Lib.ru/Классика: Мечников Лев Ильич. Жорж-Занд

ЖОРЖЪ-ЗАНДЪ

Писательница, псевдонимомъ которой мы озаглавили этотъ этюдъ, занимаетъ несомнѣнно почетнѣйшее мѣсто въ группѣ французскихъ романистовъ временъ буржуазной монархіи и тѣмъ болѣе имѣетъ нравъ на наше вниманіе, что вліяніе, оказанное ею также и на русскую публику и литературу, составляетъ неоспоримый фактъ. Произведенія Жоржъ-Занда читались во всѣхъ уголкахъ образованнаго міра и переводились на всевозможные языки, конечно, не менѣе любыхъ французскихъ романовъ того времени, пользовавшихся всесвѣтною знаменитостью. Но чтеніе ихъ не проходило такъ-же безслѣдно, какъ чтеніе романовъ всѣхъ остальныхъ ея болѣе или менѣе счастливыхъ соперниковъ, богатыхъ стилистическими красотами и значительно превосходящихъ ее пестротою рисуемыхъ ими картинъ, яркостью и замысловатостью вымысла, но скудныхъ внутреннимъ содержаніемъ, совершенно равнодушнымъ къ насущнымъ общественнымъ вопросамъ того времени. Масса читателей и читательницъ читала не безъ увлеченія и жара и "Королеву Mapro", и "Peau de chagrin", и "Вѣчнаго Жида" или "Парижскія Тайны", или, пожалуй, даже скоромную "Монфермельскую молочницу" Поль-де-Кока; но прочитавъ ихъ и отдавъ должную дань занимательности- разсказа, читатели дальше этого ничего не искали: политическія и соціальныя стремленія автора были для нихъ мертвою буквою; имъ не было никакого дѣла до того, что Бальзакъ, напримѣръ, ярый ненавистникъ буржуазіи, а Дюма не чуждъ аристократическихъ симпатій à la рококо, тогда-какъ Эженъ Сю несомнѣнный демократъ и даже не безъ республиканскаго оттѣнка...

Всѣ эти разнообразныя тенденціи модныхъ французскихъ писателей оставались либо вовсе незамѣченными, либо замѣчались массою публики, какъ нѣчто совершенно постороннее самому дѣлу. Ни одинъ благонамѣреннѣйшій консерваторъ (кромѣ, разумѣется, католическаго клира, непосредственно задѣтаго "Вѣчнымъ Жидомъ") не думалъ смотрѣть на романы Евгенія Сю, какъ на разсадникъ пагубныхъ демагогическихъ воззрѣній. Въ Бальзакѣ, который однакожъ à la longue несомнѣнно оказывалъ свое вліяніе на воспріимчиваго читателя, предосудительнымъ считали только "нагую рѣзкость выраженья", да, пожалуй, его систематическій нессимизмъ... Совершенно иначе относились къ Жоржъ-Занду и друзья, и недруги затронутаго ею женскаго вопроса. Несмотря на то, что по силѣ чисто-художественнаго таланта она не уступаетъ ни одному изъ вышеупомянутыхъ романистовъ, что ея описанія природы и нѣкоторые, списанные ею съ натуры крестьянскіе типы представляютъ для любителей эстетическихъ красотъ немалую пищу, -- въ ней прежде всего видѣли пропагандиста; ее имя не отдѣляли отъ эманципаціи женщинъ, которую она дѣйствительно проповѣдовала въ большей части лучшихъ своихъ повѣстей и романовъ. Остальные французскіе романисты главнымъ образомъ разсказываютъ, а тенденція, если и является въ ихъ произведеніяхъ, то какъ-будто случайно и противъ воли автора, или же потому, что умъ человѣческій едвали способенъ воспроизводить какую-бы то ни было дѣйствительность или какой-бы то ни было вымыселъ, не подкрашивая ихъ цвѣтомъ своихъ собственныхъ соображеній или пристрастій; Жоржъ-Зандъ проповѣдуетъ и пользуется своимъ замѣчательнымъ талантомъ разсказчицы только для того, чтобы увлечь читателя на сторону проповѣдуемыхъ ею доктринъ. Общественные вопросы и теоріи, волновавшіе Францію тридцатыхъ годовъ, нашли въ Жоржъ-Заидѣ горячаго защитника и популяризатора. Изъ любимой игрушки читателей того времени -- изъ романа она сдѣлала орудіе борьбы, тѣмъ болѣе страшное для противниковъ, что романъ, чрезъ эту метаморфозу, въ ея рукахъ нисколько не утрачивалъ своей первоначальной привлекательности въ чьихъ-бы то ни было глазахъ. Этого ей никогда не могутъ простить эстетическіе критики. Напрасно стала-бы она для своего оправданія въ ихъ глазахъ приводить то обстоятельство, что тенденціозный романъ изобрѣтенъ не ею, и ссылаться на "Утопію" Томаса Мора, "Солнечный Городъ" Кампанеллы, "Икарію" Кабэ или на болѣе б шзкіе къ ней но слогу и содержанію романы Руссо. Эстетическіе критики очень хорошо понимаютъ, что изъ сотни читателей, недосыпавшихъ ночей за "Индіаною" или "Лукреціею Флоріани", развѣ одинъ не заснулъ-бы на третьей страницѣ "Эмиля" или "Новой Элоизы".

Эманципація женщинъ, любимая тема страстныхъ проповѣдей Жоржъ-Занда, представляетъ собою явленіе до такой степени сложное, что здѣсь, разумѣется, не мѣсто было бы вступать въ разъясненія по поводу того, что именно сдѣлано разбираемою нами писательницею для дѣйствительнаго улучшенія положенія женщинъ въ нашихъ цивилизованныхъ обществахъ. Это мы опредѣлимъ по мѣрѣ того, какъ обозримъ всю довольно обширную и плодовитую дѣятельность Жоржъ-Занда и сгруппируемъ ее вокругъ небольшого числа общихъ положеній, составляющихъ какъ-бы ядро большей части лучшихъ ея произведеній. Много лѣтъ прошло съ тѣхъ поръ, какъ Жоржъ-Зандъ впервые появилась на литературномъ поприщѣ, какъ образъ этой странной женщины въ мужскомъ платьѣ, съ папироскою въ зубахъ, смутилъ спокойствіе и семейный комфортъ добродѣтельныхъ буржуа, начиная отъ парижскихъ аристократическихъ кружковъ и до глуши самарскихъ помѣщичьихъ семействъ включительно. Многое изъ того, что тогда было плодотворною мыслью, смѣлымъ нововведеніемъ, сдѣлалось избитымъ общимъ мѣстомъ или оказалось ни къ чему непримѣнимой утопіей. Жоржъ-Зандъ пережила свою славу. Ея сантиментальность, какъ близкой послѣдовательницы Руссо, витала въ фантастическихъ сферахъ; унаслѣдованное ею отъ своихъ ближайшихъ предшественниковъ, одностороннее отношеніе къ своему любимому предмету скоро заставили ее отойти на задній планъ прошедшаго, уже пережитого момента развитія общественнаго самосознанія. Но, чѣмъ дальше мы уйдемъ отъ тѣхъ временныхъ, случайныхъ формъ, въ которыхъ проявился ея страстный протестъ противъ ненормально сложившихся отношеній женщины въ нашемъ обществѣ, чѣмъ больше выяснится недостаточность или несостоятельность предлагаемыхъ ею средствъ излеченія общественнаго зла, тѣмъ болѣе мы убѣждаемся въ своевременности и плодотворности толчка, даннаго ею общественному мнѣнію въ этомъ направленіи. Дѣятель, пережитіи свое время, не можетъ быть выкинутъ изъ исторіи развитія пережившаго его общества. Читатель, для котораго подлинные или переводные романы Жоржъ-Занда не представляютъ уже теперь никакого интереса, пусть перечтетъ то, что вызвано хотя-бы въ нашей отечественной литературѣ ея болѣе или менѣе непосредственнымъ вліяніемъ. Если въ ряду такихъ произведеній, гдѣ заимствованіе это всего непосредственнѣе и очевиднѣе, численное преимущество окажется на сторонѣ романовъ и повѣстей въ родѣ "Полиньки Саксъ" Дружинина или "Подводнаго камня" и "Межъ двухъ отпей" г. Авдѣева, т. е. такихъ, которые неособенно много прибавляютъ своихъ прогрессивныхъ идей къ чуждой, заимствованной ими основѣ, то не слѣдуетъ забывать, что то-же вліяніе глубже и привлекательнѣе отразилось на лучшихъ и даровитѣйшихъ нашихъ публицистахъ недавняго времени. Не трудно разгадать это вліяніе, напр., въ "Кто виноватъ" или въ "Сорокѣ-воровкѣ", которыхъ авторъ лучше гг. Дружинина и Авдѣева съумѣлъ усвоить и самостоятельно переработать въ себѣ Жоржъ-Зандомъ навѣянный строй идей. Не трудно прослѣдить то-же, хотя и менѣе непосредственное вліяніе, на многихъ повѣстяхъ г. Тургенева, гдѣ онъ касается вопроса независимости женскаго чувства, чувства, бьющагося въ цѣпяхъ общественныхъ предразсудковъ. Мы не смотримъ на тургеневскихъ героинь, какъ на сколки съ типовъ, будтобы созданныхъ Жоржъ-Зандомъ, прежде всего потому, что Жоржъ-Зандъ, по нашему мнѣнію, вовсе не создала ни одного женскаго типа, но мы думаемъ, что всѣ героини, нарисованныя лучшими изъ нашихъ новѣйшихъ романистовъ, неизбѣжно платятъ извѣстную дань автору "Индіаны", "Деліи" и пр. Притомъ мы убѣждены, что человѣкъ, вовсе незнакомый съ дѣятельностью Жоржъ-Занда, такъ-же мало можетъ понять и оцѣнить ихъ, какъ мало можетъ понять героевъ г. Тургенева тотъ, кто ничего не знаетъ объ умственномъ движеніи и различныхъ теоретическихъ направленіяхъ, господствовавшихъ въ кружкахъ нашей университетской молодежи временъ Бѣлинскаго, Грановскаго и Гоголя,-- временъ сильнѣйшаго разгара московскаго гегелизма, вражды славянофиловъ съ западниками, и другихъ тому подобныхъ явленіяхъ, составляющихъ недавнопрошедшее нашей молодой общественной мысли и литературы...

Романъ не принадлежитъ къ числу такихъ литературныхъ произведеній, отъ которыхъ можно требовать разрѣшенія какихъ-бы то ни было общественныхъ вопросовъ, вполнѣ основательнаго теоретическаго ихъ обсужденія и выясненія. Романистъ, который вздумалъ-бы задаться подобною цѣлью, по всей вѣроятности, въ большинствѣ случаевъ, не достигъ-бы даже и того, чего достигаетъ писатель этого рода болѣе скромный, желающій только поднять вопросъ, указать на тѣсную связь того или другого теоретическаго вопроса съ насущными житейскими явленіями. Значеніе такого писателя будетъ естественно въ зависимости отъ того числа читателей, которое онъ съумѣетъ заинтересовать своимъ дѣломъ. Вотъ почему успѣхъ литературныхъ произведеній этого рода составляетъ необходимый элементъ ихъ значенія. Вся группа французскихъ писателей, которой мы посвящаемъ эти этюды, проникнута вполнѣ только-что высказаннымъ здѣсь положеніемъ; слишкомъ многіе изъ нихъ проникались имъ даже черезъ край и умѣли до того завлекательно разсказывать, что никто,-- ни даже они сами,-- не относился строго къ тону, что они говорятъ; благо говорятъ-то они уже очень пріятно. Но едвали по всей этой группѣ найдется хоть одинъ, который-бы наравнѣ съ Жоржъ-Зандомъ умѣлъ соединять въ себѣ успѣхъ романиста съ успѣхомъ мыслителя, который и учитъ и увлекаетъ... Въ этомъ отношеніи ее смѣло можно поставить образцомъ тенденціознаго романиста, по признанію даже самыхъ ея литературныхъ враговъ и противниковъ. Быть можетъ, успѣху первыхъ ея произведеній отчасти содѣйствовало задѣтое ею любопытство публики и нѣкоторый скандалъ, связанный съ ея появленіемъ на литературномъ поприщѣ. Все-же ея задача была настолько трудна, въ особенности если принять во вниманіе тогдашнее настроеніе умовъ и вкусы французской публики, что подобными чисто-побочными обстоятельствами успѣхъ этотъ объясненъ быть не можетъ. Заоблачныя стремленія, идеалистическія потуги, поддерживаемыя, словно по обязанности, большинствомъ тогдашнихъ французскихъ беллетристовъ,-- романтическое нытье поэтовъ того времени не удовлетворяли стремленіямъ публики, въ свою очередь томившейся отъ полнѣйшаго отсутствія какой-бы то ни было положительной задачи передъ собою. Указывая хотя бы только отдаленную возможность положительной дѣятельности, примѣненія праздныхъ силъ, Жоржъ-Зандъ въ этомъ одномъ уже пріобрѣтала себѣ сильное подспорье въ борьбѣ съ равнодушіемъ и недовѣріемъ, которымъ публика неизбѣжно встрѣчаетъ каждаго, заявляющаго мало-мальски новаторскія стремленія или хотя-бы только свою неудовлетворенность существующимъ строемъ. Затѣмъ оставалось побороть внѣшнія препятствія, въ числѣ которыхъ очень важную роль играла нелюбовь тогдашней французской публики къ философскому роману вообще. Въ XVIII вѣкѣ, при сравнительно высшемъ умственномъ и нравственномъ уровнѣ читающаго большинства, только такія первоклассныя свѣтила, какъ Вольтеръ и Руссо, могли успѣшно дѣйствовать на этомъ поприщѣ. Г-жа Сталь съ своею "Коринною", имѣя въ свою пользу рѣдкое вообще во французскихъ писателяхъ знакомство съ нѣмецкою философіею и съ заманчивою натуръ-философіею Шлегеля въ особенности, имѣла однако-же весьма ограниченное число поклонниковъ. Набожно-сантиментальныя измышленія Шатобріана въ полномъ смыслѣ слова пользовались тѣмъ успѣхомъ уваженія, о которомъ говоритъ Альфонсъ Карръ и которымъ публика охотно даритъ автора, засыпая надъ его назидательными страницами сномъ праведника.. Чѣмъ ближе мы подходимъ къ эпохѣ іюльскаго переворота, тѣмъ очевиднѣе становится неудовлетвореннность французской публики этого рода произведеніями, пока наконецъ жадность, съ которою она набрасывается на сказки Дюма старшаго и К^о, не указываетъ ясно, что потребность въ литературѣ забавляющей становится рѣшительно преобладающею на литературномъ рынкѣ. Въ предыдущемъ очеркѣ, говоря о Бальзакѣ, мы уже сказали о томъ, какъ всякій французскій беллетристъ, нежелающій довольствоваться платоническимъ succès d'estime, вынужденъ былъ выступать на путь чудовищныхъ ухищреній и измышленій, приковывающихъ къ себѣ своею вывѣсочною пестротою досужее вниманіе читателя, незаявляющаго никакихъ притязаній ни на глубокомысліе, ни на проницательность, требующаго отъ литературы приблизительно того-же, чего требовалъ бояринъ Орша отъ своего сказочника:

И я, припомня старину,

Подъ говоръ словъ твоихъ засну.

... При такихъ-то обстоятельствахъ Жоржъ-Зандъ рѣшается выступить по слѣдамъ Гуссо, Сталь и Шатобріана, и, какъ мы уже сказали, эта рѣшимость увѣнчивается блестящимъ успѣхомъ. Мы особенно считаемъ необходимымъ обратить вниманіе нашего читателя на эти немаловааснил "обстоятельства времени", потому-что, при оцѣнкѣ литературнаго дѣятеля, эти обстоятельства иногда играютъ главную роль въ созданіи авторской репутаціи. Небезполезно бываетъ принять въ разсчетъ также и то, отъ чего разбираемый писатель оторвалъ общественное пристрастіе и вниманіе,-- что удовлетворяло общественный вкусъ до его появленія. Притомъ, подобное изученіе дѣятельности различныхъ писателей избавляетъ насъ отъ многихъ теоретическихъ препирательствъ о значенія искуства и художественнаго таланта. Такъ, напримѣръ, въ настоящемъ случаѣ мнѣ кажется очевиднымъ, что еслибы за дѣятельность Жоржъ-Занда принялся писатель съ меньшею художественною силою и дарованіемъ, то, хотя-бы онъ гораздо глубже ея обдумалъ и довелъ-бы до значительно высшей степени развитія вопросъ о равноправности мужчинъ и женщинъ,-- вопросъ этотъ тѣмъ неменѣе долго оставался-бы чуждымъ для того читающаго большинства, которое отъ чтенія требуетъ не пищи уму, а только развлеченія, и которое навѣрное оттолкнетъ отъ себя самыя спасительныя книжныя истины, если онѣ не будутъ ему представлены въ формѣ, способной увлечь его чувства и почти насильно приковать къ себѣ его вниманіе...

