Lib.ru/Классика: Мечников Лев Ильич. Бальзак и его школа

БАЛЬЗАКЪ И ЕГО ШКОЛА.

І.

Альфонсъ Карръ, остроумный предшественникъ Рошфора, говоритъ гдѣ-то въ своихъ "Осахъ" ("les guêpes"), что успѣхъ, пріобрѣтаемый нѣкоторыми писателями въ публикѣ, бываетъ двоякаго рода: одни изъ нихъ пользуются большимъ почетомъ; всякій человѣкъ, претендующій на репутацію серьезно образованнаго и мыслящаго человѣка, считаетъ своею обязанностью украсить свою библіотеку произведеніями такого рода писателей, старается показать при каждомъ удобномъ случаѣ, что онъ близко знакомъ съ этого рода произведеніями; но, на самомъ дѣлѣ, произведенія, имѣющія этого рода успѣхъ (Карръ называетъ его "Succès d'estime"), читаются очень небольшимъ кружкомъ людей серьозныхъ и мыслящихъ.

Но есть другого рода писатели, при имени которыхъ каждый претендующій на почетное званіе серьознаго и образованнаго человѣка, считаетъ не менѣе священною обязанностью иронически улыбнуться, пожать плечами или инымъ какимъ нибудь выразительнымъ жестомъ заявить о своемъ неуважительномъ къ нимъ отношеніи. Но за-то ихъ произведенія читаются всего больше, -- читаются съ жадностію и увлеченіемъ людьми, кромѣ нихъ ничего нечитающими и видящими въ чтеніи только средство легкимъ и пріятнымъ образомъ убить нѣсколько часовъ досуга, -- читаются украдкой юношами и дѣвушками, наконецъ тѣмъ громаднымъ большинствомъ, которое даетъ писателю и репутацію и деньги. Что же это, наконецъ, за литературныя произведенія, затемняющія дѣйствительнымъ своимъ успѣхомъ платоническій "Succès d'estime", которымъ пользуются нѣкоторыя болѣе почтенныя знаменитости?-- О какомъ состояніи мозговъ публики свидѣтельствуетъ это пристрастіе къ писателямъ, на которыхъ она сама смотритъ съ улыбкой и пожиманіемъ плечей?

Французская литература отличается изобиліемъ этого рода знаменитостей, слава которыхъ, благодаря универсальности французскаго языка, быстро распространяется по всѣмъ частямъ стараго и новаго свѣта, гдѣ только существуютъ типографскіе станки и гдѣ только досуги посвящаются исключительно легкому чтенію. Услужливые переводчики открываютъ къ этимъ произведеніямъ доступъ и тому кругу читателей, который еще не успѣлъ освоиться съ французскимъ языкомъ, и такимъ образомъ число поклонниковъ "сомнительныхъ" литературныхъ знаменитостей достигаетъ чуть-ли не до тѣхъ внушающихъ цифръ, которыя мы встрѣчаемъ на астрономическихъ таблицахъ. Достаточно упомянуть нѣсколько именъ авторовъ, нѣсколько заглавій французскихъ романовъ: -- Понсопъ-дю-Террайль, Дрозъ, "Mademoiselle Maupin" Теофиля Готье, "Дѣвица Жиро, моя супруга", недавно обогатившая своимъ появленіемъ и нашу отечественную литературу и т. д. безъ конца,-- чтобы показать, что Франція и до сихъ поръ не утратила еще пальмы первенства въ фабрикаціи этого рода литературы. Однакожъ, теперь значеніе французскихъ знаменитостей сомнительнаго свойства далеко не такъ громадно повсюду, а точно также и у насъ въ Россіи, какъ было въ тяжелую эпоху между тридцатыми и пятидесятыми годами текущаго столѣтія. Теперь наши жены и сестры не такъ страстно зачитываются французскими романами, какъ наши маменьки и тятеньки; они больше не черпаютъ идеаловъ изъ Дюма и Эжевя Сю -- и практической морали изъ Бальзака, не прячутъ подъ подушку "Монфермельскую молочницу" Поль-де-Кока. Для нихъ и самая Жоржъ-Зондъ теряетъ свое обаяніе. Для нихъ это все

Дѣла давно минувшихъ дней,

Преданья старины глубокой.

И вотъ къ этой-то глубокой старинѣ я намѣренъ привлечь ваше вниманіе, читатель. Я хочу напомнить имена, знакомыя вамъ съ самаго дѣтства, но надъ которыми вы не считали нужнымъ задумываться серьезно. Литература, о которой я намѣренъ говорить, отличается такою несложностью мотивовъ, такою вывѣсочною яркостью красокъ и торопливостью отдѣлки, что, безъ особенныхъ затратъ глубомыслія, давнимъ давно разгаданы пружины и махинаціи, при помощи которыхъ она производила свое чарующее дѣйствіе на публику. Легкость разсказа, позволяющая скользить по роману съ тою же небрежностью и непринужденностью, съ которою великосвѣтскій шаркунъ или красавица скользятъ по навощенному паркету,-- изобиліе раздражающихъ мозгъ положеній и картинъ, которыя бы каждую минуту наполняли праздное воображеніе читателя, -- почти насильственное привлеченіе его вниманія къ этимъ картинамъ при помощи хотя бы совершенно невѣроятныхъ, но крайне хитросплетенныхъ интригъ, которымъ нельзя предвидѣть исхода при нормальномъ состояніи умственныхъ способностей,-- усиленное щекотаніе нервовъ яркими изображеніями, заимствуемыми изъ архивовъ судебныхъ слѣдователей, полицейскихъ шпіоновъ, изъ всевозможныхъ трущобъ порока и нищеты, отчаянно прикрашенныхъ всѣми цвѣтами воображенія, односторонне направленнаго на внѣшній эфектъ,-- тайны любви, обставленныя всею роскошью будуарнаго разврата, возбудительные намеки и полупрозрачныя, а у новѣйшихъ адептовъ той же школы, -- пріапическія картины, достойныя пимфомапическихъ отдѣленій сумасшедшихъ домовъ, и т. п.-- вотъ и весь немногосложный рецептъ, съ помощью котораго зиждется колосальный успѣхъ этой "школы". У слишкомъ многихъ изъ ея представителей рѣшительно все ограничивалось этимъ рецептомъ. Они писали для того, чтобы ихъ прочли; а если, за прочтеніемъ, оказывалось какое нибудь вліяніе, произведенное ими на читателя, то вліяніе это могло подлежать только одному клиническому, а отнюдь не критическому изслѣдованію. О такихъ -- имъ-же имя Легіонъ -- мы не станемъ говорить вовсе.

Но не таковы были всѣ, и,-- должно отдать справедливость общественному здравому смыслу,-- изъ мутнаго хаоса именъ только-что помянутаго рода писателей, страстные читатели француза ихъ романовъ съумѣли выбрать пять -- шесть наиболѣе чистыхъ, и ихъ-то возвели на степень первоклассныхъ свѣтилъ своего литературнаго міра. Такое предпочтеніе, оказанное публикою литераторамъ, дѣйствовавшимъ по только на спинной ея мозгъ, но дававшимъ нѣкоторую пищу ея мыслительнымъ способностямъ, понятно само собою. Само собою разумѣется, что нечего искать ни особеннаго глубокомыслія, ни смѣлыхъ новаторскихъ стремленій въ этой легкой французской литературѣ, о которой мы говоримъ. Она исключительно предназначалась для такой среды, которой нѣтъ ни малѣйшаго дѣла ни до глубокомыслія, ни до смѣлыхъ новаторскихъ стремленій. Она исключительно имѣла въ виду публику салоповъ и будуаровъ, а потому естественно носитъ на себѣ салонный и будуарный отпечатокъ даже въ тѣхъ лучшихъ своихъ произведеніяхъ, которыя находятся въ нѣкоторомъ сродствѣ съ сэнъ-симонизмомъ, какъ нѣкоторые романы Евгенія Сю, и которыя для самихъ авторовъ ихъ имѣли значеніе демократической пропаганды.

Каковы бы ни были эти писатели,-- дурна или хороша была та пища, которую они предлагали своимъ читателямъ,-- къ нимъ нельзя, однакожъ, относиться равнодушно. Такъ или иначе, но ши зачитывались цѣлыя поколѣнія; они умѣли облекать свои стремленія и свои мысли именно въ ту форму, которая всего болѣе приходилась по вкусу ихъ современникамъ; они не впадали въ скучный и отталкивающій тонъ тенденціозныхъ повѣстей и романовъ. А потому ихъ тенденція невольно оставляла свой слѣдъ на нравственномъ складѣ читателей, а особливо читательницъ. Они исполнили свою соціальную роль; ихъ нельзя вовсе выкинуть изъ исторіи развитія цивилизованныхъ классовъ всей Европы. Изъ салоновъ и будуаровъ они переходили въ лакейскія и дѣвичьи -- промежуточныя звенья между аристократическимъ и плебейскимъ міромъ. Въ самой Франціи нѣкоторые изъ нихъ проникли въ мансарды работниковъ и парижскихъ гризетокъ, и тамъ сослужили свою посильную службу. Значеніе ихъ откликнулось и на насъ достаточно чувствительнымъ образомъ, и потому мы не считаемъ лишнимъ остановить на нѣкоторыхъ изъ нихъ вниманіе русскаго читателя. На этотъ разъ мы займемся первой величиной этой группы писателей -- Бальзакомъ.

II.

Мы не намѣрены разсказывать біографію Бальзака, но мы считаемъ необходимымъ представить здѣсь бѣглый очеркъ развитія его литературной индивидуальности, тѣмъ болѣе, что она носитъ на себѣ весьма рѣзкій отпечатокъ духа, времени, положившаго свою печать на цѣлое поколѣніе французскихъ писателей и читателей и отразившагося, -- какъ все французское въ прошломъ и въ настоящемъ столѣтіи, -- въ болѣе или менѣе искаженномъ видѣ, на публикѣ всей Европы. Бальзакъ, сравнительно съ другими романистами своего времени, представлялся своимъ цѣнителямъ настолько глубомысленнымъ, настолько богатымъ внутреннимъ содержаніемъ и реальпо-этическимъ направленіемъ своихъ произведеній, что многимъ можетъ даже показаться за совершенную профанацію, что мы причисляемъ его къ ряду "сомнительныхъ" литературныхъ знаменитостей. А между тѣмъ бѣглый очеркъ, который мы здѣсь предпринимаемъ, укажетъ намъ въ немъ одного изъ болѣе рельефныхъ представителей того типа писателей, о которомъ мы говорили выше, -- тина, къ которому должны быть отнесены всѣ многочисленные романическіе макіавелисты буржуазной Франціи, всѣ эти Берже, Фудрасы, Маке и тому подобные; типу, который не выродился и въ имперіалистской Франціи, а только переродился въ авторовъ всевозможныхъ дѣвицъ "Maupin" или "Girantl", рѣзче оттѣнивъ въ себѣ тотъ пріапическій, клубничный оттѣнокъ, который принялъ преобладающій характеръ въ послѣдніе годы.

Макіавелизмъ, свойственный этому типу, отличается полнымъ, безусловнымъ поклоненіемъ передъ матеріальной силой. Это былъ культъ современной эпохи. Во Франціи публика этого времени состояла исключительно изъ двухъ элементовъ: одного -- аристократическаго, поставленнаго реставраціею на самое видное и почетное мѣсто, такъ что еслибы въ немъ былъ хоть малѣйшій остатокъ жизненности, то онъ непремѣнно ожилъ бы подъ отеческою заботою Лудовика XVIII и Карла X, но этого не случилось. Другой, сравнительно молодой, буржуазный элементъ, даже во время реставраціи уже можно смѣло назвать преобладающимъ. Невыразимая пошлость, которою покрылъ себя благонамѣренный и благодушный М-r Prud'homme, а пуще всего жестокость, выказанная имъ въ 1849 г. въ мундирѣ національнаго гвардейца, мѣшаютъ намъ видѣть то, что есть трагическаго въ его положеніи; а положеніе это по истинѣ трагично. Представьте себѣ, при прежнемъ крѣпостномъ правѣ, управляющаго какимъ нибудь большимъ имѣніемъ, успѣвшаго сколотить себѣ капиталецъ, знавшаго издали и по наслышкѣ тѣ жизненныя блага и почетъ, которыми пользовался его помѣщикъ. Помѣщикъ, получая большіе доходы, можетъ быть, еле сводитъ концы съ концами, или даже и вовсе близокъ къ раззоренію. Но онъ пренебрежительно относится къ прикащику, говоритъ ему, ты, "братецъ", не думаетъ сажать съ собою за одинъ столъ... И вотъ этого прикащика осѣняетъ счастливая идея:-- что это за дураки крестьяне,-- думаетъ онъ,-- платятъ оброкъ помѣщику. Докажу я имъ, что этого вовсе не слѣдуетъ; тогда баринъ попадетъ въ долговое отдѣленіе, а на его мѣсто стану бариномъ я; тогда-то пожуирую, поживу въ свое удовольствіе.-- И вотъ онъ принимается за дѣло, и оно увѣнчивается желаннымъ успѣхомъ; т. е. крестьне точно перестаютъ платить оброкъ помѣщику. Чтобы подвинуть ихъ на такое противузаконноо дѣло, управляющему пришлось потратить много ума, энергіи, труда и даже капиталы; ему приходилось даже не разъ близко принять къ сердцу мужицкіе интересы: борьба увлекаетъ, а между людьми рѣдки такіе гиганты разсчетливости и силы воли, которые всегда умѣли бы остановиться въ самый разъ, именно тамъ, гдѣ слѣдуетъ.-- Но побѣда одержана: баринъ свергнутъ. Тутъ-то пойдетъ жуировка для прикащика. Ничуть не бывало. Является коалиція сосѣднихъ помѣщиковъ. Прикащику, чтобы не быть вздернутымъ на висѣлицу за свои продѣлки, приходится отдаться въ руки первому встрѣчному кондотьеру, который помыкаетъ имъ хуже прежняго барина, обираетъ его и въ добавокъ заставляетъ его самого напяливать мундиръ, стоять съ ружьемъ на часахъ, а порою даже и подставлять собственный лобъ подъ пули. На мѣсто одного прежняго барина, кондотьеръ, при каждой удачѣ своихъ военныхъ дѣйствій, сажаетъ десятки своихъ офицеровъ, грубыхъ, неотесаныхъ, по жаждущихъ почестей и богатствъ не менѣе прежняго барина, не менѣе самого управляющаго.

"-- Ну ужь это дѣло совсѣмъ дрянь выходитъ",-- говоритъ себѣ обманутый управляющій, и спѣшитъ войдти въ сдѣлку съ бариномъ: "благо" -- думаетъ -- "проученъ онъ теперь у меня. Станетъ посмирнѣе.

Баринъ точно проученъ и оказывается готовымъ на всякія уступки. Но, едва водворившись на прежнемъ мѣстѣ, онъ становится желченъ и подозрителенъ. Дѣла запускаетъ онъ пуще прежняго, но за то во всякой мелочи мерещется ему заговоръ. Прикащику пуще прежняго житья не стало. И вотъ онъ, улучивъ минуту, когда сосѣдніе господа заняты каждый у себя дома и слѣдовательно въ его дѣла мѣшаться не будутъ, снова изгоняетъ вонъ прежняго барина и уже самъ усаживается на его мѣсто..! Чтожъ, наконецъ-то наступилъ тріумфъ?

Тріумфъ точно наступилъ, но только прикащикъ самъ очень хорошо донимаетъ, что онъ не можетъ быть продолжителенъ. Во первыхъ, каждый изъ его конторщиковъ можетъ съ нимъ самимъ сыграть точно такую же штуку, которую онъ самъ сыгралъ съ своимъ бариномъ; во вторыхъ, крестьяне ежеминутно могутъ сказать ему: да вѣдь ты намъ говорилъ, что намъ не слѣдъ было платить оброковъ барину, такъ изъ-за чего же мы тебѣ ихъ платить будемъ? а. мы вотъ лучше посчитаемся съ тобою за тотъ срокъ, когда ты самъ обдиралъ насъ, какъ липку, отъ имени прежняго барина...

