паралельно; являются поочередно здѣсь побѣдителями, -- тамъ побѣжденными. А если какому-нибудь изъ нихъ и удастся порой восторжествовать болѣе рѣшительнымъ образомъ надъ остальными, то и это не создаетъ устойчиваго политическаго положенія, потому что противники, -- побѣжденные, но не уничтоженные, -- тѣмъ внимательнѣе слѣдятъ за минутой, удобной для того, чтобы склонить на свою сторону безапелляціонное право силы.

Короче говоря, въ то время, какъ для всей остальной Европы условія относительно устойчиваго политическаго строя вытекаютъ естественнымъ путемъ изъ права силы, йенуждающагося ни въ какомъ признаніи, кромѣ фактическаго,-- Италія вынуждена создавать для себя эти условія силою собственнаго разума. Такимъ образомъ совершенно объясняется то раннее напряженіе политической мысли, которое создаетъ въ Италіи цѣлую своеобразную политическую литературу уже въ тѣ отдаленныя времена, когда мысль всего остального историческаго міра не смѣетъ еще затрогивать политическихъ явленій; когда даже относительно простѣйшихъ культурныхъ явленій она довольствуется одними мистическими представленіями.

Для самаго посредственнаго мыслителя нашего времени было-бы совершенію ясно, что причины тогдашняго бѣдственнаго положенія Италіи слѣдовало искать въ тѣхъ элементарныхъ условіяхъ, этнографическихъ, климатическихъ, историческихъ и т. д., изъ которыхъ слагается общественный, а за. тѣмъ и политическій бытъ народовъ. Современный мыслитель легко могъ-бы понять, что съ тѣхъ поръ, какъ нѣтъ внѣшней силы, которая могла-бы сгрупировать разнохарактерные элементы итальянской народности вокругъ одного какого-нибудь знамени и заставить хотя-бы нѣкоторые изъ нихъ отказаться отъ своей обособленности и своихъ притязаній,-- то остается только одинъ исходъ: а именно: разрѣшить и примирить всѣ эти разнорѣчивыя притязанія въ широкомъ синтезѣ, найдти такую формулу соціальнаго устройства., которая позволяла-бы счастливымъ гражданамъ торговыхъ и промышленныхъ городовъ развиваться во всю ширь, преслѣдовать свои идеалы утонченной цивилизаціи, неложась въ то-же время всею своею тяжестью на полудикихъ жителей деревень, какъ голодные звѣри, рыскавшихъ, вокругъ стѣнъ этихъ "мраморныхъ и шелковыхъ" городовъ,-- которая позволяла бы итальянскимъ феодаламъ прослѣдовать свои геральдическіе идеалы, незабирая силою у богатыхъ промышленниковъ и купцовъ тѣ деньги, безъ которыхъ и Санчо-Панса очень хорошо понималъ, что благородный рыцарь не можетъ разгуливать по бѣлусвѣту... и т. д. Мы не станемъ перечислять всѣ тѣ вопіющіе контрасты, которые должны-бы были быть примирены и разрѣшены для того, чтобы политическая жизнь Италіи того времени могла войдти въ колею мирнаго развитія; трудно предположить, чтобы одна изъ самыхъ сложныхъ и трудныхъ задачъ общественной пауки -- наилучшая форма взаимныхъ человѣческихъ отношеній, задача, передъ которой останавливается въ недоумѣніи современный геній человѣка, въ ту варварскую эпоху могла такъ или иначе сформироваться,-- предположить это -- значило-бы допустить, что соціологія, труднѣйшая и сложнѣйшая изъ всѣхъ наукъ, могла возникнуть наперекоръ всѣмъ законамъ историческаго развитія, внезапно, какъ Минерва, выйдти во всеоружіи изъ головы какого-нибудь олимпійца.

Политическая литература въ Италіи возникаетъ не изъ любознательности кабинетнаго дѣятеля, отдѣленнаго отъ дрязгъ и треволненій житейскихъ каменною стѣною монастыря. Она уже въ первой четверти XIII-го столѣтія является здѣсь, какъ продуктъ настоятельной необходимости дня, а потому при самомъ своемъ появленіи носитъ уже чисто-эмпирическій характеръ, котораго она и не утрачиваетъ до самаго позднѣйшаго времени. Итальянское ученіе о государственности -- "Ragione di Stato",-- надъ которымъ изощряли свои умы втеченіи пяти вѣковъ слишкомъ четыреста разнообразнѣйшихъ писателей, но всѣ періоды своего развитія есть тотъ самый безнравственный, но трезвый макіавелизмъ, т. е. политическій эмпиризмъ, который, съ легкой руки кардинала Казы, и до сихъ поръ еще предаютъ позору теологи и метафизики всего спѣта, что однакожъ вовсе не помѣшало ему разыграть свою, весьма важную роль, не относительно политическихъ судебъ своей родины, а относительно развитія общественной науки вообще, о которой всего меньше помышляли авторы этихъ многочисленныхъ трактатовъ "de principis regiinini" или "de republican и т. п. странныхъ рецептовъ политическаго благоденствія, которое точно также не давалось Италіи, какъ не давался философскій камень или жизненный элексиръ алхимикамъ, создавшимъ фундаментъ нынѣшняго естествознанія въ своей гоньбѣ за химерою...

Классическій міръ мало завѣщалъ своимъ преемникамъ по части политической литературы. Платовъ и Аристотель, Титъ Ливій и Тацитъ впослѣдствіи будутъ играть немаловажную роль въ твореніяхъ итальянскихъ публицистовъ, развившихъ на этихъ образцахъ не только слогъ своихъ трактатовъ, но и самые пріемы своего политическаго мышленія. Но начинаетъ итальянская публицистика не съ схоластическихъ коментаріевъ на классическіе образцы. Стимуломъ, побуждающимъ къ творчеству итальянскую мысль на политическомъ поприщѣ, является весьма естественный консерватизмъ въ человѣкѣ, живущемъ среди калейдоскопа политическихъ событій, причемъ каждая перемѣна декорацій если не сноситъ съ лица земли цѣлые города, то оставляетъ ихъ "какъ-бы разрушенными землетрясеніемъ по выраженію современника. Вопросъ въ каждую данную минуту заключается въ томъ, чтобы изъ имѣющихся подъ рукою элементовъ, создать силу, способную положить предѣлъ междоусобіямъ и анархіи.

Древнѣйшій памятникъ итальянской политической литературы относится къ 1222 г. {"Histoire de la Raison d'Etat") -- I. Ferrari -- Paris. 1860. Часть II. "La politique des Savants", стр. 227.} Это анонимная брошюра, подъ заглавіемъ "Oculus Pastoralis" (Пастырское око), родъ руководства для выборныхъ судей или подеста:-- единственная политическая власть, которую, по взаимному соглашенію, рѣшаются выносить итальянскія общины. Судьи эти избираются общинами ежегодно. Ихъ обязанность -- рѣшать распри городовъ; орудіе ихъ власти -- доводы краснорѣчія. Изъ этихъ-то куколъ, облеченныхъ правомъ говорить рѣчи, если ихъ пожелаютъ слушать,-- а иногда и повѣсить кичливаго гражданина, если найдутся исполнители для приговора, авторъ " Пастырскаго ока" замышляетъ создать диктатуру, способную обуздать своеволіе ненавистныхъ ему общинъ;-- родъ "бродячихъ королей", ежегодно смѣняемыхъ и почерпающихъ свою власть единственно въ искуствѣ лицемѣрія, въ умѣньи обманывать народныя собранія. Анонимный авторъ самъ понимаетъ трудность подобной задачи; а потому, въ видахъ облегченія исполненія своей программы, онъ даетъ уже готовые образцы рѣчей, которыя должны быть произносимы въ разныхъ случаяхъ; онъ почти подсказываетъ своему герою жесты и игру физіономіи, которые, по его мнѣнію, должны производить особенно потрясающій эфектъ.-- Какъ ни мелоченъ кажется намъ этотъ первый лепетъ зарождающагося макіавелизма, какъ ни смѣшно его наивное вѣроломство, напоминающее лукавство дикаря или ребенка,-- его программа реторическаго деспотизма все-таки не можетъ быть названа мечтательною. Совершенно напротивъ, "Пастырское око" даетъ намъ нѣкоторое понятіе о тѣхъ путяхъ, посредствомъ которыхъ судьи и подеста съумѣли дѣйствительно наложить нѣкоторое ярмо на страну, такъ-что итальянскій республиканизмъ и федерализмъ вынужденъ былъ искать защиты у папы и императора, или, точнѣе говоря, въ постоянномъ колебаніи между этими двумя представителями двойственной власти. Въ половинѣ того-же XIII столѣтія вспыхиваетъ гвельфо-гибелинская война со всѣми своими ужасами. Само собою разумѣется, что скромная диктатура подеста со всѣми своими искуственными препаратами была скоро снесена съ лица земли, какъ соломенка передъ этою страшною бурею, гдѣ два міровые дѣятели -- демократическій деспотизмъ католической церкви и іерархическій деспотизмъ имперіи съ чудовищною силою стремятся ко взаимному истребленію, на итальянскихъ поляхъ рѣшаютъ споръ о всесвѣтномъ своемъ владычествѣ.-- Горизонтъ политической литературы Италіи при этомъ значительно расширяется. Вмѣсто скромнаго анонима "Oculus Pastщralis", пытающагося положитъ предѣлъ анархическому развитію народной жизни посредствомъ своего хитросплетеннаго китайскаго церемоніала, выступаютъ крупные міровые дѣятели: св. Фона Аквинскій со стороны гвельфовъ, со стороны гибелиновъ -- пресловутый авторъ "Божественной комедіи".

Новую эру итальянской политической литературы открываетъ трактатъ св. Фомы "de Regimine principum", котораго двѣ послѣднія книги написаны его ученикомъ Птоломеемъ Лукскимъ (1240 г.). Легко убѣдиться, что стимулъ, побуждающій къ политическому творчеству аквинскаго епископа, остается тотъ-же, что и у анонима "Oculus Pastoralis", т. е. стремленіе обуздать анархію общинъ, искуственнымъ путемъ создать сильную власть, которая положила-бы предѣлъ итальянской неурядицѣ. Только на этотъ разъ подъ рукою у итальянскаго консерватизма оказываются болѣе пригодные матерьялы для этой цѣли, и ему нѣтъ уже надобности теряться въ мелочахъ и хитросплетеніяхъ. Какъ и всѣ публицисты этого республиканскаго періода итальянской исторіи, св. Фома "совѣтуетъ обратиться къ монархіи, потому что она не допускаетъ смутъ и неурядицъ. Конечно, скипетръ можетъ попасть въ руки тирана, но это неизбѣжное зло всѣхъ правительствъ, По крайней мѣрѣ, сила, даже грубая, даетъ внутренній міръ -- необходимое условіе жизни". Unum рогго est necessarium -- таковъ, начиная съ св. Фомы Аквинскаго, девизъ всей итальянской политической литературы. Гвельфы и гибелины,-- свѣтскіе и духовные, паписты, имперіалисты и роялисты, отчасти даже классики съ Петраркою -- только повторяютъ то, что говорить аквинскій епископъ о необходимости всесвѣтной монархіи. Сильный своимъ классическимъ образованіемъ, вдохновляемый непримиримою ненавистью къ республиканской дѣйствительности, св. Фома поднимается дѣйствительно на такую высоту краснорѣчія, отвлеченія и обобщенія, которая заставила прозвать его христіанскимъ Аристотелемъ. Для него "республики, собственно говоря, даже и не существуютъ; это исключенія, рѣдкіе оазисы, затерянные въ пустынѣ исторіи; переходныя формы, иногда даруемыя божіею милостью нѣкоторымъ нарочито боголюбивымъ народамъ". {Ibid.} -- Замѣчательна схоластическая ловкость, съ которою онъ устраняетъ примѣръ римской республики, очевидно, неподтверждающій его основное положеніе о проклятіи, тяготѣющемъ пядъ республиканскимъ началомъ въ исторіи. Онъ старается показать, что республиканизмъ Рима какъ-бы только номинальный, что Римъ и въ республиканскія времена играетъ роль монархіи, получившей свыше призваніе соединить всѣ народы подъ одною верховною властью. Какъ только эта задача покончена побѣдоносными войсками республики, монархія тотчасъ-же вступаетъ въ свои законныя права и вскорѣ спаситель, котораго св. Фома уподобляетъ афинскому Кодру, открываетъ для нея новую эру. Съ этихъ поръ, по мнѣнію автора "de Regimine", весь дальнѣйшій прогрессъ человѣчества и христіанства сводится къ вопросу объ учрежденіи всемірной духовной монархіи, которая изъ Рима должна охватить собою весь цивилизованный міръ.

Судя по тому единодушію, съ которымъ политическіе писатели Италіи всѣхъ школъ и сектъ повторяютъ и варьируютъ на всѣ возможные лады любимую тему св. Фомы -- о неоцѣненныхъ преимуществахъ монархіи надъ республикою, можно смѣло сказать что вольность федеративныхъ итальянскихъ общинъ не дожила-бы до XVI-го столѣтія, если-бы политическая жизнь страны дѣйствительно сообразовалась съ одними только выводами и измышленіями, до которыхъ додумываются лучшіе люди своего времени. Эта муниципально-федеративная вольность Италіи втеченіи почти четырехъ вѣковъ находится въ постоянной борьбѣ съ осаждающею ее силою политическаго единства и стремленія городовъ воздвигнуть на ея развалинахъ центральную власть. Въ самомъ дѣлѣ, недостаточно еще прійдти къ сознанію, что "Unum porro est necessarinm" для того, чтобы и въ самомъ дѣлѣ установить монархическій покой и благочиніе на мѣстѣ мятежной анархіи коммунъ. По меньшей мѣрѣ, надо еще условиться и на счетъ того, какою должна быть эта желанная монархія; а на этотъ счетъ политическая литература Италіи является столь-же противурѣчивою и разнохарактерною, какъ и самая итальянская жизнь. Св. Фома, вѣрный своему церковному сану, стремится къ теократическому господству. Его монархъ долженъ быть вовсе чуждъ страстей и треволненій земныхъ, не знать ни славы, ни богатствъ, ни честолюбія; онъ долженъ быть больше, чѣмъ намѣстникомъ -- воплощеніемъ Бога на землѣ. Гвельфскій епископъ создаетъ не политическую теорію, а цѣлый религіозно-демократическій культъ, который, говоритъ онъ, уже властвовалъ надъ народами въ лицѣ Константина, властвовалъ надъ царями въ лицѣ Льва III-го, поставившаго Карла Великаго своимъ намѣстникомъ; въ лицѣ Іоанна ХІІ-го, уничтожившаго наслѣдственность императорской власти. Остается сдѣлать еще одинъ шагъ:-- уничтожить и избирательную имперію; тогда глава католической церкви станетъ дѣйствительнымъ воплощеніемъ земного Бога, котораго власть нигдѣ не встрѣтитъ предѣла...

На первый взглядъ легко можетъ показаться, что трактатъ св. Фомы Аквинскаго -- плодъ фанатическаго увлеченія гораздо болѣе, чѣмъ политическаго расчета -- представляетъ вопіющую противуположность тому политическому эмпиризму, котораго наивный образчикъ мы видѣли въ "Oculus Pastoralis". Можетъ показаться, что епископъ паритъ на такой высотѣ метафизическихъ абстракцій, куда нѣтъ доступа политической интригѣ; можетъ показаться, что поглощенный своею утопіею всемірнаго теократическаго царства, онъ забылъ анархію итальянскихъ общинъ, и если ненавидитъ кого-нибудь, то гораздо болѣе гибелинскаго императора, чѣмъ эту анархію, о которой онъ даже и не упоминаетъ. Можетъ показаться, короче говоря, что "de Regimine Principum" заключаетъ въ себѣ схоластическій сводъ мистической доктрины, а не политическую программу. Но все это можетъ казаться только до тѣхъ поръ, пока мы будемъ разсматривать этотъ трактатъ безъ его соотношенія къ обстоятельствамъ времени и мѣста. Въ сущности-же никогда еще католическая церковь и римскій ея глава не находили себѣ такого ловкаго политическаго слуги, какъ этотъ литературный вождь партіи гвельфовъ. Сдѣлать священную хоругвь знаменемъ своей партіи; обратить на войну противъ имперіи весь жаръ крестоносцевъ, указавъ имъ такъ-сказать новую Палестину у себя дома,-- обратить всю многочисленную рать монаховъ всевозможныхъ орденовъ въ служителей новой демократической религіи земного искупленія; создать изъ главы католической церкви вождя всесвѣтной монархіи человѣческаго рода, передъ верховною властью котораго должны порваться всѣ окопы и преграды феодализма -- это значило повторить великій переворотъ, уничтожившій языческую цивилизацію; но на этотъ разъ повторить его въ смыслѣ Евангелія, безъ всякой примѣси того іерархическаго военнаго начала, которое освобожденнаго римскаго раба обращало въ средневѣковаго крѣпостного вилана.

И дѣйствительно, ничто не можетъ сравниться съ тѣмъ одушевленіемъ, съ которымъ гвельфы въ Италіи распространяются по селамъ и городамъ, объявляя истребительную войну всему, что носитъ сколько-нибудь феодально-имперскій характеръ. Объ итальянскомъ федерализмѣ никто и не думаетъ. Но что такое этотъ федерализмъ, какъ не историческій компромисъ между монархическою демократіею гвельфовъ и противуположными ей стремленіями? Фактически республиканская вольность Италіи только и могла существовать до тѣхъ поръ, пока длилась вражда папства и имперіи. Обобщеніе гвельфскихъ началъ, упраздненіе имперіи, пропагандируемое св. Фомою, грозило всего вѣрнѣе и всего ближе гибелью республиканской федераціи. По счастію для нея, враждебный гибелинскій лагерь встаетъ во весь ростъ, напрягаетъ всѣ свои силы, чтобы не оставить и въ области политической теоріи торжества за противникомъ. Гибелинскій трактатъ "de Monarhia" (1311 г.) и въ значительной степени самая " Божественная Комедія" Данте Алигьери, изгнаннаго изъ гвельфской Флоренціи, является какъ-бы противуядіемъ пропаганды св. Фомы.