Жоржъ-Зандъ и женская эманцинація (именно эманципація женщинъ, такъ-какъ въ періодъ позднѣйшаго развитія этого важнаго общественнаго вопроса его уже не называли больше этимъ именемъ) какъ-то слились въ одно, словно женская эманципація изобрѣтена Жоржъ-Зандомъ, и словно Жоржъ-Запдъ не писала ни о чемъ иномъ, какъ объ освобожденіи женщинъ изъ-подъ общественнаго гнета и о предоставленіи имъ равныхъ правъ съ мужчинами. Это объясняется только тѣмъ глубокимъ общественнымъ значеніемъ женскаго вопроса, популяризаторомъ котораго явилась Жоржъ-Зандъ; но она писала о многомъ другомъ и не меньше скандализировала французскую критику нѣсколькими такими произведеніями, которыя направлены противъ абсолютизма римско-католической церкви и служатъ для популяризаціи религіозно-мистическихъ воззрѣній, которыя въ лицѣ аббата Фелиситэ, Робера Ламенэ и отчасти Пьера Леру, имѣли во Франціи болѣе солидныхъ представителей на публицистическомъ и памфлетическомъ поприщѣ. Въ послѣдніе годы, этотъ родъ религіозныхъ романовъ, какъ "Спиридіонъ" или "Mademoiselle de la Quintinie", сталъ даже преобладающимъ у Жоржъ-Занда. Но и изъ прежнихъ ея произведеній нѣкоторыя, преимущественно относящіяся къ эпохѣ смежной съ 1848 г., или вовсе не касаясь женскаго вопроса, или же отводя ему чисто-второстепенную роль, посвящены болѣе или менѣе исключительно соціально-политической пропагандѣ и преимущественно съ сельскимъ оттѣнкомъ. Таковы: le Compagnon du tour de France, "Грѣхъ господина Антуана", "Анжибосскій мельникъ", "Жанна".

Наконецъ можно указать и на четвертый разрядъ романовъ Жоржъ-Занда. Это очерки и повѣсти, играющіе въ общемъ собраніи ея сочиненій такую же роль, какъ этюды, которые и наиболѣе тенденціозный художникъ иногда пишетъ съ натуры съ единственною цѣлью изощриться въ искуственномъ воспроизведенія живой дѣйствительности, освоиться съ техническими пріемами своего мастерства, или-же просто безъ всякой цѣли, въ минуту досуга. Такіе этюды никогда не могутъ имѣть значенія картинъ; но у Жоржъ-Занда многіе изъ нихъ, преимущественно заимствованные изъ сельскаго быта, замѣчательно хороши во многихъ отношеніяхъ и въ особенности заслуживаютъ вниманія потому, что принадлежатъ къ числу столь рѣдкихъ во французской литературѣ произведеній, изъ которыхъ можно хоть мало-мальски ознакомиться съ физіономіею сельскаго быта въ нѣкоторыхъ департаментахъ Франціи. Къ этому-же разряду безцѣльныхъ произведеній, т. е. неимѣющихъ ярко обозначенныхъ тенденцій, какъ большинство романовъ Жоржъ-Занда, можно отнести ея венеціанскія повѣсти: "Мозаисты", "Послѣдняя Альдини" и "Ускокъ",-- въ которомъ почтенной романисткѣ приходитъ нѣсколько странная фантазія досказать судьбу байроновскаго Лары (представляющаго въ свою очередь, какъ извѣстно, продолженіе "Корсара"), опредѣливъ его на службу въ качествѣ кондотьера венеціанской республики. Назвавъ этотъ радъ произведеніи Жоржъ-Занда безцѣльнымъ, мы не только не хотимъ унизить черезъ это ихъ художественное достоинство, которымъ многія изъ нихъ обладаютъ въ высокой степени, но мы не отрицаемъ за ними даже извѣстнаго общественно-воспитательнаго значенія. Въ послѣднемъ читатель легко согласится съ нами, если дастъ себѣ трудъ сравнить, напримѣръ, ея "Мозаистовъ" съ размашисто намалеванными историческими романами школы Александра Дюма, этого лучшаго олицетворенія той читающей французской массы, которая, подобно Петрушкѣ Гоголя, любить читать ради самаго процесса чтенія. Но несмотря на самую разнообразную галлерею сюжетовъ и картинъ, созданныхъ неистощимымъ воображеніемъ Жоржъ-Занда, главнымъ фондомъ ея литературной дѣятельности остаются романы ея, пропагандирующіе женскую эманцинацію. Ими она пріобрѣла свою громкую извѣстность между французскими писателями тридцатыхъ годовъ.

Эстетическая критика, увлекавшаяся больше личными антипатіями къ Жоржъ-Зандъ, чѣмъ дѣйствительными литературными недостатками ея, обвиняла автора "Индіаны" въ стремленіи подкапываться подъ основы семейства, въ отрицаніи брака. Но это чистая клевета, придуманная для того, чтобы уронить репутацію писателя въ глазахъ общественнаго мнѣнія. Напротивъ, едвали кто изъ современныхъ французскихъ писателей такъ горячо защищалъ чистоту и прочность семейныхъ отношеній, какъ Жоржъ-Зандъ. Отсюда вытекаетъ ея страстный протестъ противъ браковъ, основанныхъ на однихъ денежныхъ разсчетахъ, противъ стараго предразсудка французской аристократіи смотрѣть на женщину, какъ свѣтскую куклу, противъ того буржуазнаго разврата, который искалъ въ семейной жизни однихъ животныхъ наслажденій. Поэтому Жоржъ-Зандъ требовала самой полной и беззавѣтной свободы чувства, независимаго положенія женщины въ обществѣ и равноправности ея съ мужчиной. Она прежде всего на себѣ испытала, что значитъ семейная жизнь, принесенная въ жертву личному эгоизму и внѣшнимъ разсчетамъ. Въ "Леонъ-Леони" она ярко рисуетъ несчастное положеніе женщины, привязанностями которой управляли только личныя ея страсти, а въ "Мокра" она представляетъ примѣръ твердой воли и неизмѣнной любви, которая преобразуетъ негодяя и деспота въ любящаго и высоко-нравственнаго супруга. Надо хорошо знать внутреннюю, закулисную сторону французскаго общества, чтобы вполнѣ понимать Жоржъ-Зандъ. Что же касается практическаго рѣшенія своей задачи, то въ этомъ отношеніи она не даетъ никакого положительнаго отпѣта, ни одного осязательнаго идеала; она слишкомъ поглощена всякими субъективными чувствованіями, имѣющими несомнѣнно весьма живое соотношеніе къ современному положенію женщины въ обществѣ, но немогущими быть принятыми въ разсчетъ при безпристрастномъ судейскомъ изслѣдованіи дѣла. Она подготовляетъ не коллективный адресъ за подписью французскихъ женщинъ въ законодательное собраніе: она ищетъ разжечь въ нихъ страстный протестъ противъ существующаго гнета. Она не даетъ практическаго рѣшенія, а заставляетъ своихъ читательницъ всѣмъ существомъ своимъ подняться на поиски этого рѣшенія; а для этого недостаточно придумать какое нибудь новое своего рода временно-обязанное положеніе. Чтобы зажечь это страстное и повсемѣстное "возстаніе въ сералѣ" современнаго цивилизованнаго человѣчества, она представляетъ въ перспективѣ привлекательный образъ новой жизни, полной счастія и гармоніи. И Жоржъ-Зандъ не щадитъ своего художественнаго дарованія, чтобы придать этому образу всю ту прелесть и обаяніе, которыя только можетъ измыслить она, сама взросшая среди гарема и для гарема, но имѣвшая мужество вовремя бѣжать изъ его растлѣвающихъ стѣнъ,-- Дать философскую формулу этой новой жизни она не можетъ въ силу весьма общеизвѣстной французской поговорки: "la plus honnête fille du monde ne peut donner que ce qu'elle a"; а у нея у самой нѣтъ этой формулы, по крайней мѣрѣ, въ то время, когда она поднимаетъ знамя возстанія своею "Индіаною", впроголодь и на чердакѣ латинскаго квартала,-- она, потомокъ шведскихъ королей и французскихъ маршаловъ, воспитанная въ аристократической семьѣ и выданная изъ геральдическихъ видовъ чуть не ребенкомъ замужъ за барона дю-Деванъ, отъ котораго впослѣдствіи откупилась своими десятками тысячъ франковъ годового дохода.

Она тщетно ищетъ этой формулы сперва у мудрецовъ латинскаго квартала, у честнаго и лѣниваго Жюля Саидо, казавшагося ей верхомъ учености среди глуши беррійской деревни, потомъ у литературныхъ и политическихъ знаменитостей болѣе круиного разбора, пока наконецъ случай или нравственная усталость не заставила ее остановиться на сэнъ-симонистской формулѣ "искупленія плоти" (la réhabilitation de la chair), имѣвшей то неоспоримое достоинство, что она связывала, повидимому, въ одно стройное цѣлое ея реформаціонныя стремленія по части свободы чувствъ, свободы вѣрованій и соціально-политическихъ убѣжденій; но съ тѣмъ вмѣстѣ эта формула не ставила опредѣленныхъ рамокъ ея дѣятельности, не навязывала ей никакой законченной программы; позволяла, по части католическихъ воззрѣній, переживать съ Ламенэ всѣ послѣдовательные фазисы и переходы отъ догматическаго католицизма съ нѣсколько либеральнымъ оттѣнкомъ (нео-гвельфства) до крайняго раціонализма...

II.

Біографія Жоржъ-Занда весьма общеизвѣстна, благодаря отчасти нескромности разныхъ литературныхъ спекуляторовъ и ея противниковъ, падкихъ на скандалъ. Надо сознаться, что и сама она дала литературной критикѣ нѣкоторое право ссылаться при оцѣнкѣ ея произведеніи на разныя событія ея частной жизни. Вѣрная послѣдовательница Жанъ-Жака Руссо и въ этомъ отношеніи, какъ во многихъ другихъ, она не разъ съ полною откровенностію выставляла сама себя на судъ публики, иногда подъ слишкомъ прозрачнымъ покровомъ легкаго вымысла, какъ, напримѣръ, въ своихъ "Письмахъ путешественника" или въ своей повѣсти "Она и Онъ", передающей въ чрезвычайно чистой и художественной формѣ эпизодъ ея встрѣчи и разрыва съ поэтомъ Альфредомъ де-Мюссе. Въ публикѣ почему-то установилось мнѣніе, будто эта повѣсть есть комъ грязи, брошенный развратною и неблагодарною писательницею въ память этого поэтическаго юноши, бывшаго ей близкимъ другомъ. Старшій братъ мвимооскорбленнаго, Поль де-Мюссе, счелъ нужнымъ отвѣтить на вызовъ своимъ романомъ "Онъ и Она", въ которомъ она является чувственною и развратною куртизанкою... Мы не считаемъ нужнымъ вдаваться въ разборъ этой домашней полемики, но мы должны признаться, что портретъ Альфреда де-Мюссе, рисуемый покинувшею его подругою, ъ нашихъ глазахъ несравненно привлекательнѣе всего того, что онъ самъ говоритъ о себѣ въ своемъ "Confessions d'un enfant du siècle", -- этого французскаго "Героя нашего времени", надѣлавшаго такъ много шуму своимъ появленіемъ. Но каковъ нравственный уровень, критики, способной видѣть только скандалъ и альковную месть въ этой попыткѣ писательницы-пропагандистки сдѣлать достояніемъ публики одинъ изъ драматическихъ эпизодовъ ея частной жизни?

Собственная автобіографія Жоржъ-Занда мало ознакомитъ читателя съ ея жизнію, такъ-какъ въ ней писательница эта, оставаясь вѣрною своему обычному литературному пріему, отдаетъ исключительно свое вниманіе различнымъ состояніямъ своей души и мало занимается тѣми житейскими положеніями и событіями, которыя однакожъ должны были оказывать и дѣйствительно оказывали свое вліяніе на складъ ея мыслей и убѣжденій. Она и ne думаетъ оправдываться противъ обвиненій, которыми ее осыпаютъ враги, потому что, собственно говоря, не всегда честные ея литературные противники, усердно выискивая въ ея частной жизни мелкіе и крупные скандалы, оказывали ей, какъ пропагандисткѣ, не малую услугу. Между личною ея жизнью и ея литературною проповѣдью существуетъ весьма послѣдовательное и тѣсное единство. Столь прославленная скандалезность этой жизни сводится прежде всего къ тому, что Жоржъ Зандъ, двадцати съ небольшимъ лѣтъ отъ роду, рѣшается покинуть своего супруга, взявшаго ее, какъ неизбѣжное приданное къ ея Ноанскому помѣстью, на которомъ собственно онъ и женился. Но впослѣдствіи, въ 1836 году, судъ формально узаконилъ этотъ разводъ, возвратилъ ей дѣтей и часть имущества, которое она сполна должна была первоначально оставить мужу, какъ выкупъ за свою свободу. Въ Парижѣ она собственнымъ трудомъ снискиваетъ себѣ скудную, но независимую жизнь, и нужда въ деньгахъ заставляетъ ее обратиться на литературное поприще. Кстати замѣтимъ, что рукопись второго ея романа, "Индіаны", который публика ожидала уже съ нѣкоторымъ нетерпѣніемъ, была продана всего за четыреста франковъ. А литература до 1836 г. составляла единственный источникъ доходовъ писательницы, воспитанной въ аристократической семьѣ, считавшей себя бѣдною при нѣсколькихъ десяткахъ тысячъ франковъ годового дохода... Впослѣдствіи ее упрекали за роскошную жизнь, которую она вела, когда получила на это фактическую возможность. Но она достаточно показала, что не продаетъ за житейскій комфортъ свою свободу. Къ тому-же, не надо забывать, что извѣстный роскошный образъ жизни составлялъ принадлежность сенъ-симонистской доктрины искупленія плоти, какъ протестъ или реакція противъ аскетизма предшествовавшихъ преобразователей общества. Тотъ-же самый упрекъ неоднократно былъ дѣланъ Сенъ-Симону и Анфантену; даже суровый икаріецъ Кабэ заслуживалъ его въ нѣкоторой мѣрѣ.

Послѣдовательныя увлеченія Жоржъ-Занда и ея связи, болѣе или менѣе предполагаемыя, съ нѣкоторыми изъ литературныхъ и политическихъ знаменитостей того времени, конечно, тоже не упускаются изъ вида ея врагами и цитируются ими съ различными лицемѣрными пріапическими ужимками. А между тѣмъ они-то всего лучше свидѣтельствуютъ о томъ, что въ ней интересъ мысли постоянно преобладалъ надъ элементомъ страстности. Увлекало ее только то, передъ чѣмъ болѣе или менѣе преклонялась вся передовая Франція того времени. А если величіе лучшихъ людей того времени было, какъ театральная декорація, настолько подчинено правиламъ перспективы, что совершенно улетучивалось, когда на него смотрѣли вблизи, то въ этомъ виновата, конечно, не Жоржъ Зандъ, никогда и не претендовавшая на папскую непогрѣшимость.