И тріумфаторъ трепещетъ заранѣе, ждетъ роковаго мгновенія. Онъ охотно далъ бы разныя вольности и поблажки своимъ мужикамъ; да вѣдь съ жиру собаки бѣсятся. Уступи имъ на волосъ, потребуютъ на аршинъ,-- какъ это очень обстоятельно выразилъ министръ Гизо въ своихъ измышленіяхъ о рабочемъ вопросѣ...-- И роковой мигъ дѣйствительно наступилъ. Тутъ уже никакая сдѣлка съ бариномъ не могла привести ни къ чему. Снова пришлось обращаться къ кондотьеру, принимать его суровыя условія...

Вотъ вамъ въ водевильныхъ размѣрахъ трагическая исторія французской буржуазіи съ 1788 по 1852 г. включительно. Войдите въ міровоззрѣніе предполагаемаго прикащика въ эпоху его кратковременнаго тріумфа, и вы поймете во всѣхъ его тонкостяхъ то настроеніе умовъ, которое господствовало во Франціи съ 1830--1848 года. Лихорадочная жажда наслажденія, благоденствія во тому образцу, во которому пользовалась имъ низвергнутая феодальная аристократія,-- стала девизомъ времени. Всѣ очень хорошо сознаютъ, что дальнѣйшее логическое развитіе историческаго положенія должно совершиться въ ущербъ преобладавшему сословію. Отсюда недовѣріе ко всему, способному вести впередъ мысль и сознаніе, благоговѣніе передо всѣмъ, что способно убаюковать мысль, остановить ея непреодолимое стремленіе къ новому: эклектическая философія Виктора Кузена, заковывающая мысль въ заколдованный безвыходный кругъ, въ бѣличье колесо сомнительной діалектики, романы Дюма и всякіе другіе, отвлекающіе мысль отъ дѣйствительности, опьяняющіе, обезсиливающіе -- вотъ что нужно этому времени, вотъ что покупается на вѣсъ золота. А сей презрѣнный металъ, драгоцѣнный во всѣ времена, становится всепоглощающимъ божествомъ въ подобныя историческія эпохи. Все смѣлое, оригинальное, идущее впередъ въ такія эпохи чувствуютъ себя не на мѣстѣ. Въ передовые застрѣльщики, въ postes perdus еще не начавшагося будущаго, идутъ только аскеты, а аскеты вербуются изъ разряда геніальныхъ натуръ или же натуръ вовсе бездарныхъ. Писатели, о которыхъ здѣсь идетъ рѣчь, не принадлежатъ ни къ тѣмъ, ни къ другимъ: это талантливыя натуры, которыя въ силу самой своей воспріимчивости, составляющей физіологическій фондъ талантливости, неизбѣжно нлатлтъ обильную дань настоящему, каково бы они ни было. Ихъ назначеніе -- скорѣе украшать существующій строй, чѣмъ смѣнять его новымъ. Счастіе ихъ, если онѣ попадаютъ въ такое время, когда существующій строй богатъ зачатками и еще не далъ всего, что онъ можетъ дать для блага человѣчества и прогресса: такъ было въ муниципально-республиканской Италіи въ XVI вѣкѣ; поэтому-то итальянское возрожденіе и представляетъ намъ такую блистательную плеяду столь полно развившихся талантовъ. Но въ эпоху, когда общественный строй пережилъ свой апогей, когда его дальше развивать некуда, когда онъ переносится исторіею, донашивается, какъ донашивается вицъ-мундиръ, сшитый не по новой формѣ... въ такія эпохи, говорю я, положеніе талантливыхъ натуръ наиболѣе безысходное и горькое: въ нихъ, какъ въ фокусѣ собирательнаго стекла, отразится вся ложь и фалынъ, разсѣянная по мелочамъ въ тысячѣ болѣе мелкихъ ихъ современниковъ. Неудовлетворенныя настоящимъ, онѣ, однакоже, настолько скованы съ нимъ, что не могутъ отдаться всею душею едва зарождающемуся будущему. Онѣ по преимуществу люди наслажденія, а не вѣры. Въ промежуточныя эпохи, о которыхъ мы говоримъ, ихъ положеніе трагично потому, что вмѣсто наслажденія, котораго онѣ только и ищутъ, наиболѣе добросовѣстныя изъ нихъ будутъ чувствовать только неудовлетворенность и страданіе, вѣчно оставаясь на полдорогѣ къ своей дѣли даже тогда, когда онѣ дѣлаютъ настоящее свое дѣло: указываютъ всю бездну накопившагося общественнаго зла, выражаютъ боль отъ ранъ, свойственныхъ всему современному имъ обществу...

Читателю можетъ показаться, что мы далеко были отъ Бальзака и отъ обѣщаннаго очерка развитія его литературной личности; но мы должны были опредѣлить общія черты эпохи, изъ которыхъ уже прямымъ логическимъ путемъ можно вывести характеристическія, такъ сказать, родовыя черты, свойственныя цѣлому разряду французскихъ писателей, къ которому принадлежитъ Бальзакъ. А подобная родовая діагноза значительно облегчитъ опредѣленіе видовыхъ и одиночныхъ признаковъ.

Бальзакъ явился въ Парижъ изъ родного своего города Тура двадцати съ небольшимъ лѣтъ отъ роду, еще во время реставраціи. По своему общественному положенію онъ, какъ и вообще французскія "capacités", не принадлежалъ ни къ какому сословію, также мало былъ связанъ традиціями или интересами съ легитимистскою аристократіею Франціи, къ которой до конца питалъ снисходительное пристрастіе, какъ и съ орлеанистскою буржуазіею, къ которой онъ относился съ артистическимъ презрѣніемъ. Это презрительное отношеніе къ мельчающей буржуазной жизни составляетъ родовую черту всего этого типа писателей; но какъ мало оно имѣетъ общаго съ легитимистскими стремленіями, съ политическою приверженностью къ феодальному порядку, -- объ этомъ мы можемъ судить уже потому, что и Евгеній Сю, пропагандистъ и отчасти даже мученикъ аристократической и республиканской идеи, въ своихъ произведеніяхъ не всегда избѣгаетъ этого артистическаго аристократизма. Собственно говоря, вся французская буржуазія проникнута тѣмъ же самымъ аристократизмомъ и но тому же, весьма естественному побужденію, которое заставляло Чацкаго предпочитать "оригиналы спискамъ". Въ Германіи же буржуазія, болѣе богатая своими собственными преданіями, имѣетъ и свой, болѣе сложившійся складъ, какъ его рисуетъ Фрейтагъ, авторъ извѣстнаго романа "Soll und Haben", и отчасти Ауэрбахъ. Во Франціи она во время борьбы черезчуръ тѣсно сливается съ народомъ, котораго руками и загребла жаръ въ 1788 г. Въ минуту же торжества, она спѣшитъ прибавить къ своимъ неблагозвучнымъ прозвищамъ облагороживающую частичку сіе, спѣшитъ настроить manoire'овъ по средневѣковому образцу, съ башенками и бойницами. Короче говоря, нынче также, какъ во времена Мольера, она готова впасть во всѣ каррикатурности bourgeois gentil'homme'а, жертвовать дѣйствительными жизненными удобствами и конфортомъ, на пріобрѣтете которыхъ затрачивается вся ея жизнь, для того чтобы придать себѣ псевдо-артистократическій лоскъ.-- Это поясненіе мнѣ казалось необходимо для того, чтобы читатель оцѣнилъ надлежащимъ образомъ легитимистскія и аристократическія выходки, весьма часто встрѣчающіяся въ повѣстяхъ и этюдахъ Бальзака и доставившія ему репутацію легитимистскаго дѣятеля.

Кромѣ этой общей родовой черты, объясняющей предполагаемый аристократизмъ Бальзака, его нѣсколько болѣе чѣмъ другихъ сродныхъ съ нимъ романистовъ связываетъ съ легитимистскою партіею то, что онъ потерпѣлъ какую-то личную неудачу по случаю революціи 1880 г., но какъ глубоко идетъ въ немъ эта связь съ побѣжденною партіею, читатель узнаетъ изъ повѣсти Albert Savarus, въ которой авторъ, самъ того не помышляя, рисуетъ себя самого, со стороны политическихъ своихъ стремленій. Чувствуя симпатію къ аристократамъ исключительно потому, что они люди гораздо лучшаго тона, нежели богатѣющіе мѣщане, отчасти потому еще, что самъ онъ съ лѣвой стороны происходитъ изъ какого-то аристократическаго семейства, адвокатъ Альбертъ Саварюсъ, котораго авторъ рисуетъ чрезвычайно восторженными красками, становится редакторомъ либеральнаго журнала, добивается всѣми мѣрами стать депутатомъ безансонской буржуазіи только для того, чтобы добиться извѣстности и почета, которые онъ намѣренъ повергнуть къ стопамъ своей возлюбленной итальянской княгини. Впрочемъ, для Саварюса все равно -- буржуазная или другая какая нибудь партія почтитъ его своимъ избраніемъ и онъ не прочь подъ рукою снискать себѣ даже покровительство клерикаловъ. Въ этой же повѣсти Бальзакъ рисуетъ аристократическую семью, стоящую во главѣ легитимистскаго движенія въ Безансонѣ: мужъ нолу-идіотъ, добрякъ, проводящій всю свою жизнь мирно подъ башмакомъ своей жены, занимающійся своимъ токарнымъ станкомъ и устройствомъ разныхъ кіосковъ и прудовъ въ своихъ имѣніяхъ; жена бездушная, чорствая деспотка, которой приверженность къ старшей династіи основывается исключительно на томъ, что торжество орлеанистовъ вноситъ пошленькій элементъ въ безансонскія гостинныя. Дочь -- энергичестая натура, исковерканная деспотизмомъ и ханжествомъ матери, рѣшающаяся на отъявленныя низости изъ выдуманной, головной любви къ Саварюсу, котораго она въ глаза не видала, и тратящая много ума и энергіи, водъ личиною наивности и смиренія, на веденіе хитросплетенной интриги, касающейся ее одной, да и то только со стороны ея псевдо-любовныхъ отношеній. Для дополненія картины -- женихъ, юный графъ, аристократическій прощалыга, тратящій свой скудный доходъ на лакированные ботинки и на экипажъ, не изъ любви къ внѣшнему блеску, а изъ разсчета, чтобы съ помощью этихъ невинныхъ средствъ подцѣпить богатую невѣсту... Мы ссылаемся на эту повѣсть, которая принадлежитъ къ числу наименѣе удачныхъ, по которая заключаетъ въ себѣ прямой отвѣтъ на вопросы о политическихъ убѣжденіяхъ Бальзака. Съ нимъ вы попадаете въ такой міръ, которому нѣтъ дѣла ни до политическихъ, ни до всякихъ другихъ убѣжденій. Пріобрѣтеніе 100,000 франковъ годового дохода -- единственный стимулъ людей этого міра. Счастливцы, разрѣшавшіе для себя эту многотрудную задачу, или за которыхъ разрѣшила ее случайность, только одни собственно и считаются его гражданами: тогда для нихъ вопросъ бонтонности, обладанія какою нибудь аристократическою красавицею, почетною должностью, или же вопросъ храненія какого нибудь вѣками завѣщаннаго, никому ненужнаго предразсудка,-- замѣняютъ всѣ вопросы жизни. Соблюсти наивозможно большую степень граціозности въ этой тщеславной игрѣ, заставить говорить о себѣ -- вотъ изъ-за чего эти тѣни вмѣсто людей совершаютъ всевозможнаго рода дурачества, даже преступленія.-- Таковымъ рисуется у Бальзака аристократическій и легитимистскій міръ Франціи, къ которому онъ обращается довольно часто, но только по тому же побужденію, но которому Мейсонье одѣваетъ рисуемыхъ имъ шахматныхъ игроковъ, чтецовъ и флейтистовъ въ костюмы прошлаго вѣка: костюмы эти представляютъ множество живописныхъ подробностей; а онъ такой мастеръ изображать эти подробности.

III.

Переворотъ 1830 г. застаетъ Бальзака еще неизвѣстнымъ писателемъ, хотя уже ему было болѣе тридцати лѣтъ и онъ успѣлъ выпустить въ свѣтъ порядочное количество разсказовъ, довольно бездарныхъ и безцѣльныхъ. Какъ въ литературныхъ произведеніяхъ Бальзака, такъ и въ собственной его жизни, мы видимъ полнѣйшее подчиненіе всѣхъ вопросовъ, касающихся политическаго положенія страны или нравственно-общественнаго міросозерцанія автора, страстному стремленію пожуировать жизнію. Прежде чѣмъ онъ успѣлъ мало-мальски высказаться и опредѣлиться, какъ писатель, онъ уже очень опредѣленно высказывается, какъ человѣкъ, добивающійся во что бы то ни стало большого состоянія. Это было время, когда романическая литература давала человѣку, одаренному талантомъ, если не громадные капиталы, то, по крайней мѣрѣ, возможность жить съ княжескою роскошью, какъ жилъ Дюма и какъ живутъ до сихъ поръ въ Парижѣ нѣсколько литературныхъ спекуляторовъ. Бальзакъ, совершенно основательно предполагая въ себѣ литературный талантъ, пускается на литературную дорогу, возводя въ принципъ то коммерческое направленіе литературы, которое составляетъ отличительную черту современной ему французской романистики. Онъ по своему высоко цѣнитъ призваніе артиста, писателя, которое по его мнѣнію должно быть оплачиваемо публикою; а для взиманія съ публики обильной дани, слѣдуемой забавляющимъ и поучающимъ ое художественнымъ дарованіямъ, онъ предлагаетъ организовать литературную спекуляцію на какихъ-то новыхъ, не совсѣмъ ясно сознаваемыхъ имъ, самыхъ широкихъ коммерческихъ основаніяхъ. Въ ожиданіи, пока его проектъ будетъ принятъ другими, онъ дѣлаетъ опыты привести его въ исполненіе собственными скудными средствами, устроиваетъ литературно-торговое товарищество съ Лепуатвенъ-Сантъ-Альмъ (Lepoitevin-Saint-AIme), который сотрудничалъ вмѣстѣ съ нимъ подъ различными псевдонимами. Это сотрудничество тоже характеристическая черта литературы того времени и естественный результатъ ея крайне промышленнаго направленія. Дюма имѣлъ, такъ сказать, цѣлую мастерскую, изготовлявшую романы подъ его руководствомъ. Какимъ образомъ эта метода изготовленія должна была отражаться на литературныхъ произведеніяхъ! Объ этомъ распространяться нечего. Это легко понятно, да и всѣмъ извѣстно.

"Сперва необходимость жить, потомъ пристрастіе къ роскоши и тщеславіе, побуждали Бальзака очень часто прибѣгать къ литературному индустріализму, возведенному имъ въ теорію. Въ нѣсколькихъ предисловіяхъ къ своимъ романамъ, онъ проводитъ мысль, что Франція должна бы платить большое жалованье десяти или двѣнадцати литературнымъ маршаламъ, которые упрочиваютъ ея славу по всему міру. Постоянною его заботою было добываніе большихъ денегъ; жить по княжески, бытъ милліонеромъ, затмить роскошью своей обстановки Гюго, Мюссе и Дюма -- было его любимѣйшею мечтою... На каждую свою мысль онъ смотрѣлъ какъ на товаръ, который слѣдовало сбыть по возможно дорогой цѣнѣ. Манія спекуляцій преслѣдовала его постоянно. Подъ оболочкою литератора, въ немъ былъ промышленникъ, тотъ самый Меркаде, котораго онъ же самъ изобразилъ съ особенною любовью." (Пуату -- Portraits littéraires -- стр. 704).