"Увлекаемый по образцу своихъ предшественниковъ идеею монархіи,-- потому-что демонъ революціи не знаетъ еще на итальянской почвѣ иной формы,-- Данте въ свою очередь только и говоритъ что о подавленіи мятежей, о прекращеніи междоусобій, о соединеніи всѣхъ народовъ подъ одною верховною властью. Можно подумать, что читаешь самого сн. Фолу, но только въ заключеніи, въ выборѣ вождя для объединяемаго человѣчества, онъ поворачивается спиною къ папѣ и провозглашаетъ свѣтское верховенство императора. По мнѣнію Данте вовсе не церковь зарождается вмѣстѣ съ міромъ, имѣя своимъ предназначеніемъ поглотить его въ себѣ, а имперія, имѣвшая своими предвозвѣстниками въ древности четыре великія монархіи: ассирійскую, индійскую, греческую и римскую". {Loc. сit.-- стр. 231.}

Очевидно полемизируя противъ св. Фомы Аквинскаго, Данте усвоиваетъ въ своемъ трактатѣ даже самые пріемы противника и съ чистоаристотелевскою обстоятельностью развиваетъ свою гибелинскую философію исторіи, идущую въ разрѣзъ съ эмпирическими взглядами его противника. Идеаломъ гибелинской утопіи является Юлій Цезарь, впервью осуществившій идею всествѣтной имперіи, которую Данте противупоставляетъ гвельфскому идеалу всесвѣтной демократической теократіи.-- Вѣроятно, вслѣдствіе этого, почти вынужденнаго, своего схоластицизма монархическій трактатъ Данте никогда не пользовался ни тою славою, ни тѣмъ значеніемъ, которыя остались за его "Божественною Комедіею", посвященною отъ начала до конца пропагандѣ тѣхъ-же гибелинскихъ идей, которымъ она сослужила неоцѣненную службу, даже своими чисто-художественными заслугами.

"Богъ Данте говоритъ Феррари -- этотъ полу-языческій верховный судья, карающій грѣшниковъ своими громами, очищающій нерѣшительныхъ въ огненной купели чистилища и награждающій добродѣтельныхъ свѣтло-заоблачнымъ блаженствомъ -- это идолъ римскихъ цезарей и германскихъ императоровъ; идолъ гибелинскихъ фурій, вдохновляющій къ междоусобной войнѣ, въ которой мечъ его правовѣрныхъ сектантовъ не пощадитъ сѣятелей и защитниковъ гвельфской демагогіи. Нельзя не подивиться роскоши воображенія, съ которою флорентійскій изгнанникъ такъ искусно разнообразитъ адскія картины мученій, уготованныхъ имъ для своихъ политическихъ враговъ! Какіе страшные приговоры изрекаетъ онъ надъ папами, королями и городами, какъ Пиза, Генуя, Флоренція, заслужившими его проклятіе своею холодностью къ гибелинскому дѣлу или своею преданностью дѣлу враговъ; Его поэма покажется намъ горячешнымъ бредомъ неизлечимаго больного, если мы забудемъ, что она есть ничто иное, какъ картинное выраженіе стремленій юрисконсультовъ, философовъ, еретиковъ и ученыхъ XIII и XIV-го столѣтія, которые всѣ взываютъ къ Цезарю, какъ единственному оплоту законности противъ всепоглощающаго произвола демократической теократіи, -- единственному защитнику свободной мысли противъ инквизиціи церкви, опирающейся на невѣжественность массъ. Затоптанные въ грязь сволочью гвельфскихъ городовъ, окруженные толпою шпіонствующихъ монаховъ, обвиняемые въ преступленіяхъ, въ колдовствѣ и бунтовщичествѣ, передовые люди всей Италіи горько оплакивали пораженіе Гогенштауфеновъ, бездѣйствіе Габсбурговъ, жалкое безсиліе Люксембургскаго дома, униженіе императора, котораго Италія-же заставила подчиниться папской инвеститурѣ, чтобы сдѣлать его своимъ орудіемъ".

Такимъ образомъ, политическая литература Италіи,-- а въ ней другой литературы нѣтъ, ибо, въ силу пословицы, "что. у кого болитъ, тотъ о томъ и говоритъ," -- всякая мысль здѣсь фатально направляется на политическое поприще; уже въ этомъ раннемъ періодѣ, который можно назвать періодомъ утопистовъ, она живетъ тѣмъ не менѣе насущными интересами, знакомитъ, насъ съ. дѣятельными элементами исторической жизни страны лучше, чѣмъ самая фактическая исторія того времени. Въ самомъ дѣлѣ, фактическая исторія даетъ палъ однѣ только равнодѣйствующія противуположно-направленныхъ силъ, тогда-какъ политическая литература представляетъ самыя эти силы во всей полнотѣ и односторонности ихъ развитія. Ничтожнымъ и блѣднымъ покажется намъ то относительное величіе, котораго достигаетъ папство съ Бонифаціемъ VIII, этою каррикатурою Гильдебранда, въ особенности-же, если мы сравнимъ его съ тѣмъ идеаломъ всесвѣтной демократической теократіи, которымъ св. Фома вдохновляетъ итальянскихъ гвельфовъ. Но не надо забывать, что едва только гвельфская доктрина становится дѣятельною силою, выводящею католическую церковь изъ того политическаго ничтожества, въ которомъ она обрѣталась въ половикѣ XVI-го вѣка, когда ея глава блуждалъ безъ крова и пріюта между Римомъ и Витербо, изгоняемый изъ стѣнъ священнаго города своими баронами,-- противъ нея, т. е. противъ гвельфской доктрины тотчасъ-же выступаетъ новое политическое ученіе Данте:-- протестъ интеллигенціи, успѣвшей уже народиться и окрѣпнуть подъ сѣнью феодальнаго захватай вытекшихъ изъ него привиллегій. Въ результатѣ гвельфскій идеалъ всемірнаго безразличія и равенства въ рясѣ невѣжественнаго босоногаго монаха разбивается о рыцарскія латы гибеллипскаго поэта и мыслителя, и Италія остается все при той-же невозможности осуществить обоюдно признаваемую необходимость положить предѣлъ федеративной вольницѣ учрежденіемъ единой верховной власти по гвельфскому или гибелинскому образцу.

Мы не вправѣ умолчать о римлянинѣ Эджидіо Колонна, современникѣ Данте и автора весьма знаменитаго въ свое время гвельфскаго трактата тоже "de Rcgimine Principum и "quo mod'" sit regenda civitas aut regnum tempore belli" ("какимъ образомъ долженъ управляться въ военное время городъ или царство). Принимая исходную точку зрѣнія Фомы Аквипскиго, онъ однакожъ вноситъ новый элементъ въ систематическую доктрину публицистовъ, ратовавшихъ противъ итальянской свободы. Равно отклоняя верховенство и лапы, и императора, какъ избирательныхъ представителей власти, Колонна полагаетъ, что только учрежденіе наслѣдственнаго королевства можетъ спасти Италію отъ смутъ и междоусобій. Скучный схоластъ по методу и изложенію, путающійся въ мелочахъ и подробностяхъ до того, что онъ даже заранѣе пытается установить особый ритуалъ -- различный для зимы и для лѣта -- супружескихъ сношеній будущаго короля съ королевою, Колонна заслуживаетъ особеннаго вниманія потому, что онъ первый, межъ итальянскими публицистами, пытается установить политическое равновѣсіе и внутреннее благоденствіе страны на добродѣтели правителя, признавая въ то-же время наслѣдственную передачу власти.

Вслѣдъ за школою утопистовъ (хотя названіе это только въ очень относительномъ своемъ значеніи можетъ быть примѣнено къ выше перечисленнымъ публицистамъ), или лучше говоря унитчріевъ, выступаетъ школа классическая, имѣющая наиболѣе именитымъ своимъ представителемъ поэта Петрарку, пѣвца любви и Лауры де-Садъ, который наполняетъ собою всю политическую литературу періода герцоговъ и синьоровъ. Бартоло, единственный современный ему публицистъ, только облекаетъ въ юридическія формулы его не всегда ясныя и опредѣленныя политическія измышленія.

Этотъ недостатокъ опредѣленности не безъ основанія ставятъ въ укоръ Петраркѣ, не только въ его сонетахъ, но и въ самыхъ его политическихъ трактатахъ, которыхъ онъ оставилъ три: "De republie" optime adgiinistrandk",-- "de officio et virtutibus impcratoris" и "de libertate capcscenda", не считая его трактатовъ "Contra galhim" и " Epistel ae sine titulo". Вслѣдствіе этой отличительной его черты нѣкоторые весьма дочтенные критики, какъ, напр., Цезарь Бальбо въ своей "Исторіи", отрицаютъ всякое политическое значеніе Петрарки и низводятъ его чуть не на степень средневѣковаго Всеволода Крестовскаго. Даже Феррари, въ своей превосходной "Histoire de la raison d'Etat", на основаніи которой собственно и составленъ этотъ этюдъ, говорить нижеслѣдующее:

"Прочитавъ и перечитавъ нѣсколько разъ пѣвца Лауры, воздавъ ему должную дань почтенія, удивленія, заучивъ его наизусть и проанализировавъ всѣ его неисчислимыя красоты, все-таки пожалѣешь о Колоннѣ, о см. Фомѣ, даже о самыхъ посредственныхъ писателяхъ ХІІІ-го вѣка... Тѣ, по крайней мѣрѣ, грѣшили излишествомъ опредѣленій, подраздѣленій, объясненій. Петрарка-же на каждомъ шагу доводитъ насъ до отчаянія. Его многорѣчіе затмѣваетъ все. Въ своемъ энтузіазмѣ онъ высказываетъ рядомъ самыя противурѣчивыя положенія; его преклоненіе передъ греко-латинскою древностью повергаетъ его въ празднословіе, чуть-что не въ безуміе. Тутъ нелегко разобрать, кто другъ, кто не другъ. Самое отсутствіе педантизма въ немъ сбиваетъ съ толку; онъ никогда не поучаетъ ex cathedra; никогда не излагаетъ теоріи ex professe"... "Да я чему можетъ научить насъ этотъ недальновидный добрякъ, который равно друженъ съ гвельфами и съ гибелипами, съ тираннами, синьорами, вождями всѣхъ партій"?-- Многому,-- какъ самъ-же Феррари отвѣчаетъ на свой вопросъ. Прежде всего тому, что каждый итальянскій публицистъ есть продуктъ политическаго положенія своего времени, вдохновляющійся насущными нуждами дня.

Но и итальянская жизнь перестаетъ уже быть гвельфскою или гибелинскою. Прошло время утопистическихъ стремленій къ объединенію міра подъ теократическою или феодально-монархическою властью. Наступаетъ время синьорій или тираній съ одной стороны, время Висконти, Скала, д'Эсте, не то феодаловъ, не то удальцевъ по классическому образцу древнихъ пизистратиловъ съ своеобразнымъ оттѣнкомъ, благодаря которому Италія двухъ послѣдующихъ вѣковъ (XV-го и XVI-го) заняла на всегда почетное мѣсто въ исторіи развитія человѣческаго рода. Съ другой стороны это было время гражданской доблести, не безъ классическаго и не безъ своеобразнаго оттѣнка.

Петрарка въ своемъ поэтическомъ вдохновеніи преклоняется передъ каждымъ изъ такихъ удальцовъ, повидимому, даже и незамѣчая тѣхъ продѣлокъ сомнительной честности, которымъ каждый изъ нихъ обязанъ своею властью. Съ неменьшимъ восторгомъ онъ воспѣваетъ также и цивичеекія доблести городовъ, отстаивающихъ свою республиканскую вольность. На первый взглядъ онъ легко можетъ показаться легкомысленною бабочкою, кидающеюся на все, что блеститъ, и мы затрудняемся, чѣмъ объяснить ту, почти безпримѣрную популярность, которою онъ пользуется у современниковъ. Одна отрицательная сторона его дѣятельности, т. е. его язвительныя выходки противъ папъ въ Авиньонѣ и противъ имперіи, въ особѣ Людовика Баварскаго,-- еще не даютъ ключа къ этому объясненію. Одно негодованіе, которымъ онъ пылаетъ противъ гвельфско-гибелинскаго прошедшаго своей родины, не могло его сдѣлать столь любезнымъ для всѣхъ безъ изъятія политическихъ партій своего времени.

Дѣло въ томъ, что Петрарка первый разгадалъ и указалъ ту роль, которую Италія, въ лучшую пору своего развитія, играетъ въ исторіи цивилизаціи романо-германскаго міра. Первовѣстникъ возрожденія классической цивилизаціи, которая поражаетъ и прельщаетъ его всѣмъ тѣмъ, что было въ ней истинно-великаго сравнительно съ варварствомъ среднихъ вѣковъ, онъ однакожъ не становится ни древнимъ грекомъ, ни римляниномъ, не уходитъ въ археологію, не отворачивается отъ настоящаго. Онъ хочетъ, чтобы это настоящее всосало въ себя все, что есть облагораживающаго и освобождающаго въ классическихъ образцахъ. Онъ долженъ быть названъ гибелиномъ и ближайшимъ преемникомъ Данте въ той мѣрѣ, въ какой онъ всѣми силами своего художественнаго генія возмущается противъ невѣжественной, теократической демократіи папистовъ; но онъ вмѣстѣ съ тѣмъ и чистѣйшій гвельфъ, или, по крайней мѣрѣ, не меньше "чернаго" (т. е. яростнаго) гвельфа ненавидитъ всѣ слѣды феодальнаго безправія и насилія, которое онъ -- или ближайшій его пособникъ Бартоло -- сопоставляетъ съ законченными формулами и стройнымъ порядкомъ вновь открытой римской юриспруденціи. Классическій міръ великъ и обиленъ формами права, которыя вполнѣ заслуживали быть пересаженными на новую почву. Въ этомъ пересаживаніи Петрарка видитъ историческое призваніе Италіи, а потому и призываетъ къ нему всѣ безъ изъятія элементы итальянскаго политическаго строя. Папство, имперія, республики, синьоріи -- всѣ найдутъ себѣ мѣсто на этомъ пиру; всѣ найдутъ себѣ дѣло въ разрѣшеніи широкой національной задачи, которую ставитъ для Италіи пѣвецъ Лауры. Но, разумѣется, папство не должно оставаться тѣмъ "наихудшимъ изъ правительствъ, которымъ оно является въ дѣйствительности; имперія должна перестать быть своего рода генеральнымъ штабомъ шаекъ завоевателей; республики, синьоріи: все должно переродиться".

Втеченіи полутора столѣтія политическая литература Италіи остается въ томъ направленіи, которое указалъ ей Петрарка. "Кондотьеры смѣнили синьоровъ; республики развились и усовершенствовались цѣлымъ рядомъ революцій; династіи усовершенствовались тоже цѣлымъ рядомъ убійствъ; но и къ концу XV вѣка идеи миролюбиваго Каицоньери не утратили своего народнаго блеска". Платина, Понта по, Караффи, Патрицци только развиваютъ его ученіе, представляя лишь небольшія и чистослучайныя отклоненія отъ образца. Основныя черты этой школы, названной классическою, остаются неизмѣнными: тоже равнодушіе къ правительственной формѣ, доходящее до того, что, напримѣръ, Патрицци, епископъ гаэтскій, пишетъ одновременно хвалебный трактатъ и за республику, и за монархію; тѣ-же идеалы вождя, сильнаго не родомъ, а доблестью, дающаго аудіенціи подъ открытымъ небомъ всѣмъ и каждому, дающаго деньги взаймы для общеполезныхъ коммерческихъ предпріятій,-- быковъ и плуги крестьянамъ, презирающаго войны и этикетъ двора, по организующаго флоты для отдаленныхъ плаваній, съ ученою или торговою цѣлью; то-же отрицаніе феодальныхъ основъ и преклоненіе передъ аристократіею ума и таланта во всѣхъ ея проявленіяхъ.

Если недальнозоркіе историки и критики могутъ отрицать глубокій политическій смыслъ ученій Петрарки, опираясь на неопредѣленность выраженій и формъ, столь-же свойственную его трактатамъ въ прозѣ, какъ и его поэтическимъ сонетамъ, то намъ достаточно указать только на одинъ эпизодъ не литературной, а фактической исторіи Италіи, гдѣ политическій идеалъ пѣвца Лауры осуществляется непосредственно. Мы говоримъ о возстаніи Кола-ди-Ріенци въ Римѣ (1347 г.), которое представляется дѣйствительно какъ-бы историческою иллюстраціею политической доктрины Петрарки. Никто не оспариваетъ того, что Петрарка былъ душею и руководителемъ римскаго движенія, можетъ быть, черезчуръ классическаго и литературнаго для своего времени. Самый фактъ, о которомъ здѣсь идетъ рѣчь, слишкомъ хорошо всѣмъ извѣстенъ. Въ маѣ 1347 г. молодой римскій плебей, Кола-ди-Ріенци, другъ Петрарки, археологъ и нумизматъ, провозглашаетъ себя трибуномъ народнымъ, изгоняетъ изъ Рима феодальныхъ бароновъ (Колонну, Орсини, Савелли и пр.), провозглашаетъ съ высотъ Капитолія новое правительство, подъ именемъ buon-governo и требуетъ къ своему суду обоихъ императоровъ (Людовика Баварскаго и его соперника Карла Люксембургскаго). Какого рода правительственную форму представляло это римское "доброе правительство", во главѣ котораго сталъ Кола-ди-Ріенци? Выла-ли это республика или тираннія Какого рода властью былъ облеченъ самъ Ріенци?-- все это вопросы, о которыхъ въ то время никто и не думалъ. Ріенци называетъ себя трибуномъ, дѣйствуетъ какъ диктаторъ, считаетъ себя за прямого наслѣдника Гракховъ, -- однимъ словомъ, какъ истинный герой Петрарки "совмѣщаетъ въ себѣ и Брута, и Цезаря". Это не мѣшаетъ ему однакожъ знать съ полною достовѣрностью то, чего онъ хочетъ. Основать благоденствіе народа на уничтоженіи всѣхъ слѣдовъ-феодализма; поставить науку и достоинство, какъ единственную основу соціальной и политической іерархіи -- такова цѣль, которую онъ преслѣдуетъ втеченіи своего перваго черезчуръ кратковременнаго царствованія. Вся интеллигентная Италія восторженно привѣтствуетъ совершенный имъ переворотъ; римскіе плебеи отъ него безъ ума. Однакожъ патриціи возвращаются съ новыми силами и, при содѣйствіи папскаго легата, изгоняютъ Ріенци изъ Рима. Ему, однакожъ, удалось бѣжать къ Карлу IV, оставшемуся, по смерти Людовика Баварскаго, единственнымъ императоромъ. Въ іюлѣ 1352 г. онъ снова возвращается въ Римъ, на этотъ разъ въ качествѣ уполномоченнаго отъ папы Инокентія VI, въ сообществѣ кардинала д'Альборпозъ и съ званіемъ римскаго сенатора. Народъ встрѣчаетъ его съ восторгомъ; но Кола-ди-Ріенци въ новомъ званіи утратилъ свою самостоятельность, пересталъ быть тѣмъ воплощеніемъ героя Петрарки, которымъ онъ явился пять лѣтъ тому назадъ. Народъ обвиняетъ его въ измѣнѣ; патриціи организуютъ противъ него возстаніе; онъ пытается бѣжатъ, по его узнаютъ и убиваютъ люди Колонны. Такъ печально кончается эта кратковременная, но назидательная попытка осуществить въ лицахъ политическое ученіе Петрарки.

