Марков Евгений Львович
Земля и человек земли

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   

ЗЕМЛЯ И ЧЕЛОВЕК ЗЕМЛИ

(Статья впервые опубликована в газете И.С. Аксакова "Русь", No 11 от 1 июня 1884 года, С. 27 -- 37).

В поте лица твоего будешь есть хлеб,
доколе не возвратишься в землю,
из которой ты взят.
Кн. Бытия. III, 19.

   Крестьянство наше разумеется не каста. Оно не вышло из ног Брамы, как дворянство не вышло из его рук, а духовенство из головы...
   Но если посмотреть внимательно, что делает, как живет наш теперешний крестьянин, и что делает, как жил он еще во дни Гостомысла, тысячелетие тому назад, -- право, можно подумать, что суровая судьба обрекла его на веки вечные на один и тот же тяжелый жребий вечной скудости, вечной работы, вечного тягла... Какая-то роковая сила, без всяких юридических и религиозных постановлений, крепко держит его целый ряд веков в неизменных пределах своего рода кастовой обязанности и кастовых особенностей.
   Еще Первозванный Апостол в I веке по Рождестве Христовом застал у наших русских крестьян тот же быт, что вы можете видеть сегодня и завтра в любой русской деревне, тот же квас, те же веники в бане.
   "Дивно видех в земли Словеньстей, видех бани древяны и в них много камения, и пережеше камение то румяно, и нази обливаются квасом кислым, и прутием младым биются сами до толика, едва излезут живи, и облиются водою студеною, и паки оживут"...
   Тот же был на русском мужике его родимый "лапоть", та же в руках его кормилица-сошка.
   "И рече Добрыня к Володимиру (про Волжских Болгар):
   "Соглядах колодник, и суть вси в сапозех; сим нам дани не даяти, поидем искати лапотников".
   А в старых былинах уж непременно у каждого "калики перехожего" вместе с "гунею стариковскою", на ногах "лапотки-обтопточки".
   А про сошку рассказано в одной из древнейших былин о Микуле Селяниновиче так выразительно и живописно, словно портрет снят с нашей нынешней курской или калужской сохи, хоть и прихвастывает былина, будто
   
   Сошка у оратая дубовая,
   А омешики на сошке чиста серебра,
   На омешиках присошек красна золота; будто
   У оратая кобылка-то соловая,
   На кобылке гужики шелковые...
   
   В этой поучительной былине идет речь именно про "мужиков", про "своего брата мужика, о которых так редко поминают другие былины и которых самое имя так редко попадается в письменных памятниках нашей древности.
   Вечная доля мужика ходить за сохою, крестьянствовать, "из земли дубья-колодья вывертывать" -- та же была и в то далекое старое время:
   
   Бог тебе помочь, оратаюшко,
   Что орать ли, пахать, да крестьянствовати,
   С края в край бороздки пометывати!
   
   Да и самый вид поля русского был тот же, что и в наши дни:
   
   Орет в поле оратай, понукивает,
   На кобылушку свою погукивает, -
   У оратая сошка поскрипывает,
   А омешики по камешкам почиркивают...
   
   Тот же "ракитов куст", за которым прячется сошка, то же опасенье, как бы сошки не снял "свой брат мужик", те же мужицкие поездки в город за "мешком соли", как и у нашего теперешнего щигровского мужика, та же рожь-матушка, те же "скирды", та же "молотьба"...
   
   Я как ржи напашу, да в скирды сложу,
   А в скирды сложу, с поля выволочу,
   С поля выволочу, дома вымолочу...
   
   Как тогда, тысячелетие назад, так и теперь, в конце XIX века, одним простым словом крестьянствовать можно обозначить целый роковой круг все одних и тех же бессменных, неизбежных обязанностей, из-под которых не в силах выбиться русский мужик...
   Как при фантастическом Микуле Селяниновиче, так и теперь, при земских учреждениях и волостном самоуправлении, -- мужик наш только и делает, что
   
   С края в край бороздочки пометывает,
   Из земли дубья-колодья вывертывает.
   
   Но если это так, если мужику нашему до сих пор не суждено покинуть его мужицкой доли, его вечной обязанности крестьянствовать, то необходимо же и все законы, касающиеся мужика, сообразить и строго согласить с этою неразлучною его долею.

