"Да дастъ тебѣ Богъ отъ росы небесной и отъ тука земли, и множество хлѣба и вина". Моисей, глава 28.
I.
Погожимъ вечеромъ жаркаго іюньскаго дня, проселкомъ, возвращался домой изъ своего уѣзднаго города брёховскій однодворецъ, Дмитрій Сыроѣжкинъ, прозваньемъ "Рачитель". Ѣздилъ онъ по домашнимъ надобностямъ: продалъ бочку коноплянаго масла, купилъ кое-что къ празднику. Завтра Троицынъ день, престолъ въ Бреховѣ. Онъ и поспѣшалъ вечерню отстоять въ своей приходской деревянной церкви. Гремя кованными колесами по засохшей грязи, высокоперёдая телѣга, словно пьяная, закачалась по колоти; отчаянно закачался на облучкѣ старый однодворецъ въ своей старой поярковой шляпѣ, надвинутой но самые глаза, безсильно заболтались локти въ синемъ, домашняго сукна, кафтанѣ и ноги въ пыльныхъ набойчатыхъ штанахъ и большихъ смазныхъ сапогахъ. Даже разсмѣялась, на него глядя, дочь его, чернобровая смуглянка Варя. Здоровая, "кровь съ молокомъ", двадцатилѣтняя дѣвушка съ веселыми карими глазами и бойкой улыбкой, уютно сидѣла на "лихтерѣ" съ сѣномъ, въ задкѣ телѣги. Разсмѣшить ее, впрочемъ, легко было. Но старому отцу не до смѣха. Взбуравленная копытами и колесами въ дождливое время, а теперь, по жарѣ, высохшая какъ желѣзо, грязь въ подошедшемъ ложкѣ не давала ходу старому бѣлому мерену; кованныя колеса то и дѣло обрывались въ глубокопрорѣзанный безтолковый колевинникъ, подбрасывая и старика на передкѣ, и Варю на задкѣ. Съ немилосердными толчками, подпрыгивая, стуча, телѣга переѣхала дырявый, безъ перилъ, мостишко. Привычный въ дорогѣ, бѣлый меренъ разсчетливымъ шагомъ выбирался себѣ на взволокъ, махая большою неуклюжею мордой. Только высокая дуга покачивалась и тихо поскрипывала. "Митрій", старый извощикъ, слѣзъ съ передка, конечно, для облегченія мерена и также лѣниво, въ развалку, передвигалъ свои старыя ноги въ большихъ сапогахъ, легонько постегивая кнутикомъ по бѣлому хвосту мерена, не обращавшаго на это постегиванье никакого вниманія.
-- Керосинъ въ бутылкѣ пощупала бы, дочка, не обращаясь къ ней, на ходу, замѣтилъ отецъ.
-- Цѣла. И боченокъ водочный благополученъ, тятя,-- сейчасъ же отвѣтила Варя, ощупавъ бутылку и боченокъ, туго запихнутые въ солому умѣлыми руками отца вмѣстѣ съ прочими покупками и обернутые въ веретье. Она и сама побаивалась за ведерный боченокъ водки -- не потекъ бы, да за бутылку съ керосиномъ -- не разбилась бы? Она часто, съ безпокойствомъ заботливой хозяйки, ощупывала ихъ въ соломѣ и поправляла. Выраженіе Вариной улыбки было словно бы немножко задорное, но доброе, располагавшее къ дѣвушкѣ съ перваго взгляда всякаго, молодаго и немолодаго. Статочное дѣло, что этому впечатлѣнію въ свою пользу Варя была много обязана своему красивому, нѣсколько цыганскому лицу, горѣвшему яркимъ румянцемъ здоровой молодости. Какъ смоль черные волосы своевольно выбивались изъ подъ розоваго шелковаго платочка, обвязывавшаго ея голову отъ пыли. На распашку накинутое на плеча, ластиковое пальто обнаруживало высокія, упругія дѣвичьи груди, которыя на толчкахъ встряхивало волной подъ бѣлою миткалевою сорочкою. По круглымъ серебрянымъ серьгамъ и по серебряному кольцу на толстомъ красномъ пальцѣ, а также по опойковымъ полусапожкамъ и синимъ чулкамъ, можно было основательно заключить, что это балованная дочка и деревенская щеголиха. День чудесный выдался, безъ пыли и безъ дождя. Уже опускавшееся веселое солнце, голубое прозрачное небо безъ малѣйшаго бѣлаго облачка обѣщали дѣвушкѣ ясный закатъ, а за нимъ прекрасную, раздумья полную, лѣтнюю ночь съ соловьиною пѣснью, съ неумолкаемымъ лягушечьимъ хоромъ; а завтра "улица"; "танки" на выгонѣ водить будутъ. Вспомнила она: парень одинъ пѣвалъ, особенно одну пѣсню: "Ночька темная, осенняя, долгая..." Бывало, за самое за сердце та пѣсня хватала. "И парень славный, даромъ, что зубоскалъ курчавый". Варя вздохнула. Ей сладко и жутко вспоминать того парня. И на что онъ ей, зубоскалъ Мишка? Зашелъ въ даль, забылъ ее. Шутка-ли, ужь годъ тому, какъ глазъ на глазъ съ нею, курчавый зубоскалъ Мишка воровскимъ своимъ умысломъ сорвалъ съ ея дѣвичьихъ губъ горячій поцѣлуй; она еще оттолкнула его отъ себя за это и кулакомъ пригрозила; а сама -- вспомнила -- словно задыхается, голосу нѣтъ, разгорѣлась. Гдѣ-то теперь Мишка? Что съ нимъ? Пошелъ въ Таганрогъ, въ заработки; писалъ своей матери: молъ, къ празднику безпремѣнно буду; и ей, Варѣ, тоже съ товарищемъ наказывалъ: молъ -- буду. Да должно вретъ! кто ему велитъ съ вольной волюшки къ матери въ батраки идти? Онъ, небось, радешенекъ, что отъ матери ушелъ?...
Съ довѣрчивою улыбкою простаго, тихаго счастья, деревенская красавица съ наслажденьемъ чувствовала себя въ поляхъ, на вольномъ воздухѣ. Она глядѣла кругомъ на эти давно ей родныя, милыя поля. Какъ она любила, понимала это безконечное однообразіе! "Парина", почернѣвшее прошлогоднее овсянье, вытоптанное стадами и табунами и еще ждущее сохи, смѣняется клинами выколосившейся, уже буйной и какъ море волнующейся зеленой ржи съ бѣлесоватыми мягкими тѣнями своихъ живыхъ, съ вѣтромъ разговаривающихъ волнъ. Рожь смѣняютъ овсы. За овсами опять парина. Въ синей дали таинственно темнѣетъ лѣсъ. Варя глядитъ на него. Досужее дѣвичье воображеніе разыгрывается и задается вопросами: "Что это за лѣсъ? Село ли тамъ, и какое? Попасть бы туда съ дѣвками по грибы, по ягоду? То-то бы весело. Ради опаски -- не обидѣли бы -- парней своихъ захватить..." Придумываетъ себѣ дѣвка небывальщины, а лѣсъ за бугоръ ушелъ, скрылся. Во всю прыть помчалась бы Варя по гладко накатанной, шинами натертой дорогѣ.
-- Разогналась! Скорая! не безъ ироніи, тихимъ, мягкимъ голосомъ, вовсе не шедшимъ къ его дюжей фигурѣ, замѣтилъ себѣ въ свою большую пеньковую бороду старый однодворецъ, неодобрительно качнувъ головой въвысокой поярковой шляпѣ. И остановился, потому что меренъ сталъ и отчаянно забилъ потною, неуклюжею какъ обрубокъ, волосистою заднею ногою, въ которую впился оводъ. Митрій кончикомъ кнута ловко сбилъ овода съ неуклюжей ноги; неуклюжій меренъ опять замоталъ большой мордой и потащилъ телѣгу. Старый Рачитель, на ходу, взлѣзъ на облучекъ, осмотрѣлся, оборотилъ къ дочери свою пеньковую бороду и, смышлено улыбаясь, сказалъ ей: -- Ну, держись, дѣвка! не вывались, гляди!
-- Какъ бы тебѣ, тятечка, не вывалиться, осмѣяла его дочь,-- небось, на этомъ одрѣ не разъѣдешься! не пужай!
Приждалъ Митрій гладкой дорожки, да еще подъ взволокъ. Вспомнилъ свою старую извощичью удаль, прикозырился, замахалъ кнутомъ, присвиснулъ, задергалъ вожжами, занокалъ; неуклюжій бѣлый меренъ разошелся и побѣжалъ неохотно, тяжело, какъ бы спотыкаясь, а Митрій, знай, подстегиваетъ, вожжами дергаетъ, покрикиваетъ. Старый меренъ даже съ рыси сорвалъ и подпрыгнулъ нѣсколько разъ съ видомъ или легкомыслія, или досады, но онъ сейчасъ же одумался и возвратился къ своей неуклюжей рыси, тупо подаваясь впередъ. Судя по оголовку, надвинувшемуся на толстую шею мерена и по толстымъ волосистымъ ногамъ его, Варѣ казалось, что онъ не бѣжитъ, а упирается; но это, конечно, ей только казалось, такъ какъ нетерпѣнье дѣвушки увеличивалось съ приближеньемъ къ селу. Телѣга катилась, нельзя было сомнѣваться, что старый меренъ бѣжитъ. Онъ такъ фыркалъ, что его крутые бока высоко подымались; а потомъ у него такъ здорово и звучно, словно бы у молодаго, "заекала селезенка", что Варя не выдержала, засмѣялась. Впрочемъ, опять подошелъ ложокъ, опять благоразумный меренъ не замедлилъ перейти въ свой разсчетливый, тупой шагъ, а старый Митрій опять слѣзъ и, нокая, лѣниво постегивалъ кнутикомъ по старому бѣлому хвосту.
-- Постой, дяденька! Подсади! встрѣтилъ Митрія босой, растрепанный, съ виду пьяный мужикъ, въ потной синей рубашкѣ, со связанными за плечами сапогами и съ двухаршинникомъ въ рукѣ; онъ безъ шапки стоялъ у самой дороги, словно поджидая, телѣгу.
Вмѣсто отвѣта, старый однодворецъ грузно взлѣзъ на облучекъ и, не останавливая мерена, недовѣрчиво и недовольно поглядывалъ на прохожаго, словно бы спрашивая его:
-- Что ему нужно?
-- Дяденька! бойко, прямо налѣзая на него, обратился къ нему прохожій, свободною рукою взявшись за грядку телѣги и обдавая старика сивушнымъ перегаромъ:-- подсади, слышь, ходоки приморились. Намъ съ тобою по дорогѣ...
-- Извѣстно по дорогѣ, безъ дороги не поѣдешь, косясь на прохожаго, проворчалъ Митрій.-- Ступай себѣ съ Богомъ, своимъ путемъ -- дорожкою, а мы своимъ...
-- На этомъ спасибо, дяденька. Дорога незаказанная, каждому слободно... А вы, старичекъ поштенный, ежели теперича нашими словами обижаетесь, сѣдока подсадить на телѣгу не желаете,-- плату съ насъ положите, какую знаете, мы заплатимъ; вотъ что, дяденька.
Прохожій быстро глянулъ на Варю и подмигнулъ ей своими стеклянными, безстыжими глазами.
-- Отстань! Ну тебя совсѣмъ! съ досадою прикрикнулъ на навязчиваго прохожаго старый Митрій и шлепнулъ ременнымъ кнутомъ по бѣлому хвосту мерена.-- Не надобенъ ты!
-- Какъ же, хозяйственный вы человѣкѣ, самй разсудить можете: пришли къ намъ, въ господскую экономію, на подобіе Добрыхъ то-есть людей, на самое на вербное. Хорошо, нанимаются на годъ въ рабочіе по полста рублей на брата; по красному билету задатку получили, условіе написали, въ волостной Конторѣ засвидѣтельствовали; потому наша господская экономія уже этимъ народомъ учена, безъ письменнаго условія не нанимаетъ. Потомъ, на Ѳоминой, еще по синему билету вымозжили. А нынче, прощай Макаръ, ноги озябли; сбѣжали. Большая намъ обида!
-- Обида! разсудительно согласился Митрій.
-- И ужь ежели-бъ имъ у насъ, въ господской экономіи, житье было плохое, либо строгость какая; а то, сами знаете, хозяйственный вы человѣкъ, супротивъ то есть нашей жизни другой не найти. Бросили условія и пошли...