Съ Петраркою мы присутствуемъ какъ-бы при радостномъ и полномъ надеждъ началѣ пиршества, которое однакожъ не замедлитъ превратиться въ безобразную оргію утонченнѣйшаго сластолюбія и беззастѣнчиваго разврата. Политика классической школы ставитъ единственнымъ источникомъ власти -- личное достоинство, заслугу; и доктрина эта, со всею своею облачно-красивою неопредѣленностью, отвѣчаетъ какъ нельзя лучше всеобщему настроенію умовъ и положенію дѣлъ въ концѣ XIV и въ началѣ XV столѣтія. Но политическая дѣйствительность не замедлила указать на обратную сторону этой блестящей медали, украшенной изящнѣйшими античными изображеніями: оказалось, что древніе образцы доблестей были мертвые идеалы, съ которыми живые люди не имѣли ничего общаго. Индеферентизмъ къ политическим ъформамъ, вытекающій у публицистовъ классической школы изъ широкаго пониманія дѣйствительныхъ нуждъ и стремленій современной имъ Италіи, перерождается въ систематическую измѣну всѣмъ партіямъ и знаменамъ. Герой Петрарки, котораго воплощеніе вполнѣ мы слѣдили въ Кола-ди-Ріенци, но котораго отчасти долженъ былъ воплощать каждый изъ Висконти, д'Эстэ, Медичи или Гонзаго, теперь перерождается въ кондотьера, запродающаго на опредѣленное число мѣсяцевъ свою кровь какому угодно дѣлу; предупреждая, что онъ взбунтуется или измѣнитъ, если случится замедленіе въ уплатѣ условнаго жалованья я благоразумно договариваясь заранѣе въ томъ, что, въ случаѣ измѣны, даже безъ столь законнаго повода, онъ не понесетъ наказанія, кромѣ денежной пени. Собственно говоря, политическая теорія Петрарки остается въ полной силѣ и до XVI столѣтія; но прошло настроеніе, создавшее нѣкогда Кола-ди-Ріенци; утратилось чутье, посредствомъ котораго народы и общины Италіи изъ ряда сомнительныхъ личностей указывали именно тѣхъ, кому надлежало отдать въ руки свою свободу. Успѣхъ сталъ единственною мѣркою доблести; "привычка соединять идею доблести съ успѣхомъ заставляетъ ликовать при страшномъ крикѣ: "Viva chi vince (да здравствуетъ побѣдитель!)". (Ferrari.-- Hist. de la raison d'Etat).

Авторъ вышепоименованнаго сочиненія указываетъ на "Ricordi" флорентійца Джино Капопи,-- родъ поученія, которое онъ оставляетъ своему сыну,-- какъ на весьма краснорѣчивый памятникъ глубокой политической развращенности Италіи того времени. "Не вмѣшивайся въ дѣла поповъ; они какъ накинь на Италіи. Бѣги отъ церкви, -- развѣ вздумается тебѣ помолиться. Если въ ней выйдутъ распри,-- тѣмъ лучше для Флоренціи; по ты предоставь дѣйствовать природѣ, потому-что папу необходимо имѣть своимъ другомъ. Остерегайся гражданскихъ войскъ, большихъ сраженій, долгихъ осадъ и большихъ издержекъ; не довѣряй власть имущимъ и т. д.".

Но еще краснорѣчивѣе свидѣтельствуетъ объ упадкѣ политическаго смысла и гражданскаго чувства въ Италіи та униженная роль, которую она играетъ при нашествіи на нее французовъ съ Карломъ VIII. Смиренно преклоняются передъ завоевателемъ пьемонтскіе и ломбардскіе города; Пьеръ Медичи подобострастно выходитъ ему на встрѣчу и сдаетъ ему тосканскія крѣпости; Пиза отворяетъ передъ нимъ ворота и пользуется оставленнымъ въ ней французскимъ гарнизономъ для того, чтобы отложиться отъ Флоренціи... Этотъ верхъ униженія только въ одномъ клочкѣ полуострова вызываетъ мощную реакцію. Флоренція изгоняетъ Пьера Медичи, вернувшагося послѣ встрѣчи съ Карломъ VIII въ Понтремоли, выбираетъ новую синьорію и рѣшается дать отпоръ непріятелю. Когда Карлъ, неразсчитывавшій на сопротивленіе, предлагаетъ городу вступить въ сдѣлку, монахъ Пьеръ Капони разрываетъ въ его присутствіи предложенный договоръ и произноситъ свое знаменитое: "Suonate le vostre trombe, e noi suonaremo le campane" ("трубите въ ваши трубы, а мы ударимъ въ вѣчевой колоколъ...").

Флоренція съ этихъ поръ становится единственнымъ очагомъ, гдѣ догараетъ съ нѣкоторымъ блескомъ племя итальянской независимости. По весьма понятному закону реакціи противъ политической распущенности классической школы, доведшей Италію до столь униженнаго положенія, общественное движеніе принимаетъ самое сдержанное, великопостное направленіе. Начатое монахомъ Капопи, оно кончается болѣе чѣмъ монахомъ, почти юродивымъ уличнымъ пророкомъ Саваяароллою. Синьорія, выбранная по изгнаніи Медичей, провозглашаетъ Іисуса Христа королемъ Флоренціи.

Говорятъ, будто-бы на Саванароллу, отличавшагося суровымъ и мистическимъ направленіемъ уже съ молодыхъ лѣтъ, произвело сильное впечатлѣніе изгнаніе Медичей, послѣдовавшее вскорѣ послѣ того, какъ онъ громилъ ихъ въ одной изъ своихъ проповѣдей и угрожалъ имъ проклятіемъ. Съ этихъ поръ онъ увѣровалъ въ свой пророческій даръ, въ то, что ему свыше дано призваніе спасти Флоренцію и Италію. Имѣя въ своемъ повиновеніи монастырь св. Марка, монахи котораго видѣли въ немъ почти сверхъестественное существо, онъ, по образцу Петра пустынника, организуетъ на площадяхъ Флоренціи свою религіозно-политическую пропаганду, громитъ развратъ, проповѣдуетъ "карнавалъ воздержанія", увлекаетъ и фанатизируетъ флорентійскихъ гражданъ новизною и оригинальностью представляемаго имъ зрѣлища.

Исторія этого трибуна-монаха хорошо всѣмъ извѣстна. Но гораздо менѣе извѣстно то, что вся его проповѣдь есть послѣднее усиліе классической морали вдохновить націю, удержать ее на томъ скользкомъ пути, на который навелъ ее Петрарка. Савапаролла возмущается во имя добродѣтели противъ двусмысленной классической системы, не касаясь самой системы, не дерзая ничего измѣнить въ ней, даже не предполагая, что она можетъ быть измѣнена. Онъ усиливается принимать ее въ буквальномъ смыслѣ, какъ-будто Брутъ и Кассій были доминиканцы. На свѣтѣ не бывало еще столь пылкаго трибуна и столь честнаго гражданина; но за то мало было также людей, способныхъ до такой степени увлекаться нелѣпѣйшими предразсудками. Набожный до. идолопоклонства, папистъ до нелѣпости, монахъ до безумія, онъ вѣритъ рѣшительно во все. Онъ считаетъ свое вдохновеніе за божественное призваніе и серьезно ожидаетъ вмѣшательства Промысла въ житейскія дѣла. Его ученіе или, точнѣе, его манія заключалась въ томъ, что, если-бы каждый, начиная отъ папы и епископовъ, кончая сипьерами, судьями и солдатами, исполнялъ свой долгъ съ тою добросовѣстностью, которой требуетъ отъ людей Іисусъ Христосъ, то Италія избавилась-бы отъ всѣхъ золъ. Даже какъ трибунъ, онъ держится политики Петрарки, признавая превосходство силы съ точки зрѣнія императорской и папской, но проповѣдуя во Флоренціи республику и федеративное начало. Индиферентный между республикою и монархіею, между Брутомъ и Цезаремъ, онъ хотѣлъ-бы, чтобы на мѣстѣ флорентійскихъ Медичей, римскихъ Борджіа, неаполитанскихъ Аррагонцевъ и миланскихъ Сфорци были честные люди. Не подозрѣвая, что зло истекаетъ изъ самыхъ положеній, онъ впадаетъ въ грубую ошибку тѣмъ, что привязывается къ людямъ и черезъ это теряется въ безчисленномъ лабиринтѣ личныхъ вопросовъ.

Какъ наивно-безжалостны, какъ глупо-суровы его проповѣди! Онъ громитъ личные пороки, сластолюбіе, содомію, злоязычіе флорентійцевъ, корыстолюбіе поповъ, распущенность женщинъ, безнравственность даже дѣтей. Всѣ общественныя бѣдствія Италіи кажутся ему только наказаніемъ божіимъ за эти пороки... "О, Римъ! о, Флоренція! о, Италія! восклицаетъ онъ ежеминутно:-- обратитесь, если вы не хотите, чтобы васъ постигла участь Іерусалима!" Но такъ-какъ всѣ города Италіи уже находились на лонѣ церкви католической, апостолической и римской, то они и не знали, куда имъ еще обращаться, какъ не зналъ этого и самъ Саванаролла... Онъ сжигалъ на площадяхъ предметы роскоши, музыкальные инструменты, женскіе наряды; организовалъ корпораціи дѣтей-инквизиторовъ, которымъ поручалъ шпіонить за родителями... {Loc. eit.}. Его католическій жаръ увлекалъ его на каждомъ шагу за предѣлы католической церкви, пока не довелъ его, наконецъ, до мученическаго костра, на который его сопровождали насмѣшки людей, нѣкогда боготворившихъ его, какъ пророка.

"Вмѣсто того, чтобы обновить міръ, Саванаролла возобновилъ только яростный гвельфизмъ, возродилъ темныя времена средневѣковаго изувѣрства. Подъ его диктатурою Флоренція была посмѣшищемъ цѣлой Италіи" {Ibid.}.

II.
Макіавелли.

"...dipensieri diabo'ici maestro,
aiutatoro del demonio eccelentissimon.
Іезуиты о Макіавелли.

-- Вы передернули! говоритъ съ изумленіемъ и негодованіемъ молодой игрокъ одному весьма знаменитому въ свое время московскому шулеру.

-- Я давно знаю, что передергиваю, отвѣчаетъ тотъ, бросая въ него картами,-- по терпѣть не могу, чтобы мнѣ это говорили.

Человѣчество -- этотъ туго развивающійся недоросль -- въ числѣ многихъ дурныхъ привычекъ имѣетъ и эту слабость московскаго игрока, нелюбившаго, чтобы ему высказывали нѣкоторыя истины, которыя онъ самъ давно знаетъ, но передъ которыми считаетъ нужнымъ цѣломудренно жмурить глазки. Горо тѣмъ смѣльчакамъ, которые дерзаютъ не уважать этой слабости: то вѣковое зло, присутствіе котораго они изобличаютъ часто съ тяжелою болью, взваливается на нихъ, какъ-будто они его создали.

Изъ такого тривіальнаго источника исходитъ демоническая репутація, которою и до сихъ поръ пользуется еще Макіавелли и не въ одномъ только іезуитскомъ лагерѣ, желавшемъ сдѣлать своею исключительною монополіею политическія открытій секретаря флорентійской республики, а потому и увѣрявшемъ міръ втеченіи нѣсколькихъ сотъ лѣтъ, будто всѣ его открытія -- порожденіе дьявола.

Истина, которую Макіавелли непрошенно высказалъ, заключается въ томъ, что съ XVI столѣтіемъ наступаетъ для политики раціональный періодъ, что время всякихъ средневѣковыхъ фикцій прошло и должно уступить мѣсто царству разума.

Макіавелли имѣетъ за собою цѣлыхъ три вѣка итальянской исторіи, гдѣ въ хаотическомъ безпорядкѣ возникаютъ и исчезаютъ государства, то вольныя, то деспотическія, -- партіи и секты, имѣющія въ основѣ завѣдомую ложь, -- династіи, возвеличенныя и прославленныя преступленіемъ; ниспровергнутыя за великодушный порывъ или за недостатокъ коварства и лицемѣрія. Очень недальнозоркому человѣку изъ обзора такого историческаго матеріала становится яснымъ, что политическая исторія не нравоучительный романъ, гдѣ

Добродѣтель торжествуетъ И наказуется порокъ...

Становится яснымъ, что самое понятіе о добродѣтели и порокѣ на политическомъ поприщѣ подчинены какимъ-то другимъ условіямъ и соображеніямъ, а не подчиняютъ себѣ дѣйствительную жизнь: то, за что боготворятъ въ одномъ лагерѣ, предается анафемѣ въ другомъ; что быть удачливымъ -- одно дѣло, а быть добродѣтельнымъ или хотя-бы только полезнымъ или нужнымъ -- совсѣмъ другое дѣло. Кому, напримѣръ, были нужны всѣ эти Сфорцы, Борджіи, Баньони, послѣдніе Медичи и т. п.?.. Становилось яснымъ, короче говоря, что явленія государственности вращаются въ какомъ-то особомъ циклѣ, имѣющемъ весьма мало точекъ соприкосновенія съ предвзятыми понятіями, сознанными стремленіями и идеалами человѣчества; что не они управляются принципами, а "драма, принциповъ вытекаетъ изъ лихъ, какъ дѣло чисто-фиктивное, причудливое и перемѣнчивое".

Все это очень хорошо понимали тѣ политическіе игроки, которыми такъ богата Италія этого времени, которымъ будетъ исключительно принадлежать политическій міръ съ тѣхъ поръ, какъ нарушилось фанатическое единство средневѣкового міросозерцанія и пока не сложилось новое... Все это они знали очень хорошо, но не любили, чтобы имъ говорили о томъ. А Макіавелли имѣлъ эту неосторожность. Разоблачить тайну успѣха счастливыхъ игроковъ -- значитъ уже подорвать ихъ авторитетъ. Поэтому Макіавелли долженъ быть причтенъ къ мученикамъ свободы, не смотря на то, что, какъ гражданинъ, онъ всю свою жизнь честно трудился надъ созданіемъ въ Италіи грубой централизаціи, и совершенно помимо вопроса о томъ, писалъ-ли онъ своего "Principe" съ цѣлью упрочить во Флоренціи подорванное у корня, сгнившее то Медичей?

Величіе Макіавелли заключается въ томъ, что, слѣдуя хронологически за Саванароллою, онъ возвышается до реальнаго представленія объ идеѣ государственности и его только относительной, условной зависимости отъ человѣческаго произвола. Вся публицистическая и политическая дѣятельность секретаря флорентійской республики проникнута признаніемъ того, что явленія государственности подлежатъ своимъ непреложнымъ законамъ, и пытливымъ стремленіемъ проникнуть эти законы, уловить объективную связь между весьма отдаленными политическими событіями, разложить на его составныя части -- такъ сказать, анатомировать государственный механизмъ. Онъ первый изучаетъ и наблюдаетъ политическій міръ точно также, какъ умный лоцманъ, напримѣръ, изучаетъ особенности опаснаго моря, по которому ему приходится плыть, понимая очень хорошо, что никакая благонамѣренность не поможетъ ему въ борьбѣ съ противными вѣтрами и теченіями, съ подводными камнями и мелями; что только разумъ и знаніе дадутъ ему возможность миновать всѣ невзгоды, подчинить себѣ безразличныя стихіи и благополучно ввести свой корабль въ желанную гавань. Эти-то особенности ставятъ его неизмѣримо выше не только всѣхъ его предшественниковъ и современниковъ, но и тѣхъ метафизиковъ общественности и государственности, которыми столь богата Европа втеченіи трехъ вѣковъ, послѣдовавшихъ за реформаціею. Можно смѣло сказать, что изъ всѣхъ публицистовъ первыхъ восемнадцати вѣковъ христіанства, Макіавелли ближайшій къ нашему времени по трезвости и реальности своихъ политическихъ воззрѣній {Исключеніе слѣдуетъ сдѣлать въ пользу едва-ли не однихъ физіократовъ и экономистовъ.}. Онъ одинъ стоялъ у рубежа позитивнаго періода обществознанія, когда европейская мысль еще только устремлялась въ метафизическій его періодъ.

Всего болѣе къ Макіавелли слѣдуетъ примѣнить то, что выше мы говорили объ эмпиризмѣ итальянской публицистики вообще. Какъ анонимный авторъ "Пастырскаго ока", такъ точно и Макіавелли мало заботится о томъ, какое мѣсто займутъ его изслѣдованія въ общей сокровищницѣ человѣческихъ знаній. Онъ прежде всего итальянскій гражданинъ, поглощенный исключительно мыслью о томъ, чтобы вывести свое отечество изъ той бездны политическихъ золъ, въ которой оно тонетъ. Онъ торопится дойти до частныхъ рѣшеній практическихъ задачъ, совершенно не заботясь объ общихъ научныхъ законахъ, о методологическомъ прогрессѣ. Свое реальное, строго-логическое міровоззрѣніе онъ высказываетъ безъ всякой внутренней цѣлостности, часто въ нелѣпой, разрозненной формѣ рецептовъ противъ того или другого политическаго недуга Италіи вообще и Флоренціи въ частноcти. Тогда онъ цѣлые свои трактаты посвящалъ мелочнымъ и сомнительно-гуманнымъ цѣлямъ, какъ, напр., трактатъ "о средствахъ усмиритъ жителей Кьянской долины" (Modo da praticarsi contro i popoli ribellati della Valdi Chiana), и. и даже и болѣе общеизвѣстный его трактатъ "о войнѣ", написанный съ спеціальною цѣлью убѣдить флорентинцевъ въ необходимости замѣнить кондотьеровъ правильнымъ республиканскимъ войскомъ: "кто поручаетъ защиту своей свободы другимъ, тотъ заслуживаетъ быть рабомъ".