*

   К сожалению, распорядки русской мужицкой жизни нередко придумываются и пишутся не теми, кто живет бок-о-бок с этим мужиком и знает в лицо всю мужицкую нужду, всю правду о мужике, -- а барчуками, рожденными на берегах Невы и составляющими себе понятие о мужицком быте по сцене Александринского театра, да по дворникам петербургских домов... Из своих привилегированных воспитательных теплиц они выносят обязательные теоретические убеждения о стройности юридических кодексов, о прогрессивных потребностях "4-го сословия", и эти внушения своих тетрадок осуществляют впоследствии в виде многоречивых уставов, о нескольких стах пунктов, в которых обыкновенно недостает только одного, единственно необходимого пункта -- практического знания того дела, о котором говорит устав, той среды, для которой он сочиняется...
   Понятно, что подобные ученые плоды "Летнего сада" и берегов Фонтанки -- не подойдут никогда к грубому русскому полю, где еще продолжает поскрипывать во всей первобытной своей чистоте сошка Микулы Селяниновича.
   Меня, жителя этого поля, всегдашнего сосуда этих понукивающих и погукивающих оратаев, поражает уже давно непостижимая слепота петербургских ревнителей мужицкого благоденствия -- как это они заботятся с такою комическою суетливостью и наивностью и о том, и о другом, и о третьем, и о десятом, -- и о том, чтобы мужик плугом пахал, и о том, чтобы он завел длиннополозые сани, и о том, чтобы он выписывал семена кормовых трав, не бил свою скотину, строил бы себе избу из глины вместо дерева, и проч., и проч. А не хотят понять, не хотят подумать о том, о чем уж давно безуспешно заявляют и многие земские люди, и многие писатели-экономисты, и больше всего вопиет сама живая жизнь, о том главном и бесконечно важном, без чего, как без почвы, разлетятся в прах все остальные заботы и улучшения, -- о неразрывном союзе земли с земледельцем.
   Земледелец без земли, мужик без поля -- это нелепица и невозможность. Мужик, как древний Антей, крепок и непобедим только прикосновением своим к родимой земле-матушке.
   Недаром в былине о Микуле целая рать богатырей не может отделить от земли-кормилицы мужицкую соху!
   
   Едут к сошке все тридцать без единого,
   За рогач берут сошку, вокруг вертят, -
   От земельки сошки все поднять нельзя...
   
   Другое дело мужик...
   
   Сам подъехал к сошке оратаюшка,
   За рогач брал сошку одной рукой:
   Сошку с земельки повыдернул,
   Из омешиков земельцу повытряхнул,
   Подхватил да махнул во ракитов куст...
   
   Так спорится у мужика его мужицкое дело, когда он врастает всеми корнями в землю-кормилицу, когда он так сказать сливается с нею в одно могучее, никакими бедами необоримое существо.
   Древний наездник степей почти с самого рождения до могилы не слезал с хребта коня, можно сказать срастался с этим конем в одного неутомимого и быстрого зверя дикого; и когда стаи таких зверей врывались в пределы древнего цивилизованного мира или нападали на войска, вторгавшиеся в их степи, то так было естественно фантазии Грека и Римлянина принять их за особые диковинные существа, за коне-человеков, за кентавров, соединявших в одном теле и волшебную быстроту лошадиного бега, и легкость рук, и храбрость духа человека-воителя.
   Точно такое же фантастическое представление мог бы вселять в древнего наблюдателя своею черноземною силою, терпением, выносливостью, неодолимою скромностью и простотою быта своего в земле выросший, в землю вкоренившийся, землею только живой, вечный работник земли, олицетворенный поэзиею народа в могучем образе оратаюшки Микулы Селяниновича, пристыдившего своею мужицкою мощью Вольгу Всеславьевича и всех славных богатырей его...
   Тут сила матери-земли -- плодоносящей, неистощимой, все на себе держащей, всему жизнь дающей, естественно смешана в фантазии народа с силою человека, неразрывно связавшего с этою землею свой труд, свои помыслы, все существо свое, получившего так сказать "крещение землею", освящение ее могучим духом...
   Посмотрите, как образно разъясняется поэтом-народом эта аллегорическая мысль в другой, такой же старинной былине о Святогоре, где этот старейший и сильнейший из богатырей русских напрасно пытается поднять с земли "малую сумочку переметную", что бросил ему, смеясь, на дорогу диковинный "прохожий добрый молодец".
   
   Ай же, славный ты великан-богатырь!
   Попытайся-ка взять мою ношицу
   На свои на плечи на могучия...
   