Литературныя его спекуляціи съ Сангъ-Альмолэ, однакожъ, рѣшительно не удавались. Бальзаку не доставало перваго условія дешевыхъ успѣховъ того времени: легкаго стиля, необузданнаго воображенія, способнаго не стѣсняться никакими соображеніями реальности и возможности. Публика требовала, чтобы ее влекли въ невѣдомые міры, существующіе какъ можно дальше отъ будничной дѣйствительности, а еще лучше, если и вовсе не существующіе; а природа, какъ на зло, одарила Бальзака особенно чуткою наблюдательностью и воспріимчивостью къ явленіямъ окружавшаго его міра... Односторонность его умственнаго; витія и опять тотъ же самый духъ времени значительно съузили тотъ кругъ, на который Бальзакъ направлялъ свою наблюдательность. Но сила его заключалась въ ней, а ею онъ не могъ привлечь къ себѣ ничьего вниманія. Такъ или иначе, ему надо было сперва стать авторитетомъ, заставить читать себя и говорить о себѣ; только тогда онъ пріобрѣлъ бы право быть самимъ собою. Онъ и пробуетъ всѣ пути, заговариваетъ съ публикою на всѣ лады, и все таки до 1830 года не можетъ добиться никакого успѣха.

Не разъ онъ бросаетъ литературу, спекулируетъ на биржѣ, затѣваетъ всякого рода совершенно постороннія литературѣ торговыя и промышленныя сдѣлки; но, какъ человѣкъ слишкомъ пылкій, увлекающійся, -- разумѣется, -- обыкновенно и въ нихъ не имѣетъ успѣха. Онъ даже пробуетъ вступить въ государственную службу; питаетъ честолюбивые замыслы, создаетъ для себя новый идеалъ холоднаго, нѣсколько черстваго, но сластолюбиваго и высокофэшіонебелѣнаго дипломата, котораго и изображаетъ въ нѣкоторыхъ изъ своихъ этюдовъ.-- На этомъ поприщѣ фортуна сперва улыбается ему: онъ попадаетъ секретаремъ къ одному изъ легитимистскихъ министровъ и со свойственной ему пылкостью уже самъ видитъ себя министромъ, когда іюльская революція разбиваетъ его честолюбивыя мечты. Въ этомъ обстоятельствѣ еще одинъ, чисто-личный, источникъ негодованія его противъ іюльской монархіи и буржуазіи вообще. Самъ онъ даже искренно считаетъ себя приверженцемъ падшаго порядка: "я всегда писалъ" -- говоритъ онъ о себѣ,-- "при свѣтѣ двухъ свѣточей -- монархіи и религіи."

Но не странно ли, что этотъ легитимистъ и клерикалъ, обладающій такою чуткостью къ внѣшнимъ явленіямъ, такъ что самыя ничтожныя событія, отражаются на его литературной дѣятельности, ничѣмъ не откликается на іюльскій переворотъ? Или,-- что еще краснорѣчивѣе говоритъ въ нашемъ смыслѣ, -- откликается на него "Физіологіей брака", которая дѣлаетъ рѣшительный переворотъ въ его судьбѣ, становится краеугольнымъ камнемъ его знаменитости.

Перепробовавъ нѣсколько литературныхъ путей, равно несвойственныхъ его таланту и неотвѣчающихъ требованіямъ публики, подъ которую онъ такъ усиленно старается поддѣлаться. Бальзакъ, съ своею "Физіологіей брака", вышедшею въ 1830 г., открываетъ, наконецъ, ту сторону вышеприведеннаго рецепта дешевыхъ литературныхъ удачъ, которую онъ можетъ повести дальше, чѣмъ какой бы оно ни было изъ современныхъ ему французскихъ романистовъ,-- попадаетъ, наконецъ, на такую дорогу, на которой вниманіе современной публики не утомится слѣдовать за нимъ. Самое заглавіе книги уже вѣрный залогъ успѣха. Онъ приподнимаетъ пологъ брачнаго ложа -- и сластолюбивое мѣщанство, словно почуявъ запахъ сыраго мяса, сбѣгается толпой, старъ и младъ, съ осклабившимися лицами, съ распалившимися взорами... Тутъ самые недостатки, которыхъ не простили бы Бальзаку на всякомъ другомъ поприщѣ, ставятся ему въ заслугу... Онъ не умѣетъ рисовать надзвѣздные эмпиреи, фантастическіе міры, въ которые увлекаетъ публику, напримѣръ, Александръ Дюма то подъ историческимъ предлогомъ, а то и безъ всякого предлога; онъ даже не заводитъ васъ въ дѣвственный лѣсъ южной Америки, въ индѣйскую пагоду или въ чертогъ принца Джальми; но что за бѣда, если онъ тутъ же подъ бокомъ, въ Парижѣ, съумѣлъ открыть не менѣе пріятный пріютъ. Въ альковѣ молодой маркизы или баронессы мѣщанство забываетъ "злобу дневи" съ неменьшимъ наслажденіемъ, чѣмъ въ сказочныхъ гротахъ Монте-Кристо.-- Онъ не умѣетъ изобрѣсти хитросплетенной интриги, потрясти нервы изображеніемъ невѣроятныхъ ужасовъ, но за то онъ возбуждаетъ цѣлые ряды другихъ, не менѣе сладостныхъ щекотаній. Онъ мелоченъ въ описаніяхъ, его наблюдательный взоръ не пропускаетъ ни одной мельчайшей подробности дѣйствія или обстановки, ни одного психическаго оттѣнка; но въ такомъ злачномъ мѣстѣ каждая мельчайшая подробность имѣетъ свою привлекательность. Самый реализмъ, ненавистный "an und für sich", здѣсь придаетъ только большую пикантность картинѣ, усиливаетъ ея возбудительное дѣйствіе. Самые завзятые фантастики и плановики примиряются дѣйствительностью, когда, она представляется имъ въ видѣ хорошенькой женщины въ ночномъ neglige, нѣжащейся въ роскошной спальнѣ...

Разбирать самое это сочиненіе мы здѣсъ не станомъ, какъ не станемъ разбирать и другихъ произведеній автора, гораздо болѣе заслуживающихъ вниманія. Мы полагаемся на ихъ общеизвѣстность и ограничиваемъ свое дѣло подведеніемъ общихъ итоговъ. Упомянемъ только, что на этотъ "путь истинный" Бальзакъ попадаетъ не собственною иниціативою; его наталкиваетъ туда прочтенная имъ книга Стендаля "О любви", вышедшая въ свѣтъ въ 1819 г., по оставшаяся незамѣченною, именно по отсутствію въ ея авторѣ того реализма и той обстоятельности, которою обладаетъ Бальзакъ. "Физіологія брака" съ одного маха упрочила извѣстность и своего автора и того, кого онъ временно взялъ себѣ въ путеводители. Съ ея появленія въ свѣтъ первая и труднѣйшая часть задачи Бальзака исполнена: онъ овладѣлъ вниманіемъ публики, пріобрѣлъ требуемый доходъ, а слѣдовательно и права гражданства въ тѣхъ сферахъ парижской жизни, которыми исчерпывался для него весь божій міръ. Заранѣе увѣренный въ томъ, что его будутъ читать, Бальзакъ могъ уже смѣло быть самимъ собою, не стѣсняясь посторонними соображеніями, и поучать свою публику тому, чему онъ считалъ нужнымъ поучать ее. Словно для пущей безопасности, онъ считаетъ необходимымъ упрочить за собою успѣхъ, пріобрѣтенный "Физіологіею брака", и издаетъ одинъ за другимъ длинный рядъ "Contesdrolatiques",-- скабрезныхъ разсказовъ по образцу Боккачіо и Лафонтена, но отличающихся "нагого рѣзкостью выраженья" и тяжеловѣсною обстоятельностью, свойственною вообще таланту разбираемаго нами писателя и порою оскорбляющею даже самый невзыскательный слухъ.

Сознательно или нѣтъ поступалъ Бальзакъ, пуская въ ходъ для упроченія за собою успѣха клубничную сторону своего таланта -- объ этомъ мы судить не можемъ, да до этого намъ, собственно говоря, нѣтъ и дѣла. Несомнѣнно то, что ни собственными своими измышленіями, ни переложеніемъ Вальтеръ-Скотта на французскіе нравы, онъ не добился успѣха, въ которомъ видѣлъ цѣль и кумиръ своей жизни, и что этотъ успѣхъ не покидалъ его со времени паденія "Физіологіи брака", несмотря на преслѣдованія, которымъ онъ подвергся за нее со стороны цѣломудренной критики. Несомнѣнно также и то, что онъ не напускалъ на себя умышленно клубничнаго настроенія, что сластолюбивый, чувственный элементъ былъ присущъ ему и не покидаетъ его и въ другихъ позднѣйшихъ произведеніяхъ, имѣющихъ поучительныя тенденціи. Онъ сынъ своего времени настолько, что онъ не понимаетъ любви иначе, какъ въ ея половомъ, чувственномъ значеніи; онъ продуктъ своей среды настолько, что онъ не можетъ смотрѣть на женщину иначе, какъ сластолюбивымъ, несытымъ взоромъ, и это ясно видится во всѣхъ его женскихъ портретахъ. Но онъ настолько человѣкъ правды и дѣйствительности, что онъ не думаетъ скрывать этого подъ какимъ бы то ни было реторическимъ плащемъ. Отъ этого цинизмъ, въ сущности, менѣе отталкиваетъ отъ себя, нежели цѣломудренныя недомолвки множества его собратій, невводящихъ читателя въ неподобающее время въ альковы разныхъ графинь и маркизъ, но вѣчно блуждающихъ около съ пріапическими ужимками. Между его сластолюбивымъ цинизмомъ и нравственнымъ растлѣніемъ новѣйшихъ корифеевъ исключительно клубничной литературы та же самая пропасть, которая отдѣляетъ здраваго и порядочнаго, но нѣсколько падкаго на чувственность человѣка, отъ немощнаго развратника, направляющаго всѣ свои помыслы на искуственное возбужденіе въ себѣ притупленнаго полового инстинкта. Рисуя самыя скандальныя подробности альковной любви, Бальзакъ никогда не утрачиваетъ своего аналитическаго къ нимъ отношенія и удерживаетъ тотъ же самый дидактическій тонъ, который проходитъ черезъ всѣ его лучшія произведенія, точно онъ хочетъ сказать читателю: посмотрите какія, немногосложныя и часто даже грубо животныя побужденія составляютъ дѣйствительную сущность того, что вамъ представляется возвышеннымъ и прекраснымъ, чуждымъ всякой корысти и разсчета. Если иногда онъ съ излишнею обстоятельностью описываетъ всякія колебанія персей подъ кисейными тканями и тому подобныя амурныя принадлежности, то не должно забывать, что онъ точно съ такою же любовью способенъ всегда посвятить цѣлую страницу переливамъ свѣта, играющаго на носу и на плѣшивомъ лбу стараго провинціальнаго нотаріуса, и цѣлую главу -- описанію мебели, комнаты или улицы, неинтересныхъ и незанимательныхъ ни въ какомъ отношеніи. Такая ужъ у него наблюдательная душа, и про него совершенно справедливо говорятъ, что онъ рожденъ живописцемъ, а ни писателемъ. При этомъ забываютъ только, что онъ съ еще большею любовью отдается наблюденію психическихъ подробностей, всѣхъ, почти неуловимыхъ переливовъ чувства и мысли, сопровождающихъ часто самый ничтожный свѣтскій разговоръ, оттѣняющихъ, такъ или иначе, почти каждый актъ нашего сознанія. Сотни стремленій и побужденій, которыя привыкли считать возвышенными и благородными, проистекающими изъ Богъ-вѣсть какого кристально-чистаго источника, Бальзакъ, при помощи своей наблюдательности и мелочной обстоятельности своего психическаго анализа, сводитъ къ ихъ настоящему значенію, и не его вина, конечно, если это ихъ настоящее значеніе оказывается далеко не столь благовиднымъ, какъ то мнимое, которое имъ приписывали зря. Этого и до сихъ поръ не хотятъ понять нѣкоторые французскіе критики, непрощающіе Бальзаку того, что онъ развѣнчалъ ихъ идеалы, показалъ, что нѣтъ героевъ и возвышенныхъ побужденій въ той буржуазной средѣ, которую называютъ бомондомъ, что лучшіе люди въ ней окажутся все-таки Меркадэ, де-Марсэ и имъ подобными личностями, которые и не помышляютъ скрывать, что ими движетъ разсчетъ, корысть, жажда чувственныхъ наслажденій, и которые надъ громаднымъ большинствомъ имѣютъ преимущество искренности, здраваго смысла и цѣлесообразности поступковъ.

IV.

Въ предисловіи къ своей "Comédie humaine", Бальзакъ говоритъ: "неизбѣжный законъ для писателя,-- то, что дѣлаетъ его равнымъ, или даже, я не страшусь сказать это, -- то, что его ставитъ выше государственнаго дѣятеля: -- это необходимость имѣть опредѣленное мнѣніе о человѣческихъ дѣяніяхъ, безграничную преданность своимъ принципамъ. Макіавелли, Гоббсъ, Босюэ, Лейбницъ, Кантъ, Монтескье, составляютъ науку, которую государственный дѣятель только прилагаетъ къ практикѣ. Писатель же долженъ самъ слагать себѣ опредѣленныя политическія и нравственныя воззрѣнія; онъ долженъ смотрѣть на себя, какъ на учителя и руководителя людей; а люди по нуждаются въ учителѣ, для того, чтобъ сомнѣваться, -- сказалъ Бональдъ. И я съ раннихъ лѣтъ принялъ себѣ за правило эти великія слова."

Подобное признаніе можетъ поразить со стороны писателя, прославившагося своимъ литературнымъ индустріализмомъ, упорно гонявшагося за популярностью и купившаго ее цѣною своихъ " Contes drolatiques", стоящихъ въ нравственномъ отношеніи несравненно ниже "Физіологіи брака". Признаніе это весьма важно для личной оцѣнки Бальзака, такъ-какъ въ искренности его мы не имѣемъ никакого повода сомнѣваться: по свидѣтельству лицъ, знавшихъ близко этого даровитаго дѣятеля, его способность самообольщенія доходила до колосалышхъ размѣровъ, граничила съ безуміемъ. Не было дѣла на свѣтѣ, въ которомъ онъ не считалъ бы себя мастеромъ и знатокомъ. Онъ принимался за все рѣшительно: былъ живописцемъ и типографщикомъ, музыкантомъ и спекуляторомъ, философомъ и ходатаемъ по дѣламъ. А такіе люди всегда искренни; искренни даже тогда, когда лгутъ, потому что они первые обмануты собственными своими измышленіями. Сенъ-Безъ говоритъ по поводу Бальзака: "въ глазахъ большинства можно прослыть за геніальнаго человѣка уже тѣмъ однимъ, что выказывать отсутствіе здраваго смысла въ житейскихъ дѣлахъ и въ употребленіи своего таланта; Бальзакъ обладалъ этимъ преимуществомъ." (Lundis, t. VI.)

Что касается политическихъ убѣжденій, то, послѣ сказаннаго объ этомъ, совершенно ясно, мнѣ кажется, что со стороны Бальзака было чистѣйшимъ самообольщеніемъ считать себя за ройялиста и клерикала, за приверженца старшей линіи бургонскаго дома. Если бы мы не боялись растянуть слишкомъ этотъ очеркъ, то мы легко могли бы представить нѣсколько выписокъ изъ его произведеній, въ которыхъ онъ является неменьшимъ поклонникомъ Наполеона I, чѣмъ былъ, напримѣръ, Беранже во время реставраціи. Говорятъ, будто онъ на пьедесталѣ статуи Наполеона написалъ слѣдующій свой девизъ:

Achever par la plume ce qu il а commencé par le'pée (кончить перомъ то, что онъ началъ шпагою).