Нельзя не подивиться той глубокой силѣ ума, проницательности и мѣткости психологическихъ наблюденій, знанію людей и событій, которыя Макіавелли выказываетъ на каждой страницѣ своихъ сочиненій. Но можно прочитать его цѣлый трактатъ о "Государѣ" или любую изъ его "рѣчей о декадахъ Тита-Ливія" и не составить себѣ опредѣленнаго понятія о томъ значеніи, которое имѣетъ Макіавелли въ исторіи развитія общественныхъ паукъ. Онъ нигдѣ не высказываетъ своего политическаго міросозерцанія систематически. Его личная геніальность служитъ для него замѣною сколько-нибудь установленнаго и послѣдовательнаго метода изслѣдованія. "Я погрузился въ княжества, говоритъ онъ о себѣ, -- я хотѣлъ знать, какъ поступаютъ они, кто ихъ пріобрѣтаетъ, удерживаетъ въ своей власти или теряетъ. Исторія государей и тиранновъ раскрыла мнѣ мысли и дѣйствія ихъ политики. Я ихъ и сообщаю народамъ для поученія" {"Machiavelli a San Casciano".}. Болѣе точныхъ указаній на методы политическихъ изслѣдованій у него нѣтъ. Какъ Адамъ Смитъ создаетъ цѣлыя школы экономистовъ-эмпириковъ, самъ слишкомъ часто забѣгая впередъ голаго и недальнозоркаго эмпиризма, такъ точно и Макіавелли создаетъ школы эмпириковъ-публицистовъ, слишкомъ часто возмущающихъ насъ своею неспособностью проникнуть въ глубь наблюдаемыхъ ими явленій такъ, какъ проникалъ великій маэстро,-- перерождающихъ политическую пауку въ какую-то кабалистику: искуство "вызывать великія послѣдствія сочетаніемъ мелкихъ причинъ" -- въ эквилибрическую пляску на туго-натянутомъ канатѣ противорѣчій, двухсмысленностей и надуваній. Но когда умный и талантливый современный публицистъ (о которомъ мы будемъ говорить ниже) принимается, наконецъ, за подведеніе итоговъ всей этой разрозненной, отлитой въ миріады ничѣмъ несвязанныхъ между собою афоризмовъ и поученій дѣятельности, -- то мы видимъ, что очень немногое еще остается сказать или сдѣлать для того, чтобы политическій эмпиризмъ разъ навсегда могъ считать свое дѣло теоретически поконченнымъ; чтобы самые сложные и запутанные вопросы государственности могли быть сданными на рѣшеніе той научной антропологіи, созданіе которой составляетъ честь мыслителей и ученыхъ нашего времени...

"Кто не знаетъ теперь наизусть поученій Макіавелли? Онѣ составляютъ свой особый родъ. Нельзя, вступивъ въ сферу его соображеній, по усвоить себѣ тотчасъ-же его манеры. Его рѣчь, спокойная и ясная, безъ тѣни схоластики, охватываетъ всѣ случаи государственной борьбы, и никогда онъ не преминетъ указать пальцемъ дѣйствительнаго врага; никогда не ошибется въ своемъ указаніи. На каждой страницѣ онъ открываетъ новые и непредвидѣнные горизонты... Его нельзя сократить или сжать, не уничтоживши его совершенно... Онъ срываетъ маску съ героевъ Петрарки, нерѣшительно лавировавшихъ между республикою и монархіею и примирявшихъ своею личностью эти двѣ непримиримыя государственныя формы. Обрисовывая наипротивоположнѣйшія политическія роли трибуна, тиранна, кондотьера, пророка,-- возстановляя съ поразительною точностью смыслъ замѣчательнѣй-тихъ событій греко-латинской древности и выясняя механизмъ и значеніе крупнѣйшихъ государственныхъ переворотовъ своего времени, -- онъ въ первый разъ сопоставляетъ лицомъ къ лицу политическія противорѣчія, разбираетъ ихъ, указываетъ ихъ взаимныя соотвѣтствія и соотношенія, вырабатывающіяся въ междоусобной войнѣ. Онъ почти изъятъ отъ первороднаго грѣха всѣхъ публицистовъ, разсматривающихъ государство какъ нѣчто изолированное и само въ себѣ;-- изъятъ отъ мономаніи политическихъ вѣрованій, отъ пошлаго сомнамбулизма литературно-политическихъ вождей, фарисеевъ. Болѣе того: прежде на реформы смотрѣли какъ на величайшія бѣдствія, видѣли въ лихъ только хаосъ и слѣпую случайность, классифицировали ихъ по Аристотелю на семь категорій и изыскивали всѣ средства къ ихъ немедленному пресѣченію. Макіавелли-же учитъ создавать реформы, учитъ создавать и разрушать отжившіе порядки, противопоставлять живую и вѣчно подвижную силу силѣ традицій. Организаторъ борьбы, онъ презираетъ благоденствіе покоя и застоя. Въ силу этого каждый волнующійся народъ, волею или неволею, вынужденъ подчиняться законамъ, начертаннымъ флорентійскимъ секретаремъ; каждый человѣкъ, возвысившійся надъ среднимъ уровнемъ силою геройской или преступной своей геніальности, непремѣнно воспроизвелъ въ себѣ одинъ изъ типовъ, обрисованныхъ Макіа велемъ". (J. Ferrari -- "Hist, de la Raison d'Etat.).

Патріотическій итальянецъ, у котораго мы заимствуемъ эту общую характеристику Макіавелли, упрекаетъ автора "Principe" и еще болѣе замѣчательныхъ "Discorsi" въ одномъ: а именно, что Макіавелли не понялъ истиннаго смысла итальянскаго политическаго права. Чтобы выяснить значеніе этого упрека и вмѣстѣ степень его основательности, мы должны замѣтить прежде всего, что Макіавелли, пополняя пробѣлъ классической школы, рѣзко разграничиваетъ двѣ политическія формы: республиканскую и монархическую. Ни одна изъ нихъ не обморачиваетъ его, не привлекаетъ къ себѣ на-столько, чтобы заставить его съ предубѣжденіемъ отнестись къ противной. Совершенно напротивъ: онъ старается уяснить тѣ условія, которыя въ одномъ случаѣ дѣлаютъ предпочтительнѣе республику, въ другомъ монархію. По обыкновенію своему и всей, даже значительно позднѣйшей итальянской публицистики, онъ не выводитъ своего анализа изъ замкнутаго круга чисто-политическихъ условій. Но въ этихъ тѣсныхъ предѣлахъ едва-ли и современный мыслитель нашелся-бы добавитъ что-нибудь къ его наблюденіямъ. Быть можетъ, онъ нѣсколько преувеличиваетъ значеніе сознательности въ дѣлѣ выбора между этими двумя формами. Но, говоритъ онъ,-- однажды убѣдившись, что республика или монархія болѣе соотвѣтствуетъ основнымъ условіямъ національнаго быта, должно неуклонно слѣдовать по выбранному пути. По мнѣнію Макіавелли, все политическое зло Италіи именно отъ того и происходитъ, что Италія не можетъ остановиться въ выборѣ.

"Эта ненависть къ итальянскому прошлому, говоритъ Феррари -- ослѣпляетъ его. Вмѣсто того, чтобы видѣть въ республикѣ и монархіи два крайніе противуположные термина въ борьбѣ, между которыми слагается историческая жизнь, Макіавелли впадаетъ въ общую односторонность, въ республиканскій или монархическій абсолютизмъ..." "Будучи непримиримымъ врагомъ феодаловъ, въ которыхъ онъ видитъ только орудія папъ и императоровъ, гвельфовъ и гибелиновъ и тысячи другихъ паразитныхъ силъ, онъ выказываетъ чисто-вандальское непониманіе итальянскихъ традицій... Относительно папъ, онъ не хочетъ понять, что своею корыстною борьбою противъ имперіи они совершили чудесную революцію раздѣленія властей. Коснется-ли дѣло Григорія VII-го, гвельфовъ и гибелиновъ, онъ не видитъ, что огонь ихъ войнъ очистилъ Европу отъ міазмовъ начала среднихъ вѣковъ. Въ эпохѣ синьорій онъ видитъ только ловкихъ обманщиковъ, извлекающихъ корыстную пользу изъ глупости партій. Наконецъ, въ современную ему эпоху -- въ это время изобрѣтеній и открытій,-- онъ жалѣетъ о феодальныхъ арміяхъ; онъ хочетъ замѣнить правильными солдатами наемниковъ, но замѣчая, что они-то и есть герои насилія, ужасъ тиранновъ. Онъ не имѣетъ глазъ для блестящей плеяды великихъ людей, которыхъ миріадами порождаютъ эти волшебные города; Римъ, Неаполь, Верона, Флоренція. Онъ можетъ только презирать свою блестящую родину, гдѣ онъ видитъ лишь трусость, бѣдность, корысть и повсемѣстную развращенность. Вся Европа удивляется Льву X, окруженная блестящимъ сонмомъ поэтовъ, художниковъ, историковъ, философовъ, ученыхъ... Макіавелли остается холоденъ и суровъ... Онъ попираетъ ногами это чудное мраморное зданіе итальянской исторіи, по которому узорчатымъ карнизомъ избивается свобода; зданіе, состоящее на половину изъ республики, на половину изъ монархіи; полу-федеративное, полу-унитарное... Онъ проклинаетъ эту Италію, полу-папскую, полу-императорскую, гдѣ ничто не существуетъ собою; гдѣ каждый городъ есть только клочекъ чего-то; гдѣ каждый пользуется свободою подъ условіемъ утраченной національной независимости..." ("Hist, de la raison d'Etat", стр. 260 -- 263).

Феррари очевидно дѣлаетъ здѣсь ошибку, не различая въ Макіавелли практическаго дѣятеля, политическаго вождя, почти должностное лицо (Макіавелли, какъ извѣстно, былъ секретаремъ флорентійской синьоріи при гонфалоньерѣ Содерини, прославившимся безхарактерностью и глупостью), публициста-теоретика. А это подраздѣленіе въ особенности важно относительно такого дѣятеля, который, какъ Макіавелли, въ теоріи исключительно только наблюдаетъ и объясняетъ, т. е. принимаетъ всякую дѣйствительность такою, какъ она есть, не предъявляя ей никакихъ требованій.-- Громадная разница существуетъ между теоретическимъ отрицаніемъ какого-бы-то ни было явленія или практическимъ признаніемъ его негодности въ данное время, которая можетъ выражаться въ рѣзкихъ Филиппинахъ и сатирическомъ бичеваніи еще болѣе ѣдкомъ, нежели то, какому подвергаетъ Макіавелли современную ему Италію. Изъ того, что было сказано выше и нами, и самимъ Феррари, уже явствуетъ, что Макіавелли и не думалъ отрицать Двойственный, полу-монархическій, полу-республиканскій характеръ Италіи, какъ историческое явленіе. Совершенно напротивъ: онъ именно на этотъ-то двойственный характеръ и указываетъ, какъ на причину смутъ и междоусобій, въ которыхъ проходила вся итальянская..политическая жизнь. Но самая страна въ его время находилась совершенно не въ тѣхъ условіяхъ, въ какихъ она была, напримѣръ, во времена Петрарки. Тѣ свѣтлыя порожденія, которыми справедливо гордится Феррари за свою родину, достались Италіи не даромъ. Лучшія ея силы были затрачены въ борьбѣ. Истощенная страна во чтобы-то ни стало требовала замиренія. Не находя его въ себѣ, Италія уже значительною своею частью отдалась иностранцамъ. Съ самого начала XVI-го вѣка, мы уже повсюду здѣсь встрѣчаемъ смутное сознаніе, что Италія окончила свою политическую роль. Между-тѣмъ въ непосредственномъ ея сосѣдствѣ сложились уже два сильныя государства: Франція и Имперія. Унитарно-монархическое начало надолго взяло въ нихъ верхъ надъ началомъ федеративно-республиканскимъ. Не надо было даже макіавелліевской проницательности, чтобы понять, чѣмъ грозило Италіи такое сосѣдство. Папство, какъ политическій противовѣсъ имперіи, уже не существовало. При такихъ условіяхъ -- прошедшее Италіи становилось невозможностью: его отрицала исторія. Необходимость обороны подавляла всѣ другія соображенія. Для мыслителя едва-ли могло оставаться сомнѣніе насчетъ исхода предстоящей борьбы; но на гражданинѣ лежала обязанность всѣми силами противодѣйствовать грозившей опасности.

Не теоретикомъ-публицистомъ, а итальянцемъ, рѣшившимся отстаивать свою національную независимость, отправляется Макіавелли къ Цезарю Борджіа (герцогу Валентино, сыну пипы Александра), который одинъ тогда во всей Италіи располагалъ силами и способностями, дававшими хотя нѣкоторый шансъ на осуществленіе макіавелліевскаго проекта объединенія Италіи. Смерть папы Александра и болѣзнь его сына (говорятъ, что отецъ и сынъ выпили по ошибкѣ отраву, приготовленную ими для другихъ; при чемъ папа умеръ; а Цезарь Борджіа опасно заболѣлъ и не оправлялся уже до конца своей жизни) лишили объединительные планы Макіавелли послѣдней опоры. Вернувшись во Флоренцію, онъ вскорѣ потерялъ свою секретарскую должность нрг воспослѣдовавшемъ возстановленіи господства Медичей (Юліана и Джіованни, 1512 г.), преданъ пыткѣ и заключенъ въ тюрьму? изъ которой вскорѣ вышелъ, благодаря покровительству Льва X-го. Въ это время онъ написалъ своего "Principe", въ посвященія котораго семейству Медичей обыкновенно видятъ доказательство гражданской безнравственности злополучнаго эко-секретаря. Книга эта -- послѣднее усиліе со стороны Макаівслли осуществить то государственное объединеніе Италіи, которое одно могло еще дать нѣкоторую гарантію итальянской національной независимости. Но если Цезарь Борджіа не могъ осуществить широкій политическій планъ Макіавелли, то Медичи оказались неспособными даже понять его. Отстраненный отъ всякаго участія въ дѣлахъ, онъ пишетъ свои "Discorsi" и флорентинскую исторію. Онъ умеръ въ 1527 г., нѣсколько дней спустя послѣ послѣдняго изгнанія Медичей и по возобновленіи республики, почти наканунѣ роковой борьбы подъ стѣнами Флоренціи,-- борьбы, которая такъ сильно подтвердила его опасенія за независимость разъединенной Италіи, ставшей на долгія времена достояніемъ чужеземцевъ.

Эмиль Делегри.

"Дѣло", No 5, 1872

ПОЛИТИЧЕСКАЯ ЛИТЕРАТУРА ВЪ ИТАЛІИ.

(Статья вторая)

Періодъ испанскаго владычества: -- Джіапотти и венеціянская школа.-- Гвичіардиви и индивидуалисты.-- Саломоніо, итальянскій предшественникъ Вольтера, и Кардиналъ Вида -- предшественникъ Руссо.

III.

Макіавелли, сходя въ могилу среди мрачныхъ предчувствій своего дальновиднаго генія, указывалъ своимъ соотечественникамъ на опасность, угрожавшую Италіи; онъ видѣлъ въ ея разъединеніи безсиліе передъ внѣшними врагами, въ ея внутреннемъ антагонизмѣ, отдѣлявшемъ отупѣвшій народъ отъ развратнаго патриціата цѣлой пропастью, ея соціальную немощь, и потому всѣми силами старался создать такую политическую власть, которая-бы, даже цѣною деспотизма, пріобрѣла Италіи внѣшнюю силу и внутреннюю гармонію. Онъ ошибался въ практическихъ результатахъ своей реформы, онъ требовалъ вмѣсто безсилія насилія, но въ его время ни одинъ геніальный человѣкъ не думалъ иначе; въ его время никто не сомнѣвался въ томъ, что политическая централизація есть единственная панацея силы и могущества народовъ. Такъ думалъ и Макіавелли... На его воззрѣніяхъ воспиталось цѣлое поколѣніе флорентійскихъ демократовъ, оставившихъ по себѣ громкія имена въ исторіи: Микель-Анжело Буанаротти -- художникъ, инженеръ, артиллеристъ, дипломатъ, и всего болѣе итальянскій патріотъ -- представляетъ намъ точно такую-же типическую личность гражданина, какую мы видимъ въ Ферручіо, въ этомъ Гарибальди XVI-го вѣка, начальникѣ тѣхъ немногочисленныхъ гражданскихъ войскъ, которыя завела, наконецъ, у себя Флоренція, уступая доводамъ Макіавелли; въ Кардучіо -- гонфалоньерѣ времени паденія флорентійской республики; въ Кастильонѣ и въ сотнѣ другихъ, болѣе скромныхъ вождей и дѣятелей партіи "dei giovani" (молодыхъ) или "Arrabbiati" (т. е. бѣшеныхъ, или крайнихъ республиканцевъ).

Геройскія усилія этой горсти людей, сильныхъ духомъ и патріотизмомъ, придали послѣднимъ годамъ существованія итальянской независимости грандіозный и поэтическій отблескъ. Но Флоренція тѣмъ неменѣе должна была отворить свои ворота войскамъ Карла У-го, осаждавшаго ее по просьбѣ папы Клемента VII, для того, чтобы посадить незаконнаго папскаго сына, мулата. Александра Медичи на флорентійскій престолъ. Съ паденіемъ Флоренціи итальянскій федерализмъ лишается послѣдняго своего оплота. Остаются, правда, независимыя республики, но Генуя добровольно отдалась Испаніи, чтобы удержать номинальную независимость; Болонья точно также отдалась папѣ; Сьена быстро стремилась къ гибели и уцѣлѣла на первое время только благодаря тому, что ее какъ-будто вовсе не замѣчали. Оставалась слѣдовательно, только одна Венеція, которая и въ лучшія времена, замкнутая въ своей своеобразной олигархической скорлупѣ, чуждалась итальянскихъ стремленій, мало принимала участія въ судьбахъ соплеменныхъ съ нею республикъ и еще меньше пользовалась чьими-бы то ни было симпатіями.