   Вызывает он самоуверенного и хвастливого богатыря, только что замышлявшего "притянуть небо к земле-матушке и смешать земных со небесными":
   
   Опущался славный богатырь с добра коня к малой сумочке,
   Принимался всею силою великою,
   Припадал белой грудью богатырскою
   Ко этой малой сумочке переметно ей,
   Захватил всею силой великою -
   Во сыру землю угрязнул по коленочки,
   По белу лицу не слезы -- кровь течет.
   -- Не вздымал такой ноши я от роду!
   Много силы во мне, а не под силу.
   Что во сумочке твоей понакладено?
   Кто ты сам есть, удалой добрый молодец,
   Как зовут тебя именем-отчеством?
   Отвечает удалой добрый молодец:
   -- В моей малой сумочке переметно ей
   Вся земная тяга понагружена,
   А я сам - Микула Селянинович!
   
   Так в понятии народа непосильна для непривычных плеч тяжкая работа земли, суровая доля земледельца [1]...
   И это правда великая не в одной области поэзии. Если перенестись беспристрастною мыслию в долгие века русской истории, если оглядеть внимательным взглядом всю широкую картину современного нам государственного и общественного быта русского, -- везде мы увидим, еще яснее и убедительнее чем в песнях "старинки чудной", ту же никому из нас неподъемную тягу земную, целиком лежащую на все выносящих плечах многомиллионного крестьянства русского, -- этого Микулы Селяниновича былины, скромного прохожего с сумочкой, что "пехотой идучи" обгоняет коня богатырского, что
   
   Проходит в поле век за сошкою,
   С края в край распахивает землю-матушку,
   Напасает хлебушка на всю Святую Русь, -
   Всю земную тягу, во поту лица,
   Носит он, кормилец, на плечах мужицких.
   
   Потом этим, этими мужицкими мозолями, собиралось и держалось от века царство Русское; кормил мужик и удалого дружинника, облагавшего княжеской данью враждебные племена, строившего первые города, пролагавшего первые пути, отражавшего хищные стаи кочевников от пределов земли Русской. Кормил рати царские, что громили татарских ханов, что добывали под высокую руку цареву новые царства и области, и сторожили от "дикого поля" "рубеж земли государевой"... Кормил его воевод и дьяков, кормил его служилое дворянство, всех тех, кто держал царевым именем суд и расправу, кто нес какую-нибудь царскую службу на каком-нибудь царском деле, кормил монастыри, кормил попов...
   И теперь на том же несокрушимом мужицком хребте старого Микулы Селяниновича лежит по-старому вся тягость непомерно усложнившихся, непомерно разросшихся государственных потребностей, огромная половина тех 700 миллионов рублей, которыми оплачиваются ежегодно расходы всеобщей безопасности, всеобщего порядка и благосостояния, -- и расходы на те университеты, академии, гимназии, институты, куда не приходится пока попадать его детям,  расходы на те железные дороги и телеграфы, которыми так много пользуется купец и так мало мужик... Платит он по-прежнему за все и за всех... Платит рублем, и кроме того идет сам, куда только ни потребуют его, всегда готовый на всякую работу, всегда безответный.
   Идет сотнями тысяч под красную шапку - умирать, защищая других, идет чинить дороги, гатить мосты, держать караулы. Великое дело - кормить все царство Русское, поднять на спине своей все его неохватное тягло!.. Такому доброму коньку-возовику не стыдно поклониться низко-пренизко, не стыдно хозяину похлопотать, чтобы сам-то возовик был и сыт, и здоров.
   Слава Богу! Повернуло в последние дни солнышко к мужику-возовику. Стал наконец и на его улице праздник. С февраля 1861 года началась для него отрадная весна после сковавших его лютых морозов многовековой зимы... Стал он свободным существом, стал он равный со всеми перед судом и законом, на днях спадет с него последний остаток старого ярма - налог с его "души крестьянской", как уже спал налог с его солицы, покупаемой на последний грош. И не только о нем подумано, а и о том, без чего он не мыслит себя, без чего он словно дух без тела, -- о земле-кормилице его.
   Он сидит теперь на своем собственном поле, в своей родной усадьбе; для него открыта теперь государева казна -- подать ему помочь, когда придется прикупить к своему скромному наделу подходящую десятинку землицы... Словом, дума государственная теперь о нем больше чем о ком-нибудь.
   Все это правда, все это надо признать, все это отрадно признать.
   Но именно потому, что теперь очередь думать о мужике, о том, как сберечь в нем вернее его спасительную для государства силу, -- позволительно высказаться со всей откровенностью о той удивительной слепоте, с которою у нас относятся до сих пор к основному условию мужицкой крепости, мужицкого благосостоянья...
   