-- Не законъ! говорилъ Рачитель:-- Деньги съ хозяина взялъ -- долженъ оправдать себя передъ хозяиномъ, работать долженъ хозяину. Люди въ поле, а ты за работниками бѣгай -- не законъ.
-- Этакъ, хозяйственный вы человѣкъ, сами разсудить можете, всякую то есть экономію можно разорить въ годъ... съ этакими работниками.
-- А нешто не разоряютъ! въ бороду себѣ усмѣхнулся Митрій.-- Мало ли нынче господскихъ экономій на нѣтъ сошло?
-- Слабость на все пущена! сообразить съ народомъ нельзя! Жаловался рыжій прикащикъ:-- Набалованъ народъ.
-- Набалованъ, согласился Митрій.
-- Такъ за этимъ за самымъ дѣломъ я къ мировому. Прикащикъ проворно припряталъ въ карманъ трубочку и снова взмахнулъ плетью передъ лѣвымъ глазомъ снова загорячившагося и задравшаго вверхъ голову степнаго коня.
-- Бѣчь надо! поздно!
Митрій едва успѣлъ приподнять свою старую поярковую шляпу, какъ прикащикъ съ Платы обскакалъ телѣгу и скоро скрылся изъ виду.
-- Дяденька! слышь, подсади! Опять услыхалъ Митрій хриплый голосъ босоногаго прохожаго, успѣвшаго догнать телѣгу и, кажется, рѣшившагося овладѣть ею во что бы то ни стало.
-- Заплачу!
Словно соблазняя или поддразнивая однодворца, наглый проходимецъ совалъ ему въ глаза свой кожаный "гаманъ", повидимому, совсѣмъ пустой, не издававшій ни малѣйшаго звука...
Однодворецъ не стерпѣлъ, пригрозилъ ему кнутомъ и закричалъ:
-- Шельма ты!
-- У шельмы большія бѣльмы! шельма въ желѣзѣ! бойко подхватилъ босой прохожій съ замѣтною радостью, что можетъ сцѣпиться съ человѣкомъ.-- А ты ворона! падаль жрешь! туда же, ворона, людей шельмуетъ!.. падальникъ!
Благоразумно смолчавъ на этотъ разъ, Митрій застегалъ кнутомъ по бѣлому хвосту мерена и покатилъ.
-- Навязался, прости Господи, пострѣлъ! обратился онъ, успокоясь, къ дочери:-- сказано "придорожникъ", языкомъ -- что бритвой скоблитъ; а часомъ обрѣжетъ... Я -- говоритъ -- заплачу. Туда-жъ, плательщикъ! Нешто не черезъ такихъ-то нашъ братъ, сиволапъ, пропадаетъ? Хорошо еще, когда съ кнутикомъ вернешься. Отчаянные!
-- У его и глаза непутящіе, тятечка! замѣтила Варя:-- говоритъ съ тобою, на телѣгу просится, а самъ такъ и сверлитъ глазами солому: гдѣ что лежитъ?
-- Мы объ нихъ довольно извѣстны. Митрій зѣвнулъ, глянувъ на солнце, высоко-ли?-- Человѣка отчего не подвезти? разсуждалъ онъ самъ съ собою:-- человѣка подсадить не грѣхъ, ну да не такого. Опасенъ. Ты ему добродѣтель, а онъ тебѣ, можетъ, злодѣй. Всякіе есть. Плохихъ больше.
Съ обѣихъ сторонъ проселка подошелъ дубовый лѣсъ, темный, прохладный, звонко вторящій малѣйшему звуку. Только что темнокудрыя макушки заслонили собоюотъ глазъ Вари огненное, слѣпящее и радующее солнце; только успѣла она всею своею здоровою, молодою грудью вдохнуть нѣжный запахъ ландыша; только что обоняньемъ, ухомъ, глазами убѣдилась, что она въ лѣсу, подъ зелеными сводами котораго такъ весело и громко отдается стукъ кованной телѣги,-- Варя въ порывѣ, котораго не могла бы себѣ объяснить, соскочила съ телѣги и не утерпѣла, побѣжала впередъ. Свое ластиковое пальто она на телѣгѣ бросила, ничто ее не стѣсняло. Съ беззаботностью своего возраста и характера она рвала, на ходу, нѣжные ландыши, любуясь этими душистыми, дѣвственно бѣлыми чашечками прекрасныхъ лѣсныхъ цвѣтовъ, скромно пріютившихся среди длинныхъ, темнозеленыхъ пучковъ. Ихъ свѣжій ароматъ словно опьянялъ ея молодую голову безпричинною, душевною радостью. Варя торопливо рвала по пути и вязала изъ ландышей вѣнокъ. Не утерпѣла она, и зазвенѣвшимъ по лѣсу голосомъ затянула пѣсню, что деревенскія дѣвушки, мѣстами, поютъ по Троициной недѣлѣ, въ лѣсу. Въ этой пѣснѣ еще слышится языческій припѣвъ. Она пѣла:
"Благослови, Троица!
Богородица!
Намъ въ лѣсъ пойти,
Намъ вѣнки завивать,
Ай Дидо! ой Ладо!
Намъ вѣнки завивать
И цвѣтовъ сорывать,
Ай Дидо! ой Ладо!
А мы въ лѣсъ пойдемъ
И цвѣтовъ нарвемъ,
Мы цвѣтовъ нарвемъ
И вѣнокъ совьемъ,
Ай Дидо! ой Ладо!
Свекру-батюшкѣ,
Свекрови-матушкѣ,
Свекру -- батюшкѣ малиновый
Свекрови -- матушкѣ калиновый.
Ай Дидо! ой Ладо!
Пойду-ль я тишкомъ,
Лужкомъ, бережкомъ,
Сломлю-ль съ сыра-дуба вѣточку,
Брошу въ быструю рѣченьку.
Ай Дидо! ой Ладо!
Не тонетъ, не плыветъ
Съ сыра -- дуба вѣточка,
Не тужитъ по мнѣ
Свекоръ батюшка, свекровь матушка.
Ай Дидо! ой Ладо!
Сама она не знала и не догадывалась, какъ она хороша въ вѣнкѣ изъ ландышей на черныхъ, густыхъ волосахъ, зачесанныхъ сзади въ длинную тяжелую косу. Здоровая алая кровь стояла подъ смугдой глянцевитой кожей; смѣло очерченныя, нѣсколько крупныя черты лица въ то же время смягчались словно полудѣтскимъ и красивымъ оваломъ подбородка и щекъ. Вся ея плотная, стройная фигура говорила о жизни, вызывала жизнь. Ситцевая, розовая юбка и миткалевая сорочка только лучше выказывали ея сильное женское сложеніе. Изъ подъ юбки, въ грубо-сшитыхъ деревенскихъ полусапожкахъ и синихъ чулкахъ, рѣзво шагали молодыя ноги. Не диво, что эта деревенская въ русскомъ вкусѣ, Венера Каллипига слыла по селу первою красавицей. Не одинъ парень сохъ по ней. Она далеко опередила телѣгу и вдругъ остановилась, изумленная. Въ ней разомъ заговорили испугъ и радость.
-- Миша! вскрикнула она, своимъ глазамъ не вѣря, что передъ нею, на ярко-зеленой опушкѣ, стоитъ молодой парень средняго роста, въ старой кумачовой рубашкѣ и синихъ кубовыхъ штанахъ, забранныхъ въ большіе сапоги, пахнувшіе дегтемъ, съ изрядною торбою, связанною кушакомъ за плечами. Онъ ли это, вправду, кудрявый зубоскалъ Мишка, кого она забыть не могла и даже видала въ своихъ дѣвичьихъ снахъ?
Смущенье дѣвушки, казалось, сообщилось и парню. Онъ не трогался съ мѣста съ радостнымъ изумленьемъ, широко раскрывшимъ его голубые глаза и бѣлые зубы.
-- Аль къ празднику, Миша? заговорила наконецъ Варя, сдѣлавъ къ нему первая шагъ.
-- Съ празднику, Варвара Митревна! Парень весело встряхнулъ своей красивой, свѣтлой, курчавой, какъ у барана, головой, и приподнялъ свой новенькій картузъ съ тою невольно овладѣвшею имъ радостной робостью, по. которой умная дѣвушка сразу сообразила, что онъ по прежнему въ ея рукахъ.
"И могъ бы онъ глядѣть на меня такъ, и могъ бы такъ смущаться, когда бы не любилъ меня?" спрашивала себя дѣвушка въ то время, какъ ея темные глаза выражали наружное равнодушіе. Раскраснѣвшись, она вдругъ не то спросила, не то сказала:
-- Вотъ встрѣтились гдѣ, на дорогѣ? Мы съ тятечкой изъ города. Что-жъ ты, Михайлушка, о своей матери не спросишь?
-- И то: жива ли? здорова ли? заторопился парень, радуясь, что она помогаетъ ему завязать разговоръ, и пуще чего-то смѣшался.
-- Жива, здорова. Намедни у ней была. Варя хотѣла своею веселостью прикрыть собственное смущенье.
-- Ну, слава Богу; я матери деньженокъ несу, поставимъ избу новую, заживемъ... старая никакъ развалилась... парень, видимо, оправился.
-- Деньжонокъ ты матери несешь -- хорошее это дѣло, одобрила парня Варя, нагнулась и ландышъ сорвала.-- Сказывала твоя мать: безъ хлѣба сижу. Съ праздникомъ старуху сдѣлаешь. Очень тебя ждетъ она, и нужды же за зиму приняла!
-- Теперь, должно, дождется. Что-жъ, Варвара Митревна, хвалиться не хочу, а хрипъ свой таки порядкомъ погнулъ, по этой по Тавріи поработался. Какую копѣйку заработалъ -- домой несу, не такъ, какъ иные-прочіе, по трактирамъ да съ шарманками. А мнѣ -- Богъ съ ними. У меня этого нѣтъ. Никогда не люблю пустяковъ. Что-жъ, намъ должно въ одно мѣсто идти?
-- Пойдемъ. Варя назадъ оглянулась и, не видя телѣги, пошла рядомъ съ парнемъ, продолжая рвать ландыши и приплетать ихъ къ вѣнку.
-- И голосъ же у васъ, Варвара Митревна! съ разнѣженнымъ выраженіемъ заговорилъ парень, сочувственно поглядывая на красивую дѣвушку, которой походка особенно бросилась ему теперь въ глаза.-- Сейчасъ я васъ по пѣснѣ призналъ по этой. Думаю: Варя? окромѣ Вари, ни у одной такого голоса нѣтъ...
-- Я тебѣ какая же Варя? я тебѣ Варвара Дмитревна! съ нарочно напускною на себя строгостью замѣтила ему она.-- Что ты мнѣ за родня?
-- Ну, на ошибкѣ нашей извините, Варвара Митревна, впредь знать будемъ, какъ васъ звать и величать,-- въ тонѣ дѣвушки сказалъ парень, впрочемъ, улыбаясь замѣтно грустно.
-- А какъ насъ попъ назвалъ; такъ и величай, Михайло Васильичъ, безъ ошибки будетъ,-- уже вполнѣ владѣя собою, заговорила бойкая дѣвушка. Парень только вздохнулъ и, машинально, сорвалъ зубчатый кленовый листъ. Слова дѣвушки и ихъ холодный тонъ больно повернули его сердце, радостно забившееся при этой встрѣчѣ. Волнуясь и даже покраснѣвъ съ досады, онъ хотѣлъ напомнить ей прошлое, но удержался. Готовое слово, исполненное укора и сомнѣнья въ женскомъ постоянствѣ, не слетѣло съ его языка. Онъ опять вздохнулъ и бросилъ сорванный кленовый листъ.
-- Вотъ какъ я тебѣ обрадовался, заговорилъ онъ невесело.
-- Врешь! Ты мнѣ Лазаря не пой, Михайло Васильичъ. Не бось, на сторонѣ, то же самое городскимъ говорилъ. Ни въ жисть не повѣрю я мужчинѣ, продолжала дѣвушка, словно потѣшаясь надъ его волненіемъ и досадой.-- И та пустая наша сестра, которая мужской лести послушаетъ.
Парень неодобрительно качнулъ головой и молча снова вздохнулъ.
-- Что вздыхаешь по коровьи? дѣвушка засмѣялась ему въ глаза.-- Думаешь, это куда какъ хорошо? ничего хорошаго нѣтъ, потому, корова вздыхаетъ, когда сыта.