Міръ дѣятельности Бальзака былъ таковъ, что ему легко было обходиться въ немъ безъ опредѣленныхъ политическихъ убѣжденій. Какъ ни подвержена была Франція того времени частымъ политическимъ переворотамъ и "королекрушеніямъ", политическія стремленія въ интимной ея жизни играли несравненно менѣе важную роль, чѣмъ мы это предполагаемъ, глядя на нее издали, зная одну только помѣченную исторіею часть ея треволненій. Намъ весьма естественно предполагать, будто каждый французъ лѣтомъ 1830 г. былъ занятъ изгнаніемъ Карла Х-го и водвореніемъ на его мѣстѣ сына Филиппа Эгалитэ. Но на дѣлѣ это было но такъ. Не говоря уже о провинціи,-- въ самомъ Парижѣ очень ограниченное число людей принимало дѣятельное участіе въ переворотѣ. Перемѣна династіи въ большинствѣ семействъ, домашнюю жизнь которыхъ наблюдалъ Бальзакъ, отозвалась развѣ тѣмъ, что разстроила обычную прогулку въ Булонскій лѣсъ, заставила отложить какой нибудь раутъ или вечеринку. Въ сферахъ, наблюдаемыхъ Бальзакомъ, политическіе тенденціи до и послѣ переворота не шли дальше того салоннаго сочувствія, которое мы выше замѣтили въ разбираемомъ авторѣ; а слѣдовательно, и ему, чтобы воспроизводить внутреннюю жизнь этихъ сферъ, не было строгой необходимости выработывать въ себѣ вполнѣ сознательное и законченно-политическое міровоззрѣніе. Если бы оно въ немъ было,-- если бы онъ на самомъ дѣлѣ былъ такимъ ревностнымъ легимитистомъ, какимъ онъ себя воображаетъ, то онъ, по всей вѣроятности, съ отвращеніемъ отвернулся бы отъ дряхлой, безсильной аристократіи, хранившей свой реставраціонный оттѣнокъ только ради бонтонности, выказывавшей чрезвычайную приверженность къ обрядамъ римско-католической церкви только потому, что грубое мѣщанство, по старой волтерьянской памяти, выказывало религіозное свободомысліе.

Бальзакъ никогда не считалъ самъ себя только за даровитаго нравоописателя своего времени. Онъ недовольствонался тою моралью, которую всякій мало-мальски толковый читатель неизбѣжно извлекалъ изъ его произведеній въ той мѣрѣ, въ которой они были вѣрны дѣйствительности. Нѣтъ, онъ постоянно впадаетъ въ назидательный, дидактическій тонъ. Изъ каждаго его романа, послѣ выхода въ свѣтъ "Физіологіи брака", можно извлечь рядъ поученій, которыя бы, всѣ вмѣстѣ взятыя, составили то, что мы назовемъ догматическою моралью писателя. Въ этомъ Бальзакъ отчасти слѣдовалъ собственному своему воззрѣнію на общественное назначеніе литератора; отчасти же -- установившемуся во французской романистикѣ обычаю. Въ самомъ дѣлѣ, мы не найдемъ рѣшительно ни одного французскаго романа, авторъ котораго не считалъ бы нужнымъ выяснить между пестрыхъ лоскутковъ своего разсказа, предназначеннаго исключительно для забавы празднаго воображенія, отрывочные нравственные афоризмы, апофгемы, сентенціи,-- въ родѣ того, напримѣръ, что "цинизмъ на лѣстницѣ зла стоитъ ниже лжи", что "писатель, возбуждающій въ своемъ читателѣ сомнѣнія, хуже вора, ибо послѣдній похищаетъ у васъ только ничтожныя, земныя сокровища, тогда какъ второй крадетъ драгоцѣннѣйшій духовный нервъ -- вѣру", и т. п. великія истины, неизвѣстно какимъ путемъ забытыя, несвязанныя ничѣмъ между собою и нерѣдко даже противорѣчащія между собою.

Бальзакъ и въ этомъ отношеніи стоитъ выше средняго уровня той литературы, къ лучшимъ представителямъ которой мы причислили его, не принимая въ разсчетъ тѣ индивидуальныя особенности, которыя дѣлаютъ изъ него не послѣдователя какой нибудь до него установившейся школы, а довольно самостоятельнаго писателя, слѣдующаго по имъ самимъ избранной для себя тропинкѣ. Догматическая мораль каждаго изъ его произведеній, будучи взята въ отдѣльности, вовсе не представляетъ случайнаго сброда разрозненныхъ тенденцій; она во всѣхъ своихъ частяхъ проникнута одною какою нибудь основною мыслью, иногда вѣрною, иногда ошибочною. Но если мы захотимъ подвести общій итогъ догматической морали всѣхъ или хоть бы только нѣсколькихъ романовъ Бальзака, то увидимъ, что это дѣло рѣшительно невозможное; потому что философски-этическое міровоззрѣніе этого писателя еще менѣе постоянно и опредѣленно, чѣмъ его политическія убѣжденія; самыя противоположныя направленія смѣняютъ въ его мысли одно другое съ какою-то баснословною быстротою, бѣлое сегодня представляется ему завтра чернымъ; каждое такое направленіе является въ немъ не результатомъ внутренней умственной работы, а навѣвается на него какою нибудь внѣшнею случайною встрѣчею. Подтвердить это довольно легко хронологическимъ перечнемъ произведеній Бальзака, послѣдовавшихъ за вышепоименованными наиболѣе клубничными его трудами, предназначенными единственно для того, чтобы добыть своему автору право поучать публику тому, чему онъ самъ хочетъ учить ее: -- право, которымъ онъ очень дорожилъ въ теоріи, но которымъ на практикѣ онъ не всегда пользовался даже тогда, когда слава его была вполнѣ упрочена.

"Peau de Chagrin",-- первый романъ Бальзака, слѣдующій непосредственно за физіологіею брака и считаемый не безъ основанія за одно изъ лучшихъ его произведеній, въ смыслѣ догматической морали, несмотря на свою притязательно философскую форму, представляетъ очень мало опредѣленнаго. Еще подъ свѣжимъ впечатлѣніемъ утраченнаго имъ мѣста, онъ болѣе, чѣмъ въ другихъ своихъ произведеніяхъ, даетъ здѣсь просторъ своему злобно-поспѣшному отношенію къ торжествующимъ мелкимъ людишкамъ. Отчасти избытокъ личной злобы, отчасти вліяніе Гоффмана, черезъ-чуръ очевидны, и въ общей фантастической формѣ "Peau de Chagrin", и въ нѣкоторыхъ подробностяхъ ея отдѣлки, и заставляютъ иногда впадать автора въ каррикатурность. Тѣмъ не менѣе, и въ этомъ романѣ, и въ послѣдовавшихъ за нимъ "сценахъ изъ провинціальной жизни, " вмѣщающихъ въ себѣ" "покинутую женщину", "тридцатилѣтнюю женщину", "гренадершу," "холостяковъ", "Eugénie Grandet",-- авторъ словно празднуетъ медовый мѣсяцъ только что одержанной имъ надъ публикою побѣды: онъ даетъ беззавѣтную свободу своему наблюдательскому таланту, воспроизводитъ живую дѣйствительность въ тѣхъ ея мельчайшихъ оттѣнкахъ, которыми опредѣляютъ настоящій ея смыслъ, которыя, однакожъ, легко ускользаютъ отъ взгляда дюжинныхъ наблюдателей. Такое разоблаченіе дѣйствительности во всей ея наготѣ не можетъ остаться безъ грамаднаго нравственнаго вліянія на публику. Бальзакъ,-- какъ мы уже сказали,-- недовольствуется этою естественною моралью. Ему мало показать читателю всю мелочность, гадость, порою даже преступность того, съ чѣмъ свыклись свѣтскіе люди того времени, что они привыкли считать не только невиннымъ и позволеннымъ, но даже прекраснымъ и возвышеннымъ. Съ этою цѣлію онъ и въ вышепоименованныя свои произведенія вставляетъ догматически-поучающія философскія страницы, которыхъ никто не читаетъ и въ которыхъ, съ трудомъ можно угадать матерьялистическую закваску, составлявшую наиболѣе прочный этическій элементъ этого автора, непредохранлишій однако автора отъ частаго впаденія въ голый мистицизмъ, приправленный всевозможными случайными оттѣнками.

Сознавая неудовлетворительность догматической стороны этихъ своихъ произведеній, отчасти негодуя на публику за то, что она не поняла и неоцѣнила его философскія притязанія, Бальзакъ считаетъ необходимымъ высказаться опредѣленнѣе и полнѣе. Онъ издаетъ "Мистическую книгу", состоящую изъ двухъ разсказовъ: "Луи Ламберъ" и "Серафита", изъ которыхъ, первый вмѣщаетъ въ себя догматическую, а второй -- лирическую часть проповѣдуемаго Бальзакомъ философски-нравственнаго ученія. Сущность этого ученія таже, которую можно было угадать по отрывочнымъ изрѣченіямъ и недосказаннымъ афоризмамъ. "Peau de Ghangrin" и "Сценъ провинцаальной жизни." Но въ промежутокъ времени между этими романами и "Луи Ламберомъ", авторъ имѣлъ случай столкнуться съ натуралистомъ Жоффруа-де-Сентъ Илеромъ... Этого обстоятельства оказывается совершенно достаточно для того, чтобы внести новый элементъ -- науку, въ міровозрѣніе ультра-впечатлительнаго философа. Какъ ни замѣчательна въ Бальзакѣ способность схватывать на-лету мысли и выводы, но есть вещи, которыя по самому естеству не могутъ быть схватываемы налету никакими геніальными натурами, а въ числѣ такихъ вещей, конечно, на первомъ планѣ стоитъ наука, которой общественное и воспитательное значеніе не столько еще въ ея выводахъ, сколько въ тѣхъ путяхъ, которыми она доходитъ до своихъ выводовъ и заключеній. Разумѣется, изъ своего сближенія съ Жоффруа-де-СентъИлеромъ Бальзакъ выноситъ не болѣе, какъ нѣсколько научную терминологію и возможность рѣзче оттѣнить свое коронное матерьялистическое направленіе, непредохранявшее отъ мистицизма ни его, ни даже сто кратъ болѣе солиднаго временнаго его наставника, Жоффруа-де-Сентъ-Илеро, но находившееся въ полномъ соотвѣтствіи съ существенными чертами таланта нашего романиста и рѣзко покидавшее его втеченіи всей его долголѣтней и многообильной литературной дѣятельности.-- Послѣднее вовсе не противорѣчитъ сказанному выше объ отсутствіи въ Бальзакѣ опредѣленнаго и единаго философскаго міровоззрѣнія. "Если онъ былъ матеріалистъ", могутъ сказать намъ,-- "то чего же еще вы отъ него хотите?" -- Да, основной матеріализмъ, унаслѣванный отъ XVIII-го вѣка и свойственный всему тому обществу, среди котораго жилъ Бальзакъ, рѣдко покидаетъ его,-- это правда; но во 1-хъ, онъ очень часто проявляется въ немъ безсознательно; во 2-хъ, онъ не предохраняетъ его и отъ скачковъ въ крайне противуположное направленіе, котораго онъ является уже несомнѣннымъ приверженцемъ въ предисловіи въ своей "Человѣческой Комедіи", какъ это мы увидимъ ниже; въ В-хъ, наконецъ, Бальзакъ далеко не свободенъ отъ той непослѣдовательности и того произвольнаго отношенія къ философскимъ и научнымъ истинамъ, которыя, подъ именемъ эклектизма, возведены въ систему современной ему Франціи. Приправы, которыми онъ уснащаетъ этотъ свой основной матерьялизмъ таковы, что онѣ нерѣдко искажаютъ и затемняютъ весь его смыслъ...

Но вернемся къ "мистической книгѣ".

"Сомнѣніе", говоритъ онъ въ предисловіи, разъѣдаетъ въ настоящее время Францію. Католицизмъ, утративъ свою политическую власть надъ міромъ, утрачиваетъ и нравственное свое владычество. Католическій Римъ упадетъ также не вдругъ, какъ и пантеистическій Римъ. Какую форму приметъ религіозное чувство? Это вопросъ будущаго."

И на этотъ-то вопросъ будущаго Бальзакъ хочетъ отвѣтить Луи-Ламберомъ, "непризнаннымъ философомъ", затѣмъ "Серафитою" -- нѣчто въ родѣ пери или гуріи создаваемаго имъ псевдо-ученаго псалма? Со свойственной ему неопредѣленностью выраженій онъ накопляетъ въ "Луи-Ламберѣ" все, что можетъ собрать разрозненныхъ и туманныхъ, скорѣе метафизическихъ, чѣмъ научныхъ, положеній о единствѣ силъ и явленій природы и предупреждаетъ г. Антоновича своимъ заключеніемъ о единствѣ нравственнаго и физическаго міровъ. Въ разрозненности онъ выдерживаетъ очень основательно эти положенія и проводитъ ихъ болѣе или менѣе черезъ весь рядъ своихъ произведеній. Но ужь въ самомъ "Луи-Ламберѣ" онъ тотчасъ же сбивается на натуръ-философскую болтовню, компилированную по клочкамъ изъ Океана и Шеллинга, дошедшихъ до него изъ вторыхъ и третьихъ рукъ, по Сведенборгу и Сенъ-Мартену. Съ "Серафитою" же нашъ авторъ, отправляясь отъ только-что указанной исходной точки, заходитъ въ такіе глухіе лѣса мистицизма, что и самъ спѣшитъ выбраться изъ нихъ на какую нибудь другую дорогу. Внѣшняя случайность наталкиваетъ его на месмеризмъ, и онъ создаетъ какую-то новую мистическую религію животнаго магнетизма.

Это философская сторона Бальзака, конечно, безслѣдно скользитъ по его читателямъ, которымъ въ большей части случаевъ нѣтъ совершенно никакого дѣла до того, чему хочетъ ихъ поучать авторъ. У Бальзака никто не ищетъ философіи, и мы имѣемъ полнѣйшее право не обращать вниманія на дальнѣйшія его обращенія то къ старому римскому католицизму, то къ новымъ, имъ самимъ сочиняемымъ мистическимъ доктринамъ, въ которыхъ самъ видитъ источникъ благополучія и обновленія человѣчества. Но эти переходы отъ одного міровоззрѣнія къ другому обрисовываютъ индивидуальность писателя, установляютъ еще новую связь между ними и духомъ его эпохи, эпохи, непроніедшей еще сполна для многихъ классовъ нашей публики, -- эпохи, примиряющей, или, по крайней мѣрѣ, совмѣщающей въ себѣ самый грубый сенсуализмъ съ какими-то эфирными, романическими стремленіями, волтерьянское безвѣріе съ пристрастіемъ къ сверхестественному, мистическому, таинственному. Въ эти эпохи зарождаются тѣ уродливые компромиссы между знаніемъ и суевѣріемъ, которыхъ живымъ образчикомъ можетъ служить спиритизмъ, имѣющій не мало адептовъ еще и въ наше время. Правда, въ эту эпоху во Франціи, рядомъ съ мартинизмомъ, сведенборгіянствомъ, месмеризмомъ, гомеопатизмомъ и т. п. мистификаціями возникаютъ иного рода школы и направленія, отчасти тоже нечуждыя мистицизма, но открывающія новые горизонты для стремленій людей, неудовлетворенныхъ внутреннею пошлостью и безсодержательностью мѣщанства. Отчего же ни сенъ-симонизмъ, ни фурьеризмъ не влекутъ къ себѣ нашего легко увлекающагося героя? Отчасти виновата въ этомъ, можетъ быть, простая случайность, отчасти личныя качества Бальзака, но главнѣйшимъ образомъ то, что онъ слишкомъ тѣсно сплоченъ съ тѣмъ міромъ, котораго безобразіе разоблачаетъ предъ нами его чуткая наблюдательность, -- что въ немъ нѣтъ новаторской закваски, необходимой не только для того, чтобы внѣ существующаго жизненнаго строя создать себѣ новые идеалы, но и для того, чтобы всѣмъ существомъ своимъ отдаться этимъ идеаламъ, когда ихъ предлагаютъ другіе. Какъ въ основѣ философскихъ воззрѣній Бальзака лежитъ нѣсколько вѣрныхъ реалистическихъ положеній, такъ и въ основѣ его соціологическихъ воззрѣній можно разглядѣть вѣрную общую мысль, высказываемую, напримѣръ, въ его "Honorine" священникомъ въ слѣдующей довольно опредѣленной формѣ: "природа даетъ намъ только жизнь, а счастье должно намъ давать общество. " Но и тутъ пылкое воображеніе Бальзака, его недисциплированный наукою умъ, и пуще всего невозможность для него отрѣшиться отъ той среды, которая, неудовлетворяя его, все-таки приковываетъ его къ себѣ, заставляютъ его на этомъ прочномъ и вѣрномъ фундаментѣ выводить карточные домики, которые самъ же онъ разрушаетъ потомъ съ дѣтскимъ непостоянствомъ и легкомысліемъ. Какой же общественный строй даетъ намъ счастье, котораго мы не вправѣ требовать отъ природы? спрашиваете вы Бальзака, и онъ даетъ вамъ цѣлый рядъ противурѣчивыхъ отвѣтовъ. Въ "Peau de Chagrin" и затѣмъ "César Birotteau" онъ скажетъ вамъ, что счастье это далъ бы реставраціонный порядокъ, если бы его по разрушило помельчавшее мѣщанство.