О скандальной жизни разбираемой нами писательницы говорено было такъ мноіо, что мы сочли себя не вправѣ обойдти вовсе этотъ предметъ. Затѣмъ, изъ обстоятельствъ ея домашней жизни, намъ остается упомянуть только о ея воспитаніи въ Ноанскомъ помѣстій подъ руководствомъ бабушки, поклонницы Руссо, желавшей образовать изъ своей богато-одаренной внучки женскаго Эмиля. Бабушка умерла, недокончивъ своего дѣла, и Аврора Дюпэнъ еще ребенкомъ попала въ монастырь, гдѣ, конечно, употреблены были удвоенныя усилія, чтобы пополнить пробѣлы ея первоначальнаго образованія. Нечего и добавлять, что всѣ эти обстоятельства первой поры ея жизни, внезапный переходъ изъ-подъ руководства бабушки, энциклопедисты! и поклонницы Système de la nature, въ стѣны аристократическаго монастыря положили неизгладимую печать на всю ея остальную жизнь и дѣятельность. Вліяніе Руссо осталось однакожъ преобладающимъ до конца. Чуткая и воспріимчивая Жоржъ-Зандъ, уже въ зрѣломъ возрастѣ, легко поддавалась самымъ разнообразнымъ вліяніямъ, начиная съ Шатобріана, бывшаго какъ-бы ея литературнымъ воспріемникомъ, Годфруа-Кавеньяка, Ледрю-Роллена, затѣмъ соціалистическихъ кружковъ 1848 года. Но сантиментальный натурализмъ Руссо съ одной стороны, а съ другой идеалистическій мистицизмъ, навѣянный первоначально монастыремъ, позднѣе поддержанный сношеніями съ сенъ-симонистами, а еще болѣе Ламенэ,-- составляютъ ея неизмѣнный умственный фондъ съ самаго начала и до конца ея многолѣтней и плодовитой дѣятельности.

III.

На литературномъ поприщѣ Жоржъ-Зандъ появилась около 1881 года, издавъ въ сотрудничествѣ съ своимъ другомъ Жюлемъ Сандо, тогда еще студентомъ и сосѣдомъ ея по Ноанскому помѣстью, романъ подъ заглавіемъ "Itose et Blanche". Мы не беремся опредѣлять, какая именно роль въ этомъ произведеніи принадлежитъ ея сотруднику, по замѣтимъ, что этотъ первый романъ представляется какъ-бы набросаннымъ на скорую руку эскизомъ или планомъ будущей ея дѣятельности по женскому вопросу. Въ эпилогѣ этого во всѣхъ отношеніяхъ скороспѣлаго произведенія начинающій авторъ высказываетъ слѣдующій афоризмъ, вполнѣ оправдываемый направленіемъ тогдашней французской беллетристики, но который едвали довелъ-бы Жоржъ-Зандъ до вожделѣннаго успѣха, еслибы она оставалась вѣрною ему: "интересную книгу можно написать не иначе, какъ рисуя совершенно исключительные характеры и неправдоподобныя событія".

Обстоятельства, при которыхъ Жоржъ-Зандъ начала свою дѣятельность, были таковы, что ей необходимо было прежде всего бить на эфектъ, во что бы то ни стало заставить замѣтить себя среди обильнаго потока романовъ и повѣстей, ежегодно извергаемаго издательскими фирмами. Эксцентричность казалась ей самымъ вѣрнымъ путемъ, и она старается быть эксцентричною, насколько можетъ. Единственная мораль или внутреннее содержаніе романа заключается въ сопоставленіи Монахини и Комедіантки, изъ которыхъ первая выноситъ все съ возмутительнымъ терпѣніемъ, тогда какъ вторая представляетъ довольно блѣдный сколокъ съ горделивой и страстной Леліи, для которой она очевидно послужила первоначальнымъ эскизомъ. Герой, юный и, конечно, разочарованный Орасъ Казалесъ, дѣлаетъ сотни глупостей иногда весьма неблаговиднаго свойства, но таитъ въ своей душѣ какія-то высоко-нравственныя начала, до которыхъ впрочемъ никому нѣтъ дѣла. Это первый очеркъ, изъ котораго Жоржъ-Зандъ впослѣдствіи создала два совершенно различные характера: Леона-Леони и добродѣтельнаго каторжника Тренмора въ романѣ "Лелія".

Романъ несомнѣнно вышелъ ниже посредственности, однакожъ обратилъ на себя вниманіе и открылъ для начинающей романистки возможность дальнѣйшей дѣятельности. Даже эстетическая критика, строго порицая новаго литератора за "духъ мятежа, щедрою рукою разлитой но всему произведенію", одобрила стиль и нѣкоторыя описанія природы, а еще болѣе нѣкоторый духъ національной французской самостоятельности, составлявшій въ то время рѣдкость, когда всѣ стремились подражать Байрону, Вальтеръ-Скотту и Аннѣ Радклиффъ по преимуществу. По, конечно, неэти почтенныя заслуги заставили публику читать "Rose et Blanche" между сотнею одновременно съ нимъ вышедшипъ въ свѣтъ въ Парижѣ романовъ. Дѣло въ томъ, что "въ этомъ слабомъ очеркѣ выказывается уже очень опредѣленно стремленіе автора указать на лучшее и болѣе независимое положеніе женщины въ общественной іерархіи.

Послѣдовавшій непосредственно за этимъ романъ "Индіана", подъ которымъ, между прочимъ, въ первый разъ появилась подпись Жоржъ-Занда, принадлежитъ вполнѣ ей одной. Это уже не шаловливая попытка подруги студента, провинціалки, которой пришла счастливая мысль пріобрѣсти нѣсколько денегъ для домашнихъ расходовъ, тиснувъ въ печати наскоро написанный романъ. Первою попыткою своею она убѣдилась, что у нея есть талантъ и что литературное поприще по ея силамъ. Она убѣдилась, что и сама можетъ быть писательницею, а потому отнеслась серьезно къ своему дѣлу. На самомъ дѣлѣ, съ изданія "Индіаны" и слѣдовало-бы начинать литературную дѣятельность Жоржъ-Занда, а въ ней она поражаетъ даже своихъ противниковъ зрѣлостью художественнаго дарованія,-- является уже по главѣ самостоятельнаго направленія, удачно соперничающаго съ наиболѣе модными направленіями тогдашней романистики.

Содержаніе романа извѣстно и основная мысль черезчуръ ясна. Ея собственный разводъ съ барономъ Дюзеванъ былъ еще слишкомъ свѣжъ въ ея памяти и она хорошо понимала то значеніе, который можетъ имѣть ея личный фактъ для всего французскаго общества.

Мы уже сказали, что Жоржъ-Зандъ не требуетъ преобразованій нынѣ существующихъ гражданскихъ учрежденій; она вооружается только противъ вѣками сложившагося предразсудка -- смотрѣть на женщину, какъ на товаръ житейскаго рынка. Она хочетъ заставить современную женщину прочувствовать всю унизительную тягость ея положенія, и въ этомъ смыслѣ вся ея "Индіана", отъ начала и до конца, выдержана превосходно. Основная тенденція вытекаетъ чрезвычайно ярко и опредѣленно изъ чтенія самаго романа, и авторъ напрасно трудится выяснятъ ее въ двухъ своихъ предисловіяхъ. Наконецъ, даже одинъ изъ существеннѣйшихъ недостатковъ Жоржъ Занда, заключающійся въ томъ, что она беретъ своихъ героевъ и героинь безъ малѣйшаго соотношенія къ той средѣ, въ которой они живутъ и дѣйствуютъ, такъ что все дѣйствіе кажется читателю происходящимъ внѣ всякой живой дѣйствительности, въ какомъ-то мірѣ безплотныхъ ощущеній и мыслей,-- всего менѣе ощутителенъ въ этомъ ея романѣ, можетъ быть, потому, что здѣсь авторъ не сопоставляетъ рядомъ съ своими идеалами женщинъ, страдающихъ отъ задавленности и отъ страстей, живыя лица, списанныя съ натуры, играющія обыкновенно въ ея произведеніяхъ второстепенную роль, но своею житейскою правдою и граціею иногда совершенно затмѣвающія самыхъ героинь.

Суровый практикъ вправѣ былъ возразить Жоржъ-Занду тотчасъ-же послѣ появленія ея "Индіаны" то-же, что можно и теперь съ полнѣйшею основательностью сказать о неполнотѣ ея дѣятельности. А именно: вы слишкомъ усердно сосредоточиваете весь интересъ на своей героинѣ, оскорбляемой женщинѣ, и мужъ, представитель демоническаго начала въ вашихъ романахъ, является умышленно придуманнымъ для того, чтобы играть неблаговидную роль; вамъ недостаетъ безпристрастія, а это необходимый элементъ праваго рѣшенія. Но и самыя героини ваши очевидно взяты не изъ нашей живой дѣйствительности -- это идеальные призраки. Нельзя-же по фантастическимъ вещамъ слагать законы для живого общества, платящаго неизбѣжно тяжелую и роковую дань тѣмъ реальнымъ условіямъ, которыя вы очень граціозно обходите въ вашихъ филиппикахъ и діатрибахъ. Ваши героини какъ-будто для того только и созданы, чтобы съ замѣчательною чуткостью ощущать малѣйшую шероховатость своего грустнаго положенія, невиннѣйшее стѣсненіе и оскорбленіе, которое причиняютъ имъ самые добродѣтельные изъ возможныхъ супруговъ; но мы не увѣрены даже, что ваши героини кушаютъ. Наше законодательство но предмету брака, какъ и самое это почтенное учрежденіе, находится въ весьма тѣсномъ соотношеніи съ аппетитомъ и съ имущественными отношеніями, какъ неизбѣжнымъ послѣдствіемъ этого невиннаго, но и неизбѣжнаго вмѣстѣ съ тѣмъ, чувства. Ваши героини безплотны до того, что онѣ имѣютъ, повидимому, даръ оставаться безплодными. Въ нашей же печальной дѣйствительности дѣти составляютъ почти неизбѣжный результатъ брака и служатъ обыкновенно главнѣйшимъ препятствіемъ къ разрыву однажды завязавшихся брачнымъ отношеніи, хотя бы они и оказались несчастными. 1£ъ какимъ-же результатамъ приводятъ васъ ваши собственныя измышленія и наблюденія по этому предмету? Желали-бы вы, чтобы общество смотрѣло на брачный союзъ, какъ на полюбовную сдѣлку, совершенно ненуждающуюся въ его вмѣшательствѣ?-- Нашлили вы какую-нибудь новую формулу общественнаго вмѣшательства въ этотъ полюбовный договоръ?-- Какъ устраняете вы случаи имущественной зависимости жены отъ мужа? и прочее.

На это Жоржъ-Зандъ должна была отвѣтить:

"Я не ставлю себя судьею въ трудномъ спорѣ: я не болѣе какъ адвокатъ одной изъ тяжущихся сторонъ, а потому безпристрастіе и не входитъ въ кругъ обязательныхъ для меня добродѣтелей.-- Съ чего вы взяли, что я хочу вмѣшиваться въ законодательныя мѣры и предлагать, на мѣсто вѣками упроченнаго учрежденія брака, что-нибудь свое, на досугѣ придуманное: я напередъ признаю свою несостоятельность въ подобномъ дѣлѣ. Лично я пострадала; но я и нашла для себя выходъ. Положимъ, мнѣ помогли при этомъ счастливыя случайности, которыя имѣются не у каждой женщины изъ нашего общества. Но если-бы каждая изъ нихъ имѣла въ свою пользу сочувствіе остальныхъ, то самая коллективность ихъ дѣйствія съ избыткомъ замѣнила бы имъ содѣйствіе тѣхъ случайностей, которыя мнѣ помогли въ моемъ дѣлѣ. Тогда, если-бы паче чаянія зло оказалось въ какомъ-нибудь отдѣльномъ учрежденіи изъ нашего общественнаго строя, то учрежденіе это неизбѣжно перестанетъ существовать, изчезнетъ, какъ изчезали всѣ учрежденія, становившіяся источникомъ сознаннаго страданія значительнаго большинства. Но я даже и не задаюсь подобными вопросами. Извѣстныя стороны моего существа сильно наболѣли отъ неравноправности женщины, предоставленной самой себѣ въ суровой борьбѣ съ жизнію. Я концентрирую эти больныя струны своей души, сплетаю изъ нихъ куклу, фантастическій образъ и подъ фантастическимъ именемъ "Индіаны", "Леліи" выставляю ее на показъ... Если мои страданія продуктъ какой нибудь аномаліи, болѣзненной особенности моей организаціи, -- то публика равнодушно пройдетъ мимо нихъ. Пропадутъ только развѣ трудъ и время, потраченные на созданіе этихъ игрушекъ досужаго воображенія. Но если эта боль и оскорбленіе, которыя накипѣли во мнѣ, будутъ признаны за свое, родное, легіономъ моихъ соотечественницъ,-- если то, что страдальчески содрагается во мнѣ при соприкосновеніи съ дѣйствительностью, тяготѣющею надъ всѣми, окажется общимъ женскимъ достояніемъ, тогда я дѣйствительно отнесусь къ живому чувству людей, подниму новыя чувства и облегчу старыя страданія... тогда пусть, говоря вашимъ языкомъ, я "разбужу роковыя влеченія, дремлющія теперь въ наболѣвшихъ сердцахъ, отравлю и безъ того воспаленныя раны, натертыя общественнымъ ярмомъ на мятежныхъ челахъ". Въ чемъ-же будетъ зло?

"Индіаною" литературный успѣхъ Жоржъ Банда былъ уже вполнѣ упроченъ.

Вслѣдъ за этимъ произведеніемъ являются въ послѣдовательномъ порядкѣ "Симонъ", "Валентина¹¹, "Леонъ-Леони", "Жакъ", наконецъ "Леліи", представляющая собою какъ-бы вѣнецъ этой первой серіи романовъ, проникнутыхъ совершенно однимъ и тѣмъ-же духомъ, варіирующихъ на разные лады тему "Индіаны" и отчасти пополняющихъ то, что оставалось еще недосказаннымъ въ смыслѣ начатой ею пропаганды.

Должно признаться, что большая часть этихъ произведеній Жоржъ-Занда довольно однообразны, не только но внутреннему своему содержанію, но и по самымъ пріемамъ автора. Чтобы заставить читать себя и поддержать тотъ интересъ, съ которымъ французская публика, вообще нелюбящая повтореніи, продолжала встрѣчать каждое новое произведеніе, подписанное ея именемъ, Жоржъ-Зандъ вынуждена была разсыпать по нимъ цѣлыя страницы разнообразныхъ описаній природы, граціозныхъ подробностей, вводить эпизодическія лица и эфектныя сцены, которыя она по преимуществу беретъ изъ родного ей сельскаго быта въ прежнемъ Беррійскомъ герцогствѣ. Классическою изъ этого разряда ея второстепенныхъ fi я и и вовсе нобочныхъ героинь считаютъ Атенапсу (въ романѣ "Валентина"), нѣсколько дебѣлую мужичку, выбившуюся въ буржуазію и представляющую собою нѣкоторое подобіе мольеровскаго Bourgeois-gentilhomme, но перенесеннаго, такъ сказать, ниже на одну ступень общественнаго положенія. Надо замѣтить, что Жоржъ-Зандъ, въ силу своего эмилевскаго воспитанія, постоянно относится съ несравненно большею теплотою къ крестьянскому сословію, чѣмъ къ мѣщанскому. Ниже мы увидимъ, что въ своихъ политически-тенденціозныхъ романахъ она выводитъ идеализированныхъ героевъ французской Аркадіи, и ставитъ ихъ въ различныя столкновенія съ городскими ораторами и книжниками, обыкновенію невыгодныя для послѣднихъ. Въ реалистическомъ отношеніи эти сельскіе герои стоятъ немногимъ выше ея фантастическихъ героинь. Но за-то въ ея сельскихъ этюдахъ, писанныхъ безъ всякой задней мысли, и въ тѣхъ эпизодическихъ картинкахъ, о которыхъ мы говоримъ, Жоржъ-Зандъ представляетъ несомнѣнныя доказательства тому, что она немало наблюдала, и притомъ съ сочувствіемъ и съ толкомъ, этотъ привлекательный для нея, скромный, трудящійся міръ и что въ наблюденіяхъ своихъ она умѣла забывать даже систематическую сантиментальность, портящую немало лучшихъ ея произведеній. Ея вниманіе нѣсколько разъ приковывали къ себѣ будничныя житейскія столкновенія буржуазнаго міра съ крестьянскимъ, растлѣвающее вліяніе перваго изъ нихъ на второй и, такъ сказать, историческая трагичность этого вліянія. Атенаиса, о которой мы только-что сказали, представляетъ собою нѣсколько блѣдный этюдъ именно этого рода; но впослѣдствіи Жоржъ Зандъ снова возвращается къ той-же задачѣ въ одномъ изъ своихъ тенденціозныхъ романовъ "Champin" и создаетъ свою Северу, безспорно, одинъ изъ лучшихъ образовъ этого рода во всей новѣйшей французской беллетристикѣ...