-- Спасибо, Варвара Митревна. То я у васъ собака, потому брешу, то корова, потому вздыхаю по коровьи; а рѣчей моихъ не принимаете...
-- Какія-жъ твои рѣчи, сказывай.
-- Что же сказывать? когда вы словамъ моимъ не вѣрите, смѣетесь... Ужь смѣшные мы, должно быть, такіе...
-- А, можетъ, повѣрю, не осмѣю? Сказывай.
-- Нечего мнѣ вамъ сказывать, сами знаете не хуже моего... Вамъ бы все шутки.
-- Зачѣмъ все шутки? А знать я того не могу, что ты знаешь. Мое дѣвичье дѣло, а твое мужское. Сказывай.
-- Сказъ мой, что прежде, что теперь -- одинъ: одна ты у меня въ мысляхъ и на душѣ. Что смѣешься? что хошь со мною дѣлай, открываюсь тебѣ, какъ на духу попу. Свѣтъ мнѣ безъ тебя не милъ, Варичка, вотъ что!
-- Нашелъ дуру, такъ тебѣ и повѣрила. Дѣвушка, на ходу, слегка дрожавшими руками надѣла себѣ на черноволосую голову вѣнокъ изъ ландышей, но сейчасъ же его сняла и понюхала.
-- И старикъ твой не по закону дѣлаетъ, нѣтъ, Варвара Митревна! заговорилъ рѣшительно парень.-- Пущай вашъ дворъ богатый, именитый, всякаго хозяйства много и деньги есть, и все такое; зачѣмъ же вамъ передъ нами гордиться? Грѣхъ вамъ противъ нашего брата, бѣдноты, забываться; потому далъ Митрію Господь счастье -- владай, а богатъ Богъ милостью. Нынче ему, завтра мнѣ, у Бога всѣ мы -- стало -- равны... за что-жъ я тебя люблю? Дѣвка ты обидчица. Стало, люблю я тебя не за отцово богатство, пропади оно! А за то за самое, что дѣвка ты душевная. Вѣришь, тебя посмотрѣть пришелъ, Варвара Митревна. Ну, не въ терпежъ мнѣ стала чужая сторона... Не мила мнѣ безъ тебя жизнь.
-- Мать тебя женить собирается. Не безъ насмѣшки сказала дѣвушка, дѣлая видъ, что занята своимъ вѣнкомъ, а сама изподтишка слѣдя за печальнымъ выраженіемъ красиваго лица Миши, обиженнаго ею.-- Люди женятся -- и тебѣ пора. Лушку Перькову за тебя сватаетъ. Что молчишь?
Отворотясь въ сторону, парень видимо избѣгалъ въ эту минуту взглянуть на Варю и вдругъ, сдѣлавъ надъ собою усиліе, сказалъ:
-- Жениться мнѣ, не матери.
Варя разсмѣялась.
-- Вѣдомо, что мать за тебя не женится.
Парень рѣшительно на нее взглянулъ.
-- Пойдешь за меня, Варвара Митревна? спросилъ онъ, слѣдя за впечатлѣніемъ своихъ словъ на дѣвушку. Голосъ его дрогнулъ. Хотя вопросъ его захватилъ дѣвушку врасплохъ, но она не растерялась.
-- За тебя, за михрютку? съ чего это ты взялъ, чтобы я за тебя замужъ пошла? Очень ты мнѣ нуженъ, поди! хуже не сыщу. Дѣвушка смѣялась парню въ глаза съ обижавшимъ его чувство легкомысліемъ, и своимъ вѣнкомъ задѣла его по губамъ.
-- Ну, Богъ съ вами, оставайтесь съ своей гордостью, вотъ такое дѣло:-- насильно милъ не будешь, раздражительно сказалъ парень, ускоряя шагъ.-- Гордая вы, Варвара Митревна, къ вамъ не подступишься! Вамъ богатенькаго жениха нужно. Ну, что-жъ: живите себѣ съ богатствомъ, не съ человѣкомъ.
-- Бѣда, подумаешь, какая съ богатствомъ жить? настойчиво говорила дѣвушка:-- съ богатствомъ жить лучше, чѣмъ съ бѣдностью. Меня пугать богатствомъ нечего, Михайло Васильичъ. Возьму вотъ, на зло тебѣ, по мясоѣду съ Кирсановымъ Владиміромъ повѣнчаюсь. А ты Лушку бери Перькову.
-- Я за себя Лушку не возьму, загорячился парень.-- Вамъ шутки все. Ей Богу! А вы, коли такое дѣло -- затылокъ мнѣ, то кончайте разомъ, гордячка вы... разомъ...
-- Я и такъ кончила, сказала она:-- за калашника не пойду, вотъ те сказъ! Дѣвушка разсмѣялась, словно находя удовольствіе мучить парня.
-- Калашникъ! что-жъ, что калашникъ, Варвара Митревна? Отцы наши калашничали и намъ велѣли. Что калашники мы, въ томъ позору нѣтъ; вотъ еслибы мы пустыми дѣлами занимались, воровствомъ, либо мошенничествомъ, такъ бы могли вы насъ обличать; а то не въ чемъ. Калашникъ тоже калачи ѣстъ. Лѣтомъ мы въ полѣ, зимою съ калачами: жалованье намъ за то платятъ.
-- Будетъ, гусляръ тоже, знаю; тебя не переговоришь. Не возьмешь за себя Лушку -- твое дѣло. Мнѣ отъ этого ни солоно, ни горько, я тебѣ не указъ, и ты мнѣ съ боку припека. За кого хочу -- пойду!
Варя говорила одно, а думала другое. Такой ужь капризъ на нее нашелъ. Добившись своего, то есть доведя парня до явнаго огорченія, близкаго къ отчаянью, своимъ разговоромъ и своимъ съ нимъ обращеньемъ, она думала: "ты мой, Миша, никому я тебя не отдамъ".-- Она любовалась имъ, своимъ молодцомъ, въ то время, какъ ея языкъ обижалъ его. Мало загорѣвшее, бѣлое съ румянцемъ лицо парня блестѣло, послѣ недавняго купанья въ рѣкѣ, блескомъ той молодой бодрой жизни, что дается только дѣтямъ матушки-природы. Свѣтлыя кудри, еще не обсохшія отъ воды, топырились и совсѣмъ скрывали уши; круглое, немножко курносое лицо, съ большими голубыми глазами, глядитъ смѣло, ясно, словно бы вызываясь и готовясь ко всему, что его впереди ждетъ. Съ красивою горбинкою носъ и сжатыя губы, когда парень задумывался, говорили, что у него есть характеръ. На бородѣ ни пушинки. Онъ выглядывалъ моложе своихъ лѣтъ, и двадцати пяти никакъ нельзя было ему дать. Вообще развязное, даже бойкое обращенье парня, походившаго по свѣту и людямъ, замѣтно смягчалось теперь тою невольною и понятною дѣвушкѣ робостью, что всегда является вѣрной спутницей истинной мужской привязанности. Онъ продолжалъ:
-- Самъ знаю, люди мы маленькіе, бѣдные, никому не нужные; а и то бываетъ, что нашъ братъ-бѣднота -- во сколько можетъ разъ лучше и честнѣе богатаго. Бываетъ это, Варвара Митревна. Вотъ хоть бы ваша статья: красавица вы, дворъ вашъ почитай на селѣ первый; всякъ васъ за себя замужъ можетъ взять, даже съ удовольствіемъ; а всякъ-ли можетъ любить васъ? либо теперича уважать? Я знаю, что не всякъ.
Парень высказывалъ все, что у него на душѣ было, все еще какъ бы желая убѣдиться въ истинныхъ отношеніяхъ къ себѣ дѣвушки, или желая вразумить ее на свой счетъ. Веселая воструха Варя выслушала парня съ своимъ упорно-недовѣрчивымъ видомъ, съ своею насмѣшливою улыбкою; эта улыбка въ отчаянье приводила бѣднаго малаго. Особенно больно ему было убѣждаться въ ея къ нему холодности.
-- Диковину, подумаешь, сказалъ ты, Варю-де Рачителеву любишь, начала она съ нетерпѣньемъ капризнаго ребенка: -- Знаю, ты меня любишь, Миша, и паренекъ ты славный; я даже сама тебя люблю и богатства мнѣ твоего не надо. Я -- самъ знаешь -- взбалмошная дѣвка, балованная, въ роскоши себѣ живу у родителей, нужды не знаю. А я тебя, горемыку, подурить захотѣла. Только васъ женихами и дурить! Сватай, Миша! Окромѣ тебя, ни за кого не иду!
-- Варя! могъ только вскрикнуть, внѣ себя отъ радости парень, самъ себѣ не вѣря, и остановился.-- Вправду ты это, Варя?
Онъ глядѣлъ на дѣвушку, не смѣя къ ней броситься. Вмѣсто огрѣта, вмѣсто словъ дѣвушка, не переставая смѣяться, перекрылась вся яркимъ румянцемъ. Теперь, въ ея усмѣшкѣ, онъ понялъ новый, отрадный для себя смыслъ; для него теперь въ этой усмѣшкѣ было столько счастія. Она не лгала, онъ это видѣлъ. Онъ сдѣлалъ къ ней шагъ, порывисто и крѣпко обнялъ ее; она не тронулась. Горячая, она трепетала въ его сильныхъ объятіяхъ, свое лицо она спрятала на его плечѣ, но напрасно. Въ жару какого-то сладкаго забытья, онъ покрывалъ ея горячія мягкія щеки, горячую круглую шею безсчетными поцѣлуями, безтолковыми, какъ безтолкова сама первая любовь. Его поцѣлуи жгли ее; она сама забылась, сама цѣловала его, сама нѣжно гладила рукою его свѣтлыя кудри. Когда жаркіе поцѣлуи зажигаютъ молодую кровь, опьяняютъ молодую голову, тогда, кажется, жизнь даетъ все, что можетъ: большаго, лучшаго ей нечего дать человѣку!
Шумъ подъѣзжавшей телѣги и окрикъ на мерена стараго Митрія, напомнили Варѣ дѣйствительность и заставили ее прійти въ себя. Парень сейчасъ же понялъ, отчего она вдругъ оттолкнула его отъ себя. Она обернулась назадъ. Онъ не утерпѣлъ, еще разъ поцѣловалъ ее въ шею и скрылся въ ближнихъ кустахъ. Но онъ не ушелъ. Съ простительнымъ любопытствомъ влюбленнаго, онъ слѣдилъ за каждымъ шагомъ дѣвушки: какъ она на телѣгу усѣлась, въ задкѣ, надѣвъ въ рукава ластиковое пальто, какъ глянула въ ту сторону, гдѣ онъ скрылся, словно прощаясь съ этимъ хорошимъ лѣсомъ, съ этою хорошею, только что промелькнувшею минутою. Долго смотрѣлъ ей въ слѣдъ счастливый парень, пока телѣга не скрылась изъ его глазъ.
Послѣ встрѣчи съ Мишей, Варя словно иная стала; какъ бы ничего не видѣла и не слыхала. Остальную часть дороги она совсѣмъ не замѣтила, только молча радовалась, не спуская своихъ веселыхъ глазъ съ низко опустившагося солнца.
Село, наконецъ. Вѣтряки съ своими уродливыми крыльями на выгонѣ, "гамазеи" -- длинные бревенчатые амбары для общественной засыпки хлѣба, но, конечно, безъ хлѣба, казенной постройки, на кирпичномъ полуразвалившемся фундаментѣ и съ раскрытой вѣтромъ, соломенной, "въ натопъ", крышей. Весело блестятъ въ голубомъ небѣ маленькіе кресты и маленькія главы старой деревянной церкви подъ зеленою крышей, съ сѣрыми стѣнами, маленькія окна едва отъ земли подымаются,-- такъ низки. Зеленыя двери тоже маленькія, низенькія. Словно мягкій коверъ, во всѣ стороны отъ деревянной церкви стелется зеленый, безконечный выгонъ.
-- Господи! вотъ погодка! радовалась Варя.
"Завтра хороводъ водить будутъ... Вонъ ужь чернѣются посреди села высокія качели". Мысль о качеляхъ, о хороводѣ, о завтрашнемъ Троицыномъ днѣ, объ этой старой, въ землю ушедшей, церкви съ покривившеюся на бокъ колокольнею -- была у дѣвушки въ тоже время непремѣнною мыслью о Мишѣ. Новою прелестью звучало и выглядывало для нея теперь все, что она видѣла и слышала. Они въѣзжали въ село въ самый "гонъ" скотины съ поля. Веселый ревъ разбѣгавшихся по выгону коровъ, мягкое овечье блеянье, неугомонное свиное хрюканье, бабьи визгливые крики, бѣготня ребятишекъ съ хворостинами; свѣтившееся противъ солнца розоватое облако пыли, откуда доносилось громкое хлопанье длиннаго пастушьяго кнута, передаваемое чистымъ вечернимъ воздухомъ, -- все это болѣе и болѣе радовало Варю, утверждало ее почему-то въ убѣжденіи, что ей хорошо жить на свѣтѣ; ей такъ пріятно встрѣчать знакомыя лица и съ ними заговаривать. Стараго мерена хоть не правь -- самъ бѣжитъ домой. Даже старый Митрій, позѣвывая себѣ въ большую бороду, съ явнымъ удовольствіемъ оглядывался на родное село. Длинный рядъ и плохихъ, и крѣпкихъ дворовъ, среди которыхъ иногда бросалась въ глаза щегольски срубленная, новая изба съ красными оконцами и крылечкомъ, съ колоннами и балясникомъ,-- такъ называемый "порядокъ", -- вытягивался безконечною улицею, исчезавшею за неровностью выгона. Иные дворы весело окружала молодая зелень ракитъ. Противъ "порядка" тянулся тѣсный рядъ придворковъ. Довольство сказывалось въ этомъ большомъ однодворческомъ селѣ, привольно разбросавшемся по низменнымъ берегамъ рѣчки Сновы. Рѣчка эта славится въ уѣздѣ своею картинностью. На ея, весною заливныхъ, а лѣтомъ зеленыхъ лугахъ пасутся и выгуливаются лучшіе въ уѣздѣ, по складу и выносливости, упряжныя лошади. Лошадки, пшеничка, конопля -- главныя доходныя статьи Брёховцевъ; недаромъ они по уѣзду богачами слывутъ. На "задахъ", за темнѣющимся разливомъ конопляиниковъ, тучей темнѣютъ годовалые, даже пятигодовалые одонья ржи, большіе старые ометы соломы, стогА луговаго сѣна. Лошади и птицы пестрили выгонъ. Лучше, ближе, понятнѣе для себя картины Митрій не зналъ. И что же могло веселить его такъ, какъ веселило его родное село въ эту минуту?
Бѣлый меренъ самъ остановился у своего двора, крайняго въ нижнемъ "порядкѣ". Старшій сынъ, благообразный рослый малый, Иванъ, отворилъ тяжелыя скрипучія ворота, и телѣга въѣхала во дворъ, просторный, кругомъ охваченный высокими сараями, амбарчиками, клѣтями и закутами. Въ углу рубленный колодезь, надъ которымъ съ высокаго журавля висѣла окованная, съ желѣзными ушками, бадья, чуть замѣтно качаясь.
-- Благодарить Бога, Ваня, благополучно, отвѣтилъ старикъ, хлопотливо помогая сыну отпрягать мерена.-- Масло слилъ четыре рубля за пудъ.
-- Федосѣеву?
-- Ему. Будто, что по привычкѣ.
-- Кирсанъ Тимофеичъ сказывалъ, по четыре-же слилъ, Федосѣеву-же, добавилъ благообразный Иванъ, развазживая бѣлаго мерена и, не упуская случая, дружески погладилъ его большую неуклюжую морду.
-- Брось, отецъ; ступай себѣ въ горницу, безъ тебя отпряжемъ. Изморился, небось: До свѣта, вѣдь, выѣхали. День нонче -- годъ...
-- Отдохнемъ, сынокъ, отдохнемъ еще! Митрій поплевалъ себѣ, по старой извощичей привычкѣ, на ладонь, и ловко разсупонилъ клещи хомута.
-- Мерена моего наблюдите, замѣтилъ онъ сыну, относя дугу и бережно поставивъ ее у амбарчика съ хозяйскою сбруей.-- Полста верстъ, обыденкой, свалялъ старикъ...
-- Безъ корма у насъ, благодарить Бога, кажется, скотина не стоить, словно бы обидѣлся на отца Иванъ.-- И дать есть что, да и я, спасибо, не лѣнивъ на это: покормлю скотину завсегда.
-- Она тебѣ, скотина, слова не скажетъ, а ты самъ, дружище кругъ ея потрафляй: что и какъ! поучалъ сына старикъ, направляясь въ избу тяжелою походкою усталаго человѣка.-- Тоже, хотя скотина, а старость въ ней одна, что и въ человѣкѣ, съ замѣтно непріятнымъ чувствомъ разсуждалъ Митрій: -- не укуситъ, не ужуетъ, потому зубъ съѣла, беззубая осталась. Мы, вѣдь, съ мереномъ не ровесники ли?
Митрій засмѣялся себѣ въ большую пеньковую бороду и, по пути, погладилъ рукою растянувшагося на навозѣ "Лохматку",-- старую дворную собаку, съ головы до хвоста закутанную въ грязную, клочьями висѣвшую, бурую шерсть; изъ стараго собачьяго мѣха ласково и лѣниво щурились на хозяина умные, старые желтое глаза, въ то время, какъ тяжелый хвостъ въ репьяхъ и засохшей грязи добродушно махалъ въ знакъ собачьяго удовольствія.
-- Обдѣлался ни на что не похожъ, кобель глупый! смѣялся старикъ, щекоча лохматку по горлу.
Вѣрный песъ поднялся было, словно рѣшаясь слѣдовать за хозяиномъ, но только лѣниво, съ спокойною увѣренностью хозяйскаго баловня, лизнулъ старикову руку и, вытянувшись, снова повалился въ растяжку на навозъ. Раздумалъ, должно быть. Высунувъ розовый горячій языкъ, кобель сталъ часто дышать, съ наслажденіемъ жмурясь и встряхивая ушами отъ докучныхъ комаровъ.
-- И народу-же на базарѣ, Ваничка! разсказывала Варя брату, помогавшему ей выбирать съ телѣги покупки.-- И народу-же!
-- Что людей! съострилъ благообразный Иванъ, проворно выкладывая подаваемыя ему сестрою вещи на землю.-- Жениховъ, небось, на базарѣ покупаютъ?
-- Нѣтъ, невѣстъ! отплатила ему сестра, не любившая оставаться въ долгу у кого бы то ни было. И слѣзла проворно съ телѣги.
На дворѣ, на веревкѣ, протянутой между толстыми столбами сарая, висѣло бѣлье, наканунѣ вымытое Варею и ею же повѣшенное. Убѣдясь, что оно за день просохло совсѣмъ, дѣвушка, со своею всегдашнею скоростью, сдала покупки толстухѣ матери, причемъ, конечно, расцѣловала ея румяныя щеки и вернулась на дворъ, чтобы снять бѣлье и спрятать его въ "пунькѣ". Она на-скоро удовлетворила любопытству матери, разспрашивавшей про базаръ: "кого видѣла, что слышала, чего себѣ набрала?" Она была свободна и могла предаться своимъ мыслямъ. Ея мать, Матрена, дородная, еще не старая женщина, по мужицкому выраженію "середовая баба", по своему любила дочку-утѣху. Она ее всячески замѣняла собою въ хозяйствѣ. Особенно до двора, то-есть, до черной работы, не допускала. Сама доила и за скотомъ приглядывала, за птицей, сама весь домъ наблюдала. Добрая мать, при случаѣ, твердила одно: "Дѣвкѣ только и пожить, что у отца съ матерью; возьмется за хозяйство, пойдутъ дѣти -- прощай дѣвичья воля". И не неволила красавицу дочь, во всемъ была ей защитой. Цѣпа и серпа Варя не знала, вязать ходила въ "страду", а то красны себѣ на приданое ткала, ковры, кушаки для продажи.
-- Господи, хорошо-то какъ на дворѣ! шептала Варя, сидя на крылечкѣ своей пуньки, стоявшей съ угла ихняго придворка, противъ избы на выгонѣ.
По яркой травѣ, освѣженной уже павшею росою, чистыя бѣлыя гусыни важно покачивались на кривыхъ красныхъ лапкахъ, граціозно неся свои длинныя шейки, шипя и внимательно разсматривая травку чорнымъ глазомъ; за гусынями слѣдомъ волновался пушистый выводокъ еще съ весеннимъ желтоватымъ отливомъ и съ немолчнымъ, почти дѣтскимъ, говоромъ. Выходившая ихъ Варя участливо смотрѣла на гусей и на легкую тѣнь, что волочилась за ними. Послѣдній лучъ садившагося солнца горѣлъ, ослѣпительнымъ огнемъ на стеклахъ крайняго въ горницѣ окна и такъ радостно игралъ на молодой блестящей листвѣ густыхъ вѣтокъ, словно натыканныхъ въ толстыя дупла ракитъ. Вставая тѣнистымъ рядомъ передъ дворомъ Митрія, старыя ракиты уже одѣвались сзади въ плотныя ночныя тѣни. На все Варя глядитъ теперь какъ то странно и вздыхаетъ подъ наплывомъ чувства. Хорошо! Сенька, меньшой братъ, тоже молодчикъ хоть куда, подъ стать Ивану и Варѣ, узкимъ проулкомъ подымается снизу, съ огородовъ, съ косой на плечѣ, сверкающей словно стекло, и съ душистою вязанкою сочной, въ цвѣтахъ, травы. Это Сенька несетъ скотинѣ -- на ночь подбросить. Малый "упадливый" былъ до скотины. Иванъ, отведя бѣлаго мерена въ закуту, волочитъ по двору хомутъ, а телѣгу подъ сарай ставитъ. Мать коровъ доитъ. До Вари доносится ея твердый окрикъ: "мечись! угорѣлая!" Это она кричитъ на новотельную, еще непривычную къ удою корову. Звонко по зарѣ раздается материнскій голосъ. Совѣстно стало дѣвушкѣ, что она въ эту минуту не съ матерью, не помогаетъ ей и баклушничаетъ, бѣлоручка,-- сидитъ себѣ на крылечкѣ да воробьевъ считаетъ. Она встала, потянулась вся, словно-бы кого обнимая, широко раскинувъ врознь руки, вздохнула, какъ вздыхаютъ счастливыя или душевно усталыя, и побѣжала на коровъ. Въ тѣни ракиты, усѣвшись на травѣ, старый Митрій "снѣдалъ" то-есть полудничалъ, нагнувшись въ деревянной чашкѣ. Онъ хлебалъ холодное молоко, заѣдая привезенными изъ города калачами. Не взирая на всю свою осторожность, старикъ кормилъ молокомъ и свою большую бороду. Подошелъ работникъ богатаго сосѣда-однодворца, поклонъ отдалъ, къ хозяину своему дозвалъ: "молъ, старики собрамшись; тебя, Митрій, велѣлъ Кирсанъ Тимофеичъ въ честь просить -- пришелъ-бы ты".
Дѣлать нечего: подпоясался по кафтану старый Митрій, надѣлъ свою старую, когда-то поярковую шляпу, напоминавшую ему его извоэничество, расчесалъ бороду, взялъ въ руку орѣховую палку и пошелъ, раздумывая дорогой: "на что у Кирсана нынче собранье, о чемъ толкъ"? Онъ скоро дошелъ до большой жилой "связи" перваго по селу богача, Кирсана Тимофеича, передъ которою, на улицѣ, собралась толпа мужиковъ. Старики, ковыряя палками землю, мирно бесѣдовали между собою на заваленкѣ. У своихъ дверей, на крыльцѣ, широко разставя ноги, сидѣлъ на лавкѣ осанистый старикъ Кирсанъ Тимофеичъ въ синемъ, толстомъ домодѣльномъ кафтанѣ въ рукава, на распашку, безъ шапки, по домашнему. Съ посеребренными, когда-то черными волосами, окружавшими плѣшь на макушкѣ, съ бѣлою бородою, онъ имѣлъ препочтенный видъ. Старикъ считался въ волости уважаемымъ лицомъ, съ честью ходилъ "головою", когда еще головы были, а теперь постоянно избирался гласнымъ въ уѣздное земское собранье и церковнымъ старостою, нѣсколько выборовъ сряду.
-- Присядь къ намъ, Митрій Ванычъ, здоровъ бы ты былъ, старичокъ почтенный, добродушно, словно по старинѣ, встрѣтилъ богачъ Рачителя, приглашая его движеньемъ руки, полнымъ простаго достоинства, занять мѣсто на заваленкѣ, рядомъ съ стариками.--Пригласили мы тебя вобче подумать, потолковать промежь себя...
-- Нешто дѣло какое, Кирсанъ Тимофеичъ? Рачитель тихонько присѣлъ на заваленку, съ краю, къ потѣснившимся ради него старикамъ, которымъ онъ въ свое время отвѣсилъ общій поклонъ.
-- Стало-быть, дѣло, Иванычъ. Безъ дѣла когда же обчество бываетъ: не то, такъ другое. Складно, какъ человѣкъ привычный къ общественнымъ дѣламъ, заговорилъ богачъ. Его твердую, прямую мужичью рѣчь мужики поумнѣе никогда не перебивали.-- Слыхалъ ты: Антошка нашъ, Буслай, изъ арестантскихъ ротъ выпущенъ. Намедни пришелъ.
Митрій Рачитель смогъ только качнуть головой въ высокой поярковой шляпѣ и крякнулъ многозначительно, не выказывая сразу чувства, съ какимъ онъ выслушалъ извѣстіе о приходѣ извѣстнаго конокрада, Антошки Буслая. Скрытность, особенно въ серьезныхъ дѣлахъ, была въ характерѣ степеннаго однодворца.
-- Берегите, мужички, лошадокъ, не зѣвайте! прошамкалъ совсѣмъ беззубый ротъ тощаго старичонка съ зажелтѣвшеюся отъ лѣтъ бородкою, плохенькою, какъ и онъ самъ. Кафтанишко на немъ висѣлъ лохмотьями, и видъ онъ имѣлъ нищаго, несмотря на то, что былъ не только зажиточнымъ, но и денежнымъ хозяиномъ. За скупость непомѣрную онъ носилъ названье "Сухаря".
-- Да то, можетъ, враки, что Антошка вернулся? усомнился Рачитель, спокойно опершись обѣими руками на палку, а подбородокъ положивъ на руки.
-- Стало, видали его! замѣтилъ Кирсанъ Тимофеичъ тономъ, не допускавшимъ сомнѣнія, что Антошка въ селѣ.
-- Чудной ты, право, дядя Митрій! отозвался изъ толпы здоровенный, плечистый, бѣловолосый мужикъ съ придурковатою рожею, съ широкихъ скулъ которой, бѣлыми клочьями, безпорядочно и некрасиво ползла борода.-- Когда я своими глазами Антошку видалъ, а ты сумлеваешься: пришелъ ли Антошка? Послѣ этого я не Савка!
Придурковатый мужикъ въ коротенькомъ, явно не съ него, по колѣна, сѣромъ зипунѣ, съ рукавами едва по локоть, наступалъ на Рачителя съ развязностью, доходившею до нѣкотораго азарта, словно бы тотъ его обидѣлъ.
-- Когда я Антошку подъ селомъ вчера обогналъ. Горячо, даже съ сердцемъ утверждалъ здоровенный Савка, размахивая ручищами у самаго Рачителева носа.-- Даже поздоровался, трубочки попросилъ покурить. Что-жъ, ребята, остановился, покурилъ съ нимъ трубочки! похвалился мужикамъ бѣловолосый Савка.-- Трубочку, говорю, покуримъ мы съ тобою, Антонъ Дементьичъ, ну, а на счетъ саврасой кобылы моей не прогнѣвайся, говорю, оставь свое попеченіе. А неровенъ, говорю, часъ, зацѣпишься ты ошибкой за мою саврасую кобылу, только тебѣ и жить, Антонъ Дементьичъ: убью, какъ собаку!
-- И вправду ты это хорошаго человѣка за кобылу убьешь? нарочно, чтобы только подзадорить придурковатаго Савву, вмѣшался въ разговоръ небольшой, невидный изъ себя, но острый на языкъ и шустрый мужиченка неопредѣленныхъ лѣтъ, Кузьма, прозвищемъ "Суярокъ".
-- Куритъ со мною трубочку, а самъ все на савраску, -- грубо смѣясь, продолжалъ Савка.-- Я ему и говорю, въ савраску ты не цѣлься; а зацѣпишься, говорю, за мою савраску -- только ты и жилъ, Богъ меня убей, только!
-- Что-жъ Антонъ? подзадоривалъ Савку, чтобы надъ нимъ посмѣяться на народѣ, Кузьма Суярокъ.-- Сробѣлъ?
-- Небось не сробѣетъ? не тотъ! огрызнулся на него Савка.-- Онъ, Кузя, погоди, и твоихъ лошадокъ смуздаетъ.
-- Смуздаетъ! это вѣрно, что смуздаетъ! весело загалдѣли мужики, а изъ нихъ верзила Савка громче всѣхъ, и даже хохоталъ, словно бы дѣло шло объ очень смѣшномъ обстоятельствѣ. Даже степенные старики посмѣивались себѣ въ бороды.
-- Потому, злой теперь Антонъ вернулся, пояснилъ общую мысль Кузьма Суярокъ: -- срокъ свой положенный высидѣлъ въ арестантахъ, надо ему за старое браться, тоже, можетъ, добрыхъ людей отблагодарить похочетъ: спасибо -- молъ -- вамъ, старички, что меня уму-разуму поучили, въ острогъ подвели.
Кузьма Суярокъ, представляя конокрада Антошку, для пущей выразительности, при послѣднихъ словахъ и шапку снялъ за Антошку. Мужички захохотали, верзила Савка громче всѣхъ.
-- Кобыленку за хвостъ держи до самой до зари, а мерена за ногу, шутилъ Суярокъ, снова вызывая мужичій смѣхъ, покрытый Савкинымъ смѣхомъ.
Когда толпа стихла, Кирсанъ Тимофеичъ раздумчиво глянулъ по сторонамъ, потомъ на толпу, и вздохнулъ.
-- Какъ же это, старички, началъ онъ,-- сказываютъ, якобы Ваську Прилѣпа солдатъ Махоткинъ сжегъ?
-- Въ самую глухую ночь обработалъ! подхватилъ Суярокъ, словно обрадовавшись, что рѣчь зашла о поджогѣ и о солдатѣ. Онъ, повидимому, хорошо былъ знакомъ съ подвигами солдата Махоткина.-- Еле сами выскочили, благо -- лѣтнее дѣло -- въ пунькахъ спали. Въ чемъ выскочили -- то унесли. Все погорѣло. Годовалая кладушка ржи на огородѣ уцѣлѣла да амбарчикъ съ мукой. Чистъ остался.
-- Онъ, спасибо, и не кончалъ, дяденька! весело, къ удовольствію мужиковъ, особенно Савки, сказалъ Суярокъ.-- Онъ больше на сторонѣ промышлялъ, по волчьи.
-- Волкъ, точно, по сосѣдству своему не шалитъ, себя не обнаруживаетъ, пріятнымъ басомъ замѣтилъ красивый, съ окладистою бородою, высокій мужикъ въ новомъ армякѣ на распашку.-- Волкъ тоже не глупый звѣрь.
-- Солдатъ по сердцамъ сжегъ Прилѣпу: зачѣмъ въ свидѣтели пошелъ, когда это его мировой за цыганскую лошадь судилъ, потому Прилѣпъ солдата, почитай, одинъ вмазалъ. Ну, говоритъ, Васька помни да не забудь: вмазалъ ты меня въ замокъ -- отблагодарю, погоди!
-- На солдата кто же доказываетъ? снова усомнился Рачитель, желавшій дать себѣ отчетъ, какъ и почему, и ничего не принимавшій на вѣру.
-- Видѣли, дяденька, Махоткина: бѣжалъ къ низу, какъ это вспыхнуло, задами -- объяснялъ всезнайка Суярокъ.-- Да на сапожника Филю наткнулся. Сапожникъ Филя,-- сами, дяденька, знаете, онъ у насъ на недѣлѣ только четырнадцать разъ напивается,-- въ канавѣ въ ту пору, пьяный, валялся. Сказываетъ -- продрогъ, лежавши въ одной то есть сорочкѣ и порткахъ. Поднялся, говоритъ, а Махоткинъ солдатъ чуть меня съ ногъ не сбилъ, -- куда?-- не твое дѣло! могарычъ, говоритъ, за мною, Филя; А въ рукахъ у солдата, говоритъ, коробочка сѣрниковъ, а отъ самаго горѣлой соломой смердитъ. Отчаянной жизни солдатъ, хвалить нечего!
Старики, внимательно выслушавъ разсказъ Кузьмы Суярка, невесело переглянулись.-- Какъ съ такимъ разбойникомъ поступить? заговорилъ богачъ, не безъ волненія.-- Онъ, чего добраго, по сердцамъ, все село на вѣтеръ пуститъ, -- кого ему жаль? кого онъ боится? добавилъ, шамкая, Сухарь.
-- Отвага! кому острогъ, ему домъ! перебивая другъ друга кричали мужики.-- Онъ сколько разовъ въ замкѣ сидѣлъ, даже хвалится! ввернулъ всезнайка Суярокъ.
Разсудительный Кирсанъ Тимофеичъ только вздохнулъ. Онъ, какъ и всѣ старики, не сомнѣвался, что Ваську Прилѣпа сжегъ солдатъ Махоткинъ; все это ему понятно, ясно; но все это -- онъ зналъ -- станетъ и непонятно, и неясно при требованіяхъ на судѣ, со стороны формальныхъ доказательствъ. Наглядѣлся онъ на это "судьбище", засѣдая въ составѣ присяжныхъ засѣдателей. "Гдѣ улика"? звенитъ въ ушахъ старика убѣдительная рѣчь защитника, повѣреннаго изъ "губерніи".
Мужики, не слушая другъ друга, загалдѣли, что, точно, Прилѣпъ не забудетъ солдата Махоткина и его краснаго кочета.
-- Мудрено стало на свѣтѣ! Кирсанъ Тимофеичъ раздумчиво качнулъ серебряной головой и вздохнулъ, сосредоточенно уставясь глазами въ землю: -- какъ тутъ жить? Одинъ одного слопать готовъ? Богатый однодворецъ разсуждалъ вслухъ, ни къ кому не относясь и какъ бы отвѣчая на свою собственную мысль: -- На всю волость замѣчательный человѣкъ, а что ты ему подѣлаешь?
-- Онъ, солдатъ, людей не жалѣетъ, и его жалѣть нечего, старики! прошамкалъ лохматенькій и желтенькій Сухарь.
-- Коли такое дѣло,-- неисправимый солдатъ завелся на селѣ, искоренить его вовсе! надумался Кирсанъ Тимофеичъ.-- Общественный приговоръ напишемъ: молъ, не надобенъ онъ намъ; сошлите его на поселеніе.
-- Должно, такъ и придется, Тимофеичъ, своимъ тонкимъ гокосомъ замѣтилъ богачу Рачитель:-- проводить отселева солдата съ Богомъ по морозцу.
-- Больше съ нимъ ничего не подѣлаешь! согласился Кирсанъ Тимофеичъ.-- По суду не докажешь. Гдѣ доказчики? Безъ доказчиковъ не сошлютъ. Объ этомъ самомъ и я сумлеваюсь, Митрій Ванычъ. Не хуже третьягоднишняго: онъ же, солдатъ, Ольховатскихъ сжегъ, больше года въ замкѣ сидѣлъ, народъ радовался: вотъ, молъ, разбойника сошлютъ. А стали его судомъ-то судить -- оправдали; молъ -- доказчиковъ нѣтъ; сегодня бы его выпустили, черезъ недѣлю полсела слетѣло... Мудрено нынче жить: какъ всталъ благополученъ,-- ну, и слава Богу!
-- Такое время пришло, замѣтилъ Рачитель.-- Хорошіе нынче плохихъ боятся.
-- Не по закону говоришь, Иванычъ; наставительно сказалъ Кирсанъ Тямофеичъ и поднялся не безъ труда съ лавки.-- Надо, чтобы плохіе боялись хорошихъ, а чтобы хорошіе боялись плохихъ -- то не законъ...
-- Вѣстимо, такъ! прошамкалъ Сухарь, тоже подымаясь: -- страху нонче не знаютъ... Бога забыли...
-- Ты, должно, Бога помнишь, антихристъ! шепнулъ Суярокъ Савкѣ, подмигивая на Сухаря.-- У тебя, должно, никто еще водицы ключевой изъ твоей кружки не напился, старый ты идолище! семью голодомъ заморилъ, клятый!
-- Не околѣваетъ, шопотомъ-же замѣтилъ Суярку придурковатый Савка,-- хоть бы околѣлъ!
-- Что ты, Савушка! типунъ тебѣ на языкъ! съ напущеннымъ испугомъ шепнулъ ему хитрый Суярокъ.-- Сухарь -- двужильный да еще, сказываютъ, колдунъ. Околѣетъ -- народу за собою много потащитъ...