Въ "Medicin de Campagne" вы узнаете, что сильная и деспотическая диктатура по образцу первой имперіи одна способна создать удовлетворительный общественный строй, что реставрація недостаточно свободна отъ либерализма, внесеннаго революціею въ общественную жизнь Франціи и оказывающаго на нее самое пагубное вліяніе. И это еще не послѣдній шагъ.

Въ своихъ "Paysans" онъ уже болѣе рѣшительно требуетъ возвращенія къ феодальнымъ порядкамъ, возстановленія барщины, десятины, майората, и т. н.,-- всего, что можетъ способствовать порабощенію и невѣжественности крестьянъ, которыхъ будто-бы развращаетъ грамотность и свобода.

Его бы дѣйствительно приходилось причислить къ писателямъ чисто реакціоннаго направленія, если бы во 1-хъ самъ онъ по противорѣчилъ себѣ на каждомъ шагу, и во 2-хъ, если бы его восхваленія отжившихъ порядковъ не служило только къ тому, чтобы ярче выставить на видъ его ненависть къ современному общественному строю. Но при этихъ условіяхъ его реакціонерство неопасно. Самый неопытный читатель легко замѣчаетъ ошибку автора, заключающуюся въ томъ, что онъ

.... силы новыя врага

Успѣхомъ прошлымъ только мѣритъ.

Читатель, убѣжденный Бальзакомъ въ томъ, что современный порядокъ дѣйствительно никуда негоденъ, скажетъ ему: да вѣдь прежніе-то порядки, которые смѣнилъ собою этотъ новый строй, были еще хуже, иначе они не уступили бы такъ легко передъ этою измельчавшею силенкою. "Lage d'or est devant, et non derrière nous, monsieur", скажутъ они Бальзаку, и станутъ внѣ его искать удовлетворительнаго отвѣта на возбужденные имъ вопросы. Франція того времени не ощущала недостатка въ новыхъ доктринахъ, способныхъ поглотить собою всѣ стремленія человѣка, отшатнувшагося съ отвращеніемъ отъ неутѣшительнаго современнаго ея порядка. Но бѣда въ томъ, что дѣйствительное безобразіе этого порядка по всегда легко замѣтить простымъ глазомъ. Бальзакъ много способствовалъ разоблаченію этого безобразія:-- вотъ его настоящая роль и заслуга. Онъ постоянно не удовлетворяется этою дѣйствительною заслугою, претендуетъ на иное, совершенно несвойственное ему значеніе. Такъ въ одномъ изъ романовъ Поль-де-Кока какой-то превосходный врачъ пристрастился къ игрѣ на скрипкѣ; игралъ онъ на ней отвратительно, но твердо былъ убѣжденъ, что его истинное достоинство заключается въ этой скверной игрѣ, а вовсе не въ превосходномъ леченіи...

Съ "Урсулою Мируэ", слѣдующей въ порядкѣ развитія философскихъ воззрѣній автора непосредственно за "мистическою книгою ", мы покончимъ съ этою неудовлетворительною стороною Бальзака. Въ ней, какъ уже сказано выше, онъ впадаетъ въ полный животный магнетизмъ и видитъ ключъ къ разгадкѣ всѣхъ психическихъ и физическихъ явленій въ несвязномъ наборѣ отрывочныхъ знаній, дошедшихъ до него черезъ личное знакомство съ Жофруа Сентъ-Илеромъ, клочковъ натуръ-философскихъ бредней, заимствуемыхъ у Месмера положеній сомнительно-научнаго свойства. Изъ такихъ лоскутковъ Бальзакъ сшиваетъ новую религіозно-философскую систему, которая, по его мнѣнію, должна смѣнить католичество, утратившее и духовную и свѣтскую власть надъ міромъ.

Заимствуемъ у Пуату нижеслѣдующую компиляцію религіозной философіи Бальзака въ томъ ея видѣ, въ которомъ она разсѣяна въ различныхъ его произведеніяхъ, отъ "Peau de Chagrin" до "Урсулы Мируэ" включительно. Впрочемъ въ "peau de Chagrin" и послѣдовавшихъ за тѣмъ "сценахъ провинціальной жизни" мы встрѣчаемъ только отрывочныя ея положенія въ родѣ слѣдующихъ: "воля -- матерьяльная сила, подобная пару, которою человѣкъ управляетъ во своему произволу." "Смѣлый философъ, который займется изслѣдованіемъ проявленія нашихъ чувствъ въ мірѣ физическомъ, найдетъ, безъ сомнѣнія, много подтвержденій ихъ матсріяльности въ тѣхъ сближеніяхъ, которыя они устанавливаютъ между нами и животными (Отецъ Горіо)". "Страхъ, какъ и всѣ электрическія явленія, причудливъ и капризенъ. Это объясненіе его станетъ общимъ мѣстомъ, когда ученые выяснятъ ту громадную роль, которую электричество играетъ въ явленіяхъ человѣческаго сознанія." (Сезаръ Биротто).

Но сводный кодексъ философіи Бальзака -- "Луи Ламберъ," первая часть его "мистической книги," встрѣтившей въ публикѣ успѣхъ весьма сомнительный, такъ-какъ публика вовсе не помышляла учиться у Бальзака ни догматической морали, ни философіи.

Отправляясь отъ Жоффруа де Сентъ-Иллера и высказывая чисто матеріалистическія понятія, Бальзакъ приходитъ наконецъ къ Алланъ-Кардеку; отъ научныхъ положеній о единствѣ силъ природы онъ переходитъ къ бреднямъ весьма сходнымъ съ нынѣшнимъ спиритизмомъ. Это неизбѣжный законъ времени, сознающаго и даже понимающаго неудовлетворительность созданнаго имъ строя, но не имѣющаго энергіи и рѣшимости съ нимъ разстаться: ему остается одно -- дурачить самого себя на всѣ лады эклектизма и мистицизма.

"Урсула Мируэ" увѣнчиваетъ зданіе, установляетъ систематическій путь общенія съ духовнымъ и божественнымъ мірами. Путь этотъ, -- какъ уже сказано было, -- месмеровъ животный магнетизмъ. Интересно до курьезности въ этомъ отношеніи предисловіе только-что упомянутаго романа...

Здѣсь вообще кстати замѣтить, что предисловія романовъ Бальзака гораздо лучше выражаютъ его различныя professions de foi. Въ нихъ онъ не обинуясь говоритъ то, что хочетъ сказать самымъ произведеніемъ. Но ему часто случается сказать своимъ произведеніемъ вовсе не то, что онъ хочетъ сказать имъ, или сказать только слабую часть того, что сказано въ предисловіи. Такъ и въ "Урсулѣ Мируэ",-- книгѣ, предназначенной имъ для молодыхъ дѣвушекъ, онъ говоритъ только объ одномъ изъ частныхъ случаевъ мистическаго общенія, т. е. о любви. Въ предисловіи же онъ пытается представить въ полной картинѣ свой магнетическій мистицизмъ, въ которомъ онъ видитъ религію будущаго.

"Магнетизмъ", говоритъ онъ, -- "былъ любимою наукою Христа, божественною силою, переданною имъ апостоламъ. Но отцы римско-католической церкви также мало имѣли въ виду эту божественную силу, какъ, съ другой стороны, послѣдователи Ж. Ж. Руссо, Вольтера, Локка и Кондильяка". (Урс. Мируэ, 1-я часть). Месмеръ такимъ образомъ возводится на степень отца римской церкви, на степень пророка возрожденнаго Бальзакомъ католицизма!..

Но не довольно ли? Читатель видитъ ясно, съ какого рода психическимъ процессомъ писателя ему приходится имѣть дѣло. А это все, что требовалось доказать. Въ заключеніе о философски-реформаторскихъ стремленіяхъ Бальзака, дѣлаемъ еще только одну выписку изъ позднѣйшихъ его произведеній, собранныхъ подъ общимъ заглавіемъ "человѣческой комедіиЗдѣсь въ предисловіи говорится:

"Христіанство вообще, а въ особенности католицизмъ, будучи полнѣйшею системою подавленія вредныхъ стремленій человѣка (tendances dépravées de l'homme), есть величайшій элементъ общественнаго порядка. Это единственная возможная религія. Христіанство создало новые народы; оно же и сохранитъ ихъ"...

Примиряйте, какъ знаете, это новое признаніе съ тѣмъ, что сказано въ "мистической книгѣ". Главное примиреніе все же таки то, что всѣмъ этимъ Меркадэ, де Марсэ, Вандепесамъ, графинямъ и маркизамъ, нѣжащимся въ роскошныхъ альковахъ, и всѣмъ прочимъ положительнымъ и отрицательнымъ героямъ Бальзака, нѣтъ никакого дѣла ни до месмеризма, ни до христіанства, ни до революцій, ни до реставрацій, ни до чего подобнаго. Это люди, дѣлаемые средою, а недѣлающіе своей среды. Среда состоитъ изъ эксплуататоровъ и жертвъ. Болѣе ловкіе избираютъ для себя первыя роли; вторыя роли естественно выпадаютъ менѣе смѣлымъ и менѣе сильнымъ натурамъ. Первымъ нѣтъ охоты измѣнять среды, потому что они умѣютъ извлекать изъ нея выгоды; вторые, но слабости ли или по недостатку развитія, хотятъ то же не перемѣны всего строя, а только перемѣны ролей; затѣмъ и тѣ, и другіе говорятъ, что имъ на умъ взбредетъ. Бальтазары, непризнанные философы и непризнанные ученые этого міра -- прежде всего люди умственно тронутые,-- мономаны, для которыхъ никакой законъ не писанъ. Ученый въ бальзаковскомъ мірѣ интересенъ не по внутреннему своему содержанію, а только, какъ причудливая индивидуальность, внѣшнимъ образомъ рѣзко отличающаяся отъ массы салонныхъ шаркуновъ или искателей состоянія и обладанія красивыми женщинами. Бальзакъ не щадитъ красокъ, чтобы съ этой стороны обрисовать Бальтазара Клазса въ "Поискахъ абсолюта". Онъ заставляетъ его чуть-что не уморить свою жену, грабить до послѣдней нитки родную дочь вовсе не изъ любви къ истинѣ, а изъ-за страсти столь же слѣпой и темной, какъ и всякая другая страсть, неимѣющал ничего общаго ни съ наукою, ни съ абсолютомъ. Очень можетъ быть, что Бальзакъ имѣлъ въ виду показать, какъ вообще пагубно стремленіе къ абсолютному; вѣрная мысль объ относительности всего существующаго была одною изъ его любимыхъ мыслей. Но во всякомъ случаѣ, это только предположеніе. За то своими "Поисками абсолюта" Бальзакъ очень ясно показываетъ, что ученый въ его мірѣ можетъ привлекать къ себѣ вниманіе только въ той мѣрѣ, въ которой онъ съумѣетъ потрясти нервы публики какою нибудь чудовищностью своихъ проявленій, занять праздное любопытство людей, не питающихъ особенно нѣжныхъ чувствъ изъ сознанія во 1-хъ того, что они и безъ истины очень хорошо могутъ прожить на свѣтѣ, а во 2-хъ -- того, что истина и сама къ нимъ не очень-то дружелюбна. А затѣмъ, каковы бы ни были заслуги ученаго, бальзаковскій міръ даже и вовсе не замѣтитъ его существованія, какъ не замѣтилъ С. Симона, Фурье, Конта и многихъ другихъ почтенныхъ дѣятелей самъ Бальзакъ, возведшій Сенъ-Мартена и Месмера на степень пророковъ и обновителей человѣчества. И развѣ не съумѣлъ онъ изъ своей встрѣчи съ Жофруа де Сентъ-Илеромъ, однимъ изъ сильнѣйшихъ синтетическихъ умовъ современной ему Франціи, извлечь одни только урывки знанія, наиболѣе способные послужить точкою отправленія въ туманныя Палестины безъисходнаго мистицизма?

VI.

Представить или перечесть всѣ произведенія Бальзака едва ли возможно, такъ какъ имя имъ легіонъ. Онъ не останавливается ни вередъ чѣмъ, затрагиваетъ всѣ стороны соціальной жизни, насилуя для этого свой талантъ и свою производительную силу. Обладая по истинѣ изумительною наблюдательностью и неменьшею силою памяти, онъ имѣетъ въ запасѣ неисчислимое множество мелкихъ буржуазныхъ типовъ и легко могъ бы начертать одну полную картину всей пошлости и дрянности мѣщанскаго міра, изъ котораго онъ не указываетъ выходовъ, даже серьезно не ищетъ ихъ, но котораго невыносимость онъ чувствуетъ. Онъ могъ бы не оставить нетронутымъ ни одного кумирчика въ домашнемъ быту Франціи, какъ разбилъ всѣ ея главные кумиры. Но въ этомъ ему помѣшала необъятность его претензій и зависть, свойственная,-- говорятъ,-- артистическимъ натурамъ вообще.

Эта артистическая зависть въ немъ такова, что онъ не можетъ терпѣть подлѣ себя соперниковъ на какомъ бы то ни было поприщѣ общедоступной литературы Франціи. Успѣхъ стихотвореній Виктора Гюго и Альфреда де-Мюссе, прикрывающихъ романтическимъ плащомъ и поэтическими восторгами чувственный элементъ, столь свойственный всякому обществу, достигшей) предѣла, за который перешагнуть ему трудно -- не даетъ нашему романисту покоя. И онъ пишетъ свою "Лилію долины"(le Lys dans la Valéé), чтобы свести всѣ эти эѳирныя и платоническія стремленія къ ихъ настоящему значенію. Когда Бальзакъ задается какою нибудь мыслью, то онъ не щадитъ красокъ, не церемонится, а прибѣгаетъ къ обычному у большинства французскихъ романистовъ наивному пріему сопоставленія двухъ противоположныхъ крайностей. Такъ и здѣсь. "Серафическая" любовь, какъ онъ ее называетъ, т. е. любовь, чуждая всякихъ грѣшныхъ помысловъ, любовь романтическая, платоническая или идеальная, воплощается имъ въ цѣломудренную г-жу де-Морсофъ (Mortsjuf), къ которой, въ качествѣ живой апотеозы или того, что французы называютъ repoussail, приставляется чувственная, "матеріяльная" лэди Дедлей (Dudley). Изъ этого сопоставленія вытекаетъ, что разница между двумя іроинлми существуетъ только въ степени искренности каждой изъ нихъ. Побужденія, влекущія въ объятія любовниковъ одну изъ этихъ двухъ героинь и заставляющія другую искать "серафическихъ экстазовъ" и мистическаго сочетанія душъ, оказываются совершенно тожественными. Самый непроницательный критикъ догадывается, въ чемъ тутъ дѣло: "да это просто физическая любовь, любовь чувственная; античная любовь, пожиравшая Федру Расина.