Въ романахъ, которыхъ заглавіе мы выписали выше, Жоржъ-Зандъ продолжаетъ рядомъ иногда довольно натянутыхъ положеній проповѣдовать сенъ-симонистское искупленіе плоти, указывая главнѣйшимъ образомъ на то, что пагубность страстей есть неизбѣжный результатъ ихъ пригнетенности, тогда-какъ при свободномъ своемъ развитіи онѣ допускаютъ вполнѣ мирный и счастливый исходъ. "Валентина", несомнѣнно лучшій романъ всей этой серіи (мы навремя оставляемъ въ сторонѣ "Лелію"), представляетъ намъ героя, любимаго одновременно тремя женщинами и любящаго всѣхъ ихъ трехъ, каждую съ различнымъ оттѣнкомъ. Благонамѣренная критика не пропустила, конечно, столь удобнаго случая обвинить Жоржъ-Зандъ въ проповѣдованіи многоженства, между-тѣмъ какъ болѣе искренніе цѣнители воздавали должную дань аналитической способности, съ которою Жоржъ-Зандъ съумѣла въ этомъ романѣ представить трагическое положеніе столкновенія чувствъ и ложно-направленныхъ самолюбій.

Но подоспѣвшій вовремя Леонъ-Леонѣ подалъ поводъ къ одному изъ тѣхъ скандаловъ, на которые французскіе блюстители литературнаго благочинія были очень щедры въ отношеніи къ разбираемой нами писательницѣ и которые немало способствовали ея громадной популярности.

Что собственно послужило поводомъ къ скандалу въ только-что названномъ сочиненіи? Отвѣтить на этотъ вопросъ не легко. Содержаніе романа составляетъ любовь Жюльетты къ Леону-Леона, отъявленному мерзавцу и негодяю, кончающему тѣмъ, что онъ продаетъ свою возлюбленную за приличный кушъ презрѣннаго металла. Что хотѣла сказать писательница этимъ своимъ произведеніемъ? Тщетно она сама, въ своемъ письмѣ къ Назару, говоритъ, что она хотѣла, въ видѣ чисто-художественной забавы, нарисовать мужской pendant къ знаменитой Манонъ Леско. Критики не довольствуются такимъ признаніемъ... Болѣе догадливые изъ нихъ хотятъ, во что бы то ни стало, воспользоваться этимъ злополучнымъ произведеніемъ, чтобы указать на противорѣчіе, въ которое авторъ "Индіаны" впадаетъ съ самимъ собою. "Посмотрите, вопятъ они, -- какъ низко можетъ пасть женщина, предоставленная только своимъ собственнымъ страстямъ", какъ-будто Жоржъ-Зандъ свободу страсти и увлеченія когда-нибудь считала единственнымъ руководителемъ женщины...

Послѣдовавшій за этимъ романомъ "Жакъ" своимъ успѣхомъ не мало обязанъ шуму, несовсѣмъ кстати возбужденному его предшественникомъ. Романъ этотъ есть ближайшій подлинникъ "Полиньки Саксъ", и мы не считаемъ нужнымъ передавать здѣсь его содержанія. Очевидно, онъ составляетъ своего рода pendant къ "Валентинѣ" и доказываетъ ту-же мысль, что многія семейныя катастрофы и трагедіи могли бы имѣть гораздо болѣе благопріятный исходъ, еслибы, вмѣсто щепетильнаго самолюбія и унаслѣдованныхъ отъ среднихъ вѣковъ понятій, заинтересованными субъектами руководила дѣйствительная привязанность или хоть взаимное уваженіе другъ къ другу. Мы считаемъ совершенно неумѣстнымъ передавать здѣсь многочисленные толки, возбужденные этимъ романомъ. Мы совершенію готовы даже согласиться съ противниками Жоржъ-Занда, весьма основательно указавшими въ снисходительномъ Жакѣ нѣкоторую несостоятельность.-- Все такъ; но, согласитесь, вѣдь небольше ума понадобилось-бы на то, чтобы à la Ottelo придушитъ невѣрную Дездемону.

IV.

"Лелія" заканчиваетъ собою серію романовъ Жоржъ-Занда, которые мы перечислили выше, и которые всѣ написаны ею меньше, чѣмъ въ два года съ прибавкою еще нѣсколькихъ повѣстей и романовъ, появлявшихся въ "Revue des Deux Mondes", державшемъ какъ-бы на откупѣ эту, столь быстро установившуюся знаменитость. Побудительною причиною столь необычайной плодовитости Жоржъ-Занда, по ея собственному неоднократному признанію, была нужда въ деньгахъ. Она неоднократно втеченіи этого перваго промежутка своей дѣятельности высказываетъ внутреннюю тревогу по поводу того, что не можетъ достаточно обдумывать и отдѣлывать свои произведенія. Она хочетъ во что-бы то ни стало загладить излишнюю торопливость отдѣлки первыхъ романовъ, написать нѣчто такое, въ чемъ литературное дарованіе выказалось бы въ полномъ блескѣ... И въ парижскихъ литературныхъ кружкахъ всѣ уже знали, что плодомъ именно такого ея настроенія должна явиться "Лелія", которой такимъ образомъ былъ подготовленъ шумный и горячій пріемъ.

Читатель, которому въ настоящее время впервые попался-бы подъ руку этотъ лирически-восторженный романъ-поэма, конечно, не могъ-бы себѣ и вообразить, что первое его появленіе во Франціи составляло больше, чѣмъ великое литературное событіе, что оно было какимъ-то генеральнымъ сраженіемъ новаго зарождающагося міровоззрѣнія съ отжинающимъ этическимъ направленіемъ. Удары въ этой борьбѣ наносились не только перомъ и чернилами, но даже шпаги были пущены въ ходъ. Произошла дуэль между Капо-де-Фельидомъ, редакторомъ консервативной "Europe littéraire" и Гюставомъ Планшемъ, однимъ изъ тогдашнихъ представителей молодой критики Сама Жоржъ-Зандъ, повидимому, была нѣсколько на пугана значеніемъ, которое придано ея роману. Она пишетъ Сентъ-Беву, бывшему тогда ея близкимъ пріятелемъ: "говорятъ, что я клевещу на людей и на природу. Быть можетъ... Ноя считаю наше общество погибшимъ; оно возмущаетъ меня, и я рѣшительно не могу говорить иначе. Конечно, все, что я напишу при такомъ воззрѣніи, будетъ названо злымъ и опаснымъ... Но скажите, какъ же мнѣ быть?" {S-te Beuve. Portraits contemporains, T. I.}

Самый романъ, благодаря главнымъ образомъ своей лирической рѣзкости выраженія, своимъ байроническимъ пріемамъ, навѣяннымъ на Жоржъ-Зандъ черезъ Альфреда де-Мюссе, у котораго она заимствуетъ для эпиграфа одну изъ наиболѣе смѣлыхъ противодогматическихъ строфъ, былъ долго запретнымъ плодомъ для русскаго читателя, а потому, вѣроятно, пользуется у насъ меньшею извѣстностью, нежели другіе романы того-же автора, имѣющіе гораздо болѣе общественнаго значенія. Въ "Леліи" Жоржъ-Зандъ доводитъ до ихъ высшаго развитія именно тѣ стороны своего таланта, благодаря которымъ она была такъ скоро пережита современнымъ обществомъ и утратила почти всякое значеніе въ тотъ моментъ, когда современная женщина чутко откликнулась на ея симпатическій зовъ и заявила, что ей уже недостаетъ не сознанія своего рабства и униженія, а положительнаго указанія на тѣ пути, которые могутъ привести ее къ лучшему и болѣе сообразному съ ея человѣческимъ достоинствомъ будущему. Этихъ указаній, конечно, не найдетъ она въ страстномъ, фантастически-лирическомъ протестѣ "Леліи", носящей въ себѣ только одно опредѣленное сознаніе своего безсилія и страданія...

Одинъ неблагосклонный, но справедливый въ этомъ случаѣ, критикъ даетъ слѣдующій отзывъ объ этомъ произведеніи:

"Въ "Леліи" нѣтъ никакой тѣни дѣйствительности: здѣсь все происходитъ или имѣетъ притязаніе происходить, въ области чистаго мышленія. Тутъ нѣтъ характеровъ, а только состоянія души. Вы чувствуете себя въ фантастичесыомъ мірѣ, котораго миражъ, можетъ быть, очень привлекателенъ для воображенія, но за-то слишкомъ оскорбляетъ присущее каждому чувство реальной правдивости".

Такимъ образомъ "Лелія" есть какъ-бы апофеоза существеннѣйшихъ недостатковъ остальныхъ тенденціозныхъ романовъ того-же автора; но мы уже говорили, что самые недостатки эти составляли нѣкоторымъ образомъ силу Жоржъ-Занда. Ея витаніе въ туманныхъ, фантастическихъ сферахъ дѣлало ее по плечу массѣ тогдашнихъ читательницъ, которыя со скукою и отвращеніемъ оттолкнули-бы отъ себя всякую книгу, низводящую ихъ безъ всякаго перехода съ идеалистическихъ высотъ туманнаго романтизма въ низменныя сферы живой дѣйствительности. Жоржъ-Зандъ писала для поколѣнія, привыкшаго больше мечтать, чѣмъ мыслить, больше чувствовать, чѣмъ анализировать... Ея главная заслуга въ томъ, что она воображенію дала такую пищу, которая не могла не дѣйствовать и на умъ, не вызывать на размышленіе всѣхъ, мало-мальски способныхъ къ анализу. Чтобы составить себѣ вѣрное понятіе о ея дѣятельности, надо сопоставить движеніе, возбужденное ею во Франціи, съ тѣмъ движеніемъ женщинъ англо-германскаго племени, которое описываетъ Диксонъ въ своихъ "Духовныхъ женахъ". И если между этими двумя движеніями существуетъ только аналогія, а не полное тождество, то причины этого нетрудно найти въ племенныхъ или національныхъ различіяхъ. При сравненіи съ какимъ-нибудь архидіакономъ Эбелемъ или Мери Убмфревилль, Жорэкъ-Зандъ съ своей "Деліею", въ которой она поднимается на высшую ей доступную высоту мистицизма, покажется все-таки стоящею сравнительно на трезвой реалистической почвѣ. По таково вообще свойство романскаго племени, что германскій трансцендентальный идеализмъ для него вообще недоступенъ и антипатиченъ его въ высшей степени положительной натурѣ.

Насколько можно судить по общему плану произведенія, Жоржъ-Зандъ своею "Деліею* хотѣла сказать гораздо больше, нежели то, что съумѣли прочесть въ ней наиболѣе сообразительные и догадливые изъ ея читателей. Поэма-романъ этотъ долженъ имѣть какое то символическое значеніе, представить конкретную картину какой-то новой жизни и новыхъ общественныхъ отношеній.

Каждое изъ дѣйствующихъ лицъ есть эмблема или мифъ: сама Делія олицетворяетъ собою страсть, истощенную и обезсиленную своими собственными порывами; поэтъ Стеніо -- весь пылъ и увлеченіе молодости, но тоже слабый и безсильный въ жизненной борьбѣ, перуководимой никакимъ сознаніемъ. Послѣднему противопоставляется человѣкъ воли и зкитейскаго опыта, добродѣтельный каторжникъ Тренморъ, проведшій десять лѣтъ на галерахъ въ Тулонѣ (въ послѣдующемъ изданіи Жоржъ-Зандъ сочла нужнымъ досказать, что содержался онъ тамъ по политическимъ дѣламъ), дошедшій до спокойнаго міросозерцанія путемъ долгой внутренней работы надъ собою. Священникъ Магнусъ олицетворяетъ мятежъ страстей противъ религіознаго аскетизма. Наконецъ, куртизанка Большери -- чувственное и ограниченное довольство, принимающее въ свои объятія слабаго Стеніо, отвергнутаго Леліею и въ свой" очередь отвергшаго любовь юной Клавдіи...

Мы не станемъ искать здѣсь ключа къ разгадкѣ этого нѣсколько страннаго ребуса, созданіе котораго обнаружило въ Жоржъ-Зандѣ, кромѣ заявленныхъ ею прежде талантовъ, замѣчательное лирическое дарованіе, немало способствовавшее успѣху и многихъ другихъ ея произведеній; восторженный тонъ, доходящій до какого-то пророческаго вдохновенія, самая загадочность романа даютъ "Леліи" характеръ возвышеннаго произведенія. Критика, щеголяя глубокомысліемъ, исписывала цѣлые листы, предлагая свои различныя разрѣшенія загадки. Публика увлекалась странностью слога, невольно удерживала въ памяти горячія памфлетическія выходки, направленныя противъ всего, что прямо или косвенно содѣйствовало порабощенію страстей и ихъ угнетенной представительницы -- женщины, такой, какъ ее понимала Жоржъ-Зандъ. Кругъ явленій, на которыя нашъ женскій Спартакъ направлялъ протестъ пробуждаемой имъ французской женщины, значительно расширялся: кромѣ непосредственно женскаго вопроса, затронутаго прежними ея романами, "Делія" заявляетъ уже не двусмысленныя стремленія покачнуть и католическій догматизмъ, котораго подавляющее вліяніе столь пагубно тяготѣетъ еще и теперь надъ семьею въ странѣ Вольтера и энциклопедистовъ. Порою Жоржъ-Зандъ мечетъ свои энергическія проклятія на то или другое явленіе современнаго французскаго общества, приготовившаго цѣлымъ рядомъ ошибокъ и предразсудковъ паденіе женщины въ нравственномъ и интеллектуальномъ отношеніи...

Такъ или иначе, громадный успѣхъ, которымъ, но признанію друзей и недруговъ, былъ встрѣченъ при своемъ появленіи этотъ сэнъ-симонистскій пандемоніумъ, заключалъ въ себѣ и предостереженіе. Жоржъ-Зандъ съ чисто женскимъ тактомъ поняла его и впредь уже не возвращалась на поприще, на которомъ повтореніе могло-бы имѣть гибельный результатъ для ея литературной извѣстности.

Собственное умственное развитіе Жоржъ-Занда, т. е. образованіе, которое каждый мало-мальски благопріятно обставленный писатель получилъ заблаговременно въ какомъ-нибудь среднемъ учебномъ заведеніи, началось вмѣстѣ съ ея литературною дѣятельностью, когда успѣхъ "Индіаны" открылъ ей доступъ въ кружки людей, знакомство съ которыми могло пополнить хоть отчасти пробѣлы, оставленные въ ея воспитаніи бабушкою и аристократическимъ монастыремъ. По мѣрѣ того, какъ воспріимчивая натура ея легко усвоивала себѣ умственные интересы, волновавшіе передовыхъ людей того времени, ее все меньше и меньше могла удовлетворять та дѣятельность, которую она избрала себѣ первоначально. Прочувствовавъ всѣмъ своимъ страстнымъ существомъ тягость того положенія, на которое обречена женщина въ современномъ обществѣ, и заставивъ силою своего таланта прочувствовать то же самое и другихъ, она однакожъ сознавала, что протестъ ея осуществится только тогда, когда она укажетъ не только цѣль, но и средства, какъ достигнуть ея. Продолжая увлекать и раздражать, не давая въ то-же время болѣе реальнаго направленія своимъ идеямъ, она легко могла очутиться въ невольномъ положеніи агитатора, призывающаго къ оружію, который, когда сзываемая имъ рать собралась, долженъ-бы былъ сказать ей: ну, ступайте теперь по домамъ и сидите смирно, пока явится кто-нибудь, кто научитъ насъ, куда идти и какъ намъ дѣйствовать. Ей самой хотѣлось стать этимъ ожидаемымъ руководителемъ ею-же возбужденнаго движенія.

Необходимость работать скоро и много, работать до того, что даже маленькой дочери писательницы стало жаль редактора "Revue des deux Mondes" и она говорила ей:-- "мама, да ты заработаешь всѣ деньги у Бюлоца..." отнимало все время у Жоржъ-Зандъ. Оса писала и писала, не давая ни отдыха своей мысли, ни досуга для анализа тѣхъ новыхъ явленій общественной жизни, которыя возникали кругомъ нея. Она сама чувствовала, что женскій вопросъ расширилъ свою сферу, изъ теоріи сталъ переходить въ практику и очищаться отъ тѣхъ отвлеченныхъ идеаловъ, которые были хороши въ свое время, а теперь никуда, не годились. Она сознавала, что мистицизмъ сэнъ-симонистовъ, которые одни изъ числа тогдашнихъ ея друзей могли дать хотя отдаленную, туманную и недосказанную программу новой жизни, которую ей необходимо было найдти, выводилъ ее на ложную дорогу... И она съ нетерпѣніемъ ждала нѣсколько мѣсяцевъ досуга, возможности приняться за работу не съ угнетеннымъ чувствомъ поденщицы, въ сладостной надеждѣ, что у нея есть что сказать и что она съумѣетъ сказать это нѣчто съ новою, увлекательною силою...

Давно ожидаемая возможность осуществилась. Жоржъ-Зандъ принялась за работу съ жаромъ, съ увлеченіемъ, съ той лихорадочною торопливостью, съ которою люди пользуются непривычнымъ досугомъ. Въ результатѣ вшила "Делія", самый планъ которой и предполагаемая тенденція таковы, что открывали обширное поприще къ примѣненію только одной, и притомъ несомнѣнно наименѣе интересной, лирической сторонѣ ея дарованія. Дарованіе это оказалось настолько сильно, что при его помощи этотъ продуктъ шестимѣсячной тревожной и усиленной дѣятельности встрѣтилъ болѣе чѣмъ благосклонный пріемъ... А все-же было ясно, что относительно главной ея задачи несказано ничего, да и нельзя ничего сказать въ томъ направленіи, которое издали казалось ей столь заманчивымъ и обѣщающимъ столь обильную жатву. Теперь было ясно, что необходимъ былъ другой планъ и другіе идеалы...

И тотчасъ вслѣдъ за выходомъ въ свѣтъ "Леліи" она уѣзжаетъ въ Италію съ тревожнымъ, тяжелымъ чувствомъ,-- чему многочисленныя свидѣтельства мы находимъ въ ея мемуарахъ, письмахъ и нѣкоторыхъ предисловіяхъ...

Она продолжаетъ попрежнему писать много, но она уже не проповѣдуетъ. Прежняго направленія далѣе вести некуда, а новое еще не найдено. Въ этомъ отношеніи "Лелія" дѣйствительно представляетъ собою предѣлъ или "вѣнецъ зданія", имѣющаго своимъ подножіемъ "Индіану".

Къ этому промежутку времени, между 1833 и 1837 годами, относятся венеціанскія повѣсти "Мойра" и тому подобныя безцѣльныя произведенія, имѣющія очень много поклонниковъ во Франціи, гдѣ "ни beau style" считается многими еще и до сихъ поръ главною заслугою писателя. Но, принимая во вниманіе воззрѣнія на литературу, неоднократно высказанныя Жоржъ-Зандомъ, нельзя сомнѣваться, что она сама не придавала серьезнаго значенія этимъ продуктамъ своего вынужденнаго творчества.

На минуту ея вниманіе приковываетъ къ себѣ оригинальная личность нѣсколько разъ помянутаго Ламенэ, аббата, первоначально ревностнаго католика, написавшаго "ярое руководство іезуитской нетерпимости", какъ называютъ его, "Essai sur l'indifférence", по мало-по-малу разрывающаго всѣ связи съ папскимъ силлабусомъ и догматами римской церкви, послѣдовательно переживающаго разныя ступени протестантизма и кончающаго свою безпокойную карьеру "Paroles d'un croyant", этой безпощадной сатирой на полумертвые остатки католической церкви.

Раздувая въ себѣ мистическія искры, заброшенныя въ нее католическимъ монастыремъ, Жоржъ-Зандъ пишетъ духовную исторію своего новаго друга и вступаетъ съ романомъ "Спиридіонъ" въ новую серію своихъ религіозно-реформаціоиныхъ романовъ.

Впрочемъ прежде, чѣмъ вовсе разстаться съ ея капитальной дѣятельностью по женскому вопросу, мы должны допустить нѣкоторый анахронизмъ и помянуть написанную ею гораздо позднѣе "Лукрецію Флоріани", которую по справедливости можно назвать послѣднимъ словомъ Жоржъ-Занда въ защиту женской эманципаціи. Въ этомъ романѣ авторъ, послѣ многихъ лѣтъ, возвращается къ-своей любимой темѣ Индіаны съ очевиднымъ намѣреніемъ пополнить пробѣлъ, на который ему указывали всѣ цѣнители его произведеній,-- пробѣлъ, заключающійся въ томъ, что дѣти совершенно не приняты въ разсчетъ въ прежнихъ проповѣдяхъ Жоржъ-Занда. Своею "Лукреціею Флоріання авторъ настолько-же касается дѣтскаго вопроса, насколько лучшими своими сочиненіями онъ коснулся вопроса женскаго освобожденія и насколько вообще могутъ быть разъяснены подобные вопросы съ точки зрѣнія субъективныхъ чувствованіи, безъ малѣйшаго соотношенія къ экономическимъ и другимъ реальнымъ условіямъ общественнаго быта. Тѣ зоилы, которые бичуютъ разбираемую нами писательницу за то будто-бы, что изображаемыя ею героини представляются какими то чудовищами гордости и кичливой страстности, чуждыми нѣжныхъ чувствъ, составляющихъ въ ихъ глазахъ лучшее украшеніе женственной природы, найдутъ себѣ весьма удовлетворительный отвѣтъ въ "Лукреціи Флоріани", которой близкое родство съ Индіаною не мѣшаетъ быть любящею матерью многочисленнаго потомства и высоко-нравственной ихъ наставницей. Тѣ же, кто не смотрѣлъ на предыдущую проповѣдь Жоржъ-Зандъ съ этой условной и, можетъ быть, умышленно натянутой точки зрѣнія, увидятъ въ послѣднемъ, поименованномъ здѣсь романѣ удачный и вполнѣ своевременный pendant къ "Валентинѣ" и "Жаку". Какъ этими двумя своими романами авторъ очень ясно говоритъ, что супружеская ревность не есть необходимая принадлежность любви сколько-нибудь искренней, какъ-бы она ни была страстна, а заключаетъ въ себѣ нрепорядочную дозу предразсудковъ, у цѣлѣйшихъ отъ иныхъ временъ и воззрѣній, и самолюбивой боязни явиться въ смѣшной роли рогоносца передъ общественнымъ мнѣніемъ, точно такъ-же своею "Лукреціею Флоріани" она хочетъ показать, что дѣти не сами по себѣ, а только въ силу установившихся на этотъ счетъ предразсудковъ бываютъ дѣйствительнымъ бременемъ несчастныхъ семейныхъ узъ.

Но возвращаемся къ "Спиридіону..."

Содержаніе этого новаго произведенія составляетъ монахъ, перешедшій изъ іудейства въ католицизмъ, затѣмъ въ протестантизмъ, кончающій чистымъ деизмомъ и принимающій какое-то новое евангеліе какого-то Іоахима Флорскаго, которое должно будтобы превзойти всѣ существовавшія доселѣ религіи, но которое оказывается блѣднымъ и вполнѣ неудавшимся наборомъ общихъ мѣстъ и мистическихъ разглагольствованій довольно ребяческаго свойства. Нѣсколько превосходно нарисованныхъ картинъ и стилистическія красоты, даже въ глазахъ нарочитыхъ знатоковъ и цѣнителей этого рода художественныхъ атрибутовъ, едва-ли выкупаютъ неудачное и отчасти комическое впечатлѣніе этого романа, имѣющаго за себя едвали не единственное достоинство -- краткость.

Впослѣдствіи Жоржъ-Зандъ успѣла забыть неудачу первой своей попытки водрузить поднятое ею знамя протеста на католическомъ поприщѣ, и тридцать лѣтъ спустя она снова появилась на страницахъ "Revue des Deux Mondes" со своею "Mademoiselle de la Quintinie", которую остроумный противникъ привѣтствовалъ слѣдующею заимствованной изъ какой-то старой комедіи фразою: "le misérable! il а inventé l'amour doctrinaire (несчастный! онъ изобрѣлъ доктринерскую любовь {Понмартенъ: "Dernières Semaines".}"... Но въ то время писательница еще была полна силъ и плодотворныхъ стремленій, а потому неудавшійся "Спиридіонь" послужилъ для нея такимъ-же спасительнымъ урокомъ, какъ и успѣхъ "Леліи". "Валентина , уже въ отдѣлкѣ нѣкоторыхъ своихъ второстепенныхъ лицъ и эпизодовъ, открываетъ въ своемъ авторѣ весьма замѣчательный талантъ наблюденія, который одинъ, при ея любви къ крестьянскому быту и умѣньи тепло и сочувственно относиться къ его немногосложнымъ явленіямъ, обѣщалъ сдѣлать изъ Жоржъ-Занда замѣчательную бытовую писательницу, еслибы она посвятила себя этому роду литературной дѣятельности, неизвѣстно почему обходимому большинствомъ даровитыхъ французскихъ беллетристовъ. Добросовѣстные ея друзья и цѣнители неоднократно старались ее привлечь на это поприще, на которомъ она впослѣдствіи появлялась нѣсколько разъ, и всегда съ завиднымъ успѣхомъ. Но въ это время она, съ одной стороны, дорожа репутаціею пропагандистки женскаго вопроса, болѣе чѣмъ литературною, а съ другой стороны, не умѣя еще найдти живой связи между своими любимыми эманципаціонными стремленіями и этимъ близкимъ ей бѣднымъ и скромнымъ бытомъ, -- не рѣшается стать скромнымъ фотографомъ существующей дѣйствительности.

Въ предисловіи къ одному изъ своихъ романовъ Жоржъ-Зандъ передаетъ приблизительно слѣдующій разговоръ, происходившій до того времени, какъ она появляется съ своимъ "Compagnon du tour de France" {Романъ этотъ въ русскомъ переводѣ называется Пьеръ Гюгененъ.} на поприщѣ общественно-политической пропаганды, между нею и Бальзакомъ, котораго она была ревностною поклонницею:

"Вы рисуете людей такими, какъ они есть; но я хочу рисовать ихъ такими, какими они должны быть. Вы написали комедію современнаго человѣчества..."

-- "А вы хотѣли-бы написать его эпопею?

"Нѣтъ. Я удовольствовалась-бы эклогою или, точнѣе говоря, романомъ современнаго человѣчества."

Время, къ которому относится только-что расказанная дѣятельностъ Жоржъ-Занда, представляетъ собою одну изъ пасмурнѣйшихъ, безцвѣтнѣйшихъ эпохъ новѣйшей французской исторіи. Поколѣніе, народившееся "слишкомъ поздно для имперіи и слишкомъ рано для Реставраціи" {Выраженіе, помнится, Виктора Гюго.}, имѣло въ себѣ значительный запасъ задора, унаслѣдованныхъ отъ XVIII вѣка громкихъ фразъ "contre la tyrannie et les complices des Coiulés", оказавшихся совершенно неидущный къ дѣлу, когда на мѣстѣ "féroces soldats", о которыхъ поется въ Марсельезѣ, оказались мирные лавочники и грозный скипетръ Людовика XIV преобразился въ дождевой зонтикъ подъ мышкою сына Филиппа-Эгалитэ. Немногіе, болѣе ловкіе, съумѣли поладить съ новымъ сѣренькимъ строемъ, какъ знаменитый Гизо, какъ Викторъ Кузенъ, представляющій собою полнѣйшее философское выраженіе этого періода, какъ Люи Рейбо, авторъ знаменитой книги "Réformateurs ou Socialistes modernes", имѣвшей до сихъ поръ болѣе пятидесяти изданій, и еще болѣе знаменитаго "Жерома Патюро" и т. д. Бороться съ этимъ новымъ порядкомъ вещей, особенно на первое время, не умѣлъ никто. Сент. симонисты, несомнѣнно, представляли собою передовой кружокъ того времени. Но ученіе ихъ приняло, подъ руководствомъ отца Анфантена, характеръ чисто-сектаторскій, утрачивая большую долю того значенія, которое придавалъ ему самъ его основатель. Сенъ-Симону слишкомъ очевидно недоставало послѣдователей въ родѣ тѣхъ, какихъ нашелъ для себя Фурье въ лицѣ, напримѣръ, Виктора Консидерана... Жоржъ-Зандъ едвали могла почерпнуть изъ сенъ-симонизма что-нибудь болѣе того, что она уже усвоила и достаточно популяризировала первоначальною своею дѣятельностью.

Съ наступленіемъ сороковыхъ годовъ общественная атмосфера нѣсколько проясняется. Въ Парижѣ возникаютъ болѣе или менѣе многочисленные кружки, успѣвшіе въ промежутокъ 7 или 8 лѣтъ стать руководителями отупѣвшаго и обезкураженнаго общественнаго мнѣнія... Жоржъ-Зандъ скоро становится отголоскомъ этихъ кружковъ на поприщѣ беллетристики и уже въ 1842 году является съ своимъ романомъ "Compagnon du Tour de France", весьма удачно начинающимъ собою новую серію ея чисто-политическихъ романовъ.

У насъ, кажется, еще никто не упрекалъ, напримѣръ, г. Тургенева за то, что онъ, съ дѣйствительно художническою чуткостью, умѣлъ откликаться на вопросы, волновавшіе собою въ разныя времена лучшую часть нашего общественнаго мнѣнія и что онъ, въ каждую данную минуту, говорилъ съ своими читателями именно о томъ, что представляло для нихъ наиболѣе интереса. Но Жоржъ-Зандъ въ этомъ отношеніи была менѣе счастлива. Появленіе ея на новомъ поприщѣ встрѣтило чрезвычайно недружелюбный пріемъ со стороны многихъ прежнихъ ея друзей. Сентъ-Безъ упрекаетъ ее за то, что она "подчиняется вліянію лицъ, стоящихъ гораздо ниже ея (Ледрю-Роллена, напримѣръ, или Арманъ-Мара) и тратитъ свой талантъ на то, чтобы обратить въ великолѣпныя общія мѣста ихъ невозможные парадоксы".-- Далеко не всѣ ея литературные противники были настолько снисходительны въ взводимыхъ на нее обвиненіяхъ. Такъ, напримѣръ, клерикальные журналы печатали безъ всякой церемоніи, будто она, подъ предлогомъ изученія работничьнхъ нравовъ, отправляется вечеромъ по суботамъ à la barrière, и возвращается оттуда пьяная съ Пьеромъ Леру. Тѣ, которые щадили ее прежде и относились снисходительно къ ея оригинальнымъ выходкамъ, въ надеждѣ, что прирожденная ея таланту сантиментальность и нѣсколько мистическая искренность возьмутъ наконецъ верхъ надъ свѣтлыми сторонами ея дѣятельности, не могли, конечно, смотрѣть благосклоннымъ окомъ на злополучнаго "Compagnon du Tour de France", въ которомъ она, хотя вовсе неисцѣленная отъ прежнихъ своихъ недостатковъ, находитъ наконецъ достойное примѣненіе для своего художническаго дарованія, неутрачивающаго и на этомъ новомъ поприщѣ своей привлеките ясности для массы безпристрастныхъ ея читателей и судей.

Романъ, по признанію заклятыхъ враговъ и литературныхъ противниковъ, строго бичующихъ автора за его направленіе, выше лъ чрезвычайно интересенъ и произвелъ фуроръ неменьшій, чѣмъ любое изъ удачнѣйшихъ прежнихъ произведеній Жоржъ-Занда. По содержанію своему онъ очень близко подходитъ къ лучшимъ романамъ Евгенія Сю, всего болѣе проникнутымъ его крайне демократическимъ направленіемъ. Здѣсь, какъ и тамъ, главными ге роями являются исключительныя натуры, взятыя изъ рабочей среды,-- Пьеръ Гюгененъ и другъ его Нантэ-Коринфіецъ,-- герои, болѣе или менѣе опоэтизированные и украшенные собственною фантазіею автора, но едвали дѣйствительно выходящіе за предѣлы возможнаго. Къ счастію для Жоржъ-Занда, она имѣла передъ собою живой образецъ, и если ея Пьеръ Гюгепенъ не есть портретъ, списанный съ натуры, то, во всякомъ случаѣ, въ немъ нельзя отыскать тѣхъ грубыхъ промаховъ и погрѣшностей противъ житейской правды, которые слишкомъ часто встрѣчаются у первоклассныхъ мастеровъ, черезчуръ увлекающихся собственными своими благими намѣреніями.