   Мужика нельзя отделить от земли, потому что без земли -- мужик лишается всякого смысла, всякой силы, а без мужика -- не может существовать и государство.
   Мужик держится до сих пор сам и держит на себе все -- только потому, что он всегда был неразрывен, неразлучен с землею.
   Его прикрепили в конце XVI столетия именно к земле, а не к помещику. Его освободили 19 Февраля 1861 года опять-таки не от земли, а с землею. Освобождение с землею -- это громкое признание исторического и экономического факта, что мужик и земля одно, что их невозможно насильственно разлучить друг от друга, не нанося смертельной раны.
   Хотя ни в древней, ни в новой России не существовало юридического термина, соответствующего средневековому термину Французов: les serfs de la gl;be, но в сущности русские крепостные люди были и по праву, и на деле всегда "крепки земле", одной земле. Великая заслуга нашей освободительной реформы, великое ее преимущество перед такими же реформами других стран, -- можно сказать все великое нравственное, экономическое и историческое содержание акта 19 Февраля -- это именно признание мужика неразрывным с землею, освобождение крепостных со всем их земельным наделом... В нем наша русская слава, наша русская совесть.
   Поэтому необходимо всегда помнить это основное начало крестьянской жизни и строго оберегать его; необходимо очистить спасительные взгляды Положений 19 Февраля от вторгнувшихся наносных примесей, их искажающих, им внутренно противоречащих, от тех часто гибельных дополнений и поправок, которыми думали исподтишка задержать могучий ход великой реформы люди, ее ненавидевшие, когда они успели немножко очнуться от первых впечатлений ужаса и малодушия...
   Внесенное в кодекс, сочиненное теоретиками право отдельного крестьянина-общинника, никогда ему не принадлежавшее, -- выделять свой участок из общего владения сельского мира, продавать и закладывать его, на основании 163 и 165 статей Положения о выкупе и 36-37 стат. Общего Полож., явилось первым и самым опасным противоречием здравым историческим началам 19 февраля.
   У крестьянина-общинника никогда не бывало и не могло быть своего участка. На участке, на котором он случайно сидит в настоящую минуту, сидели может быть целые столетия сряду его деды и прадеды, и должны сидеть еще долгие века его внуки и правнуки. А часто даже и не деды, а совсем другие, чужие ему по крови хозяева.
   Участок этот и ему, и деду его достался не покупкою, не собственным заработком, а доброю волею целого мира, который принял его в свою среду для участия в общем тягле, дал ему этим способы и жить самому, и тянуть общественное тягло, -- но никогда не уступал ему этого участка для того, чтобы он торговал им на базаре, как калачом, и присвоивал себе одному, случайному хозяину в ряду длинных поколений, право пропить, прокутить в безумную минуту единственное достояние, обеспечивавшее его предков и долженствующее обеспечить его внуков.
   Включить такое ужасное по несправедливости своей личное право в крепко-установившийся быт нашей сельской общины - значило поправить легкомысленным образом от века присущие ей юридические права, значило вовсе не понять благодетельного значения и внутреннего смысла сельской общины, и сделать первый губительный пролом в ее старых стенах.
   Замечательно, что до Положений 19 Февраля правительство наше с истинно-государственною мудростью и проницательностью заботилось о ненарушимости крестьянского землевладения не только общинного, но и подворного.
   Оно не допускало раздробления общины на личные подворные владения, оно не дозволяло продажи и залога крестьянской земли даже подворного владенья...
   Крестьянская земля, как было сказано в законе, как повторяется впрочем в законе и теперь, хотя без соответствующих последствий, -- давалась крестьянам "в постоянное пользование для обеспечения их быта  и выполнения их обязанностей перед правительством", а не для торговли ею, и не для оплаты кабацких кутежей...
   Не только продажа земли строго запрещалась законом, но даже запрещалась отдача ее в наем или под залог.