C'est Véuus tout entière, à за proie attachée!

съ негодованіемъ восклицаетъ г. Пуату, conseiller impérial à la Cour d'Angers, котораго мы уже нѣсколько разъ цитировали выше. Совершенно справедливо; но только, благодаря насильственному извращенію своего основного характера, она оказывается несравненно гибельнѣе даже легкомысленной, чувственной распущенности лэди Дедлей, которую Бальзакъ рисуетъ какъ противуположную крайность, а вовсе не какъ норму реальной любви такой, какою онъ ее понималъ.

Чтобы не оставить никакого сомнѣнія насчетъ нравоученія этого своего романа, Бальзакъ рисуетъ предсмертную сцену, въ которой г-жа Мореофъ, обуреваемая всею силою страстей, которыя она подавляла въ себѣ въ теченіи всей своей жизни, клянетъ сама свое цѣломудріе, разрываетъ собственными руками свое "мистическое" бѣлое платье и горько сожалѣетъ о чувственныхъ наслажденіяхъ, которыхъ она добровольно себя лишила.

Все это вывѣсочно-ярко, эффектно, тенденціозно, но мораль, по крайней мѣрѣ, ясна какъ день божій и досказана съ такимъ изобиліемъ точекъ на всѣхъ і, какого можно требовать только отъ дѣтской побасенки. Но критика и здѣсь нашла возможность укорить Бальзака за то, что онъ позоритъ такіе возвышенные предметы, какъ "серафическая" любовь, наивно предполагая, что въ своей "Лиліи долины" романистъ хотѣлъ представить апологію этого невиннаго времяпрепровожденія.

Жоржъ Зандъ съ своею "Индіаною", затѣмъ "Леонъ Леони", подымаетъ вопросъ о бракѣ. Бальзакъ тотчасъ же устремляется на это вновь открытое поприще съ своими "Записками двухъ новобрачныхъ ".

Должно впрочемъ сказать, что брачныя отношенія были всегда любимымъ конькомъ Бальзака. Женщина, т. е. свѣтская женщина, во всѣхъ общественныхъ положеніяхъ, во всѣхъ возрастахъ, съ выхода ея изъ монастыря и до преклонныхъ лѣтъ его "Старой дѣвы", -- была всегда любимымъ предметомъ его изслѣдованій. Мы не затруднимся сказать, что Бальзакъ гораздо прежде Жоржъ-Занда началъ по французской литературѣ крестовый походъ противъ семейнаго деспотизма, такъ сильно дававшаго себя чувствовать въ средѣ сладострастнаго и въ то же время грубаго общества. Въ этомъ, по нашему мнѣнію, заключается его главнѣйшее значеніе, вокругъ котораго группируются, какъ аксесуары, всѣ прочія того же рода услуги, оказанныя имъ современному французскому общественному строю, противъ котораго онъ не возставалъ никогда, а только показывалъ его негодность. Почти каждый разъ его романъ или этюдъ, прямо или косвенно, положительно или отрицательно, касается этого вопроса. Онъ въ нихъ непосредственно рисуетъ картину того домашняго междоусобія, длящагося десятки лѣтъ, въ которое преобразился въ буржуазной Франціи этотъ, освѣщенный ксендзомъ и мзромъ союзъ "двухъ любящихъ душъ". Тогда онъ улавливаетъ разнообразнѣйшіе оттѣнки, которые принимаетъ эта борьба при разныхъ личныхъ свойствахъ двухъ борющихся сторонъ, при различныхъ общественныхъ положеніяхъ и случайностяхъ обстановки. Начиная отъ Попиты Клаэсъ ("Recherche de l'absolu")" Доходящей до безобразія въ своей слѣпой покорности къ мужу-мономану, помѣшанному на "разложеніи азота" и ненаучившемуся у великаго Лавуазье отличать химію отъ алхиміи, кончая чопорно-деспотическою маркизою Ваттвиль-Рюпонъ ("Albert, Savants"), заставляющею трепетать подъ своимъ истоптаннымъ башмакомъ аристократической старой мегеры -- мужа-добряка, и отчасти дочь, энергическую натуру, загубленную чорствымъ деспотизмомъ матери, -- вы найдете у Бальзака всевозможнѣйшія видоизмѣненія и оболочки, подъ которыми скрывается острый ядъ, разъѣдающій современное общество въ самыхъ сокровенныхъ тайникахъ, въ самыхъ интимныхъ пріютахъ его обыденной жизни. Такимъ картинамъ Бальзакъ посвящаетъ иногда отдѣльныя свои произведенія ("Мелочныя невзгоды супружеской жизни", "Добродѣтельная жена я up."); но еще болѣе онѣ разсѣяны у него во всѣхъ его повѣстяхъ и разсказахъ, и тѣмъ неотразимѣе дѣйствуютъ на читателя, что очень часто назидательный ихъ смыслъ вытекаетъ какъ-будто помимо ихъ автора: онъ просто хотѣлъ занять васъ на минуту своимъ дагеротипнимъ снимкомъ картины, хорошо извѣстной вамъ въ дѣйствительности и даже казавшейся вамъ привлекательною. Но такой уже у него фотографическій аппаратъ, что изнанка изображаемаго имъ быта, такъ тщательно скрываемая въ дѣйствительности не только отъ глазъ постороннихъ зрителей, но часто и отъ самыхъ дѣйствующихъ лицъ, -- въ этихъ снимкахъ выступаетъ наружу и прямо бьетъ въ глаза. Эстетическіе критики сердятся за это на нашего автора, говорятъ, будто у него душа настолько развращенная, испорченная, что, пройдя черезъ горнило его творчества, самыя радужныя картины современнаго ему интимнаго быта окрашиваются грязнымъ, отталкивающимъ цвѣтомъ. Они не хотятъ понять, что, если бы онъ клеветалъ на дѣйствительность, то о немъ не стоило бы говорить, потому что въ такомъ случаѣ его произведенія не имѣли бы никакой силы. Писатель-клеветникъ опасенъ только тогда, когда онъ потакаетъ вкусамъ публики, позоритъ то, что публика хочетъ видѣть опозореннымъ. Но, чтобы заставить публику съ отвращеніемъ отвернуться отъ того, въ чемъ она продолжаетъ видѣть свои идеалы даже послѣ того, какъ неоднократнымъ опытомъ она успѣла убѣдиться, что эти мнимыя ея розы снабжены въ дѣйствительности очень колкими шипами, -- чтобы привести ее къ сознанію собственнаго своего лицемѣрія, какъ это дѣлаетъ Бальзакъ... для этого нужна нея неотразимая сила правды не отвлеченной, а живой и реальной. И въ этомъ онъ великій мастеръ, обрывая листокъ за листкомъ всю ту блестящую ложь, которая прикрашиваетъ собою скудную и непривлекательную истину всѣхъ этихъ идеальчиковъ мѣщански-семейнаго счастія. И, когда истина эта наконецъ обнажится до того, что никакія заблужденія на ея счетъ болѣе невозможны, то онъ сознаетъ, что покончилъ съ нею свою задачу; онъ покидаетъ ее безъ всякихъ поясненій, поученій или коментаріевъ и переходитъ къ другому, столь же крошечному идеальчику, чтобы и его подвергнуть такой же точно обработкѣ. Такимъ образомъ онъ приподнимаетъ ширмы, за которыми скрываются самыя пошлыя картины буржуазно-семейнаго счастія во всѣхъ его видахъ; тутъ вы видите и браки по увлеченію, и браки но разсчету и т. д. Затѣмъ онъ не проповѣдуетъ никакихъ реформъ, не указываетъ никакихъ цѣлебныхъ средствъ противъ обнаруживаемой имъ бездны зла и несчастья. Онъ такъ довольствуется своею ролью діагноста, указывающаго болѣзнь, что часто въ самомъ дѣлѣ можно подумать, будто онъ и самъ увлекается идеаломъ, который онъ разбиваетъ. Онъ не обобщаетъ результатовъ своей критики отдѣльныхъ случаевъ; онъ не касается брака, какъ общественнаго учрежденія; онъ только предостерегаетъ каждаго, желающаго вступить въ многочисленную семью счастливыхъ супруговъ, насчетъ послѣдствій, ожидающихъ его въ этой послѣдней роли. И смѣло ложно сказать, что если Франція нашего времени допускаетъ самый полный идеалъ женской эмансипаціи, то въ этомъ больше чѣмъ одна капля бальзаковскаго меда. Онъ менѣе, чѣмъ Жоржъ-Зандъ, вызвалъ философскаго или полемическаго броженія по этому вопросу, но онъ гораздо болѣе ея достигъ своей практической цѣли.

VII.

Бальзакъ и во Франціи, и вездѣ, болѣе находилъ себѣ поклонницъ, чѣмъ поклонниковъ; какъ человѣкъ и какъ писатель, онъ равно выказывалъ несомнѣнную склонность къ прекрасному полу. Его значеніе какъ женскаго писателя (мы употребляемъ этотъ терминъ въ томъ смыслѣ, въ которомъ называютъ "дѣтскимъ" писателемъ пишущаго про дѣтей и для дѣтей), находится въ тѣсной связи съ только-что указаннымъ его отношеніемъ къ вопросу о бракѣ. Въ дополненіе къ своему ниспроверженію идеаловъ мѣщански-семейнаго счастья, авторъ рисуетъ палъ съ еще-большею любовью и обстоятельностью то перерожденіе женской половины Франціи, которое прямо и тѣсно обусловлено этими идеалами. Бракъ наполняетъ собою всю жизнь женщины, преслѣдуетъ ее, ломаетъ во всѣхъ направленіяхъ изъ поколѣнія въ поколѣніе, пока не отольетъ ее наконецъ въ свои особыя, нарочно для него приспособленныя формы. Дѣвушка -- она живетъ необходимостью выйдти замужъ; женщина -- она уже прямо и непосредственно во власти центнера, и должна изощрятъ всѣ свои способности, совершать ежеминутныя мелкія чудеса ума, силы воли, храбрости, хитрости, совершать иногда преступленія, чтобы отстоять хотя слабый уголокъ своего человѣческаго достоинства. Избѣжавъ брака, она становится "старою дѣвою", т. е. все ея существо наполняется "отсутствующимъ бракомъ", какъ наполняется покойникомъ во время похоронъ существованіе искренно-преданныхъ ему людей и близкихъ родственниковъ.

Бальзака серьезно упрекаютъ за то, что онъ не съумѣлъ начертать ни одного граціознаго, легкаго женскаго типа, хотя и рисовалъ множество женщинъ и молодыхъ дѣвушекъ,-- что, въ особенности послѣднихъ, онъ награждаетъ несвойственною ихъ полу силою,-- видитъ въ нихъ борцовъ, то торжествующихъ, то сломанныхъ, но всегда готовящихся на бой или только-что возвращающихся съ боя. На это Бальзакъ былъ бы вправѣ возразить: "да если вамъ такъ нравятся въ женщинѣ беззаботность и легкая игривость, то зачѣмъ же вы такъ повернули вашъ общественный строй, что именно этимъ то качествамъ и невозможно въ нихъ развиться? Кому же охота играть и рѣзвиться, когда надо всѣ свои силы напрягать на то, чтобы не быть стертой и задавленной во всѣхъ лучшихъ и истинно человѣческихъ чертахъ своего существа. Въ брать женщина приносится на жертву семьѣ; въ бракѣ она перестаетъ быть нравственнымъ существомъ и становится вещью (это подлинныя выраженія Бальзака въ его посвященныхъ Жоржъ-Занду "Mémoires des deux jeunes mariées"). Кому же это можетъ быть пріятно? и развѣ не вполнѣ естественно и законно то, что онѣ напрягаютъ всѣ свои силы для того, чтобы избѣгнуть подобной участи? О тѣхъ, которыя безъ боя идутъ на такую неблаговидную роль, право, и говорить по стоитъ. Но подумайте, какая энергія нужна тѣмъ изъ нихъ, которымъ есть что отстаивать, для того, чтобы не погрязнуть сполна въ приготовленномъ для нихъ мутномъ омутѣ. Борьба -- дѣло суровое, въ особенности же когда приходится бороться тѣми скудными оружіями, которыя вы предоставили вашимъ женщинамъ. Вамъ тоже приходится бороться, но бороться противъ враговъ. Женщина же должна бороться и противъ враговъ, и противъ друзей, и противъ себя самой, такъ какъ она вынуждена скрываться. Ваши романисты слишкомъ воспѣли идеалъ самоотверженной женщины, и онъ вамъ пришелся по нутру: это очень понятно; но изъ-за чего женщинѣ забывать себя и въ себѣ человѣка? Этого романисты не договариваютъ. Можетъ быть, въ дѣйствительности и существуютъ самоотверженныя женщины, но онѣ во всякомъ случаѣ исключеніе, и меня къ себѣ не влекутъ, во-первыхъ, потому, что слишкомъ часто подъ самоотверженіемъ скрывается отсутствіе силы для борьбы, или же отсутствіе чего бы то ни было такого, что стоитъ борьбы и отстаиванія; во-вторыхъ, потому еще, что норма интереснѣе всякаго исключенія".

И дѣйствительно, женщины или дѣвушки, которыхъ съ любовью рисуетъ Бальзакъ, -- это женщина-боецъ, мастерски владѣющая собою, знающая въ совершенствѣ многотрудное искуство фехтованія тѣми альковными и кухонными орудіями, которыя однѣ только и предоставлены ей для защиты ея самостоятельности. Отъ "Modeste Mignon" до героини "Contrat de mariage", которой мать даетъ уроки житейской мудрости, шокирующіе цѣломудренный слухъ эстетической критики, до "Двухъ новобрачныхъ", совершенно справедливо считаемыхъ за полнѣйшихъ представительницъ бальзаковскаго типа женщинъ, -- таковы всѣ героини Бальзака. Если онъ и выводитъ женщинъ ронапическидобродѣтельнаго типа, самоотверженныхъ женъ ("Recherche de l'Absolu", "Eve Suchard"), дочерей и матерей ("Eugenie Grandet", "La greoadière" и пр.), то онъ постоянно имѣетъ при этомъ въ виду какую нибудь побочную цѣль: очень часто онѣ рисуются у него только затѣмъ, чтобы показать несостоятельность романтическихъ лекарствъ противъ основного зла, пожирающаго современное человѣчество въ самомъ источникѣ его зарожденія. "Poètes an dessus de marbre" ("печи съ каменнымъ верхомъ") -- страстная внутри, непроницаемо холодныя снаружи, умѣющія принимать тотъ видъ, котораго отъ нихъ требуютъ обстоятельства, маленькіе Талейраны и Родены для домашняго обихода... таковыми являются эти очаровательницы аристократическихъ и буржуазныхъ салоновъ въ романахъ Бальзака и таковыми онѣ должны быть въ дѣйствительности подъ вѣчнымъ гнетомъ той общественной обстановки, разрушенія которой столь патетически требуетъ Жоржъ-Заидъ, но растлѣвающее, всеподавляющее вліяніе уже въ совершенствѣ рисуетъ которой Бальзакъ.