Венеція и Флоренція изображали собою два противоположные полюса итальянскаго муниципально-федеративнаго развитія. Краеугольнымъ камнемъ экономическаго благоденствія Венеціи была, какъ извѣстно, торговля съ отдаленнымъ Востокомъ, требовавшая громадныхъ капиталовъ. Народъ, слѣдовательно, находился здѣсь въ экономической зависимости отъ крупныхъ капиталистовъ или олигарховъ, а потому послѣднимъ стоило небольшого труда упрочить за собою и политическое всемогущество. Излишне было-бы распространяться о томъ искуствѣ, съ которымъ венеціянская олигархія владѣла двумя вѣрнѣйшими орудіями всякаго деспотизма: устрашеніемъ и подкупомъ. Флоренція-же съ самаго начала своего существованія эксплуатируетъ по преимуществу такія экономическія отрасли, гдѣ личный трудъ имѣетъ болѣе значенія, чѣмъ капиталъ; поэтому, развитіе ея приняло крайне-демократическій характеръ.

Во второй половинѣ XVI-го столѣтія внутреннее состояніе Венеціи едва-ли утѣшительнѣе того, какое представляетъ намъ въ это время побѣжденная и порабощенная Флоренція. Морскія открытія испанцевъ и португальцевъ подрываютъ у самаго его корня источникъ венеціанскаго благоденствія. Начинающая раззоряться, денежная аристократія св. Марка становится раздражительнѣе и подозрительнѣе, иго, которое она налагаетъ на своихъ безпечныхъ и пассивныхъ рабовъ, становится невыносимѣе и тяжелѣе, но мѣрѣ того какъ оно утрачиваетъ основы, когда-то дѣлавшія его до извѣстной степени необходимымъ и законнымъ. Никогда ни одинъ изъ Медичей во Флоренціи, даже опираясь на императорскіе штыки, не смѣлъ-бы позволить себѣ и тѣни того, что составляло обычное явленіе въ венеціанской внутренней политикѣ. Но Венеція, одна во всей Италіи, отъ конца XVI-го вѣцд, не получаетъ, прямымъ или косвеннымъ путемъ, приказаній изъ Мадрида или изъ Рима, а это составляетъ весьма обольстительное преимущество въ глазахъ народа, только-что утратившаго національную свою независимость.

Съ паденіемъ Флоренціи, Венеція становится тѣмъ образцомъ, къ которому обращаютъ свои взоры патріоты и демократы всей Италіи. Флорентіецъ Донато Джіанотти, съ своими двумя трактатами о флорентійской и венеціянской республикахъ, отмѣчаетъ собою переворотъ, совершившійся въ итальянской политической литературѣ одновременно съ историческимъ катаклизмомъ, обрушившимся на Италію въ царствованіе Карла V-го.

Будучи по времени ближайшимъ преемникомъ Макіавелли, Донато Джіанотти, какъ по духу своего времени, такъ и по характеру своей публицистической дѣятельности, представляетъ собою вопіющую противуположность пресловутому флорентійскому мыслителю. Насколько Макіавелли все подчиняетъ разуму и безпристрастному анализу, настолько въ Джіанотти преобладаетъ элементъ страстности, ненависти къ чужеземному владычеству и къ туземнымъ партіямъ, нераздѣляющимъ его буржуазнаго энтузіазма къ республикѣ св. Марка. Насколько Макіавелли проникнутъ уваженіемъ къ естественному ходу событій и стремленіемъ разгадать и уяснить причинную связь между явленіями политическаго быта, настолько-же Донато Джіанотти все считаетъ зависящимъ отъ произвола, мелочной случайности и отдѣльныхъ личностей. Читая Джіанотти -- говоритъ Ферарри -- такъ и видишь передъ собою политическаго эмигранта, озлобленнаго недавнимъ пораженіемъ, бѣгущаго чуть не безъ шапки отъ преслѣдующихъ его полиціантовъ, и для котораго весь міръ, вся природа клиномъ сошлись на событіяхъ, которыхъ онъ былъ одностороннимъ дѣятелемъ. Онъ ничего не объясняетъ, ко горько жалуется и злобствуетъ. По его мнѣнію, исторія приняла-бы совершенно иной поворотъ, если-бы Пикколо Канаони послушался его и усилилъ власть синьоріи; если-бы Филиппо Страцци не упорствовалъ и т. п. "Неистощимый на подобныя предположенія, этотъ знаменитый мученикъ флорентійской независимости твердо убѣжденъ, что однимъ ловкимъ ударомъ флорентійскаго кинжала, удачною дипломатическою интригою, основанною на ненависти Франціи противъ имперіи, можно было бы еще поправить все дѣло". (Ferrari "Raison d'Etat, стр. 270). Короче говоря, Джіанотти рисуется однимъ изъ тѣхъ революціонныхъ донъ-Кихотовъ, которые со дня на день ждутъ неизбѣжнаго, какъ пришествіе Мессіи, осуществленія своихъ завѣтныхъ мечтаній. Для него вопросъ заключается только въ томъ: что-же дѣлать тогда, когда Флоренція снова получитъ возможность распоряжаться своею судьбою?-- Отвѣтъ, но его мнѣнію, только и можетъ быть одинъ: водворить организацію св. Марка на берегахъ Арно, откуда она естественно распространится по всей Италіи. И онъ пишетъ на эту тему трактаты, діалоги, критическія статьи, имѣющія цѣлью ознакомить современниковъ съ чудесною организаціею венеціянской республики.

Далеко не безпристрастный въ своемъ изученіи политическаго быта Венеціи, Джіанотти выказываетъ однакожъ при этомъ гораздо больше проницательности и глубины, чѣмъ тѣ изъ современныхъ ему многочисленныхъ панегиристовъ Венеціи, которые имѣли счастіе быть сами подданными республики св. Марка и даже занимать почетныя должности въ ея управленіи; какъ, напр., Меммо, Кантарняа, Гаршиберто и др. Извѣстно, что свобода мысли и слова вовсе но входила въ число тѣхъ благъ, которыми венеціанскій сенатъ и совѣтъ считали нужнымъ надѣлить своихъ подданныхъ. Поэтому панегирики Венеціи собственно венеціанскаго издѣлія всѣ носятъ на себѣ характеръ хвалебной оды, писанной по офиціальному заказу. Джіанотти-же искрененъ въ своемъ одностороннемъ увлеченіи. Его анализъ свободенъ и довольно глубокъ: онъ не падаетъ ницъ передъ внѣшними формами. Важно, по его мнѣнію, не то, что въ Венеціи дожъ занималъ мѣсто флорентійскаго гонфалоньера и сенатъ -- центръ флорентійской синьоріи и т. п., а то, что въ Венеціи довольно сильно развито среднее сословіе; тогда какъ въ остальной Италіи его не было вовсе, или-же, по крайней мѣрѣ, оно не играло политической роли. Такимъ образомъ, этою существеннѣйшею своею стороною дѣятельность Джіанотти невольно напоминаетъ знаменитую брошюру аббата Сіэйеса "Que ce que c'est le tiérs-état" (Что же такое -- это среднее сословіе?) Флорентійскій эмигрантъ 1540 г. отвѣчаетъ на этотъ вопросъ точно также, какъ и французскій аббатъ два съ половиною вѣка спустя: "il n'est rien".-- "Que doit il être?-- "Tout".

По тому впечатлѣнію, которое и теперь страстный слогъ и талантливая рѣчь Донато Джіанотти производятъ на читателя, вовсе несочувственно относящагося къ его политическимъ доктринамъ, легко можно судить объ увлеченіи, съ которымъ его должно было встрѣтить большинство современниковъ. И дѣйствительно, направленіе, данное имъ политической итальянской литературѣ, остается преобладающимъ въ ней до XVIII-го вѣка, т. е. до тѣхъ поръ, пока въ Италіи существовала политическая литература. Не его вина, если въ числѣ дѣятелей этого направленія мало оказалось людей способныхъ, которые-бы усвоили себѣ существенныя черты его ученія и повели-бы дальше его доктрину буржуазнаго владычества. Большинство-же панегиристовъ Венеціи уловили только случайныя черты; такимъ образомъ, это литературное направленіе быстро перерождается здѣсь въ памфлеты противъ испанскаго владычества во имя одного только стихійнаго чувства національной независимости.

Вождемъ школы, противуположной венеціянскимъ панегиристамъ, является соотечественникъ Джіанотти, флорентійскій-же историкъ Гвичіардиви. Мы уже говорили, что со времени перваго похода въ Италію Карла Анжуйскаго, политическая жизнь страны сосредоточилась въ одной только Флоренціи; а потому неудивительно, что пальма первенства въ области итальянской публицистики этого времени остается въ рукахъ согражданъ Капони, Саванароллы и Макіавелли.

Въ лицѣ Гвичіардини макіавелизмъ самаго лучшаго закала заявляетъ свои права противъ табуннаго настроенія тогдашняго общественнаго мнѣнія, олицетворяемаго Донатомъ Джіанотти.

Гвичіардини но преимуществу знаменитъ своею исторіею; но для насъ здѣсь гораздо интереснѣе и важнѣе его небольшой трактатъ: "Ріі consigli ed avertimenti in materia di republica e di privata" (Благочестивые совѣты и предостереженія касательно общественныхъ и частныхъ дѣлъ), тутъ онъ, не будучи стѣсненъ рамками повѣствователя, выказываетъ въ отрывочной и безсистемной формѣ афоризмовъ міросозерцаніе и личность, съ высшей степени заслуживающія вниманія. Мы не знаемъ, какая прихоть побудила Гвичіардини снабдить эпитетомъ "благочестивые" свои "Avertimenti", заслужившія наравнѣ съ макіавелевскимъ "Principe" анафему католической церкви и политическихъ ретроградовъ. Съ первой строчки этого писателя, вы признаете въ немъ одну изъ тѣхъ рѣдкихъ и трезвыхъ натуръ, которыя ни въ какомъ случаѣ не погрѣшатъ противъ второй заповѣди, "не совдадутъ себѣ кумира и всякаго подобія", не поставятъ произвольныхъ границъ своей критикѣ и своему скептецизму;-- которымъ вполнѣ доступно одно только высшее благочестіе, заключающееся въ ненодкупномъ служеніи истинѣ.

"Глубокій наблюдатель, тонкій аналитикъ политическихъ событій, Гвичіардини не знаетъ гнѣва; но точно также не знаетъ и жалости къ дѣятелямъ, неумѣвшимъ неуклонно преслѣдовать цѣль, которую подсказывала имъ ихъ политическая благонамѣренность. Его исторія и до сихъ поръ еще тяготѣетъ, какъ угрызеніе совѣсти на нашей національной литературѣ. Никто лучше его не становился на точку зрѣнія итальянской независимости; онъ не упуститъ помянуть добромъ ни одного города, ни одного синьора изъ тѣхъ, которые оказали сопротивленіе Карлу V. Но точно также онъ не умолчитъ ни объ одной изъ неудачъ, гнусныхъ продѣлокъ и измѣнъ, покрывшихъ позоромъ имена этихъ квасныхъ патріотовъ". (Ferrari, loc. cit.).

Какъ и всѣ рѣзко обособленныя натуры, неумѣющія слиться съ какою-либо политическою партіею, Гвичіардини возбуждаетъ противъ себя всѣхъ. Особенно-же приверженцы независимости караютъ въ немъ измѣнника и отщепенца, основывая свои проклятія столько-же на его публицистической дѣятельности, сколько на томъ, что Гвичіардини принялъ на себя должность домашняго секретаря Медичей. Такимъ образомъ, между нимъ и представителями литературно-политическаго направленія, начатаго Донатомъ Джіанотти, идетъ ожесточенная полемика.

"Вы кричите противъ несправедливости того деспотизма, подъ который мы подпали. Но развѣ есть деспотизмъ, который основывался-бы на справедливости? Развѣ имперія не есть продуктъ узурпаціи Цезаря; а папство по водворилось двоякимъ, духовнымъ и свѣтскимъ, насиліемъ?.." "Вы хотите революціи. Ахъ, если-бы я могъ ее сдѣлать одинъ, то, конечно, не иреминулъ-бы. Но соединяться съ безумцами и шутами... Никогда!"

"Флоренція погибла безвозвратно; напрасно вы станете теперь погружаться въ политику. Повѣрьте, игра не стоитъ свѣчъ, и вы-же потомъ жалуетесь на судьбу, когда попадаете въ изгнаніе, теряете довѣріе и состояніе". (Guichiardini, "Ріі consigli.")

Читатель, можетъ быть, не безъ основанія возмущается безцеремоннымъ эгоизмомъ, лежащимъ въ основѣ мудрыхъ совѣтовъ, расточаемыхъ флорентійскимъ историкомъ своимъ соотчичамъ. Выбирая между фальстафовскимъ квіетизмомъ Гвичіардини, готоваго мириться со зломъ, неотразимость котораго онъ понимаетъ, и между донъ-кихотствомъ, завѣдомымъ самообольщеніемъ Джіанотти, призывающаго во что-бы-то ни стало къ борьбѣ, хотя и непредставляющей вѣроятности успѣха, онъ (т. е. читатель) готовъ, можетъ быть, предпочесть послѣднее. Безспорно, Гвичіардини не заслужилъ-бы той награды, которую римскій сенатъ присудилъ побитому своему полководцу за то, что тотъ не отчаялся въ спасеніи отечества. Признавая въ Гвичіардини геній, весьма сродный тому, который одушевлялъ такого дѣятеля, какъ Макіавелли, мы не можемъ не сознаться, что между этими двумя дѣятелями существуетъ въ то-же самое время разница весьма существенная, особенно съ точки зрѣнія гражданской нравственности. Макіавелли, точно также какъ и Гвичіардини, ни во что не ставилъ въ политикѣ благія намѣренія, когда они не сопровождались цѣлесообразно направленною дѣятельностью;-- не щадилъ самообольщенія и иллюзій; но онъ, одновременно съ отрицательною, скептическою своею стороною, создавалъ цѣлую программу широкой гражданской дѣятельности; онъ вѣрилъ въ существованіе такой области, гдѣ отрезвленные его поученіями умъ и воля, воспитанная въ его суровой школѣ, найдутъ себѣ плодотворное примѣненіе. У Гвичіардини нѣтъ подобныхъ вѣрованій; его сфера -- безнадежность, необходимо парализирующая всякую дѣятельность. Но нельзя не признать также и того, что различіе, о которомъ мы говоримъ, заключается не въ личныхъ свойствахъ двухъ этихъ дѣятелей, а въ тѣхъ различныхъ обстоятельствахъ, при которыхъ они жили. Немного больше десяти лѣтъ прошло по смерти Макіавелли до времени появленія въ свѣтъ "Благочестивыхъ совѣтовъ и предостереженій". Но въ этотъ короткій промежутокъ надъ Италіей успѣла разразиться страшная буря, разрушившая много вѣрованій и надеждъ...

Со времени паденія Флоренціи у Италіи не было и не могло быть политической жизни. Муниципально-федеративное начало, вдохновлявшее собою средневѣковую Италію и Италію первыхъ временъ возрожденія, отжило свой вѣкъ и должно было уступить мѣсто новымъ, реформаціоннымъ началамъ. Джіанотти понималъ это также хорошо, какъ и Гвичіардини; по крайней мѣрѣ, мы уже видѣли, что Джіанотти проповѣдуетъ необходимость внести въ итальянское право новый элементъ:-- всемогущее среднее сословіе. Въ этомъ случаѣ онъ выказываетъ замѣчательную прозорливость, потому что періодъ, наступившій въ исторіи обще-европейской цивилизаціи немедленно за періодомъ процвѣтанія итальянскихъ федеративныхъ республикъ, былъ дѣйствительно тотъ періодъ, въ которомъ сложилось, развилось и теперь уже начало отцвѣтать буржуазное всемогущество. Изъ всѣхъ итальянскихъ городовъ, Джіанотти въ одной только Венеціи находитъ зачатки такого средняго сословія. Это свидѣтельствуетъ въ пользу его наблюдательности. Но близорукій флорентійскій эмигрантъ не могъ понять, что новому вину нужны и новые мѣха; что исторія, изъ федеративно-республиканской преобразившись въ буржуазно-государственную, не остановится какъ-бы прикованною на мѣстѣ, а проложитъ себѣ новое русло. Для дальнѣйшихъ судебъ Италіи дѣтское самообольщеніе Джіанотти прошло также безслѣдно, какъ и скептическая безнадежность Гвичіардини; но послѣдній, во всякомъ случаѣ, обозначаетъ собою одинъ изъ весьма интересныхъ моментовъ развитія политическихъ доктринъ: его выводы и измышленія, будучи усвоены дѣятелями страны, еще имѣющей передъ собою историческую будущность, должны способствовать развитію въ нихъ трезвыхъ, реальныхъ отношеній къ политической дѣйствительности.

Давно уже было замѣчено, что собственно застой, неподвижность не встрѣчаются ни въ природѣ, ни въ исторіи. Тамъ, гдѣ прекращается прогрессивная, жизненная метаморфоза, -- начинается процессъ разложенія. Законъ этотъ оправдываетъ собою и итальянская политическая литература. Мы уже сказали, что агитаторское движеніе, открываемое Донатомъ Джіанотти. скоро перерождается въ мертвенную офиціальность присяжныхъ панегиристовъ Венеціи, очень многорѣчивыхъ и очень многочисленныхъ, но едва-ли способныхъ заинтересовать собою современнаго читателя съ какой-бы-то ни было стороны. Изъ нихъ едва ли не одинъ только Тассони (въ началѣ XVII вѣка) успѣлъ стяжать себѣ болѣе или менѣе европейскую извѣстность; впрочемъ, и онъ обязанъ ею почти исключительно своей юмористической поэмѣ "О похищенномъ ведрѣ" ("la Secchia capita"), въ которой онъ осмѣиваетъ разрозненность и узкій муниципальный патріотизмъ городовъ, т. е. обнажаетъ передъ современными ему читателями ту гнойную язву, боль которой чувствовалась всѣми, но никто не зналъ, какъ отвязаться отъ нея.

Направленіе, открываемое "Благочестивыми совѣтами" Гвичіардини, уже въ силу одной своей глубины и несообразности съ общепринятыми стремленіями и національными инстинктами массъ, естественно должно было пользоваться въ Италіи несравненно меньшею противъ перваго популярностію. Но въ Италіи того времени не было недостатка въ людяхъ съ умомъ, достаточно развитымъ и утонченнымъ для того, чтобы цѣнить трезвость и мѣткую наблюдательность этого ближайшаго послѣдователя Макіавелли. Такимъ образомъ, и это скептическое направленіе вскорѣ разростается въ весьма уважительную массу трактатовъ, очевидно неразсчитывавшихъ на популярность, такъ-какъ многіе изъ нихъ и до сихъ поръ еще ни разу не были изданы въ свѣтъ, а хранятся, въ видѣ рукописей (очень часто анонимныхъ), въ различныхъ частныхъ и публичныхъ библіотекахъ Италіи. Перечитывая въ книгѣ Феррари перечень приверженцевъ этого направленія, нельзя не подивиться количеству замѣчательно даровитыхъ людей, которые въ это время въ Италіи, "за невозможностью дѣйствовать, вдались въ дилеттантизмъ мышленія и анализа; въ какое-то эпикурейски-сладострастное созерцаніе явленій эгоизма и порочности... Ихъ критика была тѣмъ смѣлѣе, что они, благоразумнымъ своимъ квіетизмомъ, обезпечивали себя отъ преслѣдованій". ("Raison d'Etat", стр. 277.)

Весьма многія изъ произведеній этого своеобразнаго духа представляютъ громадный интересъ и до настоящяго времени по смѣлой оригинальности проповѣдуемыхъ въ нихъ политическихъ воззрѣній, по замѣчательному знанію человѣческой природы и въ особенности ея черныхъ сторонъ,-- знанію, которымъ обладали ихъ авторы. Во многихъ изъ нихъ мы встрѣчаемъ замѣчательно трезвую и глубокую оцѣнку различныхъ событій итальянской и общеевропейской исторіи. Но всѣ эти драгоцѣнные перлы разсыпаны въ нихъ тамъ и сямъ среди цѣлаго моря отважныхъ парадоксовъ, несвязанныхъ между собою никакимъ внутреннимъ единствомъ метода. Самыя имена авторовъ въ большей части случаевъ остаются неизвѣстными. Все это вмѣстѣ заставляетъ насъ воздержаться отъ дальнѣйшихъ цитатъ и перечней. Однако мы должны замѣтить, что, какъ агитаторское направленіе въ итальянской литературѣ недолго удерживается на той точкѣ, на которой мы его застаемъ въ минуту самой катастрофы, въ лицѣ Донато Джіанотти,-- такъ точно и макіавелизмъ недолго могъ остановиться на той степени своего перерожденія, которую представляетъ Гвичіардини. Лишенный лучшей своей стороны, онъ не замедлилъ превратиться въ безсодаржательноо и гнилое броженіе, принять крайне отталкивающія формы. Уже Гвичіардини стоитъ на рубежѣ того безполезнаго, систематическаго мизантропизма, который ставитъ себѣ единственною цѣлью какое-то непонятное самоуслажденіе созерцаніемъ человѣческой порочности. Но Гвичіардини покажется намъ довѣрчивымъ юношею, если сравнить его. напримѣръ, съ Кардано, то медикомъ, то астрологомъ, но всегда однимъ изъ самыхъ смѣлыхъ отрицателей, которыхъ представляетъ намъ какая-бы то ни было литература.

"Проницательный, легко читаемый и презирающій вульгарность до того, что онъ предпочитаетъ ей самые смѣлые парадоксы, Кардано слишкомъ хорошо понимаетъ корни уничтоженія Италіи. Презирая итальянскихъ цезарей, окруженныхъ льстецами и шутами, ползающими у ногъ мадридскаго двора, презирая въ то-же время демократическую толпу, неумѣющую отличить лекаря отъ колдуна и шарлатана отъ философа, онъ разоблачаетъ сокровеннѣйшія тайны политики и государственности съ тѣмъ отчаяннымъ мизантропизмомъ, который стоитъ всякаго гражданскаго мужества. Съ какимъ высокомѣріемъ онъ бросаетъ къ ногамъ народовъ и ихъ властителей самыя насильственныя и роковыя орудія владычества, оставаясь совершенно равнодушнымъ къ тому, кто вздумаетъ ими воспользоваться. Каждое слово Кардано есть плодъ глубокихъ размышленій. Ему понятны сокровенныя пружины каждаго политическаго событія кровавой эпохи реформаціи... Иногда онъ какъ-будто вдается въ общія мѣста, въ преклоненіе предъ установившеюся властью; по тутъ-то и остерегайтесь его, потому-что онъ вдругъ поразитъ васъ неожиданно-дерзкимъ отрицательнымъ выводомъ. Онъ не щадитъ ничего, потому что дышетъ только одною ненавистью, а ненавидитъ потому, что нечего любить... Въ другомъ мѣстѣ вы видите его погруженнымъ въ астрологію до того, что вы готовы уже усомниться въ нормальномъ состояніи его умственныхъ способностей: онъ кончаетъ тѣмъ, что отрицаетъ основные догматы католицизма, ловко обходя костеръ инквизиціи... Вотъ онъ, повидимому, впадаетъ въ обоготвореніе великихъ людей; но отъ повторенія избитѣйшихъ афоризмовъ на этотъ счетъ онъ переходитъ весьма послѣдовательно къ доказательству того, что герои во всѣ времена были бичомъ своей родины"...

"Несмотря на свою вѣчную, кажущуюся погоню за парадоксальностью, ломбардскій философъ (Кардано) никогда однакожъ не сбивается съ позитивнаго пути и открываетъ какъ-бы мимоходомъ истины, имѣющія большое практическое или научное значеніе. Онъ первый установляетъ строгое теоретическое отличіе между унитарнымъ государствомъ, неизбѣжно имѣющимъ свой центръ или столицу, отъ государства федеративнаго, неимѣющаго такого центра. Онъ предсказалъ, что Португалія не удержитъ за собою восточной Индіи, а Испанія своихъ американскихъ владѣній". (Loc. cit., стр. 282--286).

Но и Кардано обозначаетъ собою только переходную ступень. Прежде конца XVI вѣка, начавшій разлагаться макіавелизмъ, почти замеръ. Рядомъ съ демоническими фигурами Гвичіардини, Сальвіати, Кардано и нѣсколькихъ анонимовъ являются полу-лакейскія, полу-шутовскія личности Кастильони, Гримальзи, Нифо, кардинала Коммвидоне и т. п. Если первые изъ своего умственнаго превосходства создаютъ для себя нѣчто въ родѣ геральдической привилегіи, дающей имъ будто-бы право съ аристократическимъ презрѣніемъ третировать грубую чернь, то послѣдніе вовсе не намѣрены ограничивать себя однимъ платоническимъ сознаніемъ своего могущества: понимая сокровенную игру политическихъ пружинъ, они съ наивностью цинизма рѣшаются эксплуатировать свое пониманіе съ цѣлью извлеченія изъ него возможно-большихъ для себя матеріальныхъ выгодъ. Тутъ уже нѣтъ рѣчи о трезвой паукѣ государственности, о раціональномъ изслѣдованіи причинной связи въ мірѣ политическихъ явленій. То, что можно было назвать политическою наукою въ рукахъ Макіавелли или Гвичіардини, обращается въ хитро-сплетенное искуство обманывать власть имущихъ -- въ рукахъ этихъ позднѣйшихъ авторовъ, пишущихъ трактаты объ искуствѣ снискивать себѣ фаворъ разнаго рода властителей съ такою-же систематичностью и обстоятельностью, какъ если-бы дѣло шло, напримѣръ, о живописи на стеклѣ и о сыровареніи.

Еще шагъ -- и литературное направленіе, столь достославно начатое Макіавелли, становится съ епископомъ Ботеро и его послѣдователями особою отраслью полицейскаго управленія, за приличное жалованье курящею обязательный фиміамъ установившемуся порядку, каковъ-бы онъ ни былъ, и систематически позорящею авторитеты, которые могли-бы увеличить силы оппозиціи.

------

Мы далеки отъ намѣренія вести нашего читателя какъ-бы сквозь строй четырехсотъ слишкомъ итальянскихъ писателей, трактовавшихъ на свой оригинальный манеръ и съ самыхъ разнообразныхъ точекъ зрѣнія о высшихъ и основныхъ вопросахъ политики и государственности. Надѣемся, что намъ удалось хоть отчасти обрисовать своеобразную физіономію этой литературы, рожденной при своеобразныхъ историческихъ условіяхъ и представляющей весьма характерный, хоть и изолированный эпизодъ общей исторіи развитія европейскаго мышленія. Рожденная изъ настоятельныхъ потребностей дня, эта литература съ самаго своего начала носитъ характеръ гораздо болѣе теоріи искуства, чѣмъ общей и отвлеченной научной отрасли. Еще при Макіавелли Италія приходитъ къ сознанію того, что историческая жизнь народовъ подлежитъ своимъ, особымъ законамъ, которые не въ силахъ измѣнить произволъ ни отдѣльныхъ личностей, ни народныхъ массъ. Отсюда пытливое стремленіе проникнуть, разгадать эти законы, стремленіе составить о нихъ трезвое, реальное представленіе. Несовершенство тогдашнихъ пріемовъ изслѣдованія, недостатокъ наблюденій, добытыхъ опытомъ и разработанныхъ теорій, -- все это придаетъ этому стремленію случайный и эпизодическій характеръ, лишенный строгаго научнаго зданія. Личная геніальность, какая-то патологическая напряженность ума служитъ для итальянскихъ мыслителей замѣною строгаго и послѣдовательнаго научнаго метода.

Въ половинѣ XVI столѣтія, когда чужеземное завоеваніе кладетъ, наконецъ, предѣлъ непомѣрному напряженью политической жизни Италіи, число политическихъ писателей здѣсь не уменьшается, напротивъ оно разростается почти до чудовищныхъ размѣровъ. Иначе и быть не могло: сильный импульсъ, данный еще съ XIII вѣка итальянскому политическому мышленію, не могъ прекратиться сразу. Чѣмъ меньше давала ему исхода дѣйствительность, тѣмъ болѣе долженъ онъ былъ искать себѣ литературнаго примѣненія. Мы видимъ цѣлые ряды писателей, которыхъ побуждаетъ приняться за перо не желаніе повліять на умы современниковъ: ихъ рукописи и до сихъ поръ не были изданы въ свѣтъ, -- не помыслы о славѣ: они не оставили потомству даже своего имени... Имперскія власти нешутя были испуганы безцеремоннымъ отношеніемъ итальянскихъ публицистовъ къ такимъ вопросамъ, которые, по мнѣнію большинства передовыхъ людей того времени, могли подлежать только догматическому рѣшенію. Кардиналъ Каза изобличаетъ передъ Карломъ V зловредный характеръ итальянской "Ragione di Stato" и требуетъ противъ нея, какъ противъ своего рода черной магіи, церковной анафемы и преслѣдованія свѣтской власти. Но умы, спеціально посвятившіе себя изученію сокровеннѣйшихъ тайнъ политической интриги, ловко обходятъ препятствія, которыми думаетъ стѣснить ихъ свѣтская и духовная власть. Изъ двухъ направленій, принятыхъ итальянскою публицистикою со времени паденія Флоренціи, несомнѣнно послѣднее, макіавеллевское, несмотря на свой эпикурейскій квіетизмъ, всего менѣе могло способствовать къ насажденію въ Италіи того нравственнаго благочинія. которое желали-бы видѣть въ подчиненной странѣ Карлъ V и его пособники. Тѣмъ не менѣе, большая часть дѣятелей этого направленія, -- по крайней мѣрѣ, тѣхъ, которыхъ имена намъ извѣстны, -- оказываются высокопоставленными особами, сановниками двора, епископами или кардиналами церкви.

Можетъ показаться страннымъ, что итальянская публицистика, столь смѣло и далеко идущая въ своемъ отрицательномъ направленіи, не отзывается однакожъ съ надлежащею силою на вопросъ религіозной реформаціи, разрушившей средневѣковой умственный застой и положившей прочное основаніе интеллектуальному освобожденію сѣверной Европы. Но эта кажущаяся странность вполнѣ объясняется тѣмъ, что Италія, пережившая гвельфо-гибелинскую войну, по могла относиться къ папству ни въ положительномъ, ни въ отрицательномъ смыслѣ такъ, какъ относилась къ нему остальная Европа. Папство въ Италіи составляло слишкомъ старый, домашній элементъ для того, чтобы поражать итальянцевъ своимъ декоративнымъ эфектомъ. Неговоря даже о гибелинскихъ князьяхъ и баронахъ, уже въ XIV вѣкѣ успѣвшихъ привыкнуть къ отлученіямъ и анафемамъ, утратившимъ на нихъ свое дѣйствіе, какъ мышьякъ отъ постояннаго употребленія утрачиваетъ свое дѣйствіе на желудки тирольскихъ горцевъ,-- самые гвельфы, которыхъ интересы были связаны съ интересами ватиканскаго двора, по необходимости глядѣли на намѣстника св. Петра тѣми-же глазами, какими смотрятъ на драконовъ, когда-то изображавшихся на византійскихъ щитахъ, для устрашенія непріятеля. Въ XVI вѣкѣ свѣтская власть папы составляетъ еще жизненный вопросъ для одного только римскаго народонаселенія, фактически осужденнаго нести на своихъ плечахъ тяжеловѣсную администрацію римской куріи. А потому изъ несмѣтнаго числа итальянскихъ публицистовъ этого времени, насколько намъ извѣстно, одинъ только римлянинъ Саломоніо даетъ себѣ трудъ серьезно подкапывать на литературномъ поприщѣ давно расшатанный, но только теперь довалившійся тронъ католическаго Далай-Ламы.

По характеру своей дѣятельности, Саломопіо однакожъ гораздо болѣе приближается къ французскимъ анти-клерикаламъ XVIII столѣтія, чѣмъ къ схоластикамъ-реформаторамъ XVI вѣка. Выше мы уподобили его Вольтеру; по да не подумаетъ читатель, что въ римскомъ публицистѣ, о которомъ мы говоримъ, онъ найдетъ хоть тѣнь язвительной соли, ядовитой игры ума, такъ прославившей фернейскаго философа. "Ecraser 1'infame" -- сокрушить свѣтскую власть католическаго духовенства и освободить человѣческій умъ отъ оковъ суевѣрія:-- таковъ девизъ дѣятельности ихъ обоихъ. Но Саломоніо въ своемъ діалогѣ "О господствѣ" (изданномъ въ Венеціи въ 1544 г.) исполняетъ это солиднымъ тономъ дѣлового человѣка. Первоначально, въ очень немногихъ словахъ, онъ разбиваетъ папскій абсолютизмъ вообще и отсюда уже переходитъ къ критикѣ папства, представляющаго собою, по его мнѣнію, худшій изъ видовъ религіознаго деспотизма. Когда предполагаемый защитникъ Ватикана ссылается на исторію, желая въ ней найдти оправданіе этого противу-соціальнаго явленія, Саломоніо разбиваетъ его аргументацію на этомъ поприщѣ, обнаруживая при этомъ весьма уважительный запасъ учености и свѣтлаго пониманія историческихъ событій. Затѣмъ онъ рисуетъ картину нравственнаго упадка римскаго духовенства, систематически развращающаго также и народъ, чтобы сдѣлать изъ него орудіе своего владычества. Отсюда, по его мнѣнію, вытекаютъ всѣ бѣдствія Италіи, возрожденіе которой онъ считаетъ невозможнымъ до тѣхъ поръ, пока въ самомъ центрѣ ея гнѣздится вертепъ угнетенія и разврата. Когда-же одно изъ дѣйствующихъ лицъ этого діалога сводитъ разговоръ на основные догматы католицизма, Саломоніо круто обрываетъ его, "съ рѣзкостью," говоритъ Феррари,-- "слишкомъ напоминающею пресловутое выраженіе Декарта -- это не мое дѣло".

-----

Заговоривъ объ аналогіяхъ, или точкахъ соприкосновенія итальянской публицистики съ политическою литературою XVIII столѣтія во Франціи, мы не можемъ умолчать о епископѣ Вида, одномъ изъ членовъ трентскаго собора, котораго діалогъ de орtimo statu civitatis" (1556 г. въ Кремонѣ) представляетъ замѣчательный сводъ нѣкоторыхъ метафизическихъ формулъ, которыми впослѣдствіи прославился Жанъ-Жакъ Руссо.

Кардиналъ Фламиніо, -- главное дѣйствующее лицо этого діалога, -- на прекрасномъ латинскомъ языкѣ и въ замѣчательно изысканныхъ фразахъ восхваляетъ "первобытное состояніе" человѣка, совершенно соотвѣтствующее той фикціи, которую Руссо окрестилъ "Натуральнымъ состояніемъ" и до которой могла дойти только болѣзненно-отчаянная безнадежность этого мыслителя.

"Тогда, говоритъ кардиналъ, -- полное равенство царило между людьми; каждое семейство составляло независимую республику. Нравы были просты, суровы, но искренни и невинны". Власть, угнетеніе и честолюбіе не терзали людей въ это блаженное время; законы, точно также какъ и ссоры, еще не были изобрѣтены. "Надо, говоритъ Фламиніо, -- живо воскресить въ своей памяти образъ этихъ счастливыхъ дней для того, чтобы ощутить всю горечь настоящаго..." Каждый законъ, по мнѣнію этого оригинальнаго князя римской церкви, налагаетъ на насъ новое ярмо, не улучшаетъ нравы, а изощряетъ хитрость и лукавство. Каждый матеріальный прогрессъ вызываетъ утонченность нравовъ, которая тотчасъ-же переходитъ въ распутство. Если вамъ пріятно видѣть чистоту нравовъ, то обратитесь спиною къ городамъ и станьте лицомъ къ селамъ, гдѣ еще живутъ люди, мало воспользовавшіеся плодами цивилизаціи, близкіе къ естественной простотѣ... Далѣе идетъ нижеслѣдующая игра въ вопросы и отвѣты:

-- Существуютъ-ли гдѣ-нибудь совершенныя человѣческія общества?

-- Существуютъ; но только въ мозгу ученыхъ, или-же на необитаемыхъ островахъ.

-- Но возможно-ли, по крайней мѣрѣ, ихъ осуществленіе въ дѣйствительности?

-- Всемірное движеніе уноситъ съ собою все, и Солоновъ, и Драконовъ.

Неменѣе уклончивые отвѣты даетъ кардиналъ Фламиніо и на многіе другіе вопросы, выражаясь болѣе мы менѣе полупрозрачными афоризмами и загадками.

За то во многихъ другихъ случаяхъ онъ категориченъ до рѣзкости. Такъ, напримѣръ, на вопросъ: что такое финансовое управленіе Италіи?-- онъ отвѣчаетъ:-- "организація грабежа". Когда его спрашиваютъ:-- что останется отъ исторіи, если изъ нея выкинуть повѣствованія о войнахъ и насиліяхъ, мрачныхъ переворотахъ и избіеніяхъ, однимъ словомъ, о всѣхъ такихъ событіяхъ, въ которыхъ человѣкъ выступаетъ звѣрообразнымъ существомъ и злѣйшимъ врагомъ себѣ подобныхъ, то онъ вовсе не отвѣчаетъ, а восклицаетъ: "О, сто кратъ блаженныя первобытныя времена! Если-бы меня должны были распять за это, я все-таки сочту долгомъ сказать, что надо бѣжать отъ этого мрачнаго и кровожаднаго чудовища, которому имя -- папскій или свѣтскій деспотизмъ. Только въ глуши полей можно вкушать истинное счастье, живя сообразно съ природою!" и т. п.

Весь діалогъ, въ которомъ собесѣдниками выступаютъ сановники римской церкви, носитъ на себѣ характеръ особенной салонной утонченности и изысканной вѣжливости, нисколько несообразной съ идеаломъ пасторальной простоты и природной безыскуственности, передъ которыми авторъ преклоняется до готовности быть распятымъ за свое служеніе имъ. Должно замѣтить, что авторъ никогда не оставляетъ послѣдняго слова за своимъ кардиналомъ Фламипіо. Собесѣдники возражаютъ противъ каждаго его смѣлаго положенія; по возражаютъ такъ мягко и несостоятельно, какъ-будто и въ самомъ дѣлѣ его метафизичекія фикціи -- неоспоримыя аксіомы.

Этотъ діалогъ, насколько намъ извѣстно, составляетъ единственную дань, заплаченную итальянскою публицистикою метафизическому методу политическаго мышленія. Но читатель самъ можетъ судить теперь, въ какой мѣрѣ мы были правя, указывая на Вида, какъ на предшественника Руссо и выдѣляя діалогъ изъ массы сантиментально-пастушеской дребедени, наполнявшей собою въ извѣстномъ (значительно, впрочемъ, позднѣйшемъ періодѣ) всѣ европейскія литературы.

IV.
Послѣдняя литературная борьба за независимость.-- Іезуиты.-- Фра Паоло Сарни и Парута.

Въ первые годы порабощенія Италіи, церковь и имперія живутъ еще въ тѣсной дружбѣ между собою, составляя непреодолимый союзъ противъ итальянской независимости. Клементъ VII, только что переживъ разграбленіе Рима войсками конетабля Бурбонскаго, только-что освобожденный изъ плѣна, считаетъ за лучшее принять руку, которую,-- болѣе покровительственно, чѣмъ дружественно,-- протягиваетъ ему Карлъ V. Опасность, которою грозитъ ему реформація и которую онъ не можетъ преодолѣть безъ помощи императора, заставляетъ его на время забыть только-что перенесенныя имъ оскорбленія и униженія.

Этотъ союзъ церкви и имперіи отражается и въ политической итальянской литературѣ тѣмъ, что служители католической церкви не только преслѣдуютъ агитаторскую или націоналисткую школу публицистовъ, но въ то-же время работаютъ надъ созданіемъ офиціозной литературы, которая въ области идей оправдывала-бы и упрочивала-бы испанское иго. Боттеро, первый совратившій макіавелизмъ на служеніе властямъ предержащимъ, былъ епископъ и ревностный слуга Ватикана.

Но этотъ медовый мѣсяцъ гвельфо-гибелинскаго союза длится недолго. Едва успѣла улечься первая буря реформаціи, какъ только въ Европѣ вспыхнули первые проблески католической реакціи,-- римская курія уже начинаетъ считаться съ союзникомъ и понимать, что она слишкомъ дорогою цѣною купила побѣду. Іезуиты, быть можетъ, болѣе ревностные паписты, чѣмъ самый пана, начинаютъ съ завистью вспоминать о золотыхъ временахъ Гильдебранда или св. Фомы Аквинскаго и задаются смѣлою мыслію воскресить эти времена, въ самомъ началѣ XVII столѣтія.

Итальянская публицистика носитъ на себѣ слишкомъ несомнѣнныя указанія такого намѣренія. Клерикальная пресса, до сихъ поръ клеймившая Макіавелли за его націоналистическія стремленія, сама начинаетъ разжигать эти стремленія, надѣясь въ нихъ найдти надежную опору противъ испанскаго всемогущества.

Кампанію открываетъ скромный рядъ писателей-іезуитовъ, въ числѣ которыхъ встрѣчается между прочими имя столь извѣстнаго у насъ Поссевина. На первый разъ они только возбуждаютъ чувство подавленнаго національнаго обособленія, коментируютъ Тацита, котораго страстные дифирамбы противъ римскихъ тирановъ приходятся какъ нельзя болѣе кстати въ это время еще всѣми ненавидимаго въ Италіи чужеземнаго господства. Наиболѣе выдающійся изъ писателей этого разряда -- неаполитанскій іезуитъ Шипіоне Аммирато, первый послѣ Макіавелли недвусмысленно заговариваетъ объ "итальянскихъ надеждахъ" (Іо Speranze d'Italia), призываетъ народъ къ геройской борьбѣ за независимость, требуетъ изгнанія испанцевъ и возрожденія итальянской федераціи подъ верховною гегемоніею папы, на котораго онъ указываетъ, какъ на единственнаго союзника и мощнаго заступника итальянской свободы. Макіавелли, по словамъ Аммирато, окончательно совратилъ итальянскій здравый смыслъ съ истиннаго пути и приготовилъ гибель страны тѣмъ, что увлекъ въ бездну централизаціи и вселилъ недовѣріе къ папской власти, въ которой онъ (Аммирато) видитъ избирательный и демократическій характеръ и до небесъ превозноситъ ее за это.

Тассони, о которомъ мы уже упомянули, является дѣятельнымъ пособникомъ Аммирато. Траянъ Боккалини въ своемъ остроумномъ "Ragguaglio di Parnasso" (Отчетъ съ Парнасса) осмѣиваетъ популярнѣйшимъ образомъ авторитеты враждебнаго лагеря и возбуждаетъ всѣми мѣрами и государей, и народъ къ возстанію противъ испанскаго владычества, котораго смѣшныя и позорныя стороны онъ чрезвычайно удачно схватываетъ.

Планъ іезуитовъ возрожденія лиги итальянскихъ городовъ подъ главенствомъ папы очевидно представляется чрезвычайно заманчивымъ для итальянскихъ публицистовъ этого времени. По крайней мѣрѣ, это можно предположить на основаніи большого количества писателей, эксплуатирующихъ мысли, брошенныя въ оборотъ Поссевиномъ, Бозіо, Аммирато и др. Но кромѣ поэтовъ Тассони и Боккалини, украсившихъ это литературное направленіе произведеніями своего аріостовскаго, игриваго юмора, вообще писатели, трудившіеся надъ возрожденіемъ гвельфской идеи XVII вѣка, не били ни популярны, ни особенно замѣчательны. Исторія, какъ извѣстно, не дала осуществиться іезуитскому проекту. Быть можетъ, ихъ многочисленные комментаріи Тацита и ихъ желчныя выходки противъ испанскаго владычества нѣсколько способствовали поддержанію ненависти къ послѣднему въ извѣстныхъ слояхъ итальянскаго народонаселенія, которые однако и безъ того имѣли достаточно основаній, чтобы ненавидѣть чужеземное иго. Но только привиллегированные здѣшніе классы не имѣли въ себѣ достаточно силъ для дѣятельной борьбы съ могучимъ противникомъ. Массы-же въ Италіи мало имѣли поводовъ воодушевляться идеею давно отжившаго гвельфскаго союза городовъ подъ покровительствомъ Ватикана.

Венеціянскій монахъ Фра-Паоло Сарпи, оставившій по себѣ довольно громкое имя въ итальянской политической литературѣ, дѣлаетъ отчаянную попытку примирить или совмѣстить въ себѣ всѣ политическія направленія, заключающія еще въ себѣ хотя слабые зачатки жизненности. Онъ заимствуетъ у іезуитовъ или тогдашнихъ нее-гвельфовъ ихъ федеративную идею. Но во главѣ возрожденной итальянской федераціи онъ хочетъ видѣть не папу, а столь прославленную уже публицистами XVI вѣка республику сн. Марка. Наконецъ, у макіавеллистовъ Сарпи заимствуетъ то артистическое интриганство, которымъ прославились позднѣйшіе дѣятели этого направленія.

Громкая извѣстность Фра-Паоло Сарпи гораздо болѣе скандальнаго, чѣмъ почетнаго характера. Въ недавнее время итальянскіе ученые пытались-было даже отрицать подлинность его твореній, но, къ сожалѣнію для итальянской нравственности, подлинность эта не можетъ подлежать никакому сомнѣнію. Фра-Паоло игралъ на своей родинѣ черезъ-чуръ видную роль для того, чтобы его собственныя творенія могли пройдти незалѣченными, или-же творенія другихъ могли-бы укрываться подъ его именемъ. Нельзя отрицать заслуги, оказанныя этимъ монахомъ вевеціянской республикѣ въ ея борьбѣ съ римскимъ дворомъ, довольно разсчетливо предполагавшимъ начать свою новую роль въ Италіи съ униженія этой единственной своей соперницы. Но Сарпи не думаетъ ограничиться одною отрицательною побѣдою, т. е. однимъ отстаиваніемъ полноправія и автономіи Венеціи противъ притязаній папства, оправившагося послѣ лютерова погрома. Онъ, въ свою очередь, принимаетъ на себя наступательную роль, замысливъ, какъ мы уже сказали, замѣнить Венеціею папу во главѣ имѣющей возродиться новой итальянской федераціи. Понимая однакожъ, что предпринятая имъ задача нелегко исполнима и что Венеція съ своимъ узкимъ олигархическимъ эгоизмомъ еще менѣе самого папы имѣетъ право разсчитывать на итальянскія симпатіи, Фра-Паоло Сарпи пытается достичь своей цѣли при помощи интриги, доведенной до какихъ-то чудовищныхъ, нелегко вообразимыхъ размѣровъ. Съ истинно-монастырскою мелкою разсчетливостью и терпѣніемъ, Сарпи создаетъ сѣть отчаянныхъ хитросплетеній, способную возмутить дѣйствительно самое невзыскательное нравственное чувство. Нѣтъ той низости, того преступленія, котораго онъ не включилъ-бы въ число своихъ "arcana imperii" (тайны имперіи), если только онѣ, по его мнѣнію, могутъ способствовать къ достиженію той химерической цѣли, которую онъ неуклонно преслѣдуетъ, т. е. возвеличенію Венеціи и распространенію ея владычества надъ федераціею итальянскихъ городовъ. Сарпи вдается при этомъ въ такія мелочи, что самый поверхностный ихъ обзоръ потребовалъ-бы, по меньшей мѣрѣ, нѣсколькихъ страницъ. Онъ развиваетъ цѣлую систему политическихъ убійствъ, лжи и доносовъ. Онъ научаетъ республику поддерживать распри между подвластными ей городами и раззорять тѣ изъ нихъ, которые возбуждаютъ къ себѣ ея недовѣріе, по раззорять, такъ-сказать, подъ шумокъ, подъ видомъ невинныхъ фискальныхъ мѣръ или даже льготъ. Шпіонство и вѣроломство должны, по его мнѣнію, систематически быть преподаваемы гражданамъ съ самаго ранняго ихъ возраста... Короче говоря, Фра-Паоло Сарпи хотѣлъ-бы создать родъ свѣтской инквизиціи и обратить всѣхъ гражданъ и подданныхъ венеціянской республики въ адептовъ какого-то чудовищнаго тайнаго общества, которое не знало-бы ни гуманности, ни чувства человѣческаго достоинства, считая для себя все позволеннымъ во имя созданнаго имъ идеала власти.

Какъ всякая крупная звѣзда, Сарпи представляется намъ окруженный цѣлымъ сонмомъ мелкихъ спутниковъ и послѣдователей, вышедшихъ преимущественно изъ рядовъ тѣхъ офиціально-холодныхъ панегеристовъ св. Марка, о которыхъ мы уже говорили въ предыдущей главѣ. Парута, Мануціо, Кантарини и пр. наперерывъ пытаются убѣдить Италію, что республика есть лучшее изъ всѣхъ правительствъ, а Венеція -- лучшая изо всѣхъ республикъ. Изъ лихъ мы обратимъ вниманіе на перваго (Паруту), который не ограничивается однимъ восхваленіемъ своей родной республики, а пытается указать преимущество венеціянскаго политическаго строя надъ другими. Для сравненія онъ избираетъ не какую-либо другую итальянскую муниципальную республику, а испанскую и древне-римскую монархію; такимъ образомъ, онъ обращаетъ въ пользу св. Марка все то, что можно сказать о преимуществѣ экономической организаціи надъ чисто-политическою, федеративнаго строя надъ унитарнымъ.

Сарпи, точно такъ-же, какъ и іезуиты съ Поссевиномъ, Бозіо и Аммирато, не достигаетъ цѣли и не оказываетъ рѣшительнаго вліянія на политическую судьбу Италіи. Но онъ вызываетъ нѣкоторое оживленіе въ итальянской публицистикѣ, переходившей уже съ половины XVI столѣтія въ какой-то горячечный бредъ за неимѣніемъ передъ собой живой задачи...

V.
Платонъ смѣняетъ Тита-Ливія и Тацита.-- Норесъ.-- Стальдо.-- Утописты: Бонифаціо.-- Цукноди.-- Кампанелла.

Мы уже говорили, что итальянская политическая литература во всѣ свои періоды и на всѣхъ ступеняхъ своего развитія носитъ отпечатокъ нѣкотораго эмпиризма. Начиная отъ анонимнаго автора, "Oculus pastoralis" и кончая только-что перечисленными публицистами времени упадка, она менѣе теоретизируетъ, чѣмъ преслѣдуетъ какія-либо практическія цѣли, часто одностороннія и узкія (какъ напр. Джіанотти и панегиристы Венеціи); часто несбыточныя (какъ наприм. іезуиты и Фра-Паоло Сарпи); часто своекорыстныя и гадкія (какъ Ботеро и придворные макіавеллисты). Послѣдователи Гвичіардини, да и онъ самъ въ значительной степени, можетъ-быть, чужды такой цѣли; но они нечужды эмпиризма, такъ какъ ихъ творенія носятъ чисто-наблюдательный, психологическій характеръ. Вѣроятно, это исключительно эмпирическое, добытое опытомъ настроеніе итальянскаго политическаго духа обусловливаетъ непонятное равнодушіе ихъ къ одному изъ величайшихъ мыслителей классической древности -- къ Платону.

Когда политическая жизнь замираетъ въ Италіи и перестаетъ доставлять обильный живой матеріямъ для публицистики, то классическіе образцы начинаютъ играть въ ней очень уважительную роль. Такъ направленіе, начатое Джіанотти и основывавшее свои надежды:.а возрожденіе Италіи на образованіи въ ней средняго сословія, платитъ обильную дань Аристотелю. Титъ-Ливій, своею республиканскою простотою соблазнившій самого Макіавелли, привлекаетъ къ себѣ тѣхъ изъ публицистовъ всѣхъ школъ, которые но видятъ надобности прикрывать бѣдность содержанія энергіею и красотою слога.-- Бозіо, Аммирато, а съ другой стороны Парута и нѣкоторые изъ послѣдователей Сарпи создаютъ цѣлую литературу комментаріевъ Тацита... Только платонизмъ до XVII-го вѣка не находитъ себѣ послѣдователей въ Италіи.

А между тѣмъ уже въ 1516 г. въ Англіи Томасъ Морусъ первый -- насколько намъ извѣстно -- своею "Утопіею" возрождаетъ идеи Платона въ христіанскомъ мірѣ. Полвѣка спустя Боденъ съ своими шестью книгами о республикѣ популяризируетъ неоплатонизмъ во Франціи, гдѣ онъ скоро проникаетъ въ салоны отеля Rambouillet и даже на нѣкоторое время съ успѣхомъ соперничаетъ танъ съ эпикуреизмомъ.

Боденъ одинъ изъ немногихъ иностранцевъ пользовался популярностью въ Италіи. Это несомнѣнно доказывается тѣмъ, что Бокалини упоминаетъ симпатически о немъ въ своемъ "Raggaglio di Parnasso". Почти одновременно съ выходомъ въ свѣтъ "Республики" Бодена, а именно около 1580 г., платонизмъ совершаетъ первое свое появленіе въ области итальянской публицистики. Венеціянецъ Поросъ, по примѣру большинства своихъ соотечественниковъ твердо увѣренный въ томъ, что республика св. Марка должна встать во главѣ возрожденной и освобожденной отъ испанскаго ига итальянской федераціи, однакожъ находитъ необходимымъ, чтобы сама Венеція предварительно переродилась и стала достойною той высокой роли, которую ей готовятъ въ будущемъ ея панегиристы. Онъ даетъ себѣ трудъ начертать по обыкновенію до молочности подробный планъ этого перерожденія. Привыкнувъ къ систематической мизантропіи и хитросплетеніямъ публицистовъ этого времени, читатель остается пораженъ широкою гуманностью воззрѣній Нореса. Человѣкъ съ своими стремленіями, чувствами и требованіями не является у него бездушною пѣшкою на шахматной доскѣ холодной и безжалостной политики, напротивъ послѣдняя подчинена требованіямъ человѣчности:-- чему еще мы до сихъ поръ не встрѣчали примѣра на этихъ страницахъ. Съ немногихъ словъ передъ читателемъ разоблачается и настоящій источникъ этого внезапнаго перерожденія едва-ли не самой бездушной изъ всѣхъ школъ и отраслей итальянской публицистики. Норесъ довольно беззастѣнчиво скопировалъ свой идеалъ возрожденія Венеціи и Италіи съ платоновскаго первообраза.-- Но такъ или иначе, живая струя начинаетъ пробиваться съ этихъ поръ сквозь типу, накопившуюся на застоявшейся поверхности политической литературы Италіи.