-- Ну?! Савка колебался: вѣрить-ли Суярку, и не безъ робости проводилъ глазами уходившаго домой Сухаря.-- У него, малый, и глаза красные, какъ говядина.
-- Поживи съ его, и у тебя покраснѣютъ! смѣялся Суярокъ.-- Ему за сто вѣдѣ.
-- Надо! надо! безпремѣнно надо! разомъ загалдѣли мужики: -- порадѣй, Тимофеичъ, а мы за тобой всѣмъ міромъ.
-- Отъ міра я не прочь. Кирсанъ Тимофеичъ зѣвнулъ и сладко потянулся: сонъ его звалъ.-- А солдата намъ бояться нечего. Волка бояться -- въ лѣсъ не ходить. Ну, прощайте себѣ!
-- Съ Богомъ! сладко позѣвывая и глядя на вечернюю погожую зарю, напутствовалъ ихъ старикъ и побрелъ къ себѣ въ пуньку, пробормотавъ:-- Ну, и заря же! подлинно: "городъ -- царство, а деревня -- рай".
Митрій Рачитель тяжелою поступью стараго уставшаго человѣка побрелъ домой. Дорогою онъ снялъ свою старую поярковую шляпу, досталъ со дна ея старенькій "носовикъ" и вытеръ себѣ потное лицо и мокрую шею; потомъ бросилъ носовикъ въ шляпу,надѣлъ ее, по своему, на глаза и предался созерцанью чудесной ночи, въ нѣмомъ благоговѣніи глубоко религіозной, просто вѣрующей души.
Хорошо было на дворѣ. Теплая лѣтняя ночь, постепенно гася жаркую съ розовымъ отблескомъ зарю, сгущала свои синія тѣни и налегла тихимъ, покойнымъ сномъ на усталое отъ дневной работы, истомленное дневнымъ зноемъ село; съ низовъ, съ болотъ, отъ воды потягивало отрадною, укрѣпляющею свѣжестью. Исполненныя какой-то глубокой и прекрасной тайны, окутанныя ночными тѣнями, блистая росистою листвой, недвижимо, словно прислушиваясь къ этому дышащему, поющему покою, темнѣли очертанія деревьевъ; покой лѣтней ночи -- не спокойствіе смерти; это роздыхъ дѣятельной жизни, полный живыхъ, просящихся наружу, силъ. Соловьиная пѣсня,-- то льющаяся нѣжною, плавною трелью, то поражающая слухъ свистомъ и рокотомъ,-- словно радостный хвалебный гимнъ, неслась съ каждой ракиты однодворческихъ огородовъ. Ближе,-- громче, дальше -- слабѣе, еще дальше -- еще слабѣе, плывутъ отовсюду прекрасные звуки этого волшебнаго хора пернатыхъ пѣвцовъ. Какъ-бы сама очарованная и безсильная сбросить съ себя очарованье, прислушиваясь, стихла лѣтняя ночь, притаилась подъ своимъ темнымъ покровомъ. За этимъ воздушнымъ хоромъ звучитъ и гудитъ, разносимый эхомъ уснувшей воды, другой хоръ: миріады лягушекъ громко оглашаютъ свои тихіе берега и воды; а съ глубокаго, глубокаго неба, съ недостижимой высоты, среди блѣдныхъ мигающихъ и мерцающихъ звѣздныхъ хороводовъ, веселыми огнями горятъ и переливаютъ крупныя звѣзды; широкою, свѣтлою полосою млечный путь пополамъ перепожалъ безпредѣльный звѣздный сводъ. Съ полей, изъ темноты, доносится грустная мелодія жаворонка. Еще бы не было хорошо, спокойно простому деревенскому человѣку въ лѣтнюю ночь! Еще бы спалось чернояровой Варѣ въ такую ночь, послѣ встрѣчи въ лѣсу? Она все перевертывалась на своей постели въ пунькѣ. Несмотря на запертую засовомъ дверь, ей казалось, въ забытьи, что она не въ пунькѣ спитъ, а просто на дворѣ -- такъ оглушительно звенѣла въ ея ушахъ соловьиная пѣсня, такъ близко казалась ей рѣка съ лягушечьимъ хоромъ... И она не разставалась всю ночь съ кудрявымъ Мишей. Онъ стоялъ передъ ея глазами, онъ глядѣлъ на нее такъ тепло, такъ любовно, что ее бросало и въ огонь, и въ полымя. Варя опять съ нимъ въ лѣсу, съ вѣнкомъ въ рукѣ. Онъ горячо цѣлуетъ ее. "Нахалъ какой! А люблю же я его, раскудряваго!" шептала про себя счастливая дѣвушка.
III.
Радостно брызнулъ, изъ-за ярко зазеленѣвшаго на косогорѣ ржанаго клина, первый солнечный лучъ и заблестѣлъ на побѣлѣвшемъ отъ росы выгонѣ села Брехова; радостно горѣли въ голубомъ воздухѣ ранняго утра церковные кресты и круглыя, нѣсколько неуклюжія главы изъ бѣлой жести; радостно звучалъ небольшой глуховатый колоколъ, призывая прихожанъ къ ранней обѣднѣ и напоминая имъ о наступившемъ храмовомъ праздникѣ. Глухіе, сиповатые, словно-старческіе звуки небольшаго колокола плавно неслись съ невысокой, на бокъ скривившейся, деревянной колокольни, расходясь въ чистомъ, еще свѣжемъ послѣ ночной прохлады, утреннемъ воздухѣ, торопя къ обѣднѣ отдаленныхъ, разбросанныхъ по верхамъ и перелѣскамъ, хуторянъ.
"Шестидесятый праздникъ свой встрѣчаю", размышлялъ самъ съ собой Митрій Рачитель, до свѣту, по привычкѣ, одѣтый, умытый, разчесанный, присѣвъ на своемъ крыльцѣ и не безъ удовольствія прислушиваясь, какъ возились въ избѣ жена и дочь, по горло занятыя праздничною стряпнею.-- "Привелъ Господь шестидесятый праздникъ свой встрѣчать... Да!.. потому мнѣ, должно, семой десятокъ идетъ. На девятомъ году помнить себя зачалъ... Давній я человѣкъ!.. Много за мою память воды утекло. Колокольню-то ставили, я уже въ порткахъ бѣгалъ; и та, матушка, похилилась на сторону, уморилась стоявши, даромъ что дубовая... Лѣсъ еще, дубы, мы возили; а рядчикомъ Кирсановъ -- отецъ былъ... Высока ребенку колокольня казалась; а какъ походилъ самъ по свѣту да повидалъ городскія церкви, такъ свою колокольню и не призналъ: мала-молъ". Старикъ вздохнулъ. На свою небольшую сельскую церковь съ низенькими придѣлами и алтаремъ, сидѣвшую подъ высокою, неуклюжею, желѣзною полинялою крышею, на подъемѣ широкаго выгона, онъ глядѣлъ уже съ тѣмъ грустно-покойнымъ вниманіемъ, съ какимъ обыкновенно глядитъ вѣрующій, много пожившій и уставшій человѣкъ на мѣсто своего вѣчнаго успокоенія. Эта деревянная, подъ грязнозеленою крышей, церковь во имя святой живоначальной Троицы, намозолившая ему глаза своимъ видомъ, церковь, въ которой его крестили, гдѣ онъ вѣнчался, гдѣ крестилъ своихъ дѣтей, гдѣ они будутъ вѣнчаться и своихъ дѣтей крестить,-- напоминаетъ ему теперь тотъ конечный и неизбѣжный предѣлъ, за которымъ временное смѣнится вѣчнымъ, жизнь -- смертью, изба -- погостомъ. Уже не пугали его теперь, какъ прежде, когда онъ мальчикомъ былъ, кресты и голубцы, лишенные своихъ перекладинъ, встававшіе кругомъ церкви надъ могилами погоста и мрачно-сиротливою толпою темнѣвшіе на свѣтломъ горизонтѣ. Съ каждымъ годомъ, приближавшимъ старика къ погосту, онъ привыкалъ смотрѣть на него дружелюбнѣе; и по мѣрѣ того, какъ, старѣясь, сиротливѣе и одиноче чувствовалъ онъ себя въ своей семьѣ, среди чуждаго ему интереса молодости и уже безпокоившаго его избытка жизни, видъ погоста и мысль о смерти теперь успокоивали его, исправляли его житейскія заблужденія. Давно уже, много лѣтъ слышитъ онъ этотъ тупой звукъ колокола. Въ просвѣтъ четырехъугольнаго окна колокольни темнѣетъ фигура пономаря Яши съ козлиною бороденкою, усердно трезвонящаго. Митрій, не утерявшій своей зоркости, не смотря на лѣта, слѣдилъ внимательно за веревками, прыгающими въ рукахъ искуснаго звонаря. Широко разставя ноги, раскачиваясь въ широкополой старой шляпѣ, съ мотающеюся бороденкою и въ развѣвающемся нанковомъ, безъ подкладки, подрясникѣ съ широкими рукавами, пономарь Яша явно хлопоталъ отличиться предъ приходомъ въ талой торжественный день. Рачителю праздничный трезвонъ казался лучшею и несравненною музыкой; но трезвонъ пономаря онъ, въ своемъ простодушномъ заблужденіи, предпочиталъ даже соборному трезвону въ "губерніи", гдѣ доводилось бывать ему.
Праздничный трезвонъ не замедлилъ собрать къ церкви толпу богомольцевъ, въ которой, по раннему времени, больше старики шли и старухи. Парни по хозяйству -- какъ водится -- суетились, чтобы цѣлый день быть свободными; дѣвки тоже, какъ водится, наряжались,-- къ поздней обѣднѣ готовились. Съ своего крыльца Митрій видитъ вдали, на покатой возвышенности, за рѣкой, по чуть бѣлѣвшимъ среди зеленыхъ клиповъ проселкамъ, парныя и одиночныя телѣги. Про каждую телѣгу Митрій безошибочно говорилъ -- откуда и чья. "Петръ Павлычъ съ хозяйкой!" провожалъ онъ быстро спускавшуюся къ мосту телѣгу.-- "Арендатель Фентисовскій!" -- "Паршакъ, должно, верхомъ; Паршакъ-же! опричь Паршака, изъ лѣсу некому",-- и такъ далѣе. По тихому утру отчетливо доносился стукъ кованныхъ колесъ, топотъ копытъ. Лягушечій хоръ, будто утомившись за ночь, выкрикивалъ теперь не столь дружно и охотно. Соловьи будто застыдились, при солнечномъ свѣтѣ и дневномъ шумѣ, пѣть свои сладкія и нѣжныя пѣсни, заимствуя свою страсть у теплой тишины и мечтательности звѣздныхъ лѣтнихъ ночей; зато воробьи весело чирикали и шумно перелетали съ ракиты на ракиту.
Стукъ подъѣзжающей телѣги и топотъ копытъ заставилъ Митрія оглянуться. По дорогѣ, тесьмой бѣжавшей по выгону, высоко забирая передомъ, съ легкостью сильной лошади, размаши сто бѣжала рослая, вороная, хорошихъ статей кобыла, какъ игрушку неся высокую розовую дугу и новый, въ блестящемъ наборѣ, хомутъ. Породистою кобылою ловко правилъ молодой безъусый малый, въ суконномъ сюртукѣ и красномъ шейномъ платкѣ. Рядомъ съ нимъ, высоко сидѣлъ на задкѣ новой телѣги, прикрытой домашнимъ ковромъ, старикъ въ новенькомъ дубленомъ полушубкѣ, въ новой поярковой шляпѣ, съ развѣвающеюся бѣлою бородою. Въ рукѣ онъ держалъ пучекъ тонкихъ восковыхъ свѣчъ, обернутый бумагою; сбоку кобылы весело подбрыкивая и стрѣлою описывая легкіе круги, скакалъ на высокихъ, тонкихъ ногахъ стройный темносѣрый жеребенокъ, съ бойко приподнятымъ жеребячьимъ хвостомъ и. съ гремушкою на шеѣ.
Встрѣчные мужики и бабы кланялись бѣлобородому старику съ уваженьемъ, какъ только кланяются они хорошимъ людямъ изъ своей братьи. Поднялся съ лавки и Митрій, и отдалъ свое почтеніе бѣлобородому, лишь только тотъ поровнялся съ крыльцомъ.
-- Митрію Ванычу! привѣтствовалъ Рачителя съ телѣги не только почтенный, но замѣчательно красивый старикъ, волостной старшина Алябьевъ "съ хутора", осторожно приподымая свою новую поярковую шляпу.
-- Съ праздничкомъ господнимъ васъ, Никита Лукьянычъ! въ свою очередь, съ поклономъ, обратился къ старшинѣ Рачитель, скромно запахивая полу своего наброшеннаго на плечи кафтана.
-- Отблаговѣстили! слегка обернувшись, уже отъѣхавъ, крикнулъ Рачителю старшина, словно напоминая богомольному хозяину, что въ церковь пора.
-- Я вотъ сейчасъ! Рачитель заторопился уйдти въ горницу, нѣсколько задѣтый замѣчаніемъ старшины. Самолюбивъ онъ былъ по своему. Онъ одѣвался, твердя: "И то запоздалъ, оттрезвонили".
Въ нашихъ захолустьяхъ, въ старыхъ сёлахъ, еще встрѣчаются кое-гдѣ старыя деревянныя церкви, уже плохенькія, явно отказывающіяся продолжать свое существованіе. Обыкновенно небольшая, словно старуха съ каждымъ годомъ погинающаяся и ветшающая, печально глядитъ старая церковь кругомъ себя маленькими окошками, терпѣливо выжидая своей очереди быть сломанной и замѣненной высокимъ каменнымъ храмомъ съ обширнымъ крестообразіемъ и пятью главами въ византійскомъ стилѣ. Вѣрныя тому глубокому религіозному чувству, что въ свое время, не мудрствуя лукаво, ихъ воздвигнуло, старыя деревянныя церкви отживаютъ вмѣстѣ съ старымъ вѣкомъ, старымъ поколѣніемъ, старой вѣрой. Онѣ словно понимаютъ, что сиры онѣ, одиноки, ненужны теперь подросшему молодому поколѣнію, для котораго уже не могутъ быть тѣмъ, чѣмъ были для его отцовъ и дѣдовъ. "Вотъ только похороню на погостѣ послѣднихъ своихъ стариковъ и сама на покой, на боковую",-- какъ, бы раздумывала въ землю вросшая, покачнувшаяся старая брёховская церковь. И правда! Дорога она была и мила только старикамъ, а молодежь уже поговаривала: что, дескать, и тѣсна-то по приходу церковь, и ветха -- не свалило бы ее какъ въ бурю, -- и страмовато-де такому богатому селу такую убогую церковку имѣть, каменную пора бы ставить.
Только что срубленныя въ лѣсу, кудрявыя молодыя красавицы -- березки, всѣ въ блескѣ, всѣ опушенныя веселой зеленью -- окружали сегодня церковь. Караулку,-- сѣрую избу "на юру", близь церкви,-- тѣсно заставили телѣги, засѣдланныя лошади, бѣговыя дрожки. На скривившейся паперти, по обѣимъ сторонамъ низкой, широкой двери, надъ которою висѣлъ полупившійся отъ непогоды и времени образъ "Живоначальныя Троицы", прислонясь къ стѣнкѣ, рядомъ стояли мужицкія палки и костыли съ надѣтыми на нихъ шапками и картузами. Молодыя березки, какъ подъ лакомъ, блестящія своею зеленью и бѣлыми стволами, красуются нынче возлѣ двери, у стараго иконостаса,-- вездѣ, гдѣ только поставить можно и гдѣ ихъ еще вчера не было, и опять цѣлый годъ не будетъ. Низкая трапезная, съ нависшими досками подшивнаго потолка, надъ тѣсно сплоченными мужичьими головами, озолочена веселымъ лучомъ, ворвавшимся въ боковое окно; голубой дымокъ отъ кадила и свѣчей застилалъ внутренность церкви, биткомъ набитой народомъ и тоже радостно освѣщенной утреннимъ солнцемъ въ маленькія верхнія окна. Глухое, сопровождаемое шопотомъ молитвы и "вздохами, движенье толпы, крестящейся за возгласами дьякона, заключало въ себѣ нѣчто торжественное и располагало Рачителя къ молитвѣ. Онъ сталъ на колѣни, поставилъ свою палку со старой поярковой шляпой въ рядъ съ другими и усердно ударилъ лбомъ въ помостъ. Потомъ перекрестился, прочиталъ: "Отче нашъ" съ глубокимъ видомъ смиренія и душевной скорби о своей грѣховности, возведя глаза на облупившійся образъ живоначальной Троицы; поднялся не безъ труда, опираясь на погнувшуюся неуклюжую колонну съ привязанной березкой и, сложивъ на животѣ руки, вслушивался въ хриплое чтеніе старичка дьякона, котораго желтоватая голова, съ смѣшною косицею на затылкѣ, двигалась выше тол пы, согбенная надъ книгой и озаренная мягкимъ золотистымъ лучемъ. Манера дьякона читать протяжно, безъ знаковъ препинанія, однообразно, нерѣдко останавливаясь на половинѣ слова и другую половину продолжая послѣ передышки -- эта манера пользовалась особеннымъ уваженіемъ неграмотныхъ стариковъ. Рачитель, сверстникъ дьякона по лѣтамъ, словно бы возлѣ него стоялъ,-- такъ онъ его на память зналъ. Маленькая, невзрачная, тощая фигура дьякона Погромскаго, въ волочащемся по полу стихарѣ, съ пріемами ненужной суетливости, напоминала нѣсколько суетливость воробья; посинѣвъ съ натуги и водя по строкамъ книги грязнымъ пальцемъ, не обращая ни на кого вниманія, твердо рѣшился отецъ-дьяконъ, своимъ разбитымъ хриплымъ голосомъ, изобразить басъ. Мѣдныя очки, съ засаленной веревочкой чрезъ всю голову, ущемляли матерой носъ, надъ развитіемъ котораго природа-мать явно потрудилась съ особеннымъ стараніемъ и который надвинулся къ самой губѣ, почему-то облѣзлой, то есть лишенной усовъ. Отъ добросовѣстнаго вздергиванья матераго носа даже вздрагивала жидкая метелка его желтенькой бородки. Скрививъ на сторону, довольно некрасиво, свой ротъ, безъ чего онъ никакъ бы не могъ изобразить баса, дьяконъ Ѳеогностъ Погромскій, черезъ тусклыя стекла мѣдныхъ очковъ, вонзалъ въ строки Евангелія свои бѣлесоватые потухшіе глазки, глубоко ушедшіе въ морщинистый лобъ. А толпа благоговѣйно слушаетъ, чихаетъ, кашляетъ, сморкается, крестится. Изъ десяти словъ дьяконова чтенія набожная толпа почти ничего разобрать не можетъ, рѣдкое слово пойметъ, а не то дьяконъ словами давится, съѣдаетъ ихъ, мычитъ, такъ что ничего не разберешь; но изъ того немногаго, что могутъ понять прихожане въ дьяконоромъ чтеніи, изъ тѣхъ хорошихъ словъ священной книги въ постарѣвшемъ малиновомъ бархатѣ, съ кованымъ серебрянымъ крестомъ по серединѣ и коваными углами, что только достигаетъ уха богомольцевъ -- глубоко западаетъ въ простыя крестьянскія сердца. Особенно старые, хворые, нуждающіеся въ утѣшеніи понимали здѣсь еще яснѣе, что жить -- значитъ работать, болѣть тѣломъ, скорбѣть душою, но что въ будущемъ, въ загробной жизни, обѣщанной за кратковременное земное страданіе, человѣка ждетъ награда въ успокоеніи. Евангельская правда понятна чистому сердцу толпы народной, еще не затронутой сомнѣніями, не раздраженной умственными противорѣчіями, не утомленной безчисленными вопросами, на которые нѣтъ отвѣта. Народная масса не даромъ-же является хранительницей непосредственнаго чувства и высшаго нравственнаго идеала; народъ, какъ духовная сила, не томится ни пустой, безъисходной тоской, ни отвлеченными, туманными стремленіями; народное представленіе, какъ и народное вѣрованіе, исполнено образной точности, опредѣленныхъ понятій и спокойнаго, мудраго примиренія...
Съ каждымъ годомъ, старѣясь, Митрій Рачитель ближе становился къ своей деревянной церкви и чаще посѣщалъ ее. Давно уже степенный мужикъ чувствовалъ себя свободнымъ отъ того, что его стѣсняло въ молодые годы; душевная грусть, тихое, но неумолкаемое раскаянье въ ошибкахъ и грѣхахъ молодости,-- вотъ мотивъ горячей молитвы и настроенія Рачителя въ церкви. Онъ особенно умилялся нынѣ, стоя подъ нагрѣвающимъ-его голову весеннимъ солнцемъ, слыша робко льющуюся съ яснаго неба пѣсню жавронка.
Всматривается Митрій въ темный, старый иконостасъ, за плотно сдвинувшейся толпой -- не узнаётъ его; словно другой иконостасъ, убранный живою молодою зеленью, блестящими отъ лучей, березками...
Обѣдня отошла, праздникъ вошелъ въ свои права хмѣльнаго, распоясавшагося хозяина, подгулявшаго, распоясаннаго гостя, что съ нимъ братается, обнимается, цѣлуется, а, подчасъ, и ругается. Разряженныя и -- нечего грѣха таить -- разрумяненныя и набѣленныя стаи сельскихъ красавицъ,-- весело стрекочущихъ дѣвокъ и молодаекъ,-- держатся пока особнякомъ отъ парней, сбившихся въ безпокойную и задорную толпу. Среди кумачовыхъ рубахъ, суконныхъ и нанковыхъ поддевокъ, плисовыхъ и кубовыхъ широкихъ штановъ, запрятанныхъ въ высокія голенища, уже бренчала излюбленная сотни лѣтъ балалайка-трехструнница; уже подымалась разухабистая городская пѣсня подъ бойкую гармонику городскаго молодца;-- это ребята налаживались, къ "улицѣ" готовились. На заваленкахъ и просто на травѣ, у своихъ избъ, разсѣлась болѣе степенная часть прекраснаго брёховскаго пола; загорѣлыя руки то и дѣло подносили ко рту подсолнухи. Постороннему, не заинтересованному въ этомъ праздничномъ. днѣ, наблюдателю страннымъ несоотвѣтствіемъ показалась бы рѣзкая, въ глаза бьющая противоположность яркихъ платьевъ, юбокъ, платковъ и рубашекъ съ бурыми, черными, продымленными соломенными крышами, со старыми, словно больными или несчастными, черными избами. Иныя изъ этихъ избъ словно дичатся и нелюдимо обернулись къ улицѣ задомъ, выглядывая на зеленый выгонъ чуть прорубленнымъ волоковымъ оконцемъ. Впрочемъ, нерѣдко весело желтѣлась вѣнцовая связь съ просторными сѣнцами и красивымъ крыльцомъ, подъ навѣсомъ котораго дружно обѣдала съ своими гостями людная семья. Веселая молодежь, управясь съ обѣдомъ, конечно, раньше обычнаго, высыпала на выгонъ, туда, гдѣ виднѣлись качели. Качели эти только вчера и поставили. Это просто высокіе дубы, три съ каждой стороны, въ распоръ врытые въ землю, съ большими дубовыми котелками на толстой перекладинѣ. Кругомъ качелей веселый говоръ, смѣхъ; пѣсня ладилась подъ гармонику. Въ то же время, въ узкихъ ракитовыхъ проулкахъ, безтолково крутившихся между плетней и огородовъ, будто бы нечаянно встрѣчались именно тѣ изъ парней и дѣвокъ, которымъ почему либо хотѣлось встрѣтиться другъ съ другомъ и поболтать между собою по душѣ, глазъ на глазъ, безъ свидѣтелей. Часто, подымая за собою облако пыли, катила по дорогѣ припоздавшая телѣга съ "гостями",-- разряженными бабами на задкѣ и мужикомъ на облучкѣ. Провожая иную парную съ колокольцемъ телѣгу, съ гостями и ковромъ, спущеннымъ съ задка, подгулявшіе брёховскіе парни вступали съ этими гостями въ краткій, но громкій разговоръ, перекидываясь съ пріѣзжими острыми словцами, къ обоюдному удовольствію, въ такомъ, напримѣръ, родѣ:
-- А мы, признаться, господа, съ собою студень захватили, знавши васъ, брёховцевъ, что до свѣту праздники встрѣчаете! оборвалъ, въ долгу не остался черный, какъ цыганъ, однодворецъ изъ деревни Мисайловой, гость Пешковыхъ. Или вотъ такія встрѣчи:
-- Продаешь? мѣняешь? даромъ отдаешь? приступили молодые брёховцы къ гостю-увальню, еле трусившему въ плохенькой телѣжонкѣ, на дохлой клячѣ, съ пучеглазою, обширною, какъ копна, бабою, пропотѣлою даже въ одномъ сарафанѣ.
-- Аль съ пуда везешь, дяденька? выискался другой брехачъ: -- Затомилъ ты мнѣ тетеньку, ротъ разинула, глазища вылупила!
Взрывы веселаго хохота провожали гостей. На выѣздѣ изъ села, покачнувшаяся на бокъ хибарка -- "кабакъ" -- предъявляла прохожему и проѣзжему, въ видѣ краснаго лоскута, мотавшагося на высокомъ шестѣ, свое право быть всегда пьянымъ и развеселымъ мѣстомъ. Тутъ же, какъ слѣдуетъ, порядкомъ ощипанный, "оплошавшій",-- какъ о немъ мужики говорили, сельчанинъ Павелъ Разунадовъ, по прозванью Дергоусъ, "наяривалъ" на балалайкѣ камаринскую. Дергоусъ былъ когда-то "въ славѣ ямщикъ, а теперь заболтался". Имъ, бывало, дорожили почто-содержатели; самъ онъ, особенно съ пышу, величалъ себя "кульерскимъ". Не смотря на свою изъ рукъ вонъ плохенькую одежонку, онъ выглядывалъ козыремъ, держался не безъ своеобразнаго достоинства. Уже нѣсколько лѣтъ, въ будни и праздникъ, зимою и лѣтомъ брёховцы привыкли видѣть Павла Разувалова въ одномъ и томъ же старенькомъ, обившемся полушубкѣ; въ той же пыльной и грязной, утерявшей свой видъ ямской, зимней шапкѣ, въ тѣхъ же рыжихъ, давно, сгорѣвшихъ на ногахъ, сапожонкахъ съ уныло упавшими голенищами и "разинувшими ротъ" носками. Покачиваясь на захмѣлѣвшихъ ногахъ, онъ курилъ изъ коротенькой "носогрѣйки", не выпуская ее изъ зубовъ. Въ зимней шапкѣ совсѣмъ на затылкѣ, подпоясанный подъ пузо рванымъ ремешкомъ, онъ точно имѣлъ видъ ямщика, разсчитаннаго со станціи за пьянство; вся его плотная фигура напоминала веревочныя "переплутины" на высокомъ переду ямской телѣги, ямскую гоньбу, безконечную большую дорогу съ ракитами и станціями и пр., въ этомъ родѣ. Онъ часто взмахивалъ подстриженной въ скобку головой, причемъ тяжелая зимняя шапка принимала то именно положеніе, какое онъ считалъ для себя въ ту минуту удобнымъ. Его грязныя руки проворно наигрывали плясовую пѣсню. Онъ съ большимъ удовольствіемъ и съ видомъ знатока слѣдилъ за выпляской, которую задавалъ, подъ балалайку, неистовый солдатъ Махоткинъ, пугало брёховскихъ и сосѣднихъ мужиковъ. Выбритый, въ жилетѣ поверхъ розовой ситцевой рубашки, съ мѣдной серёжкой въ ухѣ, рыжій, разноглазый, съ непустымъ штофомъ въ одной рукѣ и со стаканомъ въ другой, солдатъ Махоткинъ глубокомысленно буравилъ землю подборомъ сапога. Передъ нимъ толчется баба, пьяная сельская мегера, изрѣдка притопывая ужасно мясистыми ногами, причемъ все мясо на ней дрожало. Солдатъ Махоткинъ одобрялъ ее иногда, называя "женскимъ поломъ". А расходившаяся сельская плясунья, взвизгивая и смѣясь плотоядною усмѣшкою, нескромно обнажала ноги. Хотя Павла Разувалова и солдата Махоткина соединяли узы нѣжной дружбы, почерпнутой въ винной бочкѣ мѣщанина Юдича, тѣмъ не менѣе они были разные люди сами по себѣ, а также производили совсѣмъ разное впечатлѣніе. Насколько видъ и грубость движеній и рѣчей солдата отталкивали отъ него, настолько-же что-то добродушное въ смышленомъ выраженіи Разувалова и невыдуманное, а присущее его характеру ухарство располагали въ его пользу. Свойствами своими они различались еще рѣзче: Разуваловъ былъ только пьяница, а Махоткинъ -- пьяница и разбойникъ, никогда ни надъ чѣмъ не задумывающійся. Добрые люди уже шепнули ему по пріязни: берегись, молъ, солдатъ; общество все противъ тебя стало, о приговорѣ толкуютъ. А ему: завей горе веревочкой! На смѣхъ ихъ всѣхъ поднялъ: неподсудный-де я человѣкъ имъ, талагаямъ; знать ихъ не хочу!
-- Гости, матушка! вбѣжалъ въ избу съ улицы младшій сынъ Рачителя, Сенька, только что отошла обѣдня.-- Тетя Дарья!-- и опять убѣжалъ гостью встрѣчать.
-- Сестра Дарья пріѣхала, матушка, съ безпокойствомъ обратилась къ широкой печкѣ хлопотливая Рачителева хозяйка Матрена, направляясь въ дверь и словно раздумывая: радоваться-ли ей пріѣзду сестры, или не радоваться?
-- "Дарья! кхи! кхи! опять въ поборъ! опять съ сестры!" на распѣвъ прошамкала на своей теплой печи, невидимая снизу, свекровь "бабушка Алпатьевна", задыхаясь отъ кашля;-- "пустая мельница и безъ вѣтра мелетъ".
Высказавшись такъ, не въ пользу пріѣхавшей гостьи, бабушка Алпатьевна выглянула съ печи, словно удовлетворяя своему любопытству. Дрожащая отъ старости, облѣзлая голова ея,-- простоволосая, съ желтымъ, какъ купавка, дряблымъ старческимъ лицомъ въ кулачекъ, все въ мелкихъ и частыхъ морщинахъ,-- могла испугать съ перваго на нее взгляда. Не смотря на свои сто лѣтъ, высохшая, какъ мумія, старуха не безъ труда и оханья полѣзла съ печи, свѣсила высохшія костлявыя ноги въ длинныхъ шерстяныхъ чулкахъ; потомъ, упираясь въ печь темными костлявыми руками, крехтя и кашляя, сползла да лавку, а съ лавки на полъ. Шатаясь, словно разбитая, старая старуха прикрыла свои костлявыя плечи попавшимся подъ руку старенькимъ пальто невѣстки (по однодворчески "полудлинкою") и, послѣ такихъ непосильныхъ трудовъ, вызванныхъ особенными обстоятельствами, упала на лавку.
Только успѣла вспомнить старуха, что "чехликъ" ея остался на печкѣ и что она "простоволосая",-- какъ въ избу вошла видная, еще не старая женщина, въ зеленомъ, поношенномъ, но все же шерстяномъ платьѣ. Сложеніемъ и дородностью она напоминала Матрену Рачителеву. Не смотря на жару, на ней красовался шалевый, яркихъ цвѣтовъ, платокъ; двуличневая шелковая косынка съ пышными концами врознь, по-мѣщански, повязывала, чуть не на затылкѣ, черноволосую голову гостьи. Румяна, сверхъ бѣлилъ, нескупо покрывали сдобное, вспотѣвшее, когда-то красивое, а теперь грубое и обрюзглое лицо. Поскрипывая каблуками, городская гостья, какъ мужики говорятъ, "расфуфыренная", входила въ избу, не только увѣренная въ себѣ, и въ томъ, что ее ожидаетъ и что ей самой предстоитъ продѣлать, какъ родной и гостьѣ, но даже съ замѣтнымъ и мало скрываемымъ видомъ превосходства надъ своею необразованною деревенскою роднею.
-- Здравствуйте себѣ, старушка почтенная, Марья Алпатьевна,-- обратилась къ "бабкѣ" съ пояснымъ поклономъ городская гостья, помолясь прежде всего на образъ, и храбро, троекратно облобызала присохшую на щекахъ темную кожу бабки, словно христосуясь, со щеки въ щеку, съ проворствомъ, говорившимъ за ея постоянную практику въ этомъ дѣлѣ:-- живы себѣ? Съ праздничкомъ престольнымъ, съ Троицынымъ днемъ. Провѣдать васъ похотѣла. Какъ же, сестрица, вотъ ужь другой годъ не видались; соскучилась я по васъ, сестрица, съ дѣтками, а моими племянниками и племянницей. Какъ Господь васъ милуетъ? зачастила городская гостья, не давая никому рта разинуть и такъ бойко, что "бабушка" Алпатьевна пуще раскашлялась своимъ старческимъ кашлемъ, напоминавшимъ овечью перхоту, причемъ придерживала высохшею рукою свою впалую грудь. Расторопная Матрена во-время успѣла украсить облѣзлую голову свекрови теплымъ чехликомъ, и неодобрительно ворчала, зачѣмъ она съ печи слѣзла.
-- Ну, какъ же ты, Дарьюшка? Что твой муженекъ пропойца? нашла, наконецъ, старуха возможнымъ спросить словоохотливую гостью, которую Матрена хлопотливо усадила въ красный уголъ, за столъ, подъ иконы, а сама занялась самоварчикомъ и чаемъ: -- Не бросаетъ своего? не спокаялся?
Сытое, нарумяненное лицо Дарьи, съ котораго сыпалась "щекатурка", попробовало при этомъ вопросѣ старухи изобразить горечь оскорбленнаго женскаго чувства; но ничего изъ такой попытки не вышло.
-- Не говорите, бабушка, что ужь тамъ? пропащій человѣкъ Василій Гордѣичъ!-- заторопилась штукатуренная гостья перейти въ тонъ несчастной, жалующейся на свою жизнь, женщины. Точить языкъ на счетъ своего мужа было не только пріятнымъ для несчастной жены времяпровожденіемъ, но какъ бы ея призваньемъ, бъ качествѣ несчастной, хотя и штукатуренной жены, она сочла нужнымъ къ своимъ сухимъ глазамъ приложить носовой платокъ.-- Сами знаете ихній характеръ. Изсушилъ меня, состарилъ меня муженекъ, бабушка Марья Алпатьевна, изстрадалась я на него глядючи:-- пьетъ и пьетъ! День и ночь пьетъ! Отъ дома вовсе отбился, почти не вижу.
-- Сдѣлано, должно, надъ нимъ это, сестрица, глубокомысленно замѣтила Матрена, все время сохранявшая серьезный видъ. И вздохнула прямо въ чашку съ горячимъ чаемъ, которую" вмѣстѣ съ "кускомъ", сунула пріѣзжей.
-- Охъ, сдѣлано, сестрица, безпремѣнно сдѣлано! подхватила Дарья, видимо обрадованная, что снова начинаетъ свою нескончаемую, давно вытверженную канитель.-- Первый-то годъ, неште не помнишь, сестрица, не мужъ былъ -- ребенокъ тотъ же: пречудесный, преумный мужчинка; хоть ты его изъ своихъ рукъ сѣки; а тамъ, словно сглазилъ кто его, прорвой его прорвало, пропащая теперь голова Василій Гордѣичъ! Былъ человѣкъ, да нѣту!
Дарья попыталась произвести глубокій вздохъ и выразительно махнула жирной рукой, какъ бы приглашая этимъ движеньемъ родныхъ прекратить тяжелый для нея разговоръ, и занялась чаемъ.
-- Вредная! неодобрительно шептала на счетъ гостьи бабушка Алпатьевна, снова улегшись, съ помощью Матрены, на печи, кашляя и охая. Не любила старуха Дарью -- бездомовницу, тѣмъ не менѣе велѣла Матренѣ "гостить свою гостью".
-- Красавица ты моя, дѣвка бѣдовая! Вся въ меня -- посмотрю на тебя, Варичка! причитывала тетка Дарья, любуясь Варей и, конечно, при поцѣлуяхъ обсыпая ее своей штукатуркой. Тетка Дарья оглядывала красивую племянницу съ тою самою лукавою, выдуманною улыбкою, что такъ не любила Варя. На ушко ей городская тетка шепнула, что вечеромъ ужо на картахъ ей погадаетъ. "Судьбу твою разскажу, дѣвочка. Карта твоя -- трефовая дама. Признаться, хорошій человѣкъ меня гадать "судьбу" выучилъ. Потому карта не солжетъ, по наукѣ все скажетъ, какъ кому что: при антересѣ ли своемъ, или желаемое исполнится...