Едвали не одинъ только во всей французской литературѣ, онъ съумѣлъ понять, что для женщинъ существуютъ всѣ тѣ же побужденія къ борьбѣ, которыя одушевляютъ и мужскую половину рода человѣческаго въ изображаемыхъ имъ сферахъ: -- корысть, честолюбіе, любовь, не эфирная, облачная любовь, которую неизвѣстно-почему желали бы видѣть въ своихъ женахъ и сестрахъ эти буржуа-gentil'hoomme'ы и омѣщанившіеся аристократы временъ реставраціи и іюльской монархіи, сами однакоже неумѣющіе смотрѣть на нихъ иначе, какъ несытымъ сластолюбивымъ окомъ, а любовь земная, которую,-- какъ уже сказано было выше,-- одну только и признаетъ Бальзакъ, видящій во всѣхъ серафическихъ варьяціяхъ на эту физіологическую тему только болѣзненныя уклоненія, жестоко караемыя природою (смотрите объ этомъ его "Лилію долины" съ серафическою героинею, in-me de Mortsauf). Это тожество побужденій въ борьбѣ, разоблаченное Бальзакомъ, лучше всякихъ философскихъ сентенцій показываетъ, что женщина въ его глазахъ является существомъ равноправнымъ съ ея непрошенными покровителями и обладателями. Ее больше ломаетъ жизненная борьба,-- но это необходимый результатъ непризнанія ея правъ на борьбу, отъ которой, однакоже, предохранить ее невозможно,-- и скудости предоставленныхъ ей оружій. Въ ней порою альковный элементъ играетъ непомѣрно сильную роль; но это естественный результатъ того, что брачный альковъ играетъ черезчуръ подавляющую роль въ ея жизни.

Бальзака упрекаютъ за цинизмъ его. Женскихъ изображеній. Но его критикамъ кажется верхомъ цинизма уже то, что въ твоей "Honorine", предназначенной имъ для молодыхъ дѣвушекъ, Бальзакъ говоритъ мистическимъ языкомъ о "непостижимыхъ тайнахъ зачатія". Не странно ли -- отъ существъ, которыхъ вся судьба зиждется на искуствѣ возбуждать къ себѣ половое желаніе, требовать чуть не до гроба институтскаго невѣденія самыхъ обыденныхъ дѣлъ и кричать о цинизмѣ и развратѣ каждый разъ, когда бальзаковская героиня въ интимной перепискѣ съ подругою или въ еще болѣе интимной бесѣдѣ съ собою высказываетъ познаніе того, что дѣтей находятъ не подъ розовыми кустами? Собственно элементъ плотской любви и страстности играетъ въ бальзаковскихъ героиняхъ меньшую роль, нежели въ его герояхъ, и это весьма вѣрная дѣйствительности черта. Чувственность свѣтской женщины гораздо болѣе наука и искуство, чѣмъ естественное влеченіе. Изъ этого вытекаетъ цинизмъ "Физіологіи брака", поученій маменьки въ "Contrat do mariage", цинизмъ героинь, "умѣющихъ примѣнять теоріи Мальтуса къ своей домашней жизни" ("Mémoires des deux jeunes mariées"); но вѣдь это цинизмъ самой жизни, и гораздо почтеннѣе разоблачить его, чѣмъ цѣломудренно щурить передъ нимъ глаза.

Благодаря разбросанности женскихъ типовъ и разнообразныхъ картинъ супружескаго счастія почти по всѣмъ неисчислимымъ повѣстямъ и романамъ Бальзака, трудно было бы подтверждать цитатами и выписками все то, что мы сказали выше о дѣятельности Бальзака по брачному и женскому вопросу. Но мы можемъ вообще сослаться на его "Mémoires des deux jeunes mariées" (1840 r.) -- одно изъ позднѣйшихъ и наиболѣе зрѣлыхъ произведеній автора,-- родъ свода его воззрѣній на женщину и на супружескій міръ, навѣянное громкою репутаціею Жоржъ-Занда, которому и посвящена эта книга. Здѣсь читатель встрѣчается съ Луизою де Шолье, къ которой всѣ прочія бальзаковскія героини относятся, какъ эскизы къ законченной картинѣ. По общему пріему французскихъ романистовъ, рядомъ съ этою блестящею героинею сопоставлена ея монастырская подруга Рене Макомбъ, одаренная менѣе пылкою организаціею, а, главное, поставленная въ болѣе скромную обстановку обѣднѣвшей семьи и еле обезпеченной жизни въ провинціи. Благодаря этому пріему сопоставленія, мораль произведенія вытекаетъ изъ него съ дѣтски-простодушною ясностью, а мораль эта такова: моихъ героинь такими, дѣлаетъ обстановка и если въ изображаемомъ мною видѣ онѣ но нравятся вамъ, то вы обратитесь не къ писателю, ее изобличающему, не къ самимъ женщинамъ, а къ этой обстановкѣ. И въ указанномъ нами смыслѣ романъ этотъ веденъ мастерски. Ни одна мелочная черта, могущая рѣзче оттѣнить основную мысль автора, по упущена изъ вида, особенно въ началѣ.

Вотъ портретъ, который рисуетъ съ себя великосвѣтская безприданница, Луиза де Шолье, стоя передъ зеркаломъ въ бальномъ нарядѣ, въ которомъ она въ первый разъ приготовляется появиться на поприщѣ парижскаго свѣта:

"...Сегодня утромъ, послѣ многихъ опытовъ, я наконецъ зашнуровала, обута, стянута, причесана, одѣта, разукрашена. Какъ дуэлистъ передъ боемъ, я нѣсколько пофехтовала наединѣ... Я осмотрѣла себя тщательно и измѣрила свои силы, слѣдуя мудрому древнему правилу: познай самого себя. И я съ большимъ удовольствіемъ ознакомилась сама съ собой...

"...Во мнѣ есть недостатки; но если бы я была мужчиною, я полюбила бы ихъ: они происходятъ отъ подаваемыхъ мною надеждъ. Я суховата, моя талія не гибкая, бока не округлены... Но контуры нѣжны и упруги, здоровье согрѣваетъ своимъ живымъ и чистымъ пламенемъ мои нервные члены... По своей прихоти, я могу смѣяться, какъ мы съ тобою смѣялись, и все же внушать къ себѣ уваженіе. Я умѣю опускать глаза и принимать ледяной видъ. Я умѣю выставить на показъ лебединую шею, принявъ видъ мадонны... Однимъ словомъ, я теперь во всеоружіи и могу пройти но всѣмъ клавишамъ кокетства... Если всего этого недостаточно, чтобы выдать замужъ безприданницу, то я не знаю, чего имъ надо..." (стр. 18 -- 20).

Ревекка въ "Ярмаркѣ тщеславія" Тэккерея покажется беззаботною дѣвочкою въ сравненіи съ этимъ 18-ти лѣтнимъ гладіаторомъ въ цвѣтахъ и брильянтахъ, отправляющимся на завоеваніе себѣ своими булавочными средствами всѣхъ приманокъ, которыя общественная жизнь реставраціонной Франціи ставитъ для честолюбія и алчной похотливости своихъ избранниковъ. Но вѣдь Ревекка была "одинокою на свѣтѣ", а эта -- "одинокая въ аристократической семьѣ". У Ревекки былъ когда-то отецъ, пьяница-художникъ; а у этой есть отецъ, благообразный дипломатъ, который съ неподражаемою граціею, не безъ похотливаго чувства пожимаетъ ей руку, въ первый день возвращенія ея подъ родительскій кровъ изъ монастыря, отъ котораго ее спасаетъ тетка-игуменья, и говоритъ ей: "мы хотимъ обобрать васъ въ пользу младшаго брата; очень жаль, что вы не остались въ монастырѣ. Насиліемъ держать васъ тамъ невозможно: вѣдь вы изъ рода герцоговъ де Шолье. Впрочемъ, теперь, познакомившись нѣсколько съ вами, я начинаю надѣяться, что вы еще лучше устроите судьбу брата, оставаясь въ свѣтѣ." (Письмо второе). У нея есть мать... Но позвольте здѣсь напомнить въ цѣлости всю короткую сцену родственнаго свиданія.

"Я застала мать въ ея салонѣ и совсѣмъ одѣтою. Идя по лѣстницѣ, я старалась предугадать, какъ отнесется ко мнѣ эта женщина, которую я знаю только по двумъ ея письмамъ ко мнѣ въ монастырь. Я понимала, что разыгрывать съ нею невозможную между нами чувствительность было бы недостойно меня, а потому приняла видъ монастырской дурочки и вошла къ ней не безъ внутренняго смущенія, но оно скоро разсѣялось. Моя мать была олицетворенная грація; она не нѣжничала со мною и не отнеслась ко мнѣ, какъ къ чужой... Она встрѣтила меня, какъ будто мы видѣлись только вчера. Она заговорила со мной, какъ съ женщиною, поцѣловавъ меня предварительно въ лобъ.-- Ужь если вамъ суждено, моя милая, умереть въ монастырѣ, сказала она,-- то хоть поживите съ нами. Вы обманули разсчсты вашего отца и мои; но теперь не тѣ времена, когда родители встрѣчали слѣпое повиновеніе въ дѣтяхъ.-- Герцогиня (мать) говорила пріятнымъ голосомъ, поправивъ мою институтскую пелеринку. Она соблазнила меня. Въ тридцать восемь лѣтъ она еще прекрасна, какъ ангелъ...

"Я отнеслась къ ней также, какъ она ко мнѣ, и даже лучше: ея красота тронула меня; я простила ей ея небрежность ко мнѣ; я поняла, что женщина, подобная ей, должна быть увлечена своей ролью королевы. Я высказала ей это также наивно, какъ будто разговаривала съ тобою. Мое наивное признаніе тронуло ее и она стала еще милѣе; она даже отбросила "вы".-- "Ты добрая дѣвушка", сказала она, "и мы будемъ, надѣюсь друзьями".-- Я не хотѣла высказать ей, въ какомъ смыслѣ я принимаю ея слова, такъ-какъ мнѣ сразу стало ясно, что ей надо предоставить считать себя гораздо умнѣе и хитрѣе меня... Я продолжала играть простушку, и она была въ восторгъ" (стр. 9--11).

А вотъ и о братцѣ: "Мой братъ удостаиваетъ меня глубочайшаго презрѣнія и награждаетъ тѣмъ же равнодушно-ласковымъ обращеніемъ, которымъ онъ меня встрѣтилъ. Онъ красивый мужчина, вялый и меланхолическій. Я знаю его тайну, которой не разгадали ни отецъ, ни мать. Онъ завидуетъ отцу, потому что не играетъ важной роли ни въ государствѣ, ни при дворѣ, не можетъ сказать: меня ждутъ въ палатѣ... Итакъ, значитъ можно жить другъ подлѣ друга въ семьѣ и не знать другъ друга. Монастырка является и въ двѣ недѣли узнаетъ все, что дѣлается въ домѣ и чего не замѣчаетъ извѣстный дипломатъ. А впрочемъ, можетъ быть отецъ и замѣчаетъ, и его добровольное ослѣпленіе только отеческая доблесть? Этотъ темный уголокъ надо разслѣдовать." (Письмо третье).

Мы были скупы на выписки, а потому позволяемъ себѣ привести слѣдующій отрывокъ изъ письма другой пріятельницы, Рене Мокомбъ (письмо восемнадцатое), такъ какъ у Бальзака рѣдко встрѣчается такое догматическое изложеніе своихъ воззрѣній но занимающему насъ вопросу: "...Какъ видно, ты еще не призадумывалась надъ слономъ "неразрывно" въ контрактѣ, связывающемъ женщину съ мужчиной. Я не хочу противорѣчивъ ни законодателямъ, ни философамъ: они и сами умѣютъ противорѣчить себѣ; но, милая, сдѣлавъ бракъ неразрывнымъ и давъ ему одну безпощадную формулу всюду, они не могли сдѣлать его однообразнымъ на самомъ дѣлѣ... Условія каждаго брака существенно различны: бракъ въ провинціи не можетъ быть то же, что бракъ въ Парижѣ. Условія эти еще болѣе измѣняются по характерамъ обѣихъ сторонъ. Жена геніальнаго человѣка можетъ дать себя вести; но если жена видитъ, что она умнѣе мужа, то она должна, подъ страхомъ всевозможныхъ несчастій, забирать въ свои руки бразды семейнаго управленія. Можетъ быть, разсудокъ и размышленіе приводятъ къ развращенности. Развѣ разсчетъ въ дѣлѣ чувства не развратъ?.. Ахъ, дорогая моя, скоро и ты себѣ скажешь: да, лживость столь же необходима для женщины, какъ корсетъ, если подъ лживостью понимать молчаніе той, у которой хватаетъ смѣлости молчать, если подъ лживостью понимать необходимую разсчетливость. Каждая замужняя женщина познаетъ горькимъ опытомъ несовмѣстность нашего общественнаго устройства съ законами природы по нѣкоторымъ пунктамъ. Напримѣръ, выходя замужъ въ наши годы, женщина можетъ имѣть двѣнадцать дѣтей; а если бы мы ихъ имѣли, мы породили бы двѣнадцать несчастныхъ созданій... Естественные законы и нашъ кодексъ между собою въ войнѣ, а женщина -- то поле, на которомъ они сражаются. Одинъ разсчетъ или тысяча разсчетовъ -- для сердца все равно. Когда нибудь и вы познаете этотъ жестокій разсчетъ, прекрасная баронесса Макюморъ, когда станете счастливою и гордою супругою обожающаго васъ человѣка... Подъ страхомъ прослыть въ твоихъ глазахъ за ужасную женщину, я признаюсь тебѣ, что я упорствую въ своихъ взглядахъ и считаю себя чуть не за великую женщину. Добродѣтель такое начало, которое должно проявляться чрезвычайно различно при различныхъ обстоятельствахъ: одна добродѣтель въ Провансѣ, другая въ Константинополѣ; лондонская добродѣтель и добродѣтель парижская -- все это вещи совершенно разныя, а между тѣмъ все это добродѣтели... Пока ты читала "Коринну", я читала Вона льда -- вотъ и весь секретъ моей философіи". Подруга, практикующая семейное счастіе по Мальтусу и утилитаристамъ, снабжена Бальзакомъ всѣми тѣми природными качествами, всѣмъ тѣмъ фондомъ нѣжности и материнской заботливости, которыя необходимы въ общепринятомъ идеалѣ этого типа. Кромѣ того, она обладаетъ качествами, несравненно рѣже встрѣчаемыми въ дѣйствительности у добродѣтельныхъ особъ этого рода,-- способностью отдавать себѣ отчетъ въ своемъ положеніи, и вслѣдствіе этого дѣйствовать цѣлесообразно. Она умѣетъ приносить жертвы, но она знаетъ имъ цѣну. Она не раскаивается, а жалѣетъ о тѣхъ наслажденіяхъ, которыми должна была поступиться, чтобы стать провидѣніемъ своего супруга и его стараго отца; и она сама говоритъ, что "сожалѣніе близкій родственникъ раскаянія". Она вполнѣ женщина долга, женщина утилитарныхъ стремленій, но она "вѣдаетъ, что творитъ", и этого-то грѣха не можетъ ей простить эстетическая критика, которой кажется верхомъ нравственнаго величія женщины совершенное незнаніе съ ея стороны ни своей цѣны, ни жизни, ни различія между необходимою жертвою и полнѣйшимъ приниженіемъ своей человѣческой жизни; а эти возвышенныя качества гдѣ-то опредѣлены у Бальзака -- "le sublime dе la race canine" ("возвышенное собачьей породы").