   "Кто без дозволения начальства доставшийся ему по общественному разделу участок земли или часть оной отдаст в наем или кортому другим, из денежного или хлебного платежа, того заключать под стражу на хлеб и воду; взявший же участок обязан возвратить оный безвозмездно прежнему владельцу", -- говорится в не отмененном до сих пор "Уставе о благоустройстве в казенных селениях", в стат. 484-й. А следующая статья прибавляет: "Таким образом наказывать тех, кои отведенный семейный участок земли или часть оной заложат или отдадут другому" (ст. 485).
   Эти здравые взгляды прежнего времени были в связи с целою разумною системою мер, направленных к усилению и обеспечению земельного владения тогдашних государственных крестьян посредством правильной организации переселений, установления размеров нормального земельного надела крестьян, общественных запашек, общественных хлебных магазинов и капиталов, и т.п.
   К величайшему сожалению, вместе с благотворными идеями 1861 года в наше законодательство вторглась тогда и лживая теория Западной Европы, проповедывавшая совершенное устранение государства от экономической жизни общества и предоставлявшая разным общественным силам полный произвол в своих взаимных отношениях и столкновениях; эта теория laissez faire - laissez passer, приносившая потом много печальных плодов самим Европейским народам, крайне вредно отразилась и на экономическом быте наших крестьян, отняв от них ту заботливую и могущественную руку, которою государство наделяло их необходимыми им землями и ограждало эти земли от посягательства других, более богатых и предприимчивых сословий.
   Под видом "освобождения от опеки государства", сельская община получила право, на основании 162 и 170 ст. Положения о выкупе, и 37 ст. Общего Положения, а потом на основании 4 пункта Указа 24 ноября 1866 года, продавать и закладывать, дробить на личные владения свою вековечную мирскую землю; под видом "освобождения от опеки сельского общества" каждый домохозяин, на основании тех же законов, получил право выделяться, закладываться, продаваться, без спроса общества, без заботы о своей семье, о своих повинностях.
   Выражаясь модным тогда словом, возможность ликвидировать свои дела, то есть обращать в текущий товар рынка землю-кормилицу, стоявшую до сих пор неподвижно на трех китах, не отходившую от мужицкой сохи с самого Микулы Селяниновича, -- сделалась до такой степени легкою вследствие нового законодательного взгляда и новых, равных с прочими, "гражданских прав" мужика, что волостные старшины, писаря, кабатчики, лавочники, строкулисты, прасолы -- разом сделались владельцами довольно крупных земельных участков, а в то же время в деревнях наших стал появляться на каждом шагу такой люд, которого прежде, при отсутствии этих лестных "общих со всеми гражданских прав" мужика, деревенский хозяин видел обыкновенно только в редких случаях...
   Появился среди этих хозяев настоящий пролетарий, то есть в трубу пролетевший мужик, мужик без земли, с одним глотающим водку ртом, целое быстро разрастающееся сословие голи кабацкой...
   Как нарочно, в то же время была упразднена, -- как несовременная, основанная на "устарелых понятиях о вмешательстве государства", "о казенной опеке", -- система наделения крестьян землею в размере нормального душевого надела, и вообще были упразднены ближайшие заботы о крестьянстве, которое в качестве "свободного" сословия предоставлялось теперь полному произволу внутренних и внешних хищников и лишалось надежды на увеличение своих ежедневно дробящихся земельных наделов путем переселения на казенные земли и проч.
   Только в последние четыре года правительство, по-видимому, вновь решилось вступить относительно крестьянского землевладения на прежний путь мудрой хозяйственной политики...
   Казалось бы поэтому, что первым шагом этой политики, без которого все остальные теряют свой смысл, должно быть возвращение к прежнему правительственному воззрению на земельные наделы крестьян, как на неотчуждаемый фонд, принадлежащий крестьянству, а не такому-то крестьянину, служащий не для наживы, не для расточенья отдельных личностей, а "для обеспечения быта и выполнения повинностей" целого сословия. Иван и Петр могут быть скверными хозяевами, могут разориться и исчезнуть с лица земли. Но крестьянин вообще не умирает, не разоряется. Иван умер, на его месте сидит Сидор.