Мысль этого романа зародилась въ Жоржъ-Зандъ (но ея собственному признанію) подъ вліяніемъ небольшой брошюрки нѣкоего Агриколя Пердитье, называвшагося Avignomiais la Vertu, столяра изъ южной Франціи, бывшаго потомъ депутатомъ національнаго собранія. Когда рабочій вопросъ былъ поднятъ во французской литературѣ, Нердигье явился въ Парижъ и тамъ издалъ свою "Livre du Compagnonnage", давшую канву для названнаго выше романа. Небольшая книжка эта, неимѣвшая никакихъ литературныхъ притязаній, открывала существованіе во Франціи повсемѣстной работничьей организаціи, возникшей, вѣроятно, еще въ средніе вѣка и носившее общее названіе "Le tour de France". Организація эта, представляющая немало чрезвычайно интересныхъ подробностей, которыя Жоржъ-Зандъ разсказываетъ по книгѣ Нердигье, дробилась на отдѣлы, носившіе названіе Devoirs, имѣвшіе свои особые уставы и своихъ мистическихъ покровителей, враждовали между собою съ средневѣковою исключительностью, взаимно упрекая другъ друга въ убійствѣ Гирама, имѣвшемъ очевидно символическое значеніе. Девуары эти имѣли своихъ героевъ, свою поэзію, существованіе которой даже не подозрѣвали знатоки французской литературы и народности.

Агриколь Нердигье, проникнутый твердымъ сознаніемъ необходимости объединенія рабочихъ силъ, задался мыслью примирить навсегда враждующіе между собою девуары, отрѣшить ихъ уставы отъ множества ни къ чему неведущихъ или положительно вредныхъ обычаевъ и догматовъ, и дать цѣлому tour de France одну общую программу. Подобнаго-то Агриколи Нердигье или одного изъ тѣхъ героевъ, о которыхъ говоритъ онъ въ своей книгѣ, Жоржъ-Зандъ хочетъ изобразить въ своемъ Пьерѣ Гюгененѣ.

"При первомъ появленіи моего романа, говоритъ она въ своемъ предисловіи 1851 года,-- типъ Пьера Гюгенена показался черезчуръ разукрашеннымъ для читателей, которые не имѣли близкихъ сношеніи съ мастерскою работника. Но мой герой не превосходитъ Агриколя Пердитье ни умомъ, ни образованіемъ. Кто-же усумнится въ томъ, что работникъ можетъ быть молодъ и красивъ?.. Можно и безъ диплома бакалавра знать то-же, что знаетъ любой бакалавръ въ мірѣ. Нравственности и честности научаютъ не въ школѣ: тамъ учатъ только греческому и латинскому языку. Тамъ медленно пріобрѣтается извѣстное развитіе, которое работникъ, точно такъ-же, какъ и женщина, при умѣ и твердой волѣ, можетъ пріобрѣсти позднѣе гораздо скорѣйшимъ путемъ. Наконецъ, предполагаемое вліяніе расы или пола, обусловливающее будтобы подчиненность работника и женщины, небольше какъ предразсудокъ, и въ него едвали искренно вѣрятъ тѣ, кто ребячески отстаиваетъ его до настоящей поры..." "Удивительно, говоритъ она въ другомъ мѣстѣ того-же предисловія,-- что это кого-нибудь можетъ удивлять".

Мы не отрицаемъ, говорятъ лицемѣрные противники новаго направленія Жоржъ-Занда,-- что среди рабочаго сословія могутъ встрѣтиться лица, обладающія такими высокими качествами, какими вы надѣлили вашего героя, но проявленія этихъ качествъ не могутъ быть одни и тѣ-же въ разныхъ общественныхъ сферахъ. А вы заставляете вашего героя говорить языкомъ высшихъ литературныхъ кружковъ Парижа и чувствовать такъ, какъ могутъ чувствовать утонченнѣйшіе дэнди аристократическихъ салоновъ.

Но главнымъ проявленіемъ блистательныхъ качествъ Пьера Гюгенена служитъ его дѣятельность, направленная къ тому, чтобы объединить враждующіе между собою девуары и слить ихъ всѣ въ одно обширное ремесленное братство. А эта дѣятельность, какъ мы уже сказали, скопирована цѣликомъ съ натуры, и тотъ-же А. Нердшье служитъ надежнымъ щитомъ, за которымъ не могутъ поразить нашу писательницу эти удары. Что касается внѣшней стороны этихъ проявленій, -- языка, которымъ она заставляетъ говорить своихъ героевъ, и т. п., то предусмотрительный авторъ принялъ и на этотъ счетъ благоразумную предосторожность... Предчувствуя, что на новомъ, избранномъ ею поприщѣ публика уже не отнесется съ прежнею благосклонною снисходительностью къ тому, что многіе называли ея пагубными заблужденіями, Жоржъ-Зандъ, приведя рѣчь, сказанную Пьеромъ на засѣданіи своего девуара, считаетъ нужнымъ прибавить слѣдующее:

"Безпристрастный критикъ (въ прежнее время мы сказали бы: благосклонный читатель), будь снисходителенъ къ тому, кто чувствуетъ свое неумѣнье передать во всей его правдѣ слово "работникъ". Работникъ говоритъ инымъ языкомъ, чѣмъ мы съ тобою; и писатель, взявшійся быть посредникомъ между нимъ и вами, вынужденъ нарушить суровую прелесть и оригинальность его безъискуственной рѣчи, Но не вздумай обвинять этого слабаго посредника, будто онъ навязываетъ работнику такія мысли и чувства, которыхъ тотъ не можетъ имѣть. На это возражу однимъ словомъ: увѣрься. Брось тѣ высоты, на которыхъ писательская муза держится такъ долго, чуждаясь громадной народной массы. Спустись въ тѣ низменныя сферы, изъ которыхъ до сихъ поръ литература брала только комическія и карикатурныя стороны. Удостойся взглянуть въ задумчивое лицо этого народа, который кажется тебѣ скопищемъ неотесанныхъ невѣждъ, и ты увидишь тамъ теперь уже не одного Пьера Гюгепена... Узнай его недостатки и пороки; онѣ въ немъ есть, и я не стану ихъ прикрашивать. Но не произнося рокового осужденія въ своемъ невѣденіи!"

Поводомъ къ критическому скандалу послужило то, что авторъ вздумалъ влюбить въ своихъ плебейскихъ героевъ графиню Изеде-Вильпре и маркизу Жозефину. Такое необычайное во французской беллетристикѣ явленіе вызвало цѣлые томи словопреній и довольно вѣрныхъ замѣчаній о томъ, что вся любовная сторона романа построена на фальшивой нотѣ, не столько со стороны героини, сколько со стороны героевъ. Это несомнѣнно ахилесова пятка "Compagnon du tour de France". Здѣсь Жоржъ-Зандъ не могла уже укрѣпиться ни за Агриколу Пердитье, ни за часто повторяемый ею афоризмъ: "я рисую современнаго человѣка не такимъ, какъ онъ есть, а такимъ, каковъ онъ долженъ быть". Такимъ образомъ она даетъ мѣрку для оцѣнки своихъ произведеній, гораздо болѣе интересную и назидательную, чѣмъ всѣ препирательства à priori сомнительныхъ сердцевѣдовъ и психологовъ о томъ, можетъ ли Пьеръ Гюгепенъ и его пріятель ощущать такую или иную тонкость нѣжной страсти. Желательно-ли, чтобы современный работникъ былъ именно такимъ, какимъ рисуетъ Жоржъ-Зандъ главнаго своего героя внѣ его безспорно почтенной дѣятельности, направленной къ объединенію разрозненныхъ нелѣпою враждою силъ того сословія, къ которому онъ принадлежитъ?-- вотъ, но нашему мнѣнію, вопросъ, разрѣшеніе котораго могло бы быть небезплодно и при разрѣшеніи котораго безпристрастная критика сдѣлала бы, вѣроятно, не одинъ заслуженный упрекъ нашему автору, неумѣвшему и на этотъ разъ отрѣшиться отъ своего избытка сантиментальности и романтическаго паренія, столь неумѣстнаго въ подобнаго рода произведеніяхъ.

Впрочемъ любовная интрига, почему-то считающаяся обязательною во французскомъ романѣ, едвали обратила на себя серьезно чье бы то ни было вниманіе въ "Compagnon du tour de France", который слишкомъ многими своими сторонами долженъ былъ возбуждать интересъ тогдашнихъ читателей. Несмотря на нѣкоторое свое сродство съ демократическими романами Сю, онъ могъ не опасаться нисколько ихъ соперничества, стоя и въ дидактическомъ, и въ художественномъ отношеніи неизмѣримо выше "Парижскихъ Тайнъ" и недоконченныхъ "Les mystères du peuple", составляющихъ chef d'oeuvre Евгенія Сю. Талантъ Жоржъ-Занда существенно видоизмѣнился съ переходомъ ея на новое поприще. И "Compagnon du tour de France", и послѣдовавшіе за нимъ ея общественно-политическіе романы хоть далеко не могутъ быть названы произведеніями наблюдающей и изучающей музы, однако уже не увлекаютъ читателя ни въ фантастическій надзвѣздный міръ "Леліи" и "Индіаны", ни въ столь-же фантастическія подпольныя трущобы "Парижскихъ Тайнъ", можетъ бытьи дѣйствительно существующія, но черезчуръ мало представляющія какой-бы то ни было связи съ тѣмъ, что существуетъ надъ ними въ подлунномъ мірѣ и что одно, собственно говоря, мы и считаемъ за историческую дѣйствительность. Романъ Жоржъ-Занда, совершенно напротивъ, проникнутъ весь тою историческою правдою, которая не дается дюжиннымъ дарованіямъ даже при несравненно большей степени наблюденія и изученія. Особенно второстепенныя лица до того проникнуты характеромъ своего времени, что являются какъ-бы эмблемами различныхъ элементовъ, изъ которыхъ тогда слагалось французское общество. Прикащикъ Леребуръ, разсчетливый и чванный, гордящійся тѣмъ заимствованнымъ блескомъ, который падаетъ на него отъ сближенія съ аристократическимъ семействомъ графовъ де-Вильпре, имѣетъ за себя трудолюбіе, смѣтливость и своего рода ограниченную честность, хотя, можетъ быть, и недалеко выходящую за предѣлы той честности, которую условный кодексъ дѣлаетъ обязательною для благонамѣреннаго гражданина:-- это буржуазія къ томъ ея видѣ, въ которомъ она непосредственно вышла изъ великаго переворота конца прошлаго столѣтія.

Новое поколѣніе -- сынъ приказчика, Исидоръ Леребуръ, employé de l'Etat -- представляется уже въ менѣе привлекательномъ видѣ. Нахальный и самонадѣянный, считающій себя равнымъ съ своими великосвѣтскими патронами и претендующій на руку молодой графини де-Вильпре, чтобы затѣмъ гордиться ея предками, считающій, уже и въ скромномъ званіи прикащичьяго сына и правительственнаго чиновника, позволеннымъ третировать ей canaille всякаго, кто стоитъ хоть одною ступенькою ниже его на общественной лѣстницѣ, -- таковъ этотъ почтенный представитель сословія, безраздѣльно господствовавшаго во Франціи съ 1830 по 1848 годъ, и своимъ восемнадцатилѣтнимъ владычествомъ подготовившаго ровно столько-же лѣтъ второй имперіи съ ея неожиданною развязкою, съ ея неотразимою катастрофою подъ стѣнами Седана и Парижа... Этотъ милый субъектъ въ романѣ Жоржъ-Занда обладаетъ замѣчательною способностью дѣйствовать на нервы всѣмъ, даже конюху, сѣдлающему для него лошадь на почтовой станціи...

Отецъ Гюгененъ, старый плотникъ, видавшій виды на своемъ вѣку, умѣвшій выйти изъ своей приниженной роли, изъ своего разсчетливаго "себѣ на умѣ" во время событій 1793 года, но несчитающій нужнымъ заявлять о своемъ сочувствіи къ конвенту послѣ того, какъ конвентъ палъ и, по мнѣнію старика, человѣчеству ничего уже не осталось дѣлать на свѣтѣ: что ни дѣлай, конвента не воскресишь, а безъ конвента не можетъ быть и рѣчи ни о какихъ политическихъ улучшеніяхъ... Старикъ Гюгененъ, говорю я, недовѣрчиво относящійся во всему новому, къ рабочему вопросу и къ линейному рисованію въ его примѣненіи къ столярному мастерству, о которыхъ не было и рѣчи во времена конвента, -- мастерски обрисованный типъ и едва-ли не одинъ во всемъ разбираемомъ романѣ представляетъ собою вполнѣ живое лицо, а не олицетвореніе родовыхъ признаковъ своего сословія, какъ прочія, перечисленныя здѣсь, дѣйствующія лица.

Особеннаго вниманія заслуживаютъ, по нашему мнѣнію, отношенія стараго Гюгенена къ своему сыну, когда этотъ послѣдній возвращается изъ своего "tour de France", усвоивъ въ совершенствѣ новые пріемы своего мастерства и теорію столярнаго дѣла вмѣстѣ съ идеями Компаньонажа. Отецъ заранѣе рѣшился не поддаваться новаторскимъ попыткамъ своего сына и дать ему но всѣмъ пунктамъ мощный отпоръ... Такимъ образомъ Пьеръ Гюгененъ, тотчасъ по возвращеніи своемъ въ Вильире, является передъ нами въ положеніи большинства нашихъ отечественныхъ героевъ прогрессивныхъ романовъ, но ведетъ себя нѣсколько иначе... Онъ умѣетъ понятъ, что пропаганда его только въ такомъ случаѣ можетъ имѣть цѣну въ глазахъ темнаго міра, въ который забросила его судьба, если онъ самымъ осязательнымъ для этого міра образомъ покажетъ превосходство дорогихъ ему новыхъ порядковъ надъ тѣми, которые укоренились споконъ вѣковъ. Онъ понимаетъ, что задоръ, самый благонамѣренный, можетъ только испортить дѣло, усиливъ естественный консерватизмъ темныхъ людей личнымъ ихъ озлобленіемъ противъ нововводителя. Не уступая имъ ни іоты на самомъ дѣлѣ, онъ необычайно мягокъ на словахъ, и повидимому уступчивъ. Онъ подготовляетъ случаи, въ которыхъ превосходство его новой правды должно выказаться передъ рутиною и затѣмъ спокойно ждетъ, не навязываясь.

Когда Пьеру удалось на дѣлѣ выказать свое знаніе столярнаго мастерства и его теоріи, онъ принялся за работу, какъ обыкновенно, "мѣстѣ съ отцомъ. Но видно било, что старикъ обращался съ нимъ уже не съ прежнею самоувѣренностью. Онъ даже сталъ заговаривать съ нимъ объ одномъ рабочемъ пріемѣ, при помощи котораго Пьеръ значительно упрощалъ и ускорялъ свою работу.

-- "Вашъ пріемъ тоже недуренъ", отвѣчалъ Пьеръ.

-- "Да твой-то, стало быть, лучше?"

-- "Мнѣ съ нимъ вольготнѣе".

-- "Ну, значитъ мой-то хуже твоего. Такъ что-ли потвоему?"

-- "И съ вашимъ можно хорошо работать. Только труднѣе немного, да времени надо побольше".

...Мы не продолжаемъ перечня дальнѣйшихъ дѣйствующихъ лицъ, чтобы не зайдти слишкомъ далеко, но приведемъ слѣдующій разговоръ между прикащикомъ Леребуромъ и двумя плотниками, когда онъ нанимаетъ старика и Пьера Гюгенена исправить деревянную рѣзную отдѣлку одной комнаты въ замкѣ Вильпре. Комната эта носитъ на себѣ слѣды многочисленныхъ перемѣнъ, осуществившихся въ средѣ французскаго дворянства: она была часовнею въ средніе вѣка, библіотекою при Людовикѣ XIV, театральною залою во время регентства, конюшнею во время эмиграціи дворянства; теперь изъ нея надлежало сдѣлать художественную мастерскую для молодой графини...

-- "Эту дверь тоже надо поправить", сказалъ Пьеръ Гюгененъ:-- "видите, этотъ гербъ весь разбитъ въ дребезги".

-- "Да, во время революціи. И вѣдь какое варварство: гербъ этотъ дѣланъ знаменитымъ художникомъ,-- сказалъ экономъ, лицемѣрно отводя свой взоръ въ другую сторону.

Щеки старика Гюгенена ярко зардѣлись. Онъ хорошо зналъ того вандала, который однимъ ударомъ топора снесъ это геральдическое украшеніе,

-- "Времена другія наступили, сказалъ онъ съ улыбкою, нѣсколько лукавою при всемъ его смущеніи, -- да и гербы остались несовсѣмъ тѣ-же. А тогда такое время было, что все ломали. И въ голову неприходило, что себѣ-же готовимъ работу въ будущемъ".

-- "Чтожъ, вамъ на руку,-- сказалъ управляющій съ холоднымъ и отрывистымъ смѣхомъ, которымъ онъ всегда давалъ знать собесѣднику, что отливаетъ пулю.

-- "Да и вамъ не въ обиду, господинъ Леребуръ, возразилъ столяръ:-- не взломай мы тогда этихъ дверей, такъ ключи отъ нихъ не были бы теперь въ вашемъ карманѣ. Если бы этотъ замокъ не былъ проданъ съ аукціона, то младшая линія Вильпре не купила бы его у старшей по дешевой цѣнѣ, да еще на ассигнаціи, и не обогатилась бы такъ, какъ теперь.

-- "Графъ де-Вильпре всегда были богаты, величественно возразилъ Леребуръ,-- не съ улицы же попали они въ этотъ замокъ".

-- "Эхъ, возразилъ насмѣшливо старый Гюгененъ:-- кто пѣшкомъ, кто верхомъ, кто въ каретѣ, а всѣ мы но улицѣ-то подъ Богомъ ходимъ"...

Эта сцена и множество ей подобныхъ, разсѣянныхъ тамъ и сямъ въ "Compagnon du tour de France", можетъ быть, еще болѣе, чѣмъ самое его направленіе, объясняютъ озлобленіе буржуазной критики при появленіи Жоржъ-Занда на новомъ поприщѣ.

Чтобы освоить полнѣе читателя съ тѣмъ кругомъ идей, въ которомъ вращается лучшая часть "Compagnon du tour de France", мы выпишемъ слѣдующія размышленія Пьера Гюгенена, оставшагося ночью въ роскошномъ паркѣ стараго графа де-Вильпре.

"Пьеръ читалъ у поэтовъ и философовъ прошлаго вѣка, что убогая хижина земледѣльца и цвѣтистый лугъ изящнѣе садовъ съ прямыми аллеями и подстриженными деревьями, со статуями и фонтанами, украшающими дворцы сильныхъ міра сего. Но ему слишкомъ часто приходилось обходить пѣшкомъ по всякое время года различные углы и захолустья Франціи, и онъ зналъ, что эта природа, столь прославленная въ XVII столѣтіи, не существуетъ нигдѣ въ странѣ, которой почва раздроблена до крайности въ рукахъ мелкихъ владѣльцевъ, вынужденныхъ безжалостно бороздить ее лоно для удовлетворенія своихъ житейскихъ нуждъ... Все въ ней заперто и загорожено; повсюду межевые рвы, заборы да колючія живыя изгороди. Каждый уголокъ -- крѣпость, и законъ наказываетъ, какъ преступника, всякаго, кто дерзко осмѣлится ступить въ чужую собственность. "Вотъ какою мы сдѣлали эту возлюбленную природу", шепталъ ему внутренній голосъ, когда онъ проходилъ по этимъ пустынямъ, созданнымъ рукою человѣка. Пьеръ Гюгененъ часто терялся въ горькихъ мысляхъ по этому поводу и не находилъ для нихъ разрѣшенія. Съ другой стороны, и крупная поземельная собственность, лучше сохраняющая плодотворныя силы природы и щедрѣе вознаграждающая благоразумно прилагаемый къ ея воздѣлыванію трудъ,-- тѣмъ неменѣе казалась ему чудовищнымъ нарушеніемъ священныхъ нравъ человѣка.

"Л между-тѣмъ, говорилъ онъ себѣ,-- чѣмъ больше вы дробите землю, тѣмъ больше губите вы ее. Чѣмъ больше обезпечивается жизнь отдѣльныхъ лицъ, тѣмъ больше страдаетъ и истощается мощное тѣло человѣчества. Вы снесли съ лица земли замки владѣльцевъ, засѣяли пшеницею ихъ парки и сады; каждый искалъ захватить себѣ клочокъ добычи и считалъ себя стѣсненнымъ. Но изъ-подъ каждаго камня выступили новые рои голодныхъ и нищихъ, и земля скоро стала тѣсна для нихъ. Богачи раззорятотся и изчезаютъ; но тщетно. Чѣмъ больше дробится хлѣбъ, тѣмъ больше исхудалыхъ рукъ протягиваются за кускомъ; и чудо Христово не повторяется; и никто не насыщенъ. Земля худѣетъ, а съ нею и человѣкъ. Промышленность тщетно напрягаетъ свои чудовищныя силы; она создаетъ потребности, которымъ не можетъ удовлетворить; она расточаетъ наслажденія, которыми ничтожная часть человѣческой семьи пользуется только потому, что другая, многочисленнѣйшая часть этой семьи, терпитъ лишенія, прежде невѣдомыя... Неужто-же прійдется жалѣть о гибели феодальнаго порядка, при которомъ, по крайней мѣрѣ, раба кормили и, низводя его на степень скота, тѣмъ самымъ охраняли его отъ несбыточныхъ надеждъ, неизбѣжно ведущихъ за собою отчаяніе...

Подобныя мысли пробуждались въ его головѣ, когда обдуманныя красоты парка Вильпре выступали передъ нимъ въ полусвѣтѣ занимающейся зари. Помимо воли, онъ сравнивалъ ученую заботливость, выказывавшуюся ему всюду въ этомъ воздѣланіи природы, бывшей передъ его глазами,-- съ дѣйствіемъ хорошаго воспитанія на умъ и характеръ человѣка. Обрубивъ ненужныя вѣтви этого дерева, ему придали ростъ, силу и неразрывную съ нею грацію, которыхъ предоставленная себѣ природа не достигла-бы въ нашемъ климатѣ. Часто подрѣзывая и поливая эту зелень, ей дали свѣжесть горной растительности, обильно орошаемой ручьями и потоками... Это была поддѣльная природа, но именно такая, какою природа должна быть, чтобы служить средою и пріютомъ для циливизованнаго человѣчества... Это было utile dulci той жизни, которая должна-бы быть нормальною жизнью человѣка.

"А между-тѣмъ бѣднякъ не можетъ, не долженъ смотрѣть безъ ненависти на этотъ отрадный пріютъ; и, если-бы законъ силы не ограждалъ богача, сколько бѣдняковъ сочли-бы себя вправѣ расхитить въ свою пользу его сокровища... Какъ-же сочетать право счастливаго человѣка быть счастливымъ и право бѣдняка не маяться весь спой вѣкъ въ изнурительной борьбѣ?

"Неужто не было-бы преступленіемъ выгнать голымъ и нищимъ на улицу этого богатаго старика, который покоитъ свою убѣленную сѣдинами голову и воспитываетъ внуковъ въ тѣни имъ взлелѣянныхъ деревъ? Но этотъ нищій, который протягиваетъ руку подъ окномъ... Онъ тоже старъ и сѣдъ, тоже имѣетъ внуковъ. Неужто справедливо и честно дать ему умереть отъ нужды на улицѣ?

"Не сказать-ли богачу: ты довольно наслаждался; пришелъ чередъ бѣдняка занять твое мѣсто на жизненномъ пиру?-- Но развѣ этимъ вознаградишь бѣдняка за его страданія, сотрешь съ него печать, которую бѣдность и невѣжество наложили на его существо?-- Да развѣ то, что богачъ до сихъ поръ пользовался благоденствіемъ, можетъ служить законнымъ основаніемъ отнять у него это благоденствіе и погрузить его въ свою очередь въ бездну нищеты и лишеній?-- Поставивъ бѣдняка на мѣсто богача, всѣмъ не доставишь достаточнаго благоденствія. Земля не можетъ прокормить человѣчество на такомъ основаніи, на какомъ она воздѣлывалась до сихъ поръ... Истребите прежнихъ богачей; но новые бѣдняки выростутъ, какъ пшеничное зерно при хорошемъ урожаѣ,; число ихъ возрастетъ до числа песчинокъ морского дна, и каждое поколѣніе снова должно начинать дѣло мести и насилія, не наполнивъ той неизмѣримой пропасти, изъ которой будетъ вѣчно раздаваться голосъ страждущаго человѣчества,-- крикъ отчаянія, проклятія, злобы и угрозы,-- Или же продолжать безъ конца но пути неравенства и несправедливости,-- поддерживать престолъ, на которомъ сидятъ привилегированные счастливцы, хотя-бы для этого пришлось всѣ народы послать на эшафотъ и на галеры"?

"А если вернуться къ раздѣлу, о которомъ мечтали наша отцы... Они раздробили землю... Раздробимъ ее дальше. Раздробимъ до безконечности... И каждому достанется по песочному зерну, если голодъ и другія бѣдствія, связанныя неразрывно съ варварствомъ и насиліемъ, не будутъ уносить кстати каждый вѣкъ надлежащее число людей... Итакъ будущность человѣчества пришлось-бы основать на голодѣ и чумѣ, катаклизмахъ и язвахъ, которые заставятъ человѣчество вернуться къ дѣтству, которые возвратятъ природѣ ея суровое владычество надъ человѣчествомъ и приведутъ къ отупѣлой и немощной жизни дикаря. И въ XIX вѣкѣ находились умы, несчитавшіеся ни за бѣшеныхъ, ни за сумасшедшихъ, которые, за неимѣніемъ лучшаго, останавливались и на такомъ рѣшеніи, исходя кто съ индивидуалистской, а кто и съ соціалистической точки зрѣнія"... (стр. 20--22).

VI.

Мы долго остановились на "Compagnon du tour de France" потому, что романъ этотъ, признанный всѣми за лучшій изъ соціально-политическихъ романовъ Жоржъ-Занда, даетъ на долгое время тонъ ея дальнѣйшей дѣятельности. Она неоднократно высказываетъ твердое намѣреніе посвятить себя народной литературѣ и сожалѣетъ только о томъ, что чувствуетъ въ себѣ недостаточно силъ и молодости, чтобы переработать свой талантъ согласно требованіямъ новаго направленія. Она становится на поприщѣ беллетристики органомъ и отголоскомъ группы людей, подготовившихъ переворотъ 1848 г.

Какъ въ первомъ періодѣ своей дѣятельности Жоржъ-Зандъ, въ "Индіанѣ", высказываетъ все, что можетъ сказать по поводу заинтересовавшаго ее общественнаго явленія и въ слѣдующихъ произведеніяхъ того-же направленія только разнообразитъ внѣшнія положенія, мало добавляя къ ихъ внутреннему содержанію, -- такъ точно и теперь, на аренѣ общественно-политической пропаганды, въ "Compagnon du tour de France" она исчерпываетъ всю свою задачу, достигаетъ въ ней предѣловъ, дальше которыхъ теоретически ей сказать нечего. Однакожъ это не значитъ, что у нея болѣе ужь не было сознательнаго матерьяла для дальнѣйшей дѣятельности.

Книга Агриколя Пердитье увлекла воспріимчивую романистку въ міръ городской и сельской рабочей жизни, который ей былъ очень мало знакомъ. Здѣсь въ началѣ она встрѣтила многія затрудненія, но силою таланта и развитія отчасти побѣждаетъ ихъ и если не совсѣмъ благополучно, но все-таки исполняетъ свою задачу даже и при тѣхъ немногихъ положительныхъ знаніяхъ рабочаго быта, работничьихъ нуждъ и стремленій, какія у нея оказались въ запасѣ. Въ своихъ романахъ: "Грѣхъ господина Антуана" и "Анжибосскій Мельникъ" она изображаетъ сельскую жизнь близко знакомой ей центральной Франціи и издаетъ эти романы въ тѣхъ-же видахъ и съ тѣми-же намѣреніями, которые вдохновили ее на созданіе Пьера Гюгенена. Общественно-реформаціонныя стремленія, дѣйствительно, воодушевляли собою тогда нѣкоторые слои крестьянскаго сословія, можетъ быть, меменьше, чѣмъ городскихъ работниковъ, но проявленія этихъ стремленій были далеко неодинаковы въ этихъ двухъ сословіяхъ, которыхъ обстановка, экономическій бытъ, умственное развитіе и характеръ столь различны между собою. Поэтому создать а priori деревенскаго Пьера Гюгенена было вовсе нелегкою задачею и обѣ вышеименовапныя попытки Жоржъ-Занда въ этомъ родѣ едвали могутъ быть названы удачными, и по всей справедливости встрѣтили въ публикѣ, сравнительно, довольно холодный пріемъ. Хотя Жоржъ-Зандъ гораздо лучше знала сельскій рабочій бытъ, чѣмъ городской; но этого знанія все-же было недостаточно для полнаго рѣшенія той задачи, какую нзяла на себя романистка. Ея наблюденія надъ ежедневною, будничною жизнію крестьянъ, ея художническое пониманіе нѣкоторыхъ основныхъ чертъ характера берришонскаго мужика предохранили ее, можетъ быть, отъ слишкомъ грубыхъ промаховъ и анахронизмовъ, но тѣмъ не менѣе, увлекшись предвзятой идеей, она часто грѣшитъ противъ дѣйствительности, ставитъ своихъ героевъ въ ложныя положенія и переполняетъ свои произведенія часто вовсе ненужными отвлеченными разсужденіями.

Сомнительная удача двухъ первыхъ попытокъ не обезкураживаетъ однакожъ писательницу. За "Анжибосскимъ мельникомъ" слѣдуетъ "Жанна", Къ обрисовкѣ этой деревенской героини, -- нѣчто въ родѣ современной Іоанны д'Аркъ, -- элементъ наблюденія играетъ несомнѣнно болѣе важную роль, чѣмъ выводы, сдѣланные а priori, и пропагандистскія соображенія автора. Эстетическая критика могла быть удовлетворена, или, по крайней мѣрѣ, лишилась на этотъ разъ возможности повторить едвали не въ сотый разъ этой, нелюбимой ею писательницѣ, что у нея умъ работаетъ болѣе, чѣмъ сердце, что разсужденіе убиваетъ у нея художественный талантъ и что ея литературный пріемъ вовсе не соотвѣтствуетъ избранному ею роду литературной дѣятельности. Но общественное значеніе "Жанны" нисколько не выше значенія двухъ только-что упомянутыхъ мною сомнительно-удачныхъ ея произведеній.-- "Жанна", повидимому, убѣдила Жоржъ-Зандъ, что она дѣйствительно не въ силахъ переработать свой талантъ настолько, насколько это необходимо, чтобы стать народною писательницею въ понимаемомъ ею значеніи этого слова. Она сознала, что выдумывать героевъ своихъ произведеній и одѣвать ихъ въ блузу берришонскаго крестьянина -- едвали достойная ея задача. А непосредственное наблюденіе, въ самомъ счастливомъ случаѣ, давало ей матерьялы только для "Жанны", тогда-какъ ей нуженъ былъ деревенскій Пьеръ Гюгененъ.

Она однакожъ продолжаетъ отъ времени до времени черпать изъ сельскаго быта въ высшей степени изящные разсказы, какъ напримѣръ "Чортово болото", "Маленькая Фадетта", "Franèois le Champi", о которомъ мы уже имѣли случай упомянуть выше и т. н. Эти ея разсказы, своею простотою, представили чрезвычайно удачный контрастъ съ общимъ настроеніемъ беллетристики, принимающей, но слѣдамъ Евгенія Сю и первыхъ романовъ Виктора Гюго, все болѣе и болѣе трущобный характеръ. Своею оригинальностью стольно-же, какъ и художественнымъ значеніемъ, эти разсказы еще разъ остановили на Жоржъ-Зандѣ общественное вниманіе, утомленное долголѣтнею и усиленно-плодовитою ея дѣятельностью. Разсказы, о которыхъ здѣсь идетъ рѣчь, представляютъ собою родъ французскихъ "Записокъ охотника" г. Тургенева, о которыхъ у насъ было уже такъ много говорено и писано. Не должно забывать однакожъ, что уподобленіе не есть тождество, и, если иной читатель подмѣтитъ въ героиняхъ сельскихъ разсказовъ Жоржъ-Занда пасторальный оттѣнокъ и отдаленное смахиваніе на статуэтки изъ севрскаго фарфора, -- то да не вздумаетъ онъ обвинить насъ, будто-бы мы и Ивану Сергѣевичу приписываемъ таковой-же колоритъ регентства.

Такъ или иначе, но "Жанною" Жоржъ-Зандъ, создавъ свое безсиліе, доканчиваетъ навсегда съ своимъ стремленіемъ изобразить мощный и дѣятельный типъ простолюдина. Кто знаетъ раздвоеніе, существующее и до сихъ поръ между городскимъ и сельскими народонаселеніемъ Франціи, тотъ пойметъ, что въ этой неудачѣ Жоржъ-Занда высказывается нѣчто большее, чѣмъ безсиліе ея собственнаго таланта. Франція промышленная, Франція ученая, Франція политическая и литературная такъ давно привыкла имѣть въ виду самое себя, т. е. Парижъ и нѣсколько десятковъ такихъ-же точно маленькихъ Парижей, -- административныхъ, политическихъ или торговыхъ центровъ, -- что все значительное пространство французской территоріи, незанятое первоклассными и болѣе значительными городами, со всѣмъ своимъ народонаселеніемъ, кажется ей какимъ-то придаткомъ къ великой націи, можетъ быть и нужнымъ въ экономическомъ отношеніи, но ничего собою не обозначающимъ. До самаго послѣдняго времени, лучшіе изъ передовыхъ французскихъ дѣятелей вспоминали объ этомъ придаткѣ только тогда, когда имъ нужна была количественная сила. Такъ, напримѣръ, французскіе карбонаріи временъ реставраціи, дилетанты революціи, интересный образчикъ которыхъ Жоржъ-Зандъ рисуетъ въ особѣ Ашиль-Лефора въ своемъ "Compagnon du tour de France", вытѣсненные полицейскими строгостями изъ городовъ, бросались иногда по деревнямъ вербовать приверженцевъ для многочисленныхъ, постоянно замышляемыхъ ими, но никогда имъ неудававшихся заговоровъ. Результаты такого вербованія обыкновенно бывали самые неуспѣшные, такъ какъ освободители народа, очутившись въ дѣйствительно народной средѣ, чувствовали себя заѣхавшими почти что къ эскимосамъ. Проученные неоднократными неудачами своихъ предшественниковъ, люди 1848 года благоразумно предпочли ограничить сферу своей дѣятельности различными слоями городского народонаселенія. Лучшіе изъ нихъ не раздѣляли презрительнаго отношенія къ туземнымъ эскимосамъ или гуронамъ и скорбѣли о существованіи пропасти, раздѣлявшей Францію на два совершенно различные и почти ненавидящіе другъ друга народа. Могла-ли Жоржъ-Зандъ, черпавшая свое теоретическое содержаніе изъ этого передового кружка, перескочить черезъ эту пропасть, не оставивъ въ сторонѣ всѣ свои воззрѣнія и тенденціи, -- несъ свой публицистическій фондъ, выросшій на парижской постовой и упорно непрививающійся на болѣе плодовитой деревенской почвѣ.

У нее осталось отъ ея молодости, проведенной въ глуши беррійской деревни, любовь къ этимъ загадочнымъ эскимосамъ или гуронамъ. Обогативъ свое теоретическое сознаніе тѣмъ, что могло ей дать почти пятнадцатилѣтнее ея пребываніе въ передовыхъ кружкахъ Парижа, она тотчасъ-же проникается благою мыслію обратить его на дорогой ея сердцу бытъ, и ищетъ "тѣ священные уголки, гдѣ не прошелъ еще плугъ цивилизаціи, гдѣ при. рода дико-величественна, гдѣ преданіе стоитъ еще во весь ростъ, гдѣ человѣкъ сохранилъ еще свой галльскій типъ и свою фантастическую первобытность." (Предисловіе къ "Жаннѣ" изд. 1852 г.) Но въ этомъ священномъ уголкѣ ее тотчасъ-же поражаетъ сильный контрастъ между двумя мірами, городскимъ и сельскимъ. "Когда очутишься, говоритъ она,-- въ этой глуши, гдѣ царитъ, повидимому, мрачный духъ прошлаго, сама-собою приходитъ пошлая мысль:-- кажется, будто заѣхалъ за двѣ тысячи верстъ отъ иродовъ и общества. И хочется добавить: а также за двѣ тысячи лѣтъ отъ современной жизни".

Здѣсь кстати припомнить слѣдующій разсказъ даровитаго публициста:

"Въ самый разгаръ 1848 г. передъ выборами, мнѣ случилось зайдти въ Café въ одной деревушкѣ на югѣ Франціи. День былъ ярмарочный и окрестные мужики собрались въ большомъ числѣ за деревянными столами. Узнавъ, что я только-что изъ Парижа и что меня нечего бояться, пожилой толстякъ подошелъ ко мнѣ и, чокнувшись со мною стаканомъ, сталъ разспрашивать о новостяхъ. Я разсказалъ, что зналъ и старался его навести на разговоръ.

-- "Да что! Le duc-то самъ хорошій человѣкъ и добрый pour le populaire, да полюбовница-то его много начинаетъ забирать силы... Чай слышали?"

-- "Ничего не слыхалъ. Какой дюкъ?"

-- "Да le duc Rollin (Ледрю-Ролленъ). А еще изъ Парижа. Мы хоть и деревенскіе, а даже имя этой Иродіады слышали: Ла Мартиною прозывается."

"Какъ ни жаль было старика, но я не выдержалъ -- расхохотался. Иродіада Ламартинъ! добро бы Нинонъ-де-Ланкло.-- И этихъ людей собирались спрашивать, нуженъ ли для республики президентъ и, если нуженъ, то кого они желаютъ на его мѣсто!" -- заключаетъ разсказчикъ.

Виноваты ли гуроны въ томъ, что Ледрю-Ролленъ имъ представляется добродѣтельнымъ дюкомъ, а Ламартинъ -- Иродіадою? Виноваты ли въ томъ сами дюки и Иродіады?-- мы объ этомъ не станемъ разсуждать. Наше дѣло было объяснить, почему Жоржъ-Зандъ, отъ своихъ попытокъ созданія народной этики съ прогресивно-пропагандистскими цѣлями, скромно возвращается въ нѣдра городского цивилизованнаго общества въ своемъ романѣ "Horace", нелишенномъ ни своего рода красотъ, ни значенія, но представляющемъ слабый отголосокъ того, что составляло еще нѣсколько лѣтъ тому назадъ дидактическую, силу этой писательницы, чему наиболѣе полнымъ выраженіемъ служитъ "le Compagnon du tour de France", оставшійся до конца лучшимъ произведеніемъ новаго избраннаго ею рода.

VII.

Событія 1848 года прерываютъ на нѣкоторое время романическую дѣятельность Жоржъ-Занда. Примкнувъ на это время болѣе тѣсно къ политическому кружку, котораго она была отголоскомъ, она сотрудничаетъ въ газетахъ, державшихъ сторону Ледрю-Роллена и Арманъ Мара, переводитъ сочиненія Мадзини и издаетъ свои "Письма къ народу", заслуживающія вниманія только потому, что въ нихъ знаменитая романистка выказываетъ пониманіе іюньскихъ событій болѣе слабое, чѣмъ можно ожидать отъ автора "Compagnon du tour de France" и "Грѣха господина Антуана".-- Если беллетристическая дѣятельность ея могла только выигрывать отъ того, что она, болѣе всѣхъ своихъ соперниковъ и собратій, была публицисткою въ области романа,-- тѣмъ неменѣе внося присущій ея таланту романическій и сантиментальный элементъ въ свою непосредственно-публицистическую дѣятельность, она этимъ самымъ значительно подрывала ея значеніе. Жоржъ-Зандъ не съумѣла признать своего Пьера Гюгенена, напримѣръ, въ работникѣ Альберѣ, сотрудникѣ Луи-Блана но Люксембургской комиссіи. Судя объ историческомъ значеніи временного правительства по тѣмъ стремленіямъ, которыя люди, составлявшіе это правительство, могли выказывать только въ интимныхъ бесѣдахъ и въ журнальныхъ статьяхъ, -- она видитъ одно пагубное нетерпѣніе и революціонный дилетантизмъ въ попыткахъ крайней партіи дать февральскому политическому перевороту прочную основу разрѣшеніемъ нѣкоторыхъ соціальныхъ задачъ, черезчуръ неотступно просившихся на очередь. У нея вырываются озлобленныя страницы противъ прежнихъ ея друзей и героевъ, которыхъ она сама поэтизировала и возводила на пьедесталъ въ недавнее время, когда теоретическое разногласіе, существовавшее и прежде между кружками Ледрю-Голлена, Каненьяка и др., съ одной стороны, а съ другой -- между представителями болѣе радикальныхъ оттѣнковъ тогдашней революціонной идеи казалось ей мелочною подробностью, на которую не слѣдовало обращать вниманія.

"Неужели тебя не возмущаетъ, пишетъ она около этого времени,-- несмѣтное количество искупителей и законодателей, заявляющихъ каждый свои исключительныя притязанія на скипетръ и державу нравственнаго міра Кажется, весь родъ человѣческій бросился на кафедру и на трибуну. Каждый хочетъ поучать и каждый воображаетъ себя одного всезнающимъ и настоящимъ пророкомъ. Этотъ жалкій ропотъ, составляющій характеристическую черту нашего времени, представляется мнѣ эхомъ пустыхъ словъ и звучныхъ декламацій, въ которыхъ умъ и сердце напрасно ищутъ хоть бы одного только луча, свѣтлаго и согрѣвающаго. Истина, напуганная и обезкураженная, цѣпенѣетъ или прячется въ немногія души, способныя пріютить ее", и т. д.

Подобные дифирамбы, можетъ быть, и заключающіе въ себѣ иногда извѣстную долю справедливости, имѣютъ однакожъ то несомнѣнное неудобство, что различные оттѣнки общественнаго мнѣнія взаимно перебрасываютъ ихъ одинъ другому, какъ резиновый мячъ, ненаносящій ударовъ противнику и свидѣтельствующій только о томъ, что бросающіе его не находятъ для себя въ данную минуту болѣе серьезнаго занятія. Сколько разъ тотъ-же самый, надутый негодующею фразеологіей, шаръ былъ бросаемъ въ саму Жоржъ-Зандъ нечистою рукою всякихъ Кано-де-Фельидовъ и другихъ ультра-клерикальныхъ и ультра-консервативныхъ хроникеровъ...

Впрочемъ и во время своего кратковременнаго пребыванія на публицистическомъ поприщѣ Жоржъ-Зандъ осталась въ сущности тѣмъ-же, чѣмъ была, т. е. отголоскомъ понятій и стремленій Ледрю-Роллена, Кавеньяка, Ламартина, Мишле и имъ подобныхъ руководителей или вдохновителей февральскаго переворота. Въ порывѣ своего романическаго вдохновенія она могла порываться и дальше этихъ стремленій, но только до тѣхъ поръ, пока они представляли наиболѣе передовой моментъ, пока противникъ былъ позади, а впереди виднѣлись только союзники.

-----

Беллетристическая дѣятельность Жоржъ-Занда не кончается 1848 годомъ. Плодовитая муза ея, пріученная сообразоваться съ экономическою требовательностію автора, продолжаетъ вдохновлять ее на множество новыхъ произведеній, изъ которыхъ иныя, напр. "Консуэло, графиня де-Рудольштадтъ", "Даніэлла", "Констанъ Веррье" и пр. (не говоря уже о сельско-описательныхъ, ея этюдахъ), встрѣтили еще въ публикѣ довольно сочувственный пріемъ. Но внутреннее содержаніе этихъ произведеній, по мѣрѣ отдаленія отъ "Compagnon du tour de France", представляетъ все болѣе и болѣе слабый отголосокъ когда-то сильно прочувствованныхъ идей и влеченій. Мало-по-малу. и вниманіе публики замѣтно начинаетъ утомляться неутомимостью автора...

Какъ большинство французскихъ беллетристическихъ знаменитостей новѣйшаго времени, Жоржъ-Зандъ пробуетъ свои силы и на сценическомъ поприщѣ, но здѣсь ея резонирующій талантъ чувствуетъ себя уже совсѣмъ не въ своей тарелкѣ. Первые ея опыты въ этомъ родѣ, "Aldo le Bimeur" и "Cosima", имѣли рѣшительный неуспѣхъ. Впослѣдствіи она лучше освоилась со сценическими пріемами и удачно передѣлала для театра нѣкоторыя изъ своихъ повѣстей и романовъ: "Мопра", "Francois le Ghampi". Объ остальныхъ ея собственно драматическихъ сочиненіяхъ мы можемъ умолчать безъ малѣйшаго ущерба для этого очерка.

Ея историческіе опыты, "Янь Жижка, гусситскій вождь" и "Прокопъ Великій", пришлись не но вкусу обычнымъ читателямъ ея произведеній, несмотря на то, что выборъ предмета, религіозно-коммунистическое возстаніе въ Чехіи, нельзя назвать неудачнымъ...

Наконецъ, и уже шестидесяти лѣтъ отъ роду, она предпринимаетъ новый литературный походъ въ пользу вульгаризаціи религіозно-реформаціонныхъ идей, усердно проводимыхъ съ давнихъ поръ во Франціи Жюлемъ Мишле {Главнымъ образомъ см. его брошюру: "le Prêtre et la famille".} на публицистическомъ и Эрнестомъ Ренаномъ на экзегетическомъ поприщѣ.

Кто знаетъ пагубное вліяніе, которымъ и до сихъ поръ еще пользуется въ отечествѣ Вольтера и Дидро римско-католическій клиръ, преданный но необходимости интересамъ папства гораздо болѣе, чѣмъ какимъ бы то ни было патріотическимъ или прогрессивнымъ соображеніямъ,-- кто слѣдилъ два года тому назадъ по газетамъ за процессомъ іезуитовъ-воспитателей въ Тиволи близъ Бордо или за процессомъ марсельскихъ отравительницъ и колдуна, вызывавшаго въ 1867 или 68 году чорта на помощь почтеннымъ, гражданкамъ этого значительнѣйшаго изъ южно-европейскихъ портовыхъ городовъ, сгоравшимъ отъ нетерпѣнія скорѣе извѣдать скорбь и безпомощность вдовства, -- тотъ ни на минуту не усомнится въ своевременности и плодотворности движенія, которое Жоржъ-Зандъ старается возбудить въ новѣйшей французской беллетристикѣ своею "Mademoiselle de la Quintinie", появившеюся въ 1864 году на страницахъ "Revue des deux Mondes". Выше мы уже говорили о тѣхъ корняхъ, которые "Mademoiselle de la Quintinie" имѣетъ въ предыдущей дѣятельности Жоржъ-Занда. Здѣсь мы вполнѣ готовы воздать должную дань благимъ намѣреніямъ автора и той устойчивости, съ которою она до столь преклоннаго возраста сохраняетъ въ себѣ готовность принести попрежнему свой художественный талантъ на службу общественному дѣлу. Но мы не посовѣтуемъ кому бы то ни было читать далѣе предисловія "Mademoiselle de la Quintinie", которую до конца едвали прочелъ кто-нибудь, хотя бы самый завзятый женевскій момье, примирившійся съ Индіаною или Леліею съ тѣхъ поръ, какъ онѣ поступили подъ духовное руководство отца Кокереля,-- хотя бы самый злостный критикъ, который долженъ былъ прійти въ восхищеніе отъ безсилія той, противъ кого такъ долго были безсильны его злобно-благонамѣренныя беззубыя филиппики.

Э. Д.

"Дѣло", No 10, 1870

Оставить комментарий Мечников Лев Ильич (bmn@lib.ru) Год: 1870 Обновлено: 02/06/2023. 117k. Статистика. Статья: Критика Критика и публицистика	Скачать FB2 Ваша оценка:

Мечников Лев Ильич Жорж-Занд

ЖОРЖЪ-ЗАНДЪ

Мечников Лев Ильич
Жорж-Занд