Съ эстетической точки зрѣнія Бальзака можно упрекнуть за то, что въ своихъ женскихъ портретахъ онъ нѣсколько усиливаетъ элементъ сознательности и разсудительности. Въ этомъ отношеніи портреты его, можетъ быть, и въ самомъ дѣлѣ невѣрны дѣйствительности, но это -- внѣшняя художественная неловкость, встрѣчающаяся у Бальзака почти всюду, присущая его таланту и объясняющая, почему онъ выбралъ для себя писательскую, а не живописную карьеру. Ему болѣе хочется объяснить, чѣмъ воспроизвести живую дѣйствительность. Для этого онъ долженъ пополнять самъ тѣ пробѣлы, которые дѣйствительность представляетъ самому внимательному ея наблюдателю. Женщины, которыхъ рисуетъ Бальзакъ, въ дѣйствительности, можетъ быть, идутъ и не тѣмъ послѣдовательнымъ, прямымъ путемъ отъ носилокъ, даваемыхъ общественнымъ строемъ, къ умозаключеніямъ, выражаемымъ въ ихъ словахъ или дѣйствіяхъ. Но умнѣйшія изъ нихъ неизбѣжно дойдутъ до этихъ умозаключеній послѣ болѣе или менѣе значительнаго числа обходовъ и оборотовъ, до которыхъ нѣтъ никакого дѣла Бальзаку, такъ-какъ онъ, но смотря на все то, что кричали о живописности его таланта, портретистъ не отдѣльныхъ лицъ, а общественныхъ положеній. На этомъ онъ самъ очень сильно настаиваетъ, преувеличивая перегородки, раздѣляющія общество на множество отдѣловъ и классовъ, и неоднократно проводя ту мысль, будто каждый классъ людей составляетъ особую разновидность, аналогичную съ какимъ-нибудь видомъ животныхъ.

VIII.

Бальзакъ, со своими записками двухъ новобрачныхъ, вступаетъ въ конкурренцію съ Жоржъ-Зандомъ; точно также, стремится онъ затмить и всѣ другія литературныя знаменитости, возникающія на поприщѣ легкой французской литературы. Успѣхъ "Парижскихъ тайнъ" Евгенія Сю кажется ему чуть-что не кровною обидою, нанесенною его таланту и авторитету, и онъ торопится выпустить въ свѣтъ "Провинціальныя тайны." Этимъ неудачнымъ подражаніемъ начинается многочисленный рядъ ужасныхъ романовъ: "Сельскій священникъ" -- разсказъ уголовно-слѣдственнаго содержанія; "Темное дѣло," которое совершенно справедливо называютъ тайно-полицейскою путаницею, наконецъ "Потерянныя Иллюзіи" "Torpille", "Splendeurs et misères des courtisanes" и "Послѣднее воплощеніе Вотрена" (Vautrin), въ которомъ, говорятъ, авторъ хотѣлъ изобразить извѣстнаго полицейскаго сыщика Видова. Этотъ гнусный и отвратительный герой, котораго очеркъ удачно набросанъ въ "Отцѣ Горіо", является главнымъ дѣйствующимъ лицомъ четырехъ послѣднихъ произведеній, по истинѣ трущобнаго свойства, навѣянныхъ Евгеніемъ Сю, но не имѣющихъ ни одного изъ достоинствъ, а утрирующихъ всѣ недостатки этого послѣдняго писателя. Со своею тяжеловѣсностью и обстоятельностью принявшись за описаніе вымышленныхъ ужасовъ и всякихъ нечистотъ, Бальзакъ только возбуждаетъ отвращеніе въ наименѣе брезгливыхъ своихъ читателяхъ. А между тѣмъ, однажды попавъ на эту дорогу, онъ уже не можетъ сойдти съ нее, и эта отрыжка "ужаснаго" портитъ такія изъ его позднѣйшихъ произведеній, которыя безъ нея заслуживали бы болѣе серьезнаго вниманія. Таковы: "Мужики", "Бѣдные родственники" (къ которымъ вполнѣ примѣнима поговорка:-- началъ за здравіе, а свелъ за упокой) и "Записки дьявола". Бальзакъ, вообще мало знавшій мѣру во всемъ, тутъ уже совсѣмъ выходитъ изъ границъ дозволеной художнику утрировки очерковъ и яркости красокъ.

Мы не станемъ распространяться объ этой неудачной серіи его произведеній, а скажемъ слова два объ "Отцѣ Горіо", относящемся къ лучшей эпохѣ Бальзаковскаго творчества и возбудившемъ не мяло толковъ. Здѣсь, какъ извѣстно, авторъ рисуетъ отеческую любовь, -- качество весьма добродѣтельное, но, къ сожалѣнію, переходящее у папа Горіо за предѣлы, установленные мѣщанскою моралью для всякихъ добродѣтельныхъ чувствъ. Оскорбивъ нѣсколько цѣломудренныхъ критиковъ тѣмъ снисхожденіемъ, съ которымъ этотъ старый купецъ относится къ соблазнительнымъ продѣлкамъ своей дочери и къ ея преступной связи съ Растиньякомъ, Бальзакъ приводитъ ихъ въ совершенный ужасъ, раскрывая такія черты въ этой безграничной, собачьей преданности Горіо къ своимъ дочерямъ, которыя напоминаютъ библейскаго Лота въ пещерѣ, да еще Лота немощнаго, разслабленнаго. "Онъ ложился къ ногамъ своей дочери и цѣловалъ ихъ; онъ терся головою объ ея платье, согрѣваясь ея теплотой; однимъ словомъ онъ дѣлалъ глупости, какъ самый молодой и страстный любовникъ." ("Отецъ Горіо" стр. 190). Тутъ даже Сенъ-Маркъ Жидарденъ не выдерживаетъ и съ негодованіемъ восклицаетъ, что это ни-на-что не похоже. (Cours do littérature dramatique. T. I, ch. X, p. 207).

Что хотѣлъ сказать авторъ своимъ "отцомъ Горіо?" -- Зная общій строй Бальзаковской лиры, отвѣтить на этотъ вопросъ нетрудно. Онъ хотѣлъ развѣнчать еще одного божка, изъ тѣхъ, передъ которыми покланялась Франція его времени,-- показать, изъ какихъ неблаговидныхъ лоскутковъ сшитъ и этотъ кумиръ буржуазнаго царства, собрать въ одной яркой картинѣ свои воззрѣнія на родительскую любовь, разсѣянныя въ большомъ количествѣ его произведеній. Достигъ ли онъ того, чего хотѣлъ?-- Это другой вопросъ, и на него приходится отвѣчать отрицательно, "père Goriot" въ художественномъ отношеніи вышелъ не плохою фигурою. Благодаря своему громадному запасу наблюдательности, авторъ съумѣлъ его сдѣлать лицомъ живымъ и вполнѣ возможнымъ въ той средѣ, которую изображалъ писатель. Но вѣдь въ этой средѣ возможны всякія причудливости и крайности, которыя, однакоже, равно ничего не доказываютъ относительно несостоятельности олицетвореннаго въ нихъ нравственнаго принципа. Мало ли мы видимъ лицъ, которыя уродуютъ безспорно превосходные принципы своимъ личнымъ безобразіемъ? Когда тотъ же авторъ рисуетъ намъ не менѣе патологическій и непривлекательный образъ, напримѣръ госпожу де-Морсофъ, то каждому становится ясно, что безобразіе этой особы принадлежитъ не ей, а той серафической любви, которую она собою олицетворяетъ; но съ "отцомъ Горіо" дѣло выходитъ совершенно наоборотъ: здѣсь гадокъ самъ старикашка, и всякому понятно, что онъ внесетъ свое личное безобразіе во всякое дѣло, во всякій принципъ, съ которымъ ему вздумалось бы сплотить свое больное, уродливое существованіе.

Подобные промахи нерѣдки у Бальзака, и они -- неизбѣжный результатъ, съ одной стороны, его необузданной производительности, при которой не можетъ быть и рѣчи о глубокой обдуманности воспроизводимыхъ имъ типовъ и о тщательной ихъ отдѣлкѣ, съ другой стороны -- тѣхъ самыхъ пріемовъ, которыхъ придерживается авторъ въ своей борьбѣ противъ ложныхъ божковъ и кумировъ, которыхъ поставило себѣ современное ему человѣчество. Бальзакъ никогда не исходитъ изъ общаго положенія о несостоятельности этихъ божковъ и кумировъ. Совершенно напротивъ: онъ какъ-будто самъ проникается достодолжнымъ къ нимъ уваженіемъ, и затѣмъ, обрисовывая всѣ частные случаи общественнаго культа этимъ божкамъ, показываетъ все внутреннее, существенное ихъ безобразіе. Этотъ пріемъ предохраняетъ автора отъ ошибокъ, очень свойственныхъ тенденціознымъ писателямъ:

Шелъ въ сторону,-- попалъ въ другую.

Въ крайнемъ случаѣ, произведеніе его останется безцѣльнымъ, не докажетъ ничего ни pro, ни contra, какъ это и случилось съ "отцомъ Горіо". За-то, въ случаѣ удачи, дѣйствіе этихъ произведеній неотразимо. Авторъ не требуетъ отъ читателей, чтобы они соглашались съ тѣмъ или другимъ его тэзисомъ, а слѣдовательно, и но возбуждаетъ ихъ полемическаго задора. Она даже самъ согласится съ ними въ общемъ тэзисѣ въ большинствѣ случаевъ, но, говоритъ онъ, -- если вы примите этотъ тэзисъ за руководящее правило вашей жизни, изъ этого выйдутъ такія-то и такія-то непривлекательныя для васъ послѣдствія. Онъ по изобличаетъ, а инсинуируетъ. Читатель, по усвоеніи себѣ бальзаковской морали, можетъ очень горячо кричать о ея безнравственности, о святости и возвышенности того, что позоритъ

и ниспровергаетъ этотъ заклятой вольтерьянецъ и пессимистъ... по каждый разъ, когда дѣло коснется его самого, читателя, повѣрьте, онъ въ тихомолку поступитъ по Бальзаку, а не но тому, чего требуетъ отъ него культъ имъ же самимъ прославляемыхъ кумировъ.

Посвятивъ эту главу неудачнымъ произведеніямъ Бальзака, я здѣсь же долженъ сказать нѣсколько словъ о немногочисленныхъ пьесахъ, написанныхъ имъ для театра. Три драмы -- Вотретъ, Мачиха и Памела Жиро, да двѣ комедіи -- "Mercadet le faiseur" и "les Ressources de Quinolo" исчерпываютъ весь его репертуаръ. И слава Богу, скажемъ мы; такъ какъ Бальзакъ и по всеобщему признанію, и но существеннымъ свойствамъ своего таланта -- но сценическій писатель. Лучшія изъ его романическихъ произведеній, безспорно, тѣ, дѣйствующія лица которыхъ ни на минуту не остаются наединѣ передъ читателемъ: авторъ постоянно посредничаетъ между ними, то полускрытый за своими героями, а то и просто, какъ вожакъ въ звѣринцѣ, и договариваетъ то, чего не понимаютъ или не умѣютъ выговорить по самому смыслу своего положенія его герои. Легко понять, какой неудовлетворительный результатъ долженъ дать этотъ пріемъ на театрѣ.

"Меркадэ" единственная изъ его театральныхъ пьесъ, возбудившая нѣкоторые толки не столько своими дѣйствительными достоинствами, сколько своимъ родствомъ съ "Фигаро". Параллель между героемъ Бомарше и бальзаковскимъ "Меркадэ", дѣйствительно, не только возможна, но и очень назидательна: мѣщанство до великой революціи и мѣщанство 1830 года -- обильный источникъ для сравненій и сопоставленій.-- Съ сожалѣнію, авторы этихъ двухъ произведеній такъ мало представляютъ между собою схожаго, что параллель между ними неизбѣжно ведетъ къ самымъ положительнымъ натяжкамъ. Остроумный полемистъ Бомарше, надѣливъ по дорогѣ весьма чувствительными щелчками всѣхъ, кого слѣдовало, бойко и прямо заканчиваетъ свою "Свадьбу Фигаро",-- лучшую часть его трилогіи,-- ироническою фразою: "gaudeant bene nanti" (благо обезпеченнымъ), заключающею въ себѣ всю догматическую мораль пьесы. Тяжеловѣсный Бальзакъ, ощущая неловкость въ несвойственныхъ ему сценическихъ рамкахъ, самъ сбивается въ воззрѣніяхъ на своего героя, -- то отождесидяется съ нимъ, то отходитъ отъ него, чтобы указать съ ироническимъ смѣхомъ на общественный строй, созданный для такихъ лицъ и въ свою очередь ихъ создающій. Зритель долженъ исправлять самъ нѣкоторые промахи автора, пополнять его пробѣлы, чтобы понять нравственный смыслъ "Меркадэ",-- беззавѣтнаго прощалыги, утратившаго тѣ права на симпатію, которыя имѣлъ Фигаро, и лучше обезпеченнаго своимъ мѣднымъ лбомъ и полнѣйшимъ отсутствіемъ всякихъ нравственныхъ мотивовъ, чѣмъ былъ обезпеченъ графъ Альмавива обладаніемъ земли и народонаселенія нѣсколько округовъ Андалузіи...

Въ заключеніе распространяться ли о тѣхъ неотъемлемыхъ достоинствахъ Бальзака, какъ даровитаго нравоописателя своего времени, которыя равно признаются въ немъ друзьями и противниками?-- Но многочисленность и разрозненность его произведеній и такъ уже завлекли насъ слишкомъ далеко и увеличили сверхъ нашего желанія объемъ этого очерка. Помня мудрое правило Демьяновой ухи, закончимъ въ немногихъ словахъ.

Бальзакъ, во время преобладанія въ легкой французской литературѣ мечтательныхъ, серафическихъ и другихъ тому подобныхъ стремленій, свелъ ее на реальную почву изслѣдованія и наблюденія обыденной жизни и притомъ съ обыденной точки зрѣнія, а это критикамъ его и цѣлителямъ, воспитанныхъ на романическихъ вздохахъ и лунатическихъ увлеченіяхъ, показалась невѣсть какимъ пессимизмомъ и мрачною профанаціею всего святого.

Бальзакъ говорилъ своимъ современникамъ: вы думаете, что съ помощію всѣхъ совершенныхъ вами неправдъ, кастрацій духа и плоти, вы создали себѣ завѣтный мірокъ, куда не проникнетъ проклятая жизненная борьба, гдѣ смѣло можете покоиться на ложахъ изъ розовыхъ листковъ дешеваго производства. Вы думаете, что ложью и неправдой вы обуздали кичливую похоть мятежнаго человѣчества,-- что открытіемъ для него "серафическихъ сферъ" вы отвратили его отъ реальной борьбы за удовлетвореніе своихъ невымышленныхъ нуждъ и вогнали въ такія рамки, въ которыхъ оно можетъ покоиться много лѣтъ во власти всякихъ "Меркадэ" спекуляціоннаго и промышленнаго поприща?-- Но вѣдь это только мистификація, преступный заговоръ противъ слабыхъ и довѣрчивыхъ.-- Въ мелкомъ своемъ эгоизмѣ, добившись побѣды для себя, выгородивъ немногихъ счастливцевъ изъ суровой, но здоровой борьбы за жизнь, вы впадаете въ бѣличье колесо искуственной, безплодной тревоги, болѣе требующей затраты силъ, менѣе дающей удовлетворенія, чѣмъ самая дѣятельная борьба. Вы жалки, вы отвратительны въ той дремотѣ ожирѣнія, которая замѣнила для васъ тріумфъ побѣды....

Далѣе этого Бальзакъ не идетъ; но и съ этимъ однимъ онъ уже становится самымъ вѣрнымъ противуядіемъ противъ растлѣвающаго направленія французской жизни и литературы его времени.

А. Денегри.

"Дѣло", No 8, 1870

Оставить комментарий Мечников Лев Ильич (bmn@lib.ru) Год: 1870 Обновлено: 17/04/2023. 112k. Статистика. Статья: Критика Критика и публицистика	Скачать FB2 Ваша оценка:

Мечников Лев Ильич Бальзак и его школа

БАЛЬЗАКЪ И ЕГО ШКОЛА.

Мечников Лев Ильич
Бальзак и его школа