   Отец пьяница, пропивает доходы, доводит семью до нищенства, но его сын, зять, внук могут оправиться и на твердой почве своего неотчуждаемого земельного участка восстановить благосостояние семьи...
   Ведь не одно же, в самом деле, поколение крестьян, записанных хозяевами с 1872 года, в день выдачи владенных записей должно иметь право распорядиться на веки вечные судьбою прадедовской земли, которой оно не приобретало, не наживало. Немедленно воспретить продажу крестьянской земли, как по крепостным актам, так и по судебным взысканиям, как общинного, так и подворного владения, которое также есть своего рода только "постоянное пользование", -- немедленно отменить пресловутую 165 ст. Полож. о выкупе, так явно посягающую на права мира, против которой столько раз высказывались и ходатайствовали земские собрания и правительственные комиссии, -- вот то, с чего следовало бы начать прежде чем открывать крестьянские банки и организовать переселения.
   Невозможно логически соединить одно с другим. Невозможно покупать крестьянину на счет государства недостающую ему землю, безвозмездно давать ему казенную землю под поселение, и в то же время дозволять ему расточать по прихоти свое последнее землевладенье. Устроивать такую откровенную бочку Данаид для государственной казны -- по меньшей мере нет цели.
   Как всегда в подобных случаях, какое-то теоретическое одностороннее право, никем, надо сказать, не требуемое, и даже никем не защищаемое (ибо само крестьянство как один человек стало бы за воспрещение земельных продаж) -- заслоняет собою в глазах наших европейских подражателей самое вопиющее нарушение многих гораздо более законных, гораздо более очевидных прав. Войдите, например, в положение теперешней крестьянской семьи, в которой часто не одни только дети хозяина, его жена или мать, но еще дяди, тетки, родные и двоюродные сестры, племянники и прочая боковая родня. Случайный счастливец, за которым записана земля по владенной записи, берет удостоверение из волостного правления и спокойно продает у нотариуса за несколько сот рублей весь семейный участок земли... Деньги разумеется проживаются, бывший хозяин идет в работники, забивается куда-нибудь в Таврию, на Кубань, а толпа баб и детей остается в селе без пристанища, без куска хлеба. Покупщик земли платит поземельные налоги, но подушное осталось на продавце... С него требуют его, ему конечно нечем платить; ему за это не высылают паспорта; он волей-неволей начинает проживать "беспачпортным", окончательно бросает на произвол судьбы нищую семью... Ужасно видеть это постоянно разрастающееся население заброшенных, обнищавших семей в наших черноземных деревнях!
   Им никто и ничто не в силах помочь, потому что из-под ног их исчезла та вековечная почва, на которой они так доверчиво привыкли жить, воображая в своем простодушии, что не может же быть в православном Русском царстве "таких правов", чтобы пьяница мог безнаказанно пустить по миру целую семью, лишив ее даже прародительского крова.
   Такие бесприютные семьи тяжко ложатся на сельское общество, которое волей-неволей платит за них недоимки, пропитывает их своими подаяньями, нередко отплачивается даже значительными суммами какой-нибудь Таганрогской или Ставропольской больнице за то, что улизнувший от своего тягла бродяга и расточитель вылежит несколько месяцев голодным тифом или сифилисом... И никто, никакое учреждение не в силах остановить негодяя-хозяина от этого грабежа по закону своей семьи, от этого безжалостного выкидыванья на улицу старух и детей... Напротив того, если совестливый волостной старшина по-человечески отнесется к этому делу и не будет выдавать удостоверения на продажу, то по первой же бумажке кабацкого строкулиста, предъявленной расточителем-крестьянином в уездное Присутствие, оно обязано будет сделать замечание волостному старшине за произвольное стеснение просителей и предпишет ему выполнить в точности требования 4 пункта правил 24 ноября 1866 года. Просто делается стыдно в подобных случаях за самый закон, и никаким красноречием не втолкуешь хныкающей, на коленках ползающей бабе, что все сделано по закону, что ничьих прав не нарушено, что ничего ни отменить, ни поправить нельзя... "Что ж мне теперь с детками, стало, помирать прикажете? -- безнадежно протестует она... -- Какие ж такие законы теперь пошли, чтобы отцу уж детей не кормить, жисти людей решать, души пропитанья!"