Однако платонизмъ медленно прививается на итальянской почвѣ. Въ началѣ XVII-го вѣка, т. е. слишкомъ 25 лѣтъ спустя послѣ Пороса, аббатъ Сквальдо (1605 г.) является съ новымъ планомъ перерожденія Венеціи, объясняя свое преклоненіе передъ "столицею Адріатики" именно тѣмъ, что она, по его мнѣнію, болѣе всякого другого города въ свѣтѣ способна осуществить идеалъ, начертанный Платономъ. Онъ полагаетъ, что все въ ней способствуетъ такому перерожденію: начиная съ ея географическаго положенія и кончая ея историческими судьбами.-- Но, говоритъ онъ, -- для этого ей надо отдѣлаться отъ вѣковыхъ пороковъ своей властолюбивой олигархіи; пусть она какъ можно чаще мѣняетъ составъ своихъ совѣтовъ, открывая въ нихъ широкій доступъ дѣятелямъ изъ народа, незаряженнымъ наслѣдственными недугами патриціата.-- Платонизмъ Сквальдо гораздо свободнѣе, чѣмъ у Моруса и у Нореса и стоитъ на менѣе утопической почвѣ. Онъ не заимствуетъ цѣликомъ платоновскія учрежденія съ ихъ мельчайшими подробностями. Онъ даже прямо отрицаетъ гармоническій застой и олимпійскую неподвижность своего классическаго первообраза. По мнѣнію Сквальдо, разногласіе составляетъ одинъ изъ неизбѣжныхъ элементовъ жизни. "Оно создаетъ" -- говоритъ онъ -- "въ музыкѣ мелодію; въ государствѣ порядокъ; въ сенатѣ разностороннее обсужденіе... Оно препятствуетъ тому объединенію, которое порождаетъ гробовое молчаніе и дѣлается союзникомъ всякого угнетенія".-- Но за то Сквальдо болѣе опредѣленно, чѣмъ кто-бы то ни было изъ неоплатониковъ, ставитъ человѣка выше гражданина и туманность выше всякой государственности.

За нимъ, послѣ слишкомъ двадцати-лѣтняго молчанія, слѣдуетъ Цукколи, проникнутый тѣмъ-же настроеніемъ, но гораздо болѣе своихъ предшественниковъ, находящійся подъ вліяніемъ "Утопіи" Моруса. Согласный съ Норесомъ и Сквальдо въ необходимости радикальнаго преобразованія основныхъ условій общественнаго быта Италіи, онъ не безъ основанія отвергаетъ, чтобы Венеція могла взять на себя иниціативу требуемаго перерожденія. Но его мнѣнію, лилипутская республика Сан-Марино, которой онъ имѣетъ счастіе быть гражданиномъ, гораздо способнѣе къ такой метаморфозѣ. "Мы бѣдны, говоритъ онъ, но мы счастливы своею сельскою простотою. Мы не знаемъ скупости, которая отнимаетъ цѣну у богатства, ни гнусной алчности, которая унижаетъ человѣка передъ золотымъ тельцомъ. Къ ламъ не являются чужеземцы развращать паши нравы, купцы не привозятъ намъ придуманныя для праздныхъ забавъ бездѣлушки; банкиры не раззоряютъ насъ своими чудовищными учетами; наши ремесленники не тратятъ времени на производство ненужныхъ предметовъ роскоши; шарлатаны не туманятъ нашихъ головъ, чтобы очистить наши кошельки, лекаря не отравляютъ насъ своими медикаментами" и т. д.

Короче говоря, Цукколи идеализируетъ Сан-Марипо, предлагая ее подъ именемъ "Citta felice" (счастливаго города) за образецъ всей Италіи. Но вскорѣ и эта форма кажется для него стѣснительною. Онъ издаетъ въ свѣтъ вымышленное путешествіе своего дѣда, который будто-бы. разочаровавшись окончательно въ судьбахъ своей родины, сталъ искать въ отдаленныхъ плаваніяхъ утѣшенія и забвенія. Случай пригналъ его корабль къ невѣдомому острову Эвандріи, "гдѣ никто не говоритъ по-латыни, никто не мретъ съ голоду и гдѣ рабство существуетъ только какъ наказаніе для воровъ". Эвандрія въ существеннѣйшихъ своихъ чертахъ представляетъ значительно смягченный сколокъ съ "Утопіи".

По примѣру Томаса Моруса, Цукколи отрицаетъ общность женъ (которую признавалъ Норесъ) и допускаетъ рабство; но на "Эвандріи" рабами являются только осужденные за воровство. Форма правленія на Эвандріи есть родъ избирательной демократической монархіи. Власти избираются ежегодно; судьи не смѣютъ прибѣгать къ пыткамъ и обязаны рѣшать каждое дѣло въ двѣ недѣли.

Одновременно съ Цукколи. венеціанецъ Джіованни Бонифаціо издалъ свою республику "пчелъ" (La republica delle api. {Ее недолжно смѣшивать съ "la République des abeilles" неизвѣстнаго французскаго автора XVIII в.}) Въ этомъ игривомъ памфлетѣ разсказывается, будто какой-то испанскій капитанъ открылъ громадный островъ, населенный миролюбивыми дикарями. Онъ тотчасъ-же водрузилъ на островѣ кастильскій флагъ и донесъ въ Мадридъ о своемъ открытіи. Въ Мадридѣ тотчасъ-же составили комиссію, которой поручено было создать политическое устройство для вновь открытой страны. Комиссія взяла себѣ за образецъ не римское право, а бытъ пчелинаго улья и скопировала въ точности его общественное устройство. Она надѣлила островитянъ маткою-королевою, непользующеюся никакою властью, окружила ее штатомъ придворныхъ евпуховъ и т. п. Но о бытѣ пчелъ Бонифаціо знаетъ только то, что могъ заимствовать у Виргилія. Вообще-же его памфлетъ не имѣетъ опредѣленности "Утопіи" Моруса или сочиненій Нореса, Сквальдо и Цукколи.

Такъ или иначе вторая четверть XVII столѣтія открываетъ періодъ утопистовъ въ итальянской публицистикѣ. За Бонифаціо слѣдуетъ Кампанелла, доминиканскій монахъ, котораго не безъ основанія считаютъ патріархомъ нее-платонизма нашего времени.

"Солнечный юродъ" (la citta del sole) Томазо Кампанеллы очень хорошо всѣмъ извѣстенъ. Калабрійскій реформаторъ, по примѣру Томаса Моруса, предупредившаго его почти на полтора столѣтія, рисуетъ общественный бытъ вымышленнаго города, чтобы, такимъ образомъ, рѣзче запечатлѣть въ воображеніи своихъ современниковъ планъ предлагаемаго имъ преобразованія. Точки соприкосновенія "Солнечнаго города"съ "Утопіею" очень многочисленны и очевидны. Намъ нѣтъ надобности заниматься вопросомъ: зналъ-ли Кампанелла произведеніе англійскаго своего предшественника; или-же сходство ихъ твореній объясняется общимъ происхожденіемъ ихъ обоихъ отъ республики Платона?-- Ни въ какомъ случаѣ "Citta del sole" не можетъ быть сочтена за копію, хотл-бы украшенную и дополненную, ни съ англійскаго, ни съ греческаго образца.

Томасъ Морусъ рисуется намъ образованнымъ человѣкомъ своего времени, котораго прельщаетъ гуманная сторона соціальныхъ идеаловъ греческаго философа, почему-то позже всѣхъ другихъ своихъ собратій заслужившаго себѣ признаніе въ христіанскомъ мірѣ. Онъ популяризируетъ идею Платона въ формѣ романа, предупреждая въ предисловіи, что онъ самъ смотритъ на свое произведеніе какъ на романъ и, очищая свой классическій прототипъ отъ всего того, что было въ немъ слишкомъ рѣзко противорѣчащаго установившимся понятіямъ и нравственнымъ требованіямъ тогдашняго англійскаго общества. Такъ, напр., Т. Морусъ переноситъ въ свою "Утопію" платоновскихъ рабовъ, потому что это учрежденіе, хотя и противухристіанское, не заключало въ себѣ ничего того, съ чѣмъ англійская общественная чопорность не могла-бы примириться и нравственно, и политически. Ни онъ отвергаетъ общность женъ, столь противную всякому индивидуализму вообще и англійскому обществу въ особенности.

Совершенно иначе представляется намъ Кампанелла, у котораго въ обширной публицистической дѣятельности "Citta del sole" является только однимъ уголкомъ или эпизодомъ, слишкомъ тѣсно вяжущимся со всѣмъ остальнымъ. Въ самомъ дѣлѣ, прежде "Citta del sole" онъ уже напечаталъ (1640 г.) свой трактатъ объ "Испанской монархіи", который непростительно игнорировать тѣмъ, кто желаетъ составить себѣ истинное представленіе объ этомъ замѣчательномъ итальянскомъ мыслителѣ. Для Кампанелла изданіе въ свѣтъ своихъ сочиненій было дѣломъ не легкимъ. Вѣчно преслѣдуемый инквизиціею и свѣтскою властью, имѣя повсюду только враговъ и ли одного покровителя, онъ семь разъ подвергается пыткѣ и съ трудомъ спасаетъ отъ костра не то что рукописи, а самую свою особу. Изъ восьми его сочиненій, дошедшихъ до нашего времени, пять навсегда остались рукописными; одно въ первый разъ было напечатано въ итальянской типографіи въ Лугано только очень недавно (Poesie filosofiche); наконецъ, двѣ остальныя нашли себѣ издателей въ Нидерландахъ ("Monarchia liyspanica" 1640 г. и "Citta del sole" 1643 г.). А между тѣмъ вся его дѣятельность проникнута отъ начала до конца одною широкою идеею всемірнаго возрожденія,-- идеею, которой онъ съумѣлъ дать весьма разностороннее развитіе. Его "Monarchia liyspanica" съ полною достовѣрностью можетъ быть принята за исходный пунктъ его публицистической дѣятельности.

Кампанелла -- плебей, какимъ-то чудомъ нахватавшійся всей гой научной премудрости, которая была доступна, цеховымъ ученымъ его времени. Пройдя суровую монастырскую школу, онъ не сдѣлался религіознымъ аскетомъ, не заплатилъ дани мистицизму, а только закалилъ въ ней природныя спартаковскія свойства своего права и остался тѣмъ, чѣмъ создала его природа, т. о. провозвѣстникомъ тѣхъ стремленій томныхъ романскихъ народныхъ массъ, которыя и до сихъ поръ по пришли еще къ полному сознанію...

Такимъ является онъ въ области итальянской публицистики въ половинѣ XVII вѣка съ своимъ трактатомъ "de Monarchia hispanica", требуя во имя этихъ народныхъ массъ отчета у всѣхъ политическихъ сектъ и школъ своего времени. "Вы требуете, чтобы народъ, проливалъ свою кровь въ неравной борьбѣ съ Испаніею, для того, чтобы, но низверженіи чужеземнаго владычества, онъ отдалъ снова освобожденную Италію ватиканскому двору", говоритъ онъ нее-гвельфамъ.-- "Но кто-же, какъ не цапа, наводнилъ нашу страну испанскими полчищами и что съумѣли сдѣлать ваши римскіе идолы, когда гвельфскій идеалъ былъ поднятъ св. Фомою почти на недосягаемую высоту? Что дали они Италіи и міру, кромѣ суевѣрія, распрей, невѣжества и раззоренія?"

Такъ-называемымъ республиканцамъ онъ ставитъ на видъ мелочность, искуственность и узкій эгоизмъ ихъ идеала цивической доблести. Вообще вратамъ испанской имперіи онъ говоритъ: вы слабы противъ этого противника, котораго сила создана вашею-же глупостью и мелочностью. Къ чему возбуждать національную вражду, когда она имѣетъ чисто-вымышленное основаніе. Кампанелла обращается къ золотому вѣку итальянской политики. Онъ равно принимаетъ гибелинскій идеалъ Данта и гвельфскій идеалъ св. Фомы въ той мѣрѣ, въ какой оба они предполагали слитіе всего человѣчества или, по крайней мѣрѣ, всей Европы въ одно федеративное политическое цѣлое. Пусть-же Испанія продолжаетъ свои завоеванія: тѣмъ лучше, если ей удастся собрать подъ своею властью всѣ европейскіе народы. Тогда исчезнутъ поводы къ политическимъ распрямъ и люди посвятятъ себя безраздѣльно единственному достойному дѣлу: устройству благосостоянія народныхъ массъ. Пусть Испанія вводитъ католицизмъ въ своихъ владѣніяхъ: Кампанелла твердо увѣренъ, что католицизмъ долженъ переродиться въ религію благоденствія народныхъ массъ, пауки и гуманности; онъ самъ всю свою жизнь дѣятельно работалъ надъ этимъ перерожденіемъ.

Кампанелла настолько сынъ итальянской государственности, что онъ презираетъ демократическую коллегіальность. По его мнѣнію, возвѣщаемый имъ культъ возрожденія долженъ быть водворенъ верховною властью. Матеріальные элементы такой власти онъ всѣ находитъ соединенными въ рукахъ главы католической церкви, которому остается только нравственно стать достойнымъ своей великой задачи, чтобы снова пріобрѣсти себѣ міровое значеніе...

Такимъ образомъ, этотъ странный человѣкъ, будучи сторонникомъ имперіи не меньше любого гибелина временъ Данта, терпитъ однакожъ постоянныя преслѣдованія отъ имперскихъ намѣстниковъ; будучи сторонникомъ папы не менѣе самыхъ ревностныхъ іезуитовъ временъ Сикста V, съ трудомъ, едва живой, ускользаетъ изъ рукъ инквизиціи! Противорѣчія эти легко объясняются тѣмъ, что Кампанелла подъ имперіею и папствомъ разумѣетъ вовсе не тѣ явленія дѣйствительности, которыя въ его время носятъ эти названія, а совершенно новыя, еще невиданныя учрежденія, тѣсно связанныя съ его культомъ всемірнаго возрожденія, основаннаго на гражданскомъ равенствѣ и на политическомъ братствѣ.

Изъ сказаннаго здѣсь читатель легко увидитъ тѣ своеобразныя черты, которыми Кампанелла рѣзко отличается отъ большинства итальянскихъ публицистовъ. Онъ не считаетъ основы кажущагося ему гуманнымъ и раціональнымъ общественнаго строя присущими человѣчеству, а стремится создать ихъ при содѣйствіи сильной и универсальной власти, которая, вооружись всѣми орудіями знанія, регулировала-бы самыя разнообразныя стороны коллективнаго и индивидуальнаго быта такъ, какъ католицизмъ въ лучшія свои времена регулировалъ жизнь своихъ правовѣрныхъ. Когда онъ заставляетъ верховнаго главу своего "Солнечнаго города" считать государственнымъ дѣломъ подборъ родичей для имѣющихъ народиться гражданъ, то Рсибо видитъ въ этомъ только плодъ монастырски-развратнаго его воображенія. Мы же, съ своей стороны, смотримъ на эту черту калабрійскаго утописта, какъ на несомнѣнное доказательство его разносторонней геніальности, позволявшей ему уже въ тѣ отдаленныя времена понимать, что возрожденіе того или другого общества не можетъ хотя-бы на шагъ приблизиться къ своему осуществленію до тѣхъ поръ, пока и воспитаніе, и рожденіе дѣтей будутъ оставаться въ распоряженіи слѣпой случайности.

"Солнечный городъ" составляетъ не болѣе, какъ только эпизодъ въ публицистической дѣятельности Каынапеллы. Желая въ прикладной формѣ развить существенную сторону своего ученія, авторъ необходимо долженъ былъ прибѣгнуть къ стеоретипнымъ рамкамъ фантастическаго острова (Топробана), лежащаго внѣ всякихъ географическихъ и историческихъ условій. Это однакожъ вовсе не мѣшаетъ тому, что, въ цѣломъ, Кампанелла все-таки весьма твердо стоитъ на исторической почвѣ, чѣмъ и отличается весьма существенно отъ большинства писателей сроднаго ему направленія. Кампанелла не предлагаетъ итальянскимъ городамъ немедленно скопировать у себя устройство его фантастическаго острова; но онъ хочетъ, чтобы тѣ, которые держать въ своихъ рукахъ судьбы народовъ, прониклись началами, вдохновлявшими его самого, когда онъ писалъ эту свою образцовую утопію. Презирая политиканство, Кампанелла однакожъ рѣдко доставляетъ случай дипломату усмѣхнуться надъ его наивностью, потому что онъ тщательно изучилъ политическую интригу и династическіе интересы и знаетъ, чего можно требовать отъ того или другого политическаго элемента его времени. Правда, онъ ошибся въ своихъ разсчетахъ на папу и на то, что изъ тщедушной испанской монархіи можетъ развиться всемірная имперія, подобная македонской или римской. Но упрекать его за это такъ-же было-бы неосновательно, какъ и ставить ему въ вину то, что въ своихъ космологическихъ комбинаціяхъ онъ опирается на труды тогдашнихъ астрологовъ, а не на лекціи, напримѣръ, Гельмгольца о взаимнодѣйствіи силъ природы и не на геологическую теорію сэра Чарльза Ляйэля. Это были ошибки его времени, и притомъ ошибки такія, отъ которыхъ гораздо болѣе пострадала Испанія и папство, чѣмъ ученіе Кампапеллы. Безспорно, что Европа конца XVI и начала XVII вѣка видѣла въ Карлѣ V Карла Великаго, а когда онъ умеръ, неосуществивши возбужденныхъ имъ надеждъ, то она ждала ихъ осуществленія отъ Филиппа II. Столь-же несомнѣнно, что, начиная со вступленія на панскій престолъ Сикста V, ожидали, что для католической церкви возвращаются времена Григорія VII. Для того, чтобы все это дѣйствительно сбылось, надо было, чтобы эти формы, т. е. имперія и панство, снова наполнились содержаніемъ, дорогимъ для народныхъ массъ и способнымъ фанатизировать ихъ такъ, какъ умѣли фанатизировать ихъ и имперія, и папство въ первые годы своего существованія. Кампанелла давалъ имъ такое содержаніе; тѣмъ хуже для нихъ, если они отвернулись отъ него. По крайней мѣрѣ, мы видимъ, что сѣмена, посѣянныя калабрійскимъ монахомъ, хоть и не принятыя подъ покровительство сильными міра сего, не переставали произрастать и приносить свой плодъ. А что сталось съ Испаніей и Ватиканомъ? Они -- хуже чѣмъ умерли,-- они обезславили себя.

Эмиль Деногри.

"Дѣло", No 6, 1872

Оставить комментарий Мечников Лев Ильич (bmn@lib.ru) Год: 1872 Обновлено: 29/12/2021. 136k. Статистика. Статья: Критика Критика и публицистика	Скачать FB2 Ваша оценка:
Аннотация: Текст издания: журнал "Дѣло", No 6, 1872.

Мечников Лев Ильич Политическая литература в Италии

ПОЛИТИЧЕСКАЯ ЛИТЕРАТУРА ВЪ ИТАЛІИ.

II.Макіавелли.

ПОЛИТИЧЕСКАЯ ЛИТЕРАТУРА ВЪ ИТАЛІИ.

Мечников Лев Ильич
Политическая литература в Италии

II.
Макіавелли.