... Есть, правда, на практике некоторые выходы из этого безысходного положения семей: сельский сход, хотя и не на строгом основании законов, по жалобе жены или матери, иногда устраняет расточителя от распоряжения его хозяйством и назначает к нему опекуна или другого хозяина из членов семьи, применяясь с некоторою натяжкою к 51 и 188 стат. Общего Положения. Но во-первых, добиться такого приговора от "стариков", которых по сему случаю не жалеючи угощает хозяин, бабам бывает чрезвычайно трудно, а во-вторых, эти приговоры сельского схода, точно так же как и решенья волостных судов, ограничивающие права расточителей, -- не приносят теперь никакой пользы. Нотариусы и адвокаты живо надоумят охотника разделаться с своею землицей, что он может выдать вексель покупщику и даже совершить с ним купчую. Мировой Суд не стесняется нисколько по таким векселям продавать землю устраненного от хозяйства, особенно если вексель сделан еще задним числом. А нотариат точно так же мало стесняется приговорами сельского схода при утверждении купчей.
   Наши учреждения вообще имеют привычку каждое тянуть свою собственную песню, держаться своего собственного устава, не заботясь о других. А крестьянское дело устроено как нарочно так, что сама судьба вынуждает одно учреждение противоречить другому. В волостном правлении свидетельствуется сделка на наем земли, а в Окружном суде в то же время о той же самой земле постановляется судебное решение, а у нотариуса опять-таки в то же время и о той же самой земле, только в другие руки, совершается формальное условие о долгосрочной аренде... Пока будет существовать этот невозможный порядок, вернее сказать беспорядок, пока крестьянин будет иметь возможность одною рукою выпускать векселя, не имеющие ни малейшего соответствия с его состоянием, ни малейшей связи с бытом его, а другою рукою строчить всевозможные нотариальные и волостные сделки, которых никто не проверяет с его действительными правами, до тех пор он будет отдан с головою в руки сутяжников и сам будет постепенно обращаться в отчаянного сутяжника...
   Тип этот порядочно расплодился в наших деревнях, благодаря столь соблазнительному для наших доморощенных Европейцев "уравнению гражданских прав" мужика с правами судейских кляузников. Теперь уже трудно купить у крестьянина землю, не рассчитывая тотчас же встретиться с каким-нибудь арендным договором на 12 лет, с какою-нибудь другою купчею на ту же землю, или со многотысячным векселем, предъявленным ко взысканию, с наложением запрещения на землю...
   И ради чего все это? Кто добивался этого, кому необходима была эта праздная теоретическая выдумка?
   Или было досадно смотреть, что без "уравнения" мнимых прав -- все землевладение русского крестьянства оставалось у него незыблемым и неотъемлемым, что оно уцелело в его руках столько веков вопреки всем историческим и экономическим невзгодам?
   Какая-то пустая внешняя последовательность заставляет людей теории жертвовать внутреннею логикою дела, великими жизненными интересами громадного и нуждающегося сословия. "Все могут продавать, стало быть и мужик может!" -- вот рассуждение их. Но это неправда. Все могут, а мужик не может. Мещанин нашего уездного города хвалится, что он "мыслями живет", то есть выдумкой, оборотами. А мужик мыслями жить не может. Мужик жив только сохой. Раз он перестал жить сохой, он не мужик. Пусть он уходит в мещане, в купцы, в попы, чиновники, -- это дело его. Его земля, его соха должна остаться для мужика.
   Крестьянство так многочисленно, так распложается и так нуждается, что не возможно уменьшать, а необходимо всячески увеличивать его земельный запас, ту почву, на которой одной могут крепко держаться сами и крепко держать все остальное -- наша русская бедность и наш русский труд, -- синонимы русского мужичества... Оттого невозможна продажа его земли. Это все равно, что продажа его души.

*

   А между тем ее продают, торопливо, во множестве, несравненно скорее, чем покупаются земли крестьянами с помощью банка.
   В соседней с нами Орловской губернии (я знаю это по Ливенскому уезду) уже выдумали даже применять злополучную 165 ст. Полож. о выкупе к общинной земле государственных крестьян! Уже состоялись сделки в пользу разных кабатчиков и лавочников на такую общинную землю помимо воли мира. Как решаются утверждать их -- не знаю. Статья 165 никак не может подходить к казенно-общественной земле государственных крестьян, потому что она относится только до земель, за которые выдана выкупная ссуда и платится выкупной платеж, а за казенно-общественную землю не выдавалось никакой ссуды и не платится никакого выкупа.
   Крестьянский поземельный банк, это специальное учреждение для увеличения земельного надела крестьян, вследствие некоторых недомолвок своего устава, точно так же может действовать поощрительно на продажу крестьянских земель [2] и на ослабление общинного владения. Он допускает, например, покупать землю товарищами даже и в таком случае, когда товарищи имеют общественную землю, вместе с целым миром. Понятно, что гораздо легче из состава многолюдного общества выделиться некоторым товарищам побогаче и побойчее и оборудовать попроворнее дельце о покупке земли, чем добиться до этой желанной земли целому обществу. Но таким образом банком по неволе воспользуются только сильнейшие, а самая нуждающаяся часть крестьянства очутится еще в большей земельной скудости, чем была до сих пор, потому что последние доступные для найма земли окрестности с помощью банка скупятся "мужиками-богачками", которые уж, конечно, не пустят их в раздачу или пустят на условиях гораздо более тяжелых... Обнародованные до сих пор статистические сведения о деятельности Крестьянского банка вполне подтверждают это мнение, и число товариществ, купивших землю, значительно превосходит уже число покупок целыми сельскими обществами [3].
   Кромe того, по какому-то непостижимому умолчанию устава Крестьянского банка, может быть однако и намеренному, банк одинаково выдает ссуды на покупку земли как других сословий, так и крестьянского подворного права. Но если это не упущение, которое будет в скорости исправлено указаниями практики, то решительно нельзя себе представить, ради чего государственная казна обязана содействовать обеднению крестьян бедных и обогащению богатых?
   В основу Крестьянского банка легла мудрая и глубокопрактическая идея -- помочь переходу земли в те руки, которые сами обрабатывают ее. Если купцы или дворяне, живущие по городам и издали эксплуатирующее свои земли путем найма, выпродадут их крестьянам, то от этого выиграют и крестьяне, увеличивающие покупкою скудный запас своих земель, и владельцы, не имеющие возможности выгодно распоряжаться своими землями через вторые и третьи руки... Тут и справедливость, и выгода.
   Но крестьянскую землю продает тот же крестьянин, и притом всегда продает не богатый, а бедный, и покупает ее опять-таки всегда не бедный, а богатый.
   Ради чего же казне затрачивать свои миллионы, преследуя цель совершенно противоположную той, для которой основан и существует ее земельный Крестьянский банк?
   К сожалению, у нас мелочные параграфы устава почти всегда умеют заслонить и исказить его важную общую идею, к которой наши глаза как-то не привычны и не охочи всматриваться. Мы с своей стороны пророчим одно: если не остановится решительным словом закона, пока еще можно ее остановить, продажа крестьянской земли, если не отменятся немедленно статьи крестьянских Положений, о которых мы говорили, не изменится в сейчас объясненном смысле порядок действий Крестьянского банка, если мужику нашему дадут беспрепятственно вязнуть дальше и дальше в разных векселях и нотариальных сделках, в которых он понимает так же мало, как любимое им животное в плодах Мессины, -- то столь восхваляемой сельской общины русской, охранившей русскому мужику в течение долгих веков его скудное землевладение, -- не останется скоро и в помине.
   Сельская община и свободная продажа земли -- это такой же невозможный союз, как льда с огнем: или огонь должен потухнуть, или растаять лед.
   Как только наши "двукаты" и нотариусы воспитают окончательно мужичка в "бане пакибытия" своих современных принципов, научат его твердо где раки зимуют -- так и конец сельской общине!
   Без защиты закона она не в силах будет устоять под дружным напором личной корысти, кляузничества и распущенности, которые поощряются всем бытом, всеми учреждениями окружающего нас общества.
   А конец сельской общины, это -- ясно как день -- начало громадного сельского пролетариата, пролетариата русского, не смягченного просвещением и общежитием, той отчаянной "голи кабацкой", которая гуляла когда-то по широкому лицу Руси православной в лихие дни ее старых исторических бедствий... [4]

Евгений Марков

   

ПРИМЕЧАНИЯ РЕДАКЦИИ ГАЗЕТЫ "РУСЬ" (И.С. АКСАКОВА):

   1. И более глубокий смыл можно разуметь в этой аллегории. Вся тяга земли Русской - в селянине! Ред.
   2. Сколько мы слышали, Крестьянский банк не допускает покупки Крестьянских земель. Ред.
   3. Против этого нет возможности принимать какие-либо меры, кроме разве большей льготы со стороны Крестьянского банка при покупке земель целыми сельскими обществами. Главная задача общинного землевладения обеспечить крестьянину minimum благосостояния, но оно не может и не должно стеснять его личную предприимчивость на стороне. Последняя и всегда находила себе выход, независимо от Крестьянского банка и не в форме покупки, а в форме найма или аренды земель. Мужик посильнее, кроме общинного своего участка, нанимает землю у соседей, один или с товарищами, чего бедный или нерадивый сделать не в состоянии. Этой неравномерности общинное устройство не устраняет, представляя, при равномерном обеспечении хлебом насущным,, сочетание начала общинной взаимной зависимости с началом личной свободы и деятельности. Ред.
   4. Примечание Редакции. Автор этой прекрасной статьи может утешиться: мы слышали из довольно достоверного источника, что проект закона о неотчуждаемости крестьянских наделов внесен в Государственный Совет. Остается надеяться, что он не затеряется в массе законопроектов, тщетно ожидающих рассмотрения, и что будут приняты немедленно административные меры для ограждения крестьянских наделов от пропивания и адвокатских проделок. Очевидно что если такого распоряжения сделано не будет, то самое известие о предполагаемом законе послужит, при известной медленности нашей законодательной процедуры, лишь к усиленному отчужденно крестьянских земель в течение всего того долгого срока, какому надлежит пройти до обнародования закона.
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru